нутыми лицами, неестественно выпрямив спины, испуганно смотрели друг на друга, как будто кто=то из них был виноват в свершившемся. От рампы вовнутрь самолета тянулись струйки дыма. Из кабины выскочил заспанный старшина: -- Всем на пол, быстро, быстро! Колени подтянуть руками к груди, головой притиснуться к ногам.., --старшина кинулся к Семену, -- ну, ты, урод, очки сними с морды! Старшина сорвал с ошалевшего Семена очки и сунул ему в руки, потом выпрямился, разом какой=то осунувшийся, и прошептал: -- Падаем... вроде... Не успел старшина сказать, как второй удар, встряхнувший самолет, сбил его с ног. Солдаты съежились, пытаясь превратиться в комочек эмбриона. Самолет напряженно взревывая, стремился к земле. Максим сидел почти у самой рампы, от нее валил вонючий черный дым, сквозь него прорывались узенькие клиночки будущего большого пожара. Максим придвинулся поближе к сидящему перед ним Семену. Самолет не шлепнулся плашмя на землю. Летчики смогли вывести машину перед самой землей, и она скользнула по скалистому грунту мгновенно разлетевшимися шасси, смягчившими сокрушительную силу удара. Самолет рухнул на подкошенных коленях, вспарывая брюхо на острых каменных клыках, одновременно со взрывом, блеснувшим с правого борта. Двойной удар вышиб дух из Максима. Следующий взрыв швырнул его в кошмар действительности. Максим поднялся на слабых ногах, потянул за собой Семена, но тот безвольно лежал, напоминая своей позой, расплывающейся в мутном взгляде Максима, медузу, выброшенную на песок. Максим вдруг понял: --Семка мертв! Еще один взрыв раздался в кабине летчиков. Максим побежал по изуродованному полу, пытаясь найти хоть кого=нибудь живого. Но зубы скал, пропоровшие самолет, перемололи своими остриями сидящих солдат... Почему и как повезло Максиму, он не знал, да и не старался докопаться до объяснения -- не до того. Максим пролез в рваную дыру и оказался снаружи под ярким солнцем. Самолет затягивало жирными хлопьями дыма. Максим понял,. что вот-вот раздастся взрыв -- нужно уходить. В голове гудело, разламывало болью все тело, но все равно надо уходить. Едва Максим поднялся на невысокую гряду -- в небо взметнулся черный гейзер взрыва. Максим свалился по другую сторону гряды, прикрывая голову руками. С неба сыпались осколки, но, к счастью, ни один из них не задел его. Максим довольно долго пролежал, успокаиваясь и пытаясь восстановить силы. Вначале Максим хотел остаться здесь, ждать помощи, но внезапно понял, что здесь война, и совсем необязательно, что сразу же кинутся искать пропавший самолет. Но куда идти. Максим не знал. Ни оружия, ни продуктов нет, и Максимом овладело отчаяние. Прилив страха вновь обессилел его, но всегдашняя жизнерадостность начала потихоньку врачевать Максима, и он решил уходить куда=нибудь, понадеявшись на свою счастливую звезду. Максим побрел в горы, выбирая путь между огромными валунами. Жажда мучила все сильнее и сильнее. Внезапно он услышал вдалеке стрекот вертолетов. Машины летели по направлению к погибшему самолету. Максим кинулся назад, надеясь, что его увидят и подберут. Он бежал, не разбирая дороги, оступаясь и падая, разбивая в кровь колени и локти. Когда он подобрался ближе к горевшему самолету, там кипели взрывы. У огромного костра метались фигуры людей, стрелявшие из автоматов по проносящимся над ними огромным стрекозам, изрыгающим пламя. Максим спрятался за камнями, поняв, что это и есть война, а люди внизу -- душманы, за головы которых, якобы, полагалось сто рублей за штуку. Поди, возьми, на пару тыщенок внизу голов наберется! Душманы стремились на тропу, чтобы уйти в ущелье, но пулеметные трассы сшибали их с узкой дорожки, сметали вниз. В завершение боя с вертолетов саданули Курсами, круша и ломая все вокруг. Максим даже пожалел, что вернулся сюда и порадовался, что душманы не карабкались в его сторону. Когда уже никто и ничто не шевелилось, вертолеты сделали круг над местом гибели самолета. Максим вылез из=под камней и, вскарабкавшись на один из них, замахал руками, закричал во все горло. Один из пары вертолетов развернулся носом в сторону Максима, хищно блеснув под солнцем блистерами, и понесся на солдата, высоко задрав хвост. Пули легли ровно прочерченной дорожкой прямо у ног Максима. Максим юркнул под камень, забился в щель под ним и лежал обмирая от ужаса, пока вертолеты дважды прошлись над грядой и улетели. Максим слышал их удаляющийся стрекот, потом, преодолев страх, выглянул из своего убежища, увидел, куда уходили машины, и решил идти вслед за ними. Ему предстояло пройти через пожарище. Максим осторожно прошел между разорванными, истерзанными трупами людей, не решаясь взять из мертвых рук оружие. Теперь он брел обессиленно по узкой кромке горной тропы, изуродованной вертолетными атаками... Когда наступила ночь. Максим еще не сошел с тропы, не нашел места для ночлега и с отчаянием обреченного продолжал двигаться по ней, уже ничего не чувствуя ни руками, ни ногами. Неожиданно камень, на который наступил Максим, просел под ногой вместе с куском тропы, и Максим заскользил вниз по пологой стене скалы, пытаясь ухватиться за что=нибудь руками. Бесполезно. Удар о камни, потом еще скольжение вниз, и снова удар. Всего два месяца прошло с тех пор, как Максима проводили в армию. ... Максим пришел в себя от яркого луча света, бившего прямо в глаза, и шепота: -- Товарищ капитан, вроде бы наш... Максим приоткрыл распухшие веки, отдернул голову от узкого жала-луча фонарика и, едва шевеля разбитыми губами, прошелестел: -- Наш, наш... Глава 19. "Вадим" (заключительная) ... Кто=то шел по пустыне, оставляя на песке отчетливые легкие отпечатки небольших спупней. Шел он не торопясь. Расстояния между отпечатками были равновеликими, и своей размеренностью успокаивали. Легкий песок, скорее даже пыль, не соскальзывал в улубления, а оставался недвижимым, как будто запечатленным навеки в материале скульптора. Следы тянулись с запада на восток, ближе к югу, от Кушки до Кандагара. Их было видно не только на поверхности кажущейся мертвой пустоши, но и на скалах древнего Гнидукуша, на плодородной почве апельсиновых рощь Джелалабада и даже на зыбких водах рек, кяризов*, арыков и горных озер. Эти отпечатки некрупных ног вселяли уверенность, что через все можно м нужно пройти, что нужна рассудочная размеренность во всем, что не нужно принимать мгновенных решений, которые по-разному могут повлиять на дальнейшую жизнь человека. Там, где пролегали эти следы, зоркий снайпер отцедил в сторону от уже обреченной жертвы алой глаз винтовки; мина, готовая рвануть под тяжело груженным грузовиком, отказывалась выполнить свою смертоносную работу; кобра, вытянутая стремительным копьем в разящем прыжке, внезапно свертывалась безобидным кольцом и шлепалась в пыль, ошеломленно вращая хищной головой в обмякшем капюшоне. Так было везде, где ступили эти ноги -- все теряло свою способность убивать и уничтожать. Но не многим было дано видеть эти следы и узнать, кому же они принадлежат. ... Вадим их видел... Он два года стремился к тому, чтобы постичь тайну увиденных следов. Увидеть того, кому они принадлежат. И вот теперь, перед концом своей короткой жизни, он увидел ЕГО, к кому так давно стремился. Он не мог разглядеть лица, подернутого золотым сиянием, но все равно угадывал какие=то черты, подсказанные глубоким подсознанием. Вадим видел ЕГО руки, тонкие, но сильные. Левая прижата ладонью к груди, а правая вытянута вверх двоеперстием. Невысокая фигура скрывалась серо-голубыми с золотистым отливом широкими складками длинного плаща. Косые ступни выглядывали из=под одежды, те ступни, по следам которых шли многие люди долгими веками. Вадим хотел подняться, приблизиться к уже близкой фигуре, но оторванные, раздробленные кости бедер лезвиями осколков больно резанули по истерзанной плоти, но не выбили сознания, а лишь огорчили невозможностью приблизиться к обожаемой фигуре. Вадим решил ползти на руках, но они не слушались, не повиновались, когда=то сильным мышцам. Вадим обеспокоенно повел глазами вправо, влево, и отчаяние охватило его. Левая рука, крепко обхватившая стиснутыми пальцами цевье автомата, бесполезно лежала в пыли, оторванная неожиданным взрывом мины, которая лежала здесь давно и ждала своей жертвы. Этот час пришел чуть раньше, чем пролегли следы, убивающие саму смерть. Правая рука сжимала ручку автомата, надавив указательным пальцем на спусковой крючок всей силой оторванных мыши. И опять что=то не давало полностью погрузиться в отупляющее отчаяние. Пылающая боль в мозгу внезапно отступила. Вадим стиснул зубы, попытался перевернуться на живот, чтобы ползти змеей к спасению, которое, он знал это, ждет его в обладателе сияющей фигуры. Движение обрубленного тела только дало ток крови, и свежие потоки ее обнажили изорванную осколками грудь с переломанными ребрами и, то пульсирующими, то вздымающимися со свистом вверх, то опадающими с хрипом вниз внутренностями. Вот теперь=то обреченность защемила сердце, закололо яростью несбывшейся надежды. Вадим дернулся по направлению к фигуре, уже почти полностью залитой заревом заходящего солнца -- и свершилось чудо... Страшно укороченное тело Вадима поднялось плавно в воздух, заскользило к открытым теплым ладоням, протянутым к нему -- медленно скользящему по воздуху телу мученика. Ладони мягко коснулись обнаженных жутких ран Вадима, и боль пропала. Ушла боль, покинула умирающее тело. Вадим благодарно взглянул в лицо своего утешителя, но увидел только его огромные, с бездонной лаской глаза и услышал тихий голос: -- Иди с миром... Такие слова -- и вдруг здесь, на войне, в Афганистане!!!... Теперь Вадим летел над полыхающей в войне землей Афганистана. Шел над ней с миром. Он не чувствовал привязанности только к своим солдатам и офицерам, с которыми воевал против тех, на чью землю швырнули их дьявольские умы и силы. Он желал добра и тем и другим, его интересовала жизнь каждого человека, просто человека. Вадим носился между двумя группами людей, отделенных друг от друга условностями войны. Он отводил дула автоматов, сбивал наводку минометов и гранатометов. Жалел только о том, что не в силах заставить совсем замолчать оружие. Когда ему удавалось предотвратить гибель людей -- обе стороны уходили от боя -- он облегченно взмывал высоко в небо, чтобы увидеть, где он еще нужен, каждый раз надеясь на встречу с НИМ. ... По пустыне брел караван, скрываемый от чужих глаз густой темью. Брел в надежде дойти до восхода солнца к ущелью и спрятаться в пещерах. Вадим видел, что к каравану издалека подбирается двойка вертолетов, наведенная кем=то на цель. Вадим рванулся к машинам. Бесплотным духом скользнул в них и новым даром исказил показания приборов, отвел смерть от людей каравана. Вадима не удивляли его новые способности: видеть далеко, чувствовать приближение малейшей опасности для человека на огромном расстоянии, справляться с какими=то действиями без помощи рук, наконец, возможность летать. Не удивляло и то, что он был невидим для всех живущих на земле, хотя он сам себя ощущал живой плотью, пусть укороченно -- изуродованной, но живущей. Питания не требовалось, его постоянно поддерживала святая сила ТОГО, КОГО он видел. Для тела не требовалось отдыха, оно отдыхало, когда "шло с миром", стремясь на помощь людям. Однажды Вадим попал на территорию своей части. Он пролетел по спящим палаткам, узнавая знакомые лица и всматриваясь в новые. Не нашел среди спящих нескольких своих друзей. Догадался -- нет их среди живущих. Пусты их койки. Они стояли аккуратно заправленные, узкие, как гробы. На подушках лежали голубые береты. Чувство горечи жгучим водопадом обдало душу и обожгло кровоточащие раны. Не успел! Не успел! Вадим скользнул дальше, к штабной палатке полка, откуда сквозь щели пробивались тоненькие полоски света "летучей мыши". Вадим остановился над грубым дощатым столом, над которым склонились усталые головы командира полка и ротных лейтенантов. Полковник занес было руку о карандашом над картой, чтобы нанести на нее точную стрелку завтрашней атаки. Рука его слегка дрогнула, и синяя стрелка ткнулась проникающим острием в пустыню, в точку, в радиусе двадцати километров от которой не было ни одной живой души. Вадим удовлетворенный, унесся прочь -- в темной южной ночи горной страны. Поднявшись высоко в издырявленное взрывами и звездами небо. Вадим увидал вдали нарастающий яркий радужный свет, манящий сполохами, призывающий к себе. Вадим уже стремительно летел на этот чает, знал, что там что=то важное, настолько важное, что ни родиться без него, ни жить, ни умереть без этого не смог бы ни один человек. Чем ближе приближался Вадим к источнику света, тем меньше и меньше становился свет, лучи вспыхивали не так ярко. Но сомнений не было: впереди -- источник света. Теперь уже почти не было видно ничего, но зато всего его согревало тепло. Не то тепло, которое ему дал ОН. А другое, какое=то родное пахнущее молоком. Понял Вадим, где он и куда он попал, когда струей легкого сквозняка проник в свою доармейскую комнату. На стенах ее также висели плакатики, наклеенные его рукой. Младший брат спал на своей кровати, но лица его Вадим не увидел, потому что Сережка спал уткнувшись лицом в подушку. Заметил только старший брат, что Сережка вымахал, вытянулся. Вон, ноги из=под одеяла насколько высунулись. Греет душу, греет тепло. Дальше скользнул Вадим, по коридорчику и в родительскую комнату. Вот она МАМА. Спит, как всегда встревоженно. Лицо в морщинках. Скорбь на лице. Тусклый ночничок его освещает. В изголовье, на столике стопка писем Вадима, тех, что с Афгана он отправлял. Едва Вадим прикоснулся к маминому лицу, хотел разгладить, убрать морщинки, как мама уже встрепенулась: "Вадик?!! " И тревога, и радость в ее голосе. Отец тоже подскочил: "Где?.. Сынок!! " Потом приобнял маму: "Успокойся... Ложись". Мама покорно улеглась на измученную страданиями подушку и прикрыла иссиня -- прозрачные тонкие веки. Отец поднялся и вышел на кухню. Вадим следом. Ах, папа, папа, да что же ты так постарел? Что ж ты сгорбил свою широченную спину, на которой возил нас с братишкой? Что с твоими волосами? Ты ж седой весь! Отец закуривает в темноте беломорину, пускает дым в открытую форточку. Вот теперь=то Вадима резануло лезвие отчаяния. Ну почему я не могу двига... ЖИ-И-И-ИИТЬ?!! Что я сделал такого, чтобы умирать?!! Усомнился Вадим в вере своей в того, кто дал ему возможность увидеть родителей и братишку, попасть в дом родной. Подхватило Вадима, крутануло на месте, пронесло еще разок по двум комнаткам. Мазком, урывками увидел Вадим удивленное лицо отца, губы матери, приподнявшийся в постели, услышал, как шепнули родные губы уверенно: "Это Вадим! ", проснувшийся брат шевельнулся под одеялом. Но Вадима уже швырнуло вихрем вон из дома. Но успел взгляд зацепиться за серую бумажонку, воткнутую за зеркало в прихожей. Врезались в мозг слова: "... ваш сын... полнении... долга... Спасибо... Верим... ечн... пам... Орденом Кра... зды... " ................. Летит Вадим, подгоняемый сильным ветром над знакомой до каждого камня кандагарской -- Аппиевой дорогой. Уставлена дорога по обеим сторонам высокими крестами, связанными из пушечных стволов. Там, где дорога сворачивает к складам ГСМ, видно что=то яркое, ярко-красное, кумачовое. На крестах люди распяты. Стал Вадим в лица их вглядываться. ... Мишка Шандра -- склонил раздробленную голову на грудь, истерзанную крупнокалиберными пулями. ... Капитан Вощанюк -- военврач -- лохмотьями, гноем истекающими, свисает покорно со ствола крестового... ... Димка, сам себя убивший, --сник от бесчестья, над ним сотворенного, а йод крестом фотография Лиды, в пыль брошена... ... А вот двое сразу на кресте... Игорь, колесами поезда разрезанный, --прихвачен к кресту над Витькой -- другом своим и вместо головы, потерянной в налете на их колонну, мертвыми руками на плечи глобус опускает... ... Белов -- прапорщик неугомонный -- прошит из автомата... ... Олег Долгов тоже здесь. Вон под крестом бутылка из=под "чашмы" валяется... ... Сережка, на мине подорванный на посту в пустыне. Эк его... ... А вот и второй Вощанюк, как и брат, -- капитан. Успокоился впервые после смерти брата... -- А вот и мое место! -- подумал Вадим, увидев перед собой пустой крест. Рванулся он в сторону и всхлипнул от боли. Открыл глаза... Где наткнулся на мину, там и лежит. Впереди нет сияния. Есть темнота смертная. Всхлипнул Вадим и канул камнем в ту темь... г. Ставрополь 1990-1993 гг.  * Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко. КНИГА II. "ШУРАВИ" *  Ударит молния, осветит все кругом. Увидишь ночью то, что не увидел днем. Лишь голову не опускай от страха И сам тогда очистишься огнем. У книги этой резкий, яркий свет, А в тексте не ответ и не совет. В ней горечь изложения простого, Куда ведет теней ушедших след. * * * * * "ВОТ И ТЫ, СЫНОЧЕК." "Во Путивле на забрале Ярославна рано плачет... " Сыночек! Сынок родился! Ой, какой же ты маленький! Страшненький, красненький! Да нет же, нет, самый красивый! Самый лучший из всех людей на белом свете! Дети горько плачут и кричат, а ты -- радостно кричишь и кривишь губочки в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой! * * * * * * * * * * * * Это птички, сынок, это кошечка. Не бойся, радость моя! Не бойся, погладь ее. Жалей, береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом. * * * * * * * * * * * * Отпускай, отпускай мамину ручку, сынок. Это детский садик. Это твои товарищи, твои подружки, солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой! * * * * * * * * * * * * Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай, что будет говорить учитель. Запоминай все, чему учат. Будешь умным, хорошим человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня! * * * * * * * * * * * * Повязывай галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но так тебе идет! Выпускной вечер -- последний день в школе. Какой ты взрослый! Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое! * * * * * * * * * * * * Служи с честью, сыночка. Выполняй свой долг. Делай то, чему офицеры учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе. Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой! * * * * * * * * * * * * Вот и ты, сыночек мой! Как же это, кровиночка моя? Почему ты?! Почему тебя?! Как возмужал! Как похудел, милый мой! А это что? Морщинки?! Какое солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих. * * * * * * * * * * * * Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к! Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои любимые -- тюльпаны... Только не красные, черные. Как горько мне, любимый мой! Около тебя твои друзья стоят, знакомые и незнакомые люди, скорбно головы опустили, понурились, вспоминают голос твой. Как они любили тебя за веселый добрый характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой! Думала надеть белое свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько. Сколько наград у тебя, сыночек мой! На красных бархатных подушечках несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко мое, если плачут мужчины от того, что нет тебя с ними, если, целуя руки, говорят мне: "Мама! ". Как же ты мог оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна делать, зачем жить мне теперь? Утешенье мое. Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем! Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих! Нет тебя больше со мной. В душе моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны крылья твои. Не летать тебе высоко. Не видать тебе синего неба, радость моя. Навсегда оборвали твой веселый смех. Нет! Нет, не уносите, не засыпайте! Дайте мне еще побыть с сыночком моим. Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему! Сынок, сынок, сыночек мой! Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое. .............................................................................................. Отдав последние почести, солдаты разрядили автоматы, надели береты, молча погрузились в автобус, расправив ленты на венках. Вышли друзья с кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо: -- Что же я теперь? Одна! И услышала в ответ злорадное: -- Нет, не одна. Мы теперь всегда и везде будем вместе. Мы уже познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе. -- Кто ты? -- спросила МАТЬ испуганно. -- Не узнаешь?! И Черное Горе, криво усмехнувшись, защелкнуло вечный тесный колючий обруч на сердце МАТЕРИ. Глава 1. "Караван" Замполит полка майор Дубов неторопливо обходил территорию части. Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а в комнатке, отведенной ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал. [ . . . ] Глава 19. "Афганский синдром" Я -- афганец. Но не по национальности, а по принадлежности к той войне! Меня отправило на войну мое правительство. Тысячи, десятки тысяч раз я погибал. Мое тело рвало на части иностранное и советское оружие. Миллионы раз мою жизнь спасали и руки врачей, и умные, доблестные, имеющие честь офицеры, перед которыми я преклоняю колени. Миллионы раз равнодушные, продажные души посылали меня на верную смерть, хорошо зная об этом и беспокоясь только о своем благополучии и очередном повышении. Я -- афганец. Меня благословляли. Меня проклинали. Меня называли воин-интернационалист, ветеран войны, гордились мной. Мне бросали: -- Оккупант, захватчик, убийца, -- и я не знал, куда девать глаза от стыда и что сказать в ответ. Меня забывали. И я страдал от ненужности своей, от незначительности жертвы, которую я принес. А в жертву я приносил самое дорогое для меня -- мою жизнь! Я -- афганец. Сколько раз огнем обиды полыхало мое лицо, и кровь бросалась в голову, когда я слышал: -- Мы тебя туда не посылали! Посылали! Посылали прямым приказом и молчаливым согласием. Ты -- чин самого высокого ранга, понимающий позор и несправедливость афганской войны, ты -- чиновник низкой ступени, опасавшийся потерять партбилет и сытную кормушку, вы -- остальные, спрятавшие словно страус голову в песок, в душе своей говорящие: -- Слава Богу, не меня, не моего... Твоего! Я -- афганец. Я не простил! Я не простил за свои глаза, вырванные взрывом мин, вырезанные кинжалом, выбитые камнями позора и унижения. Я не простил за свои внутренности, вывалившиеся в пыль из разодранного живота и затоптанные в чужую землю вашими ногами. Я не простил за бесстыдно распахнутый пах. Врезанный, пузырящийся кипучей кровью. Я не простил за доведение меня до бессилия человеческого, солдатского, мужского. Мне дали понять, что слушать меня не хотят, велят мне умолкнуть. И я замолчал на многие годы. И вот заполыхала Чечня. И я не могу молчать. Опять убивают в мирное время. Таких же солдат и офицеров, каким был и я. Я -- афганец. Мальчишка. Школьная скамья не успела остыть после меня, когда я ходил уже по колено в своей и чужой крови, уже дрался в позорной войне, уже подыхал от страшного солнца, привязанный веревками к столбу в центре чужого кишлака, уже замерзал на жутких скалах Гиндукуша, уже тихо умирал на ржавой койке медсанбата... Что я успевал узнать о жизни? Школьные годы. Первую любовь. Ужас пыток. Тяжесть испытаний. Кошмар убийства. Ожог пощечины, полученной от тебя, мой народ. И черный бархат последнего поцелуя -- смерти. Я -- афганец. Я -- офицер-профессионал, выбравший войну своим ремеслом, знавший, что это на всю жизнь, понимающий, в отличие от солдат, на что иду, успевший познать счастье своей семьи, оставивший на земле своих детей. Моя душа разрывалась на части между жалостью к солдатам и чувством долга, присягой в верности тебе, мой народ, между честью офицера и бесчестьем оккупанта. Это мне кричали, отдавая приказ, уничтожить вместе с чужими своих: -- Подберите сопли, майор, и выполняйте приказ! Это война. К черту сантименты. И я выполнял приказ. Я -- афганец. Мою душу изорвали страшные картины войны. Моему мозгу не дают покоя воспоминания о погибших, замученных пытками моих товарищей, об издевательствах со стороны старослужащих, об искалеченных хороших ребятах. Я сходил с ума от невыносимых тягот, выпавших на мою долю, моих друзей, моих солдат, моего народа. Моя психика не выдерживала напряжения противоречий, и я становился равнодушным, жестоким садистом и убийцей, выполнявшим любой приказ не раздумывая. В мой сон долгие годы, еженочно, приходят тельце девчонки, изломанное пулями моего автомата, раздавленное тело старика, расплющенное гусеницами моего танка, разорванный труп мальчишки, оказавшегося там, где упал снаряд моего миномета... Моя душа преображалась, и я, на всю жизнь поняв, насколько уязвим и беззащитен человек, навсегда отказался от насилия и оружия. От сумасшествия меня лечили. Я проходил курс реабилитации и слышал за своей спиной: -- Он -- афганец. Они все того... И, обернувшись на опасливый шепоток, я видел, как ты, мой народ, крутил пальцем у виска. Я -- афганец. Мои навыки использовали бессовестным образом и уголовный мир, и государство. И убийство на сегодня -- самая обычная, привычная для всех вещь. Потому, что к гибели привыкли, когда горел Афган. Только одна ты, мама, тихо плакала от бессилия, когда меня призывали на войну, и рвала на себе одежды от черного горя, узнав, что меня больше нет. Только ты да отец не отказывались от меня, изуродованного войной инвалида. Только от вас, родные мои, не слышал я ни одного горького слова в свой адрес. А ты, народ мой... Поймешь ли, что война касается не только семей погибающих, их родных, любящих, любимых?! Что это касается тебя. Не торопись переключать канал телевизора на развлекательный фильм. Вглядись в страшную гримасу военных новостей. Не твоего ли сына несут санитары раненого или убитого? Вслушайся в звуки музыки. Не похоронный ли марш для детей твоих звучит? Неужели только у матерей российских такая черная доля?! Навсегда? Люди! Призываю вас! Остановите войну! Не допустите новой войны! И если вы сделаете это, вы спасете... нет! Теперь уже не меня -- СЕБЯ. Поверьте. Прислушайтесь. Задумайтесь. Это говорю вам я -- АФГАНЕЦ! Х Х Х Документ-справка о потерях в Афганистане. Всего убито, умерло от ран и болезней -- 13833 человека, в том числе 1979 офицеров. Всего ранено -- 49985 человек, в том числе 7132 офицера. Стали инвалидами -- 6669 человек. Находится в розыске -- 330 человек. Награждены орденами и медалями СССР были 200 тысяч человек, из них 76 стали Героями Советского Союза. Всего прошли через Афганистан 546255 человек. (Данные генерального штаба ВС СССР, 1989 год) Гласность. -- 1991. -- 29. Х Х Х По уточненным данным в Афганистане с 1979 по 1989 годы погибли: русские -- 6888 украинцы -- 2378 белорусы -- 613 узбеки -- 1086 казахи -- 362 туркмены -- 263 таджики -- 236 киргизы -- 102 грузины -- 81 азербайджанцы -- 195 армяне -- 95 молдаване -- 194 литовцы -- 57 латыши -- 23 эстонцы -- 15 абхазы -- 6 балкарцы -- 9 башкиры -- 98 буряты -- 4 евреи -- 7 ингуши -- 12 кабардинцы -- 25 калмыки -- 22 каракалпаки -- 5 карелы -- 6 коми -- 16 марийцы -- 49 мордва -- 66 народности Дагестана -- 101 осетины -- 30 татары -- 442 тувинцы -- 4 удмурты -- 22 чеченцы -- 35 якуты -- 1 другие народы и национальности -- 168 Потери по возрастам: до 20 лет -- 8655, в том числе 2 офицера 20-25 лет -- 3557, в том числе 842 офицера 25-30 лет -- 878, в том числе 640 офицеров 30-40 лет -- 573, в том числе 396 офицеров свыше 40 лет -- 170, в том числе 99 офицеров. Гласность. -- 1991. -- 34-36 (63-65). Вместо эпилога. "Simphonie Valgalla" -- Ы-ы-ы-и-и-и-их! **************************************************************** С посвистом, вес?лым гиканьем и бесшабашным хохотом отвратительные черти развели бешеное пламя. Не жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных внутренностей Вадима, они, топая острыми копытами по слезящейся кровавой росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе полыхающей боли. Царапая, прокалывая рогами беспомощно трепещущие лоскутья л?гких, они вздымали адский огонь вс? сильнее и сильнее. И такой острой была боль нечеловеческой муки, что не стерпел Вадим, замотал головой, разлепил разбитые, сп?кшиеся губы. На крик уже сил не хватило... только на нечеловеческий хрип... Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки, окружающая толпа, услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем. В него, беспомощного, безответного, легко доступного, полетели из толпы камни. Черти сели верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх и, завизжав от восторга, принялись кромсать на мелкие части измученный мозг... ************************************************************** Сознание вернулось как -- то вмиг, сразу. Не было не только боли. Исчезли вер?вки, стягивающие руки и ноги. Во вс?м теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, не знакомого чувства блаженства. Вадим с опасением приоткрыл веки и тут же с восхищением широко распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам. Язык человека слишком груб, неумел и беден, чтобы можно было словами передать то, что увидел Вадим. Это увидел бы человек, очутись он среди разноцветья сполохов северного сияния. Непрерывная величественная смена переливающегося цвета. Спокойная, торжественная, неторопливая. А куда может торопиться сама Вечность?! Переливчатая бесшумная текучесть успокаивала, умиротворяла, завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность речного потока. С древнейших врем?н, когда полуживотное, ещ? не человек, уже не зверь, замерев, часами глядел безотрывно на гипнотизирующие переливы, было так... Так будет всегда... Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание Вадима было настолько усыплено, что он не заметил, откуда взялся крепкий, рослый, под два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не подош?л, а просто вдруг оказался рядом. Вадим вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его, в выжаренной почти добела солнцем, впрочем, очень чистой, ладной, хорошо подогнанной, солдатской форме. Ровно такой, какую носил сам Вадим и все, кто служил в Афганистане. Вадим обрадованно обратился к солдату: -- Бача! Ах, дорогой мой! Слышь, браток, а это вот..., -- растерянно пов?л рукой вокруг себя. Солдат ни обрадовался, ни ответил, а только махнул рукой в ответ, приглашая за собой. Солдат? А почему солдат? Форма была, но знаков различия на ней никаких. Он оглядел Вадима спокойным, грустным взглядом бесцветных, почти прозрачных глаз, обрамл?нных густыми белыми ресницами, и ещ? раз, приглашая идти за ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к большому зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока. Вадим пожал плечами и пош?л за ним: -- Бача! -- неуверенно окликнул ещ? раз своего проводника. Парень повернул голову и печально -- отстран?нно ответил: -- Эй оска... Вадиму послышалось: Тоска!, он ещ? раз пожал плечами. Не хочет говорить -- чего лезть к человеку? Около пятна, белобрысый приглашающе показал на него рукой, скорей не на него, а куда -- то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась гигантская, цвета ртути, воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот отрицательно покачал головой, грустно разв?л руками и не двинулся с места. Вадим прощально махнул ему, ступил в упругую вращающуюся круговерть и тут же увидел выход из матово -- сверкающего тоннеля. Перед его глазами словно выступили из тьмы лица множества людей в военной форме, сидящих за длиннейшим пиршественным столом. Люди разом отставили кубки и повернулись к Вадиму, улыбающиеся, доброжелательные. Кто -- то из близко сидящих приподнялся по знаку Верховного, сидящего во главе стола человека, намереваясь подойти к Вадиму. И в это же время две великолепные породистые овчарки красивым прыжком, виляя в пол?те хвостами, ринулись встречать нового человека... Именно встречать, как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел почувствовать, что его ждут здесь, рады видеть, и... всплеск пламени в великолепных чашах, освещающих всю эту картину, завертелся, закрутился, рассыпаясь огненными искрами во внезапно наступившей темноте, закружившей его до мути, до тошноты. ... Ох, как плохо, очень плохо, как больно!... Хотел закричать, но на крик сил уже не хватило... только на нечеловеческий хрип. Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем, торжествующими криками... Пущенный толпой камень прокатился острым краем по веку, надрезал его, повисшее кровавым лоскутом, обнажил правый глаз. Совсем страшным стало распухшее от побоев, израненное лицо Вадима. На сплошном сине -- багровом кровоподт?ке вращался залитый кровью красный шар воспал?нного глаза. Набухая закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая тягучая кровь. В ничем не защищ?нный зрачок вонзились раскал?нные иглы палящего солнца. Резанул по беззащитному глазу огненными песчинками жгучий ветер афганец. -- Алла! Алла! -- радостно взревела толпа затерянного в предгорьях Гиндукуша кишлака, радуясь, аплодируя меткому броску. Крепко досадил им пленный русский солдат, проклятый шурави, непокорный гяур! Кормили, поили. Били, конечно, как всякого раба. А как не бить? Работать отказывался, принять веру в единственного бога не хотел, да ещ? и бежать удумал. Смерть непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла! Сквозь багровую пелену видел Вадим беснующуюся толпу. Хоть как -- то пытался избавиться от крови, набегающей на глаз, добавляющей ярости той горящей внутренней боли. Вадим понимал, что каждое его движение, всякое проявление жизни, вызывает у жаждущей крови толпы восторг и новые издевательства над ним. Но смерть не спешила. Он опустил голову на грудь и увидел лежащий под собой кривой афганский топор, кору и стружки от кола, на котором находился уже несколько часов. Ужас и боль замутили сознание, пригасили яркий свет... ... И опять перед столом, за которым сидело великое множество людей в форме, подскочившие собаки лизали ему руки, ласкались. Почти машинально Вадим присел, потрепал собак по спинам, почесал за ушами, погладил. -- Привет, -- услышал он, поднял голову и оторопел. Пред ним стоял... Сашка. Сашка, с которым он служил в одном полку, рассказы которого о Москве любил слушать. Тот самый Сашка, на прикладе снайперской винтовки которого аккуратными зарубочками был отмечен последний бой не одного десятка душманов. Сашка, разорванное миной тело которого в цинковом гробу он н?с до самого самол?та, отправляя в Москву Сашкиной маме, учительнице русского языка Тамаре Ивановне. Этот Сашка стоял перед ним, т?плыми живыми руками пожимая руки Вадима, увлекая за собой к общему столу, усаживая рядом с собой на специально подготовленное для Вадима место. Сашка приобнял его за плечи, поглядел в глаза. -- Растерялся? -- понимающе спросил он, -- Ничего. Не просто сразу объяснить. Разбер?мся! Вадим действительно растерялся. Растеряешься тут... -- А это?... -- пов?л он рукой, -- Я что?... -- и смутился. Как -- то глупо спрашивать, умер он или нет, это что, ад? рай? И вообще... -- Знаешь, до конца и я не понял, -- ответил на незаданный вопрос Сашка, -- Место это можешь называть Валгалла, -- удобно и боль -- мень понятно. Валгалла? Место, куда попадают погибшие воины! Так значит... Но спросил вс? -- таки не о себе. -- Саш..., -- а тот длинный, белобрысый? Он вс? Тоска, тоска!? -- махнул куда -- то за спину Вадим. -- Ааааа... Этот!... Не, не тоска. Эй оска по -- эстонски -- не понимаю. Отлично он вс? понимал. Ему подмогу велели по рации вызвать, а он -- Эй оска и прятаться. Всех перебили и его в том числе. Только пацаны здесь, -- Сашка кивнул на сидящих напротив, и те весело кивнули в ответ, -- А он за подлость и любовь к своей шкуре -- наказан. Сюда войти он долго не сможет, будет провожатым и теперь -- действительно ничего не понимает. Наказали его самым страшным -- одиночеством... Да ты расслабься, теперь вс? будет хорошо. Вадим хотел спросить, как же это -- хорошо? И что хорошего может быть у погибшего? Но не успел. Вернулась режущая боль, отнялся язык, страшные мучения обрушились с прежней силой, выгнули дугой тело. Перед глазами помутнело, поплыла куда -- то Валгалла. Взамен не? осталась только нечеловеческая мука. И закричал Вадим от боли, муки, отчаяния. Закричал то, что кричит любой человек, когда ему плохо, то, что кричат, не думая, не понимая, не выбирая: -- Маааааа -- мааааааааа...... И услышала, проснулась мама Вадима в маленьком уральском городке. Потихоньку, чтобы не разбудить спящего мужа, выбралась из -- под одеяла и прошла в Вадькину комнатку. Не в силах унять дрожь в руках и барабанную дробь встревоженного сердца, присела на краешек аккуратно застеленной кровати сына, поняла, почувствовала -- с сыном случилась страшная беда. Эта беда толкнула е? в спину с кровати на колени. Взволнованно зашептали что -- то проснувшиеся в душе древние женщины, матери рода. Вместе с ними зашептала Мать: -- Силы небесные!... Полыхнуло пламя светильников Валгаллы, навострили уши собаки, замолчали по знаку Верховного люди. -- Мальчик мой!..., -- тревога и ощущение большой беды, страшного горя, путало мысли матери. -- Помощи и защиты прошу у вас. Спасите, сохраните моего реб?нка... Уберегите своей силой, укройте от врагов... Пресвятая Дева Мария! Твой Сын на кресте в мучениях погибал, всех нас спасая... Чувствую, где -- то мо? дитя муку смертную принимает. Сердце мать не обманет, прошу, на коленях прошу тебя, избавь его от мучений... В лилово -- багровых переливах неземного света по знаку Верховного, вытянувшись по стойке смирно, слушали мольбу Матери погибшие воины, ждали приказа... -- И если нет другого пути, если нет выхода, если никак нельзя по другому..., -- зарыдала несчастная женщина, -- Как мать прошу тебя... Хотя бы прекрати его мучения... Забери к себе!... И опустив поседевшую за один час голову, повалилась на пол Е. А., не имея больше сил, все их вложив в свою молитву. Приняли приказ непобежд?нные, огненными молниями расчертили небо, копьями Гергия Победоносца обрушились с небес на грешную землю. Прочертив лиловыми вспышками ч?рные тучи, вынырнули и обрушились полной боевой силой на Богом забытый афганский кишлак. Удивл?нно разинув рты, подняв в суеверном страхе к небу бородатые лица, с места не сумели сдвинуться ДУШМАНЫ?, когда на их головы обрушили ураган огня невесть откуда взявшаяся пят?рка неумолимых в своей беспощадности вертол?тов. За две минуты огненной рукой был смет?н в разверзнувшееся бездонное ущелье глиняный кишлак. Когда рассеялись пыль и дым, Вадим с изумление понял, что он один стоит на восхитительно чистой горной площадке. Не корчится от нечеловеческой боли на колу среди кишлака, а стоит цел, жив, здоров, бодр и даже весел. К нему навстречу, радостно смеясь шли те, кого он успел увидеть в Валгалле. Первым к нему подош?л Сашка, обнял, похлопал по спине. За ним подошли другие. -- Ну, братка, -- заглянул ему в глаза Сашка, -- Ты -- свободен. Теперь ты наш, пошли с нами. И обнявшись за плечи, они пошли по дороге, весело болтая. -- Саш!... -- робко спросил Вадим, -- Я что, погиб, умер? -- Конечно, -- захохотал Сашка, -- То есть нет. Ну, в общем, как ты сам думае?... Ты ид?шь с нами, погибшими, но не покор?нными. Ты выполнил до конца свой солдатский долг. Ну, посуди, чтобы быть живым, нужно непременно корчится на колу? -- Ммммм.... Неееет уж...... -- Ну, так и живи! Пока ты в теле, на Земле, этого не понять. Теперь пойм?шь. -- А...... Мама? Она ж с ума сойд?т от горя. -- Не мы этот мир устроили, -- Сашка многозначительно посмотрел вверх, -- Не будем умничать. Выходит, так надо, -- но сам -- таки печально вздохнул. Они шли по бесконечной дороге, которая поднималась выше и выше. Выше вершины самой высокой горы. Эта дорога вела их прямо в небо, теряясь дальним своим краем в белоснежных сияющих облаках... ************************************************************** ... Мама Вадима с трудом поднялась на ноги. Постояла среди комнаты. Оглядела Вадькины нехитрые вещички, провела пальцами по крылу пластмассовой модельки самол?та, стоящей на пианино. Вспомнилось ей, как хвалили Вадьку в музыкальном училище, готовили к поступлению в консерваторию. Не успели, пришла повестка в армию. Так и осталась Вадькина работа непредставленной на конкурс для поступающих. Елена Захаровна взяла толстую нотную тетрадь, исписанную рукой сына. Погладила е?, как гладила маленького Вадьку -- тихонько, ласково. И в который раз прочитала надпись на обложке: Вадим Сергеевич Петраков. SIMPHONIE VALGALLA.