о турне одаренный медалями дружественных держав, но это мало помогло фильму, и в прокате он прошел незаметно. Повторяю: в мосфильмовские дела старался не лезть, и все-таки меня втягивали туда. Однажды позвонил Николай Сизов: -- Борис, я посылаю тебе сценарий Бондарчука на тему Октябрьской революции, на днях будем обсуждать у Филиппа Тимофеевича, хотелось бы знать твое мнение. -- Две такие головы и не разберетесь? -- Ты же сам понимаешь, Бондарчук... -- Присылай, все равно читать, рано или поздно. И почти сразу же звонок от Филиппа Ермаша: -- Слушай, забери-ка у меня сценарий Бондарчука, хочу знать твое мнение. Ермаш сменил на посту председателя Госкино Романова ушедшего на пенсию. До этого Ермаш работал в ЦК партии заместителем заведующего Отделом культуры, и мы были хорошо и давно знакомы. Как выяснилось позднее, даже учились вместе в пятом классе в Барабинске, и он и я служили в десанте, прошли комсомольскую закалку, оба работали под началом Шауро. Думаю, что не без подсказки шефа Отдела меня утвердили заместителем к Ермашу. Естественно, что я полностью доверял новому министру, хотя меня неприятно поразило, когда, сообщив между делом, что я назначен заместителем, в дальнейшем разговоре сказал: -- Ты бы хоть спасибо сказал, что ли... Я считал лишними излияния благодарности, и хотел отделаться шуткой: может, ручку поцеловать? Но поймет ли? А вдруг подхалимов любит? Ладно, поживем -- увидим. На всякий случай буркнул: -- Спасибо, -- и продолжил беседу. Я полагал, что, вызывая меня, Филипп хочет предварительно обменяться мнениями, но, едва я перешагнул порог кабинета -- в нем, кроме хозяина, сидели Бондарчук и Сизов, -- как Ермаш спросил: -- Что ты думаешь по поводу сценария? Мне бы, дураку, отделаться комплиментом, сколько я видел, как после премьеры друзья кидались на шею режиссеру: ну, старик, гениально! И тут же, отойдя два шага в сторону, кривили морды: говно... Я врать не мог и сказал, что думаю: -- Сергей Федорович провел гигантскую работу, чуть ли не по минутам восстановил хронику Октябрьской революции. Однако сценарий еще требует шлифовки, его следует выстроить поэпизодно, четче прописать образы. Человек, не знающий подробностей октябрьского переворота, вряд ли сможет понять, кто есть кто. И далее... Бондарчука буквально подбросило над стулом. Он заорал -- именно заорал: -- Я Бондарчук! А вы кто? -- А я Павленок. Спросили мое, лично мое, мнение сценарии, и я его высказал. Хотите, считайтесь с ним, хотите -- нет. Но сейчас сценарий к постановке не годен. Однако я считаю вас гениальным режиссером и готов, хоть сегодня, подписать приказ о запуске в производство, но пусть директор картины даст мне лимит затрат на постановку. Если сможет сделать это по вашему сценарию. Бондарчук молча бегал по кабинету. Он прекрасно понимал, что я поставил неразрешимую задачу, но принять критику не мог -- не привык. Я перекинул мяч Сизову: -- Николай Трофимович, давайте ваш приказ о запуске в подготовительный период и расчет по лимиту затрат. Я могу идти? Сизов, как всегда неторопливо, по-волжски окая, ответил: -- Мы на студии помозгуем, немного поработаем над сценарием и, как будет готово, направим бумаги к тебе... Так, Сергей? Бондарчук продолжал вышагивать по кабинету. Ермаш, откинувшись на спинку кресла, щурил близоруко глаза, толстые стекла очков высвечивали лукавую усмешку. -- Я могу идти? Он молча кивнул головой. Я считал и считаю Бондарчука великим художником, режиссером номер один в советском кино и не имеющим равных в мире постановщиком батальных сцен, непревзойденным мастером лепки образов. Каждый кадр в его фильмах был продуман, нес заданную режиссером смысловую и эмоциональную нагрузку. Был он гениальным и обаятельным актером, стоит вспомнить хотя бы солдата Соколова в его же лучшем фильме о войне "Судьба человека" или отца Сергия из одноименного фильма. Я, признаюсь, любил его, как близкого человека. И хамский наскок на меня при обсуждении сценария "Красные колокола" не изменил моего отношения к нему. Картина эта, кстати, стала творческой неудачей большого мастера. Размышляя об упомянутом эпизоде, я думаю -- а не подставили ли меня господа хорошие по удар, зная, что я выдержу? Вероятно, этой схватке предшествовали джентльменские заигрывания с мэтром, которые не дали результата. Через несколько лет, после исторического (или истерического) V Съезда Союза кинематографистов, встретившись случайно, он пожал мне руку: -- Мало вы их давили. С врагами надо было, как с врагами А я никого не давил. Я пытался добиться правды в насквозь лживой среде. Заряд идеализма, полученный мной в юности, еще не иссяк. Мне все еще светило солнце свободы. Я не понимал, что служба свела меня напрямую с враждебными силами и борьба идет не на жизнь, а на смерть, хотя прямые попытки ревизии истории и наскоки на коммуннистическую партию были немногочисленными, а критика современной жизни с ее бюрократическими захлестами справедливой. Кстати, адресуясь ко мне как к символу власти, Сергей Федорович был не прав. Ни у кого из руководителей Госкино не было монополии на власть, никто, в том числе и я, не мог сказать: "разрешаю" или "запрещаю". Все решалось коллективно. Наиболее сложные вопросы вносились на заседание коллегии Госкино, большую половину которой составляли творческие работники -- режиссеры, киноведы, критики. Принципиальные проблемы решали на совместных заседаниях коллегии и секретариата Союза кинематографистов. Испытание огнем пришлось выдержать мне в связи с приемкой картины Алексея Германа "Операция "С Новым годом"". Еще задолго до того, как привезли ее в Москву, в отдел ЦК пришла информация из Ленинградского обкома, что на "Ленфильме" создана картина, возводящая клевету на партизанское движение. Восстали и бывшие партизаны-ленинградцы, кто-то поспешил предъявить не принятую работу общественности. Общественность ожидала увидеть на экране героическую эпопею, а получили забытовленный рассказ о буднях одного отряда. Их протест также незамедлительно ушел в Москву. Ни одну из этих бумаг я не видел, но получил указание -- вернуть картину на переделку: "Пусть ленинградцы сначала сами во всем разберутся". Режиссер Герман проявил себя талантливым и взыскательным художником, партизанская жизнь была воспроизведена с предельной достоверностью, выразительно и эмоционально. Но главный акцент ленты сместился на конфликт между партизаном -- офицером, вышедшим из немецкого окружения, и представителем НКВД в отряде, не доверявшим "окруженцу". При всей талантливо разыгранной драме конфликт был фальшивым. Автор не знал реалий партизанской жизни. Отряды комплектовались не только из патриотов-добровольцев. В них было немало "зятьков" -- так называли пристроившихся к деревенским бабам "окруженцев", солдат и офицеров, ушедших из плена, перебежчиков-"полицаев", попавших на службу к немцам под давлением обстоятельств или по недомыслию. Мобилизовали всех, способных носить оружие. И людей проверяли не засланные из Москвы чекисты-изуверы, как это изобразили авторы фильма, -- проверял бой. Чекист, если таковой попадался в отряде, выполнял свою задачу по контрразведке или сообщению разведданных на "большую землю". И, конечно, никогда не лез в дела командования. Командир отряда был, как говорилось встарь, "и царь, и бог, и воинский начальник". А если кто-то лез в его дела, то или уходил, откуда пришел, или жил до первого боя. Мне думается, что Германа увела в сторону от реалий партизанской жизни ненависть к чекистам, которые якобы творили суд и расправы не только на советской территории, но даже в партизанских отрядах. Я выполнил данную мне команду и нажил в лице Германа врага на всю жизнь. Следующая работа Германа "Двадцать дней без войны" -- и опять большая творческая удача, и снова донос, на сей раз оставленный без внимания. Новая картина "Мой друг Иван Лапшин" -- еще одна атака "доброхотов" и снова звонок из Отдела. Посмотрев картину, я увидел, как отбить наветы, не уродуя ткань произведения. Одним коротким предисловием все происходящее на экране надо отослать в прошлое, мол, так запомнилось герою -- и все претензии к режиссеру будут беспочвенны. Герман вроде бы согласился, но представил вторично прежний вариант. Я заявил: -- Поступай, как знаешь. Акт хоть сейчас подпишу, но, даю голову на отсечение, картина ляжет на полку. Поверь, я знаю, как ее примут наверху, -- и отказался вести бесплодное обсуждение. Поправка возымела свое действие, картина прошла дальнейший путь без сучка и задоринки. Помню ночной звонок ко мне на квартиру взволнованного Германа со словами благодарности. Кстати, "Операция "С Новым годом"" после доделок вышла через несколько лет на экран с некоторыми редакционными поправками и новым названием -- "Проверка на дорогах". Но я приобрел в лице Германа врага на последующие 30 лет. А я и есть враг попыток фальсификации нашей истории. Очередной атаке была подвергнута изумительная по своей доброте и пониманию детской психологии картина Динары Асановой и Валерия Приемыхова "Пацаны". Я ставлю имя актера рядом с именем режиссера, ибо убежден, что поразительный по достоверности и обаянию образ, созданный Валерием в этой картине, сам по себе -- явление искусства. На этот раз приходилось отбивать атаки не только местных критиков, но и Министерства просвещения, МВД и ЦК ВЛКСМ... Единые в своем отрицании государственного контроля творческие работники внутри цеха держались поособку, в лучшем случае были равнодушны к судьбе товарищей, удачливым завидовали, с иными враждовали. Острый на язык Александр Довженко говорил: -- Что такое кинематограф? Это, когда лежит великая куча грошей, а кругом, побравшись под ручки, стоит круг людей, и если меж ними втискивался еще человек, все делали шаг назад, отступая от той кучи. А кто ж себе враг? Трудно складывалась судьба талантливейшего писателя, режиссера, актера Василия Шукшина. Право на каждую постановку ему приходилось пробивать через неприязнь коллег. Сценарий "Степана Разина" буквально замотали, перекидывая 3--4 года от сценарной коллегии студии до художественного совета, потом, с рядом оговорок, сделали пас в сценарную коллегию Госкино. Но кто же возьмет на себя риск запустить картину, если студия считает сценарий не готовым? Надо посоветоваться в Отделе, а Отдел уже был проинформирован, что вместо всенародной классовой борьбы в сценарии одна кровавая резня и пьянка. Нет уж, вы там разберитесь сами... Василий Шукшин принес мне порядком затертый экземпляр с просьбой: -- Гляньте свежим глазом. Я для начала запросил из библиотеки летописи по разинскому восстанию. Прислали два увесистых тома энциклопедического формата. Составляли бумаги далеко не борцы за счастье народное, и потому кровь с них стекала рекой. Разговор с Василием Макаровичем был немногословным. Он вошел в кабинет своим характерным пружинящим шагом, одетый, по обыкновению, в джинсы, хромовые сапоги и кожанку, настороженный и замкнутый. Я понял, хитрить с этим человеком нельзя, и сказал прямо: -- Вы идете вслед за недругами Разина, в летописях даже меньше крови. Вот возьмем резню боярских детей в Царицыне -- сколько их было побито?.. А у вас?.. Пили разинцы и матюкались? Не ангелы были, озверевшие от нужды мужики. Но нельзя же всадить все богатство русского фольклора в один сценарий. Талантливо написано до головокружения! Однако не хватает исторического масштаба. С чего так перетрусил не слабый царь Алексей Михайлович? Неужто убоялся банды пьяниц?.. Василий Макарович уважительно крутнул головой: -- Подготовился, начальник! Да я исторический масштаб так изображу, что мурашки по спине побегут. И не словами, и не тысячными побоищами. Я придумал сцену, где сведу царя и Разина, и Стенька, как глянет на царя, одним взглядом вобьет Тишайшего по колени в землю! -- И Василий Макарович показал, как Стенька вобьет царя взглядом по колени в землю... И пошел у нас разговор, что называется, конструктивный. А завершился он совершенно неожиданно. Я предложил: -- Заканчивайте "Печки-лавочки", и начнем "Разина". Нет, с "Разиным" я погожу. Мне еще над ним работать и работать, сам вижу. И еще один замысел имею... Только надо мне из того гадюшника на "Мосфильм" перебираться. Иначе, боюсь, подожгу... -- Кого? -- Студию имени великого пролетарского писателя товарища Горького. Заела шпана бездарная... Следующую картину -- "Калину красную" -- он уже ставил на "Мосфильме", с талантливейшим оператором и единомышленником Анатолием Заболоцким. А вместо "шпаны" выросла фигура министра внутренних дел Щелокова, потребовавшего запретить фильм, который якобы лишает уголовников надежды зажить нормальной жизнью после освобождения. На это Шукшин ответил одной фразой: -- А у меня кино про то, что называется "береги честь смолоду". Мы запустили "Разина" в предподготовительный период. Заболоцкий начал выбирать места съемок, а директор картины Шолохов договаривался о постройке флотилии стругов. Но в дело вмешался Сергей Бондарчук -- он предложил Шукшину роль Петьки Лопахина в картине "Они сражались за Родину". Шукшин зашел ко мне по делам "Разина", и я ему сказал: -- Зачем ты согласился сниматься у Сергея Федоровича, ты сам, милостью Божией, режиссер, и тебя ждет постановка "Разина". -- Понимаешь, когда Шолохов писал Петьку Лопахина, он имел в виду меня, я должен это сыграть. А потом поставлю "Разина" и уйду из кино. Правда, есть еще один замысел -- про нынешних молодых дармоедов, -- и рассказал мне интереснейший замысел. -- Я хочу умыть "золотую молодежь", которая предает своих отцов. Что такое предательство близких, испытал на своей шкуре. В лета младые стал я знаменит и был при деньгах. Понятно, вокруг меня сплотились любители "халявы". Однова я просыпаюсь после бурной ночи под столом и вижу перед собой две пары ног. Одна пара говорит другой: "Слышь, разбуди этого х... Ваську, надо похмелиться. А у него деньги есть". И подумал я: как же ты, Василий Макарович, опустился до жизни свинской? Выбрался я из-под стола и раскатил "друзей" на все четыре колеса... И пить бросил. А накипь в душе против племени захребетников осталась навсегда. Ох, и подпущу им яду! Увы, это была наша последняя встреча. В экспедиции на Волге у него остановилось сердце. Озвучивать Петьку пришлось другому актеру. Трудно сказать, что сильнее сказывалось на судьбе режиссера -- хула или хвала. Я не знал Андрея Тарковского до того, как чиновные эстеты затеяли сломавшую его возню вокруг "Андрея Рублева". Ну и чего они добились? Поддержки нескольких официальных критиков и пенсионеров, обвинявших режиссера в жестоком отношении к лошадям и коровам, да якобы искаженном представлении о Руси, населенной диким народом. А что -- может, русские земли в XIV--XV веках были населены сплошь гуманистами и правозащитниками? Но, пытаясь унизить мастера, они добились только того, что в глазах интеллигенции Тарковский стал мучеником, а страдальцам на Руси всегда поклонялись. И при моих трех или четырех встречах Андрей Арсеньевич держался подчеркнуто отчужденно, был не то что застегнут на все пуговицы, а зашит наглухо, не вступая в контакт. Иным я его не видел. Только однажды, когда для съемок "Зеркала" понадобились дополнительные деньги, и мы разговаривали один на один, он на мгновение приоткрылся, зацепив каким-то краем Америку: -- А вот Коппола, поставив "Апокалипсис", получил гонорар, за который купил гостиницу... -- У нас, Андрей Арсеньевич, другая социальная система, и гостиницы не продаются. А ваши работы всегда оплачиваются по самой высшей ставке, существующей у нас. Он впервые поднял на меня глаза и проговорил своим сухим и жестковатым голосом: -- Значит, у нас плохая система... На том и расстались. Денег на постановку я добавил. О второй встрече наедине, когда я сделал безуспешную попытку пробить панцирь, в который заковал себя великий режиссер, я писал выше. Работать с ним было чрезвычайно трудно. Малейшее замечание, сделанное по его сценарию или фильму, вызывало бурю возмущения кинематографической общественности, и не только у нас. Я принимал участие в обсуждении трех сценариев Тарковского -- "Солярис", "Зеркало" и "Сталкер". Один из эпизодов "Зеркала" считал фальшивым. Речь идет о мальчишке -- пацифисте, отказавшемся в школе на военных занятиях взять в руки оружие. Даже при всей условности некоторых ситуаций сюжета этот мотив был надуманным, притянутым из современности. Я отвоевался, едва выйдя из мальчишеского возраста, и хорошо знал ребячью психологию времен Отечественной войны. Пацана, который не захотел взять в руки винтовку, когда каждый мечтал убить фашиста, другие пацаны объявили бы фашистом, и его жизнь среди сверстников стала бы невыносимой. В глухом российском городишке могли и прибить. Мою претензию Андрей отверг: -- Я так вижу своего героя. С правом художника видеть мир по-своему, не поспоришь. Я отделался репликой: -- Ваше право, конечно, но я привык верить всему, что происходит в ваших фильмах, тем более что жизнь в них до волшебства достоверна. И это не было комплиментом, Андрей Тарковский был поистине гениальным режиссером. Поражало его умение сопоставить несопоставимое, найти красоту и поэзию в самых неприглядных деталях быта, создать неуловимое настроение. Все в кадре жило, дышало, находилось в движении. Он был сугубо национальным художником, способным выразить на экране богатство и глубину славянской души. Его картины -- подлинная школа мастерства для создателей фильмов. И при этом он жил в собственном замкнутом мире, демонстрировал пренебрежение к публике и порой мог сказать, глядя в зал: -- А вы посмотрите на себя. Разве вы в состоянии понять мой фильм? И постоянно брюзжал, и наскакивал на прокатчиков, почему его фильмы выпускаются малыми тиражами, видел в этом козни "начальства". Но что поделать, картины его были сложны для восприятия, тем более что в подавляющем большинстве наших кинотеатров освещенность экрана, качество звука, уровень благоустройства, акустика залов были далеки от эталонных. Выстраданная режиссером прозрачность и тонкость изображения, духовная глубина и неуловимое обаяние каждого кадра пропадали, гений режиссера пасовал перед тупостью техники. И Тарковский становился все более раздражительным, совершенно невосприимчивым к критике, обожествлял собственное мнение. Помню трудное и нудное обсуждение сценария "Сталкера" в кабинете Ермаша. Даже при беглом прочтении бросались в глаза убогость философии, обилие общих мест и прописных политических истин, непомерная заговоренность и, если хотите, замусоренность диалога -- не сценарий, а радиогазета. Мы с Сизовым в полемику не вступали, а главный редактор Даль Орлов и Ермаш, взявшие на себя инициативу в беседе, понапрасну тратили слова. Тарковский был глух к увещеваниям. В заключение беседы сообщил, что после "Соляриса"[5 - Так в оригинале. Похоже, что имеется ввиду фильм "Сталкер". -- Примечание автора электронной версии.] хочет поехать на постановку фильма в Италию. Но, отсняв весь материал двухсерийного фильма, заявил, что вся пленка -- брак. Стало ясно, что он ищет скандала. Я, по поручению Ермаша, отсмотрел почти семь тысяч метров не смонтированного материала и убедился, что претензии Тарковского безосновательны. Один из лучших операторов "Мосфильма" Георгий Рерберг снял фильм в соответствии с задачей, поставленной режиссером. Это была блестящая работа. Все действие происходило в предрассветный час, и как исхитрилась операторская группа воссоздать на пленке трепетный свет наступающего дня, выдержав заданную тональность на протяжении всей ленты, -- это было чудо. В соответствии с установленным порядком режиссер лично принимал каждую партию пленки от лаборатории без единого замечания. Акты с его расписками хранились в лаборатории. Скорее всего, Андрею нужен был скандал. Но не получилось, было принято решение: дать возможность Тарковскому переснять _всю_ картину. Выделили 500 тысяч рублей, пленку "кодак", которую мы делили чуть ли не по сантиметрам на особо сложные и важные съемки, заменили оператора. Рербергу объявили выговор -- за что? -- после чего он запил. Молодой талантливый оператор Саша Княжинский, знакомый мне еще по Минску, повторил художнический подвиг Рерберга, снял заново картину в заданной Тарковским манере. Я не пожалел времени и сравнил пленки Рерберга с пленками Княжинского. Оказалось, снято один к одному. Какой продюсер, в какой стране дал бы такую потачку капризу художника? Бондарчук, ставивший с итальянцами "Ватерлоо", хотел переснять один эпизод, на что получил ответ: -- Если хотите, за свой счет... "Сталкер" нельзя отнести к удачам Тарковского. Дирекция Каннского фестиваля, заявившая его для участия еще до запуска в производство, отказалась поставить в конкурс, посмотрев только одну часть; французы, беспрекословно покупавшие все работы Андрея, эту картину не взяли, а их пресса обозвала ее "длинное русское кино"... Тарковский уже написал для итальянцев сценарий "Ностальгия" и официально попросил дать ему отпуск для поездки в Италию. Ермаш имел с ним беседу и предложил ему экранизацию "Идиота" по Достоевскому, на что ранее претендовал Тарковский. Он поблагодарил и пообещал рассмотреть этот вопрос после работы в Италии. Но это было не больше, чем игра. Вскоре стало ясно, что в Россию режиссер не вернется. Из Рима пошли новые просьбы -- оказалось, что требуется срочно прислать в Италию жену, потом ребенка, тещу... Желая прояснить ситуацию, в Рим приехал Сизов. Андрей отказался прийти для разговора в посольство, назначив встречу в кафе, и явился туда с охраной, непрерывно оглядывался. Похоже, с ним основательно поработали соответствующие специалисты, внушив, что директор студии собирается вместе с чекистскими агентами похитить его. Зная, что у прославленного режиссера дела на Западе идут неважно, его звали домой уже после падения ненавистной советской власти, но он поставил условие: пусть об этом попросит его лично Горбачев... У Горбачева такого желания не возникло. Я читал сценарий "Ностальгии" и был уверен, что на этом материале фильм не получится. А, впрочем, чем черт не шутит, гений есть гений. Но черт не пошутил. Я, много времени спустя, разговорился с Олегом Янковским, пытаясь выяснить точку зрения его, исполнителя главной роли. О чем фильм, какую задачу он решал, работая в картине? -- А черт его знает. Говорит режиссер: иди туда, иди туда, а теперь туда... Вот и бродил то по грязи, то по воде, надоело до чертиков, -- ответил Олег в своей ироничной манере, со смешинкой в глазу. Возможно, отшучивался, но и у меня, когда смотрел картину, создалось впечатление, что и сам создатель фильма не очень четко продумал замысел. "Ностальгия" не принесла ни славы режиссеру, ни денег продюсеру. А Тарковский за рубежом оказался никому не нужен, он интересен был как диссидент, не более того. Попользовались и выбросили. Кое-как насобирав денег еще на одну картину, Андрей окончил свои дни в более чем стесненных обстоятельствах. После похорон в могилу поверх какого-то эмигранта -- полковника, у семьи денег не нашлось даже на памятную железку... Так друзья "залюбили" Тарковского. Первый толчок к обожествлению сделали власти предержащие, создав из него мученика, а потом за дело взялись друзья и добили радениями во славу гения. И где-то меж ними -- я убежден в этом -- был недруг, внушивший Тарковскому, что вовсю он сможет развернуться только на Западе. А чего ему не хватало в Советском Союзе? Разве что собственной гостиницы, потому что все свои замыслы он осуществил, и так, как хотел, поставил все, что собирался, и ждала его давно желанная работа по Достоевскому. А что приходилось выслушивать замечания по сценариям или по материалу в ходе съемок, то кто из режиссеров прошел иным путем? В принципе, кого любой продюсер пускает в бесконтрольное плавание? Кинопроизводство -- это деньги, а деньги, как известно, любят счет. Потерпели крах внушенные друзьями надежды, что за рубежом все курицы будут нести золотые яйца в его корзину. Судьба Тарковского не исключение. Не сделал карьеры в Голливуде несравненно более деловой и разносторонний режиссер Андрон Михалков-Кончаловский. Потолкавшись за рубежами, он вернулся в Россию. Но, справедливости ради, следует признать, что он и не собирался осесть навеки вдали от родины. Помню один разговор, когда я спросил у него: -- Говорят, что ты собираешься за рубеж? Он не стал хитрить или изворачиваться, ответил прямо: -- Хочется поработать там. По крайней мере честный ответ, и я уважаю Андрона за это. Иные поступали по-другому. Был такой молодой, очень способный и симпатичный режиссер Миша Богин. Мы с ним познакомились в Минске, куда он приехал снимать фильм "Зося". Картина получилась очень тонкой и нежной, окутанной дыханием мечтательности. Мне показался режиссер многообещающим. Встретились в Москве. До меня дошли слухи, что он нацелился в отъезд. И случилось так, что он зашел ко мне по поводу предстоящей работы -- что-то не клеилось со сценарием. Помня доверительные прежние отношения, я спросил, правда ли то, о чем ходят слухи. Он ответил, что никуда уезжать не собирается, я удовлетворился ответом, сказав: -- Ну, и правильно. Ты там пропадешь, тебе и среди российских коллег с твоим деликатным характером протолкаться непросто. Если будут трудности, заходи, постараюсь помочь. Через несколько дней он покинул Россию. Длинные языки донесли: нашлись друзья, запугали мальчишку. Инфарктом завершилась зарубежная карьера великого режиссера и актера Сергея Бондарчука, у которого отобрали почти готовый фильм -- многолетнюю мечту -- "Тихий Дон". Не смог проторить дорогу, достойную таланта, Михаил Калик, открывший список эмигрантов. И дело не в отсутствии способностей или недостатке пробивной силы. И наши режиссеры, и наши фильмы не интересны и не понятны зарубежному зрителю. Помню, ночью в Судане я смотрел в полуторатысячной аудитории "Неуловимых мстителей". Эдмонд Кеосаян сотворил картину по законам вестерна, столь любимого невзыскательной аудиторией во всем мире. Я сидел и радовался: где надо, смеются, где надо, аплодируют. Успех! А уж когда заиграли по окончании картины советский гимн, и все встали, гордости моей не было предела. Африка завоевана! Нас обступили зрители, жали руки, светились улыбками, мы тоже скалили зубы. И надо же, нашелся умник -- он обязательно найдется, хоть на Чукотке, хоть на экваторе, -- который подбросит заковыристый вопросец. Нашелся и тут, охладивший мой пыл: -- А почему белые воевали против белых? В американском вестерне все ясно: любовь и деньги, а тут из-за чего суматоха?.. Или, скажем, разъясни голландскому фермеру или американскому гуртоправу, с какого такого горя бесится Федя Протасов или чеховский дядя Ваня? Этого не поймут и в Индии, как в Эстонии не поймут индийского кино, которое считается непременным десертом на престижной узбекской свадьбе. А поймут ли в Эстонии поэтику узбекской картины "Человек уходит за птицами", поставленную веселым шалопаем и тонким художником Али Хамраевым? Я очень люблю грузинский кинематограф. Почти каждая постановка на студии "Грузия-фильм" была событием в культурной жизни не только республики, но и всего советского кино. Работы грузинских мастеров отличались высоким профессионализмом, зрелостью художественного замысла, разнообразием образов и, главное, любовью к своему народу. Даже небритых, обряженных в ветхие одежды, порой наивно-простоватых или хитрых, хвастливых -- всех их любили режиссеры, ведя по жизни доброй рукой. Это, скажем, характерно было и для творчества Василия Шукшина, влюбленного в деревенских "чудаков" и вралей. Даже к рецидивисту Егору Прокудину из "Калины красной", навек повязанному воровским законом, проникаешься симпатией, ибо тебе открывается истерзанная жизнью душа, взыскующая добра и правды. Истинно русский характер... Подлинным открытием не только для нашего, но и для мирового кинематографа стали немногочисленные работы туркменского режиссера Ходжакули Нарлиева. Немногословные и неторопливые герои его лент несут бремя жизни под гнетом тяжкого бытия и вековых традиций, не открывая чужому глазу ни радостей, ни горя. Об этом знает только безбрежная пустыня с ее оглушающей тишиной. Автор разговаривает со зрителем задушевно и словно бы вполголоса. Завораживали бешеные ритмы, буйство красок, необузданные страсти в лентах молдавского режиссера Эмиля Лотяну. Беспощадный психологический анализ, непримиримость социальных страстей и бесцеремонность отношений принес в своей выдающейся работе "Никто не хотел умирать" удивительно одаренный литовец, один из крупнейших советских режиссеров Витас Желакявичус. Скупыми словами и кадрами, неторопливыми ритмами рассказывали о судьбе своего народа эстонец Калье Кийск и его коллеги. Таджикского режиссера Бориса Кимягарова увлек народный эпос. Талантливым самородком заявил о себе работой "Небо нашего детства" выходец из киргизского аула Толемуш Океев. Не деликатничая и не уклоняясь от жестокой правды жизни, он живописал судьбу своих земляков, мощная, я бы сказал -- мужицкая -- рука, лепила образы крестьян, ничего не утаивая, ничего не приукрашивая. Совсем другой художественный почерк был у выходца из интеллигентской среды, его земляка, Болота Шамшиева, его влекла западная школа кино, боевики. Узбекские режиссеры Хамил Ярматов и Латиф Файзиев осваивали историю своего народа и становление современного государства. Лукаво прищурив глаз, Латиф говорил: "Я очень талантливый режиссер, только сильно-сильно скромный". Этот лукавый прищур был и в его работах. Ряд ярких лент выдали на экран армянские режиссеры Фрунзе Довлатян и Генрих Малян, также осваивающие историю и современность. От нас, работников Госкино, требовался максимум чуткости, чтобы верно оценить национальную самобытность кинолент, поддержать поистине народное, драгоценное зерно представляемых студиями работ. Кинематографические моды менялись подобно изыскам кутюрье. Одно за другим возникали и исчезали увлечения поэтическим кинематографом, авторским и режиссерским кино; захлестывал поток сознания; новая волна накрывала неореализм; объявлялся вне закона жанр; приговаривались к изгнанию остросюжетные фильмы: объявлялась глупой комедия; изгонялись из кинолент красавицы ("главное -- красота души"), в моду входило отрицательное обаяние. С губ не сходили имена Феллини и Антониони, властителями дум становились Годар, Бунюэль. И все это без разбора втискивалось в работы молодых работников национального кино, превращаясь в поток серых и бездарных картин. Помочь разобраться в разноголосице мнений, научить режиссеров, особенно молодых, отличать подлинное искусство от модных поделок, могла бы кинокритика. Но, упиваясь исследованием творческого процесса западных мастеров, наши эксперты, в лучшем случае, не замечали достижений отечественного искусства или вели дружный отстрел вполне достойных работ. Наше кино объявлялось провинциальным, конформистским, примитивным. Вроде бы затаились в шалаше охотники и ждут, пока со студии вылетит очередная птица, чтобы тут же открыть пальбу, и если не убить, то хотя бы подранить ее бекасинником. Медали за заслуги перед музой экрана выдавались избирательно, в основном ценилось, ежели режиссер, ставя фильм, держал кукиш в кармане. С отеческой снисходительностью встречались работы великого и неповторимого комедиографа Леонида Гайдая. Любимая народом комедия была признана жанром, недостойным серьезного критического разбора и одобрения. Клепает безродный выходец из глубин каторжной Сибири веселые пустячки, ну и бог с ним. А боги искусства и вели его по дороге всенародной любви и славы. Сотни картин канули в Лету, а "Бриллиантовая рука", "Джентльмены удачи", "Кавказская пленница", "Операция Ы" полвека живут, не старея, и непременно возникают в праздничной программе телевидения, как подарок народу. Сколько помню, ни один из критиков не сказал доброго слова о картине Ивана Пырьева "Кубанские казаки", которой приклеили ярлык "лакировочного фильма", "показухи" о жизни колхозной деревни. Удивительная солидарность критиков со Сталиным, который прихлопнул оперу на сюжет из колхозной жизни в Большом театре со сходной формулировкой. Но кто сказал, что Пырьев ставил перед собой задачу создать реалистическое произведение, в духе "Председателя" или "Аси Клячиной"? Это была откровенная музыкальная комедия, пожалуй, первая попытка создать советский мюзикл. Я, кстати, в 1944 году лечился в Кисловодске и помню цветистую роскошь пятигорских ярмарок. Ослепленные классовой непримиримостью ястребы пера неутомимо клевали выдающегося режиссера. К эстетическому анализу это не имело никакого отношения, велись чистой воды политические разборки, направленные на уничтожение неистового Ивана. В ход пускались грязные измышления, газетные фельетоны. Мне часто вспоминается трагическая судьба Павлика Морозова. Она известна: простодушный мальчик, которому в школе внушили, что прятать зерно от советской власти преступно, разоблачил мужиков, утаивших хлеб. В числе их был и его отец. "Прогрессивная" писательская общественность обвинила Павлика в тягчайшем грехе -- предательстве отца. И это повторялось из года в год, с завидным постоянством, по поводу и без повода. При этом "гуманисты" как-то забывали, что взрослые и будучи в своем уме дядьки зарезали и Павлика и его младшего брата. Не он совершил кровавое преступление, а они, но анафеме предали имя доверчивого и честного ребенка. Порой казалось, что руку некоторых критиков ведет недобрый замысел, враждебный народу. На каждой студии были таланты и выращивались подлинные жемчужины искусства, но критика вожделенно глядела на Запад. Я думаю, что наивысшим завоеванием культурной политики советской власти было создание в каждой республике собственной киноиндустрии. Вокруг киностудий формировалась культурная среда -- писатели, актеры, режиссеры, художники, кинооператоры, мастера грима и т.д. А о существовании некоторых республик мир узнавал только благодаря национальному кино. Потеря национальных кинематографий в связи с падением Советского Союза -- наиболее тяжелая и невосполнимая утрата. Говорят, что отец всех туркмен даже землю запахал, где стояли цеха студии. Проверить, так ли, нет ли, невозможно -- Туркмения превращена в закрытую зону. Прежде хотели уволить талантливого режиссера Нарлиева (о чем будет речь ниже), теперь уволили кинематограф. Партийные органы на местах когда-то по-разному относились к молодому, но настырному дитяти. Чаще всего ограничивались просьбой: -- Вы, ребята, накрутите там что-нибудь про успехи в животноводстве. Надо, понимаешь, мобилизовать народ... Но были и другие, про которых народ говорит: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь, ибо от любви до ненависти -- один шаг. Клокочущим вулканом, пылая яростью, ворвался ко мне Эмиль Лотяну и прямо с порога закричал: -- Нет, не удастся ему меня выгнать из Советского Союза! Дудки! Уеду на строительство БАМа редактором многотиражки, но не поддамся! Не покину Россию!.. Еще чего захотел! Думает, что он царь и Бог! Дерьмо! Ничтожество... Мне стоило немалого труда успокоить Лотяну и выслушать историю. Не берусь судить, что в ней правда, что преувеличение, потому что Лотяну не умел быть спокойным и ровным. Кое-как мне удалось выведать, что он крепко разругался с первым секретарем ЦК Молдавии Иваном Бодюлом на почве "аморального поведения" (цитата). Образ жизни горячего и неуемного поэта, эмигрировавшего к нам из Румынии, думаю, был далек от монашеского. Тем более что мир кино -- это мир сплетен. Но что же такого он мог натворить, что ему, доселе уважаемому в республике человеку, пригрозили репатриацией. Автор ряда интересных работ о жизни молдавского народа, лауреат международных конкурсов, член КПСС, не имевший "отклонений от линии партии", заслуженный деятель искусств Молдавской Республики, так сказать, "особа, приближенная к императору"... Я не счел нужным проводить расследования, тем более что случай с Лотяну не первый. В 1969 году покинул республику заслуженный деятель искусств, депутат Верховного совета республики, режиссер редкого поэтического дарования Вадим Дербенев. Надо ли говорить, что любители "клубнички" всегда охотно копаются в быту артистов. Сколько раз ко мне приставали знакомые, выведывая, кто с кем развелся, кто на ком женился, кто с кем спит. Я никогда не интересовался этим и твердо придерживался убеждения, что и актер, и режиссер имеют право на личную жизнь, и нечего совать в нее свиное рыло. А среди врачей, учителей, работников госаппарата мало блуда? Дербенев благополучно жил и работал на "Мосфильме", ставил музыкальные и приключенческие ленты. Кое-как поуспокоив Лотяну, я расспросил о дальнейших планах. Вместо долгого рассказа он выложил сценарий на основе ранних произведений Горького "Табор уходит в небо" -- яркое романтическое действо, сшибку страстей. Как не хватало нашему кинематографу зрелищного, увлекательного кино! Я тут же связался с директором "Мосфильма". Признаться, Николай Трофимович не с большой охотой взял его на постановку фильма. Его можно было понять -- свои незанятые режиссеры в очередь стоят, а этому надо будет организовать прописку, жилье... Но, прочитав сценарий, позвонил и коротко доложил: -- Беру в штат. И мы не ошиблись: в положенное время Лотяну выдал блестящую работу, темпераментное и яркое зрелище, подобных которому прежде не было. Не саморекламы ради, а следуя правде, замечу, что я услышал от него в свой адрес слова благодарности, случай достаточно редкий. Потом еще были "Мой ласковый и нежный зверь", "Анна Павлова", за которую вместо благодарности получил от Лотяну злой укор -- я осмелился сказать, что лента затянута, а Гале Беляевой, жене режиссера, милой актрисе, но давно уже отошедшей от балетного тренажа, не хватает легкости: -- Все вы, бюрократы, одинаковы. Впрочем, эта в горячке брошенная фраза не помешала нашим добрым отношениям. Художники -- большие и невоспитанные дети. Печально писать, но как раз сейчас, когда я работаю над этим эпизодом воспоминаний, пришла трагическая весть -- умер Лотяну, последний романтик и поэт российского кино. В травлю туркменского режиссера Ходжакули Нарлиева включилось все руководство республики. Он допустил страшный грех -- разошелся с женой и женился на другой. Вообще-то мусульманину не в укор иметь и четырех жен, но, оказывается, жена жене рознь, как и мусульманин мусульманину. Ходжа посягнул на Майю Аймедову, народную артистку, секретаря партийной организации драмтеатра, а она осмелилась бросить номенклатурного мужа, племянника президента республики. В защиту поруганной чести бедняги вступилась вся правящая верхушка. Попробовали налететь на Майю, но сорвалось -- в защиту встала парторганизация театра, даже выговора не объявили. Переключились на Ходжу и решили наказать жесточайше -- исключить из членов профсоюза. Следом, видимо, должно было произойти увольнение с работы, как не члена профсоюза. Карательную кампанию возглавил второй секретарь ЦК товарищ Чаплин (извиняюсь, имя-отчество запамятовал, общались сугубо официально). Я позвонил ему и сказал: -- Не смешите народ, про вас пойдут анекдоты по всей стране. И уже в порядке совета -- надо ли вам, русскому человеку, лезть в сугубо национальное дело. Вам, вероятно известно, что правоверный мусульманин может иметь столько жен, сколько захочет... Знаете ли вы, что Нарлиев -- один из выдающихся режиссеров с мировым именем? Увещевание подействовало, Нарлиева оставили в покое, хотя до максимума ужесточили цензурный контроль над его сценариями и фильмами. Судьба -- озорница. Через несколько лет я поехал с официальным визитом в Алжир. Советский посол, принимая меня, сердечно приветствовал и благодарил: -- Помощь нашего кинематографа в налаживании контактов с населением неоценима. Особенно с женщинами. Большинство из них неграмотны, им строжайше запрещено появляться в публичных местах, даже в кинотеатрах. Единственное, что позволено -- телевизор. Недавно показали туркменскую картину "Невестка". Она одна сделала для популярности Советского Союза и гуманизации замкнутого мусульманского общества в десятки раз больше, чем все наши пропагандистские акции. Я не удержался и бестактно спросил: -- А вы не работали вторым секретарем ЦК в Таджикистане? -- Работал. -- И, наверное, помните, как я вам звонил, просил не исключать из профсоюза режиссера Нарлиева? Это он поставил "Невестку". Посол стал красным послом и растерянно сказал: -- То-то, узнав, что мне предстоит принять главу делегации Госкино Павленка, вспоминал, где мы пересекались... Так это вы тот Павленок? -- Ага. А это вы тот Чаплин? Дипломат не был бы дипломатом, не солгав: он все прекрасно помнил, тем более что фамилии у нас были редкие. А вот партийные и советские работники люди более открытые. Помню, как на приеме во время Всесоюзного кинофестиваля в Ашхабаде (фестивали проводились по очереди во всех республиках) меня вдали от шума прижали в углу две робкие маленькие женщины -- секретарь ЦК по идеологии и заместитель председателя Совмина по культуре -- и растерянно спросили: -- А что, Нарлиев действительно талантливый режиссер? Я не удержался от мелкой подлости, хотя и жалковато было таких робких и беспомощных женщин Востока: -- Его фильмы обошли весь мир, и теперь за рубежом знают, что есть страна Туркмения, где творит такой мирового класса режиссер. В Киеве велась кампания по искоренению неповторимого в своей талантливости и обаянии актера и режиссера Леонида Быкова. Его вина была в том, что он не скрывал своих симпатий к русской кинематографии и снимал фильмы, нарушая кодекс киностудии имени Довженко: украинское кино должно делаться только украинскими руками. И при этом слава его была превыше славы именитых украинских актеров, а фильмы выбивались из шеренги картин "студии Довженко" -- это имя, как ни прискорбно, стало синонимом серости и уныния. А фильм "В бой идут одни старики", поставленный Леонидом Быковым, стал одним из лучших лирических фильмов о Великой Отечественной войне, наряду с "Судьбой человека" Бондарчука и "Торпедоносцами" Арановича. Но "в своем отечестве талантов быть не может", и Леонид собирался покинуть Киев. "Мосфильм" уже готовил квартиру в Москве, но, увы, смерть подстерегла его за рулем автомобиля -- он ехал на интервью к моей дочери Юлии для "Советского экрана". Быкова затирали не только круги официальные, но и творческая среда -- кто же простит феноменальный успех коллеге? Это было странно и непонятно. Выступая корпоративно против всякого рода руководства, многие "творцы" в большинстве своем руководствовались принципом "человек человеку друг, товарищ и волк". Просто нагадить человеку, и то было в удовольствие. Я не встречал более жестоких и мстительных людей, чем профессиональные гуманисты, будь то литераторы, художники, кинематографисты. Звонит мне артист Иван Дыховичный: -- Борис Владимирович, говорят, вы против моего сценария. -- Какого сценария? -- Ну, того, что я хочу ставить в объединении "Дебют". -- И знать не знаю, и ведать не ведаю, что вы собираетесь снимать в "Дебюте". А сценарий не читал и читать не буду. Мы объединение создали для того, чтобы молодой художник снимал что хочет и как хочет, и не то, что велит начальство. Генеральный директор студии не имеет права вмешиваться в творческий процесс. Мы просто хотим узнать, что вы умеете. Решайте все с Мамиловым (руководитель объединения). Если место есть, ставьте картину, какую хотите. А кто распускает сплетни -- с тем разберитесь по-мужски. -- Спасибо. -- На здоровье. Кому понадобилось сталкивать нас лбами? Никаких отношений у меня с Иваном Дыховичным не было, я и в лицо его не знал. И кому хотели нагадить -- мне, ему? Скорее всего, мне. Я уже давно отлавливал мелкую, а то и крупную клевету в свой адрес, узнавал, что там-то и там-то я говорил то-то и то-то, а я там-то и не был и то-то не говорил. А однажды гадость сделали откровенно. Мы принимали картину одного интересного режиссера -- фамилию не стану называть, он сделал немало хорошего для кинематографа. Картина, как всегда, была яркая и интересная, и вдруг под финал дана нарезка кадров, по сути, повторяющая сюжет картины. Я удивился: -- Зачем вы это сделали? Боитесь, что зритель не поймет? Фильм ясный, без загадок. Могу хоть сию минуту акт подписать, но лучше бы нарезку я убрал. -- Ладно, я подумаю. Через какое-то время узнаю, что в Доме кино состоялась премьера, и после просмотра режиссера упрекнули: зачем, мол, нарезка, и так все ясно. Он, глазом не моргнув, соврал: -- Павленок заставил сделать... Как говорят, придет коза до воза, и режиссер появился у меня в кабинете. Я, понятное дело, задал вопрос: -- Зачем вы в Доме кино меня оклеветали? И он, опять же, глазом не моргнув и не покраснев даже, объяснил: -- Нарезку мне мастер присоветовал, и я не мог сказать об этом, чтоб не подводить мастера. -- Кто мастер? -- Юлий Яковлевич Райзман. -- Значит, мастера нельзя выставлять перед публикой дураком, а Павленка можно? Он потупил глаза. И только. Даже не извинился. Актерское братство ярко проявлялось в работе тарификационной комиссии, которую я возглавлял. Комиссия устанавливала ставки оплаты творческим работникам. Членами ее были наиболее авторитетные режиссеры, актеры, операторы. Назову лишь несколько имен: Сергей Бондарчук, Евгений Матвеев, Станислав Ростоцкий, Иннокентий Смоктуновский, Сергей Герасимов, Всеволод Санаев, профессор ВГИКа Анатолий Головня, Лев Кулиджанов... Первоначальная тарификация проходила на студиях -- в творческих секциях и студийных тарификационных комиссиях, потом материалы поступали в Госкино. Наиболее частые фильтры были на студиях -- там каждый умел считать копейки в чужих карманах, кроме того, денно и нощно бдили экономические службы, зажимающие каждый рубль. Я относился к повышению ставок более либерально. Во-первых, творцы получали зарплату только во время работы над фильмом и, бывало, месяцами и годами находились в простое. Во-вторых, ставки были, в общем-то, мизерными. Самыми обездоленными являлись актеры -- всегда на выданье, всегда в ожидании, возьмут ли на роль? Однажды некая, скажем, Марьиванна из Министерства финансов, пытаясь урезать нам ассигнования, упрекнула: транжирите деньги на зарплату -- Бондарчук, мол, вон сколько получил за последнюю картину, а я горбачусь те же восемь часов за сто сорок рублей. Но Бондарчук, возражаю ей, один в трех лицах -- сценарист, режиссер, актер. Если вы способны выступить в трех лицах -- милости просим на студию, будете зарабатывать, как Бондарчук. Только учтите, что находясь в простое, не получите ни копейки. Но Марьиванна была непреклонна. Тогда я попросил студию дать официальный расчет заработка Сергея Федоровича за последние пять лет, и вышла среднемесячная зарплата 130 рублей, даже на сотню меньше, чем у Марьиванны. Потому-то я и либеральничал на тарификации. А вот коллеги по творчеству проявляли непомерное рвение, особенно, когда дело доходило до высших ставок. Секретарь комиссии, как пономарь, зачитывал список, я спрашивал: -- Кто за?.. Дальше... И вдруг один из маститых взрывал тишину: -- Постой, постой... Это что ж, он будет получать столько за съемочный день, как и я? Нет, нет, слишком жирно будет! И начинались прения. Но они-то не знали, что протокол протоколом, а потом еще будет приказ министра, и в его воле было шагнуть за пределы протокола, тем более что в этом вопросе он был солидарен со мной. Вспоминая прошлое, я останавливаюсь больше на конфликтах, где ярче всего отражается характер моей работы. С 1963 по 1986 год -- более двух десятилетий между молотом и наковальней, где наковальня -- это монолит творческой среды, не терпящей перста указующего, а молот -- тот самый перст, а то и кулак: "Не пущать!" Мы чаще всего не знали персоны, которая обрушивала гнев на нерадивых киношников, нам просто сообщали: "Есть мнение". И точка. Ермаш знал больше меня, потому что за долгие годы работы в ЦК обзавелся друзьями и иной раз мог вывести картину из-под удара, но это удавалось не всегда. Элем Климов, на мой взгляд, снял очень хороший фильм "Агония", но он был на грани "проходимости" -- слишком яркое и необычное зрелище, а новизны начальство боялось, "как бы чего не вышло". Предвидя это, мы подкрепились ленинской цитатой в эпиграфе, оценивающей Распутина и распутинщину. Казалось, сделали все чтобы, обезопасить картину, тем более что она пошла нарасхват по "спецточкам" -- некоторые заказывали по два раза. И вдруг, как в детективном фильме: "Есть мнение"... Говорят, что возникло оно на заседании Совета министров, и высказал его сам Косыгин. Ермаш, действуя окольными путями, пытался вызнать, что конкретно имело в виду "мнение". Поправив кое-что, написали записку в секретариат ЦК с просьбой снять "табу". Отказ. Еще и еще раз смотрели вместе с режиссером, отыскивая, где жмет, подрезали наиболее шокирующие сцены разгула Гришки, и вторая бумага ушла на Старую площадь. Опять отказ. Ермаш вызвал меня: -- Готовь еще одну записку. -- Ты с ума сошел. Я знал, от чего предостерегал. Существовал негласный номенклатурный кодекс: если министр, дважды входивший с запиской в ЦК, настаивал на своем, значит либо дурак, либо не согласен с позицией Центрального Комитета. В обоих случаях надо поставить его на место. Но на другое. А, может быть, и отправить на свободно-выгульное содержание (это был прогрессивный метод содержания скота). Филипп хитро прищурился: -- А давай стрельнем из ружья с кривым дулом, так сказать, из-за угла. Есть, мол, много валютных заказов на картину, и мы во внутренний прокат фильм выпускать не станем -- зачем картинами разврата смущать советский народ, поможем догнивать загнивающему капитализму. Выстрел попал в точку, и прокатное удостоверение "Агония" получила. А спустя некоторое время мы, не входя ни с какими записками, договорились устно о выпуске картины в собственных кинотеатрах. Были и другие случаи "административного воздействия". Например, мы так и не узнали, кто загнал "на полку" любопытную работу Глеба Панфилова "Тема". В крайне неловкое положение поставил нас однажды Григорий Александров. Когда студия прислала взлелеянный им сценарий "Скворец и Лира", одобренный "наверху" -- он тоже норовил общаться с нами через верхние этажи власти, -- я провел разведку и понял: не отбиться. Именитый и прославленный режиссер уже потерял творческую потенцию, да и звезда Любови Орловой от возраста потускнела, а играть ей, 70-летней, предстояло 30-летнюю женщину. Если печать возраста на лице можно притушить гримом и операторскими ухищрениями, то "подмолодить" кисти рук невозможно, и на крупных планах придется подснимать чьи-то другие. Худо ли, бедно, но Александров предъявил к сдаче двухсерийный широкоформатный фильм. Споров по картине не было, потому что это был бесспорный провал. Ясно было одно: выпускать на экран нельзя. Представить ее зрителю означало зачеркнуть все, что было ранее сделано знаменитой звездной парой. Но и сказать прямо об этом Александрову было бы преступлением, он уже уходил в область абстрактного мышления. И все же достойный повод нашли. В картине шла речь о схватке нашей и американской разведок в Западной Германии. И консультант, отставной чекист, вспомнил, что у нас с американцами была договоренность не держать разведок на территории Западной Германии. Александрову сказали, что из опасения вызвать международный скандал мы не можем выпустить его последнее творение на экран. Он, по-моему, даже был горд, почувствовав свою причастность к большой политике. Причастность к большой политике, так же как и близость к большому начальству, была не столь приятным делом, как мнилось наивному режиссеру. Много лет на "Мосфильме" изготовлялся сатирический киножурнал "Фитиль", детище его бессменного главного редактора Сергея Владимировича Михалкова. В чем, в чем, а в остроумии и бесстрашии Сергею Владимировичу отказать нельзя. В едкой, а подчас и веселой форме это цветное и широкоэкранное зрелище высмеивало бюрократизм и глупость, которые куда как изобильно произрастали на нашей благословенной земле. И те, кто становились героями "Фитиля", принимали свою незавидную роль безропотно. И все-таки находились смельчаки, пытавшиеся выйти на тропу войны. В стране были две зоны неприкасаемости -- это Ставропольский и Краснодарский края, а в переводе на понятный язык, края курортные. Секретари этих обкомов были, так сказать, держателями контрольных пакетов путевок. Самые главные московские чины в услугах посредников не нуждались, их отдых хранили управления делами ЦК и Совмина, но у начальства хватало родни, которой тоже нужны были в отпуске и клизма (Ставрополье, Пятигорск) и море (Сочи, Краснодарский край). Вот и шли звонки из Москвы в Ставрополь (для "поносников", ревматиков и сердечников) и в Краснодар (для трудами истощенных любителей морской волны, коньяка и преферанса). А самых-самых и вообще сильно ответственных надо было встретить, приветить и время от времени устроить развлекаловку. Само собой разумеется, что держатели путевок, приезжая в столицу, любые двери открывали ногой. Однажды Михалков дерзнул поджечь "Фитиль" в Краснодарском крае, где царствовал в те поры всесильный Медунов. Поводом послужил развал рыбоводческих хозяйств. Не привыкший к критике Медунов пустил официальную "слезницу" по самому "верху". Ермаш в ту пору приболел, и на ковер потянули меня. А ковер тот состоял из представителей отделов парторганов, пропаганды и сельского хозяйства -- целых три отдела ЦК! Заведующий отделом культуры Василий Филимонович Шауро, мой давний минский и нынешний московский шеф, дал справку по сути дела. И начались прения. Разумеется, у каждого нашлось чем попрекнуть кино. Потом выпустили меня. Я в правдивости фактов не сомневался -- мудрый Михалков опирался на данные народного контроля. Памятуя, что краткость -- сестра таланта, я был немногословен: -- Если у товарищей есть сомнения в достоверности материала, хотя объектив съемочной камеры не врет, потому и зовется объективом, мы завтра же вышлем на место новую съемочную группу и опубликуем материалы проверки в специальном выпуске "Фитиля". Мое предложение товарищи дружно отвергли -- дураку ясно, что разозленные киношники на этот раз копнут и поглубже, и пошире. Так и осталась жалоба Медунова без последствий. Кстати, через недолгое время его сняли с работы и едва прикрыли от суда. Но бывали случаи и покруче. Американская телевизионная компания СNN обратилась с просьбой оказать ей производственные услуги в съемках фильма о молодом Петре. Поскольку это была валютная сделка, мы вошли с ходатайством и получили официальное постановление секретариата ЦК. Заказ был выгодный. Местом для съемок выбрали Суздаль. На низком, пойменном берегу реки выстроили улицы Москвы XVII века -- целый городок. С превеликими трудами добыли уникальный строительный кран, стянули целый автопарк, прибыла съемочная группа. От некоторых услуг киностудии имени Горького отказались, парики и костюмы делали в Италии. На первые съемки выехали в Казахстан. И слава богу, потому что из Владимира в ЦК прибыла "телега". Областной цензор сообщал, что не может разрешить съемку в Суздале, потому что американский сценарий искажает русскую историю. Кроме того, американцы разлагают советских людей, приданных к съемочной группе. Цензор был настолько осведомлен о деталях повседневной работы, что стало ясно: владимирские чекисты держат группу под колпаком. Мимо их внимания не прошел, скажем, факт, что наш художник "сожительствует" с американской переводчицей. В связи с отсутствием Ермаша я предстал "на ковре" опять перед тремя отделами -- культуры, международным, административных органов. Три замзава и один я. Для начала попытались устроить мне разнос, но я отбился быстро: никто из вас в делах группы не разбирался, и потому выданный аванс я не принимаю. В разработке сценария принимал участие наш соавтор (кажется, Нагибин, точно не помню) и "развесистую клюкву" из американского текста мы убрали. Кстати, к владимирскому цензору за разрешением не ездили, откуда у него текст сценария? Видимо, местные чекисты взяли американцев в свою разработку. Кто их просил об этом? Заезжих гостей курировал центральный аппарат Лубянки. Но мои оппоненты продолжали давить -- а не лучше ли прекратить затею, что мы не можем без этой сделки обойтись? Я пошел ва-банк: -- Вы-то можете, а мы нет. Есть постановление секретариата ЦК и, значит, его надо отменять. У нас оснований входить с этим вопросом на "верх" не имеется. Хотите, пишите записку сами, только обязательно укажите, кто нам возместит 6 миллионов долларов неустойки, которую мы обязаны будем выплатить партнерам при нарушении контракта? А о самовольстве владимирских "впередсмотрящих" я доложу Цвигуну (первому заместителю Андропова, шефа Лубянки). Услышав о долларах, ребята молча переглянулись и сразу потускнели. Кроме того, чревато неприятностями было и обещание включить в дело Цвигуна, первого заместителя председателя КГБ, друга семьи Брежнева. Разговор быстренько свернули. Решено было, что я выеду на место и разберусь. Правильно говорят китайцы: лучше один раз увидеть, чем один раз услышать. Маленький Суздаль был городом больших денег, в местной сберкассе хранили деньги 11 миллионеров, а сколько еще лежало по домам в стеклянных банках -- этого никто не знал. Основным источником богатства были ранние огурцы, которые выращивались на "ничейных" пойменных землях, где мы строили "петровскую Москву". Инициатор похода против американцев, некий отставной полковник и патриот, тоже остался без огурцов. Первый секретарь обкома (фамилию не помню) принял меня величественно и сурово, категорически потребовав прекратить "эту безответственную затею". Но он, оказывается, не знал моих козырей. Я спорить не стал: -- Значит, вы настаиваете, чтобы я доложил ЦК, что мы по вашему настоянию отказываемся выполнить постановление секретариата? -- Какое постановление? -- не понял он. -- Мы ведем работу по оказанию услуг американцам в соответствии с постановлением секретариата ЦК. -- Не знаю такого постановления. -- Значит, ваш аппарат работает плохо. Он тут же вызвал заведующего особым сектором, и в течение двух минут нужная бумага легла на стол. Прочитав ее, он так глянул на пожилого канцеляриста, что у меня по спине мурашки побежали: уволит без пенсии, а то и без партбилета. -- И еще прошу, -- продолжал я развивать успех, -- поручите своим чекистам урезать язык сексоту. В бумаге, которая ушла в Москву, что ни строчка, то брехня. Американскую переводчицу обвинили в сожительстве с нашим художником, а она на девятом месяце беременности... До женщины дошло, и американская сторона требует официальных извинений от советской стороны и возмещения морального ущерба. У художника в семье неприятности... И чекисты свое получат за то, что влезли на территорию Цвигуна, ему доложено. Уехал я, чувствуя себя победителем. Но рано торжествовал -- исчезли две огромные фуры, которые везли из Казахстана парики и костюмы. "Огуречные" миллионеры, видимо, не унимались. Пришлось прибегнуть к помощи МВД. Обе машины появились на съемочной площадке через две недели в сопровождении машин с мигалками, нашли их в районе Владимира. Американцы точно знают, что время -- деньги, и потому заново пошили костюмы и парики в Италии. Что было причиной задержки рейса, так и не дознались, водители молчали, как партизаны на допросе. Кто-то очень страшный замкнул им уста. Полагаю, суздальские "огуречники" -- мол, возьмем этих московских зазнаек не мытьем, так катаньем. Однако весь материал был отснят, и мы расстались с американскими телевизионщиками по-доброму. Я встречался с промашками всесильного МГБ еще в Минске. В соответствии с планом культурного обмена между Японией и СССР, один раз в год проводились показы японских фильмов у нас и наших в Японии. Устраивали это в разных городах. Приспела очередь Минска. Меня предупредили, что посол Торо Накагава хочет сам посетить столицу Белоруссии. Я, естественно, поставил в известность ЦК КПБ и согласовал дату. За три дня до намеченного срока в мой офис явились двое представителей японского посольства для разработки плана этого "чрезвычайно важного мероприятия". Один из прибывших отрекомендовался резидентом японской разведки в СССР. Он, вероятно, хотел освободить нас от лишней докуки. Надо же такому случиться, что заместитель управляющего конторой кинопроката жил долгие годы в Приморье и хорошо знал японский язык. Из переброски репликами между гостями он уловил, что ребята не прочь, как теперь говорят, оттянуться по полной. Уверен, что это была сознательная утечка информации -- не может быть, что среди русских переговорщиков нет контрразведчика. Увы, такового не было, власти весь ответ возложили на меня. Оттянуться, так оттянуться. Чтобы не давать лишней работы "органам", я наказал моим хлопцам: -- Ни одной трезвой минуты гостям не давать. Чтобы вместо "доброго утра" и "доброй ночи" звучало одно: "будем здоровы". Такой план вполне устраивал обе стороны, тем более что главный бухгалтер моего комитета Иван Шибистый обеспечивал финансирование. Спецслужбы до поры до времени не беспокоили меня. Наконец, в канун "мероприятия" позвонил главный хранитель безопасности республики генерал Петров и спросил: -- Слушай, где посол? -- В гостинице. -- Как в гостинице? Мои хлопцы встречали и на вокзале и в аэропорту, он не прибыл. Не могли же они просмотреть! -- А он прикатил из Москвы на своем "мерседесе". Всегда вежливый и обходительный генерал покрыл своих московских коллег такими высокими словами -- я их не слышал со времен десантной атаки. Но накладки продолжались. После показа фильма посол устроил прием, пригласив на него триста человек, и запросил списки приглашенных. Настала моя очередь консультироваться в компетентных органах. -- Никаких фамилий, кроме оглашаемых в открытой прессе, -- заявили мне мидовцы. -- Но триста человек! Мне что, ворошить подшивки за пятьдесят лет? -- А ты дай тридцать-сорок фамилий и припиши: "С ним десять, пять, двенадцать человек". Так, как они делают у себя в Токио. Не забудь квоту для людей Петрова. Мы с послом быстро прониклись взаимной симпатией, обменялись веселыми речами-тостами, и прием пошел на взлет. Люди Петрова обнаружили себя сразу: все поднимали бокалы и рюмки, а они стояли по стойке "смирно" по углам столов. Я подозвал начальника охраны и сказал: -- Дай команду своим расслабиться, а то слишком светятся. Забегая вперед, отмечу: команда "расслабиться" была выполнена с усердием, и после приема бдящих выводили под ручки. Итак, прием шумел, а мои хлопцы перекинули из ресторана в кинокомитет часть даров японского МИДа, благо моя резиденция находилась за забором ресторана. Улучив момент, я увлек посла с супругой в кинозал, и мы провели время в семейном кругу с удовольствием и пользой. Просмотр видовых фильмов о Белоруссии перемежался тостами. Наконец, моя супруга шепнула: -- Смотри, у господина посла шея стала малиновой. Может, довольно? А то кондрашка хватит, беды не оберешься... Мы расстались, условившись дружить семьями. Назавтра заверещал у меня правительственный телефон. Генерал Петров панически вопрошал: -- Куда девался посол? -- Вероятно, отсыпается. Мы после приема часа два смотрели фильмы у меня в комитете. Генерал буркнул нечто невразумительно-грозное и отключился. Должен сказать, что, работая в Москве, я исправно получал от Торо Накагавы приглашения на все приемы и гостинцы к Новому году. Он звал меня в гости на его родину, но я предпочел обходиться отечественными друзьями. В 1970 году, когда мне пришлось побывать в Японии, у трапа самолета взмахом руки меня приветствовал один из старых знакомых, мой минский гость "Володя-сан" -- сын главы дружественной нам фирмы "Японское море", японского разведчика в России с 1918 года господина Нагучи. 22 с лишним года, точнее -- 8100 дней под высоким напряжением, без малого 2000 картин, а сценариев, наверное, в полтора раза более. Каждый день не похож на предыдущий. Каждый день новые люди, новые события, обсуждение новых проблем. Порой мне казалось, что я слышу скрип собственных мозгов. Закончен просмотр одного, а то и двух фильмов. Проведено обсуждение фильма, следом идет работа в задел -- обсуждение сценария. И все это с участием авторов, а значит, с затратой нервной материи. Чаще всего разговор мирный, в стремлении понять друг друга, но чтобы он стал таковым, строишь его, подобно проводнику-горцу, ведущему группу над смертельным обрывом. Неосторожное слово, и порвана нить доверия, вспыхивает перестрелка взглядами, звучат напряженные, готовые сорваться в крик, голоса. Я никогда не обижался на авторов, воспринимающих любое замечание, как удар пули. Художник может состояться лишь тогда, когда он убежден, что написанное или снятое им есть истина в последней инстанции. Взрывы возникали нечасто, далеко не все творцы были "айсбергами", таившими свои намерения в темных глубинах сознания. Чаще полемику удавалось перевести в русло беседы, где стороны одинаково пытаются вылущить зерно истины. Но порой возникало желание снять взрывом внутренний натяг нервов, а нельзя. Лучше отделаться шуткой или оставить вопрос дозреть -- со временем рассосется. Конфликты вспыхивали по пустякам. Однажды на прием попросился замечательный комедиограф, режиссер Эльдар Рязанов. Я назначил время. И вдруг за час до встречи у меня заболела голова, да так, что света божьего не видно. Я -- на машину и в поликлинику. Секретарю Раисе Кирилловне Позняковой сказал: -- Придет Рязанов, извинитесь, объясните причину. Может быть, на полчаса опоздаю. Боже мой, какой он крик поднял, какими словами поносил меня, бегая по коридору. Уехал, не дождавшись. Вспоминаю добрым словом встречи со Львом Кулиджановым. Выдержанный, деликатный человек с тихим голосом, мягкий и участливый. До сих пор не могу понять, как он мог столько лет руководить Союзом кинематографистов, управлялся без окриков и нервного надрыва на съемочной площадке. Вероятно, весь обычно суетливый и порывистый состав "помогалыциков" покоряли мудрость и терпеливость Льва Александровича. Частым гостем бывал у меня Сергей Апполинариевич Герасимов. Я глубоко уважал его прежде всего за "Тихий Дон". В этой выдающейся картине впервые была сказана правда о Гражданской войне. В отличие от многих режиссеров, рисующих ее двумя красками -- белой ("красные") и черной (враги), -- он, на основе великой книги Шолохова, представил трагическую историю народу, в которой и у красных и у белых была своя правда, своя убежденность. В кровавой драме народа не было правых и виноватых. К этой позиции наше общество пришло лишь через много лет. Заходил ко мне Апполинариевич чаще всего не по своим делам, а с заботами о подопечных. А имя им было -- легион. Будучи руководителем мастерской во ВГИКе, он воспитал не одно поколение советских режиссеров. Занятый по горло постановкой собственных картин, он находил время заботиться о своих воспитанниках, порой уже именитых. А сколько актерских талантов открыл в своих работах! Взять хотя бы "Молодую гвардию". Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Владимир Ивашов, Сергей Гурзо, Василий Лановой и ряд других учеников Герасимова и его супруги артистки Тамары Макаровой шагнули в большое искусство с этого порога. Его личные постановки были, что называется, "верняковые" -- при философской глубине и вовсе не примитивные по форме, они собирали по 30--40 миллионов зрителей. Греша многословием диалогов, он, тем не менее, умел сделать экранное зрелище интересным. Как всякого увлекающегося человека, его порой заносило. Немало мучительных раздумий вызвало предложение снять фантастическую картину "Мост". Его влекла идея о сближении русского и американского народов, и сценарий рассказывал о строительстве моста через Берингов пролив. Ясно, что это должна быть совместная работа с кинематографистами США, требующая не миллионных, а миллиардных затрат. Но дело даже не в экономике. Госдепартамент США, старательно бдящий за производством фильмов, не допустит даже переговоров по самой идее фильма, имеющей целью сближение с "империей зла", хотя это определение еще не прозвучало, но дело не в словах, а в сути отношения к СССР. Как охладить пыл неугомонного Апполинариевича? И мы устроили обсуждение. Боже, какое количество интеллектуальных слов наговорил автор -- а он был большой мастер заумных речений. Но ему нашелся достойный оппонент -- редактор Игорь Раздорский, с которым мы предварительно обговорили тактику обороны. Битва титанов интеллекта продолжалась более часа, а все обсуждение -- почти втрое дольше. Мы сидели, с трудом вникая в суть диалога. Но, в конце концов, Герасимов любимым жестом погладил то место, где когда-то была шевелюра, и сказал: -- Да, стало быть, над сценарием придется еще поработать. -- Оставшись наедине со мною, спросил: -- У вас все такие компетентные редакторы? Я не сказал, что на скамейке запасных томились еще готовые к бою Евгений Котов, Игорь Садчиков, Валерий Щербина, Тамара Юренева, Марина Марчукова, Абдуррахман Мамилов и другие редакторы, профессионалы высшей пробы. -- Вгиковцы... -- неопределенно ответил я. -- Завидую. Ну, я пошел. -- Герасимов подал мне руку и отправился писать сценарий об уходе Толстого. Больше мост на Чукотке мы не строили. К сожалению, имя этого выдающегося деятеля ныне предано забвению историками кино, хотя он внес неоценимый вклад в великий советский кинематограф. Доверительные, я бы сказал -- товарищеские, отношения сложились у нас со Станиславом Иосифовичем Ростоцким. И дело не только в том, что мы были почти ровесники, одинаково свято относившиеся к фронтовому прошлому и во многом сходные во взглядах. Бывает ведь и так, что люди проникаются человеческой симпатией друг к другу. Он и называл меня необычно: "дядя Боря", вроде бы стесняясь величать по имени-отчеству, но и не допуская панибратства. А мне скорее всего импонировало его стремление понять позицию собеседника и, если это не противоречило принципам, найти компромисс. Но порой Станислав бывал непримирим. Так, скажем, он попортил мне немало крови из-за попыток помочь встать на ноги режиссеру Володе Бычкову. Москвич, получивший путевку в жизнь на "Беларусьфильме", вернулся в родные пенаты на студию имени Горького и, оказавшись не у дел, начал запивать. Творческий путь его был непростым. Дипломную картину "Внимание! В городе волшебник" мы еле-еле вытянули -- режиссер не мог справиться с условным решением замысла, годным скорее для сцены. Необыкновенный выдумщик и фантазер, тяготеющий к живописному изображению, тонкий стилист, он взял свое сполна во второй работе -- фильме-сказке "Город Мастеров". Здесь все было к месту -- и живопись, и очаровательная музыка, и ритмы, и маски. На следующей работе, которую он начал в сопостановке с художественным руководителем С. К. Скворцовым -- "Христос приземлился в Гродно", -- опять сорвался, закружился в фантазиях. Пригласив на картину художника Большого театра Боима, попытался решить пластический ряд в манере костельной живописи XII--XIII веков. На полотне это, возможно, и возымело бы свой эффект, а на киноэкране гигантские фигуры, шагающие через карликовые дома и церкви, вызывали недоумение. Пришлось все возвращать в реалистический ряд, хотя Скворцова упрямый Бычок с картины выжил. Ленту кое-как смонтировали и сдали. Переехав в Москву, я помог ему получить постановку фильма "Достояние республики" -- было недопустимо терять художника необычного дарования. Но Володя уже сошел с рельсов. Не утратив творческого потенциала, он потерял контроль над собой и являлся на съемочную площадку или в монтажную комнату вовсе в непотребном виде. Станислав Ростоцкий не раз корил меня прилюдно, даже на заседаниях коллегии "за поддержку пьяницы". Картину довели до ума, но Бычков так и выпал из творческой обоймы, о чем я искренне сожалею, погиб большой талант. Одного ли его водка сгубила? Рабочие разногласия не рассорили нас, хотя и я Стасу, как его звали друзья, спуску не давал. В умной и цельной картине "Белый Бим, Черное ухо" он допустил досадный сбой: дойдя до образа "плохого дядьки", свалился на шарж, вовсе выпадавший из стиля картины. Впрочем, такая ошибка была свойственна многим режиссерам. "Отрицательные" персонажи представлялись чаще всего тупицами и дураками. Но какой конфликт может произойти между дураком и умным? Кто победит, изначально ясно, а зло оказывается легко преодолимым. Если бы так было в жизни... С Ростоцким и его семьей мы были все годы в близких отношениях, хотя не ходили друг к другу пить чай. Безвременную кончину его сына Андрея я пережил как гибель родного человека. До сих пор восхищаюсь мужеством Нины, потерявшей за короткое время мужа и сына. Я мог бы сказать немало добрых слов о творческом общении с Евгением Матвеевым, Георгием Данелия, Витасом Желакявичусом, Леонидом Гайдаем, Татьяной Лиозновой, Владимиром Басовым, Константином Воиновым, Юлием Райзманом, Александром Аловым и Владимиром Наумовым (хотя Владимир Наумович предпочитал контакты на втором этаже, с Ермашом), с Александром Миттой, гениальным мультипликатором Федором Хитруком и многими другими. Однако рассказывать о бесконфликтных отношениях так же трудно, как лепить образ "положительного" героя. С накоплением опыта у меня начало возникать опасное равнодушие. Прочитав сценарий, я уже знал, какая доводка потребуется, на что автор согласится сразу, против чего будет стоять насмерть, а чему предстоит дозреть. Знал, на что согласится режиссер, а в каком месте, как говорят, упрется рогом, и к чему вернется, когда фильм уже будет готов и, значит, потребуются досъемки, то есть деньги, время, корректировка плана и масса других забот. Знал и места, за которые обязательно зацепятся неофициальные цензоры. Об этом я честно предупреждал и авторов, и студии. Узнав, что "Беларусьфильм" совместно с "Мосфильмом" собираются ставить большую картину о партизанах по сценарию Алеся Адамовича, а режиссером приглашен Элем Климов, я тогда же сказал студийцам и Ермашу, что нас ждет немало сюрпризов. Алеся Адамовича я хорошо знал. Доктор филологии и средний писатель, он открыто не признавал марксистскую философию, имел предвзятые отношения к коммунистам и своеобразные взгляды на историю Великой Отечественной войны. Он считал, что напрасны были жертвы в осажденном Ленинграде, город надо было сдать немцам. Еще работая над фильмом о партизанах "Сыновья уходят в бой", пытался провести мысль о равной ответственности Советского Союза и фашистской Германии за ужасы войны. Но там он не имел поддержки от режиссера Виктора Турова, который в детском возрасте вместе с матерью прошел через гитлеровское рабство. Иное дело Элем Климов. Выросший в семье крупного партийного работника, он не испытал военных тягот и видел изнутри цинизм советской элиты. Судьба одарила Элема незаурядным талантом и критическим взглядом на жизнь, картины его были яркими, темпераментными, с сатирическими подтекстами. От гремучей смеси Адамович -- Климов можно было ожидать чего угодно, но не благостного патриотического фильма, на который рассчитывали в Белоруссии. Положение осложнялось тем, что там они обрели высоких покровителей -- первого секретаря ЦК Машерова и секретаря ЦК по идеологии Александра Трифоновича Кузьмина, это давало возможность сколько угодно играть в испорченный телефон. Разногласия выявились уже при первом знакомстве со сценарием. Мы не стали вступать в спор по поводу желания авторов снять ореол героизма с партизанского движения, оторвать его от повседневной жизни оккупированного населения. А когда пошел первый отснятый материал, то народные мстители представлены были, скорее, как плохо организованная толпа оборванцев. В конце концов, это было дело высоких белорусских покровителей. Мой старый друг Саша Кузьмин по телефону высказывал мне претензии по этому вопросу, а Ермаш приказал: -- Не лезь, пусть сами разберутся. Нас волновало другое. В центре картины стояла принципиально неприемлемая сцена "Круговой бой", где и немцы, и партизаны, очумев от крови и ярости, уже потеряли человеческий облик, оказались равно жестокими и бессильными. Вольно или невольно, они уравнивались в ответственности за кровавое действо. К концу фильма главный герой, мальчишка, чья психика нарушена, стреляет в видение Гитлера. Выстрелы поражают ненавистный образ (фотографии) в обратном его развитии -- от последнего бункера до младенческого возраста. Мы настаивали на том, чтобы исключить из сценария "Круговой бой" и последний выстрел в Гитлера-младенца. Такая последняя точка превращала фашизм из социального явления в патологическую закономерность, заложенную, якобы, в человека природой изначально. Злой рок преследовал картину. Именно в период работы над ней в жизни Элема Климова произошла страшная трагедия -- на съемках картины в автомобильной катастрофе погибла его жена Лариса Шепитько. Это было тяжелым ударом и для всех нас, ибо погибла в поре расцвета обаятельная женщина, режиссер необыкновенного дарования. В работе над фильмом "Иди и смотри" наступил перерыв. Я не представляю, как Элем устоял, не сломался. Он завершил начатую Ларисой работу, снял документальный фильм о ее жизни и лишь потом продолжил съемки фильма о партизанах. Картина получилась жесткой и, даже сказал бы я, в чем-то жестокой. Особенно впечатляющим стал образ мальчишки, которому, пройдя через ужасы войны, уже не дано было стать нормальным человеком. Сцена "Круговой бой" не вошла в материал, и от последнего выстрела в Гитлера авторы отказались. Отношения с Климовым, естественно, разладились. "Испорченный телефон" возлагал всю вину на меня, ибо я был "диспетчером", слугой четырех господ, доносящим до группы претензии всех сторон -- ЦК Белоруссии, "Мосфильма" и "Беларусьфильма", а также руководства Госкино. Все это очень напоминало древнюю традицию, когда рубили голову не полководцу, проигравшему битву, а гонцу, принесшему дурную весть. Такова была рутина будней. Закончив тренировку нервов, я уезжал домой, захватив на вечер парочку сценариев, которые обязательно надо к завтрашнему утру прочитать. А назавтра все то же, только с новыми действующими лицами. Я чувствовал, что начинаю обрастать шерстью. За 15 лет лишь однажды удалось сходить в театр -- мы с женой посмотрели в Большом балет "Спартак". Отпускные месяцы отдавал литературному творчеству, написал большую повесть "Вернись к юности", роман "Друзей не выбирают" , работал в соавторстве с моим бывшим студентом Сашей Поляковым и документалистом Михаилом Фрайманом над двухсерийным сценарием "Черная береза". Иногда, преимущественно в отпуске, случалось урвать час-другой, чтобы встать к мольберту. Усталость брала свое, и я честно предупредил Ермаша, что в день, когда мне исполнится 60, ему на стол ляжет мое заявление об уходе. Немало приходилось заниматься и международными делами. Я, как и в юности, был жаден до познания иных миров, иных народов, но, бывая за рубежами, все равно рвался домой -- мне быстро приедалась экзотика чужих стран, да и от основных обязанностей никто не освобождал, я понимал, что каждый день гостевания в далеких краях, вернувшись на родину, придется возмещать часами переработки. И все-таки богатство встреч с интересными людьми стоило того: светлой памяти доктор Альенде в последние дни его жизни, Индира Ганди, Пабло Неруда, Радж Капур, лидеры Алжира, Судана, Сомали, Вьетнама, клуб миллионеров -- "отцов" Кливленда, центра атомной промышленности США, тусовка звезд Голливуда, собравшихся, чтобы поглазеть на советского "министра" -- официальным советским делегациям въезд был закрыт, но я был гостем Сайруса Итона-младшего, одного из лидеров Кливлендской группы. Примечательным на этой встрече был разговор с известной актрисой и возмутительницей спокойствия Джейн Фондой. Она, отловив меня в шумной тусовке, задала вопрос, явно рассчитанный на то, чтобы поставить меня в тупик: -- Как советский министр относится к сексуальной революции? Я отбился незамедлительно, ответив в американской грубоватой манере: -- При помощи сексуальной революции можно разрушить кровать, но не социальную систему. Тусовка поддержала меня смехом, свистом и аплодисментами. А журналисты зауважали и не стали досаждать глупыми вопросами. Я был постоянным неофициальным куратором польской, чехословацкой и югославской кинематографий, желанным гостем Варшавы, Праги и Белграда... Поездки бывали не только интересными, но и трудными. Последнюю ночь в Судане, к примеру, пришлось коротать в офисе "Аэрофлота" -- сыновья премьера, что называется, "положили глаз" на нашу актрису, и, уехав из гостиницы, мы загостились до отлета домой. "Сынки" наведались-таки в гостиницу и были разочарованы, не застав актрису в номере. На улицах Сантьяго де Чили наш автомобиль обстреляли из автомата -- начинался мятеж. Но и мирные зарубежные будни бывали не всегда мирными. Однажды меня позвал Ермаш. -- Сорочки чистые есть? -- спросил он, протягивая руку для приветствия. -- А куда и когда ехать? Я понимаю, что не в Канны и не в Милан, туда пошлешь Сизова или Баскакова (он был первым заместителем Ермаша), а на фестиваль в Индию ты уезжаешь сам. Ермаш засмеялся: -- Догадливый ты парень, а не попал в точку, как раз в Индию и поедешь. Лететь завтра. Вот, возьми билеты и паспорт с визой. Я не могу лететь, на днях Пленум ЦК. -- Хоть бы за пару дней предупредил, подготовиться надо. -- А чего там готовиться -- купи пару бутылок виски, и готов, у нас в буфете есть. -- Какую картину послали в конкурс? -- "Человек уходит за птицами". -- Час от часу не легче, она у меня в печенках сидит. -- Ну и пусть сидит, а ты без приза не возвращайся. -- Да уж, с ней прорвешься. -- А ты подсуетись, -- он протянул руку. -- Бывай. И не забудь позвонить Дине, пусть сорочки полегче готовит, там сорок градусов в тени. Поедешь, кстати, в ранге министра, программа заделана под меня. Картина "Человек уходит за птицами" действительно рождалась нелегко. В основе сценария лежала красивая восточная притча, изукрашенная поэтическими завитушками. Читать -- одно наслаждение. Режиссер Али Хамраев, поставивший немало ярких остросюжетных картин, сохранив в режиссерском сценарии красоту слога и все восклицательные знаки, не дал себе труда выстроить более или менее внятно сюжет и конструкцию, прописать диалоги и сцены. Я узнал об этом случайно, когда производственники попробовали разработать лимит затрат на постановку. -- Не можем определить количество и стоимость объектов, сколько и каких потребуется актеров -- ролевых и эпизодических, какая массовка потребуется, не известен объем декораций. О, прекрасноликая! О луноподобная! О, услада души моей! И только... Я позвонил в Ташкент: -- Али! Если хочешь запуститься со своим Мушфики, срочно выезжай и доводи до ума режиссерский сценарий. Хочешь, обговорим предварительно. Ох, и намучился он со сценарием! Но все же сложил более или менее внятную конструкцию, поубрал изрядно словесных красот, очеловечил речь героев. Картина получилась красивой и романтической сказкой о восторгах любви в пору, когда цветет миндаль. Правда, дотошные редакторы наши отыскали в готовой ленте следы, по крайней мере, восьми модных мировых режиссеров. И вот теперь мне предстояло защищать честь Мушфики -- так звали героя фильма -- перед въедливыми взорами соперников на международном фестивале. К трапу самолета подали огромный, как вагон, "додж" с советским флажком на капоте, при сходе на землю меня щедро "огирляндили", разместили в люксе гостиницы "Акбар". Около двери в номер дежурили три босяка в пожелтевших от грязи белых костюмах, это оказалась правительственная охрана во главе с начальником "ихней девятки". Свалив в угол гирлянды, я перелистал красочно оформленную программу с неуклюжим переводом на русский язык. Но это не помешало обнаружить "мину" -- итальянские кинематографисты представили на конкурс картину об ужасах сталинских репрессий. Картина была включена в программу. Значит, кончилось искусство, началась политика, и надо было реагировать быстро и эффективно. В тот же день я обратился с протестом к председателю жюри, понимая бессмысленность этого шага. Как и следовало ожидать, он отослал меня к отборочной комиссии, которая фактически утратила свои полномочия с началом фестиваля. Я понимал это, но рассчитывал, что волна протеста советской делегации достигнет ушей министра информации, шефа международных связей и одного из влиятельнейших лиц в правительстве. Я поручил переводчику сообщить помощнику министра, что завтра с утра намерен посетить его превосходительство. Сам, рискуя нарваться на отказ, разговаривать не стал. Зная, что фестивальные картины будут показываться на коммерческой основе в кинотеатрах, мы вместе с представителем "Совэкспортфильма" Игорем Анохиным решили совершить экскурсию по городу. Вот когда выявились преимущества машины с флажком -- перед нами расступались даже коровы, гуляющие по улицам Дели, а худые полицейские на перекрестках вытягивались, рискуя превратиться в струну из жил. Итальянский фильм был повсюду снабжен фасадной рекламой, Мушфики терялся где-то в середине анонсного списка. Не избежал общего азарта и кинотеатр, который мы держали на паях с индийцами. Я сделал выговор Игорю, а он хозяину кинотеатра: -- Чтоб завтра рекламы на фасаде не было! И продажу билетов на итальянцев прекратить! Я собирался перевести тебе деньги, а теперь погожу. Понял, чикидар (товарищ)? Утром в приемной у министра я узнал, что он будет не раньше, чем в 12 часов. -- Я подожду, -- и расположился на облезлом диванчике. Помощник поморщился, надеясь избавиться от меня, но, поняв, что этого не произойдет, учтиво спросил: -- Чай, кока-кола, виски, коньяк? О, тут все, как у людей. -- Виски. -- Айс? Но айс. И ему, -- я указал на переводчика, -- и себе. Министра я прождал до трех, он время от времени позванивал, интересуясь, не лопнуло ли у меня терпение, о чем мне регулярно докладывал переводчик, выпускник университета имени Патриса Лумумбы. Наконец, его превосходительство прибыло. Мы где-то пересекались и потому поздоровались, как старые знакомые. Он был симпатичный и интеллигентный человек. Потому я не стал тратить времени на разминку и пригласил его вместе с супругой на отдых в Советский Союз. Он обещал подумать, но сказал, что я, видимо, ожидал его так долго не только за этим. Я изложил свою позицию по поводу включения в программу фильма, противоречащего регламенту фестиваля, где записано, что в программе не должно быть картин, унижающих достоинство других стран-участниц. Советская делегация просит изъять из программы итальянский фильм. -- Программу комплектует отборочная комиссия, и я не могу вмешиваться в ее деятельность, -- ответил министр, мило улыбаясь. -- Значит, это промах вашего заместителя, производившего отбор картин. Я извиняюсь, что отнял ваше время. Хочу поставить в известность, что сегодня вечером я собираю пресс-конференцию, где заявлю, что советская делегация покидает фестиваль и сообщу причину. Я бил наверняка, потому что знал -индийцы мечтают поднять делийский фестиваль до уровня каннского или миланского. Крупный скандал бьы ни к чему. Он пообещал переговорить со своим заместителем и председателем жюри, мои доводы показались ему заслуживающими внимания. Мы расстались, кланяясь, улыбаясь и пожимая друг другу руки. Визит продолжался 12 минут. Меня свозили в Тадж-Махал. Итальянцы сняли с конкурса свою картину, благо она была в их программе не единственной; Али Хамраев получил высокую награду -- серебряного павлина; директор кинотеатра снял с фасада рекламу опального фильма, но втихую продолжал торговать билетами, наклеив рекламку возле окошечка кассы. Пойманный за руку, он слезно молил не наказывать его, чтобы не ввергнуть в убытки, он и так на грани разорения, а вечером просит пожаловать на свадьбу дочери. Глянув на груду подарков, мы поняли, что разорение ему не грозит -- одного из бесчисленных алмазов хватит бедняге, чтобы купить, по меньшей мере, парочку кинотеатров. Неизгладимый след оставило в памяти участие в берлинском кинофестивале, куда мы вместе с режиссером Ларисой Шепитько привезли ее картину "Восхождение" по повести Василя Быкова "Сотников". Разве можно забыть напряженную тишину зала, когда в финальных кадрах на экране появился осиянный небесным светом лик восходящего на Голгофу партизана, гениально сыгранного молодым Борисом Плотниковым. И финал -- покаянное лобзание родной земли предавшим его товарищем -- артист Гостюхин ушел дальше замысла режиссера и провел эту сцену на высочайшем трагедийном уровне, на пределе искренности. Лариса смотрела на экран, напряженно сжавшись. Она не могла выйти из этого состояния и в минуты долгой овации, и на старте пресс-конференции, отвечала, будто продолжая бой, начатый ее героями... В паузе я шепнул: -- Лариса, спокойнее, на вас не нападают, вами восхищаются. Картине единодушно был присужден приз ФИПРЕССИ. И следующую работу -- фильм "Матера" она ставила с той же истовостью, глубоко веря в Бога, родную землю и святое предназначение художника. Она была из плеяды великих русских художников, хоть и родилась в Западной Украине. Ради таких минут стоило сносить и пренебрежение снобов, и тяжелый гнет власти, и работу под ежедневным давлением со всех сторон. Вот уже и 60 стукнуло. Я заикнулся насчет пенсии, а Ермаш в ответ: -- Поработай еще пару лет. Неудобно получится -- в канун сорокалетия Дня Победы Ермаш увольняет ветерана войны... -- Сил нету, да и надоел я творческим работникам. Как только терпят... -- Терпят, говоришь? А сколько поздравлений получил? А цветов -- машину загрузили. -- Так это специально, на поминки. -- Типун тебе на язык! Я ошибся не намного, вскоре мы справляли поминки и по советскому кино, и по советской власти... Гору приветственных адресов я за один раз унести не смог. Шикарные папки, высший уровень подхалимажа -- на Руси это умеют. Если поверить тому, что написано, то получалось, что я, по меньшей мере, гениальный руководитель и, вообще, отец советского кино, ну, вроде, как сейчас Туркменбаши. А подписи -- хоть музей автографов устраивай. В общем, самая пора подводить итоги. Я недостоин был громкого славословия. Это мне надо благодарить судьбу за то, что свела она меня с миром кинематографа. Мой труд вовсе не походил на кропотливое радение чиновника. За годы, проведенные на Малом Гнездниковском переулке, я прошел мастер-класс у выдающихся деятелей киноискусства. С каждым из них я совершал движение от литературного сценария через режиссерскую разработку до готовой ленты, вникая в движение мысли мастера, ее непрерывное обогащение, развитие и углубление образов. Григорий Козинцев, Лев Кулиджанов, Сергей Бондарчук, Евгений Матвеев, Лариса Шепитько, Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий, Василий Шукшин, Элем Климов, Марлен Хуциев, Виктор Туров, Иосиф Хейфиц, Реваз Чхеидзе, Сико Долидзе, Иван Пырьев, Глеб Панфилов и многие другие, о ком я уже вспоминал, -- идя рядом с ними, углубляясь в их работы, я постигал тайны кинематографического процесса и сложный мир художников экрана. Едва ли кто еще может похвалиться таким "пантеоном" учителей. Не беда, что общение происходило иногда в сложной обстановке. Ангельский характер режиссеру противопоказан, да и я, в силу своего положения в кинематографической иерархии, не мог быть ангелом, к тому же случались срывы, ошибки -- кто от них застрахован! Особенно отягощала обязанность доводить до творца чье-то мнение, с которым вовсе не согласен, попадать в положение без вины виноватого. Глядя на экран, я не уставал восхищаться нашими актерами. Мы обладали лучшей в мире актерской школой. Они не все умели так ослепительно улыбаться или играть мышцами, как их голливудские коллеги. Но они не играли, не подражали персонажам, рожденным фантазией, как дрессированные обезьяны. Они жили на экране, воссоздавая полнокровные образы своих героев с достоверностью, которая покоряла зрителей. Сидящие в зале узнавали в них себя, своих близких, знакомых. Им верили, подражали, в них влюблялись или ненавидели -- все всерьез. Именами героев называли детей. Среди актеров у меня было немало добрых знакомых и приятелей. Наиболее устойчивые и сердечные отношения были со сценаристами, собратьями по литературному цеху. Высшей наградой для себя считал радость зрителя. Едем домой. Водитель Алексей Иванович, многолетний мой спутник, человек молчаливый и скромный, вдруг заговорил. Да как! -- Вышли мы вчера с женой из кинотеатра. Снег хлопьями падает, тепло, фонари светят. Красота! И на душе хорошо, как праздник. Жена тоже блаженно улыбается. "А ведь эта картина про нашу жизнь, Леша", -- говорит и локотком к моему боку жмется... Такой вечер прожили! Жена Алексея Ивановича, дама интеллигентная, образованная, работала переводчицей в некоей внешнеторговой организации, а смотрели они фильм "Москва слезам не верит". Признание человека далекого от искусства для меня было дороже любого отзыва в печати. Режиссера Владимира Меньшова поливали то кипятком, то ледяной водой. Элита презрительно кривила губы: снял сказочку про социализм. А американская Киноакадемия присудила "Оскара". Вероятно, за добрую улыбку авторов и красоту человеческих отношений. В 1985 году, в период начавшейся перестройки, я вышел на пенсию и оставил пост заместителя председателя Госкино. Но с кинематографом не расстался -- Ермаш предложил мне должность редактора альманаха "Киносценарии". Жизнь третья. Дорога в никуда? Судьба -- великая шутница. Я сел за компьютер, чтобы начать последнюю и самую трагическую часть рассказа о своей жизни, 9 мая 2003 года, в день, обозначивший высшую точку звездного взлета моего народа -- в праздник всенародного торжества и скорби, Праздник Победы над фашистской Германией. Я не подстраивал свою работу, чтобы столкнуть величие и падение Отчизны именно в этот день -- так легла карта, независимо от моей воли. Еще вчера, внеся последние поправки в строки воспоминаний о второй моей жизни, я ломал голову над тем, как назвать последнюю часть воспоминаний об историческом катаклизме, быть свидетелем которого сподобила меня жизнь. И лишь сегодня, услышав по радио звуки военных маршей и торжественные голоса дикторов, опомнился -- сегодня же День Победы! Клянусь Твоим именем, Господи, что я не подстраивался к этой дате, чтобы заострить драматургию рассказа о своей жизни. Таково было веление судьбы. Весть о смерти Брежнева застала меня в командировке в Варшаве. Придя в посольство на траурный сбор и слушая сообщение посла, я почувствовал, что по щеке скатывается слеза. С чего бы это? Когда умер Сталин и плакали тысячи людей, в моей душе не шелохнулось скорбное чувство, хотя я был моложе, наивнее и более открыт для впечатлений бытия, а величие и незаменимость "отца народов", казалось, пропитали даже воздух. Вроде бы сам Бог велел воспечаловаться, но сердце мое оставалось бесчувственным. А тут... Я бывал, порой, близок к "вождям" и знал о них довольно много такого, что начисто снимало ореол святости, которым окутывала их официальная пропаганда. Правда, с годами размягчалась душа, и каждая смерть вызывала сопереживание. Что же касается Брежнева, то неуклюжие попытки вознести его при жизни к горним высям вызывали, скорее, недобрый смех, чем восхищение. А кое-что, как например награждение орденом Победы и целый венок золотых геройских звезд, восторженный вой вокруг литературных упражнений, якобы, написанных им, -- все это вызывало возмущение. Но его смерть была предвестием пугающих перемен. Что заместит привычный старческий маразм? Те, кто могли претендовать на партийный престол, мало чем отличались по возрасту от усопшего, а значит, станут "калифами на час" и так же через короткое время уедут из Дома союзов на лафете под звуки трагического марша Шопена. Смена властей означала бесконечную череду перемен, в лучшем случае, бесполезных, чаще, вредных. Несмотря на отдаленность лет, хорошо запомнился кавардак, начавшийся после смерти Сталина и увенчавшийся воцарением "культа без личности". Кто взорвет стоячее болото по смерти Брежнева? Увы, вокруг него осталась пустота. Советский посол в Польше, мой старый комсомольский друг Станислав Пилатович, когда мы остались вдвоем, спросил: -- С чего ты так расчувствовался? -- Черт его знает... Нехорошее предчувствие. Какой начнется бардак, и так дураки одолели... Стае махнул рукой: -- Закроем тему... Я черкнул на листке бумаги: "Думаешь, слушают? Друзья ведь". Он усмехнулся: -- То-то и то. С врагами отношения ясные, а друг всегда загадка, -- и, щелкнув зажигалкой, предал огню мою бумажку. Что он имел в виду, стало известно позднее. С чего начинается Родина? С вокзального ресторана в Бресте. Едучи из-за рубежа, мы всегда заходили туда съесть тарелку борща, три-четыре штуки оладьев из тертой картошки со сметаной -- "драников" на белорусском языке. На этот раз возле буфета грохотал динамик радио, передавали сообщение о пленуме ЦК, на котором избрали Генерального секретаря взамен почившего Брежнева. Им стал Андропов. Когда диктор, зачитывая его биографию, сказал, что в недавнем прошлом он работал председателем Комитета госбезопасности, проходивший мимо нас мужик насмешливо буркнул: -- Вот это самое главное, -- и недобро засмеялся. Не все жители Бреста любили Советскую власть и особенно КГБ. Андропов начал с закручивания гаек. По магазинам в рабочее время побежали опричники, отлавливая тех, кто, оставив на служебном столе бумажки, отправился по своим делам. В тронной речи было намечено очень много полезного. Но человек предполагает, а Бог располагает. Минул год, а то и меньше, и повезли на лафете из Колонного зала на Красную площадь под музыку Шопена только вошедшего во вкус власти Генерального секретаря. Не выдержали почки. На его место поставили др