ивы. Обоз, разумеется, к намеченному сроку не был готов, что
позволило Ивану Ивановичу дать мне несколько уроков по приемке и веревок, и
брезентов, и колес.
     Ранним и мрачным декабрьским утром комиссия под моим председательством собралась
во дворе одного из наших резервных полков, где уже были построены в образцовом
порядке бесчисленные повозки, блиставшие свежей зеленой краской.
     -- Снимай правое заднее колесо,-- командовал я солдатам, присланным в мое
распоряжение,-- подымай плашмя, подымай выше, выше, по счету "три" бросай оземь!
Эффект превзошел предсказания Ивана Ивановича. Ударившись о мерзлую мостовую,
втулка, как пробка, вылетела из колеса, а спицы фейерверком рассыпались во все
стороны. Стало ясно, что колесо было старое и его для вида только закрасили.
Мало ли встречалось в военной жизни более интересных фактов, чем случай с этим
подкрашенным старым колесом, а между тем он врезался мне в память. Не потому ли,
что он символически представил для меня в эту минуту всю картину русской армии,
украшавшейся с каждым днем то пуговицами, то блестящими атрибутами, но не
лечившей те болезни, которые выявила злосчастная война. Все вокруг рассыпалось,
как спицы из колеса. [300]
     Личная моя жизнь казалась разбитой, и тот высший свет, в котором я провел первые
годы службы, потерял для меня после войны и революции свою последнюю прелесть.
Быть может, в этом повинно первое соприкосновение с заграничной жизнью.
В виде исключения я считал своим долгом принимать по воскресеньям приглашения на
завтрак к своему бывшему главнокомандующему Куропаткину. Опальный старик нанимал
скромную квартиру где-то за Таврическим садом и создавал себе иллюзию, что его
бывшим подчиненным будет приятно собираться вокруг него, как когда-то в далеком
Херсу. В передней его верный раб, полковник Остен-Сакен, встречал приглашенных,
но их, увы, приходило немного. Так впервые познал я всю горечь, которую должны
испытывать опальные сановники, принимающие холопские чувства за личную к себе
привязанность и уважение.
     Родная семья, являвшая образец русской дружной, сплоченной традициями семьи, с
потерей Алексея Павловича лишилась самого главного -- своей души. Его старый
верный слуга, управляющий Чертолином, Григорий Дмитриевич, был заменен каким-то
выскочкой, вводившим новые порядки. Наш старый друг детства, кучер Борис, вместо
кровной пары рыжих рысаков погонял кнутиком свою собственную извозчичью клячу.
Хотя я был и старшим в семье, но решающего в делах голоса не имел: в отличие от
английской аристократии в русских дворянских семьях все дети считались равными.
Мечта создать свою собственную семью привела к женитьбе на очень милой
петербургской барышне высшего света Елене Владимировне Охотниковой, а стремление
вырваться из петербургского мрака осуществилось предложением занять пост
военного агента в Дании, Швеции и Норвегии.




        Глава пятая. Военный агент в Дании


     Назначение военным агентом в январе 1908 года явилось для меня неожиданностью.
За долгие месяцы сидения в штабе корпуса я уже примирился с мыслью не вернуться
в Париж, хотя знал, что наш посол просил об этом военного министра. Пост этот
был, однако, настолько заманчив, что, конечно, на него могли метить более
заслуженные, чем я, полковники и даже генералы. Сознаюсь, что начальник
генерального штаба, все тот же Федя Палицын, поступил очень мудро: до посылки на
ответственный пост в одну из больших столиц он сперва провел меня через
небольшие скандинавские государства.
     Назначение военных агентов обставлялось довольно длинной процедурой. Наметив
кандидата, генеральный штаб запрашивал его о согласии, так как кроме различных
соображений семейного характера пост военного агента был связан с денежным
вопросом. [301]
     В отношении окладов военные агенты распределялись на три-четыре категории:
высший оклад получали военные агенты в Лондоне и Вашингтоне как центрах с
наиболее дорогой валютой, меньшие, но все же сравнительно большие оклады
предназначались для Парижа, Берлина, Вены, Токио, Пекина и Константинополя,
более низкие -- для Рима, скандинавских государств, Бельгии, Голландии и,
наконец, самые низкие -- для балканских государств. Все в зависимости не только
от валюты и связанной с нею дороговизной жизни, но также и в соответствии с
расходами на представительство. Однако ввиду того что это самое
представительство определить было трудно, оклады русских военных агентов,
колебавшиеся вокруг десяти тысяч рублей золотом в год, были недостаточными,
особенно для семейных, и оказывались ниже иностранных. Приходилось добавлять к
окладам и собственные средства.
     После получения согласия кандидата генеральный штаб представлял его назначение
на усмотрение министерства иностранных дел, которое в свою очередь испрашивало
согласия через своих послов у иностранных правительств. Только тогда следовал
высочайший приказ по военному ведомству, и кандидат узнавал об этом из газеты
"Русский инвалид".
     Явившись по случаю назначения в полной парадной форме на Дворцовую площадь и
войдя в кабинет Палицына, я был встречен моим начальником самым радушным
образом:
     -- Ну вот, поздравляю вас. Надеюсь, что вы справитесь с деликатным положением, в
которое вы попадаете.
     В первую минуту я подумал, что вопрос касается незнания мною скандинавских
языков, но Палицын успокоил, объяснив, что я их выучу на ходу. "Деликатное
положение" было создано небольшой, по его мнению, неприятностью, произошедшей у
моего предшественника, полковника Алексеева, со шведскими офицерами. Он имел
несчастье прекрасно говорить по-шведски, изучив этот язык в Финляндском
кадетском корпусе, где он в свое время воспитывался. Говорил он, однако, с
финским акцентом, и потому шведские офицеры не поверили его русскому
происхождению и видели в нем изменника своей родины -- Финляндии. На одном из
приемов они отказались подать ему руку.
     -- Вам придется это сгладить и с этой целью перенести свою резиденцию из
Копенгагена в Стокгольм. Но покинуть Данию тоже нельзя -- это ведь родина
вдовствующей императрицы, и обидеть ее никак невозможно.
     Я почувствовал, что в необходимости разрываться между тремя столицами, как бы
малы они ни были, и будет заключаться главная трудность моего нового поста.
     -- А, впрочем, самое главное -- это там,-- закончил Палицын, указывая с присущим
ему невозмутимым спокойствием на северный край висевшей на стене громадной карты
Европы.
     Заметив мое недоумение, вызванное белыми пятнами, обозначавшими
малоисследованные в ту пору полярные пространства, Палицын глубокомысленно
повторил: [302]
     -- Да, да. Все будущее там!
Как всякого пророка, я не смог тогда ни оценить Палицына, ни представить себе
возможности создания Мурманска, открытия ископаемых богатств Кольского
полуострова.
     Итак, продолжая глядеть на большую карту в кабинете Палицына, я понял, что "мои
владения" обширны, простираясь от Немецкого моря до Северного полюса и охватывая
собой театры вековой борьбы России за обладание морем и незамерзающим портом. С
чего только начать объезд трех королей, трех королев, трех армий, трех
посланников и трех посланниц? Мои предшественники жили всегда в Копенгагене. Не
буду ломать традиций и начну с этой столицы, благо она считается одной из
древнейших в Европе.


        x x x

     Свадебное путешествие по Европе пришлось сократить, чтобы поспеть ко дню
придворного бала в Копенгагене. Такой бал в каждой из "моих столиц" давался
только раз в год, и дипломатическая вежливость требовала присутствия на этих
торжествах иностранных посольств в полном составе. Военные агенты входили в
состав дипломатического корпуса, занимая второе, по старшинству за посланником,
место в посольстве, и даже жены их пользовались дипломатической
неприкосновенностью. Посещение придворного бала представляло вместе с тем
большое удобство и экономию времени, так как во дворце можно было представиться
не только всем членам королевской семьи, но и познакомиться со всеми великими
людьми маленьких и, как нам тогда казалось, таинственных стран.
Уже самое путешествие из Берлина в Копенгаген было непохоже на другие
европейские переезды. Крепко заснув под грохот мчавшегося на север германского
экспресса, я проснулся от легкого толчка в полной тишине. Приподняв занавеску
вагонного окна, я разглядел в темноте какой-то морской канат и спасательный
круг. Ясно, что мы на пароходе, но как очутился на нем вагон, я соображаю не
сразу. Легкая качка убеждает, что мы плывем по морю, снова мирный сон, потом
грохот поезда и новый морской переезд, на этот раз уже с незнакомым мне до тех
пор поскрипыванием всего судна. Это переезд с континента через два пролива на
главный датский остров. С этого небольшого опыта начались мои постоянные
странствования по балтийским волнам. Плохой я от природы моряк, и потому-то,
верно, начальство и послало меня в эти столицы, отделенные от родной земли
водным простором.
     После знакомых мне уже европейских столиц Копенгаген произвел на меня в первую
минуту впечатление скромной провинции. Одна из центральных улиц, на которой
находились все лучшие магазины, оказалась не шире московского переулка.
Автомобили и извозчики двигались по ней медленно, а многочисленные велосипедисты
вели в руках свои машины. Первым из бросившихся в глаза магазинов явилась
знаменитая Датская королевская фарфоровая мануфактура; высунувшись из окна
автомобиля, жена сразу загляделась на выставленных [303] в витрине перламутровых
собачек, серых кошек и зеленых лягушек. Ни одного собственного экипажа, ни
одного яркого дамского туалета, ни одного кафе, ни одного ресторана. Вся
городская жизнь сосредоточена на двух-трех центральных улицах со старинными
мрачными, обветшалыми домами, и дипломаты были вынуждены довольствоваться
большой гостиницей "Отель д'Англетер". Там, в пустынном в обычное время зале с
четырьмя пальмами, носившем громкое название "Пальмехавен", постоянно можно было
встретить скучающих коллег, примирившихся на время со своей невеселой судьбой.
"В какую глушь ты меня завез",-- прочел я в глазах молодой жены, избалованной
петербургской барышни.
     Никто, впрочем, не передал более оригинально первого впечатления от этого
старинного мирного города, чем недалекий до наивности генерал-адъютант князь
Белосельский-Белозерский. Он в свое время был послан представителем царя на
похороны старого датского короля Христиана и, вернувшись в Петербург,
рассказывал, что самым веселым оказался самый день похорон. Играла музыка, было
много народу, а Копенгаген по случаю печального торжества был расцвечен флагами,
которые сами по себе действительно очень приветливы: широкий белый крест на
красном фоне.
     Культ национальных флагов во всех трех скандинавских странах непонятен
иностранцам. У одних флаги вызывают снисходительную улыбку: "Тешьтесь-де, бедные
маленькие островитяне, вашими национальными цветами", а других спустя некоторой
время флаги начинают попросту раздражать. В любом ресторанчике Швеции -- бумажный
голубой флажок с желтым крестом, на каждом вокзале в Норвегии -- красный флаг с
синим крестом. Так и остались на всю жизнь в памяти эти страны, как будто
окрашенные в соответствующие цвета своих национальных флагов. Приглядевшись,
замечаешь, однако, что за этой видимостью скрываются глубокие до болезненности
национальные патриотические чувства, с которыми дипломатам континентальных
государств надо особенно считаться. Самая невинная критика существующих
порядков, вполне допустимая в Париже, Лондоне или Берлине, может нанести тяжелую
рану самолюбию датчанина, шведа или норвежца, и наоборот, всякая похвала
принимается с чувством гордости за свою страну. Это я почувствовал в первую же
минуту в Копенгагене, когда носильщик внес чемоданы в наш номер "Отеля
д'Англетер". Окна выходили на небольшую площадь с крохотным сквером, которая в
эту минуту огласилась военным маршем. Носильщик сейчас же бросился к окну и на
ломаном немецком языке стал выражать свой восторг от происходившего на площади.
Впереди шел оркестр из пятидесяти музыкантов, а за ним в исторических высоких
медвежьих шапках шагало человек десять солдат-марионеток, окруженных
восторженной толпой зевак. Даже уличные продавщицы бананов (недаром же это был
приморский город) побросали по этому случаю свои тележки.
Дворцовый караул, смена которого происходила ровно в полдень, представлял важное
ежедневное уличное развлечение: оркестр после [304] смены караулов давал концерт
на площади, окруженной четырьмя древними дворцами эпохи Людовика XIV с
громадными окнами, застекленными мелкими квадратиками. Дворцы давно стояли
пустыми, и королевская семья из экономии ютилась в мансардах и небольших
пристройках, а один из дворцов оживал только раз в год, в день бала.
Поднявшись с женой по слабо освещенной лестнице, мы, предшествуемые лакеем в
полинялом красном фраке, стали продвигаться среди толпы, переполнившей
спозаранку небольшие старинные залы дворца. Приглашенные, показавшиеся мне
купцами 2-й гильдии, одетые в черные плохо пригнанные фраки, почтительно перед
нами расступались, а их седые супруги и белокурые дочки в старомодных платьях
таращили глаза на парижский туалет и брильянты моей жены. Ни военных, ни
чиновничьих мундиров не было видно. Наконец в последнем узком длинном зале мы
нашли "своих", то есть членов дипломатического корпуса в расшитых золотом фраках
и мундирах. (Форменной одежды не носили одни американцы.) К кучке иностранцев
позволяли себе подходить только два-три старца, камергеры в вынутых из нафталина
красных фраках и пять-шесть гвардейских офицеров в светло-голубых доломанах с
серебряными бранденбургами. Это были те смельчаки, которые могли объясняться на
ломаном французском языке. С остальными приглашенными у дипломатов общего языка
не находилось.
     Противоположная часть зала была заполнена такими же скромными и уже немолодыми
людьми, как и другие залы,-- это были члены ригсдага, а у дверей во внутренний
покой держалась особняком небольшая группа мрачных на вид людей -- правительство.
Эту группу возглавлял высокий здоровый старик с характерным вздернутым вверх
чубом седых волос. Он выделялся из окружающих его сереньких людей орлиным живым
взглядом, отражавшим сильный внутренний темперамент. Это был Кристенсен, почти
бессменный глава правительства, занимавший в то же время должность военного
министра. Совершенным контрастом ему являлся министр иностранных дел его
кабинета, тоже седой, но моложавый старик граф Раабен-Леветцау; мирный, добрый
взгляд его глаз разоблачал в нем довольного всем богатого помещика,
занимающегося политикой для времяпрепровождения, играния роли и получения
соответствующих почестей. Он был необходим социалистам для сношений с
дипломатами как единственный член правительства, свободно владевший иностранными
языками и получивший в связи со своим происхождением хорошее домашнее
воспитание.
     Королевская семья вошла в залу как-то незаметно и смешалась с дипломатами, с
которыми, как мне показалось, была давно в близких отношениях. Первый из моих
"трех королей" оказался молодящимся генералом все в той же форме единственного в
королевстве гусарского полка. Внешность Фредерика VIII, родного брата русской
вдовствующей императрицы, ничего, кроме любезности, не выражала; этот человек ни
о чем, казалось, говорить не мог без улыбки, и это было для него выгодно, так
как по его фразам дипломатам бывало трудно [305] определить, кому из них король
выражал на балу особое внимание, а об этом им надлежало написать на следующий
день донесение.
     Удалось только заметить, с каким пренебрежением взирали на своего повелителя его
собственные министры, и это сразу дало понять, что королевская власть служит
только декорумом и прикрытием для закулисной борьбы политических партий за
действительную власть. Для маленького двухмиллионного народа, из которого чуть
не половина жила в столице, политическая борьба представляла главный интерес
дня. Дипломаты, читавшие ежедневно газеты, выбивались из сил, чтобы усмотреть в
победе той или иной партии рост политического влияния на внутреннюю политику
маленькой страны то той, то другой державы. Подобный осведомительный материал,
приукрашенный хитроумными соображениями и примерами, почерпнутыми из бесед с
каким-нибудь коллегой, все же был интереснее, чем донесение посланника о
рождении сына или дочери у одного из племянников короля. Малые страны сужают
умственный горизонт дипломатов, и я, отчаявшись доказать тогдашним нашим
союзникам -- французам -- значение для нас Балтики, решил подарить на Новый год
каждой из французских миссий (в малых странах роль посольства выполняют
дипломатические миссии, а послы именуются посланниками) небольшой земной глобус.
Это, объяснял я своим друзьям, молодым секретарям, напомнит вашим посланникам
величие вашей союзницы -- России и спасет их от составления очередной депеши о
встрече на прогулке с какой-нибудь принцессой. Впрочем, не только заправские
дипломаты, а и некоторые военные агенты придавали значение всякому слову и жесту
коронованных особ. Глазам не хотелось верить, читая как-то донесения нашего
военного агента в Вене, серьезного, культурного генштабиста полковника Марченко,
с описанием каждого обеда при австрийском дворе; он прилагал к рапортам меню
обеда и расположение приглашенных за столом, обозначая крестиком свое
собственное место.
     -- Ну, какое же у тебя впечатление от вчерашнего бала? -- спросил меня утром в
канцелярии русской миссии мой сверстник, петербургский знакомый Бибиков,
занимавший должность второго секретаря.
     -- Достойно пера Щедрина или Гоголя,-- отвечал я.-- Особенно смехотворными и
жалкими показались мне придворные -- отживающие свой век старики и старушки,
последние обломки дворянства.
     -- Но неужели ты не приметил самой королевской семьи? Ведь это же наша
собственная царская семья в миниатюре: тут и скачущий по Гатчинскому парку
недоучка Михаил Александрович, тут и взбалмошная, маловоспитанная сестра царя
Ольга Александровна,-- объясняет Бибиков.
     -- Ты прав,-- ответил я.-- Недаром грубоватый Александр III сказал как-то моему
отцу, представляя ему Николая II, тогда еще подростка: "Смотрите, Алексей
Павлович, как породу испортила!" -- намекая на свою жену, датчанку Марию
Федоровну.
     Эти родственные отношения с датской семьей действительно имели, быть может,
влияние на воспитание Ники (так называли [306] в семье Николая II). столь мало
приспособленного и пригодного к управлению нашей великой страной.
     -- Да что тут толковать о наших с тобой королях,-- вступился в разговор мой
будущий друг, наш морской агент старший лейтенант Алексей Константинович
Петров.-- Станет господь мараться о таких помазанников!
     Хорошо насмеявшись, мы продолжали обмениваться впечатлениями о вчерашних
хозяевах бала, и все сошлись во мнении, что самой страшной фигурой все же
являлась сама королева, женщина-великан, лишенная какой бы то ни было прелести.
Бибиков объяснял, что она была единственной дочерью шведского короля Оскара,
потомка Берна-дота, и привезла с собой в Данию хорошее приданое. Устроил этот
брак, разумеется, тот самый старик, король Христиан, который сумел обеспечить не
только обедневшую когда-то датскую королевскую семью, но и все свое государство,
выдав замуж одну из своих дочерей за английского короля Эдуарда, а другую -- за
русского императора Александра III. После этого германскому императору
Вильгельму II оставалось только наносить королю Христиану очередные визиты и
называть себя скромно -- "Der kleine Neffe" <a href=#s13>{13}</a>.
     Недоставало только хорошего министра финансов, чтобы извлекать побольше пользы
из подобных родственных связей, но и его мудрый Христиан нашел, женив своего
второго сына на принцессе Марии Бурбонской. Как всякая добрая француженка, она
любила деньги и стяжала репутацию одного из крупных игроков на международной
бирже, используя для этого свою хорошую осведомленность о политике великих
держав. Ее маленький уютный салон, убранный во французском вкусе, казался
оазисом среди неинтересного королевского окружения, жившего маленькими
интересами маленькой страны.
     Родственные связи датской королевской семьи помогали работе не только биржевых
дельцов, но и промышленных ловчил. Через Марию Федоровну, или, как ее продолжали
называть в Дании, принцессу Дагмару, Датское телеграфное общество получило в
свое время концессию на кабельную связь Европы с Владивостоком.
Мне это случайно очень пригодилось, так как моим переводчиком, а в дальнейшем и
негласным сотрудником стал отставной чиновник этого общества Гампен. Как для
всякого иностранца, прожившего долго в России, наша страна стала для него второй
родиной, и он не без гордости щеголял своим чином коллежского советника,
переведя его на датский язык и постоянно прибавляя к своей фамилии.
Время от времени мне предписывалось следить и за другим делом, проведенным через
принцессу Дагмару,-- пулеметами Мадсена; датские инженеры много лет безнадежно
старались применить их к русскому патрону.
     Но настоящим шантажом явился заказ в Дании во время маньчжурской войны
непроницаемых для пуль стальных кирас для пехоты! Выданный под это невероятное
по своей глупости дело крупный аванс так и не удалось вернуть. [307]
Бибиков оказался хорошим информатором. Шумный, суетливый, резкий в обращении, он
мало кому был симпатичен не только в петербургском высшем свете, но и в
накрахмаленном дипломатическом мире. Он был талантлив, начитан, легко владел
языками, а главное -- "любил Россию". Дипломатическая служба является большим
пробным камнем для проверки отношений каждого к своей стране. Человек отрывается
от родины с молодых лет надолго, если не навсегда. Живет он в атмосфере
интересов тех стран, куда его бросает судьба, и, охраняя свой личный престиж по
всем законам дипломатического этикета, невольно суживает свой кругозор до
интересов собственной личности, а в лучшем случае -- собственного посольства. Его
родина представляется ему местом пребывания очень далекого от него начальства и
старых друзей. До получения самостоятельного поста секретари посольств являются
слепыми канцелярскими работниками, зависящими исключительно от собственного
посла.
     Не таков оказался Бибиков. Его интересовала не только датская, но и большая
европейская политика. Сколь странными показались мне его рассуждения о том, что
настоящей причиной всех европейских дипломатических интриг является вражда между
Англией и Германией. Такие слова, как "империализм", "империалистическая
политика", у нас еще не были в ходу. Европа к 1908 году едва оправилась от
алжезирасского инцидента, в котором Германия впервые, пользуясь ослаблением
России после японской войны, выступила как первоклассная колониальная держава
против французских интересов в Африке; Англия вела тогда еще закулисную игру,
малозаметную постороннему глазу. Секретные пункты соглашения между Францией и
Англией о Марокко стали известны лишь много лет спустя.
     Для меня, как и для многих, судьба Европейского континента зависела попросту от
мощи четырех армий: русской, французской, германской и австро-венгерской.
     -- Россия и Франция не что иное, как пешки в руках Англии. Пойми ты это,--
горячился Бибиков и приводил как самый для меня сильный аргумент
умопомрачительную германскую морскую программу.
     Об англо-германском морском соперничестве я, правда, слышал от наших моряков в
Петербурге. Но там казалось, что только они, моряки, и интересовались этим
вопросом, причем мнения о качестве каждого из этих флотов были различны.
Большинство считало, что, хотя немцам и удалось уже обогнать англичан в
отношении вооружения и дисциплинированности личного состава, им все же не
удастся догнать своих соперников, этих природных моряков, в отношении мореходных
качеств судов.
     Как большинство русских монархистов, а Бибиков показал себя таковым и после
революции, он был в душе германофилом и относился, подобно нашему кучеру Борису,
с затаенным недоверием к "коварному Альбиону".
     Пробовал Бибиков объяснять мне что-то довольно туманное про англо-германскую
экономическую борьбу, но, в сущности, о значении экономики в политике даже во
время войны все наше поколение [308] имело тогда самое слабое понятие.
Смехотворными и мелочными казались усердия французских дипломатов, стремившихся
продвинуть на скандинавские рынки французский коньяк.
     Осматривая из любопытства Копенгагенский порт, я только увидел, как грузились на
английские пароходы с их пестрым красно-синим флагом бочки с большим ярлыком,
изображавшим корову на зеленом
     -- Полюбуйся, это наше родное сибирское масло,-- объясняет Бибиков.-- Вон видишь
под этим навесом бочки в грязных рогожах? Здесь масло перекладывают в датские
бочки, что, правда, необходимо из-за встречающихся в нем булыжников,-- знаешь,
для веса. Сибирское масло превращается в датское и отправляется в этот
всепожирающий Лондон. Наши купцы умеют торговать только у себя дома кумачом да
скобяным товаром, а Петры Первые рождаются нечасто. А не отгородиться ли нам от
всей этой Европы надежной китайской стеной?-- так рассуждал мой посольский
коллега за десять лет до мировой войны и революции.
     Однако действительность не позволяла отгородиться от Европы китайской стеной.
Копенгаген представлял, с моей точки зрения, тот пост, с которого можно было
наблюдать за всем тем, что почти всегда скрыто от глаз дипломатических и военных
представителей больших государств. Больно уж они там на виду. Это мне хорошо
уяснил мой коллега в Берлине, опытный и дельный полковник Александр
Александрович Михельсон, который назначал мне свидание не иначе как в глубине
обширного городского парка "Тиргартен".
     -- Здесь спокойнее поговорить по душам,-- объяснял он мне.
Военный атташе -- это официальный шпион. Таково ходячее мнение о нашем брате, но
это не совсем так.
     В ту пору, когда я был назначен в Скандинавские государства, в Европе уже
появились первые симптомы предвоенной лихорадки: Алжезирас, босно-герцеговинский
инцидент. Вместе с небывалым ростом вооружений оживали и заснувшие было временно
шпионские организации. Некоторые военные атташе, естественно, были в них
втянуты, что и создало обобщающее о них мнение. Результаты участия в этой
шпионской работе не заставили себя долго ждать -- начались дипломатические
скандалы, главными героями которых оказались следовавшие один за другим русские
военные агенты в Вене. Слишком уж представлялось заманчивым использовать для
получения секретных сведений братьев-славян, составлявших в то время большинство
населения "лоскутной империи", как называли Австро-Венгерскую монархию.
Драме одного из таких славян -- начальника разведывательного отдела австрийского
генерального штаба полковника Ределя -- посвящена обширная литература. Чех по
происхождению, он был уличен в получении крупных сумм, переводившихся ему
русским генеральным штабом. Если уж такие высокие лица шли на службу России, то
как было не поверить тем предложениям услуг, которые русские военные агенты
получали от военнослужащих славянского происхождения тотчас по приезде в Вену.
Они упускали из виду [309] только небольшую деталь: шпионы засылались к ним
самим австрийским генеральным штабом с целью проверки дипломатической лояльности
вновь прибывших русских военных представителей.
     Да не посетуют на меня мои бывшие коллеги -- военные атташе всех стран, но я
находил, что если положить на одну чашку весов ценность какого-нибудь
подозрительного документа, а на другую -- честь и достоинство представителя своей
родины, то вторая чашка перевесит. Существует много других способов
проникновения в чужую страну кроме злоупотребления дипломатической
неприкосновенностью. Я не отказывался использовать свое пребывание за границей
для наиболее полного осведомления своей армии, но перед отправлением к своему
посту поставил условием работать негласным путем только в отношении тех стран,
где я официально не аккредитован.
     Начальство пробовало было оспаривать мою точку зрения, но предъявить ко мне
особых претензий не могло: на негласную разведку мне ассигновалось только тысяча
рублей в год. О всякой другой затрате сверх этой суммы требовалось всякий раз
запрашивать предварительное согласие в Петербурге.
     При подобных условиях разворачивать агентурную деятельность было трудновато.
Судьба, однако, мне улыбнулась.
     Нежданно-негаданно в мою служебную комнатушку, которую я отвоевал в мизерном
помещении посольской канцелярии, явился незнакомый мне старик высокого роста, с
черной седеющей бородой лопатой и глубоко впавшими в орбиту темными глазами. По
фамилии, которую он назвал, было трудно определить его национальность. Он просил
меня его выслушать.
     -- Я близок к военной среде такого-то государства,-- начал посетитель.-- Мне,
например, хорошо известна такая-то крепость. Плана ее у меня с собой нет, но,
если у вас имеется хорошая карта генерального штаба, я все смогу вам объяснить,
и вы сумеете, конечно, судить о моей компетентности в подобных вопросах.
Крепость эта мне хорошо была известна, соответственный лист карты я купил в тот
же день в книжном магазине и терпеливо стал слушать доклад загадочного старца.
Оказалось, что его данные совпадали с нашими и потому, на первый взгляд,
интереса не представляли, за исключением, однако, двух-трех батарей дальнего
действия, расположение которых нашему генеральному штабу в то время не удалось
открыть; мы только могли о них строить предположения.
     -- Хорошо,-- сказал я,-- но все эти сведения меня мало интересуют (хотя в душе
решил использовать незнакомца).
     -- Документов я доставлять вам не могу, а если хотите, то буду писать только о
том, что знаю,-- продолжал незнакомец.-- Если моя работа вас удовлетворит, прошу
вас высылать мне ежемесячно...
     И тут он назвал мне такую крупную сумму, о которой я тогда и мыслить не смел.
     -- Никто, кроме моей жены, не будет знать о моих с вами отношениях. Если что со
мной случится, она вас известит. Нам едва ли придется еще раз свидеться. [310]
Согласившись на предложение и установив почтовую связь через третьих и четвертых
лиц, мы уже совсем подружились, и я решился спросить, что побудило старика
приехать в Копенгаген и явиться ко мне с предложением услуг.
     -- Я родом из провинции Ш... Глубоко всю жизнь таю месть за свою угнетенную
страну. А выбранный мною способ, связанный с денежным вопросом, объясняется
желанием еще при жизни обеспечить мою любимую дочь,-- закончил старик.
На том мы и расстались.
     Мы оба сдержали свои обещания, и союзные армии, не желавшие доверять полностью
доставлявшимся стариком сведениям, убедились в их правдоподобности только тогда,
когда грянула гроза мировой войны. К тому времени старика уже не было на свете.
Не позднее как через два года работы и после довольно продолжительного перерыва
я получил, наконец, письмо, извещавшее о смерти моего сотрудника в форме простой
газетной вырезки следующего содержания:
     "Патриотический союз резервных офицеров такого-то округа европейской столицы с
     сердечным прискорбием извещает о кончине своего почетного президента
     полковника в отставке Н..."
     Тайные осведомители, кроме хорошего оправдательного документа, наследства после
себя не оставляют.
     Этот случай, а впоследствии и многие другие, доказал, что донесения
осведомителей нередко более ценны, чем самые на вид секретные документы.
Входит как-то раз в рабочий кабинет Николая II в Царскосельском дворце мой отец
Алексей Павлович и застает царя, с лупой в руке рассматривающего громадный лист
ватманской бумаги со сложной схемой, озаглавленной "Мобилизационный план
германской армии".
     -- Вот Сухомлинов просил меня убедиться в подлинности подписи на этом документе
самого Вильгельма. Мы заплатили за этот документ один миллион рублей,--
жалостливо сказал Николай II.
     Документ оказался прекрасно выполненной фальсификацией, одной из тех, на
средства от продажи которых работала германская разведка. Только наивные люди,
подобные Николаю II, могли подумать, что план мог быть подписан самим
императором. Невольно возникал вопрос: кто из соотечественников мог поделиться
такой богатой добычей?
     Говорят, что в мире существует много не объясненных еще наукой явлений. Тайные
дела тянут за собой другие подобные же дела, и человек, которому удалось
случайно заключить одну сделку по негласной разведке, притягивает к себе, как
магнит, новых, совершенно посторонних людей с подобными же предложениями.
Установленный мною принцип не злоупотреблять гостеприимством страны, при которой
я аккредитован, помог мне во всей последующей работе: Копенгаген стал для меня
столь же безопасным городом, как и Петербург. [311]
     В этой незаметной для постороннего глаза деятельности каждый | человек должен
работать согласно своему темпераменту.
     Так для меня общение с подонками человеческого общества, с предателями своей
страны, не только не расшатало, а скорее укрепило во мне значение того великого
рычага, что представляет собою во всякой человеческой работе доверие.
     -- Знаете,-- сказал мне как-то один из моих иностранных осведомителей,-- когда я
первый раз уезжал от вас с поручением и занял место на пароходе, то подумал:
"Зачем я влез во всю эту историю?" Но, вспомнив нашу беседу и почувствовав в
кармане выданный вами небольшой аванс, решил: "Нет! Поздно. Я такого человека
подвести не могу".
     Все налаженное мною дело осведомления, а главное -- связи России с заграницей на
случай войны, было провалено моим преемником из-за глупейшей неосторожности.
Среди визитных карточек, собиравшихся им на подносе в передней, он случайно
забыл карточку с адресом своего тайного представителя в другой столице. Нити
были открыты. Россия вступила в мировую войну, задушив сама себя закрытием
границ без единой отдушины во враждебные государства.


        x x x

     Дело негласной разведки в соседних странах для военных агентов было делом
побочным. Прямой их обязанностью было держать в курсе свой генеральный штаб о
состоянии сил той страны, где они находились, что кроме очередных донесений о
виденных учениях, маневрах, посещениях войсковых частей заключало в себе в
конечном итоге пересоставление книги "Вооруженные силы такой-то страны". Книги
эти переиздавались главным управлением генерального штаба как "не подлежащие
оглашению". Кроме того, военные агенты должны были доставлять все вновь
выходящие уставы и книги военного и технического содержания, а некоторые, более
усердные, составляли еще ежемесячные сводки о прессе; это мне казалось особенно
важным после уроков, полученных когда-то в Париже от итальянского военного
коллеги. Начальство мое не учитывало при этом, что всю эту работу мне
приходилось производить для трех стран, то есть, как говорится, в кубе, и что от
увеличения числа дивизий и бригад размеры уставов не изменяются.
Трудно вообще поверить, насколько мало заботился Петербург о своих военных
представителях за границей. В отличие от германских военных атташе, которые
пользовались услугами не только посольских канцелярий, но имели и по два, по три
помощника в лице перелицованных в гражданские атташе офицеров,-- русские военные
агенты были предоставлены самим себе и переписывали от руки свои донесения. Свой
собственный кабинет приходилось обращать в канцелярию.
     Подсаживается как-то к моему письменному столу наш хороший приятель,
австро-венгерский посланник граф Сэчэнь, и вздыхает. [312]
     -- Слушай,-- говорит он,-- что же мы будем делать в этом скучном городе, если наши
страны надумают воевать? Вообрази только: ведь нам тогда не придется больше
встречаться.
     А я сижу и думаю: а что произойдет, если вдруг моему приятелю придет мысль
приоткрыть ближайший ящик письменного стола? В нем он сможет, пожалуй, найти как
раз такой документ, который уже и сейчас порвет нашу дружбу. Страшно встать и
отойти от стола.
     Пришлось произвести большую революцию в высоких петербургских сферах, и мои
коллеги должны были низко мне поклониться за те кредиты, которые были с великим
трудом испрошены на заведение несгораемых сейфов и пишущих машинок. Для
печатания бумаг я использовал в каждом городе псаломщиков посольских церквей,
благо богослужения в этих церквах совершались не часто.
     Впрочем, принцип экономии давно уже проводился царским правительством не только
в отношении военных, но и дипломатических представителей. Невольное чувство
обиды за Россию охватывало меня при всяком посещении германского посольства в
Копенгагене: на первой площадке лестницы высился грандиозный портрет Петра в
Преображенском мундире. Немцы наняли лучшее помещение в центре города --
старинный дворец, где когда-то останавливался Петр и где по традиции размещалось
много лет русское посольство. Теперь русский посланник нанимал скромную квартиру
в каком-то частном доме.
     Свою работу в Копенгагене мне пришлось начать с разбора оставленного моим
предшественником наследства в виде тетрадей и бумаг, сваленных без всякого
порядка в ящик, хранившийся в посольской канцелярии. Хотя мой недолгий служебный
опыт мог бы уже меня приучить, насколько у нас в России не придавали значения
одному из важнейших условий работы -- преемственности при передаче дел,-- все же
копенгагенский урок заставил меня на всю жизнь уважать этот принцип, в
особенности при сдаче заграничных постов. Предшественник не только может в двух
словах обрисовать положение каждого вопроса, над которым он работал, но и
передать своему преемнику то, что ни за какие деньги в короткий срок приобрести
нельзя: у себя дома -- живые характеристики подчиненных, а за границей -- связи,
знакомства и портреты главных политических и военных деятелей. Можно с
уверенностью сказать, что без хорошо обеспеченной преемственности нельзя ожидать
от военного агента интересных донесений ранее четырех -- шести месяцев.
Собственные коллеги -- дипломаты -- мало могут в чем помочь: в тех странах, где
они языка не понимают, как, например, в скандинавских, знакомства их
ограничиваются дипломатическим корпусом, а в больших государствах они вращаются
среди того общества, которое стоит далеко от военных вопросов.
Единственным и очень ценным осведомителем моим в Копенгагене оказался мой
французский коллега, майор Хэпп. К сожалению, он не нравился моей жене из-за
грязных ногтей и подозрительного цвета воротничка. Но за ним было то главное
преимущество, что мать его была норвежкой, и это позволяло ему без словаря
переводить [313] тексты с любого из скандинавских языков. Сядет, бывало, Хэпп в
засаленной пижаме за машинку и начнет без устали печатать.
"Два барабанщика. Три капрала. Один лейтенант. Один капитан. Шесть
унтер-офицеров. Десять капралов..."
     -- Да кому это интересно,-- спросил я своего коллегу,-- знать, сколько капралов в
датской обозной роте?
     Хэпп обиделся.
     -- Это же самое главное,-- объяснял он.-- Это кадры, поймите, кадры.
"Так вот с чем недостаточно считались у нас в России",-- про себя подумал я, и
слово "кадры" приобрело для меня особое значение.
     Франко-прусская война была выиграна не только Мольтке, но и германским
унтер-офицером, сельским учителем, а американская техника обязана не только
Фордам, но и высококвалифицированным, опытным рабочим.
     Нет человека без слабостей, и у такого на вид невзрачного человечка, как майор
Хэпп, была тоже страстишка -- болезненное преклонение перед орденами. Посмотрит
он, бывало, на мою широкую колодку на груди мундира и сразу напомнит мне, что
пора запросить для моего союзника очередного Станислава или Анну.
Он не оставался у нас в долгу. Я встретил его после мировой войны во Франции
генералом. Он потерял в бою ногу, и ему было поручено, как инвалиду, приведение
в порядок кладбищ на фронте.
     -- Я о ваших специально позаботился,-- доложил мне мой бедный бывший коллега,
увешанный орденами,-- разрыл могилы и переложил покойников согласно полученным
ими при жизни Георгиям первой, второй или третьей степени.
Пример Хэппа побудил меня как можно скорее изучить языки тех стран, в которые я
был послан. Первой обязанностью военного атташе является возможность говорить на
одном языке с той армией, при которой он состоит. Уставы, книги, журналы -- все
может быть прочтено в России, но они получают особый смысл для человека,
живущего в атмосфере, где составляются эти печатные документы.
В определенную эпоху уставы всех стран похожи друг на друга, но объяснить,
почему именно некоторые слова написаны жирным шрифтом, некоторые объяснения
особенно пространны, может только тот, кто ознакомлен с качествами и
недостатками той или другой армии, с ее духом, привычками и традициями. Уже
поэтому военный атташе, как и всякий иностранец, живущий вне пределов его
страны, обязан одухотворять печатное слово живым наблюдением, общением с
населением, знакомством с его бытом, нравами и вкусами. Только при этих условиях
он способен и видеть, и, что еще важнее,-- предвидеть. [314]
В первый же день моего приезда в Копенгаген я убедился, что даже самая простая
фраза, произнесенная по всем правилам разговорника, непонятна для жителя этого
города. Выйдя из отеля, я самоуверенно назвал шоферу такси адрес нашей миссии,
предусмотрительно заученный в Петербурге.
     -- Брэдгадэ-сю,-- сказал я.
     -- Ик-кэ фэрсто,-- ответил мне датчанин.-- Не понимаю.
Пришлось звать на помощь портье гостиницы и выучить на слух новое произношение:
вместо Брэдгадэ -- Брейгей.
     Ничего не поделаешь: глотают датчане последние слоги. Это потомки
моряков-парусников, и, подобно англичанам и норвежцам, говорят они на том языке,
на котором их предки умудрялись перекликаться при сильном морском шторме с носа
барки до рулевого на корме.
     Язык -- одно из наиболее ярких отражений истории страны, и при чтении газет "моих
трех государств" я вспомнил, как, например, Дания в свое время была большим
государством, распространив свои владения и на Норвегию и на Швецию,-- все три
языка имели много общих корней. Я остановился на изучении шведского языка -- как
языка самой крупной из "моих трех армий" и наиболее близкого к немецкому. Через
шесть месяцев я мог читать первые страницы газет и объясняться в поездах и
гостиницах, через год -- читать уставы и объясняться со шведскими офицерами, а
через два года -- выражать, по установленному в Швеции обычаю, коллективные
благодарности гостеприимным хозяевам дома за великолепный обед.
     -- Неужели вы до сих пор помните шведский язык? -- спросила тридцать лет спустя
жена шведского военного атташе, встретив меня на Красной площади на первомайском
параде.
     Мне пришлось кроме изучения неведомых мне дотоле языков с первых же дней приезда
познакомиться с нравами и обычаями новых для меня стран. Прежде всего надо было
в кратчайший срок нанять квартиру, соответствующую по размерам, а главное -- по
кварталу моему служебному положению. Это оказалось нетрудным. На той же
пустынной площади Марморн-плац, посреди которой возвышалась громоздкая мрачная
Марморн Кирке с ее заунывным звоном колокола, отбивавшего часы, располагалась и
канцелярия нашего посольства, а в соседнем доме нашлась обветшалая, но довольно
просторная квартира. Ни дворников, ни швейцаров в Копенгагене не существовало, и
единственным затруднением было найти хозяина дома. Цена показалась мне очень
дешевой, и я сразу попросил заключить договор на три года.
     -- У нас договоров на квартиры не существует. Нам достаточно вашего слова,--
заявил мне старик датчанин.
     Плохо понимая его гортанные звуки, я с трудом поверил его ответу. К такому
доверию я в России не был приучен!
     Вскоре прибыла из Петербурга прислуга: камердинер, он же буфетчик -- только что
окончивший службу лейб-гусар, горничная и повар. Для обслуживания дома, а
главное, для подачи к столу, русского персонала не хватало, и пришлось нанять
еще молодого, [315] юркого, белобрысого датчанина, у которого оказался один
недостаток: в поданной им от полиции справке значилось, что больше половины его
содержания я обязан удерживать на покрытие алиментов трем женщинам. Бедный Фриц
     -- ему было тогда всего двадцать шесть лет!
     Бибиков приоткрыл мне завесу над той стороной жизни, которая для меня, как для
женатого, была недоступна.
     -- Здесь для женщин закон простой. После шестнадцати лет ни одна девушка не имеет
права оставаться без определенного места работы или службы. Этим, с одной
стороны, упраздняется проституция, а вместе с тем женщина уравнивается в правах
с мужчиной. А что касается материнства, то датский суд неизменно отдает
преимущество голосу матери, считая, что, как бы низок ни был ее нравственный
облик, все же к вопросу о ребенке она будет относиться более правдиво и глубоко,
чем мужчина.
     Вот тебе и королевство: насколько же его законы впереди порядков не только
царской России, но и республиканской Франции!
     Как только квартира была устроена, надо было организовать новоселье -- первый
дипломатический обед, от успеха которого, по мнению русского посланника князя
Кудашева, зависело чуть ли не все наше положение в Копенгагене. Предшественники
Кудашева сделали в последующем блестящую карьеру: Моренгейм, посол в Париже,
организовал франко-русский союз, Извольский стал министром иностранных дел. Но
Ванечке Кудашеву, как звали его бывшие однополчане-конногвардейцы, мечтать о
подобной карьере не приходилось, хотя он и пытался не отстать от своего уже
великого в те дни свояка Извольского и считал себя его преемником по изучению
вопроса о нейтралитете Датских проливов. Нового в этом он, конечно, ничего
открыть не мог и приложил все усилия для тщательного ознакомления с
дипломатическим этикетом -- этой важной и неразрывной частью работы иностранных
представителей за границей. Мой первый посланник оказался и моим первым учителем
на этом поприще.
     Хотя мы с женой и навидались в домах наших родителей обедов с приглашенными, но,
вспоминая парижские приемы, я знал, что заграничные порядки сильно отличаются от
русских. Прежде всего нет водки, нет закусок. Гости садятся за стол голодными и
не довольствуются двумя-тремя блюдами. Надо составлять меню, для которого
существует освященная традициями всех стран схема. На первое -- суп (русских
пирожков никто не ест), на второе -- рыбное, на третье -- основное мясное блюдо --
ростбиф или окорок телятины, баранины, ветчина с овощами, на четвертое -- куры
или дичь с салатом, на пятое -- "примеры" -- спаржа, артишоки, цветная капуста,
трюфеля и, наконец, сладкое, а после него сыр, фрукты, петифуры, конфеты.
Основным качеством обеда является скорость подачи: на подобном обеде гости не
должны сидеть больше сорока пяти -- пятидесяти минут за столом. Кудашев каждый
раз проверял это по часам. Если второе блюдо холодное, то третье должно быть
горячее, если третье горячее, лучше, чтоб четвертое было холодное, и т. д. [316]

     Если на первое блюдо соус светлый, то на второе надо подать блюдо с темным
соусом. Вкус, цвет, температура -- все должно быть разнообразно и заранее
предусмотрено. С меню обеда надо согласовать и сорта вин: после супа -- мадера,
портвейн или херес, после рыбы -- белое вино холодное, после мяса -- красное
"chambr&#233;" <a href=#s14>{14}</a>, перед сладким -- шампанское холодное, после сыра -- сладкое
десертное. Бутылки с вином, разумеется, на стол ни в каком случае не ставятся:
вино или наливается прислугой, или в крайности подается в графинах. Церемония
обеда на этом не кончается, так как, перейдя в гостиную, гости должны еще
получить кофе, ликеры и сигары.
     Этот сложный церемониал, унаследованный буржуазией XIX века от эпохи роскошных
придворных приемов французских королей XVIII века, составил часть тех
условностей, которыми живет дипломатический мир и до наших дней. Впрочем,
приглашение на обед, места за столом -- все представляет значение не только в
дипломатическом, но и во всяком буржуазном обществе. И вот на этом-то я и не
выдержал своего первого экзамена у Кудашева. Пригласив его с супругой на
новоселье, мы хотели блеснуть перед ним нашими первыми достижениями -- списком
приглашенных: английский посланник, чопорный Джонсон с моноклем в глазу, датский
гусарский капитан граф Мольтке с женой, австрийский секретарь граф Шенборн и,
как свой человек, на самом последнем месте -- Бибиков.
     На следующее утро, встретив меня в канцелярии, Кудашев не скрыл своей обиды.
     -- Как это вы умудрились испортить столь прекрасный обед, пригласив этого
Джонсона? Вы правильно сделали, посадив его, как иностранца, по правую руку от
вашей супруги, а меня -- по левую, но для первого обеда ваш собственный посланник
должен занять первое место, и для этого надо было приглашать только лиц, стоящих
ниже его по положению за столом!
     Вот чем жили да еще, пожалуй, и сейчас живут дипломаты.
Простота отношений, демократический дух датского народа производили на
большинство из них удручающее впечатление. Прежде всего для передвижений и
прогулок надо было всякому дипломату сделаться велосипедистом.
"Сегодня фонари зажигаются в шесть часов вечера",-- прочел я в первый же день
моего приезда на первой странице газеты "Политикен" и, расспросив обывателей,
узнал, что это касается специально велосипедистов.
     "Вчера король на своем велосипеде нечаянно налетел на лоток продавщицы пряников,
извинился и заплатил десять крон. Неужели наш король так беден, что не смог
заплатить больше?" -- перевел я на уроке чтения той же газеты через несколько
дней.
     Все решительно проезжие дороги имели параллельные бетонированные дорожки, по
которым катил и стар и млад, и богач и бедняк, что придавало жизни ту внешнюю
прелестную простоту, которой [317] нигде в Европе нельзя было встретить. Помню
негодование американского миллионера, катившего в богатом автомобиле и
вынужденного остановиться в пути, заночевав в какой-то скромной деревушке. После
десяти часов вечера движение автомобилей в стране прекращалось: они не должны
беспокоить мирный сон датских крестьян.
     Хорошим воспитательным приемом для снобов-дипломатов являлись посещения
знаменитого "Тиволи". Почтенные посланники в смокингах и их супруги в парижских
туалетах должны были привыкнуть к мысли, что более веселого места во всей
Скандинавии не имеется. При свете разноцветных фонариков, катаясь верхом на
деревянных карусельных львах, они в конце концов находили совершенно нормальным
узнавать в соседке, сидящей на спине тигра, свою собственную горничную.
На всем укладе датской жизни лежал отпечаток систематической борьбы за свои
права низших социальных классов. Все перегородки между ложами в театрах были
давно снесены. Когда я приезжал в гости к графу Раабену в его старинный замок
"Ольхольм", мне казалось, что я попадаю в какой-то особый мир. Древней высокой
решеткой отделялся он от всего окружающего. Семья и приглашенные коротали день в
прогулках по буковым лесам, составлявшим украшение и гордость датских островов.
Вековые деревья, сплетаясь ветвями у самых вершин, напоминали легкие своды
готических соборов. По вечерам таинственный громадный замок оглашался нежными
звуками органа, на котором играла сама очаровательная хозяйка дома графиня Нина
Раабен.
     Но вот воскресное утро. Хозяйка предлагает гостям покинуть замок и переселиться
неподалеку в импровизированный палатный лагерь на морском берегу. С двенадцати
часов дня старинные ворота решетки замка должны быть открыты, и население имеет
право пользоваться весь день парком с его тенистыми уголками.
     -- Никогда я не пойму этих датских порядков,-- возмущался князь Кудашев.
Русскому помещику не приходило в голову, что на таких подачках народу только и
могли сохранять на Западе свое положение имущие классы.


        x x x

     Будничная жизнь русской дипломатической миссии в Копенгагене нарушалась
ежегодным приездом в августе вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Для
встречи "ее величества" посланник и оба секретаря облачались в расшитые золотыми
позументами придворные мундиры и белые штаны, и только я не должен был страдать
от жары, являясь на пристань в походной форме при серебряном шарфе и шашке.
Вновь установленную парадную форму с кивером и саблей императрица находила столь
уродливой, что просила меня никогда в ней не показываться. Реформа Сухомлинова
успеха у нее не имела. [318]
     Величественно входила в небольшой копенгагенский порт темно-синяя красавица --
яхта "Полярная звезда", окаймленная по борту массивным золотым канатом. Перед
ней бледнела ее соперница, стоявшая тут же на рейде,-- яхта английской королевы
Александры, сестры Марии Федоровны.
     Радостно билось каждый раз сердце при виде родных русских людей -- гвардейских
матросов, таких могучих загорелых ребят с обнаженными шеями и лихо заломленными
набекрень фуражками с георгиевскими ленточками.
     -- Здорово, братцы! -- И в этом русском приветствии и в дружном ответе откликалась
родная сторона.
     Срок службы во флоте был в ту пору семилетним, и потому каждый год встречались
те же лица. Быть может, и этим русским ребятам казалось приятным встречать за
границей все того же "своего офицера", и я постепенно стал ощущать при встрече с
ними те же чувства, что когда-то в своем уланском эскадроне.
Эту идиллию разрушил мой коллега Петров, знавший в совершенстве морские порядки.

     -- Вот посмотри на этих людей; они к-как будто ве-ер-но-по-од-данные (Петров, от
природы заика, любил шутливо бросаться установленными монархическими
трафаретами), а-а в ду-уше он-и-и уже х-хорошо под-г-о-отов-лены к-к революции.
Императрица по приходе в Копенгаген отправится, как ты знаешь, со своей
сестрицей-королевой на дачу в Видерэ и будет счастлива забыть на время всякие
придворные и служебные дела. Но на "Полярной звезде" будет не до отдыха. На нее
будут свозиться сотни и тысячи ящиков с заморскими винами и самыми дорогими
парижскими консервами, благо на них в Дании пошлины нет. Все эти ценные грузы
поставляются крупными датскими торговыми фирмами и оплачиваются банками, в
которых открыты текущие счета для всей придворной челяди, до горничных и
выездного бородача казака включительно. Все они являются контрагентами питерских
и московских магазинов Смурова и Елисеева, и мы с тобой подозревать не будем,
угощаясь на Морской французским сыром и дорогим ликером, что все эти заморские
деликатесы доставила к нам "Полярная звезда". Ее экипаж, все эти здоровенные
гвардейские молодцы, вернувшись из плавания и пришвартовавшись к набережной в
Кронштадте, должны будут на своих спинах проносить контрабанду мимо таможенного
чиновника, заявляя, что все эти тысячи тонн консервов предназначены для "ее
величества". Они ответят улыбкой на многозначительную улыбку таможенного
чиновника -- блюстителя интересов нашей русской казны.
     -- Но ведь это же возмутительно! Что же смотрит начальство на яхте? Я пойду сам с
ним объясняться,-- заявил я.
     Старший офицер на яхте -- этот истинный хозяин всякого военного судна -- капитан 2
ранга Заботкин разделил отчасти мое негодование.
     -- Таможня-то таможней,-- сказал он,-- но ведь мы, кроме того, ежегодно рискуем
потерять самое яхту на обратном рейсе. Из-за перегрузки она садится в воду чуть
ли не до самого золотого [319] каната, и волна гуляет как хочет по палубе. Я
просил императрицу разрешения установить хотя бы какую-нибудь норму для всякого
пассажира, но получил категорический отказ. "Что это вы вздумали ломать
установленный порядок",-- оборвала меня императрица.
     -- Вот видишь,-- злорадствовал Петров,-- я был прав. Опять один, хоть, правда, и
небольшой, тупик. Сами ведем революционную пропаганду.





        Глава шестая. В Швеции


     Выезжать из Копенгагена в Стокгольм приходилось вечером. В порту на пристани
было темно и неуютно: там дул вечный ветер, предвещавший хорошую качку в течение
двухчасового морского перехода до шведского порта Мальме. Лучшим местом на
пароходе оказывалась пароходная столовая, где можно было пить маленькими
глотками коньяк, не обращая внимания на покрякивание ветхого датского суденышка.

     Швеция встречала чистотой и порядком, царящими и на вокзале и в поезде. Везде
простой, здоровый и отличный от Европейского континента комфорт, без лишней
роскоши, без единого лишнего предмета; вместо ковров подозрительной чистоты --
морские маты, вместо оконных занавесок, рассадников пыли,-- прочные, добротные
шторы.
     Заснув в грубоватом, но чистом белье, просыпаешься только утром и сразу
чувствуешь, что поезд уже далеко увез тебя от берегов дождливой Дании, от серых
ландшафтов европейской зимы. Стройные ели, припорошенные снегом, напоминают
близость родной стороны, а ослепительное февральское солнце переносит мысли в
детство, в далекий, но навсегда дорогой Иркутск. Воздух так чист и прозрачен,
что, несмотря на мороз, выходишь подышать на открытую площадку вагона, не
надевая пальто. Не раз думал я, путешествуя по Швеции, Норвегии и Финляндии,
насколько легко молодежи этих стран побивать мировые рекорды по зимнему спорту,
а вот попробовали бы они заняться этим делом в наши трескучие морозы или в
промозглую оттепель на питерских болотах!
     При выходе с вокзала в Стокгольме меня озадачила надпись на фонаре с названием
площади: "Torg". Торг -- да ведь это же русское слово. Торг -- торговля. Не варяги
ли занесли его нам, обучая торговле моих предков? На площади "Торг" скупали лен
и хлеб, а для порядка ставили посреди "столпе" -- столб.
     Такси быстро помчало нас по очищенным от снега и гладко вымощенным улицам в
лучшую в городе гостиницу "Гранд-Отель". В противоположность Копенгагену,
Стокгольм произвел впечатление столицы хотя и небольшого, но высококультурного
государства. Об истории его напоминал не только древний королевский замок на
высокой скале, но и бесчисленные памятники, разбросанные по скверам и площадям.
Большинство из них во всех шведских городах [320] изображает небольшую,
щупленькую фигуру Карла XII, и уже это показывает, насколько несправедливо
оценивают потомки своих предков. Казалось бы шведы должны были больше всего
прославлять создателей величия их страны -- Густава Вазу и Густава-Адольфа, этого
великого полководца, перенесшего войну на континент и павшего смертью героя в
последнем выигранном им сражении при Летцене. Но это были типичные представители
своей эпохи и своего государства, тогда как нервный до истеричности Карл XII,
этот военный авантюрист, растерявший под ударами Петра многовековое владычество
Швеции на Балтике, по-видимому, сильнее воздействовал на воображение своих
потомков: он был совсем на них не похож.
     В прекрасном номере гостиницы меня уже ждала горячая ванна, которой я поспешил
воспользоваться. Но при этом пришлось сразу познакомиться с одной из характерных
черт шведского быта: не успел я раздеться и опуститься в воду, как предо мной
предстала молодая, цветущая здоровьем горничная и, не спрашивая разрешения,
намылила мочалку и усердно стала меня обмывать. Это было сделано так просто и
решительно, что я и протестовать не посмел. Роль банщиков в Швеции выполняют
исключительно женщины, они же заменяют французских гарсонов в кафе и невинно
флиртуют со шведскими офицерами.
     Радушие и любезность к иностранцам, объясняемые желанием представить свою страну
в наилучшем свете,-- все эти шведские качества были нам показаны уже в полдень. В
роскошном ресторане "Гранд-Отеля" шведский посланник в Дании Гюнтер, приехавший
на побывку в Стокгольм, пригласил нас с женой завтракать с представителями
шведского гарнизона. Он познакомился с нами еще в Копенгагене и уже тогда обещал
затмить датские обеды знаменитыми шведскими закусками "sm&#246;rgas".
Представители шведской гвардии своей выправкой и воинственным видом невольно
воскрешали в памяти то славное сражение, после которого Петр, по выражению
поэта, "и славных пленников ласкает и за учителей своих заздравный кубок
подымает". Вот прообраз русского преображенца -- высокий сухой великан, блондин,
капитан 1 -го гвардейского полка "Sveagarde", в черном однобортном мундире с
желтыми кантами и серебряными пуговицами; вот представитель семеновцев --
"Cotagarde", в таком же мундире, только с красным окладом, и даже кавалергарды --
"Lifgarde till h&#228;st", в их нежно-голубых мундирах и медных касках прусского
образца. Самым почетным гостем был начальник штаба гарнизона полковник
генерального штаба граф Роозен, известный спортсмен. (Генеральный штаб в Швеции,
как и в Германии, был в почете, и в него стремились вступать представители самых
родовитых семейств.)
     Разговор велся на французском языке. Говорили на нем шведские офицеры вполне
корректно, но в таком замедленном темпе, что невольно хотелось досказать за них
каждую фразу. Шведы -- люди серьезные и даже в веселой компании никогда не
позволят себе улыбнуться, если не поймут вполне какого-нибудь анекдота,
рассказанного на иностранном языке. [321]
     Один из кавалеристов, носивший весьма распространенную в шведском дворянстве
фамилию графа Гамильтона, прекрасно говорил по-русски. Он был женат на русской и
первый предложил мне выпить на "ты". Подобно своему земляку Маннергейму, он
считал Россию хорошей дойной коровой, ценил русского солдата, но преклонялся
перед германским офицером. В первый же день после начала мировой войны он, как и
некоторые другие шведские офицеры, выступил против России в рядах германской
армии. Шведская культура дворянских феодальных классов была сродни немецкой.
Новые знакомые показали себя утонченными знатоками французских вин и вообще
непревзойденными соперниками по той военной дисциплинированности во хмелю,
которая отличала во все времена хороших кавалерийских офицеров.
В высокие окна грандиозного зала стали уже врываться лучи заходящего солнца, и
только тогда хозяева наши стали спешить, чтобы в первый же день доставить нам
как можно больше развлечений. Как бы по мановению волшебного жезла, у подъезда
оказались верховые лошади и крошечные нарты, вернее, спортивные лыжи,
скрепленные маленьким сиденьем, на которое предупредительные кавалеры усадили
мою жену. Один из стройных лейтенантов стал за ее спиной и, перекинув через ее
голову легкие длинные вожжи, уверенно двинул вперед своего кровного строевого
коня, запряженного в нарты. Меня подсадили на спину другого коня, и кавалькада,
спустившись на лед морского залива, понеслась широким галопом. Хорошо, что я
оказался кавалеристом. Подобные прогулки были излюбленным развлечением шведского
военного мира; занятно бывало обгонять верхом идущий в Россию пароход: он шел по
пробитому во льду каналу в десяти шагах от всадника. Лед, покрывающий море,
благодаря своей гладкой поверхности и упругости, представляет идеальный грунт
для лошадей, подкованных на острые шипы, а с наступлением теплых дней верховые
прогулки принимают еще более спортивный характер: лед становится так тонок, что
иначе как галопом по нему ехать опасно. Скачешь и слышишь за собой треск
пробитого копытами тончайшего ледяного покрова, но он разрывается медленнее, чем
движение коня. При подобных прогулках приходилось только на время расставаться
со своей спутницей, бесстрашной шведской амазонкой, приглашая ее скакать на
интервале не менее десяти шагов друг от друга. Кони инстинктивно чувствовали
опасность оказаться на дне морском.
     День закончился в королевском театре "Opernhuset", куда нас пригласил мой
морской коллега старший лейтенант Петров. Он от души обрадовался моему приезду и
старался как можно скорее передать мне все завязанные им знакомства с военным
миром. В антрактах он то и дело представлял мне элегантно одетых молодых людей
во фраках -- сухопутных и морских офицеров. При одном слове "&#214;verst" -- полковник
     -- они низко раскланивались, сохраняя под штатским платьем военную выправку, но
при этом сгибались только в пояснице, не наклоняя головы, что нам казалось
смешным. [322]
     Так и не успел я за первый день исполнить своих обязанностей -- нанести
официальные визиты, а с них-то и начались мои первые служебные неприятности.
На следующее утро я был разбужен в гостинице резким телефонным звонком.
     -- У телефона полковник граф Роозен.
     Я пробовал выразить ему восхищение от вчерашней встречи, но куда девалась его
мягкость и любезность в обращении?
     -- Вчера вы просили меня испросить аудиенцию у командующего войсками генерала
Варбурга, но вчера же вечером позволили себе оскорбить моего высокого
начальника, выразив согласие на посещение без его разрешения одного из
подчиненных ему полков. Это ставит меня в необходимость просить вас
предварительно дать объяснение вашему поступку. Ставлю вас в известность, что
лейтенант Гилленштерна уже арестован.
     В первую минуту, да еще спросонья, я был ошеломлен: какой такой лейтенант? Но
тут же вспомнил, что один из представленных мне в театре молодых людей, фамилию
которого я даже не разобрал, действительно говорил мне что-то невнятное про
посещение его полка. Это я принял за любезность и ответил тоже какой-то
любезностью.
     -- Послушайте,-- сказал я Роозену,-- я со своей стороны могу считать приглашение
лейтенанта только знаком уважения его к русской армии, а никак не проступком,
готов принять вину на себя, но не намерен являться вашему генералу, прежде чем
не узнаю, что офицер освобожден от ареста.
     Инцидент был исчерпан, и после обеда я уже сидел в полной парадной форме в
служебном кабинете генерала Варбурга, ни словом не обмолвившегося о шумихе,
поднятой его чересчур нервным начальником штаба.
     Этот сам по себе ничтожный инцидент помог мне во многом: слух о нем разнесся с
быстротой молнии по всем полкам маленького стокгольмского гарнизона, что сразу
привлекло ко мне симпатии всей военной молодежи. Пришлось, однако, и самому
взвешивать в будущем каждый свой шаг. Не знаешь, чем обидишь этих на вид твердых
и сильных людей. Память о великой когда-то Швеции, владычице всей Балтики, не
изгладилась в их умах, и это побуждало их относиться с болезненной
подозрительностью к иностранцам, и в особенности к русским, из опасения, что
кто-нибудь недостаточно посчитается с их национальным достоинством.
Никакой придворный этикет не мог сравниться с тем строгим ритуалом, которым
сопровождалось любое собрание, любое развлечение в этой стране -- характерной
хранительнице древних феодальных порядков. Когда от них бывало невмоготу, мы
ехали отдыхать в наш скучноватый, серенький, но такой здоровый своей простотой
Копенгаген. Вкусы бывают разные, и шведы сами считали этот город самым веселым в
скандинавских странах и часто его посещали.
     Чтобы загладить неприятное впечатление от нашей первой служебной встречи, граф
Роозен пригласил нас к себе на парадный [323] обед: кавалеры во фраках, дамы в
открытых вечерних платьях и брильянтах. Нас предупредили, что опаздывать нельзя
ни на минуту, но когда мы вошли на лестницу, то увидели сидящих на ступеньках
разодетых дам со своими мужьями: они приехали слишком рано и ждали, чтобы
стрелка часов дошла до указанных в печатном приглашении семи часов вечера.
Мне как иностранцу было предложено, подав руку хозяйке дома, вести ее к столу.
Хотел я, по европейскому обычаю, сесть за стол, как почетный гость, направо от
хозяйки, но графиня указала мне место налево от себя.
     -- Таков у нас обычай,-- объяснила она,-- ближе к сердцу.
(Позднее я усвоил, что и движение на улицах направляется по левой стороне и что
дверные ключи отмыкают двери поворотом не слева направо, а справа налево. Все
наоборот, чем в других странах.)
     Как только начался обед, каждый из приглашенных стал поднимать бокал и,
обращаясь по очереди сперва к дамам, а затем к кавалерам, ко всем по
старшинству, проделывать следующую церемонию: поймав взгляд нужного лица, он
поднимал полный бокал, принимал самый серьезный вид, смотрел прямо в глаза и
тихо произносил: "Скооль!", с той же серьезностью выпивал вино, после чего снова
поднимал уже пустой бокал и, не спуская глаз с отвечавшего ему теми же жестами
лица, весь превращался в счастливую, очаровательную улыбку.
Запомнив сложный ритуал, я решил было не ударить лицом в грязь, выпил "Скооль"
за хозяйку дома и поднял бокал за самого хозяина дома. Но в этот момент мне
захотелось провалиться сквозь землю: весь стол покатился со смеху с криками:
"Десять стаканов! Десять стаканов!" Оказалось, что это штраф за нарушение
установленного порядка: никто за здоровье хозяина пить не имеет права, и только
после сладкого блюда почетный гость должен встать и от лица всех приглашенных
поблагодарить хозяев за прием и выпить их здоровье. Любопытнее всего было, что
почти тот же строгий ритуал соблюдался на самых маленьких товарищеских обедах
без дам, которые мы с Петровым устраивали время от времени с целью сближения со
шведскими офицерами армии и флота.
     Первое дипломатическое приглашение мы с женой получили, как ни странно, от
японского посланника, женатого на скромной и милой маленькой японке. После
великолепного завтрака, на который японский представитель собрал исключительно
полезных для меня гостей -- высший шведский командный состав, мы остались с
хозяином дома вдвоем, раскуривая сигареты в его кабинете.
     -- Мне даже неловко, господин министр, что вы в мою честь устроили столь большой
и блестящий прием.
     -- Что вы, что вы,-- ответил хозяин,-- война наша позади, и мы обязаны с вами
показать иностранцам, насколько улучшились отношения наших стран. А что касается
расходов, то я в них не стесняюсь. Мы, правда, получаем меньше жалованья, чем
другие наши коллеги, но зато все приемы оплачиваются шведским банком --
корреспондентом нашего государственного банка. Мы посылаем ему фактуры, [324] а
копии представляем в Токио, прилагая при этом в виде оправдательного документа
только список приглашенных. Это просто и удобно,-- сказал японец, пустив
очередной густой клуб сигарного дыма.
     Дипломатический корпус в Стокгольме был в гораздо большем фаворе, чем в
Копенгагене; оно, впрочем, и понятно: дворянство тянется к дворянству, а в
Швеции оно было в ту пору еще в полной силе и, хотя обедневшее, не уступало
своего места разбогатевшей буржуазии, хранило свои традиции, свою обособленность
и связанный с этим внешний блеск. Обеды бывали особенно нарядны: всякий
уважающий себя швед и даже офицеры надевали в этих случаях фраки цветов своего
семейного герба -- синие, белые, фиолетовые, розовые, черные короткие штаны и
шелковые чулки. Эта мода была занесена в Швецию из Англии.
Нас с Петровым светские выезды интересовали только постольку, поскольку
благодаря им можно было расширить быстро образовавшийся круг военных "друзей"
(Гудавеннер), поскольку этим, в свою очередь, можно было парализовать
враждебные, к России настроения, обеспечивая тем самым нейтралитет на случай
надвигавшейся на Европу грозы.
     Пробным камнем для шведско-русской дружбы спокон веков являлся финляндский
вопрос. Чуждая шведам и по национальности и по языку, но близкая им и по
культуре и по своей природе и даже климату, Финляндия оставалась для Швеции
воспитанной ею "приемной дочерью", похищенной могучей восточной соседкой.
Дипломаты наши в Стокгольме в лице двух престарелых баронов, посланника Будберга
и секретаря Сталя, боялись произносить даже слово "Финляндия"; подобно русским
дипломатам в Копенгагене, писавшим донесения о нейтралитете Датских проливов,
стокгольмские много лет писали свои соображения о нейтралитете Аландских
островов. Мы же с Петровым чувствовали, что, чем ближе мы сойдемся со шведским
миром, тем вероятнее натолкнемся на острый вопрос о наших отношениях к финнам. В
этом случае надо было заранее выработать общую для нас обоих точку зрения и уже
твердо ее держаться: от начальства нашего ждать указаний не приходилось.
     -- Отчего вы, русские, не имеете особых симпатий к финляндцам? -- готовились мы
получить вопрос.
     -- Оттого,-- условились мы ответить,-- что, будучи обязаны вам, шведам, всей своей
культурой, они показали себя плохими шведскими подданными Daliga Sweaska
Underdanner (Долига Свенска Ундер-даннер). Тут можно было припомнить и о
наполеоновском золоте, предложенном Александру I для разрешения финляндского
вопроса, а о походах Кульнева, Ермолова и Буксгевдена помолчать.
Все, казалось, было предусмотрено, но мне пришлось испытать на себе плоды
русификаторской бобриковской политики в Финляндии скорее, чем я мог
предполагать. На одном из балов в "Гранд-Отеле", в присутствии всей королевской
семьи (она запросто участвовала во всех светских и спортивных увеселениях), я в
перерыве между [325] танцами заметил сидящую в стороне красивую, уже не молодую
брюнетку с задумчивыми темными глазами. В Стокгольме я на подобных балах уже
знал в лицо всех дам и барышень и потому принял ее сперва за иностранку.
     -- Это графиня Гамильтон,-- объяснил мне на ухо шведский офицер,-- только ты лучше
к ней не подходи. Нарвешься на скандал: она слышать не может про русских.
Меня, конечно, это еще больше заинтриговало. С трудом убедил я своего приятеля
представить меня брюнетке и, забыв про танцы, увлекся с ней разговором. Графиня
оказалась вдовой шведского помещика в Финляндии!
     -- Это моя настоящая родина, я люблю ее так же, как и Швецию, куда приезжаю
погостить к родственникам. Я неплохо пою, и вот за это меня преследуют ваши
русские власти в Гельсингфорсе.
     -- Как? Почему? -- спросил я.
     -- Ах, вы не поймете! Я увлечена финляндским освободительным движением и пою на
благотворительных спектаклях финляндских студентов. Они так любят свою страну,
свой язык, свой народ! За что, за что ваш царь их так угнетает?!
Горько было слушать подобные рассказы. Как еще недавно стоял я на линейке
пажеского лагеря в Красном Селе и переговаривался с соседом, дневальным
"Финска-Штрелька-Батальон". С какой гордостью носили эти замечательные стрелки
свои национальные синие канты вместо русских малиновых, а за бортами мундиров --
целую цепочку отличий за отменную стрельбу.
     Расформировать финляндские войска -- им доверять нельзя,-- лишить финнов права
служить в русской армии и даже запретить мирному населению носить традиционные
финские ножи -- вот была политика "мудрых" царских правителей, оскорбивших
национальное чувство этого трудового народа если не навсегда, то надолго.
С графиней Гамильтон формулировка, выработанная с Петровым, была, конечно,
неприменима, и я постарался привлечь симпатии этой экспансивной женщины к нашему
миролюбивому русскому народу, объяснив притеснения бобриковщины временным
последствием реакции после нашей революции.
     -- Нет, нет,-- возразила графиня.-- Вы, русские, не учитываете, какое вы
производите впечатление, ну, скажем, лично на меня. Когда я была совсем
маленькой и капризничала, няня моя только и повторяла: "Перестань, вот придет
"Рюсска бэрэн" (русский медведь) и тебя заест".
     Это было уже легко обратить в шутку и доказать безопасность русского медведя,
пригласив "революционную графиню" на очередной тур вальса.
На балах вообще бывало удобно заводить знакомства, а подчас и вести такие
разговоры, которые трудно было начать не только при официальных визитах, но даже
на обедах. Мне всегда были по душе многолюдные собрания: на них тонешь среди
толпы и потому чувствуешь себя свободнее. Один из таких балов во французском
посольстве мне и пригодился как раз по финляндскому вопросу. [326]
     В это утро в нашей миссии была получена телеграмма, от одной расшифровки которой
последние седые волосы на голове бедного Сталя встали дыбом. Двадцать пять лет
провел старик в этой стране, но более страшного поручения за все это время не
получал. Его шеф Будберг, тоже испытанный дипломат, провел всю жизнь членом
русского посольства в "опасной" Вене, где окончательно позабыл русский язык;
чтобы показать, например, свою близость с каким-нибудь коллегой, Будберг
говорил: "Вы знаете, он заходил ко мне как в собственный ватерклозет" (на его
несчастье, бельгийский посланник в Стокгольме назывался Ватерс, а французский
консул -- Клозет). Телеграмма так взволновала баронов, что они срочно вызвали к
себе своих коллег с русскими фамилиями -- Петрова и меня. В обычное время они
прибегали к их услугам только тайком, для исправления русского языка в своих
немудрых донесениях в Петербург. (Сталь, между прочим, показал себя столь
добросовестным, что, будучи впоследствии назначен посланником в Вюртемберг,
просидел два с лишком месяца в Стокгольме, чтобы переписать начисто все
собственные черновики: он не хотел оставлять в делах следов наших поправок.)
Собрав нас в просторном кабинете Будберга, подслеповатый Сталь, надев пенсне,
прочел, наконец, ужаснувшую баронов телеграмму: "Постарайтесь осведомиться у
шведского правительства об его отношении к вопросу объявления Финляндии в
ближайшее время на военном положении и оккупации ее нашими войсками".
Идти с таким вопросом в шведское министерство иностранных дел бароны,
разумеется, не смели и усердно просили меня, как военного представителя, им
помочь. Я со своей стороны заявил, что шведский генеральный штаб все равно
никакого ответа без разрешения своего правительства дать мне не сможет, и в
заключение было принято мудрейшее решение: положить бумагу в сейф, дать ей
отстояться.
     Однако вечером на балу мысль об утреннем вопросе меня не покидала. Танцевать не
хотелось, и я сидел в отдаленной гостиной, попивая виски с содовой водой.
Случайно ко мне подошел министр иностранных дел барон Троллэ в сиреневом фраке
и, налив себе стакан, подсел к моему столику. Зная, что барон женат на дочери
одного крупного прибалтийского помещика, тоже барона, я стал расспрашивать о его
последней поездке в этот край. От прибалтийских губерний было уже совсем близко
перевести разговор и на Финляндию. Как легендарный французский герой Грибуй,
который бросился в воду, чтобы спастись от дождя, я решил задать министру
вопрос, поставленный в утренней телеграмме.
     -- Если это случится,-- ответил министр,-- то мы примем все меры к сохранению
нейтралитета, мы даже объявим все порты и нашу северную границу на военном
положении, чтобы не пропустить в Финляндию ни одного револьвера, ни одного
волонтера. Об одном только я буду просить ваше правительство: предупредить нас
об этом за двадцать четыре часа до выполнения вашего решения, а не через
двадцать четыре часа после вступления ваших войск в Финляндию. [327]
В ту пору мой разговор показался мне большим дипломатическим успехом, и только
после революции ответ Троллэ представился мне в своем истинном свете: шведские
бароны, как и прибалтийские помещики, одинаково были заинтересованы в подавлении
какой угодно ценой всякого революционного движения в их бывших провинциях,
перешедших под власть России.
     Петербургский запрос явился, кроме того, для меня естественным развитием всех
тех закулисных интриг, которые вел штаб Петербургского военного округа для
искусственного создания нового северного фронта. Это давало карьеристам и, к
сожалению, некоторым моим коллегам по генеральному штабу право приравнять свой
округ к числу пограничных -- Варшавскому, Виленскому и Киевскому, которые
пользовались особыми преимуществами по службе. Для этого надо было не только
сделать из Финляндии опасного внутреннего врага, но и обратить Швецию во
внешнего врага, чуть ли не заключившего тайный союзный договор с Германией. Вот
против этого я и не переставал протестовать, доказывая, что при всякой
политической комбинации Швеция останется нейтральной. Это создало для меня в
Петербурге немало врагов среди друзей, но не только первая, но и вторая мировая
война показали, что господа шведы "не подвели" бывшего у них когда-то русского
военного агента.
     Когда приходится отстаивать свое мнение против мнения большинства, хорошо иметь
при себе единомышленника, друга, у которого можно проверить во всякую минуту
правильность своего суждения. Таким человеком в Стокгольме оказался мой морской
коллега.
     Хотя Алексей Константинович Петров был моложе меня и по чину и по летам, хотя он
и не прошел всех уроков маньчжурской войны, но он все же имел передо мной
большое преимущество: ему довелось получить строевую подготовку не в мирной
обстановке гвардейского полка, а в суровых условиях боевой службы в военное
время. На крейсере "Россия", одном из лучших русских судов 1904 года, он
участвовал в том геройском неравном бою, который выдержала владивостокская
эскадра при своей попытке прорваться в Порт-Артур. "Рюрик" погиб, а "Россия" и
"Громобой", нанеся урон противнику, вынуждены были вернуться. Сам Алексей
Константинович получил восемнадцать осколков разорвавшегося японского снаряда.
     -- М-ма-алень-к-кие,-- говорил он, как обычно, заикаясь,-- с-а-ам повы-к-ковырнул.
Сре-дние, что неглу-убоко застряли, вы-нул молодец судовой врач, а оста-тальные
в-вот ношу н-на память. Вот сегодня, по моему счету, через большой палец правой
ноги намеревается вылезти номер двенадцатый, оттого и хожу с палочкой, оттого и
вышел вчера на несколько часов из кильватерной колонны, а подводя пластырь,
пришлось, разумеется, его хорошенько смочить.
     Петров никогда не забывал народной мудрости -- "пей, да дело разумей", хотя и
считал право на выпивку одной из привилегий хорошего моряка.
Ни при каких условиях он не терял выправки старого гардемарина и с гордостью
показывал мне свою фамилию в списке старых [328] воспитанников морского корпуса
     -- Петров XVII. "Значит, до меня было выпущено в русский флот уже шестнадцать
Петровых, и в том числе мой отец и мой дед",-- добавлял он.
Особенно меня поражало в Алексее Константиновиче при общей большой начитанности
глубокое до мелочей знание морского дела.
     -- Вот смотри,-- сказал он мне как-то, сидя в воскресный день за кружкой пива, на
живописной горе километрах в десяти от Христиании.-- Сейчас на рейд входит
французское учебное судно "Жан-Бар".
     Он узнал его невооруженным глазом, по одному профилю.
Совместная работа с Петровым представляла отражение той ломки междуведомственных
перегородок между военным и морским ведомствами, которую проводили
моряки-"младотурки" в России. В Скандинавии это особенно пригодилось.
Уезжая из Стокгольма в Копенгаген, я мог поручить своему морскому коллеге
текущие дела, а по возвращении получить "рапорт" о поведении шведов, как говорил
Петров.
     Со своей стороны он поручал мне заменять его при встрече и приемах то тех, то
других военных судов, заходивших в скандинавские порты.
     -- Смотри,-- учил он меня,-- требуй строгого соблюдения морского регламента.
(Петров был большим знатоком и поклонником петровских регламентов.) Ты
подполковник, штаб-офицер, тебе полагается подходить к правому борту, и тебя
должен встречать вахтенный офицер. Капитаны входящих на рейд иностранных военных
кораблей обязаны первыми наносить тебе визит в парадной форме.
Пришлось нам как-то встречать в одном из шведских портов большую русскую эскадру
адмирала Эссена и самим ехать представляться четырем адмиралам.
После визитов и завтрака в кают-компании Петров повел меня показывать наш
флагманский броненосец.
     -- Тяжелы условия жизни экипажа на современном корабле,-- объяснял он.-- Тесно,
темно, команда живет, как в тюрьме. Уж лучше служить на миноносце. Там хоть и
треплет, хоть и работы по чистке больше, да зато привольнее -- начальства меньше.
А вот скажи мне, о чем, по-твоему, может думать вот этот матрос? -- спросил
Петров, незаметно приоткрывая дверь в бронированный отсек, в котором стоял, как
в карцере, часовой у затвора громадного морского орудия; он неподвижно смотрел в
щель поверх орудийного дула.
     -- О своей далекой деревне,-- ответил было я.
     -- Да и еще, пожалуй, кой о чем,-- многозначительно заметил Петров.
Я, впрочем, знал, что и сам Петров уже много "кой о чем" думал. Иначе я мог бы
поверить впоследствии тем белогвардейцам, которые четверть века спустя хотели
меня уверить, что Алексей Константинович убит на их фронте, а не на нашем. Он не
был убит и после гражданской войны читал лекции в нашей Военно-морской академии
в Ленинграде. Оба мы были счастливы не обмануться друг в друге. [329]
Совместная работа в Стокгольме оказалась особенно полезной для изучения шведских
вооруженных сил. В генеральном штабе нас принимали крайне любезно, но мы
старались по возможности ограничиться разговорами о текущих делах: командировках
наших офицеров, приходах судов, маневрах, посещениях полков. Вся переписка
велась на французском языке. Мы чувствовали, однако, что какой-либо запрос об
организации армии мог вызвать у наших милых коллег, шведских генштабистов,
беспокойство даже в тех случаях, когда эти сведения можно было найти в их
уставах или журналах. Швеция сразу исцелила меня от той болезни, которой
страдали многие коллеги -- военные атташе, пытавшиеся при всяком удобном случае
открывать Америку и всякое сведение или иностранный документ причислять к
разряду "весьма секретных". Важно только не посылать в свою страну даже таких
обыкновенных документов, как уставы, без основательной их проработки
предварительно в той стране, где они изданы.
     Один только вопрос представлял, как и везде, большую трудность: определение
численности и качества армии в военное время, зависящее в большой степени от
численности и степени военной подготовки различных возрастных классов людского
запаса. Для Швеции этот вопрос имел особое значение, так как армия мирного
времени, силою всего только в шесть дивизий, комплектовалась в значительной
степени волонтерами и сверхсрочными, представлявшими идеальные кадры для
развертывания в военное время первоочередных и второочередных формирований.
Долго мы ломали с Петровым над этим голову и наконец решили получить эти
сведения, как ни странно, из Италии. Там существовал международный
статистический институт, издававший ежегодно толстенные тома со сведениями о
рождаемости и смертности населения всех стран мира по годам. Выписав эти книги
за двадцать лет и взяв за исходные данные публикуемые цифры призывных
военнообязанных (Вернплихтига), мы выяснили размеры этих контингентов на
протяжении тех лет, когда они подлежат призыву в военное время. Картина
получилась поучительная. Оказалось, что, благодаря тяжелым условиям труда и
климата, в особенности северных горных районов, смертность шведского населения
была больше, чем в большинстве стран, только до возраста в двадцать семь лет, но
зато люди, перешагнувшие этот опасный возраст, больше как будто и не умирали.
Для Дании результаты оказались обратными: условия сельского труда для молодежи
были легче, чем для горняков и заводских рабочих, но люди, не закаленные
смолоду, быстрее старели и скорее помирали до сорокалетнего возраста.
Балтика, этот театр минувших и грядущих войн, призывала также нас с Петровым к
изучению совместных действий армии и флота. Нам казалось, что шхеры, окружавшие
берега Швеции и Финляндии, не потеряли своего значения со времен Петра,
сумевшего благодаря им бороться на гребных судах против могучего парусного
шведского флота. Современная морская и сухопутная техника могла только изменить
тактику. [330]
     Шведские маневры как нельзя более кстати подтвердили некоторые из наших
предположений, доказав, что в случае занятия шхер пехотой с полевой артиллерией
флот может считать себя хозяином шхерного морского района; жизнь на палубах
вражеских кораблей становится невозможной. Шхеры продолжают и сейчас являться
союзниками слабых, но активных флотов против более сильных.
Ознакомившись с печатными материалами, захотелось убедиться на деле, как
применяются уставные правила и доктрины в самих войсках. В Европе Драгомировых,
обучавших войска по собственным уставам, не бывало, и потому разница в боевой
подготовке, существовавшая в русской армии, иностранцам была неизвестна. А между
тем поездка русского военного атташе в направлении Хапаранды уже сама по себе
могла обеспокоить шведов. Каждый год читал я в военном бюджете о суммах,
ассигнуемых на укрепление на Крайнем Севере крепости Бооден. Подальше от
Боодена, подальше от нашей сухопутной границы, от Финляндии, и потому,
предвосхищая желание шведского генерального штаба, я просил меня направить не на
север, а на запад, поближе к Норвегии, где расквартирован пехотный полк
"Далларнрегимент". Для ознакомления с артиллерией и кавалерией я получил
разрешение отправиться на юг в Сканию, поближе к Дании.
     Наши усилия с Петровым установить дружеские отношения со шведской офицерской
средой принесли свои плоды. Слухи о переменах настроения стокгольмского
гарнизона по отношению к русской армии докатились и до провинции. Я вошел в
просторный зал офицерского собрания пехотного полка под звуки русского гимна,
стены и обеденный стол были украшены русскими и шведскими флагами. Один из
офицеров полка произнес тост на прекрасном русском языке, а мой ответ по-шведски
вызвал гром аплодисментов. Таких приемов даже в союзной Франции мне встречать не
приходилось!
     С семи часов вечера до полуночи пили крепко, но с семи утра до заката солнца
меня угощали молоком и даже в пехоте -- верховой ездой на прекрасных кровных
конях. Как было не завидовать спортивной, истинно военной выправке всех меня
окружавших, от полковника до рядового. Ни одного брюшка, ни одного плохо
застегнутого воротника или невычищенного сапога. С утра до ночи пощелкивают
выстрелы на стрельбищах, отдаваясь эхом в тихих бесконечных хвойных лесах.
Это сближение с армией -- былой нашей соперницей -- не могло ускользнуть от
внимания некоторых иностранных дипломатов. Германия не имела военного атташе при
своей миссии в Стокгольме и командировала ежегодно своего представителя, майора
или подполковника генерального штаба, на осенние большие маневры. Ему
обыкновенно предоставляли место в одном автомобиле со мной, и мы, как обычно при
подобных поездках, высказывали друг другу больше впечатлений о природе, чем о
войсках. Случайно пришлось как-то раз остановиться, чтобы пропустить через узкую
дорогу небольшую колонну, и этим воспользовались офицеры оказавшегося на привале
того же Далларнского полка: они окружили наш автомобиль, чтобы [331] выразить
самым милым образом свою радость встретить меня, "их старого доброго друга".
В отчете об этих маневрах я доносил, что можно ожидать в ближайшем будущем
назначения в Стокгольм постоянного германского военного атташе. Новый год мы уже
встречали вместе с нашим новым коллегой и его красавицей женой.
При посещении полков в Скании -- этой шведской Украине и житнице всего
полуострова -- пришлось не только испытать чувство зависти, но и построить в
голове целый план подражания шведской культуре для исцеления своей родины от
самой страшной ее болезни -- бездорожья. Подобно всей центральной части России, в
плодородной черноземной Скании нет камня, но это не мешает ей быть покрытой
сетью прекрасных шоссе из гранитной щебенки. Секрет простой. С давних пор в
Центральной Швеции, изобилующей озерами и гранитными скалами, всю зиму идет
работа: ломают гранит и сваливают его на баржи и плоты, с наступлением весны его
сплавляют помаленьку на юг, в Сканию, по каналам. А у нас-то -- и Ладога, и
Онега, и Мариинская система, но и тверское бездорожье, и та грязь, о которой мог
иметь представление в то время только русский мужик, земский врач и сельский
учитель.
     Пребыванию в Швеции я обязан и первому моему знакомству с военной
промышленностью, В довоенное время во всех армиях о ней имели представление
только артиллерийские и инженерные управления, а военные агенты помещали о ней
лишь скромные сведения на предпоследней странице сборников об иностранных
армиях. Армия -- это дело военных, а промышленность -- дело инженеров. "Какую
дадут технику,-- говаривали военные,-- такую и ладно". В Швеции меня, однако,
заинтересовал Бофорс -- завод, который мог сам, без помощи всесильных тогда
Крупна или Виккерса, вооружать шведскую армию и флот самым современным для той
поры вооружением.
     Возможность осмотреть этот завод доставил мне один из "врагов" военных атташе --
изобретатель. Этот инженер уверял меня, что может показать беспламенный порох,
но что для этого он должен испросить моего согласия отправиться в Бофорс.
Всякому позволено влюбиться в женщину, кавалеристу разрешается влюбиться в коня,
а инженеру -- в хороший завод. Мне и пришлось узурпировать это право у инженеров
и навсегда сохранить в памяти затерянный среди скал и лесов живописный и такой
чистый и стройный Бофорс. Секрет этого завода заключался в том, что выплавка
стали производилась на нем в электрических печах, питаемых водной энергией от
соседнего водопада. Ни ударов прессов, ни грохота прокатных станков, а главное --
ни одной угольной порошинки.
     С наступлением темноты меня повели в лощину, где расположился заводской
испытательный полигон, опорой для мишеней служила отвесная скала, по которой и
стали стрелять из шестидюймового тяжелого орудия. Эффект получался действительно
потрясающий: откуда бы я ни смотрел, ослепляющая вспышка выстрела заменялась как
будто только красным фонариком. [332]
     -- Ведь это так важно не только для армии, но особенно для флота при отбитии
ночных атак миноносцев, когда вспышка выстрела ослепляет наводчика,-- объясняли
мне наперерыв местные инженеры.
     Где-то и когда-то я слышал, что беспламенность пороха достигается прибавкой к
нему баритовых солей, дающих сильный дым, а потому, во избежание пререканий по
этому поводу, я предложил повторить опыт на следующее утро. Для верности я
просил запечатать тут же несколько мешков с пороховыми зарядами и снести их в
мою комнату. Добросовестные шведы положили мешки под кровать, и, "заснув на
порохе", мне казалось, что я как нельзя лучше выполняю новые для меня
обязанности.
     На следующее утро изобретатель экзамена не выдержал, и маленькое стрельбище
покрылось облаком белого дыма. Инженеры Бофорса предлагали, однако, съездить за
свой счет и повторить опыты из наших орудий в Кронштадте, что мне показалось
приемлемым, так как ничем нас не связывало. Не так посмотрело на это наше
артиллерийское управление, которое сделало еще более разумное, но, к сожалению,
невыполнимое для меня предложение.
     "Военному агенту надлежит раздобыть (читай: "стащить") некоторое количество
пороха, который артиллерийский комитет мог бы сам исследовать и открыть его
состав!" -- гласил полученный мною ответ.
     Не везло мне в жизни с изобретателями!


        x x x

     Немалой помехой в разнообразной работе моей в Швеции явилась, как ни странно,
русская придворная атмосфера, созданная браком второго сына короля Густава с
великой княжной Марией Павловной ("младшей", как ее называли в отличие от жены
Владимира Александровича).
     Оставшись сиротой после смерти матери, жены Павла Александровича, Мария Павловна
получила воспитание у своей тетушки Елисаветы Федоровны в Москве и, как сама
признавалась, вышла замуж, главным образом, чтобы бежать из московского
"монастыря". За примерами привольной жизни ходить было недалеко, достаточно было
взглянуть на своих двоюродных братьев Владимировичей, и она, приехав в Швецию,
действительно сорвалась с цепи. Небольшого роста, малоинтересной наружности, но
зато талантливая и острая на язык, она была заражена необычайным самомнением,
основанным прежде всего на своем близком родстве с самодержцем "всея великия,
малыя и белыя Руси и проч..." Уже в силу этого маленькая, по ее мнению, Швеция
должна была целиком оказаться у ее ног. Подобный взгляд не вполне отвечал
разрешению той придворно-дипломатической задачи, ради которой был устроен этот
брак.
     Родственные связи между монархами издавна считались одним из главных средств для
улучшения отношений между государствами. [333]
     Свадьба справлялась в Царском Селе, причем шведы сделали все возможное, чтобы
примениться к своеобразным русским церковным церемониалам, с русской стороны
королю Густаву был тоже оказан подобающий почет, так как для встречи его в
Ревеле был командирован родной брат царя, Михаил Александрович.
Петров, как морской агент, сопровождал короля из Стокгольма на шведском
броненосце, а мне надо было выехать из Петербурга вместе с Михаилом
Александровичем, что позволило поближе познакомиться с этим незадачливым
преемником царя. Как только поезд отошел от Балтийского вокзала, я был приглашен
с другими чинами свиты на чашку чая в салон-вагон великого князя.
Совершенно непохожий на старшего брата, высокий, статный, с открытым лицом,
Михаил производил как военный скорее благоприятное впечатление. Один только
взгляд его наивных глаз выдавал ту недалекость, которая проявлялась с первых же
его слов. Мне казалось странным, например, что, едучи встречать шведского
короля, мой собеседник тщательно избегал бесед о Швеции; каждый раз, когда я
пробовал с этой целью привести пример из военной жизни шведской армии, брат царя
переводил разговор на высоту прыжка того или другого коня на конкур-иппике в
Михайловском манеже. Подобно брату, он был неразговорчив, застенчив и искал
слов.
     По установленному этикету при короле должны были состоять: генерал-адъютант
(ввиду значения для Швеции флота был назначен Дубасов), свиты генерал,
флигель-адъютант, военный и морской агенты. Но для меня с Петровым помещения ни
в одном из царскосельских дворцов не нашлось, и я предложил одному из придворных
разбить для нас на снегу палатку! Это возымело свое действие. Я еще никак не мог
привыкнуть к тому, что офицеры, не носившие на погонах свитских вензелей,
допускались ко двору только по крайней необходимости, и то с черного хода.
Свадебная церемония воскресила в памяти казавшиеся уже далекими воспоминания о
старой придворной службе камер-пажом, но насколько же она была скромнее по своим
размерам, чем отошедшие навсегда в вечность московские коронационные торжества
или петербургские придворные балы! Царь был уже узником в своем Царском Селе, и
королю Густаву стоило трудов, чтобы устраивать свои поездки в столицу, где вдали
от придворного этикета он мог свободно проводить часы в Эрмитаже, восторгаясь не
только Рембрандтами, но и коллекциями монет. По сравнению с нашими царями мне
казалось уже симпатичным, что королевская особа может интересоваться и быть
знатоком хотя бы в нумизматике. Король давал мне по вечерам уроки игры в бридж --
это была обязательная наука всякого уважающего себя дипломата.
В Стокгольме все поначалу шло гладко. Царь на средства романовской "вотчины"
построил для своей двоюродной сестры великолепный дворец. Это ей очень пришлось
на руку, так как кронпринц, то есть наследник и старший брат ее мужа, жил на
очень скромной даче. [334]
     Родившегося на следующий год сына Марии Павловны крестили по лютеранскому обряду
в старинной дворцовой часовне стокгольмского дворца, и русская миссия
присутствовала на этой церемонии в полном составе. Особый интерес представили
для меня большие цепи, составленные из различных эмалированных знаков,
"воздетых", как выражался Петров, по случаю церковного торжества "на выи" всей
шведской королевской семьи. Оказалось, что по наследству от французского маршала
Бернадота, первого шведского короля этой династии, все ее члены состояли
франкмасонами. Хотя франкмасонская ложа в Стокгольме и помещалась в громадном
доме, как раз напротив моей квартиры, но никто не пожелал меня познакомить с ее
тайнами. Со значением франкмасонов в политике буржуазных государств мне пришлось
ознакомиться лишь много позже в Париже.
     Мария Павловна считала, что с рождением сына долг матери ею был выполнен, и
пустилась в пляс. На несчастье, все члены русской миссии были холостяками, и моя
жена оказалась единственной русской подружкой Марии Павловны.
     -- Она предложила мне выпить с ней на "ты". Как быть? -- спросила меня как-то
жена, чуявшая мою корректную отдаленность от романовской семьи.
     -- Будь осторожна,-- ответил я.-- От них всегда можно ожидать самых невероятных
капризов.
     Этого ожидать пришлось недолго.
     -- Я хочу сегодня танцевать с вами мазурку,-- сказала мне на одном из зимних
вечеров Мария Павловна.
     Разобрать из подобного обращения, где кончалась дружеская простота и где
начиналось великокняжеское высокомерие, было невозможно.
     -- Вы знаете, эта дура (вот так именно и сказала), кронпринцесса, меня ревнует к
шведским офицерам, которые от меня без ума. И вот я решила ей показать, кто я
такая. Мы условились с офицерами конной гвардии "Лифгардэтилль-хэст" устроить
верховую прогулку через столицу. Они будут меня сопровождать, а вы, как
представитель "нашей" армии, поедете рядом со мной, конечно, в военной форме!
Пробовал я обратить это в шутку, пробовал доказать неуместность подобной
демонстрации. Мария Павловна, упрямая и своенравная девчонка, настаивала на
своем.
     -- Я как русская великая княгиня имею право, наконец, вам приказать,-- покраснев
от гнева, сказала она мне.
     Пришлось тоже, несмотря на неподходящую обстановку, перейти на официальный тон и
шепотом ответить:
     -- Успокойтесь, ваше высочество. Поймите, что я здесь, на своем посту, могу
исполнять повеления только государя императора, а не ваши.
Разговор был исчерпан, мы больше не танцевали, но при разъезде с бала ко мне
подошел известный в Стокгольме бретер и дуэлист граф Роозен, брат начальника
штаба, и заявил:
     -- Вы оскорбили нашу шведскую принцессу, она плачет, мы этого допустить не можем.
[335]
     -- Замечания от вас я получать не намерен и о вашем поведении донесу завтра же
вашему военному министру,-- спокойно ответил я, надевая на голову шелковый
цилиндр.
     На следующий день, на зимних скачках, большинство офицеров избегало уже мне
кланяться, и пришлось ехать уже не к военному министру, а к самому королю.
     -- Я уже слышал,-- сказал мне Густав,-- и сделал нагоняй своему сыну за поведение
его молодой жены. Вы знаете, как мы вас ценим, и вы должны простить молодую
принцессу. Она так странно воспитана. Сын просил вам передать, что ждет вас с
женой завтра к себе на чашку чая.
     "Чашка чая" по приказу короля все поставила на свое место: кавалькада не
состоялась, а шведские офицеры стали кланяться, пожалуй, еще с большим
почтением.
     Недолго Мария Павловна давала примеры воспитания романовской семьи встретившим
ее с такой любовью и вниманием шведам. Натешившись над ними, она тотчас после
моего отъезда военным агентом во Францию бежала из Стокгольма при содействии
вновь назначенного посланника Савинского -- креатуры графа Ламсдорфа и нижайшего
царедворца. Она оставила на попечение своему несчастному и ни в чем неповинному
супругу своего малолетнего сына и вспомнила о нем только после революции, когда
для популярности среди парижских белоэмигрантов она решила использовать свои
родственные связи со шведским двором. Расчеты ее не оправдались: сын, которому
уже было около двадцати лет, не пожелал возобновлять знакомства с подобной
матерью.
     Все эти неприятности, доставленные Марией Павловной русской миссии в Стокгольме,
оказались, впрочем, ничтожными по сравнению с той серией настоящих скандалов,
которые были вызваны ответным визитом, нанесенным Николаем II шведскому королю.
Приезд русского царя в Швецию явился небывалым событием для этой когда-то
великой, а в мое время уже такой скромной страны. Это был первый пример в
истории.
     Церемониал приема, казалось, мог быть особенно хорошо налажен благодаря той
генеральной репетиции, которую представил приезд как раз за год до этого
Вильгельма II. Германский император и в этом случае хотел как будто
предвосхитить дипломатический успех бедного Ники. Все мы при этом
присутствовали. Я лично оценил любезность, с котор