аченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Отдал Телятникову своего помощника Пшеничникова. Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли Спустились на нуль и прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох: буро-коричневое лицо, рвота, головная боль. Но он считал, что отравился дымом и перегрелся на пожаре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У Пшеничникова был радиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше, показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозимет-рист определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива. Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное ядерное месиво, по которому ходили пожарники. Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все ядовитым налетом. Водитель В. В. Булава рассказывает: "Получил команду пробиться к расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и есть - ар-матурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну, туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась. Повозиться пришлось." А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела.." Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В первой группе пострадавших был и лейтенант Пра-вик. К пяти утра пожар погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа была уже выполнена. В ту роковую и героическую ночь на "скорой помощи" припят-ской медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был на вызове у больного, когда позвонили с АЭС. На АЭС выехал фельдшер Скачок. В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции пожар, есть обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка. Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал первую помощь-в основном успокаивающие уколы - и отправлял в медсанчасть. Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть. Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников,-их страшное возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал раньше. Потому и успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой депрессией... Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывший заместитель министра энергетики и электрификации СССР: "Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раздался телефонный звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его спросил: "Аварийную защиту сбросили? Вода подается?" "Да",- ответил Веретенников. Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра Майорца. В телексе уже значилось, что председателем правительственной комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно. В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожидался в 11 часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали. Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму. Прилетел в Киев около 13 часов. Министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать..." Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин - начальник смены блока No 4: "Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986 года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция. Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь. Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена. Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть дома до моего возвращения... Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре подали "рафик", сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали. Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного персонала, и меня неохотно, но пропустили. Около АБК-1 встретил 'заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер. Они сказали мне: "Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в стекляшке..." Раз переодеваться здесь, сообразил я значит, на АБК-2 - радиация. Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: комбинезоны, бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в кабинет Брюханова. Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сейчас я торопился, надел костюм х/б, бахилы, чепец, "лепесток-200" и побежал по длинному коридору деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В помещении вычислительной машины "Скала" - провал, с потолка на шкафы с аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника службы РБ Красножон. Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку. Был в помещении и начальник ночной смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко крыли друг друга матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация огромная, а Красножон - что можно работать пять часов из расчета 25 бэр. "Сколько работать, мужики?" - спросил я, прервав их перепалку. "фон - тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть десятых рентгена в час. Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр!" "Брехня все это",- резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился. "Что ж, у вас других радиометров нет?" - спросил я. "Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,- сказал Красножон.-Начальство не предвидело такой аварии..." "А вы что-не начальники?" - подумал я и пошел дальше. Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень остро пахло озоном. Организм ощущал сильную радиацию. А говорят, нет органов чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное ощущение - самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и держал в руках. Было уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь асфальт вокруг усыпан чем-то черным. Присмотрелся - так это же реакторный графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело швах. Но до сознания еще не доходила вся реальность случившегося. Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Бабичев Владимир Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов. Он сидел за столом начальника смены блока. Я сказал Бабичеву, что пришел его менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену полтора часа назад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая смена поступает под команду работающей вахты. "Акимов и Топтунов еще на блоке,- сказал Бабичев,- открывают задвижки. Иди, Виктор, смени их. Они плохи..." Зам главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками, тупо повторял: "Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе... Скажите, и я вам все объясню..." "О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? - удивился я.- Почти весь графит на земле. Посмотрите... На дворе уже светло. Я только что видел..." "Да ты что?!-испуганно и недоверчиво спросил Лютов.- В голове не укладывается такое..." "Пойдемте посмотрим". Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило стекла. Они трещали и взвизгивали под ногами. Насыщенный долгоживущими радионуклидами воздух был густым и жалящим. От завала напрямую обстреливало гамма-лучами с интенсивностью до 15 тысяч рентген в час. Но тогда я об этом не знал. Жгло веки, горло, перехватьвало дыхание. От лица шел внутренний жар, кожу сушило, стягивало. "Вот смотрите: кругом черно от графита..." "Разве это графит?" - не верил своим глазам Лютов. "А что же это? - с возмущением воскликнул я, а сам в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что благодаря лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым упорством, разгоряченный радиацией, продолжаю доказывать Лютову:- Смотрите! Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с "папой" (выступом), а вон с "мамой" (углублением). И дырки посредине для технологического канала. Неужто не видите?" "Да вижу... Но графит ли это?.." - продолжал сомневаться Лютов. Эта слепота в людях меня всегда доводила до бешенства. Видеть только то, что выгодно тебе. Да это ж погибель! "А что же это?!"-уже начал орать я на начальника. "Сколько же его тут?"- очухался наконец Лютов. "Здесь не все." Если выбросило, то во все стороны. Но, видать, не все." Я дома в семь утра с балкона видел огонь и дым из пола центрального зала"..." Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло радиоактивностью, и Смагин поймал себя на том, что словно впервые видит родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина ДРЭГ системы "Скала", выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них застыли кривые технологического процесса, цифры - немые свидетели атомной трагедии. Скоро их вырежут и как величайшую драгоценность увезут в Москву для осмысления происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со всех рабочих мест. Потом все это назовут "мешок с бумагами", а пока... Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении два с половиной метра, не дойдя до низа четыре с половиной метра... Смагин побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх сменить Топтунова и Акимова. По дороге встретил Толю Ситникова. Он был плох, преодолевая слабость, сказал: "Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова был в центральном зале, на крыше блока "В". Там много графита и топлива. Я заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен. Гудит огнем..." Шатаясь, он пошел вниз, а Смагин побежал вверх. Акимов и Топтунов, отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили. Испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины. "Ничего не пойму,- Акимов еле ворочал распухшим языком,- мы все делали правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя. Мы доходим. Открыли, кажется, все задвижки по ходу. Проверь третью на каждой нитке..." Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и Смагин в том числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное. "Реактор цел!"-эта спасительная, облегчающая душу мысль околдовывала многих здесь, в Припяти, в Киеве да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и настойчивые приказы: подавать воду в реактор! Приказы вселяли уверенность, придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось быть... Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. От этой воды светило около 1000 рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную. Акимов и Топтунов крутили несколько часов, добирали роковые дозы. Вода, не попадая в реактор, заливала кабельные этажи, усугубляя аварию... Смагин принялся за третьи задвижки по ходу, но и они оказались подорванными. Стал открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу в 280 рад. Спустился на блочный щит управления, сменил Бабичева. Со Смагиным на БЩУ находились старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, СИУР Саша Черанев, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Камышный. Он бегал по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левых два деаэра-торных бака, из которых вода поступала на разрушенный аварийный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. После взрыва де-аэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили это сделать. Люди выходили из строя. Ка- мышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко. К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах. Смагин держал связь с Фоминым и Брюхановым, они с Москвой. В Москву уходил доклад: "Подаем воду!" Оттуда приходил приказ: "Не прекращать подачу воды!" А вода-то и кончилась. Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал зама главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Во-долажко и начальника смены блока Бабичева, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата, а затем аварийными насосами снова подавали в реактор. К счастью, эта авантюра Фомина не увенчалась успехом. Днем 26 апреля новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура во время работы атомного реактора. В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было образумиться. Но нет-безумие Брюханова и Фомина продолжалось: "Реактор цел! Лить воду в реактор!" Однако в недрах души Брюханов, видимо, все же принял к сведению информацию Ситникова и Соловьева и запросил у Москвы "добро" на эвакуацию Припяти. Но от Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ: панику не поднимать. А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все дети пошли в школу... Свидетельствует Людмила Александровна Харитонова, старший инженер производственно-распорядительного отдела управления строительства Чернобыльской АЭС: "В субботу 26 апреля 1986 года все уже готовились к празднику 1 Мая. Теплый погожий день. Весна. Цветут сады. Мой муж, начальник участка наладки вентиляции, собирался после работы поехать с детьми на дачу. Я с утра постирала и развесила на балконе белье. К вечеру на нем уже накопились миллионы распадов. Среди большинства строителей и монтажников никто еще ничего не знал. Потом просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке. Но что именно произошло, никто толком не знал. Дети пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, катались на велосипедах. У всех у них к вечеру 26 апреля в волосах и на одежде была уже высокая активность, но тогда мы этого не знали. Недалеко от нас на улице продавали вкусные пончики. Обычный выходной день. Рабочие-строители поехали на работу, но их вскоре вернули, часам к двенадцати дня. Муж тоже ездил на работу и, вернувшись, сказал: "Авария, не пускают. Оцепили станцию..." Мы решили поехать на дачу, но нас за город не пустили посты милиции. Вернулись домой. Странно, но аварию мы еще воспринимали как нечто отдельное от нашей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только самой станции... После обеда начали мыть город, Но и это не привлекло внимания. Явление обычное в жаркий летний день. Моечные машины летом не а,иво. Обычная мирная обстановка. Я только обратила как-то вскользь внимание на белую пену у обочин, но не придала этому значения. Подумала, сильный напор воды. Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост), оттуда хорошо был виден аварийный блок со стороны станции Янов. Это, как мы позже узнали, было наиболее радиоактивное место в городе, потому что там прошло облако ядерного выброса. Но это стало ясно потом, а тогда, утром 26 апреля, ребятам было просто интересно смотреть, как горит реактор. У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь. После обеда наши дети вернулись из школы. Их там предупредили, чтоб не выходили на улицу, чтобы делали влажную приборку дома. Тогда до сознания впервые дошло, что серьезно. Об аварии разные люди узнавали в разное время, но к вечеру 26 апреля знали почти все, но все равно реакция была спокойная, так как все магазины, школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно. Ближе к вечеру стало тревожнее. Эта тревога шла уже неизвестно откуда, то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором стал сильно ощущаться металлический запах. Какой он, даже не могу точно сказать. Но металлический... Вечером загорелось сильнее. Сказали, горит графит. Люди издалека видели пожар, но не обращали особого внимания. "Горит что-то..." - "Пожарники потушили..." - "Все равно горит"..." На промплощадке в трехстах метрах от разрушенного энергоблока, в конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался восьми утра, и поскольку начальник управления на его звонки не отвечал, решил пойти за полтора километра в управление строительства и доложить там начальнику стройки В. Т. Ки-зиме или диспетчеру о том, что видел ночью. Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что предпринять. Тогда он закрыл на замок контору и пошел пешком в управление строительства. Чувствовал он себя уже очень плохо. Началась рвота. В зеркало увидел, что сильно загорел за ночь без солнца К тому же, направляясь к управлению строительства, он некоторое время шел по следу ядерного выброса. Подошел к управлению, а там закрыто. Никого нет Суббота все-таки. Возле крыльца стоит какой-то незнакомый мужик. Увидел Мируженко и сказал: "Иди, дед, скорей в медсанчасть. Ты совсем плохой". Мируженко кое-как доковылял до медсанчасти... На пятый энергоблок утром 26 апреля выехала бригада рабочих-строителей. Туда же приехал начальник стройки Василий Трофимович Кизима, бесстрашный, мужественный человек. Перед этим он на машине осмотрел завал вокруг четвертого блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько схватил. Рассказывал мне потом: "Догадывался, конечно, уж очень сушило грудь, жгло глаза. Не зря ведь, думаю, жжет. Наверняка Брюханов выплюнул радиацию... Осмотрел завал, поехал на пятый блок. Рабочие ко мнр с вопросами: сколько работать? какая активность? Требуют льготы за вредность. Всех, и меня тоже, душит кашель. Протестует организм против плутония, цезия и стронция. А тут еще йод-131 в щитовидку набился. Душит. Респираторов ведь ни у кого нет. И таблеток йодистого калия тоже нет. Звоню Брюханову. Справляюсь о ситуации. Брюханов ответил: "Изучаем обстановку". Ближе к обеду снова позвонил ему. Он опять изучал обстановку. Я строитель, не атомщик, и то понял, что товарищ Брюханов обстановкой не владеет. В двенадцать часов дня я отпустил рабочих по домам. Ждать дальнейших указаний руководства..." Свидетельствует Владимир Павлович Волошко, председатель При-пятского горисполкома: "...Весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый, какой-то потерявший себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей распоряжений плакал, куда делась самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя к вечеру, к приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой спасение... Послали на полторы тысячи рентген Ситникова, отличного физика! И его же не послушали, когда он доложил, что реактор разрушен. Из 5,5 тысячи человек эксплуатационного персонала 4 тысячи исчезли в первый же день в неизвестном направлении..." В 9 часов утра 26 апреля на связь с управлением строительства Чернобыльской АЭС вышла дежурная Союзатомэнергостроя из Москвы Л. В. Еремеева. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Еремеева попросила у него данные за сутки. "Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас тут небольшая авария",-ответил Земсков, только что добросовестно обошедший аварийный блок и сильно облучившийся. В 9.00 утра 26 апреля из московского аэропорта Быково вылетел спецрейсом самолет "ЯК-40". На борту самолета находилась первая оперативная межведомственная группа специалистов в составе главного инженера ВПО Союз-атомэнерго Б. Я. Прушинского, заместителя начальника того же объединения Е. И. Игнатенко, заместителя начальника института Гидропроект В. С. Конвиза (генпроектант станции), представителей НИКИЭТ (главного конструктора реактора РБМК) К. К. Полушкина и Ю. Н. Черкашова, представителя Института атомной энергии имени И. В. Курчатова Е. П. Рязанцева и других. В 10.45 аварийная оперативная группа была уже в Киеве. Еще через два часа машины подкатили к горкому партии Припяти. Необходимо было как можно быстрее ознакомиться с истинным положением дел, чтобы к прилету членов правительственной комиссии иметь достоверную информацию для доклада. Прежде всего-проехать к аварийному блоку и посмотреть все своими глазами. Еще лучше осмотреть блок с воздуха. Выяснилось: поблизости есть вертолет гражданской обороны, приземлившийся недалеко от путепровода, что возле станции Янов. Какое-то время ушло на поиски бинокля и фотографа с фотоаппаратом. Бинокль так и не нашли, фотографа нашли. Через час-полтора после приезда вертолет "МИ-6" поднялся в воздух. На борту находились фотограф, главный инженер ВПО Союзатомэнерго Б. Я. Прушинский и представитель главного конструктора реактора К. К. Полушкин. Дозиметр был только у пилота, что позволило потом узнать поглощенную дозу радиации. Подлетали со стороны бетоносмесительного узла и города Припяти. Высота четыреста метров. Снизились до двухсот пятидесяти, чтобы лучше рассмотреть. Картина удручающая. Сплошной развал, нет центрального зала. Блок неузнаваем. "Зависните здесь",-попросил Прушинский. На крыше блока ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения) вплотную к стене блока "В" (спецхимии) видны навалы погнутых балок, светлых осколков панелей стен и перекрытий, сверкающих на солнце нержавеющих труб, черных кусков графита и покореженных, рыжих от коррозии топливных сборок. Особенно скученный завал топлива и графита около квадратной венттрубы, выступающей из крыши ВСРО и вплотную примыкающей к стене блока "В". Далее-завал из изуродованных трубопроводов, битых армоконст-рукций, оборудования, топлива и графита поднимался наклонно от самой земли (захватив на земле поверхность по радиусу около ста метров), от бывшей стены помещения главных циркуляционных насосов по ряду "Т", внутрь разрушенною помещения ТЦН, торцевая стена которого со стороны видневшегося справа здания ХЖТО (хранилища жидких и твердых отходов) чудом уцелела. Именно здесь, под этим завалом, похоронен Валерий Ходемчук, именно здесь, поглощая смертельную дозу радиации, начальник смены реакторного цеха Перевозченко искал своего подчиненного, карабкаясь в темноте по нагромождениям строительных конструкций и оборудования и пронзительно выкрикивая пересохшим и стянутым радиацией горлом: "Валера! Откликнись! Я здесь! Откликнись!.." Всего этого Прушинский и Полушкин не знали и знать не могли. Но, потрясенные, понимая, что произошло не просто разрушение, а нечто гораздо большее и страшное, впитывали до мельчайших деталей открывшуюся перед ними картину беды. Кругом на голубом от солнца асфальте и на крыше ХЖТО видны густо-черные куски графита и даже целые пакеты графитовых блоков. Графита очень много, черно от графита... Прушинский и Полушкин оторопело смотрели на всю эту невообразимую разруху. То, что они видели сейчас въяве, представлялось, проигрывалось раньше только в воображении. Но, конечно, много бледнее, и проще, и большей частью чисто теоретически. Оба ловили себя на том, что не хочется смотреть на все это, будто это их совсем не касается, а касается каких-то других, чужих людей. Но это касалось их, их! И обжигал стыд, что приходится видеть такое. Они как бы отталкивались от смрадной картины разрушения. Ох, не глядеть бы на все это! Но надо! На-адо!.. Такое впечатление, что помещение главных циркуляционных насосов разрушено взрывом изнутри. Но сколько же было взрывов?! В завале, что поднимался наклонно от земли вплоть до пола бывшего сепараторного помещения, видны толстые длинные трубы, похоже, коллекторы. Один почти на земле, другой значительно выше, оперт верхним концом о длинную трубу опускного трубопровода. Стало быть, взрывом трубопровод выбросило из шахты прочноплотного бокса. Далее, на полу, если бесформенные нагромождения можно назвать полом, на отметке плюс тридцать два - сдвинутые с мертвых опор стотридцатитонные барабаны-сепараторы, весело поблескивающие на солнце, восемь штук сильно погнутых трубопроводов обвязки, навал всякого хлама, свисающие консолями куски бетонных панелей перекрытий и стен. Стены сепараторного помещения снесены за исключением уцелевшего огрызка со стороны центрального зала. Между огрызком стены и завалом - зияющий чернотой прямоугольный провал в шахту прочноплотного бокса или в помещение верхних коммуникаций реактора. Похоже, что часть оборудования и трубопроводов выдуло взрывом оттуда. То есть оттуда тоже был взрыв, поэтому там чисто, ничего не торчит... Прушинский невольно вспомнил новенький после монтажа основной контур-святая святых технологии. А теперь... Там, где центральный зал примыкает к деаэраторной этажерке,- остаток торцевой стены пониже. Торцевая стена реакторного зала по ряду "Т" уцелела примерно до отметки плюс пятьдесят один (до основания аварийного бака СУЗ). Именно в этом баке, по докладу Брюханова, произошел взрыв гремучей смеси, разрушивший центральный зал. Ну, а как же тогда помещения главных циркнасосов, барабан-сепараторные, проч-ноплотный бокс? Что разрушило их?.. Нет! Доклад Брюханова ошибочен, если не лжив. А на земле вокруг завала черные россыпи графитовой кладки реактора. Глаза невольно снова и снова смотрят туда. Ведь раз графит на земле, значит... Не хотелось сознаваться себе в простой и очевидной теперь мысли: реактор разрушен. Ведь за этим признанием сразу встает огромная ответственность перед людьми. Нет... Перед миллионами людей. Перед всей планетой Земля. И невообразимая человеческая трагедия. Лучше просто смотреть. Не думая, впитывать в себя этот кошмар агонизирующего, смердящего радиацией атомного блока. Стена блока "В" со стороны ВСРО торчит неровными сколами. На крыше блока "В" четко видны куски графитовой кладки реактора, квадратные блоки с дырками посредине. Тут ошибиться невозможно. Совсем близко от крыши блока "В" завис вертолет, каких-нибудь полторы сотни метров. Солнце в зените. Четкое, контрастное освещение. Ни облачка на небе. Ближе к торцевой стене блока "В" графит навален горой. Куски графита равномерно разбросаны и на кровле центрального зала третьего энергоблока, и на кровле блока "В", из которой торчит белая с красными полосами вентиляционная труба. Графит и топливо видны и на смотровых площадках венттрубы. То-то, видать, "светят" во все стороны эти радиоактивные "фонари". А вот и крыша деаэраторной этажерки, где семь часов назад пожарники майора Те-лятникова завершили борьбу с огнем... Будто изнутри разворочена плоская крыша машинного зала, торчит искореженная арматура, порванные металлические решетки, черные обгорелости. Поблескивают на солнце застывшие ручейки битума, в котором ночью пожарные увязали по колено. На уцелевших участках крыши длинные, беспорядочно переплетенные рукава и бухты пожарных шлангов. У торцевой стены машзала, по углам вдоль рядов "А" и "Б" и вдоль напорного бассейна видны брошенные людьми и теперь сильно радиоактивные красные коробочки пожарных машин-немые свидетели трагической борьбы хрупких людей с видимой и невидимой стихией. Далее справа - простирающееся вдаль водохранилище пруда-ох-ладителя, на золотых песчаных берегах детскими сандаликами лежат лодки, катера и впереди-пустая гладь пока еще чистой воды... От строящегося пятого энергоблока кучками и поодиночке уходят не успевшие уйти люди. Это рабочие, которых давно уже отпустил домой начальник стройки Кизима, так и не добившийся от Брюха-нова правды. Все они пройдут по следу радиоактивного выброса, все получат свою дозу и унесут на подошвах домой к детям страшную грязь. "Зависните прямо над реактором,-попросил пилота Прушин-ский.-Так! Стоп! Снимайте!" Фотограф сделал несколько снимков. Открыв дверь, смотрели вниз. Вертолет находился в восходящем потоке радиоактивного выброса. Все на вертолете без респираторов. Радиометра нет. Внизу черный прямоугольник бассейна выдержки отработавшего топлива. Воды в нем не видно. "Топливо в бассейне расплавится",-подумал Прушинский. Реактор... Вот оно-круглое око реакторной шахты. Оно будто прищурено. Огромное веко верхней биозащиты реактора развернуто и раска- лено до ярко-вишневого цвета, Из прищура вырывались пламя и дым, Казалось, будто зреет и вот-вот лопнет гигантский ячмень... "Десять бэр,- сказал пилот, глянув в окуляр оптического дозиметра.-Сегодня еще не раз придется..." "Отход!"-приказал Прушинский. Вертолет сполз с центрального зала и взял курс на Припять. "Да, ребятки, это конец",- задумчиво сказал представитель главного конструктора Константин Полушкин. Свидетельствует Любовь Николаевна Акимова, жена Александра Акимова: "Мой муж был очень симпатичный, общительный человек. Легко сходился с людьми, но без фамильярности. Вообще жизнерадостный, обязательный человек. Активный общественник. Был членом Припят-ского горкома. Очень любил своих сыновей. Заботливый был. Увлекался охотой, особенно когда стал работать на блоке и мы купили машину. Мы ведь приехали в Припять в 1976 году, после окончания Московского энергетического института. Работали вначале в группе рабочего проектирования Гидропроекта. В 1979 году муж перешел работать на эксплуатацию. Работал старшим инженером управления турбиной, старшим инженером управления блоком, начальником смены турбинного цеха, заместителем начальника смены блока. В январе 1986 года стал начальником смены блока. В этой должности его застала авария. Утром 26 апреля он не вернулся домой с работы. Я позвонила к нему на БЩУ-4, но телефон не отвечал. Я звонила еще Брюханову, Фомину, Дятлову. Но телефоны не отвечали. Уже значительно позже я узнала, что телефоны отключили. Я очень волновалась. Всю первую половину дня бегала, всех спрашивала, искала мужа. Уже все знали, что авария, и меня охватила еще большая тревога. Бегала в горисполком к Волошке, в горком партии к Гаманюку. Наконец, расспросив многих, узнала, что он в медсанчасти. Я бросилась туда. Но меня к нему не пустили. Сказали, что он сейчас под капельницей. Я не уходила, подошла к окну его палаты. Вскоре он подошел к окну. Лицо буро-коричневое. Увидев меня, он засмеялся, был перевозбужденньш, успокаивал меня, спрашивал через стекло о сыновьях. Мне показалось, что он в это время как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы я не выпускала их на улицу. Он был даже веселый, и я немного успокоилась". Свидетельствует Геннадии Николаевич Петров, бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа: "Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой, отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Сейчас вспоминаю - и недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время-все страшно радиоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, потому что нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто,- а на самом деле все грязно. В уме не укладывается. К обеду стало веселое настроение. И воздух стал ощущаться острее. Металл не металл в воздухе, а так, что-то остренькое, и во рту возле зубов кисленько, будто батарейку слабенькую языком пробуешь... Сосед наш Михаил Васильевич Метелев, электромонтажник с ГЭМа, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз спускался попить, говорит, загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик. Приглашал меня, но я не пошел. Говорит, никакого пляжа не надо. И хорошо видно, как реактор горит, четко так на фоне синего неба. А в воздухе в это время, как я потом узнал, было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йоду-131 больше всего, и в щитовидки он набился туго к вечеру. У всех - у детей, у взрослых... Но мы тогда ничего не знали. Мы жили обычной и, теперь я понимаю, радостной человеческой жизнью. К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его увезли в медсанчасть. А потом, кажется, в Москву. Или в Киев. Не знаю точно. Но это воспринялось как бы отдельно. Потому что обычный летний день, солнце, синее небо, теплынь. Бывает же: кто-то заболел, кого-то увезла "скорая"... А так во всем был обыкновенный день. Я уже потом, когда все сказали, вспоминал ту ночь, когда подъехал к блоку. Рытвины на дороге в свете фар вспомнил, покрытый цементной пылью бетонный завод. Запомнилось почему-то. И думаю: странно, и рытвина эта радио- \ активная - обычная ведь рытвина, и весь этот бетонный завод, и все- | все-и небо, и луна, и кровь, и мозг, и мысли человеческие. Все..." Свидетельствует Л. А. Харитонова: "Еще 26 апреля во второй половине дня некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало на это внимания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Говорят, некоторые дезактивировались спиртным, поскольку ничего другого не было. Не знаю, я не видела. Но Припять была очень оживленная, бурлила людьми, будто готовилась к какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза..." Тем временем в Москве в аэропорту Быково готовились к вылету члены правительственной комиссии. Летели: старший помощник генерального прокурора Ю. Н. Шадрин, министр энергетики и электрификации СССР А. И. Майорец, заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьин, заместитель министра энергетики А. Н. Семенов, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков, начальник Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко, заместитель начальника Союзэнергомонтажа В. А. Шевелкин, референт Щербины Л. П. Драч, заместитель министра здравоохранения СССР Е. И. Воробьев, представитель Минздрава СССР В. Д. Туровский и другие. В салоне "ЯК-40" уселись друг претив друга на красные диваны. Марьин делился мыслями с членами комиссии: - Главное, что меня обрадовало: выдержал атомный реактор! Молодец Доллежаль! Брюханов разбудил меня звонком в три ночи и сказал: страшная авария, но реактор цел. Подаем непрерывно охлаждающую воду... - Я думаю, Владимир Васильевич,- включился в разговор Майорец,- мы долго в Припяти не засидимся. Майорец повторил это через полтора часа в самолете "АН-2", на котором члены комиссии вылетели из аэропорта Жуляны в Припять. Вместе с ними из Киева летел министр энергетики Украинской ССР В. Ф. Скляров он возразил: - Думаю, двумя днями не обойдемся... - Не пугайте нас, товарищ Скляров. Наша, а вместе с нами и ваша главная задача состоит в том, чтобы в кратчайшие сроки восстановить разрушенный блок и включить его в энергосистему. В это же примерно время личный самолет заместителя Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербины был на подлете из Барнаула в Москву. Прилетев в столицу, зампред переоденется, закусит и из аэропорта Внуково вылетит в Киев. В Припять он прибудет к девяти вечера. Свидетельствует Г. А. Шашарин: "На пути из Киева в Припять я сказал Майорцу о рабочих группах. Продумал это заранее, когда летел из Симферополя в Киев. Вот перечень групп, который я предложил: 1) группа изучения причин аварии и безопасности АЭС-ответственные Шашарин, Мешков; 2) группа изучения радиационной обстановки вокруг атомной . станции - ответственные Абагян, Воробьев, Туровский; 3) группа аварийно-восстановительных работ-ответственные Семенов, Цвирко, монтажники; 4) группа для оценки необходимости эвакуации населения Припяти и близлежащих хуторов и деревень-ответственные Шашарин, Сидоренко, Легасов; 5) группа обеспечения приборами, оборудованием и материалами - ответственные Главэнергокомплект, Главснаб. Приземлились на аэродромчике между Припятью и Чернобылем. Там уже ждали машины. Подъехал и В. Т. Кизима на "газике". Мы с Марьиным сели в "газик" (Кизима был за рулем) и попросили его проскочить к аварийному блоку. Майорец тоже порывался туда, но его отговорили, и он с командой поехал в горком КПСС. Миновали кордон оцепления и свернули на промплощадку..." Прерву Г. А. Шашарина, чтобы сказать несколько слов о заведующем сектором ЦК КПСС В. В. Марьине. Марьин Владимир Васильевич по образованию и опыту работы инженер-строитель электростанций. Долгое время работал главным инженером строительно-монтажного треста в Воронеже, участвовал в сооружении Нововоронежской АЭС. В 1969 году был приглашен в ЦК КПСС в качестве инструктора ЦК по энергетике в отдел машиностроения. Я довольно часто видел его на коллегиях Минэнерго, партийных собраниях, на критических разборах работы атомных энергетиков в объединениях и главных управлениях. Марьин принимал деятельное участие в работе пусковых штабов атомных строек, лично знал начальников управлений строительства всех АЭС и напрямую, минуя Минэнерго СССР, эффективно помогал обеспечивать стройки оборудованием, материально-техническими и трудовыми ресурсами. Лично мне этот крупный, рыжеволосый, с громовым басом, сильно близорукий, сверкающий толстыми стеклами роговых очков человек всегда был симпатичен прямотой и ясностью мышления. Трудолюбивый, динамичный, постоянно повышающий свою квалификацию инженер. При всем том Марьин был прежде всего строитель и в эксплуатации АЭС не разбирался. В конце 70-х годов, работая начальником отдела в ВПО Союзатомэнерго, я часто бывал у него в ЦК, где он, в ту пору единственный в аппарате, занимался атомной энергетикой. Обсудив дела, он обычно позволял себе отступления, жаловался на перегруженность: "У тебя десять человек в отделе, а на мне одном висит вся атомная энергетика страны...- И просил: - Оперативней помогайте мне, вооружайте материалами, информацией..." В начале 80-х годов в ЦК был организован сектор атомной энергетики, Марьин возглавил его, и тогда наконец появились помощники. Одним из них стал Г. А. Шашарин, опытный атомщик, многие годы проработавший на эксплуатации АЭС, будущий заместитель министра энергетики по эксплуатации атомных станций. С ним-то теперь и ехал Марьин в "газике" Кизимы к разрушенному блоку. Навстречу попадались автобусы и частные машины. Началась самоэвакуация. Некоторые с семьями и радиоактивным барахлом покидали Припять навсегда еще 26 апреля днем, не дождавшись распоряжений местных властей. Свидетельствует Г. А. Шашарин: "Кизима подвез нас к торцу четвертого блока. Он уже побывал здесь с утра. Никаких дозиметров у нас, конечно, не было. Кругом ва- лялись графит, обломки топлива. Видны были поблескивающие на солнце, сдвинутые со своих опор барабаны-сепараторы. Над полом центрального зала, похоже, около реактора виднелся огненный ореол, словно солнечная корона. От этой короны поднимался легкий черный дымок. Мы подумали тогда, что это горит что-нибудь на полу. Марьин был вне себя от злости, матерился, в сердцах пнул графитовый блок. Был хорошо виден полусмятый аварийный бак СУЗ. так что мне стало ясно, что взорвался не он. Бесстрашный Кизима ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего. Несколько раз уже, говорит, был здесь с утра, чтобы проверить, не мираж ли все это. Мы объехали вокруг станции и спустились в бункер. Там были Прушинский, Рязанцев и Фомин с Брюхановым. Брюханов был заторможен, смотрел куда-то вдаль перед собой, апатия. Но команды исполнял довольно оперативно и четко. Фомин, наоборот, перевозбужден, глаза воспаленные, блестели безумием. Потом произошел срыв, тяжелая депрессия. Еще из Киева я спросил у Брюханова и Фомина, целы ли трубопроводы. Они уверяли-целы. Тогда у меня возникла мысль подавать в реактор раствор борной кислоты. Связался со снабженцами в Киеве, нашли несколько тонн борной кислоты и обещали доставить в Припять к вечеру. Однако к вечеру стало ясно, что все трубопроводы от реактора оторваны и кислота не нужна. Но это поняли только к вечеру..." Свидетельствует Владимир Николаевич Шишкин, заместитель начальника Союзэлектромонтажа Минэнерго СССР, участник совещания в Припятском горкоме КПСС 26 апреля 1986 года: "Все собрались в кабинете первого секретаря горкома А. С. Гама-нюка. Первым докладывал Г. А. Шашарин. Он догадывался уже, что реактор разрушен, видел графит на земле, куски топлива, но сознаться в этом не хватило сил. Во всяком случае вот так сразу. Душа, сознание требовали как бы плавного внутреннего перехода к постижению этой страшной, поистине катастрофической реальности. - Нужна коллективная оценка,- говорил Шашарин.- Четвертый блок обесточен. Трансформаторы отключились по защите от коротких замыканий. Залиты водой все кабельные полуэтажи. В связи с затоплением распредустройств на минусовых отметках дана команда электромонтажникам отыскать семьсот метров силового кабеля и держать наготове... - Что это за проект?!-возмутился Майорец.-Почему не предусмотрено проектное рассечение коммуникаций? - Анатолий Иванович, я говорю о факте. Почему - это уже второй вопрос. Во всяком случае, кабель изыскивается вода в реактор подается, коммуникации рассекаются. Похоже, везде вокруг четвертого блока высокая радиоактивность. - Анатолий Иванович!- громовым басом перебил Шашарина Марьин.- Мы только что были с Геннадием Александровичем возле четвертого блока. Страшная картина. Дико подумать, до чего дожили. Пахнет гарью, и кругом валяется графит. Я даже пнул ногой графитовый блок, чтобы удостовериться, что он всамделишный. Откуда графит? Столько графита? - Брюханов!-обратился министр к директору АЭС.-Вы докладывали, что радиационная обстановка нормальная. Что это за графит? - Трудно даже представить... Графит, который мы получили для строящегося пятого энергоблока, цел, весь на месте. Я подумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключен в таком случае выброс из реактора... Частичный. Но тогда... - Замерить радиоактивность точно не удается,-объяснил Шашарин.-Предполагаем, что фон очень высокий. Был тут один радиометр, но его похоронило в завале. - Безобразие! Почему на станции нет нужных приборов? - Произошла непроектная авария. Случилось немыслимое... Мы запросили помощь гражданской обороны и химвойск страны. Скоро должны прибыть. Похоже, всем ответственным за катастрофу хотелось одного- отодвинуть момент полного признания, расстановки всех точек над "и". Хотелось, как это привыкли делать до Чернобыля, чтобы ответственность и вина незаметно разложились на всех и потихонечку. Именно поэтому шла тянучка, когда каждая минута была дорога, когда промедление грозило облучением неповинному населению города. Когда у всех на уме было уже, билось в черепные коробки слово "эвакуация"... А реактор тем временем горел. Горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности. - Несмотря на сложную и даже тяжелую ситуацию на аварийном блоке, обстановка в Припяти деловая и спокойная,-докладывал Майорцу Гаманюк, первый секретарь Припятского горкома партии (в момент аварии он находился в медсанчасти на обследовании, но утром 26 апреля покинул больничную койку и вышел на работу).-Никакой паники и беспорядков. Обычная нормальная жизнь выходного дня. Дети играют на улицах, проходят спортивные соревнования, идут занятия в школах. Даже свадьбы справляют. Сегодня вот справили шестнадцать комсомольско-молодежных свадеб. Кривотолки и разглагольствования пресекаем. На аварийном блоке есть пострадавшие. Двое эксплуатационников - Валерий Ходемчук и Владимир Шаше-нок-погибли. Двенадцать человек доставлены в медсанчасть в тяжелом состоянии. Еще сорок человек, менее тяжелых, госпитализированы позднее. Пострадавшие продолжают поступать. Геннадий Васильевич Бердов, высокий, седовласый, спокойный генерал-майор МВД, заместитель министра внутренних дел УССР, прибыл в Припять в пять утра 26 апреля в новом, недавно сшитом мундире. Золотые погоны, мозаика орденских планок, значок заслуженного работника МВД СССР. Но мундир его, седые волосы были уже страшно грязными, радиоактивными, поскольку генерал провел все утренние часы рядом с АЭС. Радиоактивными теперь были волосы и одежда у всех присутствующих, в том числе и у министра Май-орца. Радиация, как и смерть, не разбирает, кто ты-министр или простой смертный. - Анатолий Иванович,-докладывал генерал Бердов,-в пять утра я был в районе аварийного энергоблока. Наряды милиции приняли эстафету у пожарников. Они перекрыли все дороги к АЭС, поселку, особенно к местам рыбалки на водохранилище пруда-охладителя, (Тут надо заметить, что генерал Бердов, догадываясь об опасности, не представлял, какова она на самом деле, поэтому его милиционеры оказались без дозиметров и средств индивидуальной защиты и все до одного переоблучились. Но инстинктивно они действовали правильно-резко сократили доступ в предполагаемую опасную зону.- Г. М.) В припятском отделении милиции сформирован и действует оперативный штаб. На помощь прибыли сотрудники полесского, иван-ковского и чернобыльского райотделов. К семи утра в район аварии прибыло более тысячи сотрудников МВД. Усилены наряды транспортной милиции на железнодорожной станции Янов. Здесь к моменту взрыва находились составы с ценнейшим оборудованием. Приходят пассажирские поезда, локомотивные бригады и пассажиры ничего о случившемся не знают. Сейчас лето, открытые окна вагонов, железная дорога проходит в пятистах метрах от аварийного блока. Надо закрывать движение поездов. (Хочется еще раз похвалить генерала Бер-дова. Из всех собравшихся он первый правильно оценил обстановку.-Г. М.) Постовую службу несут не только сержанты и старши- ны, но и полковники милиции. Лично проверяю посты в опасной зоне. Не было ни одного отказа от несения службы. Проведена большая работа в автохозяйствах Киева. На случай эвакуации населения тысяча сто автобусов подогнаны к Чернобылю и ждут указаний правительственной комиссии... - Что вы мне все про эвакуацию рассказываете?!-взорвался министр.-Паники захотели? Надо остановить реактор, и все прекратится. Радиация придет в норму. Что с реактором, товарищ Шашарин? - Операторы, по данным Фомина и Брюханова, заглушили его, нажав кнопку A3 пятого рода.-Шашарин вправе был говорить так, ведь он еще не поднимался в воздух... - А где операторы? Их можно пригласить?-настаивал министр. - Операторы в медсанчасти, Анатолий Иванович... В очень тяжелом состоянии. - Я предлагал эвакуацию еще рано утром,- глухо сказал Брюха-нов.-Запрашивал Москву, товарища Драча. Но мне сказали, чтобы до приезда Щербины ничего в этом направлении не предпринимать. И не допускать паники. - Что скажет гражданская оборона? Встал Соловьев, тот самый начальник гражданской обороны АЭС, | который в первые два часа после взрыва с помощью единственного ' радиометра со шкалой 250 рентген определил опасную степень радиации. (Реакция Брюханова читателю известна. Однако следует дополнить: Соловьев продублировал ночью сигнал тревоги в гражданскую оборону республики, что достойно всяческой похвалы.) - На диапазоне двести пятьдесят рентген - зашкал в районах завала, машзала, центрального зала и в других местах вокруг блока и внутри. Нужна срочная эвакуация Анатолий Иванович. Встал представитель Минздрава СССР Туровский: - Эвакуация необходима. То, что мы увидели в медсанчасти... я имею в виду осмотр больных... они в тяжелом состоянии, дозы, по первым поверхностным оценкам, в три-пять раз превышают летальные. Бесспорна диффузия радиоактивности на большие расстояния от энергоблока. - А если вы ошибаетесь?- сдерживая недовольство, спросил Майорец.- Разберемся в обстановке и примем решение. Но я против эвакуации. Опасность явно преувеличивается. Объявили перерыв". Свидетельствует Б. Я. Прушинский, главный инженер ВПО Союз-атомэнерго: "Когда мы вернулись с Костей Полушкиным в горком, Шашарин и Майорец стояли в коридоре и курили. Мы подошли и прямо там, в коридоре, доложили министру о результатах осмотра четвертого блока с воздуха: можно предположить, что реактор разрушен. Охлаждение неэффективно. - Аппарату крышка,- сказал Полушкин. Сильно затягиваясь, в клубах дыма, и без того щупленький и казавшийся на заседаниях коллегий каким-то игрушечным по сравнению с тяжеловесами типа замминистра Семенова, Шашарин сейчас еще больше осунулся, побледнел, обычно приглаженные каштановые волосы торчали перьями, бледно-голубые глаза за огромными стеклами импортных очков смотрели не мигая. Все мы были в это время затравленные и убитые. Пожалуй, кроме Майорца. Он, как всегда, аккуратный, с ровным розовым пробором, на лице - ничего. - Что вы предлагаете?-спросил Майорец. ' - А черт его знает, сразу не сообразишь. В реакторе горит графит. Надо тушить. Это перво-наперво. А как, чем... надо думать. Все вошли в кабинет Гаманюка. Шашарин зачитал списки рабочих групп. Когда речь коснулась восстановительных работ, представитель генпроектанта с места выкрикнул: - Надо не восстанавливать, а захоранивать! - Не разводите дискуссии, товарищ Конвиз! - прервал его Майо-рец.-Группам в течение часа подготовить мероприятия для доклада Щербине. Он вот-вот должен подъехать..." Свидетельствует Г. А. Шашарин: "Потом мы поднимались на вертолете в воздух с Марьиным и зампредом Госатомэнергонадзора, членом-корреспондентом АН СССР Сидоренко. Зависали над блоком на высоте двести пятьдесят- триста метров. У пилота был, кажется, дозиметр. Хотя нет-радиометр. На этой высоте светило рентген триста в час. Верхняя плита была раскалена до ярко-желтого цвета против ярко-вишневого, доложенного Прушинским. Значит, температура в реакторе росла. Плита лежала на шахте не так наклонно, как потом, когда бросали мешки с песком. Грузом ее развернуло. Здесь уж стало ясно окончательно, что реактор разрушен. Сидоренко предложил бросить в реактор тонн сорок свинца, чтобы уменьшить излучение. Я категорически воспротивился. Такой вес, да с .высоты двести метров,- огромная динамическая нагрузка. Пробьет дыру насквозь, до самого бассейна-барбатера, и вся расплавленная активная зона вытечет вниз, в воду бассейна. Тогда надо будет бежать куда глаза глядят. Когда приехал Щербина, я зашел к нему до совещания и сказал, что надо немедленно эвакуировать город. Он ответил, что это может вызвать панику..." К этому времени, примерно к 19 часам, кончились все запасы воды на АЭС. Насосы, с таким трудом запущенные переоблучившимися электриками, остановились. Радиоактивность везде стремительно росла, разрушенный реактор продолжал изрыгать из раскаленного жерла миллионы кюри радиоактивности. В воздухе весь спектр радиоактивных изотопов, в том числе плутоний, америций, кюрий. Все эти изото-пы инкорпорировали (проникли внутрь) в организмы людей, как работающих на АЭС, так и жителей Припяти. В течение 26 и 27 апреля, вплоть до эвакуации, продолжалось накопление радионуклидов, кроме того, люди подвергались внешнему гамма-, бета-облучению. В медсанчасти города Припяти Первая группа пострадавших, как мы уже знаем, была доставлена в медсанчасть через тридцать-сорок минут после взрыва. Особая тяжесть ядерной катастрофы в Чернобыле была в том, что воздействие излучений на организм людей оказалось комплексным: мощное внешнее и внутреннее облучение, осложненное термическими ожогами и увлажнением кожных покровов. Картина реальных поражений и доз не могла быть оперативно установлена из-за отсутствия у врачей данных об истинных радиационных полях. И только первичные реакции облученных: мощная эритема (ядерный загар), отеки, ожоги, тошнота, рвота, слабость, у некоторых шоковые состояния,- говорили о тяжести поражений. Кроме того, медсанчасть, обслуживавшая Чернобыльскую АЭС, не была оснащена необходимой радиометрической аппаратурой, врачи не были подготовлены организационно к приему подобных больных. Не была проведена необходимая срочная классификация пострадавших по типу течения болезни. В качестве основного критерия в таких случаях выбирается вероятный исход: 1) выздоровление невозможно или маловероятно, 2) выздоровление возможно при использовании современных терапевтических средств и методов, 3) выздоровление вероятно, 4) выздоровление гарантировано. Такая классификация особенно важна, когда облучено большое количество людей и возникает необходимость скорее определить тех, кому своевременно оказанная помощь может спасти жизнь. Здесь особенно важно знать, когда началось облучение, сколько оно длилось, сухая или мокрая была кожа (через влажную кожу интенсивнее диффундируют внутрь радионуклиды, особенно через кожу, пораженную ожогами и ранениями). Пострадавшие не были классифицированы по типу течения острой лучевой болезни, свободно общались друг с другом. Не была обеспечена достаточная дезактивация кожных покровов (только обмыв под душем, который бь1л неэффективен или малоэффективен из-за диффузии радионуклидов с накоплением в зернистом слое под эпидермисом). Основное внимание было обращено на терапию больных первой группы с тяжелыми первичными реакциями, которых сразу положили под капельницу, и больных с тяжелыми термическими ожогами (пожарники, Шашенок, Кургуз). Только через четырнадцать часов после аварии из Москвы самолетом прибыла специализированная бригада в составе физиков, терапевтов-радиологов, врачей-гематологов. Были проведены одно-трех-кратные анализы крови, заполнены амбулаторные карты-выписки с указанием клинических проявлений после аварии, жалоб пострадавших, числа лейкоцитов и лейкоцитарной формулы... Свидетельствует В. Г. Смагин (принимал смену у Акимова): "Нас, человек пять, посадили в "скорую" и отвезли в медсанчасть Припяти. РУПом (прибор для замера активности) замерили активность каждого. Помылись еще раз. Все равно радиоактивные. Было в ординаторской несколько терапевтов, меня сразу взяла к себе Людмила Ивановна Прилепская, у нее муж тоже начальник смены блока, и мы дружили семьями. Но тут у меня и других ребят началась рвота. Мы увидели ведро, или урну, схватили его и втроем начали рвать в это ведро. Прилепская выясняла, где я был на блоке и какие там радиационные поля. Никак не могла взять в толк, что там везде поля, везде грязь. Вся атомная станция-сплошное радиационное поле. В промежутках между рвотой рассказывал как мог. Сказал, что поля из нас никто точно не знает. Зашкал на тысяче микрорентген в секунду- и все. Поставили капельницу в вену. Часа через два в теле стала ощущаться бодрость. Когда кончилась капельница, я встал и начал искать курево. В палате были еще двое. На одной койке прапорщик из охраны. Все говорил: "Сбегу домой. Жена, дети волнуются. Не знают, где я. И я не знаю, что с ними". "Лежи,-сказал ему.-Хватанул бэры, теперь лечись..." На другой койке лежал молодой наладчик из чернобыльского пус-коналадочного предприятия. Когда он узнал, что Володя Шашенок умер утром, кажется, в шесть утра, то начал кричать, почему скрыли, что он умер, почему ему не сказали. Это была истерика. И, похоже, он перепугался. Раз умер Шашенок, значит, и он может умереть. Он здорово кричал: "Все скрывают, скрывают!.. Почему мне не сказали?!" Потом он успокоился, но v него началась изнурительная икота. В медсанчасти было грязно. Прибор показывал радиоактивность. Мобилизовали женщин из Южатомзнергомонтажа. Они все время мыли полы в коридоре и в палатах Ходил дозиметрисч и все измерял. Бормотал при этом: "Моют, моют, а все грязно..." В открытое окно услышал, что меня зовут. Выглянул, а внизу Сережа Камышный из моей смены. Спрашивает: "Ну как дела?" А я ему в ответ: "Закурить есть?" Спустили шпагат и на шпагате подняли сигареты. Я ему сказал: "А ты, Серега, что бродишь? Ты тоже нахватался. Иди к нам". "Да я нормально себя чувствую. Вот дезактивировался.- Он достал из кармана бутылку водки.- Тебе не надо?" "Не-ет! Мне уже влили..." Заглянул в палату к Лене Топтунову. Он лежал. Весь буро-коричневый. У него был сильно отекший рот, губы. Распух язык. Ему было трудно говорить. Всех мучило одно: почему взрыв? Я спросил его о запасе реактивности. Он с трудом сказал, что "Скала" показывала восемнадцать стержней. Но, может, врала. Машина иногда врет... Володя Шашенок умер от ожогов и радиации в шесть утра. Его, кажется, уже похоронили на деревенском кладбище. А заместитель начальника электроцеха Александр Лелеченко после капельницы почувствовал себя настолько хорошо, что сбежал из медсанчасти и снова пошел на блок. Второй раз его уже повезли в Киев в очень тяжелом состоянии. Там он и скончался в страшных муках. Общая доза, им полученная, составила 2,5 тысячи рентген. Не помогли ни интенсивная терапия, ни пересадка костного мозга... После капельницы многим стало лучше. Я встретил в коридоре Проскурякова и Кудрявцева. Они оба держали руки прижатыми к груди. Как закрывались ими от излучения реактора в центральном зале, так и остались руки в согнутом положении, не могли разогнуть, страшная боль. Валера Перевозченко после капельницы не встал. Лежал молча, отвернувшись к стене. Толя Кургуз был весь в ожоговых пузырях. В иных местах кожа лопнула и висела лохмотьями. Лицо и руки сильно отекли и покрь1лись корками. При каждом мимическом движении корки лопались. И изнурительная боль. Он жаловался, что все тело превратилось в сплошную боль. В таком же состоянии был Петя Пала-марчук, вынесший Володю Шашенка из атомного ада. Врачи, конечно, и сами облучились. Атмосфера, воздух в медсанчасти были радиоактивные. Сильно излучали и тяжелые больные, они ведь вобрали радионуклиды внутрь и впитали в кожу. Нигде в мире подобного не было. Мы были первыми после Хиросимы и Нагасаки. Но гордиться здесь нечем... Все, кому полегчало, собрались в курилке. Думали только об одном: почему взрыв? Был тут и Саша Акимов печальный и страшно загорелый. Вошел Анатолий Степанович Дятлов. Курит, думает. Привычное его состояние. Кто-то спросил: "Сколько хватанул, Степа-ныч?" "Д-да, думаю, р-рентген сорок... Жить будем..." Он ошибся ровно в десять раз. В 6-й клинике Москвы у него определили 400 рентген. Третья степень острой лучевой болезни. И ноги он себе подпалил здорово, когда ходил по топливу и графиту вокруг блока. У многих в голове торчало слово "диверсия". Потому что когда не можешь объяснить, то на самого черта подумаешь. Акимов на мой вопрос ответил одно: "Мы все делали правильно... Не понимаю, почему так произошло..." Дятлов тоже был уверен в правильности своих действий. К вечеру прибыла команда врачей из 6-й клиники Москвы. Ходили по палатам. Осматривали нас. Бородатый доктор, Георгий Дмитриевич Селидовкин, отобрал первую партию-двадцать восемь человек - для срочной отправки в Москву. Отбор делал по ядерному загару. Было не до анализов. Почти все двадцать восемь умрут... Из окна хорошо был виден аварийный блок. К ночи загорелся графит. Гигантское пламя вилось вокруг венттрубы. Страшно было смотреть. Двадцать шесть человек посадили в красный "икарус". Кургуза и Паламарчука повезли в "скорой". Улетели из Борисполя часа в три ночи. Остальных, которым было полегче, в том числе и меня, отправили в 6-ю клинику Москвы 27 апреля. Выехали тремя "икарусами". Крики и слезы провожающих. Ехали все не переодеваясь, в полосатых больничных одеждах. В 6-й клинике определили, что я схватил 280 рад..." Около девяти вечера 26 апреля 1986 года прибыл в Припять заместитель Председателя Совета Министров СССР Борис Евдокимович Щербина. Он стал первым председателем правительственной комиссии по ликвидации последствий ядерной катастрофы в Чернобыле. Больше обычного бледный, с плотно сжатым ртом и властными тяжелыми складками худых щек, он был спокоен, собран и сосредоточен. Не понимал он пока еще, что кругом, и на улице и в помещении, воздух насыщен радиоактивностью, излучает гамма- и бета-лучи, которым абсолютно все равно, кого облучать-черта-дьявола, министров или простых смертных. Колоссальная власть доверена ему, но он человек, и все у него произойдет как у человека: вначале подспудно на фоне внешнего спокойствия будет зреть буря, потом, когда он кое-что поймет и наметит пути, разразится буря реальная, злая буря торопливости и нетерпения: скорей, скорей! давай,давай! Но в Чернобыле разыгралась космическая трагедия. А космос надо давить не только космической силой, но и глубиной разума, который тоже космос, но только живой и, стало быть, более могущественный. Майорец вынужден был признать, что четвертый блок разрушен, разрушен и реактор. Блок надо укрывать (захоранивать). Надо уложить в разрушенное взрывом тело блока более 200 тысяч кубометров бетона. Видимо, надо делать металлические короба, обкладывать ими блок и уж их бетонировать. Непонятно, что делать с реактором. Он раскален. Надо думать об эвакуации. "Не торопитесь с эвакуацией",-спокойно, но было видно, это деланное спокойствие, сказал Щербина. Ах. как хотелось всем, чтобы не было эвакуации! Ведь так все хорошо началось в новом министерстве. И коэффициент установленной мощности повысили, и частота в энергосистемах стабилизировалась.. И вот тебе на... Выслушав всех, Щербина пригласил присутствующих к коллективному размышлению: "Думайте, товарищи, предлагайте Сейчас нужен мозговой штурм. Не поверю, чтобы нельзя было погасить реактор. Газовые скважины гасили, не такой огонь был - огненная буря. Но гасили же!" И началось. Каждый нес что в голову взбредет. В этом и заключается способ мозгового штурма: даже какая-нибудь ерунда, околесица, ересь может неожиданно натолкнуть на дельную мысль. Чего только не предлагалось: и поднять на вертолете огромный бак с водой и плюхнуть этот бак на реактор, и сделать своего рода атомного троянского коня в виде огромного полого бетонного куба. Натолкать туда людей и двинуть этот куб на реактор, а уж подобравшись близко, забросать этот самый реактор чем-нибудь... Кто-то дельно спросил: "А как же эту махину, то бишь троянского коня, двигать? Колеса нужны и мотор..." Идея сразу отпала. Высказал мысль и сам Щербина. Он предложил нагнать в подводящий канал, что рядом с блоком, водометные пожарные катера и оттуда залить водой горящий реактор. Кто-то из физиков объяснил, что ядерный огонь водой не загасишь, активность еще больше попрет. Вода будет испаряться, и пар с топливом накроет все кругом. Идея катеров тоже отпала. Наконец кто-то вспомнил, что огонь, в том числе ядерный, без- вредно гасить песком. Запечатать наглухо. Сверху. Ниоткуда больше к реактору не подступиться. И тут стало ясно, что без авиации не обойтись. Срочно запросили | из Киева вертолетчиков. ; Заместитель командующего ВВС Киевского военного округа генерал-майор Н. Т. Антошкин был уже на пути к Чернобылю. А пока правительственная комиссия решала вопрос об эвакуации. Особенно настаивали на ней гражданская оборона и медики из Минздрава СССР. "Эвакуация необходима немедленно!-горячо доказывал заместитель министра здравоохранения Воробьев.-В воздухе плутоний, цезий, стронций... Состояние пострадавших в медсанчасти говорит об очень высоких радиационных полях. Щитовидки людей, детей в том числе, нашпигованы радиоактивным йодом. Профилактику йодистым калием никто не делает... Поразительно!.." Щербина подвел итог: "Эвакуируем город утром 27 апреля. Всю тысячу сто автобусов подтянуть ночью на шоссе между Чернобылем и Припятью. Вас, генерал Бердов, прошу выставить посты к каждому дому. Никого не выпускать на улицу. Гражданской обороне утром объявить по радио необходимые сведения населению. А также уточненное время эвакуации. Разнести по квартирам таблетки йодистого калия. Привлеките для этой цели комсомольцев". Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком. Щербина в бинокль рассматривал раскаленный до ярко-желтого цвета реактор, на фоне которого хорошо бь1ли видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны просвечивала мерцающая звездная голубизна. Казалось, будто кто-то всемогущий накачивал огромные невидимые мехи, раздувая этот гигантский, двадцатиметрового диаметра, ядерный горн. Он с уважением смотрел на это огненное атомное чудище, несомненно обладавшее большей, чем сам зампред Совмина СССР, властью. "Ишь как разгорелся! И сколько же в этот кратер,-букву "е" в слове "кратер" Щербина произносил очень мягко,- надо песку кинуть?" "Полностью собранный и загруженный топливом реактор весит десять тысяч тонн,-объяснял Шашарин.-Если выбросило половину графита и топлива, это около тысячи тонн, образовалась яма глубиной до четырех метров и в диаметре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графита. Думаю, три-четыре тысячи тонн песка надо будет бросить". "Вертолетчикам придется поработать. Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?"-"Триста рентген в час. Но когда в реактор полетит груз, поднимется ядерная пыль и активность на этой высоте резко возрастет. А бомбить придется с меньшей высоты..." Вертолет сошел с кратера. Щербина был сравнительно спокоен. Спокойствие объяснялось не только выдержкой зампреда, но в значительной степени неполной его осведомленностью в атомной специфике, а также неопределенностью ситуации. Уже через несколько часов, когда будут приняты первые решения, он станет давить на подчиненных, торопить, обвиняя в медлительности и во всех смертных грехах... 5 27 АПРЕЛЯ 1986 ГОДА Глубоко за полночь 27 апреля генерал-майор Антошкин по личной рации вызвал первую пару вертолетов. Но без руководителя с земли они в этой обстановке сесть не могли. Антошкин взобрался на крышу десятиэтажной гостиницы "Припять" со своей рацией и стал руководителем полетов. Развороченный взрывом четвертью блок с короной пламени над реактором был виден как на ладони. Правее, за станцией Янов и путепроводом,-дорога на Чернобыль, а на ней бесконечная, тающая в дальней утренней дымке колонна разноцветных пустых автобусов: красных, зеленых, синих, желтых, застывших в ожидании приказа. Тысяча сто автобусов растянулись по всей дороге от Припяти до Чернобыля на двадцать километров. Гнетущей была картина застывшего на дороге транспорта. В 13 часов 30 минут колонна дрогнет, двинется, переползет через путепровод и распадется на отдельные машины у подъездов белоснежных домов. А потом, покидая Припять, увозя навсегда людей, унесет на своих колесах миллионы распадов радиоактивности, загрязняя дороги поселков и городов... Надо было бы предусмотреть замену скатов на выезде из десятикилометровой зоны, Но об этом никто нс подумал. Активность же асфальта в Киеве долго еще потом будет составлять от десяти до тридцати миллибэр в час, и месяцами придется отмывать дороги. Свидетельствует И. П. Цечельская, аппаратчица припятского бе- тоносмесительного узла: "Мне и другим сказали, что эвакуация на три дня и что ничего брать не надо. Я уехала в одном халатике. Захватила с собой только паспорт и немного денег, которые вскоре кончились. Через три дня назад не пустили Добралась до Львова. Денег нет. Знала бы, взяла бы с собой сберкнижку. Но все оставила Штамп прописки в Припяти ни на кого не действовал. Просила пособие, не дали. Написала пись мо министру энергетики Майорцу. Не знаю, наверное, мой халат, все на мне - очень грязное. Меня не измеряли..." Виза министра на письме Цечельской: "Пусть товарищ Цечельская И. П. обратится в любую организацию Минэнерго СССР. Ей выдадут 250 рублей". Но эта виза датирована 10 июля 1986 года. А 27 апреля... Свидетельствует Г. Н. Петров: "Ровно в 14 часов к каждому подъезду подали автобусы. По радио еще раз предупредили: одеваться легко, брать минимум вещей, через три дня вернемся У меня еще тогда мелькнула невольная мысль; если брать много вещей, то и тысячи автобусов не хватит. Большинство людей послушались и даже не взяли запас дене} А вообще хорошие у нас люди: шутили, подбадривали друг дружку успокаивали детей. Говорили им: поедем к бабушке.. на кинофестиваль... в цирк... Взрослые, дети были бледны печальны и помалкива ли. В воздухе вместе с радиацией повисли деланная бодрость и тревога. Но все было деловито Многие спустились вниз заранее и толпились с детьми снаружи. Их все время просили войти в подъезд. Когда объявили посадку, выходили из подъезда и сразу в автобус. Те, кто мешкал, бегал от автобуса к автобусу, только хватали лишние бэры. И так за день мирной, обычной жизни нахватались снаружи и внутрь предостаточно. Везли до Иванкова (шестьдесят километров от Припяти) и там расселяли по деревням. Не все принимали охотно Один куркуль не пустил мою семью в свой огромный кирпичный дом, но не от опасности радиации (в этом он не понимал, и объяснения на него не действовали) а от жадности. Не для того, говорит, строил, чтобы чужих впускать... Многие, высадившись в Иванкове, пошли дальше, в сторону Киева, пешком Кто на попутных. Один знакомый вертолетчик уже позже рассказывал мне, что видел с воздуха: огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков, шли по дороге и обочинам в сторону Киева. Видел их уже в районе Ирпени, Броваров. Машины застревали в этих толпах, словно в стадах гонимого скота. В кино часто видишь такое в Средней Азии, и сразу пришло в голову хоть нехорошее, но сравнение. А люди шли, шли, шли..." 7рагичным было расставание уезжающих с комнатными животными: кошками, собаками. Кошки, вытянув трубой хвосты, заглядывали в глаза людям, мяукали, собаки самых разных пород выли, прорывались в автобусы, истошно визжали, огрызались, когда их выволакивали оттуда. Но брать с собой кошек и собак, к которым особенно привыкли дети, нельзя было. Шерсть у них была очень радиоактивная, как и волосы у людей. Но ведь животные круглый день на улице. Сколько в них набралось... Долго еще псы, брошенные хозяевами, бежали каждый за своим автобусом. Но тщетно. Они отстали и возвратились в покинутый город. И стали объединяться в стаи. Когда-то археологи прочли интересную надпись на вавилонских глиняных табличках: "Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться". Город Припять остался покинутым, законсервированным радиацией на несколько десятков лет. Город-призрак... Объединенные в стаи псы прежде всего сожрали большую часть радиоактивных кошек, стали дичать и огрызаться людям. Были попытки нападения на людей, брошенный домашний скот... Срочно была сколочена группа охотников с ружьями, и в течение трех дней отстреляли всех одичавших радиоактивных псов, среди которых были дворняжки, доги, овчарки, терьеры, спаниели, бульдоги, пудели, болонки. 29 апреля отстрел был завершен, и улицы покинутой Припяти усеяли трупы разномастных собак... Эвакуации были подвергнуты также жители близлежащих к АЭС деревень и хуторов. В частности. Семиходов, Копачей, Шепели-чей и других. Анатолий Иванович Заяц (главный инженер треста Юж-атомэнергомонтаж) с группой помощников, среди которых были и охотники с ружьями, обходили дворы деревень и разъясняли, что надо покидать свои родные дома. Государство вам за все заплатит сполна. Все будет хорошо. Но люди не понимали, не хотели понимать: "Як же цэ?.. Солнце светит, трава зэлэна, усе растет, цветет, сады, бачишь, яки?.." Многие жители, прослышав, что скот нельзя кормить травой, загнали коров, овец и коз по наклонному настилу на крыши сараев и держали там, чтобы они не шли щипать траву. Думали, что это недолго. Дня два, а потом снова будет можно. Пришлось объяснять снова и снова. Скот расстреляли, людей вывезли в безопасное место.. Утром 27 апреля по вызову генерала Антошкина прибыли первые два вертолета "МИ-6", пилотируемые опытными летчиками Б. Нестеровым и А. Серебряковым. Гром моторов вертолетов, приземлившихся на площади перед горкомом КПСС, разбудил всех членов правительственной комиссии, которые только в четыре утра прилегли на пару часов вздремнуть. Нестеров и Серебряков произвели тщательную разведку с воздуха, начертили схему заходов на реактор для сброса песка. Подходы i- реактору с воздуха были опасны, мешала труба четвертого блока, высота которой составляла сто пятьдесят метров. Нестеров и Серебряков замерили активность над реактором на разных высотах. Ниже ста дести метров не опускались, ибо активность резко возрастала На высоте сто десять метров - 500 рентген в час, но после "бомбометания" наверняка поднимется еще выше. Для сброса песка необходимо зависнуть над реактором на три-четыре минуты. Доза, которую получат за это время пилоты, составит от 20 до 80 рентген, в зависимости от степени радиационного фона. А сколько будет вылетов? Сегодняшний день покажет. Боевая обстановка ядерной войны... Оглушающий грохот мешал работе правительственной комиссии. Приходилось говорить очень громко, орать. Щербина нервничал: "Почему не начали кидать в реактор мешки с песком?" При посадке и взлете вертолетов работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль с осколками деления. В воздухе возле горкома партии и в помещениях, расположенных рядом, радиоактивность резко возросла. Люди задыхались. А разрушенный реактор все изрыгал и изрыгал новые миллионы кюри... Генерал Антошкин уступил место на крыше гостиницы "Припять" полковнику Нестерову, чтобы тот управлял полетом, а сам поднялся в небо. Долго не мог сообразить, где же реактор. Незнакомому с конструкцией блока трудно ориентироваться. Понял, что нужно брать на "бомбометание" знатоков из монтажников или эксплуатации... Разведка проведена, подлеты к реактору определены. Нужны мешки, лопаты, песок, люди, которые будут загружать мешки и грузить их в вертолеты. Все это генерал Антошкин изложил Щербине. Все в горкоме партии кашляли, сушило горло, трудно говорить. - У вас в войсках мало людей? - вопрошал Щербина.- Вы мне задаете эти вопросы? - Летчики грузить песок не должны! - парировал генерал.- Им надо вести машины, держать штурвалы, выход на реактор должен быть точным и гарантированным. Руки не должны дрожать. Им ворочать мешками и лопатами нельзя! - Вот, генерал, бери двух заместителей министров-Шашарина и Мешкова, пусть они тебе грузят, мешки достают, лопаты, песок-Песка здесь кругом навалом. Грунт песчаный. Найдите поблизости площадку, свободную от асфальта,-и вперед... Шашарин, привлекайте широко монтажников и строителей. Где Кизима? Свидетельствует Г. А. Шашарин: "Очень хорошо поработал генерал ВВС Антошкин. Энергичный и деловой генерал, не давал никому покоя, тормошил всех. Отыскали метрах в пятистах от горкома, возле кафе "Припять" у речного вокзала, гору отличного песка. Его намывали земснарядами для строительства новых микрорайонов города. Со склада ОРСа привезли пачку мешков, и мы, вначале втроем - я, первый заместитель министра среднего машиностроения А. Г. Мешков и генерал Антошкин,- начали загружать мешки. Быстро упарились. Работали кто в чем был: я и Мешков - в московских костюмах и штиблетах, генерал - в парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров. Вскоре я подключил к этому делу управляющего трестом Юж-атомэнергомонтаж Антонщука, его главного инженера А. И. Зайца,' начальника управления ГЭМ Ю. Н. Выпирайло и других. Антонщук подбежал ко мне со списком на льготы, который выглядел в этой обстановке смехотворным, но я его тут же утвердил. Антонщук и те, кому предстояло работать, действовали по старой схеме, не понимая, что грязная зона теперь везде, что льготы надо платить всем жителям города. Я не стал отвлекать людей объяснениями. Нужно было делать дело. Но прибывших людей не хватало. Я попросил главного инженера Южатомэнергомонтажа А. И. Зайца проехать в ближайшие колхозы и попросить помощи..." Свидетельствует Анатолий Иванович Заяц: "Мы с Антонщуком проехали по хуторам колхоза "Дружба". Ходили по дворам. Люди работали'на приусадебных участках. Но мно- гие были в поле. Весна, сев. Стали разъяснять, что земля уже непригодная, что надо заткнуть зев реактору и что нужна помощь. С утра было очень жарко. У людей воскресное, предпраздничное настроение. Нам плохо верили. Продолжали работать. Тогда мы отыскали председателя колхоза и секретаря парторганизации. Пошли в поле вместе. Разъяснили еще и еще раз. В конце концов люди отнеслись с пониманием. Набралось человек сто пятьдесят добровольцев - мужчин и женщин. Они работали потом не покладая рук на загрузке мешков в вертолеты. И все это без респираторов и других средств защиты. 27 апреля обеспечили 110 вертолето-вылетов, 28 апреля-300 вертолето-вылетов..." А Щербина торопил под грохот вертолетов, гонял всех как Сидоровых коз - министров, замминистров, академиков, маршалов, генералов: "Как реактор взрывать, так они умеют, а мешки загружать песком - некому!" Наконец первую партию в шесть мешков с песком погрузили на "МИ-6". С вертолетами на "бомбежку" вылетали поочередно Антон-щук, Дейграф, Токаренко. Они монтировали этот реактор, и летчикам надо было поточнее показать, куда бросать мешки. Первым на "бомбометание" вел вертолет военный летчик первого класса полковник Нестеров. По прямой со скоростью 140 километров в час шли к четвертому блоку. Ориентир - слева две стопяти-десятиметровые трубы АЭС. Зашли над кратером ядерного реактора. Высота сто пятьдесят, нет, высоко. Сто десять метров. На радиометре 500 рентген в час. Зависли над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биозащиты и шахтой. Щель метров пять шириной. Надо попасть. Биозащита раскалена до цвета диска солнца. Открыли дверь. Снизу несло жаром. Мощный восходящий поток радиоактивного газа, ионизированного нейтронами и гамма-лучами. Все без респираторов. Вертолет не защищен снизу свинцом. До этого додумались позже, когда сотни тонн груза было уже сброшено. А сейчас... Высовывали голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, целясь в него глазом, сбрасывали мешок. И так все время. Иного способа не было. Первые двадцать семь экипажей и помогавшие им Антонщук, Дейграф, Токаренко вскоре вышли из строя, и их отправили в Киев на лечение. Активность после сбрасывания мешков на высоте ста десяти метров достигала 1800 рентген в час. Пилотам становилось плохо б воздухе. Ведь при метании мешков с такой высоты оказывалось значительное ударное воздействие на раскаленную активную зону. Резко увеличились, особенно в первый день, выбросы осколков деления и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Люди дышали всем этим. В течение месяца потом вымывали из крови героев соли урана и плутония, многократно заменяя кровь. В последующие дни пилоты сами уже догадались класть под сиденье свинцовые листы и надевали респираторы. Эта мера несколько снизила облучаемость летного состава. В 19.00 27 апреля генерал-майор Антошкин доложил председателю правительственной комиссии Щербине, что в жерло реактора сброшено сто пятьдесят тонн песка. Сказал это не без гордости. Тяжко дались эти сто пятьдесят тонн. "Плохо, генерал,- сказал Щербина.-Сто пятьдесят тонн песка такому реактору как слону дробина. Надо резко нарастить темпы". Генерал от усталости и бессонницы валился с ног, и такая оценка Щербины обескуражила его. Но только на мгновение. Он снова ринулся в бой. С 19 до 21 часа отладил отношения со всеми руководителями, от которых зависело обеспечение вертолетчиков мешками, песком, людьми для осуществления погрузки... Догадался использовать для увеличения производительности парашюты. В купол грузили мешки, получалась сумка, стропы цепляли к вертолету и-к реактору... 28 апреля было сброшено уже триста тонн. 29 апреля - семьсот пятьдесят тонн. 30 апреля - тысяча пятьсот тонн. 1 мая-тысяча девятьсот тонн... В 19 часов 1 мая Щербина сообщил о необходимости сократить сброс вдвое. Появилось опасение, что не выдержат бетонные конструкции, на которые опирался реактор, и все рухнет в бассейн-барба-тер. Это грозило тепловым взрывом и огромным радиоактивным выбросом... Всего с 27 апреля по 2 мая было сброшено в реактор около пяти тысяч тонн сыпучих материалов... Свидетельствует Г. А. Шашарин: "26 апреля я принял решение остановить первый и второй блоки. Примерно в 21.00 начали останавливать и где-то к двум ночи 27 апреля остановили. Я приказал на каждый реактор добавить в пустые каналы равномерно по зоне по двадцать штук дополнительных поглотителей. Если пустых каналов нет, извлечь сборки и вместо них вставить ДП. Таким образом искусственно увеличивался запас отрицательной реактивности. Ночью мы с Сидоренко, Мешковым и Легасовым гадали, что же послужило причиной взрыва. Грешили на радиолитический водород, но потом я подумал, что взрыв был в самом реакторе. Предполагали также, что диверсия. Что в центральном зале на привода СУЗ навесили взрывчатку и... выстрелили их из реактора. Это и привело к мысли о разгоне на мгновенных нейтронах. Тогда же, ночью, доложил ситуацию Долгих. Он спросил: может ли быть еще взрыв? Я сказал, что нет. Мы уже к этому времени промерили вокруг реактора- не более 20 нейтронов на сантиметр. Потом стало 17-18 нейтронов. Реакции как будто нет. Правда, измеряли с расстояния и сквозь бетон. Какова же подлинная плотность нейтронов, неизвестно. С вертолета не мерили... В ту же ночь определил минимум персонала для обслуживания первого, второго и третьего блоков. Составил списки, передал Брюха-нову. 29 апреля, уже на совещании в Чернобыле, предложил остановить все остальные четырнадцать блоков с реактором типа РБМК. Щербина молча слушал, потом, после совещания, когда выходили, сказал: ,,Ты, Геннадий, того, не поднимай шум. Понимаешь, что значит оставить страну без четырнадцати миллионов установленной мощности?.."" 29 апреля правительственная комиссия оставила Припять и переехала в Чернобыль. 6 А в это время в Москве Минэнерго СССР обеспечивало срочную и массированную переброску специальной техники и материалов в Чернобыль через Вышгород. Снимали отовсюду и переправляли в район катастрофы миксеры, бетоноукладчики, краны, бетононасосы, бетонные заводы, трейлеры, автотранспорт, бульдозеры, сухую бетонную смесь и другие строительные материалы... Об аварии я узнал в понедельник утром 28 апреля от начальника главного производственного управления по строительству Минэнерго СССР Евгения Александровича Решетникова, когда пришел к нему доложить о результатах командировки на Крымскую АЭС. 29-го утром замминистра Садовский по нашей справке докладывал о случившемся Долгих и Лигачеву. Потом стало известно о пожаре на крыше маш- зала, о частичном обрушении кровли. И только в последующие дни в Москве в министерстве стало окончательно ясно, что на Чернобыльской АЭС произошла ядерная катастрофа, какой не было равных в атомной энергетике. Организовали непрерывное дежурство, контроль грузопотоков на Чернобыль, удовлетворение первоочередных нужд. Выяснилось, что нет механизмов с манипуляторами для сбора радиоактивных деталей. По всей площадке вокруг блока взрывом разбросало реакторный графит и обломки топлива. Договорились с одной из фирм ФРГ о закупке за миллион золотых рублей трех манипуляторов для сбора топлива и графита на территории АЭС. В ФРГ срочно вылетела группа наших инженеров во главе с главным механиком Союзатомэнергостроя Н. Н. Константиновым для обучения и для приемки изделий. К сожалению, задействовать их так и не удалось. Они работают только на ровненькой площадке, а в Чернобыле были сплошные завалы. Тогда забросили их на кровлю для сбора топлива и графита на крыше деаэ-раторной этажерки, но роботы запутались там в шлангах, оставленных пожарниками. В итоге пришлось собирать топливо и графит руками... 4 мая 1986 года. В субботу 4 мая из Чернобыля прилетели Щербина, Майорец, Марьин, Семенов, Цвирко, Драч и другие. В аэропорту Внуково их встретил спецавтобус и всех увез в 6-ю клинику. Цвирко, с большим давлением и кровоизлиянием в оба глаза, ухитрился удрать в кремлевку. "Откуда?" - спросили там. "Из Чернобыля... Облучился..." "Такое лечить не умеем..." Тогда он пошел в 6-ю клинику. Там всех "обнюхали" датчиком, раздели, обмыли, обрили. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой. (Щербина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в соседней с 6-й клиникой медсанчасти.) Всех, кроме покинувшего клинику Щербины и быстро отмытого Майорца, оставили на обследование и лечение в 6-й клинике, где они находились от недели до месяца. На смену Щербине в Чернобыль улетел новый состав правительственной комиссии во главе с заместителем Председателя Совета Министров СССР Силаевым. Свидетельствует Г. А. Шашарин: "4 мая нашли задвижку, которую надо было открыть, чтобы слить воду из нижней части бассейна-барбатера. Воды там было мало. В верхний бассейн заглянули через дырку резервной проходки. Там воды не было. Я достал два гидрокостюма и передал их военным. Открывать задвижки шли военные. Использовали также передвижные насосные станции и рукавные ходы. Новый председатель правительственной комиссии Силаев уговаривал: кто откроет, в случае смерти - машина, дача, квартира, обеспечение семьи до конца дней. Участвовали: Игнатенко, Сааков, Бронников, Грищенко, капитан Зборов-ский, лейтенант Злобин, младшие сержанты Олейник и Навава..." Свидетельствует Б. Я. Прушинский: "4 мая я вьглетел на вертолете к реактору вместе с академиком Велиховым. Внимательно осмотрев с воздуха разрушенный энергоблок, Велихов озабоченно сказал: "Трудно понять, как укротить ре актор..." Это было сказано после того, как ядерное жерло было уже засыпано пятью тысячами тонн различных материалов..." 5 м а я 1986 года. Эвакуировали Чернобыль. Объявлена тридцатикилометровая зона. Эвакуированы население и скот. Штаб Правительственной комис- сии отступил в Иванков. Выброс. Резко возросла активность воздуха. Маршал Оганов тренировался с помощниками на пятом блоке по взрыву комулятивных зарядов. Помогали офицеры и монтажники. 6 июня придется стрелять в реальных условиях по аварийному блоку. Дыра нужна для протаскивания трубопровода подачи жидкого азота под фундаментную плиту для охлаждения. 6 м а я 1986 года. Пресс-конференция Щербины. В его выступлении занижен радиационный фон вокруг блока и в Припяти. Зачем? Председатель Госкомитета по использованию атомной энергии СССР А. М. Петросьянц произнес кощунственные слова, оправдывая чернобыльскую катастрофу: "Наука требует жертв". Маршал Оганов стрелял комулятивными зарядами на аварийном блоке. Заряд приделали к стене ВСРО со стороны третьего блока, подожгли бикфордов шнур. Пробили дыру в стенах трех помещений. Но на пути оказались трубопроводы и оборудование, которые мешали протянуть трубопровод. Надо было сильно расширять дыру. Не решились... В. Т. Кизима предложил другое решение: не стрелять, а прожигать сварочной дугой со стороны транспортного коридора. Есть там такое 009-е помещение. Начали подготовку к работам. Чтобы уменьшить горение графита и доступ кислорода в активную зону, подключили азот к реципиентам и подали его под крест аппарата... Активность в Киеве (воздух) составила 1 и 2 мая около 2 тысяч доз. Сообщил приехавший монтажник. Данные требуют проверки. 7 мая 1986 года. Организован штаб Минэнерго СССР в Москве для оперативной и долговременной помощи Чернобылю. Дежурство до 22.00 в кабинете первого замминистра Садовского. Совещание у замминистра Семенова. Обваловку аварийного блока с помощью направленного взрыва специалисты Главгидроспец-строя признали невозможной. В грунтах Припяти в основном песок, который направленному взрыву не поддается. Необходимы тяжелые грунты, а их там нет. Песок же просто разметет взрывом во все стороны. А жаль! Надо бы ставить атомные станции на тяжелых грунтах, чтобы потом в случае чего заваливать их землей, превратив в подобие скифского кургана. 8 Чернобыль прибыли первые радиоуправляемые бульдозеры: японские "камацу" и наши "ДТ-250". В обслуживании большая разница: наш заводится вручную, а управляется дистанционно; если мотор заглохнет в зоне работы, где высокая радиация, надо посылать человека, чтобы снова завел. Японский "камацу" заводится и управляется дистанционно. Из Вышгорода, где концентрируется техника для Чернобыля, звонил диспетчер. Сказал, что сконцентрировано уже колоссальное количество машин. Водителей очень много. Неуправляемы. Трудно с организацией жилья и питания. Повсеместно пьют. Говорят, для дезактивации. Активность в Киеве и Вышгороде: воздух-0,5 миллирентгена в час, на поверхности дорог и асфальта - 15-20 миллирентген в час. Приказ: водителей разбить на десятки и поставить во главе каждой наиболее сознательного. Неподдающихся отправлять по домам. Впредь принимать людей, исходя из необходимости иметь непрерывный резерв на подмену выбывающих из строя, то есть взявших дозу 25 бэр. В Чернобыле временами резко возрастает активность воздуха. Плутоний, трансураны и прочее. В этих случаях-срочная передислокация штабов и общежитии на новое, более удаленное место. При этом оставляют постельное белье, мебель. На новом месте оборудуют все заново. Когда в зону бедствия приезжал Председатель Совета Министров Н. И. Рыжков, люди, в частности, жаловались ему на плохое медицинское обслуживание. Премьер разнес в пух и прах министра здравоохранения Петровского и его замов. К сожалению, у нас в стране нет необходимой специальной техники для устранения и локализации ядерных катастроф, подобных чернобыльской. Такой, как машины "стена в грунте" с достаточной глубиной траншеи, робототехники с манипуляторами, и прочего. Зам-министра А. Н. Семенов вернулся с совещания у замминистра обороны маршала Ахромеева. Рассказал: совещание представительное, человек тридцать генерал-полковников и генерал-лейтенантов. Был начальник химвойск В. К. Пикалов. Маршал распекал собравшихся. Звонок из Чернобыля от начальника стройки В. Т. Кизимы. Жалуется на нехватку легкового транспорта. Водители с машинами, прибывшие с разных строек, выбрав дозу, уезжают самовольно на своем радиоактивном транспорте. Отмыть машины не удается. Активность в салоне достигает 3-5 рентген в час. Просит дозиметры-накопители и оптические. Острая нехватка. Дозиметры воруют. Уезжающие увозят с собой в качестве сувениров. Самое больное место - организация дозиметрической службы у строителей и монтажников. Эксплуатация деморализована, не обеспечивает и себя... Через гражданскую оборону получено "добро" на 2 тысячи комплектов оптических дозиметров с блоками питания и зарядки с киевской базы. Передал координаты Кизиме. Просил его направить машину. В штаб Минэнерго СССР звонят по телефону, приходят многие советские граждане, просят направить их в Чернобыль. Большинство, конечно, не представляют, какого характера работа их ждет. Но облучение почему-то никого не беспокоит. Говорят: ведь из расчета 25 рентген... Иные прямо заявляют: хотим заработать. Узнали, будто в зоне, примыкающей к аварийному блоку, платят пять окладов... Но большей частью помощь предлагают бескорыстно. Один демобилизованный солдат из Афганистана сказал: "Ну и что, что опасно? В Афганистане тоже была не прогулка. Хочу помочь стране". Подготовили проект постановления правительства по Чернобылю "О мерах по ликвидации последствий аварии" (обеспечение техникой, автотранспортом, химикатами для дезактивации, льготы для строителей и монтажников). Министр Майорец доложит сегодня на заседании Политбюро. 20.00. Принято решение подавать жидкий бетонный раствор на завал, чтобы забетонировать куски топлива и графита и уменьшить радиационный фон. Для монтажа трубопровода срочно требуются шестьдесят сварщиков. Приказ замминистра А. Н. Семенова начальнику Союзэнергомонтажа П. П. Триандафилиди: выделить людей. Триандафилиди запальчиво кричит Семенову: "Мы сожжем сварщиков радиацией! Кто будет монтировать трубопроводы на строящихся атомных станциях?!" Последовал новый приказ Семенова Триандафилиди: подготовить список сварщиков и монтажников и передать в Министерство обороны для мобилизации. В связи с ожидаемыми ливневыми дождями в районе Чернобыльской АЭС - приказ председателя правительственной комиссии зам-преда Совмина СССР Силаева: "Срочно приступить к перемонтажу ливневой канализации города Припяти на водохранилище пруда-охладителя. (Ранее была в реку Припять.-Г. MJ Всему штабу правительственной комиссии выехать к аварийному блоку для организации срочных мер по закрытию активных кусков графита и топлива, выброшенных взрывом..." Подписывая мне командировку в Чернобыль, заместитель министра Александр Николаевич Семенов сказал: "Определись с радиаци- онньми полями. Когда мы были там, никто толком не знал, сколько светит, а сейчас скрывают, врут. И вообще, приедешь- расскажи. А то вот сижу стриженый... И давление прет вверх... Не от атома ли это?.." В Быкове долго ждали министра. Он явился с опозданием на час в сопровождении помощника, которого взял к себе в Минэнерго из Минэлектротехпрома, где до того тоже работал министром. Кроме меня летели еще три замначальника главных управлений Минэнерго СССР: И. С. Попель - замначальника Главснаба, Ю. А. Хи-есалу - замначальника Главэнергокомплекта и В. С. Михайлов - зам-начальника Союзатомэнергостроя, разбитной, с компанейскими замашками, но с очень цепкими и внимательными глазами. Он был весь как ртуть, типичный холерик, минуты не мог посидеть спокойно, обязательно вылезал с какими-то соображениями, инициативами. Юло Айнович Хиесалу - спокойный, тихий, слова лишнего не молвит, а когда молвит, то с сильным эстонским акцентом. В высшей степени симпатичный и порядочный человек. Игорь Сергеевич Попель - энергичный широколицый снабженец веселого нрава. Все трое впервые в жизни ехали в зону повышенной радиации. Спецрейс выполнялся на арендованном Минэнерго СССР самолете "ЯК-40", специально приспособленном возить начальство. Фюзеляж имел два маленьких салона: носовой, в котором располагалось более высокое начальство, и хвостовой, где размещались все остальные. Правда, субординация соблюдалась в дочернобыльскую эпоху, катастрофа резко демократизировала обстановку в спецрейсах. В носовом салоне по левому борту в креслах за небольшим столиком друг против друга расположились министр и его помощник. По правому борту друг за другом четыре пары кресел, в которые уселись заместители начальников главков, начальники производственных отделов и служб различных управлений министерства. Из всех летевших этим рейсом только я один работал долгое время на эксплуатации атомных станций. Министр же, хотя и провел уже первую ядерную неделю в Припяти и Чернобыле, облучился и сидел теперь остриженный под машинку, не представлял в полной мере, что произошло, и не был' способен к самостоятельному решению по комплексу возникших проблем без помощи специалистов. Упитанный, холеный, он сидел