Валерий Брумель, Александр Лапшин. Не измени себе --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- ЖУРНАЛ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" Э 1,2,3 1979 Предлагаемое читателям произведение известного советского спортсмена, рекордсмена мира, чемпиона Олимпийских игр Валерия Брумеля и киносценариста Александра Лапшина построено на документальных фактах, материалом для него послужили две интересных судьбы - самого Валерия Брумеля и выдающегося советского хирурга Г. А. Илизарова. БУСЛАЕВ ...Проваливаясь по колена в рыхлый снег, я бежал позади всех. Я загадал: если сейчас удастся хоть кого-то обогнать, у меня больше никогда не будет гастрита, не будет этой проклятой изжоги... Я выжал из себя все, что мог, но мощные литые спины товарищей продолжали маячить впереди. Я тащил свое тело следом, ощущая, как вверх по пищеводу подымается тошнотворное жжение. После таких тренировок мне, шестнадцати с половиной лет парню, всегда давали двадцать. Оставалось одно - терпеть. Только это. Терпеть, чтобы опять не есть щей с солониной. В десять лет (прошло лишь два с половиной года, как отменили карточки) я их хлестал, как голодный волчонок, опасаясь, что эту кислую похлебку у меня вот-вот отнимут (хотя отбирать никто не собирался). Все за столом распределялось соответственно возрасту и заслугам: на меня, на двух братьев и сестру, на мать, отца и бабушку. Мать работала копировщицей, в старых деньгах она получала 650 рублей. Отец служил горным инженером - 1800. Отдавая свою пенсию, полторы сотни добавляла бабушка. В новом измерении выходило 260 рублей на семь человек, четверо из которых были дармоеды. Позже, когда обо мне неожиданно написали в городской газете (я прыгнул выше всех - 160 сантиметров), мать стала подкладывать мне лишний кусок мяса. Мясо я съедал втайне от отца и братьев. Быстро, жадно. Я и сейчас ем почти так же... На девятом километре изжога отпустила. Оставалось пробежать еще четверть дистанции, затем, после десятиминутного перерыва, полтора часа заниматься со штангой, потом легкий получасовой баскетбол, а в заключение пробежки - десять раз по двести метров в полную силу. И так - почти каждый день. Однажды тренер, маленький тучный Абесаломов, разбудил меня и сказал: - Я не держу - уходи. Победит только тот, кто выдержит. Десятиборье - самый "лошадиный" вид легкой атлетики. Именно им я и занимался у Абесаломова. Все тренировки он тщательно продумывал. Занятия на стадионе, которые изнуряли однообразием обстановки, Абесаломов вдруг выносил на природу. На откосе песчаного карьера мы боролись друг с другом за тяжелый набивной мяч. По нескольку раз - кто быстрее? - лазили на верхушки тридцатиметровых деревьев. Разбившись по двое, подолгу играли в салочки. По полчаса, до судорог в кистях, висели на ветвях или, как первобытные люди, поднимали огромные голые валуны и кидались ими. Выдумки нашего тренера были неисчерпаемы. И все же мне казалось, что в сравнении с остальными я работал ничтожно мало. Например, стокилограммовый и двухметровый Кузьменко - уже рекордсмен Европы - считал подобные тренировки разминкой. Когда я с затухающим сознанием кое-как доплетался до раздевалки, он лишь приступал к основным видам десятиборья. Другие тоже легко выдерживали нагрузку в два-три раза большую, чем я. У меня было одно оправдание: им по двадцать три, по двадцать восемь лет, мне - всего шестнадцать с половиной. Почти все они члены сборной СССР, половина - олимпийцы. Я - никто. Я полагал, что Абесаломов взял меня как подопытного кролика. Умрет или выживет? А если выживет - интересно, что из этого пацана получится? Честолюбие... Я выжил только за счет его. Всякий раз, страдая от гастрита, по мере сил ковыляя за нашими асами, я слепо верил, что никто из них не годится мне и в подметки. Придет время, и я докажу это всем... всему миру... Докажу, потому что у меня нет иного выхода! Я шел к этому издавна. В детстве меня много били. По голове, по лицу. Били - щуплого, длинноногого, прижатого к стенке. Били холуи. "Рябой" - он был старше всех года на три, - как правило, наблюдал за избиением со стороны... Однажды он надо мной сжалился: - Ладно! Пусть несет своей мамке. Холуи с облегчением расступились, меня выпустили из круга. Я шатко поплелся прочь. Вслед мне Рябой сказал: - В другой раз он для нас что хочешь сделает. Я так устал, что не мог даже плакать. Метров через тридцать я сел на землю и, содрогаясь, стал отплевываться розовой жидкостью. Пошел снег, сквозь его редкую завесу маячили развалины моего небольшого разбомбленного городка. Заканчивался пятый послевоенный год. Продолжая сидеть на земле, я с усилием разжал руку. На ладони лежали сероватые дрожжи, которые у меня хотели отнять. Я их украл для матери... "Все, что ни случается, - все к лучшему". Я постоянно приучал себя именно к такому ощущению жизни. Позднее я прочел библию и узнал другое: "Все будет так, как оно должно быть". Я не согласился с этим и спустя несколько лет внес в изречение поправку: "Все будет так, как оно должно быть, - но строить свою жизнь все равно нужно так, как тебе хочется". Однажды Воробей (от фамилии Воробьев) пригласил меня поужинать в ресторан. У Абесаломова я тренировался всего второй месяц и еще мало кого знал. Не потому, что был очень замкнут - просто ни на что другое, кроме работы, еды и мертвого сна, не оставалось сил. Воробей был уже членом сборной страны по пятиборью. Его приглашение оказалось для меня неожиданным. - Приходи часиков в семь в "Асторию". - Зачем? - Первый спутник вокруг Земли запустили... Отметим! Я сказал: - В семь мне подходит. В девять я спать ложусь. Воробей улыбнулся и посоветовал: - Ты вообще потише бы. Абесаломов одного такого уже в больницу загнал. - А ты? - Я привычный. Потом - старше. Ему было двадцать три года, он был легок в общении и широк по натуре. В ресторан он меня пригласил затем, чтобы малость подкормить. Впоследствии он делал это неоднократно, но всегда не в обиду мне, очень тактично. Всякий раз это выходило у него как бы случайно. На многие годы мы остались с Воробьем друзьями, и я никогда не забывал его добра, которое он сделал для меня в этот нелегкий период. Воробей получал от "Буревестника" стипендию. Меня оформил Абесаломов инструктором на жиркомбинат. На свою зарплату я не мог позволить себе купить даже носков. Все деньги уходили на питание, на подавление язвы желудка. Из слабого я хотел стать сильным. И гораздо больше чем сытым. Посему никаких перспектив, кроме спорта, для меня не существовало уже с десяти лет. Я много перепробовал: коньки, лыжи, баскетбол, гимнастика, стрельба, плавание... Ничто мена не устраивало, отовсюду я уходил разочарованным. Я жаждал мгновенного результата, Я не знал, что сила тела, как и сила духа, накапливается по крупицам, годами. Ежедневно я изо всей мочи раздувал перед зеркалом свою худую детскую грудь, напрягал в локтях падкообразные руки и не находил никаких изменений. И вдруг на уроке физкультуры через веревочку прыгнул на 120 сантиметров. Совершенно неожиданно. Я, хилый пятиклассник, без труда преодолел высоту, которая была не под силу ребятам старше меня. И все сразу определилось. Прыгун!.. Через год я взял 130 сантиметров. Еще через полгода - 150. В четырнадцать лет - 160 (лучший в городе результат среди школьников). В пятнадцать лет - 175. В шестнадцать - 195. В шестнадцать с половиной - ровно два метра. Мастер спорта! И все время работа. Возрастающая, целиком поглощающая меня. После школы я поступил в Харьковский институт физкультуры. И, надо сказать, вовремя - годом раньше вышло постановление Совета Министров СССР "Об отмене платы за обучение в старших классах средних школ, в средних специальных и высших учебных заведениях". Для моей семьи это был не пустяк... Явившись на первую тренировку в Харькове, я сразу понял, что здесь и погибну... Тусклый свет, ограниченное пространство зала и тренер-самоучка... Это гроб! Надо бежать... Что я и сделал. Сел на другой день в поезд и прикатил во Львов к Абесаломову - тренеру со своей системой. И попал. Абесаломов что-то приметил во мне и взял в свою группу. На жиркомбинат он меня оформил временно - до тех пор, пока из Харькова не пришлют мои документы. После этого я должен был стать студентом Львовского института физкультуры. Абесаломов заведовал там кафедрой легкой атлетики. Став студентом, я жил бы уже не с пьяной оравой жиркомбината, а в приличном общежитии. Кроме того, от общества "Буревестник" мне добавили бы 200 рублей. Подобная прибавка казалась мне очень внушительной. Однако документы мои не присылали, и я, экономя на еде, продолжал "зайцем" ездить в трамваях, ходить в стоптанных башмаках и в кургузом осеннем пальтишке... В ресторане Воробей сидел с двумя девушками. Обеим было лет по девятнадцать. Меня ничуть не смутил их возраст - я знал, что выгляжу старше. Тяготило другое - под левой подмышкой я простыми нитками заштопал свитер, а на башмаках были разного цвета шнурки. Желая избавиться от скованности, я сразу повел себя развязно. Блондинке, которую звали Рая, я сказал: - А ты ничего. Вторую, Галю, я откровенно оглядел с головы до ног и, ничего не сказав, восхищенно помотал головой. Девушки переглянулись и прыснули. Рая спросила: - И всегда вы такой? - Через раз, - спокойно ответил я. Воробей, не ожидая от меня подобной прыти, оторвался от меню. Я сказал ему: - Мне какой-нибудь бульон, мяса кусок и стакан кефира. Он указал на девушек и заметил: - А они, между прочим, вино пьют. - Молодцы, - похвалил я. - Я не буду. Девушки неожиданно поднялись и куда-то ушли. Воробей предложил: - Если хочешь, поухаживай за блондинкой. Я вспомнил про комнату в общежитии на десять человек, про свое кургузое пальтишко, в котором придется гулять с ней по улицам, и сказал: - Мне нравится другая. - Нет, - помотал головой Воробей. - Самому нужна. Подумав, я произнес: - Не могу. Если женщина не по душе - не люблю. - Ну, ну! - Воробей с интересом глянул на меня. - А у тебя хоть одна-то была? - Конечно! Из ресторана я сбежал. На другой день объяснил Воробью, что почувствовал себя неважно. После полугода занятий у Абесаломова на мое имя пришло письмо: меня приглашали на зимнее первенство страны. Я показал письмо тренеру, спросил: - Почему именно меня? - Не знаю, - он пожал плечами. - Видят в тебе, наверное, перспективу. В словах Абесаломова я уловил легкую досаду. - Поедешь? - Вообще-то неохота, - соврал я. - Может, ради потехи? Тренер исподлобья вгляделся в меня. - Ладно. Ты себя немного загонял. Дней пять отдохнешь, кстати. Зимнее первенство СССР по легкой атлетике происходило в Москве. В столице я еще не был. Сойдя с поезда, я вышел на привокзальную площадь и, ощутив особый ритм и размах города, сразу же захотел здесь жить... Соревноваться мне предстояло с двукратным чемпионом Советского Союза Габидзе и рекордсменом Европы Картановым. Несмотря на свое непомерное честолюбие, я иногда был способен рассуждать и разумно. На этих состязаниях я ни на что не надеялся. "Рано. Еще слишком рано". Но внутри все равно что-то томило, не давало покоя... Легкоатлетический манеж был огромным, гулким. Шумная публика, радиоголоса судей-информаторов, именитый состав участников, их эффектные спортивные костюмы - все это меня поначалу придавило. На таких представительных состязаниях я еще ни разу не выступал. Первый, знакомый по тайным помыслам, но теперь вдруг реальный зуд вожделения победы я почувствовал в день отборочных соревнований. Наблюдая за своими соперниками, я сделал неожиданное открытие - никто из них, оказывается, не был как следует подготовлен. Все они выглядели какими-то сонными, вялыми, словно неделю не ели. Даже Картанов и Габидзе с трудом взяли 180 сантиметров. Во мне все так и подпрыгнуло: "Выдохлись!" Я знал, что до этого они провели серию трудных поединков за рубежом. "Обыграть! - тотчас приказал я себе. - Здесь! В Москве! Немедленно!" Мне тогда и в голову не приходило, что усталость, несобранность соперников - одна видимость. Только позже я понял: выверяя разбег и прощупывая грунт, они одновременно сохраняли силы, да попутно сбивали с толку таких наглецов, как я. Контрольный норматив Картанов и Габидзе преодолели, казалось, на пределе своих возможностей - с третьей попытки. Я, мобилизуя всю волю, старался брать высоты с первого раза. Однако Картанов и Габидзе ни разу не поглядели в мою сторону. "Притворяются, - подумал я. - Играют!" После контрольных испытаний, уже под душем, я неожиданно ощутил страшную усталость. "Кстати, отдохнешь", - с усмешкой вспомнил я напутствие Абесаломова. Всю ночь я не мог заснуть и на соревнования явился с тяжелой головой. Переодевшись, я вслед за остальными вышел в манеж размяться. Преодолевая тяжесть в теле, пробежал трусцой около километра. Застоявшаяся кровь затолкалась, стало чуть легче. И вдруг усталость моя испарилась, краем уха я услышал: - Поглядите на эту восходящую звезду! Она наверняка готовится вас приделать. Слова эти были обращены к Картанову и Габидзе. Оба наконец взглянули на меня. Но как? С усмешкой, мимолетно, точно на букашку. Я заставил себя не злиться, сел на скамейку и попытался рассуждать спокойно: "Пять с половиной лет огромной работы. Вагон силы... А на имена мне плевать! Не на того напали!" Я поднялся, надел на разогретое тело шерстяной тренировочный костюм (единственную ценную вещь в моем гардеробе) и стал независимо прохаживаться. Физически я действительно был сильнее своих соперников. Я являлся, пожалуй, первым прыгуном, который не боялся заниматься штангой. Более того, степень своей подготовленности я определял не по высоте планки, а по килограммам. В шестнадцать с половиной лет я приседал и поднимался с весом в 140 килограммов, а от груди выталкивал 110. Это было немало. Среди моих коллег господствовало иное мнение: штанга для прыгуна - вред. Она отяжеляет, закрепощает мышцы, в то время как прыгун должен быть легким и взрывным, точно кузнечик. Я с этим не соглашался. На практике я постоянно ощущал, что к легкости приходишь только через тяжесть. Я никогда не считал себя человеком большого ума, но у меня всегда хватало хитрости и той степени ограниченности, чтобы больше всего верить самому себе и в себя. Начались состязания. Мой первый тренер был специалистом по метанию молота и в технике прыжка разбирался приблизительно. Как и все, он обучал меня стопорящему толчку. Кто его придумал - неизвестно. По слухам, некий Липуцкий защитил по этой методике диссертацию. Суть методики заключалась в следующем: на последнем шаге разбега, перед отталкиванием, нужно было далеко вперед выставлять ногу и, как бы останавливая свое движение, переводить тело (за счет стопора) вверх. То есть, чем лучше застопоришься, тем выше прыгнешь! Позже я узнал, что все надо делать наоборот: за два шага до отталкивания удерживать плечи не сзади, а впереди. Открылись мне и такие существенные детали, как натяжение маховой ноги в момент перехода на толчковую ступню, что разбегаться надо не на носках, а на всей подошве, чтобы все время ощущать грунт. Прыжки начались с высоты 190 сантиметров. Картанов и Габидзе ее пропустили. Стремясь быть в центре внимания и идти с ними как бы на равных, а заявил судьям, что отказываюсь от попытки тоже. Установили 195. Мои основные соперники - мне было лестно так думать - не отреагировали и на эту высоту. Я чуть заметался, но взял себя в руки - в протокол внесли вторичную отметку о моем пропуске. При этом один из судей спросил: - Не много ли на себя берете, молодой человек? Я не удостоил его ответом. Публика оживилась, на меня обратили внимание. Кое-кто стал указывать в мою сторону. Мне это понравилось. "Если они пропустят и два метра - я тоже. Пойду до конца". Каков будет этот конец - уже не имело значения. Я словно включился в азартную игру со ставками. Меня интересовал уже не результат, а сам процесс! Планку наконец подняли на 2 метра. Картанов и Габидзе встали со скамейки. "Ага! - отметил я. - Нервишки у вас тоже слабы!" Кроме нас троих, в секторе осталось еще шесть прыгунов. Двое взяли очередную высоту с первой попытки, другие сбили. Настала моя очередь. Я решительно вышел к месту разбега, без какой-либо внутренней подготовки рванулся вперед и грубо задел рейку коленом. Вылезая из поролоновой ямы, заметил несколько насмешливых взглядов. "Пусть! - сказал я себе. - Все равно перепрыгну!" Картанов, а за ним Габидзе вдруг очень легко преодолели эту высоту с первой попытки. Аплодисменты с трибун неприятно резанули мой слух. Перед второй попыткой я на несколько секунд закрыл глаза. "Победа! - стал внушать я себе. - Только победа! И - стопор. Хороший стопор". Сорвавшись, я понесся навстречу планке. Высота стала расти и, словно магнитом, отталкивать меня. Я почувствовал это с первых же шагов. Неожиданно остановившись, я на несколько секунд тупо уставился на рейку, затем резко снял ее и плашмя бросил на маты. Раздался свист. Ни на кого не глядя, я вернулся к скамейке, сел. По реакции зала я понял, что никто из зрителей всерьез меня и не воспринимал. Свист был снисходительный, добродушный. Вечером в гостиницу неожиданно явился Скачков - старший тренер сборной страны по прыжкам в высоту. Он позвал меня в бар выпить кофе. Для начала он по-отечески посоветовал мне не расстраиваться. Затем подробно расспросил, где я живу, чем занимаюсь, у кого, что собираюсь делать дальше, а в заключение поинтересовался - не хочу ли я учиться в Москве и тренироваться у него! - Вы же видели меня на соревнованиях! - вырвалось у меня. Скачков ответил: - Результат не показатель. Главное - перспектива. - Он улыбнулся. - Извини. Но ты просто технически не обтесан. Договорились мы так. Я возвращаюсь, а через полтора месяца Скачков официально вызывает меня на всесоюзные сборы. Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова, но внутренне принялся готовить себя к тому, что эта затея рухнет так же неожиданно, как и возникла. Я боялся верить в случайности, так как более всего опасался душевной избалованности. Я уже знал, мне это открыл Абесаломов, что душу нужно тренировать еще больше, чем тело, и постоянно держать ее "на воде и черном хлебе". Увеличивая нагрузки, я принялся тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки стал оставаться на стадионе и метать молот, толкать ядро, прыгать с шестом. День ото дня мои мышцы адаптировались к усталости. Но однажды заныло сердце. Добродушный богатырь Кузьменко не любил бездельников. В 28 лет рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня был начисто лишен честолюбия. - Всякие медали, статьи, фотографии - все дребедень, - говорил Кузьменко. - Это для дамочек. А однажды он по секрету поведал мне: - Я на себе эксперимент ставлю - есть в нас предел или нет. Понял? Про боли в сердце я никому не сказал и через день нарочно попробовал себя на кроссе. Ничего! Довел тренировку до конца - все нормально. Но перед сном сердце опять неприятно заныло. "Пустяки! - объяснил я себе свое состояние. - Элементарная неврастения, не больше!" Утром врачи сказали: - Обычная перетренировка. В больницу ложиться не надо, но нагрузки сократить. Неделю спустя пришел вызов: меня официально приглашали на всесоюзный тренировочный сбор легкоатлетов. Абесаломов, видимо, понял, что я оказался шустрым малым и теперь от него ускользаю. - Сколько волка ни корми - все в лес смотрит! Только гляди - пожалеешь! Десятиборье - основа основ. С него на любой вид уйти можно. Опасаясь выдать свое состояние, я не смотрел ему в глаза и испытывал смешанные чувства - своеобразную привязанность к человеку, благодарность, щемящее ощущение вины и одновременно четкое, почти безжалостное понимание того, что я уже не могу получить от него больше, чем он мне дал. Так было с моим первым учителем физкультуры, так случилось с тренером детской спортивной школы, теперь произошло с Абесаломовым. КАЛИННИКОВ Взрывная волна швырнула меня на землю, я тотчас сел, грязный, испуганный, с крошевом зубов во рту. Мои товарищи, точно тараканы, быстро заползали в какую-то щель. Подняв голову, я увидел три "мессершмитта". Они летели прямо на меня, едва не задевая крыш двухэтажных домов. Я закрылся руками, окаменел от страха. Пули забили, как град, - частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом, "Не убьют, - стал заклинать я. - Меня не убьют... Нет, нет, меня нельзя убивать!" И не убили. Когда "месеершмитты" развернулись на второй заход, я тоже шмыгнул в щель, ткнулся лицом в грязь. Вой бомб, стрекот пулеметов, нарастающий рев моторов. Все было дико, непривычно: реальность перетряхивала сознание. В один из моментов затишья я приподнял голову и заметил, что к щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли. Женщина вскрикнула. Она уже сидела. Сидела неподалеку от щели и легким движением поправляла на затылке волосы. Наши взгляды встретились, она близоруко прищурилась и вдруг улыбнулась. И от этой ее улыбки я сразу замер... Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, носятся какие-то несуразные самолеты, которые бросают на землю всякую гадость, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, платье ее испачкано и вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен простить ее, потому что вся эта нелепость в конце концов не имеет никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга... Ведь так же?.. И я вдруг кивнул ей. Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего того несчастья, что нас окружало... Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину, больше я ее никогда не видел. Только во сне... Наша полуторка осталась невредима. Мы - нас было четверо - покатили дальше. Налеты прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала канонада. Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института. Институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили вывезти часть оборудования, ценную оптику. Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду и бакинской нефти. В конце июля пали Краснодар, Ставрополь, Майкоп. Настала очередь Армавира. До склада мы доехать не смогли, нас остановили солдаты с автоматами. - Вылезай! - приказал один из них. Лицо у него было потное, жесткое. Мы робко повыпрыгивали из кузова. Я сказал: - Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное оборудование! - Плевать! Мы за них воюем, а они с барахлом возятся! Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Солдаты залезли в кузов, и машина резко взяла с места. Мы отправились обратно. Своего директора Арепьева нам удалось отыскать в полутемном подвале института. Он сидел в углу на корточках. - Черт с ним, - узнав о судьбе полуторки и оборудования, сказал директор. - Теперь бы самим как-нибудь ноги унести! Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, придавленные общей бедой и своими пожитками. У меня были только бритва и мыло. Я нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне - рубашка, брюки, поношенные башмаки. Самолеты возникли неожиданно. Они не появились, а как бы проявились из неба. Тяжелые, неуклюжие, точно навозные мухи. Все закричали, побежали по сторонам, начали прятаться куда попало. Земля забила фонтанами грязи, щепок, камня и человеческих тел. Многие, не найдя укрытия, лежали и не двигались. И было непонятно - мертвы они или еще нет. Затем внезапно все прекратилось. Кто мог, сразу поднялись и пошли дальше. Весь оставшийся вечер, всю ночь мы шли и шли. К утру наткнулись на крошечную железнодорожную станцию. Вокруг нее раскинулся бивак из нескольких тысяч беженцев. На путях стояли два эшелона. Один с зерном, другой с боеприпасами. Оба состава были сплошь облеплены людьми. Мы забрались в вагон и принялись черпать горстями сырое зерно. Наесться никто не успел - снова показались самолеты. Как только я упал в ров, взорвался эшелон с боеприпасами. "Лотерея, - подумал я. - Мы могли сесть на него". Трупов я уже насмотрелся, но такого количества еще не видел. Почти час я разыскивал товарищей, директора. Их нигде не оказалось, и я пошел прочь с этой станции. Босиком. Ботинки я потерял, когда соскакивал с вагона. С убитого я их снять не мог. Через сутки я на товарняке доехал до Нальчика. Оттуда опять пешком направился в Орджоникидзе. Там должен был временно базироваться наш институт. Двое моих товарищей были уже здесь, третьего убило на станции. На другой день поздно вечером в Орджоникидзе приплелся Арепьев. Он зачем-то встал на колени перед своей женой и, никого не стыдясь, заплакал. Она стояла перед мужем с перекошенным от страдания лицом и молча гладила его по голове... Спустя неделю нас посадили в теплушки, мы двинулись в Баку. Оттуда предстояло переплыть Каспийское море на баржах и следовать дальше, в Среднюю Азию. Ехали безалаберно, с многочисленными остановками и пересадками. В дороге до нас дошло обнадеживающее известие: первая попытка гитлеровцев захватить Сталинград с ходу провалилась. На одной из станций я решил отстать. В девяти километрах находилась моя деревня. Со мной сошел товарищ - Димитрий, грек. - Война, - сказал я ему. - Дома, может, больше и не увижу, а тут совсем рядом. - А институт? - спросил он. - Нагоним! Пока в Баку насчет барж договариваться будут, не меньше двух дней пройдет. Отец умер, когда мне было семь лет. В деревне жили мать, две сестры и три брата. Я был самым старшим. Отец всю жизнь пас овец. С пяти до двенадцати лет тем же самым занимался и я. У нас никогда ничего не было, только мазанка и небольшой участок земли на склоне горы. Он почти сплошь состоял из камней. Сколько я себя помню, мы всем семейством постоянно выбрасывали эти камни и носили в подолах своих рубах землю. На участке мы сажали немного ржи, картошки, моркови, лука и чеснока. Росло все это скупо, неохотно. Была еще коза. Ее мы беспрерывно доили, так как всегда хотели есть. Мяса никто из нас почти не видел. Соседи жили, конечно, побогаче - там были отцы. В своей семье за отца был я. Не только в детстве, но и потом - всю жизнь. В первый класс я заявился двенадцатилетним подростком. Раньше не мог - очень много было дел. В школе надо мной посмеивались - такой верзила сидит за одной партой с семилетними. Насмешки меня не трогали, я беспокоился о другом: я, глава семьи, не имею права долго засиживаться в школе. Ученье у меня пошло легко. За один год я миновал сразу четыре класса, то есть одним махом получил начальное образование и мог уже бросать школу, чтобы помогать семье. Учиться, например, на тракториста. Так я, наверное, и поступил бы, но все решил случай. В тринадцать лет я заболел - отравился. Два дня меня мучили резкие боли в животе и рвота. Щеки мои впали, я страшно исхудал. Несмотря на нужду, никто в нашей семье так еще не болел. Мать, сестры, братья глядели на меня с испугом, как на умирающего. На третий день явился фельдшер. Он дал мне каких-то таблеток, заставил что-то выпить - наутро хворь сняло как рукой. Я отчетливо почувствовал, как в меня опять входит жизнь. Я очень поразился своему выздоровлению. Как же так могло случиться? Ведь в деревне говорили: "Если бог захочет кого-то к себе взять, ничем ему не поможешь". В общем, в это утро я поклялся, что стану врачом. Я тоже буду раздавать людям разные таблетки и спасать их от смерти. За следующий год я окончил пятый и шестой классы. К этому времени у меня неожиданно обнаружились музыкальные способности. За две недели я выучился играть на гармошке, затем организовал в школе оркестр и стал его руководителем. Спустя полгода мы уже разъезжали по близлежащим селам и выступали с концертами. На одном из них я увидел гипнотизера. Это был маленький, абсолютно безликий человек. У него не горели глаза, не гремел голос, движения его были крайне скупы, обыкновенны. Я наблюдал за ним из-за кулис и силился понять секрет его власти над людьми. По указке гипнотизера они ползали на животах, скакали, точно козлы, отбивались от невидимых пчел, спасались от огня. Гипнотизер делал с ними все, что хотел. После этого представления я прочел о гипнозе какую-то статью. И сразу разочаровался - никакого чуда не было, стоило лишь овладеть определенной методикой. Однако разочарование вселило в меня прочную надежду. Я раскопал пособие по гипнозу и изучил его от корки до корки. Через три месяца я решил испробовать свои силы. В качестве первых подопытных избрал четырехлетних сестер. Боясь быть посрамленным, я поставил опыт втайне, когда дома никого не было. "Сеанс" мой удался. - Вода! - говорил я сестрам. - Прыгайте! Они соскакивали с лавки, падали на пол и изображали плывущих. - Смотрите! - восклицал я. - Пропасть! Сестры в ужасе замирали перед очередной половицей... Вскоре я гипнотизировал все село. Люди сходились на мои сеансы, как на спектакли. Я мог усыпить кур, голубей, свою кошку. Не поддавалась только коза. Гипнозом я пытался заставить ее давать побольше молока, но она упрямо выделяла нашему семейству только три литра в день, и ни капли больше. Гипнозом я владею всю жизнь. Позже, как врачу, мне это помогло. Но с возрастом я уже не испытывал того тщеславия. Наоборот - я стал ощущать неловкость перед людьми, которые глядели на меня как на колдуна. Я объяснял, что гипнозу может научиться каждый - это всего лишь обычная тренировка и знание человеческой психологии. Мне не верили. Впоследствии я с горечью убедился, что чем проще какое-либо открытие, тем тяжелее его доказывать... Вместе с Димитрием я, наконец, добрался до своего дома. Село было расположено на склоне горы - мы пришли к нему через перевал сверху. На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел на завалинке сакли в своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал: - Здравствуй, дед Махмуд! Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть на жизнь девяносто с лишним лет, ничего не ответил. Потом дед оглядел моего товарища и вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил: - Ты пришел со своим другом? Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда вселял в меня прочность бытия. Прежде всего тем, что он долго жил. Сейчас, глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что в жизни все равно ничего не изменится. Война, голод, разруха - это лишь плохой сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед. Дед Махмуд произнес: - Ты домой, Степа? - Да! - Я опять улыбнулся. - Я хочу увидеть свою мать, сестер и братьев! Потом я пойду обратно. Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал: - Не ходи, сынок. - Почему? - Потому что ты и твой друг голодны. - Да, дед, - подтвердил я. - Мы голодны. Но мы съедим совсем мало, мы уже договорились. Дед повторил: - Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры твои и братья - они тоже живы. И твой дом, смотри, стоит на том же месте. Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга свою козу. - Да, - проговорил я. - Они так и сделают. Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал: - Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи... Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей. Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи. Я сказал: - Дед, я обязательно с тобой расплачусь. - Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он - третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем больше надежды у меня на это будет. Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только матери... Я не уходил и ждал, когда она появится. Ко мне подошел Димитрий, напомнил: - Темнеет, надо идти. - Сейчас, - ответил я, - Еще чуть. Он тактично удалился. "Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты должна это почувствовать..." И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я замер. Неужели она почувствовала мое присутствие? Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам, заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом. Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг остановилась и обернулась в мою сторону. Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня. Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро... Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль, слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз собственной матери. Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную философию: "Человек рожден для страданий". - Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли, какой бы она ни была каменистой... Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины студентов. На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска предприняли вторичное наступление на Сталинградском фронте. Сталинград объявили на осадном положении. В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев. Однажды меня вызвал к себе Арепьев. - Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы станем вас подкармливать из общего котла. - А с учебой как? - Это уж как сможете. В оставшееся время. Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень. Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев, наконец, погнали обратно... Жил я с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который между делом научил нас шить тапочки. Помимо рытья арыка и учебы мы на этом немного подрабатывали. Но еды все равно не хватало, особенно мяса. Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть собачатину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными студентами, которые тогда не голодали. Мой друг Димитрий есть собак не мог. Как-то он признался: - Если бы я не знал, какое это мясо. Но это же невозможно! Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал. Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих намерениях. Но он был так голоден! Поначалу я приказал Димитрию не шевелиться и сосредоточенно глядеть на языки пламени. Он послушно сел напротив костра и замер. Через несколько минут я положил ему на затылок ладонь. - Теперь смотри на меня... Прямо в глаза! В моих глазах ты видишь язычки пламени... Они там... Внутри... Их все больше и больше... Тебе приятно от них. Тебе очень тепло и спокойно... Тебе так хорошо, что хочется спать... Спать... Когда спишь, нет голода... Сон... Ровный, нормальный... Ты погружаешься в сон... Медленно, постепенно... Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал: - Спи! Он заснул с открытыми глазами. Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало чуть сладковатый запах. - Мясо! - громко произнес я. - Запах мяса! Ты его чувствуешь!.. Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден... По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать слюну. Я подставил тарелку. - Бери! Бери самый большой кусок. И ешь! Он судорожно схватил кусок и жадно стал глотать. Я приказал: - Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет... Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек... Димитрий стал есть, как все нормальные люди. - Возьми еще! Он принялся за второй кусок. - Все! - наконец распорядился я. - Хватит! Ты сыт, ты спокоен... Тебе больше ничего не нужно... Отдыхай... Ложись на спину и спи... Спи! Димитрий безропотно подчинился. - Спи глубоко! - произнес я над ним. - Спи долго! Спал он около получаса. За это время мы поужинали, затем, затушив костер, вылили из котла воду. Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил: - Что я делал? - Все! - сказал я. - Ползал на животе, плясал, даже на голову становился! - Да-а... - протянул Димитрий. - Интересно... Не знаю отчего, но мне почему-то очень хорошо. - После гипноза всегда так. Он счастливо улыбался. Я вышел из юрты и сел на теплый песок. Над головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой. Вдруг кто-то выскочил из юрты, тут же, у входа, его вырвало. Это был Димитрий. Я вбежал в юрту, заорал: - Кто? Кто ему сказал? Перепуганный Апазов указал на корейца. - Вон! - закричал я. - Убью! Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему понравилась собачатина. Я вернулся к своему товарищу, положил ему на плечо руку. - Прости. Я не хотел, чтобы все так... Прости. Димитрий замотал головой. - Нет, нет, - проговорил он. - Спасибо. Пусть. Я хоть несколько минут чувствовал себя сытым... Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды. Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери?" В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание. БУСЛАЕВ Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях. Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся. - Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет - нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет. Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он посоветовал есть мед. В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло. Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров. В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины. Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал в рай. Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую технику прыжка. Позже он скажет обо мне: "Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой, медлительный - казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и никогда уже не терял". На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.) В Туле я прыгнул еще выше - 208. В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в Московский институт физкультуры. На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева. Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям. Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил: - В Рим хочешь поехать? - Конечно! - А что ты там будешь делать? - Обыгрывать. - Кого? - Да всех! Кислов усмехнулся: - Ника Джемса тоже? Я спокойно проговорил: - А чего с ним церемониться? - Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и напор у тебя! Откуда такая уверенность? - От бога, наверное. - Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди. Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе олимпийской команды. Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву. На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд Европы для открытых стадионов - 217. Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я преодолел ее так же легко, как и два метра. И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им воспользоваться". Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову. Ко мне подскочил Скачков: - С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь! Я ответил: - А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд. Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно стихла. Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну. Так оно и произошло. Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое - ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со стороны. И как можно жестче... Это было ценное приобретение, я сразу взял его в свой арсенал - и не только в прыжках. Нередко по тем или иным обстоятельствам жизни я вслушиваюсь в себя и спрашиваю: "Чем все кончится?" И вдруг чувствую - будет худо, несмотря на то, что события вроде бы развиваются самым благоприятным образом. И наоборот. В день установления рекорда я попытался заглянуть в свое будущее на несколько лет вперед. Не вообще, а конкретно - на мировой рекорд американского прыгуна Ника Джемса - 222. Рассуждал я примерно так. В пятнадцать лет, когда я впервые узнал о Нике Джемсе из газет, мой результат равнялся 175 сантиметрам. Американцу тогда было шестнадцать, он преодолевал уже 202. Годом раньше Ник Джемс, видимо, прыгал не меньше, чем на 195 сантиметров. Я явно отставал от него, и именно в этот период усиленно приналег на штангу. В шестнадцать с половиной я перепрыгнул 200. Ник - в восемнадцать перелетал уже 213. В течение последующего года я не прибавил к своему результату ни сантиметра, но зато на другой вдруг бурно пошел вверх: 207, 208, а сегодня 217. Американец по-прежнему брал 222. И вдруг до меня дошло: я, оказывается, уже обыграл его! По возрасту. В восемнадцать лет он прыгал только 213, а я уже взял 217. Значит, в девятнадцать я должен прыгать выше, чем 222! Свой будущий мировой рекорд я побил именно в этот день. КАЛИННИКОВ Стояла зима 1944 года. Две трети оккупированной территории были уже очищены от немцев. Неделю назад их разгромили под Ленинградом. Наши войска всюду перешли в наступление. Большая часть врачей находилась на фронтах, в тылу ощущалась нехватка медицинских работников. По этой причине в Кзыл-Орде мне, как и всем студентам, раньше времени выдали справку об окончании института и направили работать в Сибирь, в село Дятловку. В двадцать с небольшим лет я стал единственным врачом в округе, которая по размерам превосходила Швейцарию. Мне выделили избу, сарай, корову и петуха. Чуть позже я раздобыл двух куриц. В качестве транспорта я получил старую кобылу и розвальни (на лето - телегу). В моем ведении находилась районная больница, поликлиника и три человека обслуживающего персонала: шестидесятилетняя санитарка, хромой завхоз и уборщица. Работал я на двух ставках, но по сути действовал за полтора десятка врачей. Ежедневно я разъезжал во все концы своей "Швейцарии" и пытался лечить все: простуду, кожные болезни, травмы, сердце, нервы, свинку, желудочно-кишечные заболевания, глаза, уши; удалял аппендиксы, принимал роды. Еще по пути в Дятловку я заехал в областной центр и накупил целый рюкзак медицинской литературы. В часы отдыха я непрерывно читал, но все реже находил ответы на свои вопросы. Каждый новый день передо мной проходили все новые больные, а вместе с ними и новые болезни, которые в книгах не описывались вовсе или обрисовывались крайне приблизительно. Через полгода работы я убедился, что как нет абсолютно похожих людей, так не существует и одинаковых болезней. Одно и то же заболевание иногда протекало с такими значительными индивидуальными отклонениями, что обычный грипп, например, можно было принять за воспаление легких и наоборот. Так, кстати, со мной нередко и происходило, пока я не взял себе за основу одно правило: прежде чем ставить диагноз, по возможности подробно изучить самого больного - его темперамент, ритм жизни, склонности, рацион, условия труда и т. п. И все же - от ошибки к ошибке (смертельных исходов у меня, слава богу, пока не было) я постепенно продвигался в глубины своего дела. Вот история с волчьей губой. В Дятлове жила тридцатилетняя Таня. Она постоянно ходила с платком, повязанным от глаз до шеи. С рождения у нее отсутствовала верхняя губа. Осмотрев девушку, я отказал ей в помощи. Первая из причин состояла в том, что я был завален срочными вызовами, отравлениями, воспалениями, травмами. Во-вторых, я не имел понятия, как делаются и делаются ли вообще подобные операции. В-третьих, от волчьей губы еще никто не умирал. Я подумал: "Прожила же она тридцать лет. И проживет еще столько же!" Отказал - и тотчас потерял покой. Меня начала мучить совесть. "Имею ли я право отказывать в помощи человеку только по той причине, что чего-то не знаю? Должен же быть какой-то выход!" Постепенно у меня возникло ощущение, что эту девушку я в чем-то предал. Я съездил в областной центр и привез с собой еще два мешка медицинской литературы. Покупал я без разбора - что попадалось. Я знал: все будет нужно, все пригодится. Однажды в одной из книг я набрел на пластические операции. Внимание мое заострилось на такой детали: человеческое лицо - место самых эластичных тканей на нашем теле. И сразу возникла идея - использовать это свойство. Для начала я взял лист бумаги, нарисовал в натуральную величину овал лица, нос, губы, вырезал ножницами и получил своеобразные выкройки для будущей операции. На другой день я явился к Тане, снял размеры всех частей ее лица и смастерил еще около пятидесяти выкроек. Перед операцией я сказал Тане: - Ничего подобного делать мне не приходилось. Так что решайте сами. Полной гарантии на успех дать не могу. Таня моментально согласилась. Она сказала, что хуже, чем есть, уже не будет. Я продержал ее около часа под наркозом и сделал все, как задумал. От крыльев носа на обеих, щеках вырезал два треугольника. Вывернув их наружу слизистой оболочкой, соединил концы вместе и, образовав губу, скрепил ее конским волосом. Натянув ткань обратно к крыльям носа и к углам рта, я использовал ее эластичность. Через неделю подошла пора извлекать из швов конский волос. Лица девушке я пока не показывал. А через десять дней поднес ей зеркало. Таня долго плакала. Она оказалась почти красивой... Спустя полгода Таня вышла замуж, родила троих детей. Такую победу над человеческим несчастьем я еще никогда не одерживал. При других заболеваниях выздоровление людей происходило поэтапно и потому незаметно. Исцеление Тани помогло мне понять, что я не бездарен. Работы по-прежнему было невпроворот. Домой я, как правило, добирался к одиннадцати-двенадцати ночи. В избе меня ждала пустота. Ни еды, ни близкого человека. На скотном дворе, недоеная, беспрерывно мычала моя бедная корова. Я брал ведро и шел доить. Потом выпивал около двух литров парного молока и, точно убитый, валился в постель. Высыпаться никогда не удавалось. Среди ночи ко мне стучались в окно и звали на помощь: кого-то придавило трактором, кто-то обварился, кому-то проломили череп, с кем-то случился сердечный приступ. Сонный, я садился в свои розвальни и отправлялся на встречу с очередным несчастьем... Думаю, вряд ли я выдержал бы тогда такой напор человеческих бед, если бы не знал, что людям в данный момент, кроме как на меня, не на кого надеяться. Другого врача просто не существовало. После истории с Таней меня завалили заказами на носы. Я их выправил и переделал штук двенадцать. Одни хотели жениться, другие выйти замуж, третьи переживали за своих детей, четвертые мучились оттого, что не смели пройтись со своей женой даже по деревенской улице. Постепенно я приобрел известность не только в районе, но и в области. Мне это льстило, однако хлопот в связи с этим лишь прибавилось. Меня стали вызывать за сотню и более километров от Дятловки. Больные прибывали из областного центра, а однажды привезли больного даже из Оренбурга. Это был тракторист-передовик. Его доставил секретарь райкома партии. Механизатор походил на скелет, обтянутый кожей. Цвет лица у него был пепельный, с коричневым оттенком. Мумия. По какой-то причине он не мог есть и пить вот уже полтора месяца. Помимо врачей, тракторист обращался к бабкам-знахаркам. Травы, настои, коренья, заговоры, отговоры - ничего не помогало. Начнет пить воду - тут же рвет. Я его спросил: - Что было? С чего все началось? Говорить больной уже затруднялся. - Работал на полевом стане... Одна женщина дала выпить воды... Меня вырвало. Сразу... Выпил еще - в животе начались боли... Жуткие... Вот и все... - До этого что-нибудь ели? - Рыбу... Ну да, рыбу. Карась... - Она была свежая? - Пахла... Чуть... Я есть хотел... - Сколько времени прошло после еды, когда выпили воды? - Часа два... Может, три... Все объяснилось довольно легко. Произошло отравление. Обычно оно наступает спустя два-три часа. Суть странного заболевания тракториста состояла в том, что токсикоз совпал с приемом воды. У него мгновенно возник условно-рефлекторный момент. Тогда, да и потом, я не раз поражался, как мало врачи знали, а главное - не хотели верить в природу заболеваний, связанных с приобретением новых условных рефлексов. Ведь на это уже давным-давно указывал академик Павлов. Больного пичкали таблетками, делали уколы, а нужно было просто ликвидировать установившуюся реакцию организма, которая действовала ему во вред. С трактористом я провел несколько сеансов гипноза. Поначалу заставлял его подолгу спать. Помимо того что пациент не ел и не пил, сна он лишился тоже. Необходимо было хоть как-то привести в порядок его измотанную нервную систему. Затем я стал разрушать губительный рефлекс путем внушения. Через месяц он набрал почти прежний вес. Еще с одним случаем я столкнулся в соседнем областном центре. Меня вызвали туда для консультации. Больной оказалась девушка двадцати лет. Тоже неукротимая рвота, рези в животе. Худела буквально на глазах. Все решили, что у нее непроходимость кишечника на почве злокачественной опухоли. Девушку передали онкологам. Прооперировали. Опухоли не обнаружили. Но рвота и боли продолжались. Собрали консилиум. После долгих дебатов решили, что опухоль все-таки существует. Больной предложили оперироваться во второй раз. Она была согласна на все. Я сообразил, что болезнь девушки примерно того же рода, что и у тракториста. На этот счет у меня уже существовали свои примеры. Не биологичность, а антибиологичность ее заболевания побудила меня изыскать иной способ лечения. Первое, что натолкнуло меня на эту мысль, были медикаменты больной, которыми она заполнила всю тумбочку. Заключение я вынес такое: - Никакой опухоли нет, лечить надо гипнотерапией. - Да вы что? - ответили мне. - Взгляните на ее показатели! Лейкоциты, роэ, температура. Несерьезно, товарищ Калинников! Налицо органическое заболевание, а вы с каким-то гипнозом! - И все-таки... Давайте попробуем? Спустя пять сеансов рвота прекратилась, через три недели девушка набрала восемнадцать килограммов. В этот день я крепко выпил, ходил по избе и кричал: - Капут проклятому Гитлеру! Капут фашизму! Капут на вечные времена. Стоял май 1945 года. Спустя месяц я вздохнул свободнее: в Дятловку прислали еще двух врачей. Меня послали в Новосибирск на курсы повышения квалификации. За две недели я перечитал в городской библиотеке гору новых книг по медицине. Особенно увлекла меня область травматологии. В ней я обнаружил массу неизведанного для себя. Возвращаясь обратно, я женился. Произошло это крайне просто. Мой товарищ по курсам сказал: - Ну что ты опять поедешь домой бобылем? В избе пусто, единственная живая душа у тебя - корова. А тут посмотри какая девушка! Я поглядел. "А что? Скромная, неглупая. А потом - мне и искать-то некогда, ухаживать я не умею. А здесь - пожалуйста: сразу и жена, и еще одного врача к себе заполучу!" Девушку звали Ира. Она училась на курсах, готовилась стать педиатром. Своим делом она вроде интересовалась всерьез. Когда я сделал ей предложение, Ира согласилась. За день до отъезда мы расписались и отправились в Дятловку. Я лежал на второй полке вагона и строил планы нашей будущей жизни. В избе жена теперь наведет порядок, корова недоенной стоять не будет, кончится моя сухомятка. Иру, чтобы не уставала, я устрою в поликлинике на полставки. Потом она родит мне сына, которого я выучу на врача. Затем дочь - она тоже пойдет в медицину. Им уже не нужно будет доставать, как мне, книги - к тому времени они заполнят всю избу и сарай. Наконец, детям не помешает и мой опыт. В общем, все выходило так, что из них должны были получиться неплохие врачи... Жены в купе не было. Я слез с полки и прошел в конец коридора. Отворив дверь в тамбур, я увидел Иру с каким-то солдатом. Они целовались... Никто из них не успел обернуться - так быстро я прошел в другой вагон... Тупо постояв в соседнем тамбуре, я вернулся обратно... Жены там уже не было - курил только один солдат... Я возвратился в купе - она сидела за столиком и что-то читала. Ничего не сказав ей, я снова взобрался на полку и, отвернувшись к стене, замер. Я пытался и не мог ничего осознать. Все мои внутренности и мозги как бы в один миг замерзли. Ничто во мне не хотело шевелиться. Ни чувства, ни мысли... Потом меня вдруг начал колотить нервный озноб. Мелкий, противный - как после сильного перепоя... Затем это состояние так же неожиданно прошло, я сразу подумал: "Не говорить... Пока ничего не говорить..." В каком-то нереальном полусне я недвижимо пролежал около часа... И вдруг услышал шелест. Это был шелест ее платья - жена опять осторожно встала. Я затаился, как затравленный зверь. Спиной я почувствовал, как она всматривается в меня - сплю я или нет?.. Потом опять вышла... Я заставил себя полежать еще минут пять... Затем снова слез с полки и, быстро прошагав коридором, теперь уже резко, дернул на себя дверь тамбура. Они опять целовались... Увидев меня, оба застыли... Солдату я сказал: - Выйдите отсюда... Он сразу послушался и исчез. Я шагнул к жене... У меня аритмично колотилось сердце. Под моим взглядом она присела на корточки и прикрыла голову двумя руками... И вдруг я понял: не надо ее бить - я все уже пережил, не надо. Вернувшись в купе, я собрал ее вещи. Через полчаса она вернулась, молча села рядом. Я сказал ей: - Сойди с поезда, где тебе удобнее. Она замотала головой и опять заплакала. В конце концов Ира все-таки очутилась у меня дома. Впустил я ее по самой простой причине: ей некуда было деваться. Она прожила в Дятловке десять дней. За это время я не сказал ей ни одного слова. Наконец она поняла, что ничего не изменится, попросила у меня на дорогу денег и уехала. Вернувшись через год и пять месяцев, бывшая жена привезла мне восьмимесячную девочку Машу. Ира объявила, что это моя дочь и что возиться с ней она больше не намерена, так как снова выходит замуж. И в тот же день укатила обратно. К этому времени я перевез в Дятловку мать, трех братьев и двух сестер. Теперь прибавилась дочь. Странно, но я сразу почувствовал себя отцом. Удивительно, но это так. И - слава богу. Болезни не иссякали - как сама жизнь... Однажды ночью, уставший больше обычного, я возвращался на своей телеге домой. Кругом не было ни души, ни звука. Я подумал: "Как все обманчиво... Каждую секунду в природе кто-то умирает или заболевает, а мы этого не чувствуем... Ведь постоянно идет война! Людей все время бомбардирует смерть. Против нее не протестуют в газетах, на митингах, по радио, а между тем, самые кровавые бойни крестоносцев, инквизиция и даже Гитлер - ничто по сравнению с будничной войной смерти, которая не прекращается на протяжении тысячелетий. Как с этим справиться?.. Видимо, никак... Тогда зачем я?.. Чтобы, как Сизиф, бессмысленно вкатывать камень в гору?.." Рано утром я отправился по очередному вызову. Только-только из-за края земли поднялось наше светило. Задул теплый свежий ветер, вовсю засвиристели птицы. Я ехал к мальчику, у которого начался острый понос... И вдруг я обрадовался... Себе... Что есть я! Что, как я, существуют еще тысячи людей, которые сейчас тоже к кому-то едут. На помощь... БУСЛАЕВ Стоял сентябрь. Непривычно солнечный, яркий, итальянский. Странно - одно сознание, что я в Италии, придавало всему окружающему совсем иную окраску: воздух казался неестественно прозрачным, облака изящнее, море голубее. Это было какое-то ощущение чуда. Еще в самолете переводчик нашей команды зачитал выдержки из итальянских газет, касающиеся Олимпиады, в частности, несколько прогнозов, связанных с предстоящими состязаниями по прыжкам в высоту. Всюду пестрели фотографии Ника Джемса. Журналисты писали: "Русским понадобится еще много лет, чтобы отобрать у американцев пальму первенства в этом виде". Сам Ник Джемс высказывался еще хлеще: "В Рим я прилетел для того, чтобы получить давно причитавшуюся мне золотую медаль олимпийского чемпиона". Скачков поинтересовался: - Что ты об этом думаешь? - Ничего, - ответил я. - Посмотрим. В Риме мне все нравилось. Дома, люди, улицы, легковые машины, даже крошечный магазинчик, который привлекал к себе внимание тем, что беспрерывно выпускал из окна наружу цветные мыльные кудри. Но более всего меня возбуждала мысль, что я смогу разговаривать с самими итальянцами. И не только с ними: я знал, что в Риме будет полно иностранцев, и прихватил с собой три разговорника - английский, французский, итальянский. Как только нас разместили в одном из коттеджей олимпийской деревни, я, наскоро умывшись, сразу направился в город. - Куда? - остановил меня Скачков. - В Рим! - Еще успеешь, - сказал он. - Завтра будет экскурсия, осмотришь вместе со всеми. - Нет, - не согласился я, - до завтра я не вытерплю. А потом, я вообще не люблю с толпой ходить! Скачков заключил: - Если так не терпится - езжай. Только через четыре часа должен быть на месте. Состоится общее собрание команды. В Рим я прикатил на автобусе. Оказалось, что без подготовки общаться по разговорнику невозможно. Люди куда-то торопятся, а тебе подолгу надо отыскивать то или иное слово. Все мои попытки заговорить или что-либо узнать заканчивались тем, что итальянцы вежливо улыбались мне, с сожалением разводили руками и шли дальше. - Колизей? - спрашивал я. - Где у вас тут Колизей? Мне куда-то показывали и что-то говорили. - Автобус? Какой автобус? Цифра! - я протягивал блокнот. - Напишите номер! После долгих колебаний я решился сесть в такси. Решился, потому что не представлял, сколько надо заплатить, чтобы доехать до Колизея. У меня была всего тысяча лир. Эти деньги нам выдали сразу же по приезде в Италию на мелкие расходы. Очутившись в машине, я произнес единственную итальянскую фразу, которую знал без разговорника: - Грацио, синьор, Колизей! - И представился: - Рус! СССР. Таксист широко улыбнулся и кивнул. Затем спросил: - Рус - коммунист? - Нон, - ответил я. - Пока нон! Некоторое время проехав молча, шофер сказал: - Рус - карашо! Он рассмеялся. Я вдруг почувствовал, что способен объясниться даже с китайцем - столько во мне было желания разговаривать. - Спорт! - принялся я выкладывать шоферу. - Я - Олимпийские игры. Спорт. Компрене? Он закивал. - Прыг, прыг! Нет, это вам не понять... Бег! - Я изобразил его, сидя на месте. - Потом - пум! - и показал на пальцах, как перелетаю через планку. - Ясно? - Си, си! - обрадованно понял водитель. И произнес: - Ник Джемс! - Точно! - воскликнул я. - А я Буслаев! - И вдруг похвастался: - Ника Джемса я пиф-паф! - О-о! - почтительно протянул таксист. Затем переспросил: - Буслай? - Буслаев! - И по слогам повторил: - Бу-сла-ев! Водитель извиняюще пожал плечами, показав, что никогда не слышал такой фамилии. Мне стало неловко за свое хвастовство. Оно вырвалось само собой - я вовсе не собирался обыгрывать Ника Джемса. Было еще рано... Глянув на счетчик, я забеспокоился. Там нащелкало уже 540 лир. - Колизей? - спросил я. - Скоро? Шофер что-то ответил, я не понял. Я вдруг испугался, что не смогу вовремя вернуться на собрание - у меня не останется денег на обратную дорогу. Я решил ждать до 650 лир. Если до этого времени такси не подъедет к Колизею, мне придется выйти и возвращаться в олимпийскую деревню на автобусе. Цена билета на этот вид транспорта колебалась в пределах 150- 200 лир. Я напряженно смолк и стал искоса наблюдать за счетчиком. Выбило 650, потом 655, 670... Автомобиль продолжал спокойно ехать, а я все молчал, потому что не мог придумать причину, которой бы оправдал свою неожиданную остановку. Меня сковала идиотская стеснительность. Не вообще, а именно перед иностранцем. Что он обо мне подумает? - Стоп! - наконец выкрикнул я. Водитель тут же затормозил. На счетчике значилось ровно 700 лир. - Магазэн! - показал я таксисту на витрину. - Мне надо в магазэн! А в Колизей я пешком... - И показал пальцами, как дойду на, своих двоих. - О-о! - покачал головой шофер. Лицом он изобразил, что до Колизея еще довольно далековато. "Черт! - выругался я про себя. - Только зря деньги потратил!" - Чао! - улыбнулся я итальянцу. - Аравидерчи! И, отсчитав ему нужную сумму, вылез из машины. Отыскивая дорогу обратно, я поначалу заехал в противоположную сторону от олимпийской деревни. Расспрашивая людей, я долго плутал по городу, пока наконец не сел на нужный мне автобус... На собрание команды я явился, когда оно уже заканчивалось. Вечером меня вызвал к себе руководитель команды Кислов. - Чтобы в первый и последний раз! Я спросил: - Что именно? - Отлучаться самостоятельно! - Я думал, вы по поводу моего опоздания... - Это тоже, - оборвал меня он. И раздраженно прибавил: - Прыткий какой! За три дня до начала состязаний наши и американские тренеры договорились провести совместную тренировку. На стадионе "Аквачитозе" я впервые увидел живого Ника Джемса. Мощный, стройный, ростом 198 сантиметров - он был воплощением идеального атлета. Поражала его растянутость: во время разминки, придерживаясь за штангу футбольных ворот, Ник Джемс, не отрывая правой ноги от земли, легко доставал носком левой до самой перекладины. Я мог это делать лишь с подскока... В общем, у меня тотчас исчезло желание переодеваться и прыгать с ним в одном секторе. У Глухова и Габидзе оно, видимо, пропало тоже. Скачков мигом почувствовал это. - Ну что? - спросил он. - Попрыгаем или пока просто посмотрим? Никто ему не ответил. - Посмотрим, - решил за нас наш наставник. - Себя мы знаем, а у него, может, чему и поучимся. Неподалеку от сектора мы присели на скамейку и, наблюдая за Ником Джемсом, время от времени щелкали фотоаппаратами. К нам подошел американский тренер, о чем-то спросил Скачкова и, с огорчением покачав головой, удалился. - Что он хотел? - Интересовался, почему не тренируемся, - ответил Скачков. - Я сказал, что после дороги мы еще не пришли в себя. Начнем, мол, завтра. В этот день мы стали свидетелями фантастической тренировки Ника Джемса. Начал он с 205. Эту высоту американец перелетел с огромным запасом. Затем 210. Перед прыжком Ник Джемс чуть постоял, улыбнулся и - раз! Потом так же без малейшего напряжения - 212, 214, 215. Такие высоты на своих обыденных тренировках нам и не снились. Я, Глухов и Габидзе сидели подавленные. Скачков сказал: - Ничего, ребята, ему же хуже! - Почему? - Отнимите мне голову, если уже сегодня он не все из себя выстрелил! Эта показуха ему дорого обойдется. На соревнованиях дохленький будет, вот увидите! Мы ему не поверили. На другой день (уже на своей тренировке) мы тоже принялись поднимать планку. Когда дошли до 205, Скачков решительно сбросил ее на землю. - Все! Больше не дам! И оказался прав. Но об этом позже... Во второй половине дня я опять отправился в Рим. Мне удалось осмотреть Колизей, собор Святого Петра, пробежать по галереям Ватикана, увидеть множество памятников. Рим удивил меня как огромная, веками наслаиваемая глыба деяний всех прошлых поколений. Ничто, оказывается, не умерло. Все жило. Притом и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. В Риме мне показалось, что времени вообще нет. Секунды, часы, минуты - это одна условность. Вечером в газетах написали: "...в присутствии русских прыгунов Ник Джемс провел великолепную тренировку и положил их на обе лопатки в моральном отношении. Советские прыгуны в панике". Психологическая атака нашего основного соперника продолжалась. Через день начались отборочные состязания. Контрольный норматив равнялся двум метрам. В финал вышли 15 человек. В их числе вся наша команда и, конечно, Ник Джемс. Основные состязания начались с высоты 203. Накануне Скачков мне посоветовал: - Участников много, пока до настоящих высот доберешься, можешь перегореть. Возьми какую-нибудь книгу и читай. Я его послушал и прихватил на соревнования легкий детектив. 203 я взял с первой попытки. Отошел под тент и раскрыл книжку. Когда отпрыгали остальные 14 прыгунов, прошло минут двадцать. Установили 206. Я вновь без труда перелетел через планку и опять углубился в детектив. "Действительно, здорово! Не нервничаю, понапрасну сил не трачу, даже не вижу своих соперников". Через полчаса планку подняли на 209. Я автоматически совершил серию необходимых движений, разбежался и вдруг сбил. Я даже не поверил. "Нелепость какая-то!" Возвращаясь под тент, увидел на трибуне вскочившего Скачкова. Он энергично крутил у виска пальцам и кричал: - Книга! Брось к чертовой матери! Кто-то из судей сделал ему замечание. "То читай, то не читай! С толку только сбивает!" Назло Скачкову я демонстративно открыл книгу. Однако читать уже не мог. Краем глаза заметил, что все мои соперники преодолели 209 с первой попытки. Неожиданно ко мне приблизился Габидзе. - Ты что пижонишь? Ты ж из ритма вылетел. И остыл. Разминайся! Я отложил книгу, встал, сделал несколько приседаний и вновь направился к точке разбега. Опять! Рейка со звоном грохнулась на землю. Меня парализовал страх. Панический и бессильный - словно прямо в лоб мне наставили заряженное ружье. Ко мне подошел Габидзе. - Разогрейся! - сказал он. - До пота! Я машинально кивнул и стал рассеянно делать какие-то упражнения. Я находился под гипнозом надвигающегося краха. "Конец! Позор! Привезли на Олимпиаду, как будущую надежду - и только 206... Все!" И вдруг во мне начала оживать злость. На свое хвастовство, никчемность, наконец, на сам страх. Представ перед планкой в третий раз, я разъяренно разбежался, сильно оттолкнулся и взлетел точно пушинка. Сразу же я подошел к Габидзе и сказал: - Спасибо. Он ответил: - Молодец. Из тебя толк будет. Это были его первые теплые слова за все время нашего знакомства. Необычно для грузина, Габидзе всегда выглядел замкнутым, колючим. Его интересовали только прыжки. Скупой на слова, он не обладал ни особой силой, ни ростом. Единственным козырем Габидзе была техника. "Технарь" - так его и звали в команде. Постоянно на чем-то сосредоточенный, он ни с кем не дружил, поэтому никто никогда не знал, что у него на уме... 212 Габидзе взял с первой попытки. Ник Джемс - тоже. Я и Глухов - со второй. Все остальные прыгуны на этой высоте выбыли. Установили 2 метра 14 сантиметров. Я, Габидзе и Глухов воспрянули духом и разом ощутили незримое единство: нас трое, а противник один - американец Ник Джемс. Габидзе указал нам на переполненные трибуны: - Они болеют за Ника, надо их сломать. Если это удастся - сломается он. Первым к новой высоте понесся Джемс. Стремительно и одновременно легко он чуть ли не полетел над землей. И вдруг в самый последний момент задел рейку носком левой ноги. Она звонко брякнулась. Стадион ахнул и заволновался. Американец был настолько убежден в победе, что просто не поверил в свою неудачу. Возбужденный досадной случайностью, он тут же побежал обратно. По пути его задержали судьи, разъясняя, что нужно дождаться своей очереди. Ник горячо размахивал руками и не соглашался. А в начале разбега, уже готовый к прыжку, стоял Габидзе. Он нервно подергивал усиками и ждал, когда американец успокоится. Он мешал ему сосредоточиться. Глядя на Ника Джемса, я почувствовал в его поведении "прокол". Обнаружилось, что он не такой уж стойкий, как казался. С большим трудом судьям наконец удалось увести американца из сектора. Габидзе от негодования кипел. Это была его самая ответственная попытка. Его лучший результат равнялся 212, а сейчас стояло 214. И вдруг такой хаос! После сигнальной отмашки Габидзе свирепо ринулся вперед и неожиданно для всех преодолел высоту с первой попытки. Публика притихла. Ощутились ее недоумение, растерянность... После успеха Габидзе у меня возникло неприятное чувство отстающего. Теоретически его догнать еще можно, но только догнать, а не победить. Он был единственным, кто ни одной попытки не испортил. Мне, Глухову, Нику Джемсу еще предстояло нервничать, напрягаться, но даже в случае успеха мы все равно оставались позади. По попыткам Габидзе стал лидером состязания. Я вновь предстал перед планкой. Во мне было только одно желание - жгучее, нарастающее - победить! Изо всей силы помчавшись вперед, я грубо свалил рейку коленом. Побежал Глухов - то же самое. На вторую попытку вышел Ник Джемс. Отвернувшись от планки, он вдруг вытянул из-под майки золотой крестик, что висел у него на груди, и на глазах десятков тысяч зрителей стал молиться. Затем сразу рванулся вперед. Но уже как-то суетливо, напряженно - я мигом заметил это. С явным усилием он все же оказался по другую сторону рейки. Выскочив из ямы, американец радостно воздел руки и принялся подскакивать, как будто он перепрыгнул не 214, а установил мировой рекорд. Публика ему зааплодировала, но уже вяло. В третий раз перед планкой встал я. "Техника, - вспомнил я уроки Скачкова. - Когда стоишь перед высотой - любой! - думай об элементах прыжка. Подробно, неторопливо - только о них! Судьи, зрители, сама победа - ничто не должно существовать. Отречься! На минуту, на две - отречься от всего, чтобы все завоевать". Рейку мне удалось перелететь как из пушки - по заранее заданной траектории. Ту же высоту преодолел и Глухов. Прошло пять с половиной часов тяжкой борьбы - ни один из моих основных соперников еще не выбыл из состязания. Планку подняли на 2 метра 16 сантиметров. На стадионе понемногу стало темнеть. Было заметно, что все устали. У меня же оставался еще "вагон" силы. Тогда я сказал себе: "Победить должен я! Я, и никто другой! Ник - почти сломался. Скачков оказался прав - он все выстрелил из себя на последней тренировке. Глухов на этой высоте мне не соперник. Габидзе - тоже. Второго чуда с ним не произойдет. Остаюсь я! Именно я в свои восемнадцать лет должен выиграть эту Олимпиаду! " Зачем я сказал себе эту последнюю фразу? Если бы я не произнес ее, у меня не сперло бы проклятое дыхание, я не затрепетал бы глубокой дрожью... К первой попытке направился Ник Джемс. На этот раз он решил не доставать крестик, а разом побежал, мощно оттолкнулся, но в последний момент дрогнул и уже в полете как-то парализовался. На песок он упал вместе с планкой. Американец бешено ударил возле себя кулаком и пулей выскочил из ямы. Побежал Габидзе. Собранно, хладнокровно, продуманно. И случилось второе чудо! Рейку он "облизал" на одной технике. После того как Габидзе рухнул вниз, рейка мелко затряслась. Он замер в неудобной позе и несколько секунд буквально гипнотизировал ее глазами. Планка осталась на месте. Стадион разразился оглушительными аплодисментами. Опыт! Огромный соревновательный опыт помог Габидзе сохранить и предельно мобилизовать свои силы для решающего прыжка. Я же, кроме техники и эмоций, пока еще ничего не имел. Представ, в свою очередь, перед этой же высотой, я стал повторять: "Должен! Должен, должен!" Мне это не удалось. Глухову - тоже. Ник Джемс точь-в-точь скопировал свой первый прыжок. На этот раз он обхватил руками голову и побежал прочь от сбитой планки. Габидзе совсем добил его своим прыжком. Нам сразу полегчало - американец отпал как соперник. Я вновь встал в начале разбега. "Разбег на всей ступне, - напомнил я себе. - Плечи вперед, натянуть маховую ногу, толчок до последнего пальца... До последнего!" Я помчался к рейке - оказался по другую сторону. Как гром услышал бурные аплодисменты. Глухову эта высота не покорилась. Когда к планке в последний раз побежал Ник Джемс, было такое впечатление, что он уже вообще не хочет прыгать. Рейку американец свалил всем корпусом. Публика пронзительно засвистела и заулюлюкала... Выиграли! Мы - именно мы - отобрали у американцев пальму первенства в прыжках в высоту, которую они удерживали на всех Олимпиадах! Стоя нам аплодировал весь стадион. И вдруг сразу же возникло ощущение страшной усталости. На стадионе почти стемнело, но прожектора почему-то не зажигали. Следующую высоту - 218 - мы сбили в густых сумерках. Планка еле-еле угадывалась на расстоянии. Перед второй попыткой вспыхнуло наконец освещение. Тотчас все переменилось - словно мы перешли в незнакомый сектор, к которому надо заново приспосабливаться. Остальные прыжки нам тоже не удались. Габидзе выиграл золотую медаль олимпийского чемпиона по попыткам. КАЛИННИКОВ Газеты и радио сообщили: материальный ущерб, нанесенный нашей стране войной, составил около 2 триллионов 600 миллиардов рублей. Лично у меня подобная цифра в голове не укладывалась. Медики не менее активно, чем шахтеры Донбасса или строители Днепрогэса, принялись восстанавливать главные потери государства - трудоспособность людей, пострадавших на фронте. С каждым днем меня стало все более раздражать слепое следование некоторых врачей старым методам лечения. Особенно этим грешили в области травматологии. Здесь, как и прежде, главенствовал гипс, почти на все случаи. В гипсе больные лежали от полутора месяцев до двух лет, а иногда и больше. Попутно они приобретали еще несколько заболеваний: контрактуру суставов, пролежни, колиты, гастриты, мышечную атрофию, нервную депрессию. При этом давно было известно, что в гипсе кость срастается плохо, неохотно и зачастую неправильно. По этой причине больных нередко оперировали по второму и третьему разу. И все-таки гипс находился в травматологии почти на положении бога, которому поклонялись вот уже более двух тысяч лет. Ведь основателем принципа гипсовой повязки являлся еще Гиппократ! Трудно было поверить, чтобы за истекшее время медицина не смогла найти в этой области что-либо новое - совершенно иные, более эффективные и надежные способы сращивания костей. Интуитивно я чувствовал, что в травматологии давно затаилась перспектива. На первую мысль в этом направлении меня натолкнула моя корова. Она собиралась отелиться. Однажды, глядя на ее раздутый живот, я подумал: "А почему, собственно, кость не может расти так же, как и ткани? Она твердая, да. Но ведь известно, что это просто другое состояние все той же живой материи. В других пропорциях, но кости состоят из тех же веществ, что мышцы и нервы. Притом они выполняют не только роль каркаса, на котором держится наше тело, но и сами являются плотью организма. Но если скелет тесно взаимосвязан с тканями, нервами и мышцами, то, подобно им, он тоже должен регенерировать. Обладать способностью к росту, как живот коровы!" По ортопедии и травматологии у меня тотчас появилась гора книг. Выяснилось, что именно в этой сфере медицина наиболее консервативна. Ведущие авторитеты утверждали, что человеческая кость к росту не способна. Она может лишь сращиваться, да и то с большим трудом. Некоторые доказывали, что даже и подобный процесс ей не под силу. По их мнению, так называемое сращение являлось лишь видимостью. За счет сильного сжатия костные отломки всего-навсего механически проникали друг в друга мельчайшими осколками и поэтому держались. И вдруг у одного японца, а затем у американца я набрел на более смелую мысль. Они высказывали догадку, что при определенных благоприятных условиях человеческая кость все же может расти. Правда, крайне незначительно. Я обрадовался - значит, со своей коровой я ничего не нафантазировал! Робость моих коллег в отношении своих предсказаний, очевидно, была вызвана тем, что никто из них не знал, как создать благоприятные условия, которые способствовали бы росту наших костей. Я не имел об этом понятия тоже. Зато окончательно прояснилось другое: гипс подобных условий не создает. По сотням рентгеновских снимков мне приходилось наблюдать, что кость в гипсе срастается рывками, через мозоли, которые тотчас разрушаются от толчков и сотрясений. Постепенно передо мной начал вырисовываться путь дальнейших поисков. Шел я по нему примерно так. Гипсовая повязка - бесперспективна, это уже точно. Образно говоря, она походит на подушку, в которую завернуты две соединенные палки (отломки костей). При малейшем движении они испытывают массу колебаний в разных направлениях: поперечных, вертикальных, круговых, диагональных. Я был убежден, что именно эти колебания и не позволяют развиваться кости в должной мере. Они нарушают и затормаживают ее естественные процессы роста. Сам собой напрашивался вывод: необходимо создать такое устройство, в котором отломки костей стояли бы относительно друг друга намертво и никаким сотрясениям не подвергались. Как подобное устройство должно выглядеть, на каком принципе основано - этого я еще не представлял. Однако половина пути была пройдена - я сумел поставить перед собой конкретную задачу, которую всегда нелегко сформулировать. После этого мне пришла идея создать вместо гипса своеобразный аппарат, который бы прочно удерживал костные отломки даже при ходьбе. Как следствие этого, у меня начали появляться пособия по слесарному делу. Я стал прикидывать и так и эдак - ничего не получалось. Я не мог найти подходящих компонентов для будущего аппарата. В качестве отломков я использовал распиленное древко лопаты. Через дерево я пропускал спицы, скреплял их дугами, полудугами, закручивал гайками - ничего не клеилось. Как только я натягивал одну спицу, ослабевала другая. И наоборот. На зарождение и оформление идеи аппарата, на поиски его конструкции у меня ушло четыре года. Летом 1949 года меня пригласили в Сургану работать в областной больнице ординатором хирургического отделения. Я сразу согласился. В своем поселке я остро нуждался в книгах, в оборудовании, в опытных специалистах, с которыми можно было бы посоветоваться. Наконец, в квалифицированных слесарях. В Дятловке я оставил мать, четырехлетнюю дочь, сестер и брата. Ежемесячно я высылал им треть своей зарплаты. Областная больница сняла для меня комнатку на частной квартире. Там была печка, одно оконце и скрипучие половицы. Зато хозяйка, тетя Дуся, оказалась женщиной доброй и терпеливой. Ее не раздражал ворох книг, масса железного хлама для аппарата, наконец, постоянные удары молотка и жужжание дрели... Спустя полгода по приезде в Сургану я снова женился. Варю я встретил в доме отдыха нашей больницы. На вечере самодеятельности я вышел на сцену, встал возле столика, накрытого скатертью до самого пола, и, прежде чем начать представление, попросил кого-нибудь из зрителей одолжить мне шляпу. Естественно, что такой добряк тотчас нашелся. Шляпа у него была новая, велюровая. Я положил ее на стол, загородил спиной от публики и, достав из кармана два яйца, под всеобщий хохот разбил яйца прямо в шляпу. Владелец ее мигом вскочил - он был единственным в зале, кто не смеялся. Под хохот зрителей я предложил ему надеть свой головной убор. Мужчина попятился. После того как мне удалось отвлечь его внимание, я ловко нахлобучил ему шляпу до самых ушей. Он инстинктивно сжался и вдруг с удивлением обнаружил, что она суха. Сняв ее, мужчина показал публике - там ничего не было. Мне зааплодировали, потом закричали: - А яйца? Где яйца? По моему магическому жесту один из зрителей - это был сторож дома отдыха - открыл рот и медленно выдул одно яйцо. Второе, опять же к изумлению публики, обнаружилось в кармане у массовика-затейника. Начались танцы, Варя пригласила меня на вальс-бостон и не отпускала от себя весь вечер. Я очень намучился - с танцами у меня были нелады. Варю это ничуть не смущало - она оказалась бойкой, веселой хохотушкой. Женщин я всегда стеснялся, а с ней вдруг почувствовал себя хорошо и просто. Я с удовольствием выложил ей секрет своего фокуса. Варя немного разочаровалась и сказала, что теперь никогда не станет добиваться отгадок, потому что чем все загадочнее, тем интересней... Оставшиеся полторы недели мы ежедневно встречались. Потом она сказала: - А ты, оказывается, неплохой мужик. Я даже согласна выйти за тебя замуж. И мы расписались. Первым делом она переоборудовала мою келью на свой лад: все книги вынесла в коридор и сложила возле стены. Лопаты и хлам для аппаратов она затолкала в сарай, сказала: - Здесь будет твой уголок. В комнате чтоб ничего не разбрасывал! Затем Варя выскоблила пол, вымыла окно и повесила занавески. Я смотрел на свою супругу, молодую, ловкую, хозяйственную, и ни в чем не смел ей возразить. Постепенно мне пришлось перенести в сарай и книги. Я провел туда на шнуре лампочку, затем радиоточку (ежедневно я слушал сообщения о начавшейся войне в Корее), соорудил верстак и вполне сносно мог там работать. Аппаратом мне удавалось заниматься после работы, до двух, до трех часов ночи. Неуютно было лишь зимой - во все щели сарая дул холод. А в общем я считал себя счастливчиком: любимая работа, любимая жена, любимая дочь, которую я с согласия Вари перевез в город из Дятловки. Что еще человеку надо? Через десять месяцев Варя родила девочку. Назвали мы ее Надеждой. А спустя еще год Варя начала мрачнеть. Все чаще она повторяла, что, кроме своих больных и железок, я ничем не интересуюсь, что она устала от маленьких детей и постоянной нехватки денег (большую часть зарплаты я тратил на изготовление аппарата), что домой я являюсь черт-те когда, да и то не в комнату, а в свой сарай, что мои книжки она когда-нибудь сожжет, что в мое изобретение она не верит - надо мной уже смеются люди, обзывают не врачом, а слесарем... С каждым днем ссоры стали все непримиримее. Я пытался сдерживаться, отмалчиваться, а однажды, не стерпев, сказал: - Уходи! Не можешь - уходи! И она вдруг ушла: в тот же день собрала свои пожитки и переселилась к подругам по общежитию. На руках у меня остались двое детей. Девочек я снова отвез в Дятловку к матери. Если бы не она, я не знаю, что бы делал... Перед XIX съездом партии меня приняли в члены ВКП(б), переименованной теперь, в КПСС. В связи с этим, помимо постоянной работы в больнице, меня назначили еще и дежурным хирургом по области. По территории наша область превосходила две Италии. В мое распоряжение предоставили двухместный допотопный самолет, похожий на таратайку. Передвигался он так же тряско, как и моя прежняя телега. Вылетал я по самым срочным и тяжелым вызовам. Особенно прибавлялось хлопот зимой. Кабина у самолета была открытая, летал он низко - пурга, ледяной ветер, Почти никакой видимости. В такие моменты я с головой запахивался в тулуп и думал о своем аппарате. Под стрекот мотора мысли текли глубоко и спокойно. Как-то, вернувшись из очередного рейса, я сразу же лег спать я увидел такой сон. Сначала сплошной мрак... Затем с какой-то верхней точки сквозь него проступили очертания земли. Пустой, голой, как каменная твердь... На ней стояла огромная толпа людей. Все они молчали и время от времени беспокойно поглядывали на небо. И вдруг среди них я заметил себя... Я находился в самой гуще... Вокруг меня постепенно нарастал какой-то ропот... С каждой секундой он становился слышнее, взволнованней - я не мог понять его причины и тоже, как все, принялся озираться... Потом кто-то резко вскрикнул и указал вверх. Люди подняли лица и в ужасе замерли: небо неожиданно поплыло, из-за горизонта показалось неестественно яркое, необычное созвездие. За ним выплыло второе... третье... четвертое... Люди разом закричали и, сметая друг друга, помчались. Я упал, закрыл руками голову и не сдвинулся с места. Во мне сработал рефлекс, приобретенный в реальной жизни - не поддаваться панике... Затем все смолкло. Кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову и близко увидел над собой лицо, и тотчас узнал его: это была женщина, которую я видел во время бомбежки в Армавире... Показав жестом, чтобы я поднялся, она улыбнулась мне абсолютно так же, как и тогда: очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, исчезают земля, люди, вместо них появляются какие-то несуразные созвездия, а только все равно вся эта нелепость не имеет никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга... Ведь так же?.. И я снова кивнул ей. Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки, всего того несчастья, что нас окружало, и ее собственного... Женщина уходила от меня на костылях. Одна нога у нее была на много короче другой... Меня так потрясло это, что я тотчас все придумал. Ясно, четко, во всех деталях увидел перед собой чертеж... Я проснулся... По-прежнему стояла ночь. В окно проникал слабый отсвет луны. Поднявшись, я зажег лампу и принялся шарить по комнате: мне нужна была новая лопата. Вспомнив, что только вчера мне пришлось искромсать последнюю, я в одних трусах кинулся в коридор и постучался к своей хозяйке - тете Дусе. - Что?.. - перепуганно закричала она. - Что такое?! - Это я, тетя Дуся. Я - Степан. Мне очень нужна лопата. - Какая лопата? Четвертый час ночи! - Неважно, - ответил я. - Я все придумал. - Что? - Со своим аппаратом! Хозяйка надолго замолчала, наконец облегченно произнесла: - Бог ты мой, я думала, ты спятил... Сонная, она вышла в коридор, достала в сенях лопату. Я тотчас схватил ее, помчался в комнату. Тетя Дуся пришла следом, спросила: - Что, прямо сейчас делать будешь? Я кивнул ей... Суть моего открытия заключалась в следующем: чтобы костные отломки держались относительно друг друга неподвижно, спицы надо было пропускать сквозь них не параллельно, а крест-накрест. И крепить их следовало не дугами, а кольцами. Только тогда аппарат превращался в единую монолитную конструкцию... Колец у меня не было, я принялся мастерить их из дуг, скручивая гайками. Наблюдая за мной, тетя Дуся посоветовала: - Ты бы штаны надел. Когда я облачился в брюки, хозяйка принялась мне помогать. Мы провозились до утра. Тетя Дуся оказалась женщиной смекалистой - по ходу работы она надавала мне кучу мелких, но дельных советов. Наконец аппарат был готов. Отломки в нем чуть-чуть шевелились, но это уже шло от несовершенства доморощенной "техники". Главное - идея приняла реальную и наглядную форму. Оставалась доработка отдельных деталей... БУСЛАЕВ После Римской олимпиады вокруг меня установилась приподнятая атмосфера. Мое имя, фотографии замелькали в газетах, журналах. Окружающие стали посматривать на меня по-особому. Однажды на улице я услышал: - Буслаев... Вон Буслаев! В течение месяца мне пришлось трижды выступить на радио и дважды по телевидению. К сожалению, никто из тех, кто писал обо мне, не упомянул о щах с солониной, о гастрите, о шести годах напряженной работы, о перебоях в сердце. Меня подавали эдаким целеустремленным, чуть ли не с рождения обладающим прыгучестью, волей, кристальными моральными качествами и даже тактическим умом. Никто не сказал, что в спорт я пришел из-за слабости и нужды, хотя в беседах с журналистами я не скрывал этого. Но самое удивительное заключалось в том, что и сам я принялся рассказывать о себе с чужих слов. От спортобщества "Буревестник" мне дали однокомнатную квартиру. Из мебели - один потертый стол, полуразвалившийся стул и скрипучую тахту. Как и всем прежним обитателям этой квартирки, одежду мне приходилось складывать на полу, предварительно подстелив развернутую газету. Моих знакомых и друзей это мое убогое жилье не смущало. Напротив, они находили в этой убогости что-то романтическое. А одна заявила так: "Уникально! Настоящий вызов мещанскому уюту!" Иногда я задумывался: "Что же изменилось? Ровно год назад я был тем же самым человеком, что и сейчас. Так же выглядел, думал, чувствовал - однако ни одна из моих новых подруг не обратила бы на меня в тот период ни малейшего внимания. А теперь все по-другому". Скачков жестко предупредил меня: - Сгоришь, как спичка! Я мигом все вспомнил: кургузое пальтишко, стоптанные башмаки, общежитие жиркомбината и свои честолюбивые замыслы. Пора было кончать заниматься чепухой и возвращаться в прыжковый сектор. - Куй железо, пока горячо! - добавил наставник. - Ты сейчас на подъеме. Я остался один, вымыл в квартире пол и зажил прежней обособленной жизнью. Закрепив технику прыжка, я по совету Скачкова вновь приналег на штангу. Без дополнительной физической силы приступать к штурму предельных высот было бессмысленно. В конце ноября я легко стал чемпионом Советского Союза с результатом два метра двадцать сантиметров. Эту высоту мне удалось взять с первой попытки. Больше я прыгать не стал. Я чувствовал - не надо. Пусть останется "голод". Он сейчас необходим. Я не достиг еще того физического уровня, который позволил бы мне целиком переключиться на нервную нагрузку. Интуиция подсказывала, что нервы надо беречь про запас, как самое последнее оружие. Через месяц усиленных тренировок я ощутил, как меня, словно вода чашу, начала переполнять энергия. Я шагал по Москве и ловил себя на желании догнать троллейбус, удержать руками закрывающиеся двери метро или с двух шагов вдруг перемахнуть какой-нибудь забор. На свой четвертый этаж я взбегал сразу через шесть ступенек. Впервые я получал от спорта удовольствие, а не только муку. Как раз в это время меня пригласили в США. Помимо прыгуна в высоту, устроители соревнований пригласили бегуна на четыреста метров, десятиборца, метателя молота и шестовика. Именно в этих видах легкой атлетики американцы потерпели поражение в Риме. Я и Скачков четко представляли обстановку, в которой придется выступать. Утомительный перелет на другой континент, акклиматизация, семь часов разницы во времени, агрессивно настроенные болельщики, которые заранее предвкушали момент, когда на их глазах русского начнут "укладывать на лопатки" - все это было не в мою пользу. Рекордсменом мира по-прежнему оставался Ник Джемс - 222, однако меня это не смущало. Американцы намеревались организовать три матчевые встречи. Первая должна была состояться через два дня после нашего прилета. Мне явно не хватало времени, чтобы полностью освоиться в новых условиях. Оставалось надеяться на дополнительный запас сил, на быструю врабатываемость организма. Первый матч состоялся в Нью-Йорке, в зале "Медисон Сквер Гарден". Огромный легкоатлетический манеж был забит до отказа. Американские болельщики меня ошеломили: нескончаемый шум, свист, топот, трещотки, трубы, дудки, гортанные выкрики. Люди курили, в зале висела настоящая дымовая завеса. Состязания начались с высоты 203 сантиметра. Взяли ее все пять человек - Ник Джемс, я и еще три американца. После 209 эти трое выбыли. Когда установили 213,5 сантиметра, в зале неожиданно установилась тишина. Я спросил переводчика: - Что случилось? - 213,5 сантиметра, - пояснил он, - по-американски семь футов. Кто их преодолеет, тот считается великим прыгуном Соединенных Штатов Америки. Я вспомнил, что за всю историю легкой атлетики таких прыгунов в Америке было лишь трое. Включая Ника Джемса. Эту высоту я взял с первой попытки. Однако зачислять меня в великие прыгуны публика не торопилась. Перед следующим прыжком Ника Джемса зрители вдруг стали указывать на меня пальцами и что-то выкрикивать. Я опять обратился к переводчику: - Что они от него хотят? - Они требуют: "Возьми его, возьми!" Скажу откровенно: меня это задело. Высоту 215 я перелетел с первого захода. Мой соперник не отставал. Наблюдая за ним, я подметил, что в его поведении уже отсутствовала прежняя небрежность победителя, напротив - американец держался скромно, он предельно настроился на выигрыш. Он очень хотел победы именно в этой встрече. Во-первых, ему надо было оправдаться перед публикой за поражение в Риме и восстановить свой престиж, во-вторых, этот день совпадал с его днем рождения и Ник решил сам себе сделать подарок. Я не менее соперника сознавал ответственность первого поединка. Было ясно: если сегодня мне удастся вырвать победу, две оставшиеся встречи пройдут легче. У Ника появятся первые "бациллы" смирения передо мной, как перед неоднократным победителем. То есть поражение на Олимпийских играх ему уже не покажется случайным. После того как Ник перепрыгнул 217, к нему подбежали, стали целовать, поздравлять - словно меня уже не существовало. Сам американец слабыми жестами показывал, что, мол, еще рано, но все же охотно пожимал протянутые руки. Я понимал, что публика давит на мою психику. Электрическое табло напомнило, что настала моя очередь. Я встал спиной к планке и, пытаясь собраться, несколько раз глубоко набрал грудью воздух. Наконец резко обернулся. Я так волновался, что поначалу ничего не увидел. Потом из какого-то марева теней и цветных пятен передо мной медленно выплыла и четко обозначилась тонкая горизонтальная линия. Я догадался, что это планка. Краем глаза я вдруг заметил, что Джемс уже дает интервью нескольким корреспондентам. Меня это разозлило. Я отвернул