руку навстречу  летящему  "снегу".  К  руке  его мгновенно  прилип
небольшой лист бумаги, приятный на ощупь, какой=то пористый, как промокашка,
но гораздо плотнее. Костя поднес ее  к глазам, но рассмотреть как следует не
смог. Солдаты, не  занятые  в наряде, придвинулись, к Косте. Каждый держал в
руке по бумажке. Костя растянул накидку и влез под нее. Яркий луч китайского
фонарика  осветил  листок.  С  одной  стороны его  была нарисована картинка.
Земной шар, по  которому  вразвалку  шагает  огромная  горилла  в  советской
армейской форме. Здоровенные когтистые лапы-ноги топчут континенты, оставляя
за  собой  глубокие воронки, растоптанные руины городов, уродливые очертания
рек  и озер. Волосатые  лапы-руки разбрасывают во все стороны  света оружие:
танки, ракеты, самолеты, корабли, а  те, еще падая на землю, уже стреляют по
людям,  прикрывающим  в страхе головы.  На голове гориллы  маленькая  каска,
венчающаяся  шпилем -- Кремлевской башней  со звездой и надписью  "СССР".  А
лицом гориллы было  лицо  Леонида  Ильича  Брежнева. Широкий разлет  бровей,
верблюжья  губа  не  оставляли сомнения  в  том, что  это именно генсек.  На
обратной стороне листовки на  двух языках --  русском и  восточной  вязью --
отпечатан  небольшой текст: " Убивая нас -- ты убиваешь в себе человека... "
Дальше предлагалось бросить все  и уходить  в горы к духам, а листовка будет
служить пропуском.
     Все  по  очереди рассмотрели листовку, посмеялись и разошлись  по своим
местам.  Костя  подумал,  что  утром придется убрать  бумажки  и  сжечь.  На
политзанятиях  замполит  грозил разными карами за идеологическую пропаганду,
направленную против  Союза. Очень он рассмешил  всех,  посадив на  несколько
суток  "губы" туркмена  Салиева за то,  что тот, сидя на  "очке", вырывал из
газет портреты партийных лидеров и слюной приклеивал  их  на дощатые  стены.
Салиев удивлялся и на ломаном  русском языке доказывал замполиту, что  в его
действиях  нет никакого криминала.  Совсем наоборот. Он  же  не  использовал
портреты по назначению. Замполит рассвирепел:
     -- Ты, бабай..,  красный уголок в сортире устроил! --  и  впаял Салиеву
еще пять суток.
     Раньше  на это  никогда не обращали внимания.  Но приехала проверка  из
политотдела  штаба округа  и проверяющие полковники, такие чистые,  лощеные,
пришли  в ужас после  посещения  солдатского  "толчка".  После той  памятной
проверки  замполит  совершенно озверел -- чуть не лишился майорской  звезды.
Полковые остряки соревнуясь в остроумии, вырезали  из газет лозунги у клеили
их на стены туалета. Пришлось замполиту самому  погнать роту  на внеплановое
прочесывание  кишлаков   и  приволочь  оттуда  четыре  новеньких  "Шарпа"  в
упаковке. Улетающие  в округ полковники гудели  в  командирском  модуле  всю
ночь,  требуя  восточной   экзотики.   Замполит   уговаривал  официанток  из
офицерской столовой станцевать обнаженными перед проверяющими потом сунул их
в постель к полковникам, заплатив женщинам из своего  кармана большие деньги
в чеках и афошками. Наутро полковники  еще  хмельными  собирались в Ташкент.
Хмуро попрощались с командованием полка, погрозили замполиту и улетели.
     Ночь прошла  спокойно. Когда вынырнуло  солнце  Костя с  ребятами  сжег
огромный  ворох  листовок, тщательно  собрав  со  всего  холма бумажки. День
прошел тягостно. Привыкшие ко всему солдаты  дремали, не обращая внимания на
солнце. Вернулись в полк по ветру который нетерпеливо гнал солдат в спины.
     Прошел месяц.  Наступила  осень. Полк  был  на  Пандшере. Кровавые бои,
бессонные  дни  и ночи,  потери, потери, потери... Взвод,  в котором  служил
Костя, прочесывал скалы, в  которых  могли  остаться  духи. Наделю лазили по
горам -- искали  ветра  в  поле. Когда  возвращались назад.  Костя  забрел в
небольшую пещерку,  набитую ящиками с  оружием.  Вернулись в полк.  Командир
полка  на  построении  объявил  Косте  благодарность,  от  пуск  на Родину и
пообещал награду. Костя  летал на крыльях, не верилось  ему,  что он  поедет
домой. Обегал все кантины, выбирая подарки родителям и брату. Накупил разной
мелочи, чтобы  можно было попрятать по карманам при осмотре вещей.  Красивые
ногтерезки,  медальончики  с   изображением  Девы  Марии,  две  зажигалки  с
пьезокристаллами  и  несколько кассет  для  магнитофона. Нагладил вычищенную
парадку, назеркалил ботинки, перешил погоны на шинели и потопал в штаб полка
за проездными документами.
     В штабе  ему  выдали  бумаги.  Командир  полка пожелал доброго  пути  и
посоветовал  спешить  на "Ариану".  Скоро  от нее  отправлялся транспорт  на
Ашхабад.  В  кассе  получил  свои  чеки  за последние  три месяца и пошел  к
замполиту.
     Майор приказал открыть  вещмешок и вывалить из него все.  Посыпались из
мешка носки,  трусы,  несколько  фотографий, яркий восточный платок и книги.
Замполит пересмотрел все, отложил фотоснимки и принялся перелистывать книги,
купленные  Костей в  "Березке". Хорошие книги, такие  книги в Союзе  достать
очень  трудно.  По чьему=то головотяпству попали  они  сюда. Замполит только
головой  покачал.  Булгаковская  "Мастер и Маргарита" завели его. И вдруг из
одной  книги выпал маленький  листочек.  Замполит  поднял его  и побелел  от
гнева.  Костя  взглянул  на бумажонку,  и сердце его провалилось. На  листке
ощерился горилла Брежнев, подмигивая Косте: "Что, говнюк, съел? "
     Самолет оторвался от земли "Арианы"  и медленно начал набирать  высоту,
ревя мощными двигателями.  Костя  смотрел  на  него  сквозь  пелену  слез. С
полковой гауптвахты хорошо просматривалась вся взлетная полоса.




        Глава 12. "Славка"

     В стремительной атаке остановить  солдата, значит вызвать  на  себя всю
ярость, накопившуюся в нем в ожидании этой  самой  атаки. Рота летит вперед,
поливая  все  вокруг  из  автоматов  и  подствольников,  стрекотанье АК, рев
подствольников,   хлопки   разорвавшихся   гранат,   вскрики  раненых,   мат
спотыкавшихся -- все горячит, раззадоривает роту.  Духи за  стенами  дувалов
почувствовали  это  единение  роты  шурави,   увидели  бесполезность  своего
сопротивления, потихонечку стали отступать, но все  же  стреляли  еще густо.
Командир  роты  знает, когда  можно залегать, а когда  развивать  атаку.  На
собственном опыте научился. Когда=то, в  одном  из  первых боев, увидел, что
рота идет навстречу  огненному  шквалу, крикнул: "Ложись! " а в ответ увидел
только  командира. И не посмел он больше  кричать,  а ринулся впереди  роты,
мгновенно влившись в ее яростный атакующий порыв. Вместе с первыми прорвался
командир  через  стену  огня, вместе с ними кинулся на растерявшихся духов и
крошил  их из своего  ствола вместе  с первыми  прорвавшимися. Только теперь
заработал  себе  прощение командир, только  сейчас увидели  в нем солдаты не
просто   офицера,  но   командира,   своего  Командира.  Почувствовал  тогда
Славка-лейтенант  момент, остро  почувствовал,  что  ошибись  он, все  могло
обернуться иначе. Мог бы лежать где=нибудь сзади роты Славка с развороченной
грудью под искрошенным бронежилетом. Не держит бронежилет выстрелов в упор.
     В  этой атаке  Славка снова  впереди.  Знают  солдаты место  командира,
прикрывают его с флангов, готовы за своего старлея глотку любому перегрызть.
Ворвались через  дувалы в кишлак. Духи уже запетляли,  зашмыгали по кишлаку,
по  его  запутанным узким  улочкам.  Солдату  не в  первый  раз  в  кишлаке.
Архитектура  знакомая,  ясно, что к  чему. Ориентируются солдаты по главному
кишлачному арыку, перебегают от одной стены дувала к другой. Командир Славка
хотел  было  заскочить в один  из дувалов,  да  опередил  его сержант  Мишка
Тарасов. Вышиб ногой ветхую калитку и обомлел на месте.  Славка чуть не сшиб
сержанта  и  тоже  остолбенел. Стоит перед  ними дед  в  широченных  голубых
штанах,  в  такой  же рубахе,  в чалме  замызганной, веревкой вокруг  головы
намотанной  грязной  и  старой. Борода  редкая, клочьями белеет. Лицо  цвета
вяленой  дыни  ничего  не  выражает,  глаза  прозрачно-белые  сквозь  шурави
смотрят. Обеими руками дед саблю за рукоять держит, клинком в  землю оперся.
Сержант  обошел деда, посоветовал ему "до обеда  не рассыпаться" и побежал к
дому. Славка пошел  было за ним, но  почувствовал за спиной хищное движение.
Удивился  командир:  неужели  это   старик  шевелится?   Хорошо,  что  успел
обернуться. Сабля сверкнула клинком, уже падающим на голову Славки. Выбросил
вверх над головой руку Славка, отбил жало сабли вскользь, но кончик лезвия с
легкостью отсек первую фалангу мизинца на левой руке. Дед уже взметнул шашку
еще раз,  а Славка  на курок давит. Молчит  автомат -- нет  патронов. Рвет с
плеча оружие командир, хрястнуть в лоб старика, да не успел, пристрелил духа
Мишка.  Дед  с задранной вверх саблей, широко расставив босые ноги, шагнул к
Славке  и  рухнул  к  его ногам,  с предсмертной  силой рассек воздух  перед
шурави,  в надежде  достать,  ужалить ненавистного. Сержант уже был  у дома.
Славка  одновременно с  ним упал  в пыль,  когда сержант  швырнул  в  оконце
гранату.  Взрыв сорвал с петель дряхлую дверь и разнес ее  в щепки о  землю.
Клубы пыли и дыма рванулись  из домишки. Старлей и сержант подскочили к нему
и разом влетели внутрь,  простреливая перед собой  пыльную  темноту комнаты.
Зря  пуляли. Никого и  ничего  внутри  не было.  Два топчана -- развалюхи  с
рваными  лохмотьями  одеял,  несколько  помятых  медных кувшинов  на  жалком
подобии стола,  взрывом  брошенном к стене.  Вышли  из домика. Мишка  сменил
магазин, протянул командиру еще один, полный.
     Духи опять ушли,  оставив после себя несколько трупов. Оружие  унесли с
собой. Потерь в роте не было. Несколько раненых  легко, да мизинец командира
-- вот и все потери. Прочесали кишлак. Нашли несколько стариков и старух. Ни
детей, ни взрослых -- все ушли в горы, все сбежали.  То ли от  шурави,  что,
скорее всего, то ли от духов, в чем убеждала официальная пропаганда.
     Надоела до чертиков эта война. Всем. Нашим солдатам от неясности своего
нахождения здесь. Афганским воякам -- от бесконечности сидения в горах.
     Тихо  ночью.  Затаился  пустой кишлак,  насыщенный по  горло  кровью  и
ненавистью. Дневные  защитники ушли в  горы, далеко залегли где=то в мрачных
узких  пещерах, выжидая  своего  часа.  А дождутся, ударят по шурави острыми
уколами  партизанских атак. Отставших и раненых изрежут  на  куски, уведут в
плен крепких и здоровых обращать неверных в мусульман.
     Не  спит рота. Бродят солдатские головы от  крепкого хмеля сегодняшнего
боя. Лихой был бой, даже  красивый, в своей атакующей стремительности. Знает
Славка,  что солдат надо  успокоить, но не  расслабить. Сейчас все возможно.
Бывало  такое,  что  после  боя  еще  не  наступит  обратная  реакция,   все
возбуждены,  вздернуты,  и  вдруг  блеснет крохотная  искорка раздора  между
что=то не поделившими солдатами. Взрыв эмоций страшен. Драки не миновать.  А
драка вооруженных, окропленных кровью людей страшна вдесятеро.
     Выставил  Славка посты,  назначил  бодрствующего и отдыхающую  смены  и
созвал  к  себе  оставшихся  солдат.  Расселись  вокруг  костерка   солдаты,
слабенькие  всполохи  огня  мерцают,  едва освещая  закопченные  боем  лица,
сверкая на свежих  белоснежных бинтах с небольшими  кровавыми пятнами. Сидят
солдаты, курят крепкие  сигареты,  ждут, что  командир  им скажет.  И Славка
ждет,  когда  внимание будет обращено  на него.  Знает Славка,  что  нарушит
сейчас Устав, и если есть  в роте хоть одна  гнида, то не сдобровать ему. Но
верит Славка -- нет таких в его роте.
     --  Вот  что,  мужики,  --   начинает  Славка,  обводя   взглядом  вмиг
приблизившиеся к нему лица, ставшие родными и близкими за несколько месяцев.
-- Спасибо хочу сказать вам за сегодняшнюю "войну". Молодцы, хорошо воевали.
Мишке,  вот, Тарасову,  --кивнул  командир  головой  в сторону  смутившегося
сержанта, --большой  "ташакур". Если бы  не он, не  мизинец я потерял бы,  а
голову.  Крепкий  душманский  дед  оказался.  --  Рассказал  Славка  эпизод,
случившийся  сегодня. Посмеялись солдаты, нисколько не  заискивая, смеялись,
от всего сердца.
     Пошарил старший лейтенант  в своем  вещмешке и вынул на  свет божий, а,
вернее, во тьму аллахову  полную  фляжку  спирта,  подбросил ее  на  широкой
ладони, велел  всем  кружки приготовить. Передал  флягу самому  педантичному
солдату-радисту Пискареву  Женьке,  точнее и  справедливее  которого найти в
полку  человека нельзя. Женька  взвесил  оценивающе сосуд и пошел  быстро по
тесному  кругу,  останавливаясь  перед каждым  на  короткий миг,  и  плескал
каждому  ровно столько, сколько и  предыдущему.  Дошел до командира, плеснул
вначале  себе,  а  потом в командирскую  кружку, слегка звякнув горлышком об
алюминиевый край. Молчат солдаты. Командир опустил голову, задумался, что же
сказать, бойцам.
     -- Хочу  выпить  за ваши  руки,  --  начал  Славка, улавливая при  этом
удивленные, быстро брошенные  к рукам взгляды  солдат. -- Нет, ребята, не за
эти руки, а за те,  что были у вас на гражданке, и за  те, что  будут потом,
когда домой вернетесь.  Пусть ваши руки никогда и никому не причинят горя, а
только  добро принесут,  ласку  и  счастье!  --  помолчал  немного командир,
замечая оттаившие лица бойцов. --Ну, быть добру!
     Закончил Славка свой  тост и опрокинул содержимое мятой походной кружки
себе в рот. Спирт вспыхнул обжигающей струей, ринулся в желудок.  Замелькали
вверх-вниз солдатские кружки, крякнули единодушно солдаты. Каждый  задумался
о словах  командира. Да уж,  за эти=то ручонки, страшные и обломанные, никто
бы пить не стал  --  красоты  маловато.  Грубые,  обожженные, закопченные, с
корявыми  ногтями,  с  кровавой  грязью под  ними. Сейчас эти  руки способны
только стрелять,  рвать, резать, душить, уничтожать. Грустно, но  неизбежно,
если  хочешь  выжить  в   этом  кошмаре  чужой  войны.  Разбрелись  солдаты,
вытянулись в мягких постелях пыльной земли, примостившись головами на пышные
подушки вещмешков и, усталые, чутко уснули.
     Славка проверил посты и  сам подремал часа два, прислонившись спиной  к
теплому дувалу.
     Вновь идет  Славкина  рота  в атаку.  Не ладится сегодняшний бой. Нет в
роте единства.  Теряет  рота  солдат. Духи крепкой  стеной  насмерть  стоят,
защищают  свою родную горушку,  за  которой  только скалы  голые да  пустыня
мертвым саваном лежит, щетинится редкими  колючками. Вот такая земля есть на
свете! Какая -- никакая, а для афганцев она своя, родная и защищать ее надо.
     Спустилась рота в ложбинку, такую прекрасную.  Пули над ней проносятся,
никого не задевают.  Благо у душманов  гранатомета нет. Не достать им  роту.
Славка видит, что нет смысла солдат под пули гнать, не зависит от этой сопки
успех   большой  операции,  скомандовал  отбой  атаки.   Солдаты  благодарно
взглянули  на командира: "Спасибо, батя!  " Вот так в свои  двадцать пять  с
небольшим лет стал батей для своих солдат Славка.
     Ярятся  духи: ну никак не  достать  шурави. Пуляют в белый  свет, как в
копеечку.  С полковой стороны  по рации  щедро поливают  матюгами  командира
роты. Взять  горушку и  точка! Капитана  Русланова, командира  другой  роты,
ставят ему в пример. Тот хоть и потерял больше половины роты,  а сопку взял.
Только  на кой  черт она нужна, коли духи  на зимние квартиры  расползаются,
никто  не  говорит. Знаком Славка с  капитаном Руслановым, знает,  что батей
того никто  не называет,  да и вряд  ли  кто=нибудь  назовет.  Губит  солдат
капитан. Есть боевая задача -- сдохни, но выполни!  Вот и гибнут солдаты, не
успев разглядеть, в Русланове своего "батю".
     Настороже  провела  ночь  рота.  Духи  простреляли всю  темень, видимо,
боялись  атаки.  Славка  нарочно  драконил  их,  не давал уйти  с места.  На
контратаку духи  не  осмелились, маловато их  было.  Надеждой  питались сыны
Аллаха.  Вот, мол, шурави  побьем, оружием  разживемся. Да не  удалось. Чуть
светать стало, по связи  пригрозили  старшему лейтенанту Петракову Вячеславу
--  командиру  роты  пехотного  полка  --  сорвать  с  него  погоны,  да  не
посмотрели,  видно, что на связи  солдат, велели  слово  в  слово  командиру
передать.
     Женька кинулся к солдатам, все рассказал им. Поняли солдаты, что судьба
офицерская, судьба бати в их руках. Сержанты выстроили роту в цепь, бесшумно
покарабкались из ложбинки,  стараясь  не  разбудить  задремавшего  под  утро
старлея. Потом  уже,  когда вырвались  на простор, грянули "Ура!  "  и пошли
ломить сопротивление духов.
     Славка  подскочил, еще не совсем проснувшись, рванул затвор  автомата и
вылетел  из  ложбинки,  растерянно  глядя  вслед пыльной занавеске, поднятой
сапожищами бегущей впереди роты, бегущей за спасением своего Бати.



        Глава 13. "Пашка"
     К  концу  первого  полугода службы  Пашка  впервые попробовал  покурить
"дряни". В общем=то, ничего о этом он для себя не открыл и удивленно смотрел
на ребят из  своего взвода, которые, накурившись  анаши, сидели  и  лежали в
расслабленных лозах. Сладковатый н удушливый запах дыма, маслянистый привкус
в гортани и  во рту -- вот и все, что почувствовал  Пашка. Чуть позже ребята
притащили  из  рейда  какую=то  другую  штуковину.  Она  и  по  виду  сильно
отличалась  от предыдущей:  почти черный цвет, на  ощупь  липковато-тугая  и
резкий  запах  масла  -- вот  что  отличало ее.  Процесс  курения  тоже  был
особенным.  Не  нужны  были  традиционные  папиросные  гильзы или  сигареты.
Вещество  скатывалось  в  маленький, размером со  спичечную головку,  шарик,
насаживалось на  острие  иглы  и  поджигалось. Опиум медленно  тлел, курился
синей  струйкой дыма.  Нужно  было лишь  с силой вдыхать  через  ноздри этот
плотный дым, и  эффект  не  заставлял  себя ждать. Пашка  попробовал и такой
способ. Результат  оказался  необычным.  По  позвоночнику  стал  подниматься
теплый мягкий шар, добрался до затылка, перекатился в лобную долю и растекся
приятно-оглушающим нежным раствором.  Ноги разом отяжелели.  Пашка плюхнулся
задом в пыль, прислонился спиной к ящикам со  снарядами, сложенным штабелями
на складе, который  сейчас охранял Пашка. Окружающие звуки гасились ватой, в
которую превратился  жидкий  раствор  в  голове...  Насыщенное  истомой тело
приятно  обезвесилось, создавая иллюзию полета. Глаза  призакрылись, оставив
узкую  полоску  бельма  под  веками,  зрачки  закатились.  Голова  бессильно
свалилась на плечо. Рот безвольно открылся,  из него  обильно потекла слюна.
Блаженство  медленного парения все нарастало и нарастало,  грозя  оборваться
страшным падением. Потом все куда=то ушло, разом выключилось. Пашка подремал
некоторое время. Внезапная  сухость во рту  и  головная боль швырнули его  в
реальность: в звуки,  в движение, в жизнь боевого полка. Неприятные ощущения
прошли  достаточно  быстро, оставив  после себя небольшую,  даже приятную  в
какой=то  мере боль в суставах. Пашка еле дождался смены и  побрел на кухню,
где  в  больших котлах держался отвар колючки. Пил Пашка долго, вес никак не
мог  утолить  жажду. Отходил  было,  да потом вновь возвращался и опять пил,
пил, пил... Пот ручьями растекался  по телу, напитывая ткань  хэбэшки. Пашка
набрал  из  узкого  ствола колодца  воды  и выстирал форму.  Вечером  ребята
предложили ему еще разок "хапнуть", но Пашка отказался -- не хотелось больше
чувствовать себя беспомощным хотя бы даже и под кайфом.
     Рота Пашки находилась во втором эшелоне охраны  кандагарского аэродрома
на отдыхе. Занимались  с утра  до  вечера строевой  подготовкой до  чертей в
глазах, до одурения, до "потери пульса", как называл  это состояние старшина
роты прапорщик Рахимбобоев, огромный, мускулистый туркмен. За  глаза солдаты
называли его  Рэмбобоевым, и в этом изредка даже сквозило уважение, но очень
редко...
     Вскоре  роту перевели на выносные посты --  на "блоки".  Жизнь там была
ужасной. Камни, бетон  "блока", ежедневная смерть, кровь и, как единственное
спасение  от  всего  этого  -- гашиш. Рядом с  "блоком",  где "тащил" службу
Пашка, врос в каменистую почву маленький кишлачок, живущий  своей непонятной
азиатской жизнью.  Люди там жили пугливые,  несмотря на то, что кишлачок был
договорный. Один из прежних командиров "блока" догадался  бросить от  движка
на  дувалы  провода, и вечерами в кишлаке  загорались тусклые  лампочки, что
приводило  афганцев  в благоговейный  трепет. Изредка подбрасывали  в кишлак
керосин, лекарства. Но им было поставлено условие.  Как  только из кишлака в
сторону  шурави  произведется  хоть  один выстрел,  электричество вырубят  и
кишлак  выжгут. Вот и  приходилось седобородому "старшине" кишлака крутиться
между шурави и моджахедами, чтобы сохранить столь шаткое равновесие. Видимо,
духи  понимали  всю безнадежность  положения для жильцов кишлака и совершали
нападения на "блок"" только не со стороны кишлака.
     Кишлак давно  и прочно вошел в жизнь "блока". Солдаты постоянно уходили
в "самоволки", меняли шмотки, консервы со сгущенкой  и  тушенкой, керосин на
гашиш. Некоторые из  старослужащих имели какие=то  свои  дела  в  кишлаке и,
несмотря на  запрет командования, все же просачивались туда. Пашка тоже имел
свой  постоянный канал добычи наркотика. Перед выходом  на "блок" он набивал
вещмешок  старыми майками,  хэбэшками,  сумками  от  противогазов  и  прочим
тряпьем. Обмен производился по давно  установленному тарифу. За майку давали
на два  "косяка", за хэбэшку-  четыре-пять. Пашка  сотрудничал  все  время с
высохшим от старости одноногим Халимом.  Халим  ловко скакал на  одной ноге,
опираясь  обрубком  другой  на самодельный  протез  из  узловатого  крепкого
дерева. Он брал  шмотки, смотрел их  на свет,  определяя  степень  крепости,
бросал  их через плечо в темень лачуги на кучу другого тряпья. Рассчитывался
за каждую вещь отдельно. Обычно  Пашка, получив плату за первую  шмотку, тут
же  закуривал  мастырку  и,  блаженно   затягиваясь,  спокойно   смотрел  за
суетливыми  руками старика, ловко хватающими вещи и тут же бросающими плату,
завернутую в тряпицы, перед Пашкой.
     Однажды   Халим,   хитро  улыбаясь,   предложил  Пашке  вместо   гашиша
шароп-водку.  Пашка вначале даже обалдел,  ни фига  себе! "Сибирская водка"!
Повертел в руках  длинную стройную бутылку с винтом- крышкой и... отказался.
Ну  ее на хрен! Это в начале  службы, когда только начал ходить "на войну" с
духами она нужна  была, еще не  знал тогда  гашиша. Ох, как нужна была тогда
водка! Первые смерти переживались как своя. Сколько дней- столько смертей, а
то и  по  нескольку  за день. Возвращаешься в палатку,  а там  пустые койки.
Поперву эти койки аккуратно  заправляли,  на подушки  клали панамы убитых, а
потом перестали -- в привычку вошло, да  и новеньким где=то спать надо было.
Внутри  все заскорузло,  запеклось  от ежедневной  крови, так что до  особых
сантиментов  не было ни  времени,  ни  сил. После  первых  смертей  головами
молотились  обо что  придется от страха  и ужаса  за  жизнь  свою,  орали  и
психовали,  рыдали  и блевали от  слабости не физической, нет,  от  слабости
душевной...  А что  толку! Все равно, не  сегодня,  так  завтра  в  рейд,  в
"зеленку", на  "блоки", мать, их...  Поэтому и долбили наркоту  по- черному.
Все как=то легче. Хоть не думаешь о тех, кто уже лег, и когда твоя очередь.
     В этот  раз Пашка быстро изменялся и вернулся на "блок".  Почти все уже
были на месте, по лицам видно, что накуренные  и затаренные. Офицеры изрядно
выпили и сильно  пьянели.  "Дурь"  они не  курили или почти не курили, а вот
спирт  или  водку  употребляли  постоянно. К  выходу  на  "блоки"  не только
солдаты,  но  и  офицеры  готовились. Искали  спиртное,  меняли на все,  что
угодно,  лишь  бы  достать,  лишь  бы  не оказаться  нормальным человеком  в
ненормальных   обстоятельствах.   Покупали   бутылку  за  десять-пятнадцать-
двадцать  чеков,  отдавали  то,  что  собирались  везти домой матери,  жене,
детям...
     Старшина метался по "блоку", матерился, смешивая русские и  туркменские
ругательства,  раздавал тычки и оплеухи  тем, кто попадался под руку.  Пашка
спросил у молодого Иванова:
     -- Что это Рахим лютует?
     -- Кто=то у него мешок насадил со шмотками, --  отозвался Иванов,  чуть
приоткрыв воспаленные веки, -- по- моему, Оська. Как только пришли  сюда, он
сразу в кишлак сдернул.
     Старшина  заставил всех  построиться,  пьяно пошатываясь,  пошел  вдоль
строя, пересчитывая всех ударом толстого пальца в грудь.
     -- Где  Быков?  --  проревел  он,  обводя  взглядом  строй, замерший  в
равнодушном ожидании.
     --  Я еще раз спрашиваю, где  Быков?.. Где  он? -- старшина подскочил к
радисту Смыкину, --где Быков?
     -- Не знаю, --вяло ответил Смыкин.
     Прапорщик.  не размахиваясь,  воткнул свой  кулак. аперкотом в  челюсть
радиста, тот, отключенный, упал.
     --  Где  Быков?  --подошел  к  следующему-хиляку  Попцову,   который  и
автомат=то с бронежилетом на себе еле таскал.
     Попцов тоже полетел  в пыль. Так  старшина  прошел  через весь строй, в
конце которого стоял Пашка.
     --  Где  Быков?  -- протянул  старшина,  сверля Пашку  налитыми  кровью
глазами, шумно втягивая через широкие, раздувшиеся ноздри горячий воздух.
     -- Не знаю, --зло  бросил Пашка, напрягая пресс и готовясь  отбить удар
старшины.
     Рахимбобоев резко вскинул колено,  метя Пашке в пах. Пашка инстинктивно
согнулся,  выбросил руки  вниз, прикрывая самое уязвимое место,  а прапорщик
правым кулаком  нанес  сильный  удар в  лицо солдата, кроша  зубы и  выбивая
сознание. Пашка не упал, а просто плюхнулся задом в пыль, ошалело потряхивая
головой и сплевывая осколки зубов вместе с кровью.
     -- Обезьяны,  мать  вашу,  --орал старшина, уже  остывающий,  --я  вам,
сукам, покажу службу-пряник.
     Дохляк Попцов поднялся с земли,  щелкая затвором АК, затравленно и дико
вращая глазами, покачиваясь, еле держась на ногах. Он навел ствол автомата в
спину старшины.  Рахимбобоев зверем метнулся  на  землю,  перекатился  через
спину к Попцову и, отжавшись руками, коротким рывком-взмахом  ударил  обеими
ногами в грудь солдата.  Попцов  отлетел  к бетонной  стене "блока",  далеко
отбросив автомат, врезался спиной и, булькая кровавой пеной, съехал в пыль.
     --  Ну-у-у-у,  --протянул  прапорщик,  --кто еще?!  Разбрелись избитые,
униженные, разозленные солдаты. Вот и еще один повод курнуть и забыться, что
и сделали незамедлительно.
     -- Ну, сука Оська,  --басил сибиряк Шурка Кочетов,  -- прежде чем  этот
мудак к Рахиму пойдет, я ему харю=то начищу...
     Но Оська так и не появился до самой ночи.
     Пашка заступил на пост в два часа. Из амбразур "блока" хорошо был виден
кишлак,  хотя ночь  скрывала даже луну.  Слабые лучи звезд освещали знакомые
очертания  дувалов,  по  которым  скользил  Пашкин  взгляд.  Спать  хотелось
зверски. Зевота сводила скулы, в глазах больно резало от  недосыпания.  Но в
голове не возникало  даже этой крамольной мысли-  уснуть. Пашка, не  отрывая
глаз  от  кишлака,  на  ощупь  вынул из  пачки сигарету,  помял ее  и быстро
прикурил от зажигалки. Не торопясь, выкурил и приступил к детальному осмотру
кишлака. На всех трех остальных постах солдаты делали то же самое, но только
следили за горами,  ущельями  и узким входом в долину. Пашка  нашел взглядом
лачугу Халима, в которой был  днем. Домишко старика стоял за полуразрушенным
дувалом под толстым, но  низким корявым деревом с удивительно густой кроной.
Корни  дерева  мощно  выпирали  из земли, раздвинув скальный  грунт, местами
клубились  замысловатыми узлами и  вновь уходили под землю.  Корни, вылезшие
наружу,  были  очень  толстые,  и  на  них  приятно  было  посидеть  даже  в
сумасшедшую жару.  Крона  прикрывала от  солнца, а  корень придавал какую=то
внутреннюю прохладу, струящуюся глубоко из=под земли. Дед Халим жил не один,
с ним жила его  внучка Лала. Пашка знал  только ее имя и  больше ничего. При
появлении Пашки Лала неизменно  убегала. Халим не считал нужным рассказывать
что=нибудь о ней, а у Пашки  хватало такта не расспрашивать о девчонке, дабы
не  оскорбить  национальные чувства деда. Однажды Пашка  внезапно вынырнул с
другой  стороны  дувала и  успел  разглядеть тонкую  детскую спину девочки в
старом  застиранном  платье.  Он  специально  кашлянул.  Лала оглянулась  и,
соскочив с корня, метнулась в лачугу.  Пашка успел увидеть ее смуглое свежее
лицо с длинными черными  бровями, нос с горбинкой и пунцовые маленькие губы.
Пашка    решил,   что   ей   лет   двенадцать   не   больше,   так   как   в
тринадцать-четырнадцать эти  девочки становились замужними матерями. Еще раз
Пашке удалось застать врасплох Лалу на заходе солнца. Она  стояла на большом
валуне  лицом  к яркой полосе  заката.  Казалось, солнце  насквозь пробивало
девочку,  и  под  тканью  ее  одежды  хорошо была  видна небольшая  стройная
фигурка, а когда Лала отвернулась от света, Пашка увидел небольшие груди, от
вида которых он смутился, пригнулся за камень и неслышно ушел на "блок".
     Пашка тряхнул головой:  "Вот, черт, задумался! "  По узенькой улочке по
направлению к "блоку" кто=то шел, даже не шел, а крался.
     Пашка рассмотрел в руках у тени автомат  и подтянул поближе свой. Вдруг
фигура  быстро побежала,  на ходу  поворачиваясь  в сторону кишлака,  откуда
раздался гулкий выстрел. Фигура побежала еще быстрее, звонко заорав оськиным
голосом:  "Ду-у-ухи,  ду-у-у-хи... " Оська на  ходу оборачивался  и  коротко
стрелял.  Пашка заорал:  "Тревога! Духи! ", но можно было и не орать, потому
что все и так уже услышали стрельбу и бежали к стенам и амбразурам.
     Рахимбобоев  подскочил  к  Пашке  и  приказал  встретить  Оську.  Пашка
скатился по наклонному  желобу, над  которым вел наблюдение  за кишлаком. Со
стороны  кишлака  раздавались редкие одиночные выстрелы.  Оську пока не было
видно из=за поворота тропы. Пашка решил выскочить ему навстречу. Вынырнув на
тропу,  Пашка  увидел  Оську. Оська подлетел  к  стене "блока"  и  с размаху
врезался  в  нее  лицом  и  кулаками,  сжимающими автомат. "Ранили, гады! "-
пронеслось в голове у Пашки, и он побежал к Оське. Оська отскочил от стены и
побежал ко входу.
     Пашка  никак не  мог понять, что  с Оськой.  Оська увидел  Пашку, когда
почти наткнулся на него и сразу же заорал:
     -- Паша, в "блок"! Духи, Паша!
     Что=то  незнакомое  послышалось  в  голосе  Оськи,  но размышлять  было
некогда, и Пашка, пропустив Оську вперед, поспешил за ним, на всякий  случай
выпустив очередь в черный кишлак.
     Все сидели на стене и всматривались в ближние дувалы. Оська подскочил к
командиру  "блока"  и  частой  скороговоркой  говорил,  что  его скрутили  в
самоходе  и  бросили  в сарай, что он  смог  выкрутиться  и  убежал,  но его
заметели и  пытались застрелить.  Капитан  в  сомнении  покачал  головой, по
ничего   не   ответил   Оське,   потому  что  из  кишлака  донеслись  вопли,
приближающиеся к "блоку", и выстрелы.
     Командир приказал открыть огонь  по наступающему противнику. По улочкам
бежали люди, стреляющие из ружей. Они падали под плотным огнем автоматов  со
стен "блока", почти неуязвимых для нападающих, но все же пули иногда щелкали
по бетону, и  в конце  концов одна  хлюпнула в  горло  Попцова, и он,  слабо
вскрикнув,  вытянулся на стене.  Разъяренный  командир,  обманутый  в  своих
надеждах на договорность кишлака, заорал, перекрикивая треск выстрелов:
     -- Вперед! Стереть гадов с земли! В атаку!
     Солдаты сорвались с  мест  и  ринулись вниз, затопляя  улочки  кишлака,
уничтожая стрельбой все живое, швыряя гранаты за дувалы, превращая деревушку
в ад.
     Крики  женщин,  яростные  вопли редких  мужчин, плач  детей и вой собак
постепенно замолкали под жестокой атакой шурави. Пашка  летел вперед  вместе
со всеми,  но  не стрелял,  никак  не  мог  понять,  где  же атакующие.  Что
всего-навсего эта горстка стариков со старинными ружьями, которых возглавлял
одноногий Халим, и которые теперь лежат распластанные неподалеку от "блока",
это и  есть духи?! И вспомнились, вдруг  Пашке слова одного тяжело раненного
майора, с  трудом хрипевшего  на  носилках  перед  отправкой на  самолете  в
Ташкент. Пашка  сидел около  носилок, с  жалостью глядя на офицерское  лицо,
подернутое желто-серой пылью смерти, с  искусанными вдрызг губами, с синевой
вокруг рта и глаз.  Майор приоткрыл глаза, полные предсмертной муки,  увидел
Пашку и тихо заговорил:
     --Хана мне, солдат, хана. Отвоевался...
     Помолчал долго майор, Пашка подумал, не умер ли.
     -- Ты  вот  что,  солдат,  не верь,  ничему не верь, что  тебе говорят,
--вновь зашептал майор, --здесь душманов нет!
     Пашка удивленно вскинул брови.
     -- Да, да, нет! Мы же не  против  духов воюем. Мы  против целого народа
воюем!
     Замолчал  майор. Тут началась погрузка, и некогда было думать Пашке над
офицерскими словами.  Потом  уже  Пашка возвращался к тому разговору  и стал
понимать, что хотел ему сказать майор.
     Вот они, эти душманы, лежат  в пыли старики и дети, женщины  и мужчины,
которых положили ночью на тесных улочках ночного кишлака.
     Добрел Пашка до домика Халима, вошел во дворик дувала, посидел на корне
дерева и вдруг вспомнил, что среди убитых не видел трупа Лалы. Кинулся Пашка
в домик.  Лежит  на полу  истерзанное  тело девочки. Пашка  подошел поближе.
Платье на внучке Халима разорвано в лоскуты. Кровью ноги забрызганы от лобка
до  колен,  а  под  грудью, острой,  маленькой,  с иссиня- черными  сосками,
штык-нож --торчит автоматный.  Почернело в глазах у Пашки, кинулся он  назад
по кишлаку. Бежит, о  каждый дворик заглядывает, В одном  из  них увидел  он
Оську,  на  камне  сидящего,  о  чем=то  солдатам рассказывающего.  Успокоил
дыхание Пашка, подошел поближе, сел рядом, прислушался к Оське.
     -- Я, значит, на нее суку увалился, коленом  между  ног ей  въехал,  --
говорил Оська,  -- а  она упирается, заорать хочет. Ну,  я ей  пасть  быстро
тряпкой закрыл. Заорет, думаю, весь кишлак на уши поднимет. Да еще  по морде
слегонца врезал, а она и с катушек. Тут=то я ее...
     "Так вот в чем дело, -- пронеслось в голове у Пашки,  --вот почему этот
гад  об  стену  бился! "  У  Пашки  внутри все захолодело,  в  голове  стало
неприятно   пусто,  даже  затошнило   от  догадки.   Ведь   этот  гад  Оська
спровоцировал  уничтожение кишлака!  Наверняка он залез в  дом Халима, чтобы
затариться  гашишем, пока  старик вместе с остальными был на  намазе. Может,
там же и курнул, да и за кайфовал, а там и Лала пришла. Лала... Ее бесстыдно
обнаженное  мертвое  тело  вновь  предстало  перед  Пашкой,  и он в бессилии
скрипнул  зубами. Конечно, это Оська, и никто иной изнасиловал Лалу, а потом
убил.  Что  же делать? Что, что?..  Пашка готов  был броситься  на Оську, но
осторожность, которой он научился  здесь, остановила его. А чем  он докажет,
что было именно так? Может, действительно,  жители сошли с ума и кинулись на
"блок" с  несколькими ружьями и кинжалами? Пашка мучительно думал, не слушая
трепотню Оськи. Из  лачуги, стоящей внутри дувала, в котором сидели солдаты,
вышел маленький ребенок,  полутора-двух лет, на некрепких босых ногах он еле
передвигался по пыльной  дорожке.  Рваная  рубашонка до  колен  обнажала его
худенькое рахитичное тельце. Ручонки малыш расставил в стороны, согнув их  в
локтях и кулачками тер глаза,  беззвучно плача. Огромная,  непропорционально
уродливая голова падала то на левое, то на правое  плечо, то на грудь, и его
тело,  как  бы  пытаясь  установить равновесие, не упасть, раскачивалось  из
стороны в  сторону. Ребенок заметил чужих людей и остановился, опустил руки,
хотя  его ножки подгибались, еле держа тельце. Оська увидел малыша  и громко
расхохотался:
     -- Гля, башковитый какой!
     Затем схватил автомат, направил его на малыша и прострекотал языком:
     -- Тр-р-р-р-р...
     Малыш  испугался  и  опять заплакал,  чуть  громче, чем прежде, но было
видно, что  это  ему  стоило больших сил, потому  что он  посинел и упал  на
живот. Пашка  вскочил, хотел  броситься к малышу, но не  успел. Блекло-серой
птицей метнулась из лачуги зазевавшаяся мать, схватила на руки ребенка и так
же  быстро исчезла, затаилась за  глиняными стенами от врагов и наступившего
рассвета.
... На этот раз моджахеды ударили со  всех сторон, взяли "блок" в правильную
осаду. Бой  продолжался до  темноты. Позже  налетели  вертушки и,  разбросав
осветительные люминисцентные  ракеты  с парашютиками, взмыли вверх,  уступая
плацдарм бомбардировщикам. На  "блоке" все  замерло. Было непонятно, как это
ни одна  бомба, ни один  снаряд не рванули  на  территории "блока".  Летчики
утюжили  скалы, кишлак,  небольшую мелкую  речушку, резко  меняя  ее  русло,
выбрасывая  высоко  вверх  камни  с  ее  многовекового  дна  и  расплескивая
драгоценную  влагу  на мертвый  камень  гор.  Через полчаса  самолеты  ушли,
надрывно сопровождая свой след эхом.
     Пыль постепенно улеглась, и страшная картина открылась всем: кишлака не
было, было  все,  что угодно, кроме  жилья  человеческого;  камень и  глина,
составляющие дома, просто напросто рассыпались по каменистой почве, придавая
местности ее первоначальный, первозданный вид. На эти площадки садились  три
вертолета,  готовые  принять в  себя  гарнизон не  нужного уже  "блока". Это
раньше,  еще до  "блока", здесь  проходили  древние  торговые  пути. В  этом
кишлаке   караваны  всегда  останавливались,   подкреплялись  перед  дальней
дорогой, запасались водой и приносили небольшому горному  кишлачку богатство
и славу.
     Солдаты быстро грузились, а Рахимбобоев их все подгонял и подгонял.
     Пашка в это время был уже  далеко. Он упрямо лез по скале вверх, таща с
собой только вещмешок с оставшимся тряпьем и автомат с полупустым магазином.



        Глава 14. "Пашка" (Часть 2)

     Пашка  брел  по  пыльной, прокаленной злым солнцем  земле.  Жаркий день
разгорался с новой остервенелой силой. Цикады трещали в недалекой зеленке. В
звенящей тишине их стрекот, как острым лезвием, резал слух, напоминая о том,
что  Пашке давно  хотелось пить. Фляга опустела часа три назад, когда  Пашка
прятался в  узкой  скальной  расщелине  от пролетавших  над ним  вертолетов,
направлявшихся  на прочесывание того района, где остались разрушенный кишлак
и  брошенный,  уже никому не нужный,  "блок".  Пашка издалека услышал  свист
двигателей вертушек  и поспешил  к скалам, в  которых нашел  ту  самую щель.
Вертолетчики охотились за любой движущейся целью  и плевать им было, кто там
бредет, главное, что в руках у  мишени есть оружие. Если афганец, так нечего
бродить  по  пустыне, вынюхивать, кого же можно грохнуть. Если наш,  то тоже
нечего в одиночку шастать. Не мы, так духи приговорят,  и опять же из  этого
ствола  по  нашим  долбить  будут.  Такова философия  здешней  войны.  Пашка
чувствовал себя дезертиром, хотя все  внутри него протестовало против  этого
определения. Разве он защищал свою Родину?!  Да  нет. А что  же  он защищал?
Сколько раз  сопровождали  своей ротой какие=то странные караваны, состоящие
из русских и афганцев от  пакистанской границы до Шинданда, а там передавали
их  другим  солдатам,  странно молчаливым  и совершенно здоровым. Караван не
трогался с места, пока рота  не уходила на расстояние, когда все становилось
едва различимым.
     Ну  это ладно. А с какой  стати он, Пашка, должен  убивать безоружных и
беззащитных  людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане,
что не хотят  они  просто-напросто  жить так, как живем мы  в своей  стране,
такой  же непонятной  для них, как и Афган для  нас. Ну  не хотят  они  этих
заводов,  колхозов,  партии  н  Ленина.  У  них  есть  своя  партия  и  свой
Ленин-Аллах. Он для них  --ум, честь и совесть, он им указывает,  как жить и
что  делать.  Почему  же  Пашка  и другие пацаны  должны  вбивать  в  головы
прововерных, что в этом=то они и не правы?!
     Пашка  ушел  с  "блока"  ни на что не  рассчитывая,  понимая,  что  он-
отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он не прибился, везде ему крышка. Но
последнее, что  умирает в человеке-  это надежда.  И Пашка брел в  неведомое
своей судьбы.
     Пашка побрел к  зеленке, из  которой пахнуло  прохладой,  он  раздвинул
кусты  густого заброшенного  виноградника,  давно  уже  одичавшего.  Цикады,
умолкнувшие   было,  быстро   привыкли  к   присутствию  человека   и  вновь
застрекотали.  Пашка быстро  нашел влажные  камни,  перевернул  их и  припал
наждачным, пересохшим  ртом  к  еле видному ручейку. Пил  долго,  отдыхал  в
благодатной  тени и  вновь приникал  к  воде. Потом  носовым  платком  начал
впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое  горлышко фляжки,  пока она не
наполнилась  до  краев,  и  вода  обильно  смочила  чехол.  Пашка  забыл  об
осторожности и ушел от ручья, забыв  на камнях свой автомат. Шумно продрался
сквозь  лопушистую листву  и  вышел  на  дорогу, но тут же кинулся назад.  К
зеленке  стремительно  несся небольшой  отряд  всадников.  Пашка метнулся  к
ручью.  Мгновенно  в  нем проснулась  звериная  осторожность. Он  подбежал к
камню,  схватил  автомат, на ходу поправил  перевернутые камни, присыпал  их
пылью  и  листвой,  припорошил  вмятины  на  земле  и,  прорвав  зеленку,  с
противоположной  от  всадников  стороны,  побежал к  близким  холмам.  Среди
множества  расщелин,  морщинивших  вековые  камни,  Пашка  быстро нашел  ту,
которая  могла надежно скрыть его от человеческих глаз.  Это был очень узкий
вход в колодец-кяриз,  тоннели  которого раскинулись на многие километры. По
этим  подземным руслам  в дни весенного таяния снегов мчались бурные  мутные
потоки  талой воды,  питая влагой скудную  афганскую землю. Этой  влаги было
достаточно,  чтобы  вырастить великолепный урожай  винограда,  но  только не
сейчас,  когда  бушевала война.  Пашка протиснулся  между  острыми камнями в
просторную  пещеру,  насыщенную  влагой,  в  полной  темноте   очень  громко
хлюпались  капли  о скользкое  дно  пещеры.  Пашка  осторожно  пошел вперед,
держась левой рукой за  осклизлую стену, а правую  держал перед собой, чтобы
не ткнуться  головой в  скалу. Над головой что=то противно прошуршало. Пашка
инстинктивно пригнулся,  уже  понимая, что это  всего-навсего летучая  мышь,
выпрямился  и  пошел  дальше.  Так  он  шел  долго. Временами  тусклый свет,
проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал  все
вперед и вперед. Наверняка  где=то есть  выход, а где и куда он выходит, это
не   имело  значения.  Вскоре  Пашка  устал.  Сказывались  бессонные  сутки.
Захотелось есть. Кое-что было у  Пашки в вещмешке, но сразу  уничтожить пищу
он  не  решился,  кто  его знает,  сколько  еще бродить в одиночестве. Пашка
присел  на  чуть  сухой камень.  Нащупал  в  кармане  пачку сигарет,  выудил
мастырку  и закурил.  Привычно зашумело в голове, и Пашка  отдался знакомому
чувству, погружаясь в эйфорию. Сполз Пашка на прокисшие камни и уснул.
     Снится  Пашке,  что  сидит  он  на  большом  бревне  в  березовой  роще
неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие,
только макушки у них  корчатся  в прозрачном солнечном пламени.  Ветки низко
свисают,  под  легким ветерком  траву  метут.  Небо голубое-голубое,  совсем
прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой
Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что=то тревожит, не дает расслабиться,
отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг,
на Пашку внимания не обращают.  Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что
сидят  перед ним те, кого он хорошо  знал в  Афгане. Только вот погибли  они
давно. Вот  прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в
кровище,  не  засохшей, а  свежей, даже капли стекают  на руки  и  в стакан,
который держит капитан Вощанюк.  Пашка узнал  капитана по разорванному телу,
половины которого как=то  неловко  сидели друг  на  друге. И  всех остальных
узнал Пашка.  Стыдно вдруг  стало  Пашке,  что сидит  он  вот тут, вроде как
предал всех, ушел от них, да и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что
пожар скоро  может быть,  вон уже и  середина березок чернеет. Встал Пашка с
бревна и не  может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него
прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:
     --  Ладно, Пашка, чего там, иди, садись с  нами. Все равно скоро с нами
будешь...
     Страшно  стало  Пашке,  шагнул он было  к кругу,  дернулся всем телом и
проснулся.  Понял Пашка -- быть  ему  убитому. Встряхнулся  Пашка, попытался
отогнать от  себя  неприятное  сновидение. Припал к ручью, напился  холодной
воды  и побрел  дальше. Странно,  чувство вины, что  испытывал во сне,  ушло
совсем.  Постепенно  уходил  страх перед смертью, хотя знал  Пашка, что  она
близка, близка и неизбежна.
     Вскоре Пашка  нащупал в стене ответвление  и  пошел по  нему. Забрезжил
впереди рассеянный свет,  и Пашка  вышел  к узкой трещине, за  которой  были
видны все те же  горы. Пашка  протиснулся  сквозь  нее,  сняв с себя мешок и
бронежилет.  Автомат держал стволом перед собой. Выглянул Пашка  наружу. Все
спокойно. Потянулся за своими вещами назад  в щель и вдруг почувствовал, как
на  его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул
руку  под  веревку,  перевернулся  на  спину.  Спасибо выучке  Рахимбобоева.
Зрачком  автомата уже нащупал Пашка врага, который натягивал на себя,  тянул
веревку. Пашка  увидел, что перед ним  пацаны, еще совсем дети,  вооруженные
только   кинжалами.   Хотел   было   остановить   убийцу,    но   опять-таки
рахимбобоевская  тренировка  сказалась,   уже  летели  пули,  ломая  пацанов
пополам.  Пашка  снял с шеи  веревку и в отчаянии  отбросил от себя автомат.
Ведь не хотел же,  не  хотел  больше убивать. Надо  было  бросить  оружие  в
кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...
     Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.
     Ночью, когда подходил Пашка  к какому=то кишлаку, его остановил громкий
окрик: Дриш!  Стой!  " Пашка,  устало сгорбив спину,  остановился.  Удар  по
голове опрокинул его на дорогу.
     Пришел  в себя  Пашка рано утром.  Тягучий голос  муллы  звал  людей  к
намазу.  Пашка попробовал встать,  но туго скрученные  веревкой руки  и ноги
только запульсировали  отечной  болью. Рядом с собой  Пашка увидел  глиняную
миску, наполненную водой. Он подполз  к ней  и,  ткнувшись лицом в посудину,
по-собачьи начал лакать. Потом  Пашка пополз к  двери, сквозь щели он увидел
только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву
подошел мужик, одной рукой он легко  тащил  на  веревке упирающегося барана.
Перекинул  веревку  через  ветку  у самого  ствола,  одним  рывком  вздернул
животное  вверх и  широченным ножом полоснул его по  горлу. Баран  захрипел,
задергался  ногами.  Струи  крови хлынули вниз, сразу  же жадно  впитывались
пересохшей землей.  Пашку  стошнило, но все же он  продолжал смотреть. Мужик
ловко  отсек  голову  барана  и стал  сдирать  с него шкуру,  выворачивая ее
наружу. Потом вспорол брюхо  и  вынул лоснящуюся плевой требуху. Над головой
уже пиршествовали собаки,  злобно рыча и отгоняя друг друга. В  эту хрипящую
свору мужик швырнул и требуху. Собаки  взвыли и кинулись раздирать ее, роняя
куски в пыль  и  отдирая  новые, кося по сторонам красными, злющими глазами.
Через  несколько  минут  все было  закончено.  Собаки  сидели и облизывались
длинными алыми языками,  поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С
туши стекала каплями  кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись
под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь
зубами впиться  в  манящее  мясо,  но  только  бессильно щелкала  клыками  и
повизгивала  от  ярости.  Ее  примеру  последовали  и  другие  собаки. Опять
началась свара, но  теперь уже более жестокая,  с дракой, с ревом, с клоками
вырванной  шерсти  и  кровавыми  ранами.  Пашка,  не  отрываясь,  следил  за
происходящим, все  это что=то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка
прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко
вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто=то невидимый для
Пашки, что=то крикнул собакам и швырнул в  них камень. И тут Пашка вспомнил,
что  это ему напомнило. Когда=то,  сто лет назад, а вернее, в первые полгода
службы,  Пашка  был  в  рейде  под  Газни. В  самом городе  они  с  ребятами
наткнулись  на   опиумокурильню.   Зашли   туда,   заплатили   и   предались
цивилизованному  курению опиума, через всяческие  хитроумные приспособления.
Кто=то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку.
Оська  сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком  вызывающем  виде, он
сразу  бросился  к  ней.  Дорогу  ему  преградил  толстяк-хозяин,  показывая
пальцами, что за  все надо платить. Оська сунул ему в  руку пачку "афошек" и
скаканул  к  женщине,  вталкивая  ее  в  многообещающий  полумрак  комнатки.
Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка
пошел  за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине  Оську  и споривших
между собою солдат-  никак не могущих установить очередь.  Дело уже доходило
до драки, когда сзади раздался окрик:
     -- Всем назад, выходи строиться!
     Это был советский патруль, который вызвал хозяин...
     Пашку вывели из лачуги. Он зажмурился от яркого света и шатнулся назад.
Его  чувствительно саданули под ребра стволами винтовок два  сопровождающих.
Повели Пашку в центр кишлака,  где уже  собирались  люди. Неторопливо шагали
седобородые старики, опираясь на  палки, семенили женщины, разглядывая  путь
сквозь  густую  сетку  паранджи, бежали дети визжа и  крича, взмучивая  пыль
улицы  босыми ногами. Пашку привязали веревками  к дереву. Взрослые стояли в
тени  дувалов,  не обращая  внимания  на  пленного шурави.  Пацанята  тут же
воспользовались этим, и  в  Пашку полетели камни,  больно обдирая его  ноги.
Один угодил Пашке прямо в глаз, рассек кожу, и кровь потянулась по его  лицу
первыми струйками.  Увернуться от камней не  было никакой возможности. Пашка
только зажмурил глаза, чтобы их не выбили. Установилась тишина. Пашка открыл
заплывшие  глаза.  Спиной  к  нему  стоял  вооруженный  человек,  опоясанный
крест-накрест ремнями, он что=то говорил жестким, хрипло-гортанным  голосом.
Все внимательно слушали его и только  согласно кивали головами. Даже детишки
посерьезнели и с восхищением следили за скупыми жестами говорящего человека.
Пашка мучительно пытался поймать, уловить знакомые слова, чтобы расшифровать
смысл сказанного, хотя и так было  понятно, что говорят о нем, и что  ничего
хорошего это ему не сулит.
     Когда говоривший умолк, на площадь вынесли два трупа. Пашка сразу узнал
в них тех двух пацанов, которые пытались его  заарканить, и которых он убил.
Рядом с трупами бросили Пашкин автомат.
     К Пашке подошли двое. Тот, который говорил, ударил Пашку кулаком в лицо
и что=то прокричал. Другой, молоденький, худенький быстро и легко перевел на
чистый русский язык, с небольшим акцентом:
     -- Твоя работа?
     Пашка, не удивившись родной речи, кивнул головой.  А какая разница, его
или не его рук дело? Конец=то все равно один.
     --  Тогда  тебя  расстреляют  или  зарежут,  --  самостоятельно  сказал
переводчик.
     Пашка  криво  ухмыльнулся  окровавленными  губами.   Вооруженный  опять
подскочил к  Пашке, ткнул кулаком в живот и, разъярясь, начал молотить Пашку
увесистыми ударами  в  лицо,  в  грудь,  в живот. Пашка захлебнулся  кровью,
закашлялся,  сплюнул выбитые зубы  и ударил  ногой в пах налетавшего на него
человека.  Удар оказался не сильным,  но  от неожиданности нападавший  упал.
Потом он вскочил,  завизжал страшно и опять кинулся  на Пашку.  Дальше Пашка
ничего уже не помнил, очнулся в знакомой каморке. Все тело ныло, рваные раны
саднили  и  кровоточили, голова  кружилась, тошнило,  хотелось  пить.  Пашка
приоткрыл больные веки и увидел сидящего перед ним  переводчика. Тот увидел,
что Пашка открыл глаза,  наклонился к нему  и начал тоненькой струйкой  лить
воду из  медного кувшина  Пашке на  голову. Пашка жадным ртом ловил холодные
струйки, и силы постепенно возвращались в его избитое тело.
     -- Есть хочешь? --негромко спросил афганец. Пашка отказался.
     -- Ты откуда язык  наш знаешь? --спросил он у переводчика. -- В Союзе в
институте учусь. Сейчас на каникулах, --ответил тот.
     -- Ну ты даешь! -- удивился Пашка.
     --  А что  делать. Ведь все  же  знают,  что я  в  Союзе учусь.  Можно,
конечно, на каникулы там остаться, но тогда здесь всю семью вырежут. Вот я и
езжу сюда на лето, переводчиком у них служу, --тяжело вздохнул парень.
     -- А где в Союзе учишься? -- поинтересовался Пашка.
     -- В Ставрополе...
     -- Где=е-е-е?! --удивленно протянул Пашка. --В педе что ли?!
     -- Да. А ты что, оттуда?
     -- Ага. С юго-западного. На Доваторцев живу... жил. Помолчали.
     -- Может, к твоим зайти.  Записку напиши, -- засуетился афганец. --Меня
зовут Фарух.
     -- Да пошел ты, --ответил ему Пашка и замолчал, ушел в себя, замкнулся.
     Фарух  пытался его разговорить, но тщетно. Встал, потоптался немного  и
вышел из домишки, заперев за собой дверь.
     Ночью  налетели  ураганом  вертолеты,  разбомбили,  разнесли  в  клочья
кишлак.  Следом прошла, прочесывая, пехотная рота.  Тяжело  раненного  Пашку
отвезли в Кандагар, а оттуда в госпиталь ташкентский. Комиссовали.
     Идет  однажды  Пашка по  улице Морозова,  изуродованную ногу, прикрытую
джинсами,   подтягивает.   Вдруг  мелькнуло  в  толпе  студентов,  идущих  к
институту, лицо такое знакомое, смуглое, нос горбинкой.
     --    Фарух,    --    выкрикнул   Пашка    мгновенно    всплывшее   имя
афганца-переводчика.
     Фарух оглянулся, побледнел, узнавая Пашку, и  кинулся на другую сторону
улицы.
     -- Вот дурак! -- удивился Пашка.



        Глава 15. "Сер?жка"

...  День-тень... тень-день...  День=то, конечно, есть,  а вот тень... Тени,
естественно,  нет. А  почему естественно? Да  потому, что  пустыня вокруг на
сотни километров. Солнце желтораскаленной сковородкой пышет  злобой, плюется
яростными протуберанцами, пытается растопить, заживо изжарить все живое, что
находится под  ним,  на его  территории. Так оно  беснуется днями, неделями,
месяцами.  Но  человек  привыкает  ко  всему,  только  целый день  в  голове
настойчиво звенит один нудный мотивчик, на любую мелодию накладывается: "...
День-тень...  Тень-день...   ",   а  хочешь  наоборот:   "...   День-день...
Тень-тень... " или "...  Тень-тень... день-день".  Нудно? А что  еще делать?
Пост в  песках, наверное, выдумала святая инквизиция. Вроде бы  и не  лишают
жизни человека, а он сам  доходит "до ручки". Что такое пост в песках? Да то
же самое, что  "блок" в горах. Это ямы  в песке, края  которой политы водой,
чтобы  песок  не стекал вниз, не  заставлял работать под солнцем. Достаточно
сказать, что куриное  яйцо,  сунутое  в песок,  через  три  минуты спекается
насквозь. Ребята сами эксперимент проводили. Где,  какими  способами достали
этот дефицит,  одно-единственное  яйцо, никому неведомо. Да это и  не важно.
Важен результат  опыта -- подтверждение эмпирических  размышлений, расчетов.
Ну, ладно, хватит о яйце.
     Так вот,  над окопами натягиваются брезентовые пологи, получается нечто
вроде палаток. А вот и тень! Так подумает непосвященный. Правильно, тень....
День-  тень... Но  все  дело в том, что в  этой тени  можно  запросто  "коня
двинуть", "копыта отбросить",  "сандалии загнуть", как угодно можно назвать,
а смысл один, от духоты  и  застоявшегося воздуха  не только сознание,  но и
жизнь  свою  разъединственную  потерять  можно.  Лучше  уж под лучами  Ярила
находиться. Поэтому пологи эти самые днем скатывают, и лежат они серо-белыми
бледными толстыми колбасами, вбирают в себя жар адов, чтобы потом отдать его
людям ночью.
     Ночами  здесь  прохладно,  ведь перепад  дневной и  ночной  температуры
достигает ни много ни мало тридцати градусов. И костерок ночью не разложишь,
не погреешься у огонька. Война  все-таки. Есть и  другая беда.  Стоит только
полог  натянуть,  как  под  него  набивается  тьма-тьмущая  мошкары, мелкой,
противной. Откуда  она на наши головы  берется, не  ясно. Можешь  пройти под
открытым  небом по  пустыне  хоть  сотни километров,  встретишь  редко-редко
варана или  там кобру какую,  ну скорпиона, по-крабьи спешащего  куда=то. Но
ведь   ни  одна  тварь  не  пролетит   в  тиши   звенящей,  кроме,  конечно,
орлов-стервятников,  закружившихся  над  добычей-падалью.   Кто  там  лежит,
понятно, не узнаешь. То ли животное падшее, то ли человек погибший по какой-
то из сотен  причин.  Знаешь только,  что не ты, и это даже как=то радует. А
чему еще радоваться?! Тень-день... Маловато радости сидеть здесь, в пустыне.
Мошкара налетает, ну и черт  с ней... Лишь бы не духи  налетали. В принципе,
не так уж и плохо. Еда есть, конечно,  законсервированная и порошковая. Вода
тоже не переводится, правда, теплая и противная, но все же... Вертушками раз
в  месяц, а то и реже, почту подбрасывают. Читаешь свеженькие новости, после
того, как письма из дома и от  друзей-подруг прочтешь. Духи редко беспокоят.
Перестали караваны водить по зоне действия поста. Подобраться к нам нелегко.
Заминирован  радиус   серьезно.  И  противотанковые,  и  противопехотные,  и
осветительные  мины  поставлены.  Пулеметы  по  своим секторам  пристреляны.
Суньтесь  только.  Не  война,  а  жизнь-малина! Только  вот  целыми днями...
День-тень... Тень-день... Надоело? Мне тоже...
     На  посту   взвод  несет   службу  месяц-два-три,   в   зависимости  от
обстоятельств,  от нас  независящих.  Каламбур!  Слабо,  да?  Так ведь......
День-тень...  Тень-день...  Живем, вообще=то,  мирно.  Солдатское, войсковое
братство, а  так же  офицерское, прапорщицкое,  сержантовское  ефрейторское,
рядовское, ой, что=то не так, да ладно, не важно. Главное, братство.
     Вчера  по  рации  "Маяк"  поймали, по  разрешению  старшего  лейтенанта
Кулакова. Послушали о наших успехах  в  оказании помощи братскому афганскому
народу, потом о том же  самом, но нигерийскому,  камбоджийскому, алжирскому,
ливанскому и другим таким же братским и дружественным народам. Вывод один --
готовь,  дорогой  Леонид Ильич, еще  одну дырку, -- за  массированную атаку,
тьфу, черт, помощь многим  братским и дружественным  народам Золотую  Звезду
Советского Союза- будут  вешать. Потом  немного  музыки  удалось  послушать.
Грустный голос Челентано грустно пел: "Пай, пай, пай, пай, пай... " Не знаю,
о  чем, но  приятно. Леха Сироткин, наш  радист, тумблером  щелкнул,  и  нас
обласкал  родной  голос комбата матом за то,  что связи  с  нами  нет.  Леха
соврал, что мелким ремонтом занимался -- и  даже не покраснел.  Удивительно,
да?! На следующий день у меня в голове вместо  песенки про день и тень "пай,
пай"  крутилось.  К  вечеру,  правда,  на  этот  же  мотивчик  тень  и  день
замечательно улеглись, а я даже и не заметил. Так и завалился спать.
     В  два часа ночи растолкал меня сержант, пора заступать на пост.  Лихо!
Заступать на пост на посту. Как там,  масло масляное. Ага, точно. Теперь моя
очередь  четыре  часа, вылупившись сонными  глазами, воспаленными от  песка,
глазеть по сторонам, ждать с моря погоды.
     Далеко от поста взвились вверх веером яркие  шары осветительной ракеты.
Ого,  мой сектор.  Тревогу поднимать не буду. Сами подскочат. Жму  на  курок
РПК,  слегка  вожу   стволом,  чтобы  пошире  захватить  в  свинцовое  русло
пулеметной  реки  возможного  врага.  Хрен  его   знает,  что  там.   Может,
варан-баран  залез  на  минное  поле?  Бывает  и  так.  Значит,  как  только
разлюбимое солнышко  морду свою из=за холмов-барханов высунет, пойдешь, друг
ситцевый, новые  мины ставить. На твоем  дежурстве взрыв  произошел,  тебе и
ликвидировать последствия.
     О, все  уже на местах.  А  там  тишина. Кулаков наш в бинокль  пытается
что=то рассмотреть. Ничего не увидит -- это как пить дать! Точно, не увидел.
Сейчас прикажет еще популять. Я же говорил! Пальнем, что уж там!
     Снова  трассеры  режут  темень,  хлещут  ее  гадину,  раздирают  яркими
стежками=точками. Хорош, хватит.
     Ну вот, дежурство быстрее пойдет. Минут сорок у тишины вырвал.
     Ой,  что  это?  Кто  это?  Слышу топот  ног,  чье=то  неровное  дыхание
приближается к нам. Ясно, что не наши. Вот они все,  дрыхнут  опять. Дыхание
приближается. В бинокль вижу приближающееся пятно. Стрельнуть?  Нет, подожду
еще.  Верблюд!  А  может  за ним  кто=то  есть?  Бью  по животному  короткой
очередью. Верблюд отскакивает назад, задирает вверх ноги и валится на песок.
     Бежим  к  верблюду  со  старлеем.  На  верблюде  уздечка,  седло, мешки
свисают,  набитые чем=то. Но самое главное то, что из чехла седельного ствол
АКМ торчит. Значит,  все же духи  пытались прорваться. Все, до утра тревога.
Ждать будем нападения.
     Вон уже полосочка света заяснилась. Скоро узнаем, что и как.
     Не знаю, духи это или нет,  но среди убитых, подорванных  на мине, есть
три  женщины  и  два  ребенка,  а  также один мужчина.  Видимо,  шли  ночью,
старались сделать большой переход по холодку, а оно, видишь, как получилось,
нарвались на заградительные  мины.  Да  какие они  к  черту  духи, если даже
оружие  из  чехлов не  вытащили. Значит,  ничего  о  нашем посту  не  знали.
Небогатый  караванчик был.  Два верблюда и  один ослик,  груженные мешками с
тряпьем. На одном  верблюде, который первым подорвался, дети спали в мешках.
Вот они,  лежат  на разодранном взрывом животном. Не повезло  малышам. А вот
следы  кровавые,  бусинками  раскатились  по пыли, ведут  куда=то  дальше  в
пустыню, хоть  к черту  на кулички, лишь бы  от шурави подальше.  Правильно,
чего тут делать.  Интересно,  кто ушел? Мужик. Точно.  Вон один  его тапочек
валяется, весь в засохшей корке крови. Видимо, ноги осколками посекло. Ушел.
Молодец. Живее будет, не знаю -- здоровее ли.
     Ух  ты, одна  женщина  еще живая. Петька Ефимов, наш медбрат,  над  ней
кружится. Да, здорово ей живот рассекло, все кишки наружу, а дышит, надо же.
Правильно, в тень ее надо, скоро парилка начнется... День... тень...
     Отнесли  женщину на  пост, а  я  остался. Теперь мины нужно установить.
Так,  противопехотная есть. Для верности еще одну рядышком прилепим, проявим
хитрость солдатскую.  Теперь парочку  сигнальных воткнуть  и все. Готово.  А
солнце=то какое! Сколько же я проводился? Часа три, не меньше.
     На посту уже позавтракали и мне оставили. Спасибо. Перловочка и  рыбка,
очень вкусная,  называется "Минтай в масле".  Каждые  полгода меню меняется.
Вначале был "Минтай в масле", вторые полгода "Минтай я томате". Теперь снова
"Минтай  в  масле"-значит, скоро уже полтора годика, как я фосфором организм
свой  на всю  жизнь, снабжаю.  Вот  как  только  подойдет  очередь  рыбки  с
томатиком, значит, не за горами и дембель-батюшка.
     День  тянется и тянется,  долго... День...  тень... Раненая женщина все
никак не умирает.  Петька  замучался  с  ней. Бесконечно  колет ей промедол,
промывает рану, смачивает  губы мокрым тампоном, отгоняет мошек. Теперь спит
рядом с ней- сморило мужика.
     Наш командир связывался с полком, просил помощи  --  вывезти вертолетом
раненую.  Ему ответили недоуменными матюками и посоветовали заниматься своим
делом.
     Теперь ждем, когда день-тень  закончится или  нет, ждем, когда  женщина
умрет. Невозможно слышать ее стоны, протяжные, страдающие, бьющие по нервам.
А милое солнышко разозлилось, печет,  греет нас грешных, прокопченных на всю
оставшуюся жизнь.
     Пить захотелось. Пить водичку здесь  нужно с умом,  уметь нужно. Нельзя
хватать  ее  залпом, огромными глотками.  Нужно  набрать  немножечко в  рот,
смочить  небо,  весь  язык,  а  потом  только  проглотить,  можно  потом еще
несколько глоточков сделать. Жажду только тогда собьешь. А если не удержался
и  хватанул жадно, налил полный желудок --  все, пить будешь беспрестанно  и
никогда не напьешься. А что уж будет твориться  с тобой! Врагу не пожелаю. К
сожалению, испытал на себе. Думал, вытеку весь.
... Да что ж она никак не успокоится,  а? Ведь с ума же сойти можно! Мошкара
облепила ее со всех сторон. Марлю кровь пропитала насквозь. Мошек не сгонешь
теперь,  как ни  старайся.  Да не ори  же ты, не  ори. Петька,  уколи ее еще
разочек! Нельзя?! Итак, говорит, много колол.
     В тишине, колющей  перепонки, крики  женщины бьют молотом по обнаженным
нерпам, в мозг. Не уйти, не спрятаться от этого крика.
     -- ЗА-А-А-А-А-АТКНИ-И-И-ИСЬ...
     Витька Свиридов хватает  автомат и  кидается к тенту, под которым лежит
афганка. Ведь пристрелит же, пристрелит. Нельзя, Витька, ты что! Человек же.
Витька дергается в  моих руках, то  плачет, то смеется. Дошел  парень.  Все,
обмяк, поспокойнее будет.
... День... тень... Что=то мне  не по себе...  ЗАТКНИСЬ  ЖЕ,  Я  ПРОШУ ТЕБЯ,
ЗАТКНИСЬ!!! Не кричи, хватит... День... тень... Тень... день... ААААААААА!!!
............................
     -- Товарищ подполковник,  докладывает командир поста старший  лейтенант
Кулаков. У нас  тут ЧП. Сержант  Иваницкий на мине подорвался. Нужно  срочно
эвакуировать в госпиталь.
     -- Что ж ты, Сережка!
     -- Да вот, -- шепчу умирая. --... Тень... День...



        Глава 16. "Юрка"

     Неподалеку  от  кандагарской "Арианы",  если ехать или идти по  дороге,
ведущей к Кандагару от аэровокзала, есть шлагбаум. На этом шлагбауме круглые
сутки дежурят два  поста. Один пост шурави,  второй-"зеленых". У каждого  из
них  абсолютно  одинаковая  деятельность-  проверять  входящих и выходящих с
территории   аэропорта.   На    первый   взгляд,    служба   неплохая,   нет
непосредственной близости с врагом,  как  в бою, в  атаке.  Но это только на
первый взгляд. Наш пост с левой стороны бетонки, если ехать  из Кандагара, а
пост  "зеленых"  с  правой.   С  их  стороны  противовес,  который  помогает
вскидывать  металлическую  черно-белую  трубу в  полинявшее  небо. Уже давно
установилась  традиция:  "зеленые"  поднимают  шлагбаум,  а  шурави  первыми
начинают досмотр. Целыми днями приходится  работать в  напряжении. Люди идут
пешком, едут на лошадях,  в арбах,  на  верблюдах, на осликах; кто побогаче,
имеет свой  автомобиль  или автобус. Грузовики тоже переделаны под автобусы.
Уродливые ящики  вместо кузова  с прорезанными по бокам  дырами-окнами. Груз
крепится  на  крыше транспорта. Всевозможные  мешки, тюки,  ящики,  коробки,
саквояжи, чемоданы обтянуты рваной сетью, стянуты в  одно безобразное целое,
которое высится над машиной,  иногда превышая размеры самой барбухайки. Весь
местный транспорт представляет  собой  интересную картину. На  машине нельзя
найти ни  одного  местечка, которое бы не было заклеено  картинкой. Обклеено
все.  Даже   лобовые  стекла  обклеены,   остается   только  узенькая  щель,
напоминающая  триплекс,   сквозь  которую  стиляга-шофер  умудряется  что=то
видеть,  и  это=то  на  афганских дорогах, особенно  на  горных серпантинах!
Картинки разной  величины. Есть вкладыши  от  упаковок жевательной  резинки,
есть  рекламные  плакатики  сигарет,  вырезки  из  "Плейбоя"  и  "Пентхауза"
запросто соседствуют  с цветными разворотами из "Огонька". В глазах рябит от
обилия красок,  припудренных пылью дорог. Колоннами  стоят грузовики "ЗИЛы",
"ГАЗы", "Мерседесы", "Тойоты", маленькие и большие автобусы.  Афганцы- народ
терпеливый.  часами  ждут, пока дойдет их  очередь.  Никто не  украшения для
женщин, жалкие  детские  игрушки  -- вот чем  набиты мешки.  Все  это  нужно
проверять. А вдруг среди этого скарба наткнешься  на оружие?  А может  быть,
под этой  чадрой скрыто не нежное личико пятнадцатилетней девушки, а  вполне
мужские усы  и борода? Могут и опиум провозить таким образом. Поэтому служба
на  шлагбауме трудна  и  опасна.  Если обнаруживается что=то, афганцы бьются
упорно, хотя и видят всю бесполезность такого боя в самой середине  военного
гарнизона  шурави.  Перед  посадкой  в   самолет  пассажиров  уже  никто  не
проверяет.  Некогда.  Нужно быстрее  погрузить  пассажиров, продать прямо  в
самолете  билеты  счастливчикам, попавшим на  этот рейс, и быстрее взлетать,
пока не начался обстрел.
     Юрка служил на посту уже почти  год. Многое узнал он здесь об афганцах,
вначале непонятных и  пугающих,  а теперь ставших  ближе и понятнее. Многому
научился Юрка.  Теперь у  него получилось  чувство уверенности, что вот этот
автобус пуст, а этот, нужно тщательнее проверить. В восьми из десяти случаев
он оказывался прав.
     Начальник  "таможни" капитан Марат  ценил  интуицию  Юрки и относился к
нему  снисходительно, спускал  ему многие  "выкидоны", на  которые Юрка  был
большим мастером.
     Была у  Юрки  любовь. Не  простая любовь, та, что зовется  фронтовой, а
настоящая, как он сам утверждал. За эту любовь  таскали Юрку в особый отдел.
И не только Юрку. Капитан Марат на себе испытал все прелести особого отдела,
но отстоял, отбил Юрку от цепких рук особистов при помощи командира полка, а
может  быть,  даже  и  повыше  стоящих  людей. Помогли здесь  необыкновенные
способности  Юрки  определять  на  глаз  контрабанду.  Пока Юрку таскали  по
допросам,  на посту произошли три крупные перестрелки с гибелью наших солдат
и "зеленых".  Духи  пытались провезти полные машины боеприпасов, вступили  в
бой  с  солдатами  и,  что  самое  страшное,  сумели уйти.  Юрку  вернули на
шлагбаум, но строго-настрого предупредили его и капитана.  А все  дело  было
вот в чем.
     Угораздило  же  Юрку  влюбиться.  Да  не  в  какую=нибудь  медсестру из
госпиталя  или официантку  из столовой, а в стюардессу с индийской авиалинии
"Боинга",  летавшего  по маршруту Калькутта -- Кабул -- Кандагар  и обратно.
Тогда  Юрка  начинал  службу на аэродроме,  было время, шерстил пассажиров у
трапа.  Увидел ее Юрка впервые у  самолета всю  такую  неземную, о форменной
короткой    юбчонке,   в    ослепительно    белой    прозрачной    кофточке,
миниатюрно-маленькую,  с длинными густыми  черно-синими волосами,  огромными
голубыми  глазами и пухлыми ярко-красными губами. Юрка даже застыл на месте,
глаз  от нее  отвести не  мог. Фарида  заметила  восхищенный взгляд русского
мальчишки и улыбнулась  ему.  С  тех пор  Юрка  заболел. Ждал прилета  этого
самолета,  разузнал  расписание  и  всеми  правдами  и  неправдами  старался
оказаться на "Ариане", чтобы увидеть девушку.
     Фарида неплохо владела русским языком и первой заговорила с Юркой. Юрка
и не помнил, о чем  они впервые  говорили. Запомнился  только приятный запах
духов стюардессы, ее белые  маленькие  руки  с длинными ухоженными ногтями и
звонкий  смех.  Чем=то  Юрка   привлек  Фариду.   При   встречах  они  долго
разговаривали. Девушка  рассказывала, что  живет  с родителями в  Калькутте,
окончила  университет в  Париже,  где  и  выучила  русский  язык,  а  летает
стюардессой, потому что хочет увидеть мир,  но пока летает на этой заштатной
линии, набирается опыта. Юрка немного мог  рассказать о себе. Родители живут
в  Рязани,  он  сам, недоучившийся  студент МАИ*, поэтому,  наверное,  попал
служите на аэродром.
     Когда  у Фариды  было много времени, они  сидели в комнатке  для отдыха
стюардесс, пили чай или кофе. Фарида о многом расспрашивала  Юрку. Она никак
не  могла  понять, почему в  Союзе  нет  сил, направленных  против  войны  в
Афганистане, почему нет  борьбы,  похожей на  ту,  что велась в свое время в
Америке против войны во Вьетнаме. Юрка только пожимал плечами, сам удивлялся
тому, что ничего об этом не знает. Потом он долго размышлял над тем, что ему
рассказывала Фарида. Она  хорошо  была  знакома  с идеями  пацифизм'*  и как
могла, пыталась втолковать их Юрке,  нисколько  не навязывая своего  мнения.
Юрка многое понимал, но во многом  сомневался. А как же  присяга?  А кто  же
будет  защищать южные границы нашей Родины? Так то же  американцы на Вьетнам
напали! И так далее.
     Их  взаимоотношения  вскоре  переросли  в более близкие, интимные. Юрка
однажды прижал  девушку к себе и быстро скользнул губами по ее щеке.  Фарида
не  отстранилась,  подняла  руку  и провела  по щетинистой щеке Юрки  теплой
ладонью. Юрке стало  неловко за  свою  небритость, он торопливо попрощался и
ушел. В следующие встречи-свидания Юрка всегда был  чисто выбрит,  выстиран,
отутюжен.
     Однажды, через полгода знакомства. Юрка и Фарида оказались одни во всем
здании аэровокзала. Когда Юрка спешил на встречу, начался обстрел. Вечерело.
Солнце  скрылось за  близкими горами. Свет везде  потух-маскировка.  Тяжелые
снаряды  с  воем проносились в сторону гор,  а  оттуда  летели "Стингеры"  и
легкооперенные стрелы "Рэд ай". Юрка мчался к "Боингу", на котором прилетела
Фарида.  "Боинг" был тоже  пуст,  как и  здание "Арианы".  Юрка  забегал  по
площадке, тихонько покрикивая:  "Фарида... " Н Фарида услышала. Она выбежала
из  землянки,  в  которой  всегда  скрывались  экипажи  самолетов  во  время
обстрелов  и  о которой Юрка  от  страха за  девушку  совершенно  забыл. Она
подбежала к Юрке и крепко-крепко обняла его. В груди у Юрки разом потеплело,
все отступило,  он  был  счастлив.  Потом  они ушли в  здание  аэропорта.  В
абсолютной темноте  комнатки  с  зашторенными окнами  Юрка  раздел Фариду  и
впервые  за  свою девятнадцатилетнюю  жизнь  овладел телом девушки,  любимой
девушки. Когда  все закончилось, обстрел  уже  стих...  Юрку  взяли особисты
прямо на выходе из комнатки, он даже не увидел, ушла ли Фарида.
     Его  долго расспрашивали  о  контактах со  стюардессой,  стращали, даже
били.  У Юрки  хватило  ума настаивать на  том,  что  его привлекала  только
возможность полового контакта, хотя  и противно и горько было говорить такие
слова, предавать  свою любовь.  Целый  месяц  возились с  Юркой, но доказать
ничего не смогли, а может, просто план по отлову предателей был выполнен, и,
как это ни странно, его вернули в полк, но перевели на шлагбаум.
     Капитан Марат  просил Юрку об одном, чтобы он уходил  на "Ариану" не во
время службы.  Но другого времени у Юрки не было, поэтому он уговорил Фариду
приходить к нему.  Ребята  на посту  любопытствовали, конечно,  но  тактично
оставляли  влюбленных одних. О  будущем Юрке не хотелось думать.  Пусть пока
будет все,  как есть. Время покажет. Фарида  тоже избегала этой  темы, и они
просто любили и наслаждались своей любовью.
     Юрка  издалека почувствовал надвигающуюся опасность.  Перед  шлагбаумом
затормозил  здоровенный  автобус, как  всегда  груженный сверх  всякой меры.
Солнце лениво выкарабкивалось  из=за гор, едва освещая изукрашенный автобус.
Юрка  первый  зашел  в заплеванный  салон. Ничего  необычного.  Сидят  люди,
выжидающе смотрят на вооруженного солдата. Юрка скользнул взглядом по лицам.
Вроде  бы все  как всегда,  но  тревога  какая=то  скользит,  пошевеливается
грозно. Юрка  медленно пошел  по  салону. У  входа  в  автобус капитан  взял
автомат  на изготовку. Юрка прошел  до конца  автобуса,  резко повернулся на
каблуках и  пошел  назад.  Внезапно он остановился возле  высокой  женщины и
сорвал  с  ее  головы  чадру.  Крик ярости  раздался в  салоне.  Под  чадрой
скрывался мужчина, который выхватил нож и всадил его в грудь Юрки, но клинок
только взрезал ткань бронежилета и скользнул в сторону. Юрка Отпрыгнул назад
и  затарахтел  автоматом в потолок автобуса. Капитан проделал то  же  самое.
Обычно,  в такой ситуации наступает тишина,  и начинается  досмотр. Но здесь
все встрепенулись, выхватывая припрятанное оружие.  Юрка кинулся на пол, под
заднее  сиденье,  а  капитан  выскочил  из автобуса, на ходу снеся  очередью
голову   водителю,  тянувшегося   кинжалом   к  офицеру.  Юрка   стрелял  по
пространству,  которое видел из=под кресел. Кто=то взвыл, подкидывая раненые
ноги вверх.
     Солдаты  уже  полоснули  по  автобусу,  превращая  его  в   решето,  но
старательно  обходили то  место, где мог быть Юрка. Юрка же сжался в комок и
ждал, когда закончится стрельба. Все стихло, только  невнятные стоны несмело
шуршали  над потоками крови, которые текли по полу автобуса, заливали  Юркин
автомат, лежащий под  рукой. Юрка вышел из автобуса. На этот раз добыча была
крупная. Автоматы и пулеметы, мины и гранаты, патроны и снаряды  везли духи.
Потом  уже Юрка понял, что  насторожило его в первыый момент,  -- ни  одного
ребенка не было.
     Через  неделю после  этого  события  душманы  сильно  забеспокоились  в
околокандагарских  зеленках  чаще  стали  нападать  на  гарнизон  и  колонны
грузовиков, пытались просочиться на территорию аэродрома.
...  Юрка пошел провожать, с разрешения капитана,  Фариду на  аэродром.  Уже
подходили  к зданию  "Арианы",  как со  стороны  шлагбаума разнеслись  звуки
выстрелов. Юрка сам осматривал стоящие там машины и заверил  капитана, что в
них все чисто. Юрка бросился назад, Фарида -- за ним.
     -- Уходи, -- кричал ей на ходу Юрка, -- иди в самолет, я скоро...
     Но Фарида бежала за ним следом.
     Юрка вылетел к, шлагбауму. Пули черкали воздух, взвывая вверх и свистя.
Оба поста вели огонь по машинам, из которых яростно огрызались. Юрка кинулся
в пыль и тоже принялся  поливать очередями барбухайки. В пылу  боя  он  даже
забыл о  том, что  за ним, где=то сзади бежала Фарида. Только когда стрельба
закончилась, Юрка  вспомнил о  девушке  и  оглянулся  назад. Фариды  не было
видно. Юрка поднялся с земли, стряхивая с себя пыль.  Тяжело вздохнул Юрка и
отправился  к  посту, но  внезапно  оглянулся и  увидел  за ящиками  лежащую
Фариду. Юрка не помнил,  как он оказался возле  нее, как поднимал  ее л?гкое
тело, как нес на руках, через весь  гарнизон ее в госпиталь. Очнулся  только
тогда, когда санитар толкнул его в плечо:
     -- Умерла твоя девка...
     Юрка  шел  назад на пост  оглушенный и уничтоженный, а в голове  звучал
голос Фариды:
     -- Как ты думаешь, Юра, зачем эта война?



        Глава 17. "Арт?м"

     Лучше  всего  двигатель вертолета  запускается ранним утром, когда  еще
солнце  не  успело превратить  воздух  в  пышущий  жаром  кисель, в котором,
кажется,  лопасти беспомощно барахтаются,  не  в  состоянии  обеспечить себе
опору для взлета. Если же случилась такая досадная вещь, как подъем в воздух
после  обеда,  не  стоит  отчаиваться.  Всегда  можно  вызвать  на   взлетку
водовозную машину, облить вертолет, что называется, с головы до ног, и смело
запускать двигатели. Разжиженное температурой адской печки  масло  принимает
свои  свойства  и действует согласно требованию машины.  С аэродрома  вообще
приятно взлетать. Не надо насиловать аккумуляторы, поднимаясь свечой  вверх.
Помогает машина  с огромным запасом  электроэнергии. Толстые жгуты тянутся к
вертолету, питая его электричеством. Перед самым взлетом их убирают технари.
Малейшая поломка в машине вызывает заботливую беготню. Механики суетятся, но
с толком,  и  быстро  устраняют  возникшие  дефекты.  Хуже  дело обстоит  на
полетах. Сядешь где=нибудь в горах или в пустыне, вокруг- война,  примешь на
борт людей и срываешься  посумасшедшему вверх,  подальше  и повыше  бросаешь
машину; чтобы побыстрее уйти  из зоны  обстрела.  Вертолет  МИ-8  --  машина
надежная,  не подведет  в бою,  если  уцелеет.  Летуны любят и  жалеют  свои
"восьмерки", стараются избегать ситуаций, в  которых нужно рвать  на пределе
ручки управления,  выжимать  шаг-газ до  монотонного  взвизга двигателей.  В
редких  случаях после гибели машины  экипаж остается в живых. Вместе  воюют,
вместе живут и  летают, вместе и  умирают. А если  остался в живых хоть один
член экипажа -- помнить будет свой борт всю жизнь, даже если и пересадят его
на совершенно новую модификацию  вертолета. А  все потому, что доверяют люди
своей  машине. Хоть и говорят, что когда  Бог  раздавал  дисциплину, авиация
была  в  воздухе  --  это  неправда.  Все-таки,  порядок  в  авиации   есть.
Техники-механики головой  отвечают  за отправленный в воздух вертолет,  и не
дай  господи,  случится  что в полете, откажет  какой  приборчик  --погибнут
экипаж  и пассажиры, если таковые будут на борту.  Комиссия по расследованию
летных   происшествий  найдет  причину  гибели  машины,  разыщет  тот  самый
незаконтренный  механиком  винтик, обнаружит забытую  отвертку,  на  которой
клеймо есть. Так что  не  сносить головы виноватому. из=за этого,  наверное,
есть некоторое панибратство между людьми, доверяющими  друг другу независимо
от количества звезд на погонах и отсутствия таковых.
     "Восьмерки"  в  афганской  войне  используются круглосуточно. Перевозят
грузы, доставляют солдат на операции в район  боевых действий, везут обратно
в полк раненых и убитых. Работы на войне много.
     Экипаж  "восьмерки" с  бортовым  номером "полсотни два"  был слетанным.
Командир  его, капитан Рудницкий Артем, правый летчик старлей Хейдаров Ильяс
и борттехник-прапорщик Шумилов Андрей, летали вместе больше года. Где только
не  побывали  за  это время  ребята.  Шинданд,  Газни,  Пулихумри, Файзабад,
Джелалабад,  Кандагар  --  все  знакомо  экипажу. Сколько  точек  безымянных
облетали, одному Аллаху известно.
     Вертолет получали в Союзе в Кокайты. Блестел он тогда свежей красочкой,
нанесенной  маскировочными пятнами, сиял никелем и  новенькими блистерами, а
пахло  от него так приятно неуставшим металлом и чистотой.  Теперь же машина
потеряла свой былой  лоск, но  зато стала ближе и  роднее. Заплаты  украшали
борт вертолета. Блистеры потрескались,  потеряли свою  прозрачность.  Фонарь
фюзеляжа снизу прикрыли  коробкой  из бронелистов.  Не единожды  приходилось
садиться на скаты  от КамАЗов -- срезало стойки шасси, a от  этого  летели к
чертовой  матери лопасти, разлетались  ошметками от ударов о бетон  взлетки.
Однажды садились без  хвостовой  балки.  Благо,  что подбили при  посадке на
шиндандский аэродром. Выждали духи, когда  не осталось чем  отстреливаться и
саданули "стингером". Вертолет бросило в  сторону, и  балка отскочила словно
ветка под топором. Дым, гарь, копоть наполнили салон. Лопасти молотят в одну
сторону, а корпус машины вращается в другую. Кошмар! Как сели тогда, до  сих
пор удивляются парни. Но ничего -- живы и протезированная машина с ними.
     Сегодня под вечер  должны были взлетать  в  паре за группой, высаженной
неделю  назад в горах. Отвозили тридцать  cпецназовцев. Сколько=то  привезут
назад?  "Полсотни второй"  идет  ведущим,  а  ведомым  --  новый  экипаж  на
новенькой  "восьмерочке" с  бортовым  номером  "сотня  три".  До вечера  еще
далеко, есть время подготовиться к полету.
     Но не довелось ребятам "отдыхать" до назначенных девятнадцати ноль-ноль
по-местному  времени. Во время обеда  ворвался  посыльный из штаба  полка  и
выкрикнул:
     -- Полсотни второй и сотня третий, на вылет.
     Поднялись летчики  из=за столов и  пошли  к выходу из столовой-палатки.
Молча  проводили  их  взглядами  те, что оставались  на земле,  ждали  своей
очереди. Не принято в здешнем полку прощаться  с  уходящими в  небо,  желать
удачи. Удача-штука капризная, не спугнуть бы ее!
     Командир  полка  дал  приказ   вылетать  немедленно.  Запросили  помощи
спецназовцы. Видать, крепко их духи прижали.
     Взмыли в небо по  --  самолетному, разогнавшись  по  взлетке,  и  стали
взбираться  повыше  в  небо,  ввинчиваясь  стрекочущими  лопастями  в  разом
заплотневший воздух.
     Артем смотрел сквозь стекло фонаря  на однообразную картину под  брюхом
вертолета.  До места  лету  не  меньше часа. Ползли  под вертолет  пустынные
километры,  уползали  назад  невысокие  сопочки,  однообразно  серые.  Редко
встречались  маленькие кишлаки  со  сферическими крышами домов,  с одинокими
чахлыми  деревцами. Кое-где  встречались  пашни, засеянные  неизвестно  чем.
Блестели  под  солнцем  узким   металлическим  лезвием  речушки.  Попадались
небольшие  стада верблюдов,  задиравших  гордо  посаженные  головы  вверх на
пролетающие вертолеты.  А вот  уже и  горы.  Песчаные  сопки-барханы  плавно
начинают каменеть, ослепительно сверкать скальными  зубами,  потом незаметно
появляются  широкие языки скальных пород, и, наконец, горы вплывают в  обзор
во всей своей хищной и опасной красоте.
     Все, хватит любоваться!  Ильяс по карте  находит  место, где они должны
подобрать спецназовцев. Тычет пальцем в карту и кричит в "ларинги":
     -- Здесь, Артем, здесь они должны быть!
     Артем кивком отвечает и до боли в глазах начинает искать ориентиры. Как
всегда,  первым  находит нужные точки Андрей и  на полсекунды  раньше Артема
кричит:
     -- Есть?.. Вон та вершина...
     Артем уже  кренит  вертолет  на левый  бок  и  скользит к нужной скале.
Ведомый борт идет  следом, выполняя все маневры ведущего. У ребят с ведомого
задача прикрывать и помогать ведущему.
     Пронеслись раз над местом встречи -- никого. Вернулись еще раз. Повисли
на  месте. Нет,  не  видно. Артем принял  решение  медленно расширять  круги
поиска.  Его машина пошла на  правые круги,  а ниже пошел ведомый на  левые.
Вскоре  с ведомого доложили,  что обнаружили маленькое горное  озерцо, возле
которого, по всей вероятности, идет бой. Артем пошел к озеру.
     Действительно, под  собой  Артем увидел ртутный блеск озера. Спустились
ниже.  Теперь  хорошо были  видны вспышки взрывов  и выстрелов. Артем бросил
машину- еще ниже, почти к поверхности озера, на ходу определяя,  где духи, а
где спецы. Спецназовцы  прятались за грядой камней, почти у самой воды. Духи
пытались взять их в клещи и двигались вокруг озера, напирая со всех сторон.
     Артем  сделал разворот и полетел вдоль береговой полосы озерка, поливая
духов из передней пушки и пулеметами с подвесок.  Андрей уже поводил стволом
пулемета,  закрепленного на входе  в  вертолет.  Духи дрогнули и побежали  в
каменные  укрытия.  Ильяс отметил координаты  их  укрытия.  Ведомый выполнял
развороты,  долбя  из  всех стволов по другой стороне  озера. Артем пошел на
камни, под которыми прятались духи, и всадил в них Курсами полной подвеской.
Пламя, смешанное с щебнем и дымом, взвилось вверх, заслонив на время картину
боя. Сотня третий высаживал снаряды по  своим целям,  не  давая  возможности
духам перейти в более безопасное  место. Артем  приказал ведомому попытаться
снизиться  и  подобрать  спецназовцев. Сам  кинулся  разъяренным  шмелем  на
высовывающихся духов. Ведомый начал снижаться над грядой, откуда выглядывали
спецназовцы.  Машина  низко  зависла над,  ними,  коснулась  мягко  скальных
обломков. Не глуша двигатель. вертолет терпеливо ждал, пока в него втиснутся
остатки  отряда. Люди торопливо  влезали  в машину, быстро  волокли на руках
раненых. Артем все хорошо  видел сверху и мучился над озером,  отбивая атаки
духов. Наконец, ведомый взревел двигателем и тяжело оторвался от  земли.  Он
поднялся  уже  метров  на  двадцать,  когда  Артем   увидел  знакомый  хвост
"Стингера", пущенного с близкого расстояния. Снаряд ударил ведомого и правый
борт.  Вертолет  мгновенно задымился  и,  теряя  скорость  и  высоту,  начал
крениться вправо,  как  зачерпнувшая воды  лодка. Подбитая машина  рухнула в
озеро, и вода сбила пламя, начавшее  лизать фюзеляж. Машина  Артема носилась
над водой,  изрыгая огонь и свинцовые потоки,  давая  возможность  уцелевшим
выбраться  на  берег.   Люди  торопливо  плыли  в  ледяной  воде,  некоторые
зарывались  в нее головой и больше не появлялись  на поверхности. Теперь уже
духи  не обращали  большого внимания на вертолет, носящийся над их головами.
Боезапас НУРСов  вышел,  а пулеметные  струи  не приносили  страшного ущерба
спрятавшимся  за  камнями.  Зато  теперь Артему  приходилось  быть предельно
осторожным, то  н  дело он нажимал  на педали перекоса  винта, лавируя среди
смертоносных линий  и отстреливаясь  тепловыми ракетами от "Стингеров"  Пули
стучались в бронелисты, настойчиво нащупывали слабое место,  чтобы ворваться
в вертушку, уничтожить летающих шурави.
     Вертолет в  озере булькнул  огромным воздушным пузырем, разошедшимся по
поверхности  маслянистой волной от  берега  до берега. Артем увидел, как  из
клокочущей воды вынырнули два человека, они усиленно гребли, то и дело ныряя
и стараясь отплыть под водой  подальше от машины. Артем  усилил  атаки на ту
сторону,  куда  направлялись пловцы.  В  это время он  услышал  в  наушниках
мгновенно  прервавшийся  крик Андрея.  Артем  кинул  взгляд через блистер  и
увидел тело  Андрея,  по-мертвому распластанное  в  воздухе.  Еще  он  успел
заметить болтавшийся на проводке штеккер от "ларинга" Андрея. Артем скрипнул
зубами и крикнул в эфир Ильясу:
     -- Иду  на правый разворот. Как только сравняемся с этим  берегом, --он
указал пальцем  на противоположный от ребят, выползающих на берег, скалистый
козырек, откуда  методически  выплевывались  "Стингеры",  -- сразу сбрасывай
бомбу.
     Бомба,  кувыркаясь  и   переворачиваясь,  засвистела   вниз  и  рванула
оглушающим  взрывом. Казалось,  что взметнувшаяся корона достанет  вертолет,
слизнет  его вниз, но его лишь  тряхануло волной. Артем  выровнял  машину  и
пошел на бреющем  полете к скрывавшимся в небольшой пещерке беглецам.  Ильяс
метнулся  к  лебедке  и,  не  дожидаясь,  пока командир зависнет над местом,
выбросил за борт трос с ременным поясом и включил механизм.
     Спецназовцы выскочили на  камни и, высоко задрав головы и протянув руки
к зависшему над  ними вертолету, ждали, когда трос  опустится. Духи увидели,
что от  них  могут уйти,  и усилили стрельбу по вертолету.  Вот уже  пояс  у
ребят.  Один быстро обмотал  его  вокруг  себя, защелкнул  пряжку, и лебедка
медленно начала наматывать тросик на  барабан. Второй  специазовец юркнул за
камни и  напряженно следил за вертолетом. Наконец, первый исчез в машине,  и
тут  же  трос  вылетел обратно. Ильяс  выглянул из вертолета.  Только на миг
показалась  его  голова из проема  двери, но этого мига  хватило  афганскому
стрелку, и Ильдс, не успев даже вскрикнуть, рухнул вниз.
     Артем  включил автопилот и  вылез  в салон.  На  полу в бессознательном
состоянии лежал  раненый  спецназовец. Артем  выглянул вниз  и  увидел,  что
второй уже прицепил  ремень  и ждет, когда же его  начнут  поднимать.  Артем
включил  реверс  и кинулся  в кабину. Как раз в эту секунду в борт  ударился
"Стингер".  Машину  мотнуло в сторону.  Артем  лихорадочно попытался  увести
машину от неизбежного удара о близкие скалы. Машина еще раз дернулась. Артем
выглянул через  блистер, его бросило в  холодный  пот.  Лебедку заклинило  и
беспомощное  тело повисшего на  тросу с размаху  врезалось  об острые  камни
скалы, потом еще раз и еще. Артем начал набирать высоту, выжимая невозможное
из  натужно ревущей,  дымящейся машины. Нужно уйти  дальше, дальше от  этого
озера. Вертолет перевалил за гору, скрывавшую за собой озеро. Артем  тянул и
тянул  по  ущельям,  послушно  выполнял  последнюю  волю  умирающей  машины,
требующей  посадить  ее,  дать  коснуться  напоследок  земли. От  напряжения
заломило  все мышцы, костяшки  пальцев  побелели. Артем увидел пригодную для
посадки  площадку  и  повел "восьмерку" туда. Двигатель заклинило на  высоте
трех метров от земли. Машина шлепнулась брюхом на  камни, скрежеща дюралем и
броней по  их остриям, вырывая  из креплений  стойки шасси, круша  лопасти о
скальную  стену. От  удара  Артем  потерял сознание и  очнулся  от  чьего=то
прикосновения  к плечу.  Он вздрогнул, приходя мгновенно в  себя и сунувшись
рукой к кобуре.
     -- Ты что, летун, это же я, -- прохрипел сзади спец-
     назовец.
     Артем кивнул и заторопился к выходу из  кабины:  --Быстрее,  быстрее...
пошли отсюда, сейчас рванет...
     Они выскочили из вертушки, на ходу похватав мешки с боеприпасами и НЗ.
     Долго  пробирались  среди  уступов гор, уходили  подальше от  подбитого
вертолета, рванувшего через несколько минут после их ухода.
     Шли долго,  до  самой  темноты, до полной потери  сил. Артем  следил за
компасом, уверенно шел по  направлению к Кандагару. Спецназовец Володька шел
легко, уверенно ступал на камни и поддерживал соскальзывающего  летчика. Шли
молча,  говорить  было  не  о  чем.  За  ночь  прошли  очень много.  Впереди
оставалось километров двадцать по пустыне. Володька предлагал переждать день
в  горах, а ночью рискнуть идти к аэродрому. Но Артем  упрямо мотал головой,
закусив  губу, шагал дальше.  Над  головой все  чаще  проносились  самолеты,
спешащие нанести бомбовые  удары по точкам. Прошло звено вертолетов, стреляя
на всякий случай но движущимся внизу фигурам.
     Артем  шагал и шагал  вперед с единственной мыслью- отомстить за ребят,
растопить в груди злобу, ледяной глыбой лежащей на душе. Он не сразу услышал
крик Володьки:
     -- Стой! Стой! Мины!
     Артем глянул  под  ноги и  успел увидеть только  рвущееся  наружу пламя
взрыва...
     Спецназовец поднялся  с  песка, стянул с  головы панаму,  что=то шепнул
рассохшимися  губами  и  побрел  дальше к  уже видным  вышкам  кандагарского
аэродрома.



        Глава 18. "Максим"
     Максим брел обессиленно по узкой кромке горной тропы, усыпанной острыми
обломками камней, испещренной трещинами, расползшимися  по древнему монолиту
скалы, после недавней вертолетной атаки.  Тропа  обрывалась во многих местах
неожиданными  изломами  и  заставляла  Максима прижиматься к горячей  стене,
впиваться  сорванными ногтями  в узкие  щели  с острыми  краями. Пальцы  уже
потеряли  чувствительность,  но  еще  держали  крепко.  Ноги  самостоятельно
нащупывали  подошвами  ботинок   крепкие  выступы.  С  левой  стороны  тропа
обрывалась ужасающей пропастью. За ниже выпирающими выступами дна ее не было
видно.  Максим  несколько  раз  соскальзывал  на  сбитой  подошве,  и  камни
срывались вниз.  Ударившись об уступ они летели далеко в сторону и беззвучно
исчезали  в пропасти. Куда идти, Максим не знал, но брел и брел в глубь гор,
уходил подальше от разбитого самолета, догоравшего  где=то  далеко отсюда, в
неприветливой серо-желтой пустыне...
     В Кокайты их роту не вооружили, случилась какая=то очередная накладка и
загнали  солдат   в  АН-12   безоружными.   Старшина  с  командиром  роты  и
лейтенантами  --  командирами  взводов  ушли в головную  часть  самолета,  в
небольшой тамбур  между  кабиной летчиков  и  грузовым  отсеком. Солдаты  же
уселись  на  длинные дюралевые  скамейки и  уныло ждали взлета. Понурые лица
товарищей выводили Максима из себя, не давали  сидеть спокойно. Он вскочил с
места и зашагал по проходу между скамьями, расположенными по борту самолета.
     -- Значит так, --прокашлялся  Максим, обращая на  себя внимание солдат.
-- Везут в Афган молодых. Вот  как нас, --он  обвел рукой  чрево самолета  и
продолжал,  подряжая  голосу  старшины.  --  Старшина ходит  по  самолету  и
говорит: "Летим,  братцы,  в Афган. Там --  война. За голову каждого убитого
духа дают сто рублей. Все ясно?! " Максим сделал загадочную паузу, проверяя,
все ли слушатели заинтересовались его анекдотом.
     Солдаты с интересом ждали продолжения, нетерпеливо подавшись всем телом
к рассказчику.
     -- Ну  вот, --  удовлетворенно  продолжал Максим,  -- садится,  значит,
самолет. Все из него --  шмыг! Старшина по взлетке ходит, мечется туда-сюда,
на часы то и  дело поглядывает, --изображает Максим. -- Час проходит, второй
-- никого. Вдруг видит, в самом конце взлетки появились солдаты его  роты, и
каждый  несет по  четыре  головы.  Старшина хватается  за  голову  и кричит:
"Ребята, мы еще в Ташкенте! "
     Самолет  вздрагивает  от  ревущего  хохота.   Солдаты  смеются  весело,
по-мальчишески.  Кто=то,  захлебываясь  смехом,  откидывает  голову назад  и
ударяется  о борт,  и  это вызывает еще один взрыв хохота.  Кто=то  тоненько
взвизгивает, не в состоянии  передохнуть, и вскидывает вверх  ноги, обрушиая
каблуки  ботинок на гремящий пол. Семен Жуков -- друг Максима -- сползает со
скамьи  в совершенном  изнеможении,  широко расставив ноги и разинув рот. Он
всасывает в огромную грудь воздух, старается  успокоиться, но смех еще живет
и нем и рвется  сквозь легкие наружу. Семка  бессилен с  ним  справиться  и,
откинувшись уже всей спиной на пол, опять заливался громовым хохотом.
     Максим  уже сел на свое место. Он скромно сдвинул ноги, выпрямил спину,
руки положил на колени  ладонями вниз,  вытянул  шею и  преданно смотрел  на
вышедшего из  кабины  старшину, заинтересовавшегося шумом.  Солдаты никак не
могли успокоиться, даже на старшину  никак не реагировали. Стоило им  только
взглянуть  на Максима,  увидеть  его плакатно --  уставную позу,  прямо-таки
отличника боевой  и политической  подготовки, как  смех  возрождался с новой
силой.
     Старшина  неловко  чувствовал себя в  потоках  смеха.  Не  зная  причин
хохота,  он потоптался  на месте,  ало глянул на примерного солдата Максима,
чувствуя, что причиной этого безобразия был именно он, плюнул и ушел назад в
кабину, хлопнув дверью под вновь загрохотавший смех.
     Самолет оторвался от  земли и,  гулко ревя  двигателями, начал набирать
высоту.  В ушах  неприятно  заложило, тело вжималось в  твердую скамью.  Рев
двигателей  сотрясал  транспортный  отсек,  звенел  вибрацией. После  набора
высоты стало легче. Солдаты расслабились.  Кто=то уже спал,  кто=то  пытался
читать. Максим задремал. Через час, полтора самолет пошел  на посадку, часто
прогрохотал  колесами шасси по  швам взлетно-посадочной полосы,  зарулил  на
площадку и  замер, остывая под струями  ветра. Солдаты высыпали на  бетонку.
Следом выскочил старшина и приказал  строиться,  потом зашагал вдоль строя и
заговорил:
     --  Прилетели в Афган,  -- старшина многозначительно помолчал. -- Здесь
война...
     Хохот подбросил солдат, мгновенно разорвал ровные шеренги.  Один Максим
стоял  не шелохнувшись  и, что называется,  ел глазами начальство.  Солдаты,
взглянув  на  рассвирепевшего  прапорщика  и  оловянно  застывшего  Максима,
захлебывались новым потоком смеха.
     Старшина, наливаясь гневом, зарычал:
     -- Пр-р-р-рекратить смех! Всем в строй! Я вам покажу...
     Ребята вновь выстроились, всхлипывая и икая от сдерживаемого смеха.
     -- Никому не  расходиться! Через  час летим  дальше,  в Кандагар.  Быть
возле самолета. Вопросы есть?
     --  Товарищ  прапорщик,  --  просительно заныл Максим,  --очень  кушать
хочется...
     Старшина  не встрепенулся,  против  обыкновения,  когда  услышал  голос
Максима,  ненавидимый им с первых же дней знакомства с этим солдатом. Сейчас
подвоха не было в голосе, и старшина, деловито нахмурившись, ответил:
     -- Сейчас все узнаю. Никому не расходиться, -- и неуверенно добавил, --
разойдись.
     Все  покинули свое место  в  строе,  только Максим  стоял,  по-прежнему
вытянувшись и так же преданно глядя на  старшину. Надо было уйти прапорщику,
не обращать внимания на солдата, но черт дернул спросить:
     -- Шумилин, в чем дело?!
     --  Думаю, товарищ прапорщик! --  по-уставному  громко и  четко ответил
Максим.
     -- О чем же ты думаешь?
     --  Так,  товарищ  прапорщик...  Вы  же  сначала  сказали:  "Никуда  не
расходиться". Так?
     -- Ну...
     -- А потом сказали: "Разойдись". Рота  уже вповалку барахталась в пыли.
Старшина страшно выматерился и прогремел:
     --  Шумилин, уйди с  моих  глаз! Уйди... Убью!!!  Максим вскинул прямую
ладонь под панаму и строевым шагом пошел в обход самолета -- скрыться с глаз
долой.
     Просидели  у самолета  до самого вечера,  с  любопытством  осматриваясь
вокруг.  Чужая  страна все  же!  То  и дело сновали  вверх-вниз  самолеты  и
вертолеты, проходили люди, группами и поодиночке -- все  какие=то запыленные
и устало  помятые,  с автоматами за плечами. На вновь прибывших солдат никто
не обращал  внимания, только  из  проезжавшего  мимо  "Урала"  высунулась из
кабины  круглая  физиономия   солдата   рыжего-рыжего.   Максим  моментально
отреагировал:
     -- Мужики, гляньте, солнце  взошло! Рота  опять заржала, а нисколько не
смутившийся солдат, видимо, привыкший к  таким эпитетам по отношению к своей
внешности, чуть притормозил и спросил сочувственно у Максима:
     -- Новенькие?
     -- Да.
     -- Ну, тогда  вешайтесь, --загоготал водила и швырнул Максиму  под ноги
старый брючной ремень, затянутый петлей.
     На  душе  сразу  стало  тоскливо  и  холодно.  Максим  побродил  вокруг
самолета, подошел к Семену и позвал его с собой:
     -- Семка, хрена тут торчать. Пойдем, пожрать поищем.
     Семен охотно пошел за Максимом, который на ходу попросил ребят ответить
на вопрос старшины, что они отлучились по большой нужде. А  что,  не большая
нужда разве насчет пожрать?
     Ребята  пошагали  в самый  конец  аэродрома,  где  виднелось  скопление
палаток  и  вокруг  них  сновали  фигурки  людей.  Мимо солдат,  шагающих по
прибетонной  пыли,  пронесся  в другую  сторону  от  городка,  извергая сноп
форсажного пламени, МИГ=23 и, легко оторвавшись от земли, ушел  в вечереющее
небо, уже наливающееся незнакомой, пугающей чернотой.
     Подошли к палаткам, когда уже почти стемнело. Семен торопил Максима, но
тот его  не слушал и только отмахнулся, увидев  неподалеку несколько полевых
кухонь. Подошли  поближе.  Среди  солдат,  моющих  котлы,  Максим даже  и не
пытался найти повара. Повар восседал устало на венском стуле, невесть откуда
взявшемся  здесь,  стоящем  за  палаткой  на  прохладном  ветерке.  Повар  с
наслаждением тянул дым из длинной сигареты, и Максим  готов был  поклясться,
что дымок этот с густым запахом  анаши, знакомым Максиму с гражданки. Максим
деликатно присел  на  длинные зеленые ящики и  о чем=то заговорил с поваром.
Через  минуту  повар  уже  дружески  хлопнул Максима  по  плечу и,  встав  с
музейного, страшно заскрипевшего  стула, повел нового  знакомого в  палатку.
Вскоре Максим вышел из нее с двумя тяжело груженными вещмешками, а вслед ему
несся гогот повара:
     --... Не могу, ой, не  могу... мы же еще в Ташкенте... Назад к самолету
их подбросил на своем "Урале" знакомый водитель-солдат. Старшина с офицерами
еще  не  появлялись.  Максим  с  Семеном  развязали мешки  и  вытряхнули  их
содержимое  на  плащ-палатку, мгновенно  растеленную  ротным обжорой Серегой
Катисовым. Банки  с тушенкой и несколько буханок хлеба несказанно обрадовали
изголодавшихся за длинный  день солдат.  Холодная  тушенка с толстыми слоями
бело-желтого  жира  мгновенно исчезла  из взрезанных  банок, вкусная  пряная
жидкость  вымакивалась хлебом, и пустые жестянки летели в пыль,  провожаемые
вечноголодным взглядом Сереги Катисова.
     Скоро вернулись  командиры, и старшина объявил, что через час они летят
в Кандагар. Но час в Афгане почти вся ночь. Солдаты спали вповалку прямо под
брюхом самолета,  подложив под головы худые вещмешки. Спали тревожно,  часто
просыпались от треска автоматных выстрелов, одышечного лая крупнокалиберного
пулемета и  свиста осветительных и сигнальных ракет. Если бы не Максим, быть
бы  всем  голодными.  На  довольствие  вещевое  и  продуктовое  их  здесь не
поставили. Перед отбоем летчики и  офицеры  их роты вынесли из самолета свои
сухие пайки,  чтобы хоть как=то накормить  солдат, но старшина остановил их,
пнув ногой в кучу пустых консервных банок:
     -- Не надо... Их уже другой старшина накормил... Только начало светать,
самолет  ожил, забубнил  и излетел  --  радостно  бросился в зардевшее небо,
набрал высоту, лег на нужный курс и полетел от Шинданда к Кандагару.
     Максим очнулся от своих тягучих мыслей после первого удара в левый борт
самолета.  Ребята сидели с вытя