ержа в руках бутылку молока.
     - Это какой Мишка? - сонно спрашивает часовой.
     - Мишка, пулеметный командир. Высокого росту. Он в левую  руку  ранетый
был. В немецком мундире ходил, - разъясняет часовому молодка.
     - А-а... Мишка Декунов! - вспоминает часовой.
     - Так, так, Декун, Декун... - обрадовалась она.
     - Нету твоего Мишки. Убили его, - отвечает часовой и  поворачивается  к
старухе. - Тебе кого, бабка?
     - Батарея,  батарея  у  меня  стояла,  -  шамкает  старуха,  протягивая
завернутые в листья тыквы землистого цвета шанежки. Видно,  они  только  что
состряпаны на угольях в лесной печурке.
     А молодуха с бутылкой молока беспомощно обращается то к своим товаркам,
то к часовому:
     -  Убили...  Декуна  Мишу...  А  куда  ж   мне   теперь?   Возьми   для
пулеметного... Возьми, голубчик, для всего взводу... -  и  она  сует  молоко
часовому.
     Ее закопченное лицо бороздят свежие ручейки обильных слез...
     Помню, никто не плакал  на  могиле  пулеметчика,  когда  его  зарыли  в
приднепровские пески. А теперь вот...
     А женщины все идут и идут.
     Часовой, не имея права  пропускать  в  расположение  временного  лагеря
гражданских лиц, растерянно озирается. Затем молча указывает на меня.
     - Пропустить, - говорю я и отъезжаю в сторону.
     Женщины  уже  веселой  гурьбой  идут  по  партизанскому  лагерю.  Шумно
разыскивают своих квартирантов... Не разбирая пути,  они  идут  прямо  через
расположение штаба.
     - Це шо за народ?  Шо  за  жинки?  -  возмутился  было  Ковпак.  -  Кто
разрешил?
     - Это я пропустил их, Сидор Артемьевич,  -  и  я  рассказал  командиру,
зачем они пришли.
     Ковпак заморгал глазами. А затем он долго ходил по  ротам  и  удивленно
бормотал:
     - Черт-те шо за народ! Им проклинать нас надо было бы!  Як  бы  не  мы,
може, и село бы их целое стояло.  А  ты  гляди...  Ну  шо  за  народ,  а?  -
спрашивал он комиссара, недоуменно разводя руками.
     - Белорусский народ, Сидор Артемьевич, душа народ. С таким народом горы
ворочать можно, - поддержал его Семен Васильевич.
     - Вот она, русская мать, - кормит, поит и  за  всех  страдает...  И  за
честных воинов, и за сукиных сынов... - вставил свое слово  присутствовавший
при разговоре Карпенко.
     - Это ты брось, про сукиных сынов, - перебил его Ковпак. -  Они,  жинки
эти, теперь до третьего колена детям будут передавать ненависть к фашисту  и
к предателю презрение. Ох-х, только б нам выжить, вытянуть народ из беды.
     - Ты что думаешь, дружба народов - это только в газетах  и  в  книжках?
Вот она, настоящая, святая дружба народов на деле. Ограбленные  оккупантами,
загнанные в леса и болота трудовые белорусские женщины несут тебе,  русскому
и украинскому брату, свои последние крохи...
     - За такую любовь народа и крови своей не  жалко,  -  задумчиво  сказал
Карпенко.
     Руднев оценил значение этой встречи.  Быстро  собрал  он  политруков  и
парторгов. В ротах прошли летучие митинги.
     Ковпак приказал Павловскому все лишнее из  запасов  парашютного  холста
отдать детям. Даже скупой Павловский сегодня  ни  одним  словом  не  перечил
командиру.
     Вечером отряд двинулся дальше.  На  ходу  бойцы  улыбками  прощались  с
гостеприимными  хозяйками.  Они  еще  долго  шли  с  нами  лесными  тропами,
прощались, провожая слезами и причитаниями чужих сынов в далекий путь.
     А мы, убыстряя шаг, шли вперед.
     Никто из нас и не подозревал  в  тот  час,  что  путаные  дороги  войны
приведут нас в Глушкевичи еще раз.
     3
     В эту ночь предстояло перейти железную дорогу. Тянется она черной нитью
по карте из Бреста (через Ковель - Сарны - Коростень) на Киев  и  дальше  за
Днепр к самой Курской дуге.
     Никаких агрессивных намерений в отношении этой железной  дороги  Ковпак
сейчас не имел.
     Ему бы только проскочить на юг. Несмотря на кажущееся значение  дороги,
наш интерес к ней охладел еще с весны.
     - Что ни эшелон пустят под откос хлопцы, так или с углем, или с  ломом,
- жаловался не раз Базыма, подбивая месячный итог.
     - А то еще сани! - разводил руками Семен Тутученко,  вписывая  в  графу
"Прочее" этот странный груз. - К чему бы ему, проклятому, летом сани?
     - Мертвяков возить. Щоб не раструсило, - мрачно шутил Ковпак.
     Все мы видели, что командиру не  до  шуток.  Не  любил  старик  неясных
действий со стороны противника.
     Позади нас осталось несколько десятков отрядов. На  железной  дороге  в
наиболее удобных местах уже устанавливались очереди  партизан-диверсантов...
Спрос на поезда был явно больше предложения. Нас же впереди ожидали  загадки
поинтереснее: Шепетовка, Волочиск, Гусятин, Бессарабия... А  может  быть,  и
драгобычская нефть?.. А там и до Плоешти рукой подать!
     Но прежде всего надо было вырваться "на оперативный рейдовый простор" и
проскочить эту проклятую, здорово укрепленную магистраль. Она уже имела свою
историю. Теперь, летом 1943 года, немцы не так уж легкомысленно относились к
охране железной дороги. Это были уже не те времена, что полгода назад. Тогда
противник охранял только станции и  узлы.  На  глухих  же  лесных  переездах
оставлял местных полицейских, а на перегонах ставил  и  вовсе  невооруженную
охрану.  Это  было  довольно  курьезное  воинство.  В  порядке  обязательной
повинности (вроде гужевой, что ли) из ближайших к дороге  деревень  выгоняли
на ночь мужиков "на пост". Чисто немецкий расчет: по одному человеку на  два
телеграфных столба! Им вменялось в обязанность при появлении  подозрительных
людей сигнализировать криком или  бить  по  рельсам,  специально  для  этого
подвешенным к  столбам.  По  этой  звуковой  "эстафете"  немецкие  гарнизоны
узнавали об опасности.
     Еще полгода назад, во  время  "Сарнского  креста",  такой  вид  "живого
телефона" причинял нам немало хлопот. При  появлении  наших  разведок  вдоль
дороги поднимался невообразимый шум, гам и  трезвон.  Согнанные  мужики  под
страхом  смерти  выполняли  свои  сторожевые  обязанности.  Но  чем   глубже
проникала  в   сознание   крестьянства   Западной   Украины   справедливость
партизанской борьбы, тем халатнее они  стерегли  "колею".  Сначала  молчали,
отворачивались, стараясь "не видеть" партизан.  Затем  сами  стали  выводить
подрывников на насыпь, помогать им. Но только  при  одном  условии:  хлопцы,
когда сделают свое дело, должны связать "часового" по рукам и ногам.
     А к марту месяцу и  среди  "постовых"  нашлись  смельчаки.  Они  где-то
добывали взрывчатку и шкодили немцам за собственный риск и страх, не забывая
все же сразу после минирования связывать друг друга.
     Тогда  немцы  догадались  чередовать  нерадивых  сторожей  с  немецкими
часовыми: мужики должны были ходить "от  немца  до  немца".  Но  и  немецкие
часовые вскоре стали исчезать вместе со срезанными столбами связи, а эшелоны
по-прежнему летели под откос. Недаром сам Геринг весной сорок третьего года,
посетив  Житомир,  воскликнул  в  кругу  своих  ближайших   подчиненных   из
люфтваффе: "Большевики воюют не по правилам!"
     Словом, к  весне  сорок  третьего  года  противник  отказался  от  этих
полумер. А к  июню  железная  дорога,  в  особенности  на  участке  Сарны  -
Коростень,  охранялась  уже  исключительно  воинскими  частями.  На  узловых
станциях дежурили бронепоезда. По сигналу караулов они быстро  появлялись  в
нужном месте. Все тропы и подходы к полотну  были  утыканы  противопехотными
минами.
     Вот почему прорваться через эту дорогу было не так-то легко. Правда, до
сих пор во всей нашей практике форсирования железных дорог случилась  только
одна неудача: когда мы застряли в "мокром мешке". Но  этот  случай  был  еще
очень свеж в памяти.  Естественно,  что  командование  готовилось  теперь  к
прорыву с особой тщательностью, а штабисты и с  волнением.  Случись  неудача
сейчас, в самом начале рейда, это могло бы  пагубно  повлиять  на  моральное
состояние отряда.
     Место прорыва выбрали недалеко от станции Олевск. Еще днем были посланы
километров на десять - двенадцать вправо и влево  от  переезда  диверсионные
группы. Они должны были заложить крупные фугасы.
     - Взрывать только в том случае, если  поезд  не  подорвется  на  минах.
Берегите тол! Пригодится! - внушал диверсантам Базыма.
     - Не пропустить бронепоезд к отряду!  Не  дать  ему  разрезать  колонну
пополам! - инструктировал подрывников комиссар Семен Васильевич.
     В сумерках мы приблизились к железной дороге. Остановка. Надо подтянуть
колонну.
     Село Сновидовичи - "нейтральное". Партизаны  заезжают  сюда  только  по
ночам. Днем поселки кишат немцами и полицией.
     Мы решили обождать  колонну  в  крайней  хате.  Хозяйка  встретила  нас
радушно. За несколько минут в горницу набилось людей до отказа.  А  она  все
стоит в дверях и приглашает:
     - Сыночки-колосочки, заходите все.
     - Все не поместимся, бабушка!  -  смеется  капитан  Бережной,  командир
разведроты.
     - Ничего, в тесноте, да не в обиде. Вот вас и богато в хату взошло, а я
вас не боюсь. А немец в хату один взойдет, только засопит, а меня уже  страх
разбирает. Такой страх, такой страх...
     - Будет вам, мамо, - с опаской говорит молодка.
     Видимо, были тут случаи, что, прикинувшись партизанами,  заглядывали  в
хаты полицаи.
     Бабка замолчала. Но, видно,  это  ей  невмоготу.  Переменив  тему,  она
жалуется, что бургомистр их района очень подлый человек.
     - А где он сейчас? - спросил Бережной молодуху.
     - В больницу отвезли. Ранили его в бою с вашими.
     - И здорово ранили?
     - Кто его знает, - почему-то покраснев, отворачивается она.
     - Ну все же, куда его ранили?
     - Да как вам сказать... - говорит молодка, все больше и больше краснея.
     Вдруг, окончательно смутившись, она закрыла лицо рукавом.
     Бабка махнула рукой.
     - Ну,  чего  там...  Какой  тут  может  быть  стыд.  Мерином  стал  наш
бургомистр...
     Стекла дрожат в окнах от хохота партизан.
     Через полчаса разведка на переезде. Пока эскадрон Саши Ленкина расчищал
переезд от ежей и засыпал канавы,  я  вышел  на  полотно.  Тихо  позванивают
телеграфные провода. И если бы не  стук  лопат  да  не  перебранка  саперов,
магистраль имела бы самый мирный вид.
     Но это только на первый взгляд. Вдоль  всего  железнодорожного  полотна
окопы для одиночных стрелков перемежаются с основательными,  в  полный  рост
человека, пулеметными ячейками. На каждом километре вышки для часовых. Немцы
наставили их для наблюдения за всем участком железной дороги.
     Ко мне подошел Саша Усач.
     - Все это льстит моему партизанскому самолюбию! - указывает  он  плетью
на оборонные сооружения противника.
     Да, недаром бродили мы по этим гиблым  местам  зиму  и  лето,  осень  и
весну. Недаром мокли, мерзли, задыхались от жары - пришлось  врагу  признать
наш авторитет.
     Но где же все-таки немцы?
     Переезд занят авангардом без боя. Уже  началось  движение  обоза  через
железную дорогу и вдоль железнодорожного полотна. От заслона бежит  связной.
Рота его лежит  в  немецких  окопах  с  бронебойками  и  автоматами,  ожидая
появления поезда.
     - Товарищ Усатый! А будку осмотрели ваши хлопцы? - крикнул связной.
     - Нам как-то и в голову это не пришло.
     Усач сейчас же послал туда своих ребят. Каково же было наше  удивление,
когда в будке путевого обходчика мы обнаружили до трех десятков немцев.  Они
тихо сидели в закутках и на чердаке. Некоторых выволокли за  ноги  из  сена.
Немцы без сопротивления сдались в плен. Во главе с унтер-офицером! Слезая  с
чердака с поднятыми руками, он лепетал:
     - Пан Кольпак... Их виль... нихт шиссен. Пан Кольпак!
     - Да, не те стали немцы. Не те! - бурчал командир авангарда Ленкин.
     Он был озабочен главным образом тем, доложу ли  я  командованию  о  его
упущении, или не доложу.
     - Ладно, Саша! Вали!..
     Усач облегченно вздохнул.
     Через несколько минут эскадрон на рысях пересек железную дорогу. Голова
колонны вслед за ним устремляется на юг. Около  половины  отряда  проскочило
переезд. Но немцы из будки, видимо, все  же  успели  предупредить  ближайший
гарнизон. Эшелон охраны уже двинулся к переезду.
     Заслоны  девятой  роты  под  командованием  Давида   Бакрадзе   помогли
батальону охранных войск "выгрузиться".  Не  доезжая  до  места  назначения,
поезд налетел на мину, поставленную в  пятидесяти  метрах  впереди  заслона.
Передние вагоны полетели под откос. А по средним и  задним  вагонам  шквалом
огня ударили пулеметчики и автоматчики Бакрадзе. Часть  немцев  погибла  под
огнем, часть залегла, вяло отстреливаясь и отползая назад.
     Через  железную  дорогу  с  грохотом  неслись   тачанки,   проскакивала
кавалерия и бегом неслась пехота. Шальные пули задевали людей, но всем  было
ясно: форсирование идет хорошо. Теперь уж ничто не остановит колонну.
     Колонна уходила в степь.
     Чем дальше удалялась она от переезда, тем тише, медленнее  и  спокойнее
становился ее бег. Лишь серебряный свет луны освещал ее.
     Медленным шагом движутся люди и кони на юг.
     Проскакав с полкилометра рысью, я догнал  повозку  Ковпака  и  Руднева.
Сейчас же вслед за мной подъехал комбат два Кульбака. Он явился к  командиру
якобы для того, чтобы доложить о результатах боя, который вел заслон. Но  мы
понимали, что это только повод. Совсем о другом думает бравый комбат. Л  еще
через несколько минут более десяти человек  -  комиссары,  командиры  рот  и
политруки - окружили повозку Ковпака. Это все ветераны первого  рейда.  Одни
догнали штаб верхом, другие, двигавшиеся в авангарде,  переждав  на  обочине
дороги, пристраивались к штабной повозке пешим ходом.
     Семен Васильевич, глядя на них, ухмыльнулся:
     - А ведь верно говорят: казака к месту битвы всегда тянет...
     - Ага, ага, - поддакнул Бережной, - влечет неведомая сила...
     Его звали в отряде "капитан Бережной", хотя никто никогда не видел  его
ни в военном костюме, ни со знаками капитанского  различия.  Ходил  он,  как
правило, в вышитой сорочке и  штатском  пиджаке.  В  последнее  время  носил
какой-то удивительно  ловко  сидевший  на  нем  полувоенный  мундир:  не  то
канадский, не то английский, не то чешский.
     - Ага, ага. Верно, товарищ комиссар! Вот и я, Иван  Иванович  Бережной,
сын собственных  родителей,  думал,  что  только  одного  меня  воспоминания
тревожат. Приотстал чуток, сел на межу и призадумался:  все  знакомые  места
кругом. Оглянулся - ан не одного меня этот зуд свербит.  Все  тут  как  тут.
Собрались? - и Бережной, загибая пальцы нa руке, громко, как на  перекличке,
вызывал: - Петр Леонтьевич Кульбака? Есть?
     - Есть! - раздался в темноте высокий тенор Кульбаки, так  не  идущий  к
его большой грузной фигуре.
     - Федот  Данилович!  Где  ты  там?  -  окликнул  Бережной  комбата  три
Матющенко.
     - А де ж мени деваться? - отвечал невысокий человек в брезентовом плаще
с капюшоном. - Ось туточки я!
     Бережной, заглядывая под надвинутые шапки,  осматривал  вторую  группу.
Немного поодаль ехали политработники: комиссар Матющенки - Фесенко; Кульбаки
- Шульга; политрук Карпенки - Руденко.
     - Ого, тут и комиссары! И батальонные "боги разведки"!
     - Ну, хватит, хватит, капитан,  -  остановил  расходившегося  Бережного
Ковпак. - Про що толковать будем, командиры?
     - Да так... просто! Вспоминается "Сарнский крест"... - отвечал за  всех
Федот Данилович.
     В декабре прошлого года одновременным взрывом пяти мостов мы вывели  из
строя как раз в этих местах Сарнский железнодорожный  узел.  Участники  этой
сложной по замыслу, хорошо удавшейся в исполнении операции и окружали сейчас
повозку своего командира. Воспоминания о  "Сарнском  кресте"  были  особенно
дороги этим людям. Операция проходила  на  пяти  оторванных  друг  от  друга
самостоятельных участках, и каждый из ее исполнителей на три дня  чувствовал
себя "главкомом". Именно в этом деле  выдвинулись  и  стали  известны  всему
соединению, да и за пределами его, некоторые партизанские командиры.
     И сейчас их привел к тачанке командира один из немаловажных компонентов
военного дела - азарт. Я видел - это очень хорошо понимают Руднев и  Базыма,
А уже о Ковпаке и говорить нечего. Он умел иногда сам так зажигаться в  бою,
что и нам, людям помоложе, становилось страшновато... и завидно.
     Я исподтишка взглянул на Ковпака. Накинув на плечи шубу,  укутав  ноги,
он задумался, но чутко прислушивался к разговору командиров.
     "Нужно, чтобы войсками перед большим делом овладевал  азарт...  Но  как
самому не поддаться этому чувству? Как обуздать его вовремя? Как нацелить  в
нужную точку?" - думал я, подходя к тачанке комиссара.
     Семен Васильевич лежал на спине в  своей  любимой  позе,  подложив  обе
ладони под голову. Я тихо поделился с ним своими мыслями. Глядя  в  звездное
небо, комиссар одобрительно улыбнулся.
     - Да. Когда повоевавшие достаточно люди после  передышки  вновь  слышат
музыку боя, ими овладевает азарт, И знаешь, в этом нет ничего плохого. -  Он
сел, свесив ноги с тачанки. - А если во главе их толковые  командиры,  тогда
войска выигрывают бой. Но это азарт солдатский,  как  говорят,  тактический.
Местный, частный и временный. Надо уметь оседлать это солдатское чувство,  -
но это уже качество командира.
     - Наверное, есть азарт и большего масштаба?
     Комиссар легко спрыгнул на землю.
     - Обязательно есть. Хотя нащупать его неизмеримо труднее.  А  управлять
им - и подавно. Дорогой мой! Он не в  пафосе  уничтожения,  он  -  в  мирной
жизни, в пафосе созидания. И как раз это - главное.
     Колонна с тихим шорохом подтягивалась с переезда и затихала за стоявшей
на месте повозкой Ковпака.  Теперь  я  понял:  Руднев  и  Ковпак  добиваются
большего. Чутко прислушиваясь к звукам позади нас, комиссар продолжал:
     - Нужно закрепить в солдате сознание своего превосходства над врагом.
     - А у нас?
     - И у нас  тоже.  Нужно,  чтобы  партизанами  овладевал  оперативный  -
рассчитанный на весь рейд - азарт!  Он  должен  быть  не  просто  солдатской
лихостью, - это и до нас умели. Нет. Он  должен  быть  страстью  и  любовью,
стремлением осознанным.
     - Сознательный азарт?
     - Ну да, конечно же! Без сознательности,  без  понимания  превосходства
наших идей этот голый солдатский азарт  -  только  пустая  авантюра.  Азарт,
задор, рвение солдатское, основанные на большевистской сознательности, - это
удар по врагу в полную силу. И сердцем и умом. Понятно?
     - У фронтовиков это, вероятно, называется "развитие успеха"?
     - Да. Только там успех развивают другие, свежие, только что двинутые  в
бой войска. Многие из тех, которые вырвали этот успех из цепких  лап  врага,
уже лежат в земле.
     - Ого. Значит, нашему брату в этом  смысле  легче?  Развивают  успех  и
пользуются его плодами те же, что и берут его с боя.
     - Это как сказать... А в общем - верно.
     - А если не взял?..
     - Чего?
     - Не развил успеха? Не взял верх над противником?
     - А-а... Не взял - пеняй на себя. Лежи без успеха!
     И  комиссар,  лихо  сдвинув  фуражку  на  затылок,  быстро  зашагал   к
"разведбогам".
     И я подумал о той  силе,  без  которой,  несмотря  на  все  его  личное
обаяние, Рудневу одному никогда не удалось бы гак  гибко  и  чутко  помогать
Ковпаку в его боевых делах.
     Горячо   сказанное   слово   о    большевистской    сознательности    и
организованности не было  для  комиссара  только  словом.  Внутренней  своей
убежденностью он делал его живым и действенным.
     Комиссары  батальонов,  политруки  рот  и  парторги,   опиравшиеся   на
коммунистов и комсомольцев, на ротные организации большевиков, - вот  в  чем
была сила отряда. А комиссар только был старшим  и  по  стажу,  и  по  опыту
революционной борьбы коммунистом.
     Я вспомнил  рассказ  комиссара  о  первых  его  шагах  в  революционном
движении.
     Юношеские годы у него были связаны с Ленинградом. Подростком, в  начале
первой мировой войны он приехал из Путивля  в  Питер  на  заработки.  Первая
работа его - он был посыльным на Русско-Балтийском заводе. Жил он у  земляка
Тверитинова. А Тверитинов был большевик-подпольщик.
     - Поступил я на  должность  "куда  пошлют".  Была  она  удобной  и  для
Тверитинова, - рассказывал как-то Руднев.
     Будучи организатором подполья в одном из  рабочих  районов,  Тверитинов
разъяснял подростку Семену Рудневу смысл и задачи революционной борьбы.
     Вручая ему впервые пачку маленьких бумажек,  вкусно  и  остро  пахнущих
краской, Тверитинов сказал, ласково ероша черные вихры мальчугана:
     - Раздувай пожар революции, Сеня!
     Вначале осторожно и медленно подросток разбрасывал  листовки  в  глухих
местах. В следующий раз  Тверитинов  посоветовал  ему  заглянуть  в  хлебные
очереди. Через несколько дней Сеня смело ходил  по  очередям.  Он  незаметно
ронял листовки на тротуары, совал в кошелки, а то  и  просто  давал  в  руки
бедно одетым женщинам.
     В 1917 году Семен Руднев был уже красногвардейцем.
     - Я охранял Ленина на Финляндском вокзале, - сказал он, когда давал мне
рекомендацию в партию.
     Начиная с 1917 года вся жизнь нашего комиссара была связана с партией.
     Воспитанию молодых коммунистов в партизанском отряде он  отдавал  всего
себя. Партийная работа велась не только на собраниях. Там подводились  итоги
и намечались новые вопросы. А главная работа с людьми - на марше,  в  бою  и
особенно на лагерных стоянках.
     С одним потолкует - разбирая замок  пулемета  -  о  колхозной  жизни  и
севообороте; с другим - о строительстве  железной  дороги;  с  третьим  -  о
морских  путешествиях.  Но  о  чем  ни  шел  бы  разговор  -  большевистская
организованность, сознание нашей правды, уверенность в победе над  фашизмом,
- у каждого становились после разговора с Рудневым глазной задачей.
     Вот и сейчас. "Чего я там загнул ему насчет азарта? - подумал я,  глядя
вслед комиссару. - А он куда повернул все это? Запомним..."
     Я подошел к "разведбогам".
     Вокруг капитана Бережного толпились: Шумейко - "бог" второго батальона,
Швайка - третьего,  Черемушкин,  Мычко,  Берсенев  -  четвертого.  Разговор,
вспыхнувший от оброненной искры воспоминаний, разгорелся большим костром.
     Увлекаясь собственным рассказом, разглагольствовал Кульбака.
     С тачанки донесся голос Ковпака:
     - Ну, понеслы, хлопцы. Ну, що ты брешешь, Кульбака? Ну, сам подумай.
     - А мы думали, вы спите, товарищ  командир,  -  подлил  масла  в  огонь
Бережной.
     - Та дремаю. Але на  брехню  у  мене  ухо  чуткое...  Ох,  брешешь  же,
Кульбака. Не подорвал же ты сразу моста. Скислы твои хлопцы.
     - Так то ж попервах скислы, товарищ командир Герой Советского Союза,  -
оправдывался Кульбака. - А потом так рванули, що от моста один железный  лом
остався. Та и  тот  через  речку  позакидало.  А  по  всей  округе  на  пять
километров вси стекла повылетали.
     Ковпак повернулся лицом к нам.
     - Знову збрехнув на километрах? Це  вин  двенадцатую  военную  заповедь
вывчив добре, хлопцы.
     - А що она говорыть? - в тон спросил капитан Бережной.
     - Нигде так не брешуть, як на охоте и на войне.
     Хохот командиров заглушил его слова. Много таких заповедей слыхали  они
от Ковпака. Но все знали - самая главная была одиннадцатая: "Не зевай!"
     Комиссар послал  вперед  дежурного  задержать  голову  колонны.  Пехоте
требовался привал.
     У остановившегося обоза образовались группки вокруг рассказчиков.
     - Это что? - страстно уговаривал "богов" черный, скуластый, похожий  на
цыгана, агроном Шумейко. - Мост на Тетереве разведывать - это пустяк. А  вот
месяца два тому назад был со мной случай.
     - Это на Днепре, что ли? - подошел к ним Бережной.
     - Ага. Я там стратегическую разведку вел. Я  ж  со  своим  взводом  под
самый Чернигов ходил.
     - Это верно. Що верно, то верно. Под Чернигов ходил, - как бы дирижируя
воспоминаниями, поддакнул Бережной. - ни одного слова неправды, а по-нашему,
по-простому - брехни пока что нет. Нема брехни - и точка.  Прошу  продолжать
дальше, товарищ разведывательный бог второго батальона.
     - До Чернигова мы малость не дошли, - продолжал Шумейко.
     - Тоже верно, - поспешил вставить Бережной.
     - Агентуру я, правда, в город  посылал.  Как  раз  базарный  день  был.
Поэтому и агентуры много было.
     Бережной уже тише комментировал:
     - Есть. Товарищ агроном на эту самую стежку начал поворачивать. Это  же
просто бабы на базар ехали. А он говорит - агентура...
     - Дело тут не в названии. Факт остается фактом: сведения о Чернигове  я
имел точные.
     - Очень может быть, - поддакнул Бережной.
     - Ну, не в Чернигове тут дело. Возвращаемся назад. К Днепру подошли.  А
там на железной  дороге  мост  через  Днепр  еще  в  сорок  первом  саперами
сорванный. Лодок хотел я пошукать -  переправляться  через  Днипро.  Чуем  -
вдали паровозный гудок! Что за чертовщина, думаю, куда  ж  поезд  идет?  Тут
мост подорванный. А эшелончик небольшой к нему чмыхает. Или  немцы  сами  на
паровозе были, или машинист с другой дороги профиля пути не знает, ну и дует
напропалую. Ну, раз поезд гудит, мы бегом на насыпь. И так  в  километре  от
моста залегли на повороте. Смотрю в бинокль.  Вижу  -  так  себе  поездишко,
неважный. Всего шесть вагонов, а в вагонах -  немцы.  И  на  паровозе  тоже.
Подпустили мы его вплотную и резанули изо всех автоматов.  Из  ручника  тоже
ударили.   На   близком   расстоянии   били,   паровоз   успел    проскочить
неповрежденным. А вагонам крепко досталось. Из восемнадцати автоматов каждый
по полному диску выпустил. Гвалт стоял у  них  невообразимый.  Кое-кто  даже
успел на насыпь выброситься. Катятся они по насыпи вниз, а мы на выбор бьем,
одиночными. А поезд-то тревожные гудки дает и все ход прибавляет. А  впереди
моста-то ведь нет! Неужто, думаю, фрицы об этом не знают?  Как  мелькнула  у
меня эта мысль...
     - Это у него сейчас эта  мысль  мелькнула.  Ей-богу,  братцы,  -  успел
шепнуть Бережной.
     - Молчи, не перебивай. Если брешет, так складно.  А  может  быть,  и  в
самом деле. Все может быть, - недовольно сказал Матющенко, страстно любивший
всякие рассказы.
     - Ладно, - согласился Бережной. - Ну, и мелькнула у тебя мысль...
     Шумейко немного обиженно продолжал:
     - Так рассказывать интересу  нету...  -  и  торопясь,  чтобы  опять  не
перебили: - Выскочил я на насыпь: "За мной, хлопцы!" Бежим мы вслед  поезду.
Бежим, бежим. Видим,  впереди  ни  поезда,  ни  вагонов.  Как  сквозь  землю
провалились. Пока до конца насыпи добежали, одни только круги по  воде.  Все
шесть вагонов и паровоз вниз  пошли.  А  через  минуту  взрыв  котла  у  них
получился,  что  ли,  но  сильно  вода  замутилась.  Потом  рыба  оглушенная
выплывать стала.
     - Эх, жаль, не было у тебя фотоаппарата снять его в  момент  полета,  -
сказал Швайка, подталкивая локтем Бережного.
     - Так нам не до того было, - не поняв насмешки, ответил Шумейко. - Тоже
надо понимать. Мы тоже дрейфили малость!
     - Вот это верно. Вот тут товарищ чистую правду говорит,  -  не  утерпел
Бережной.
     Одобренный похвалой, Шумейко продолжал:
     - Был тогда у меня во взводе  Андрей  Хохол.  Тот,  що  пожрать  любил.
Подбежал Андрей к обрыву и стал со мной  рядом.  Постоял,  постоял.  "Эх,  -
говорит, - забрали немцы всю консерву с  собой  на  дно  Днепра.  Ничего  не
оставили, сволочи!" Большой  был  любитель  покушать.  И  особенно  консервы
всякие уважал, паштеты и рыбные всякие деликатесы из Голландии.  Он  все  их
марки изучал. Очень "консерву" любил покойный...
     Шумейко окончил свой рассказ.
     У многих зачесались языки. Но по  колонне  прошумела  команда.  Кряхтя,
разминая ноги, люди вставали. Вскоре послышался приглушенный травой и песком
шорох колес.
     Командиры стали расходиться по своим местам.
     С хвоста, обгоняя колонны, проскакали  Базыма  и  тройка  связных.  Все
знали: если  начштаба  покинул  переезд,  -  значит  форсирование  закончено
благополучно.
     Базыма весело крикнул:
     -  Заслоны  подшибли  два  эшелончика!   Уточняй!   Кажется,   один   -
эрзац-бронепоезд!
     Добив эшелон с немецким подкреплением,  заслоны  пристроились  в  хвост
колонны.
     Не спеша мы двинулись на юг.
     Садясь на коня, я услыхал, как Руднев сказал Ковпаку:
     - Сидор Артемьевич, если обстановка не усложнится  -  думаю  завтра  по
ротам провести открытые партсобрания.
     - Добре, Семен Васильевич! Первый бой,  он  все  недостатки  и  прорехи
выявит. Пускай народ их на  прицел  возьмет.  И  растяп,  разгильдяев  треба
пропесочить. А заодно и тех, что дюже носы задирают. Не по нутру мени эти их
разговорчики про прошлые дела. Хай бильше думають не про ти мосты,  що  нами
колысь подорвани, а про ти - по яким ище и по  сей  день  фашисты  на  фронт
едуть. Хай про це коммунисты народу растолкують.
     - Я думаю так: о задачах  рейда  и  обязанностях  партизана,  -  сказал
Руднев.
     - Добре. Давай директиву.
     Ускакав вперед к разведке, я все  думал  о  нашем  ночном  разговоре  с
комиссаром. И когда на другой день проходили партсобрания, - на одном из них
влетело и Ленкину за беспечность на переезде (и откуда только комиссар узнал
об этом?) - я думал: вот уже Ковпак, Руднев, Шульга, Фесенко, да  и  все  мы
вместе накладываем взаимной критикой и самокритикой на партизанскую вольницу
суровую узду сознательной дисциплины великой организации коммунистов.
     На собрании парторганизации 1-го батальона (Путивльского  партизанского
отряда) обсуждалось и мое заявление. Меня приняли в кандидаты партии.
     4
     Места эти были  отрезаны  от  партизанских  районов  железной  дорогой.
Полное безвластие царило тут. В селах  можно  было  встретить  и  немцев,  и
полицаев. Заглядывали сюда и советские партизаны. Но  партизаны  действовали
здесь  еще  только  отдельными  группами.  Часто  наведывались   подрывники.
Проскочив  из  партизанского  края  через  железную  дорогу  для  выполнения
диверсионных заданий, они задерживались на день-два. Выполнив  свою  задачу,
они устремлялись на север, в партизанский край, поближе к аэродрому. Но  все
они.  -  и  мелкие  и  крупные  -  действовали  очень  осторожно.  Опасность
столкновения с противником здесь была неизмеримо больше, чем на  севере.  Мы
знали,  что  южнее  находится  отпочковавшийся   от   Сабурова   отряд   под
командованием Шитова.  Знали,  что  южнее,  в  районе  Шепетовки,  есть  еще
передовые аванпосты партизанского края. Но все эти друзья были впереди.
     Южнее железной дороги Сарны  -  Коростень  леса  снова  зеленой  толпой
обступили два южных притока Припяти - Горынь и Случь.
     Ковпак решил отойти подальше от железной дороги и  там  дать  передышку
людям и коням. После привала двинулись снова. Шли весь  день  по  извилистым
лесным дорогам, ничуть не опасаясь немецкой  авиации.  Этот  суточный  рывок
послужил для отряда разминкой и  проверкой  слаженности  отдельных  звеньев.
Теперь нужна была  стоянка,  во  время  которой  в  подразделениях  исправят
выявившиеся на большом марше недостатки. Ковпак и Руднев решили дать на  это
тридцать шесть часов.
     Вызвав к себе помначштаба по оперативной части Васю Войцеховича, Ковпак
поучал его:
     - Всего на двадцать километров разработай маршрут. Поняв?
     - Понятно, товарищ командир Герой Советского Союза!
     - Нам сейчас не  так  на  врага  надо  оглядаться,  как  на  физическую
нагрузку хлопцив. И коней. Поняв? А полицайчики эти - чепуха. У  меня  зараз
одна забота... Довгенько мы простояли в этих припятьских  лесах  и  болотах.
Надо, щоб люди втянулись в темп похода.
     Руднев подмигнул Базыме. Базыма улыбнулся, тихонько  ответив  комиссару
любимым словцом Кольки Мудрого:
     - Морокует командир.
     А Ковпак увлекся рассуждениями о рейдовой тактике:
     - Рассчитать силы тысячи людей, восьмисот коней. На учете  все,  все  в
уме иметь.  Беречь.  Расходовать  экономно,  с  толком.  Поняв?  Это,  брат,
рейдовая партизанская тактика. Поняв?
     Существовала еще одна причина, заставившая сделать  небольшой  переход:
движение наше шло по "нейтральной" территории. Мы  продвигались,  прощупывая
все дороги и перелески. Пауза нужна была и для разведки, шнырявшей вокруг. В
районных центрах Городница, Костополь стояли гарнизоны немцев  по  триста  -
четыреста человек, но они боялись высунуть нос из города. Окопавшись,  немцы
держались  там,  как  на  островах  среди  бушующего  вокруг   моря.   Связь
поддерживали только по радио. Телефонные провода  давно  были  перерезаны  и
даже столбы выкорчеваны. Командиры немецких гарнизонов для  докладов  летали
на самолетах связи. Подброска боеприпасов и питания совершалась  так:  обозы
или машины ползли по большаку в  сопровождении  по  крайней  мере  батальона
немецких солдат; цепи прочесывали дорогу, следом шел обоз,  а  позади  обоза
еще охрана. И все  же  добрая  половина  немецкого  добра  попадала  в  руки
партизан.
     Кроме, немцев и полицаев здесь же бродили два или три польских  отряда:
войско с неясными целями.
     К советским партизанам они относились нейтрально.  Лояльность  их  была
вызвана главным образом уважением к нашему оружию.
     В район стоянки небольшого польского  отряда  и  наметил  маршрут  Вася
Войцехович. Это была та  самая  Старая  Гута,  в  которой  весной  бесследно
исчезли наши разведчики во главе с Гомозовым.
     Батальоны стали лагерем в километре от Старой Гуты. У меня были дела  в
этом селе, и я поместился в крайней хате. Через несколько часов я  дознался,
что случилось с разведкой, бесследно исчезнувшей пять месяцев назад. Офицера
из Люблина,  попавшего  в  эти  края  через  Лондон  и  известного  нам  под
псевдонимом Вуйко, здесь уже не было. Он благоразумно  скрылся,  пронюхав  о
приближении Ковпака.
     - Пошел на запад, проше пана, - говорили мне жители Старой Гуты.
     Я уже знал, что наш разведчик Гомозов погиб от предательской пули этого
лондонского вояки.
     Знал и о том, что в селе  есть  националистская  организация,  но  знал
также  и  о  том,  что  здесь   действуют   поляки-комсомольцы.   Возглавлял
националистов ксендз пан Адам. Зайдя к нему,  я  спросил  без  обиняков,  не
желает ли он собрать народ поговорить с нами. Ксендз охотно  согласился.  По
его приглашению Ковпак и Руднев на следующий день приехали  в  Старую  Гуту.
Было воскресенье. Звонили колокола.
     Кинооператор Вакар, прилетевший к  нам  в  отряд  перед  самым  началом
рейда, торжествовал. До сих пор все дела в отряде совершались ночью, а  днем
люди спали.
     - Не могу же я снимать только  спящих  людей!  Получится  такой  фильм,
знаете... что всю войну вы проспали.
     А сейчас, среди  бела  дня,  в  красивом  селе,  торжественный  обед  у
ксендза, митинг, на котором выступят два генерала.
     - Это настоящие кадры... Партизанская экзотика! -  потирал  руки  Борис
Вакар.
     Действительно, все было так, словно кто специально  готовил  кадры  для
кинофильма. И обед, и митинг, и речи двух советских генералов  -  Ковпака  и
Руднева. Они призывали польское население с оружием в руках подняться против
немецких оккупантов. Митинг заключил своей речью ксендз Адам.
     Как он понял генеральские выступления, я не знаю.  Но  наше  пребывание
здесь ксендз трактовал очень оригинально.
     Жалею, что не записал тогда эту проповедь дословно.
     Я много читал об иезуитах, но никогда не думал, что книжное  знакомство
с ними по романам Дюма и Сенкевича может мне пригодиться. Да еще на войне.
     В длинной сутане, с бритой головой, с немецким парабеллумом  в  кобуре,
висящим под сутаной, ксендз говорил о  своей  дружбе  к  "советским  панам",
называл исторической нашу встречу, призывал  народ  свято  хранить  реликвии
этой встречи. Стол на четырех колышках, вбитых в  лесу,  за  которым  обедал
"пан Ковпак", он объявил святыней. Действительно,  вернувшись  в  эти  места
поздней осенью, мы узнали, что стол сохранился. Если бы вкопан был он  не  в
дремучем лесу, а где-нибудь у перекрестка дорог, то наверняка  у  стола  уже
стояла бы мадонна и держала в руках кружку для монет. В конце  речи,  хорошо
помню, ксендз пан Адам закатил глаза к небу:
     - Hex паны колпаки идут и бьют германа! А мы  будем  возносить  молитвы
пану Езусу и дожидать того  божьего  дня,  когда  армия  польская  придет  и
освободит эти земли Речи Посполитой от врагов...
     Я перевожу взгляд на своих.
     Ковпак с интересом слушает проповедь ксендза. Глаза  генерала  блестят.
Две-три паненки из шляхты в лицемерном  усердии  взирают  на  воздетые  руки
ксендза, закатывают глазки к небу. В паузах они игриво скользят взглядами по
блестящим погонам. Ковпак косит глаза на Руднева и  пощипывает  бородку.  По
ухмылке Ковпака вижу: дед не доверяет ксендзу. Его интересует народ.
     Митинг происходит в деревне, недалеко от реки Случь. Ее  нам  предстоит
форсировать не сегодня завтра. За Случью уже хозяйничают немцы и их наймиты.
Часто проходят здесь всякие вооруженные группы. Одни воюют с немцами, другие
делают вид, что воюют, третьи сотрудничают и с нашим заклятым врагом и  ищут
связей с нами. Вот почему митинг проходит на открытом месте,  у  костела,  в
ясный июньский день.
     - Никакие летчики не разберутся с воздуха в этих дебрях: кто тут за,  а
кто против. Тут  и  на  земле  трудно  что-либо  понять,  -  говорит  Базыме
кинооператор Вакар.
     Он  доволен  светом,  солнцем,  митингом  и  обстановкой,  дающей   ему
возможность заснять "мировые кадры".
     Но я  вижу,  что  и  Руднев  давно  раскусил  иезуита.  Руднев  слушает
внимательно, немного угрюмо. Взоры паненок отскакивают от  черноусого  лица,
как мячик от стенки.
     Комиссар понимает, в каком дремучем  лесу  социальных,  национальных  и
политических отношений начинается этот новый наш поход.
     Но еще не кончился митинг, как к толпе подскакал связной Саши  Ленкина.
Ковпак вышел из круга. Паненки  заволновались.  Ксендз  сделал  паузу  не  в
положенном месте.  Руднев  успокоительно  поднял  руку  к  козырьку.  Ксендз
продолжает речь.
     Но уже к комиссару протиснулось несколько молодых поляков.
     - Они просятся в отряд, - сказал комсорг Миша Андросов.
     Ковпак  прочел  донесение  и  кивнул  комиссару.  Тот,  вежливо   прося
посторониться, уже выбирался из толпы. Паненки разочарованно вздохнули.
     - Кавалерийская разведка Саши Ленкина нащупала брод. Во второй половине
дня двигаться дальше, - отдал команду Руднев подошедшему Базыме.  -  Займись
пополнением, Петрович!
     Базыма вскакивает на коня. Уже в седле, о чем-то вспомнив, он рукояткой
плети кивает кинооператору Вакару.
     - Ну що, разобрался, кто тут за, а кто против?
     - Разобрался, товарищ начштаба, - ответил тот, весело  козырнув  не  то
Базыме,  не  то  молодому  польскому  пополнению  нашего  интернационального
отряда.
     А тем временем комиссар вместе с  комсоргом  Андросовым  инструктировал
комсомольцев.
     - Вы, хлопцы, в отряд хотите?
     Ребята радостно закивали.
     - Нет. Не примем, - сказал Руднев.  Затем,  оглядывая  их  потускневшие
лица, продолжал: - Ваш долг  оставаться  и  работать  среди  своего  народа.
Понятно? А чтобы работа спорилась - мы вам литературу оставим.
     - А оружие? - спросил самый молодой.
     - Это тоже будет. Всему свое время, хлопцы, Миша, задержись с  ними.  И
обо всем дотолкуйся.
     Когда мы отошли, комиссар сказал мне:
     - Не оставить ли нам здесь связников? По всем правилам конспирации?
     - Попробуем...
     Мы с Мишей Андросовым остались часа  на  два.  Уладив  всю  техническую
часть, на галопе помчались в обгон двигавшейся колонны.
     5
     Быстра река Случь!
     Как она не похожа на реки, недавно оставленные нами на севере: те  -  с
желтой водой, коричневыми торфяными берегами; эта - бежит по каменистому дну
прозрачной, голубоватой струей.
     За  рекой,  на  высоком  западном  берегу,  разбросаны   хутора.   Леса
кончаются. Там, на западе, уже начинается холмистая Ровенщина.
     Ленкин докладывает Базыме:
     - Крупных сил немцев нигде не обнаружено. На хуторах наших  разведчиков
обстреляли.
     Базыма встревожен.
     - Потери есть?
     - Царапнуло Костю Стрелюка...
     - Куда?
     - Содрало кожу со лба. Выше бровей, - показывает Ленкин.
     Задумался начштаба.
     Противник  применял  за  Случью  новую  тактику  мелких  гарнизонов   и
лжепартизанских отрядов-провокаторов. По всему берегу  реки  во  всех  селах
разбросаны  мелкие  гарнизончики   -   от   отделения   до   взвода   разных
эрзац-батальонов - мадьяр, словаков, павельчевцев, бельгийцев,  голендерцев,
так называют голландцев перебежчики с того берега. Согнанная со всей  Европы
разная шваль, мусор народов, ошметки пятых колонн, они несут тут  караульную
службу вместе с местными полицаями. Падкие на  украинскую  пшеницу,  сало  и
колбасу, они, давно потерявшие родину, продались фашистам. Но и  служат  они
хозяину, как приблудные псы. Серьезного  сопротивления  даже  одному  отряду
партизан они оказать не  в  состоянии.  Но  их  присутствие  было  серьезной
угрозой для небольших диверсионных групп и для наших разведчиков.
     - Вот еще одна смерть прошла на сантиметр мимо. А сколько их - беззубых
- не промахнется? - ворчливо спрашивал начштаба Сашу Ленкина.
     - Не знаю, - удивившись такому неделовому вопросу  и  поэтому  усиленно
откозыряв, ответил бравый комэск.
     - До сих пор была у нас смерть разрывная -  от  арийской  пули.  Теперь
добавляется ржавая от всякой мрази, - продолжает Базыма.
     Ленкин пожимает плечами.
     - Какие будут указания, товарищ начштаба?
     - Указания? Вперед! Глазки вперед! Ушки на макушке. Навостриться всем и
язычок прикусить... Понятно?
     Ленкин шагом отъезжает.
     Эскадрон, как по команде, поворачивает головы. Небывалое дело! Чтобы их
командир чертом не отлетел от высшего командования? Чтоб еще большим  чертом
не подскочил к своему любимому эскадрону? Задумались хлопцы...
     - Выговор получил?
     - А за что? Брод нашли...
     Ленкин, бросив повод  на  шею  коня,  задумчиво  едет  впереди.  Затем,
подобрав повод, приподнимается на стременах.
     - Эскадрон, смирно-о! Слушай команду! Глазки вперед! За мной!
     - Вот это совсем другое дело! - восхищенно поддакивает  старшина  Сашка
Горобец...
     - И язычок пр-р-рикусить... За мной!
     Вслед эскадрону вздымается столб пыли.
     Двигаться дальше мы решаем днем.
     - С усиленным охранением! Колонну держать  в  руках!  -  Руднев  верхом
скачет вперед.
     Вторая  разведывательная  группа  под  командованием  Швайки   еще   не
вернулась. А именно она должна была разведать намеченный нами маршрут.
     Главные силы колонны подошли к реке. Лошади сбились в кучу. Ездовые  не
могли оторвать их от воды. В  этот  момент  с  хуторов  раздались  выстрелы.
Конная разведка быстро разогнала стрелявших, но все же есть раненые.
     Колонна не останавливается.
     День ясный, безветренный. Лишь небольшие белые облака висят  в  голубом
небе. Но вот им  навстречу  поднимаются  облака  черного  дыма.  Это  сигнал
немецких холуев на заставах. Они поджигают хутора,  принадлежавшие  когда-то
полякам. Еще недавно те мирно жили здесь вперемешку с украинцами и русскими.
Сейчас на польских хуторах нет никого.  Население  их  либо  вырезано,  либо
бежало на восток - под крыло советских  партизан.  Дым  подымается  толстыми
смерчами в безветренное небо. Вверху он расползается черным  грибом,  плывет
по холмам. К запаху степи присоединяется запах гари.
     Рядом со мной шагал разведчик Костя Стрелюк. Голова у него забинтована:
из-под витков марли выглядывает один глаз,  делая  его  похожим  на  древнее
изображение Иеговы. Костя пытался что-то  втолковать  мне  о  новой  тактике
врага, о нападениях из-за угла.
     - Они засадами действуют. Это очень неприятная штука. Только  теперь  я
понял, почему немцы так боятся засад... - сказал мне Костя.
     - А, может быть, надо с ними бороться хитростью?
     - Только мы в улицу  въехали,  из  домов  стреляют.  А  вдоль  переулка
пулемет режет... Вроде дзота у них там...
     Не хотелось перебивать Костю. Пусть говорит. Он очень возбужден.  Такая
ли уж пустяковая у него рана?..
     Костя, Костя... Высокий, еще  по-юношески  угловатый,  семнадцатилетний
парень  из  Воронежа.  Бывший   редактор   пионерской   газеты.   Доброволец
Отечественной войны. Красноармеец. К нему очень привязан  капитан  Бережной.
Заядлый ругатель, он любит  Костю  именно  за  то,  что  тот  краснеет,  как
девушка, когда слышит грубую брань... И за храбрость, конечно...
     А Костя все говорит. Замечаю, как теряет он нить мысли. Ну, конечно,  у
него жар. Подзываю санитарку разведки Лиду.
     - Костенька! Тебе надо на повозку. Обожди - в санчасти посадят...
     - Нет! Я могу идти, товарищ подполковник. Зачем же?.. - И я вижу, как в
его глазу блестит предательская слеза.
     Только для того, чтобы скрыть ее, юноша  согласился  сесть  в  повозку.
Выйдя из строя, он,  пошатываясь,  идет  на  обочину  дороги  и  вдруг,  как
срезанный колос, падает лицом в цветущую рожь. Санитарка хлопочет над ним.
     "Неужели не промахнулась и эта - ржавая?"
     Выделив четырех бойцов на помощь Лиде, я  шагаю  вслед  за  эскадроном.
Молча движемся около часа среди стеной стоящих хлебов. Мириады  серо-зеленых
колосьев тихо  колышутся  по  сторонам.  Переливаются  волнами,  перекатами.
Прилив, отлив, прилив, отлив... До самого далекого горизонта. Кажется, что и
небо полно колосьев...
     Только небольшое зеленое пятно  рощицы  впереди  радует  и  успокаивает
глаз. Поворот дороги. У леска, в придорожной канаве, столпились  эскадронцы.
В канаве лежали  двое  убитых.  Разведчики  узнали  в  них  бойцов  третьего
батальона из разведгруппы Швайки. Самого Швайки  нет.  Ленкин,  привстав  на
стремени, острым взглядом окинул дорогу, лес, хлеба.
     - Место для засады выбрали удачно, сволочи!
     Дорога круто  поворачивает  влево.  Метрах  в  двадцати  от  ее  изгиба
начинаются кусты. Оттуда Семенистый уже тащил  гильзы  и  пулеметную  ленту.
Ленкин осмотрел их Внимательно.
     - Все?
     - Больше ничего не обнаружено, товарищ командир.
     - Куда же все-таки делся Швайка? И его взвод?
     Никто не может сказать нам  этого.  Ни  колосья  ржи,  стоящие  дружной
стеной у шляха, ни мертвые товарищи.  Колосья  вокруг  срезаны  пулями.  Они
уткнулись своими мертвыми головками вниз, в серую землю...
     Швайка пропал.
     Базыма командует:
     - Придержать колонну на полчаса!
     Дав время новой разведке выдвинуться на полтора-два километра,  колонна
продолжала путь.
     6
     Уже первые  дни  рейда  показали,  что  совершается  он  не  в  обычной
обстановке.
     Рейд за Днепр  мы  совершали  осенью;  рейд  на  Киевщину,  Житомирщину
проходил зимой и ранней весной. Сейчас - лето в самом разгаре.
     Знойное марево с утра зыбкой волной дрожит на горизонте.  К  полудню  в
бирюзовом небе  вырастают  белые  парашютики  облачков.  Вначале  жиденькие,
прозрачные, крохотные, они вскоре  торжественно  снизятся  к  земле,  станут
плотнее, гуще. И вот уже на макушку облака невозможно смотреть: белизна  его
режет глаз, как снег в горах. Еще  немного  -  и  брюхо  облака  подбивается
синевой. Оно темнеет, сливается с другими в грозовую тучу. Минута-другая,  и
дождь ровными полосами штрихует горизонт. Зеленая полоса хлебов, слившись  с
синей грозовой  тучей,  широким  фронтом  стремительно  наступает  на  холмы
Ровенщины. Лавина ветра, дождя и грома бушует в Полесье.
     Это - на севере, там, где остались леса. На западе  -  багровые  облака
только силятся закрыть солнце. А  на  юге  -  все  то  же  голубое  небо  да
безмятежные облачка-разведчики. Они тихо висят  над  степью.  Лишь  столбики
пыли вдоль полевых дорог взвиваются им навстречу, осторожно прощупывая  путь
грозе.
     Ночи сейчас самые короткие. Движемся мы в долгие  знойные  дни.  Кромка
леса темной полоской прочерчена на горизонте. Чтобы совсем не  потерять  ее,
мы в третий переход держим  направление  строго  на  запад.  Но,  разгадывая
направление, куда ведут нас Ковпак и Руднев, ясно представляю себе: рано или
поздно мы свернем к югу. Туда, где нет лесов. В степь!  Вот  только  угадать
бы, где свернем? В каком месте?
     И снова, как тогда, при первой встрече, Ковпак хмурится, поглядывая  на
хлеба.
     - Урожай богатый, а придется жечь, уничтожать...
     Урожай действительно богатый. Хлеба стоят высокой ровной  стеной.  Рожь
уже наливается. Пшеница отцветает. Она служит нам неплохой  маскировкой.  По
крайней мере от наземного противника.  Авиации  опасаться  пока  нет  нужды.
Главное  дело  сейчас  -  разведка.  Мы  разбиваем  их  гарнизоны  и   банды
полицейских только там, где они мешают  нашему  продвижению.  Ввязываться  в
серьезные бои с ними нам теперь нет смысла. Потери в боях неизбежны. Дальний
же прицел рейда требует как можно  более  экономного  расходования  сил.  Мы
используем всю свою ударную мощь только тогда, когда достигнем цели. Правда,
до цели еще далеко.
     А сейчас - разведка, разведка и еще раз разведка.
     Справится ли она с этими новыми задачами? Старые, опытные разведчики  -
Черемушкин, Мычко, Кашицкий, Володя Лапин, Землянко и другие - часто пасуют.
Сказывается незнание местного, украинского, языка. В западных областях часто
на все село не найдешь человека, понимающего русскую речь. Уже в первые  дни
разведчики приходили  обескураженными.  Иногда,  сами  того  не  подозревая,
приносили неточные сведения.
     Черемушкин и Мычко еще кое-как справляются. Их излюбленный метод - боем
прощупать противника - дает некоторый  результат.  К  тому  же  Мычко  знает
украинский язык. Но не может один взвод обеспечить всю разведку.
     Володя Лапин ругается. Передавая свой разговор с местными  крестьянами,
он изображает в лицах, как они не могли понять друг друга.
     - Стучу в окно.  Баба  подходит.  "Бабка,  открой,  буть  так  ласкова,
фортку!" Молчит. "Ну, открой фортку, милая". Опять молчит... "Открой фортку,
а то окна побью..." Тут она как начнет голосить, плакать: "Вы же, - говорит,
- через фортку во двор вошли", и на калитку показывает... Я  смеюсь:  "Какая
же это фортка - это же калитка". Тогда она меня на смех подняла: "Калытка, -
говорит, - для денег, хвиртка - для людей, ворота -  для  худобы,  а  ты  не
турок будешь?.." Вот так  и  проговорили  с  час.  Молока  принесла,  хлеба,
масла... А толком ничего не узнал.
     Полустепная полоса требовала усиленной  кавалерийской  разведки.  Взвод
Саши Ленкина был преобразован в эскадрон. Саша торжествовал. Комиссар скрепя
сердце подписал приказ о реорганизации подразделения Усача.
     Руднев - принципиальный противник партизанской  кавалерии.  Он  называл
войско Ленкина "иисусовой конницей", что обижало наших кавалеристов.
     На пятый день марша, огибая Ровно  с  севера,  мы  проходили  небольшое
сельцо. Дорога вывела нас к роще.
     У рощи - кладбище.
     Выскочившую вперед на подводах разведку с  кладбища  встретили  шквалом
огня.  Разведчики  успели  соскочить  с  подвод.  Карпенко  со  своей  ротой
автоматчиков  развернулся  в  обход  кладбища.  Хорваты  и  местные  полицаи
смекнули, что дело может кончиться для них плохо, и бросились наутек.
     Мы с Ленкиным верхами выскочили на бугор.
     - Как на ладони, а? Вот позиция, - Ленкин разгладил усы и оглянулся.
     Действительно, с бугра все видно: и как враг отходит на хутора,  и  как
пехота Карпенко преследует его по ржи. Ясно, что противник  успеет  добежать
туда  раньше  третьей  роты.  Позади  вытягивался   скорым   шагом   недавно
сформированный  эскадрон.  Ленкин,  защищая  любимое   детище   от   нападок
комиссара, хорошо обучил своих кавалеристов. Вспоминая все мудреные  команды
и приемы  кавалерийского  строя,  оставшиеся  у  него  в  памяти  со  времен
действительной службы, он вышколил их не хуже любого кадрового офицера.
     Усач ухмыльнулся.
     - Попробуем кавалерийской атакой, товарищ подполковник?
     Не имея команды Ковпака, я не мог дать такого приказа. Но  меня  самого
подмывал бес при виде уходящего противника. Карпенковцы делали большой крюк,
загибая фланг.
     - Эх, не поспеют Федькины хлопцы! - сокрушался Ленкин.
     - Но если атака "конницы" не удастся?
     Ленкин презрительно пожал плечами. Единственным оправданием могло  быть
только личное участие в атаке.
     Я поднял плеть над головой.
     Сзади звякнули стремена.
     Ленкину больше ничего и не надо было. Он огрел плетью сначала моего,  а
потом и своего коня. Выигрывая время, мы мчались два километра по дороге  не
рассыпаясь. Вот уже опередили нашу наступающую роту. Все ближе  отходящий  в
беспорядке враг.
     Карпенко заметил наш маневр. Он  все  больше  загибал  влево,  оттесняя
противника к дороге. Но уже начинаются хутора. И,  достигнув  их,  противник
тает, исчезая на глазах. Дальше вести эскадрон  сплошной  кучей  рискованно.
Окажись у врага один хладнокровный пулеметчик, наделал бы он нам бед.
     - Рассыпай, Саша, иисусову конницу.
     Я взглянул на Усача.  Глаза  его  налились  кровью,  лицо  посинело  от
натуги, а он все не мог найти слов, которыми можно  было  бы  мне  ответить.
Злобно выругавшись и вытянув плетью коня по глазам, он крикнул:
     - Я вам покажу иисусову конницу! Я покажу!
     На ближайший хутор бежали  с  десяток  полицаев  и  бандеровцев.  Самый
лучший конь в отряде - Сашкин гнедой - моментально вынес его далеко  вперед.
Сразу за ним поскакало трое конников. Но куда им догнать Сашу! Мой конь тоже
сильно отставал. Не доезжая  полсотни  метров,  я  увидел  во  дворе  клубок
лошадиных и человеческих тел. Бросив поводья  и  держась  только  ногами  на
пляшущем коне, вертелся во все стороны Усач. У  стен  хаты  и  сарая  жались
растерявшиеся бандеровцы. Выпустив по ним весь диск и  увидев,  что  патроны
кончились, Сашка бросил автомат на землю. Выхватил  гранату.  Швырнув  ее  в
кучу лежавших на траве полицаев, он прохрипел:
     - Все! Давай ты, Петрович!
     Граната взорвалась.  Конь  Ленкина  рухнул  на  землю,  придавив  собою
хозяина. В этот момент мы уже вскочили во двор.
     Автоматная очередь полоснула  по  животу  Сашкиного  коня  и  буквально
распорола ему брюхо. Даже подпруги седла  оказались  перерезанными.  Ленкин,
кряхтя, вылез из-под туши коня, прикрывшей его.
     - Ранен?
     - Нет, кажется.
     - Почему хромаешь?
     - Ногу придавил гнедой.
     - Кость цела?
     - Цела.
     Семь человек лежали  возле  стен.  Пятерых  уложил  Усач.  Только  двое
остались на нашу долю.
     - Обошлось, кажется. Собирай, Саша, иису... Ну, ладно, ладно.
     Я повернул коня и по меже шагом поехал к  другому  хутору.  Проехали  с
полминуты. Вдруг впереди меня, как куропатка из-под ног охотника,  в  густой
ржи показалась голова без шапки. За нею мелькнула грудь в вышитой сорочке.
     - Чего ты забрел сюда? Попадешь в эту катавасию - сам не...
     Но я слишком поздно заметил блеснувшую  в  его  руках  винтовку.  Сразу
грянул выстрел. Стреляя с десяти метров, он все же промазал. Пуля взвизгнула
под самым ухом и обожгла шею. Он не успел прицелиться или сильно  волновался
и сразу же испуганно скрылся во ржи. Но колышущийся колос выдал его. Не  дав
ему загнать очередной патрон, я наугад выпустил полдиска.  Вспомнив,  что  и
мне надо беречь патроны, отпустил гашетку.  Держа  автомат  наготове,  между
ушами коня, тихо тронул его по следу.
     Живые колоски кивают головками, постепенно затихая. Из ржи больше никто
не поднимается. Сзади ко мне подъезжают конники, выручавшие Ленкина. С  ними
помощник Усача. Стрельба затихает вдали.
     - Годзенко! Собирай эскадрон. Веди к дороге!
     Я пустил коня по тропке во  ржи.  Она  пунктиром  указывала  след,  где
только что бежал человек. В гущине ржи  она  закончилась  круглой  маленькой
поляной. Конь, всхрапывая, не хотел подходить. Я  приподнялся  в  стременах.
Бандеровец лежал на боку, прижав руку к груди, и уже не дышал.
     "...Натравили тебя фашисты  на  нас,  дали  в  руки  винтовку.  Что  ж,
выбачай... Лежи среди спеющей ржи..."
     Откуда развелась на чудесных полях Западной Украины эта погань? Они шли
в обозе гитлеровской армии. А когда надежды на "молниеносную" войну лопнули,
когда под ударами Красной Армии хрустнул хребет фашистского  зверя,  гестапо
вспомнило о своих псах.
     Буйным   ветром,   предвестником   очистительной   грозы   повеяло   на
оккупированной Украине после великого Сталинграда. Ширилось могучее движение
народа - партизанская война. Народный гнев грозил смести фашизм и его верных
лакеев.  Тогда  Бандера  (согласовав  этот  шаг  с  Гиммлером)   организовал
лжепартизанские отряды. Лишь только отгремело по всему миру эхо героического
Сталинграда, бандеровцы, как  стая  воронья,  слетаются  на  съезд.  "Зарево
Сталинграда нависло и над украинской буржуазией", - с ужасом признаются они.
Над смертельно раненным зверем  -  немецким  фашизмом  -  они  каркают  свою
"резолюцию". Смысл ее сводится к тому: "В ходе войны наступил неприятный для
украинского национализма момент. Мы слишком откровенно связали свою судьбу с
Гитлером" "Надо сделать вид, что мы против немцев.  В  противном  случае  не
найдется  ни  одного  украинца,  который  поверил  бы  нам"  -  говорят  эти
"политики".  Весь  тираж  журнальчика  бандеровцев,   где   напечатана   эта
"резолюция" был захвачен нами на Горыни.
     По дороге уже движется обоз. Скрипят телеги, и  раздаются  приглушенные
полуденной жарой голоса. Лишь теперь я потрогал шею. Крови не было.  Немного
выше воротника вздулся, как от удара кнутом, волдырь.
     ...Эскадрон выходил к дороге тихой рысью. Я тронул коня ему вслед.
     7
     В  эту  же  ночь  мы  подошли  к  Горыни.  Решено  двигаться  и  ночью,
форсировать реку с ходу.
     Моросит дождь.
     Дорога вьется вдоль опушки леса.  Впереди  маячит  отбежавший  в  степь
одинокий столетний дуб. Не одному  поколению  людей  указывает  он  развилку
дорог. Может, и нам что навещует. Карпенко подъезжает к дубу и сверяется  по
моей карте. Лезет на дуб, выискивая на горизонте хоть какой-нибудь ориентир.
В этот момент в колонне  выстрелы.  На  миг  вспыхнула  беглая  перестрелка.
Стоны, крики.
     - Напились, что ли?
     Карпенко сползает с дерева.
     - Нет, не похоже!
     И так же сразу все затихает.
     Я повернул  коня  обратно.  Еще  не  доехав  до  штаба,  узнал  причину
стрельбы. Оказалось, что по лесной просеке наперерез нам двигался  небольшой
обоз бандитов с ранеными. Они никак не  ожидали  встретить  здесь  советских
партизан. Выехав на опушку, пять  или  шесть  подвод  бандеровской  санчасти
вклинились в наш обоз. Проехав в колонне несколько минут и  уже  отдалившись
от своих, услышав русский говор и слова "товарищ командир", они поняли, куда
попали в ночной темноте.
     Здоровые бросились,  отстреливаясь,  наутек.  Они  были  побиты  нашими
ездовыми.
     Обоз с бандеровским лазаретом остался у нас.
     Темень перед рассветом сгустилась.
     Я  присел  на  повозку  к  одному  из  раненых  бандеровцев.   Посветил
электрическим фонариком. Худое, изможденное лицо. Лихорадочно блестят глаза.
Парень испуганно пытается подвинуться на возу.
     - Як же, козаче? Влипли?
     Ресницы его дрогнули.  Я  повторил  вопрос.  Услышав  украинскую  речь,
приготовившийся к пыткам и истязаниям, он исподлобья смотрит вверх.
     Неприятное  дело  допрашивать  раненого.  Но  надо.  Надо  нам,   нашим
товарищам по отряду, нашей армии, народу. Надо!
     - Як же вы ехалы? Прямо-таки наугад? Без разведки, без охраны?
     Он молчит. Но мой спокойный голос и мирный тон, видно, успокаивают его.
Чувствую, можно ставить вопрос в лоб.
     - Куда вас везли?
     Откашлявшись, он хрипит:
     - До шпиталю.
     "Ого! Если есть госпиталь, значит, это не маленькая бандочка".
     - Далеко? Где?
     - Там... Ихать дви ночи.
     - Где поранило?
     - От-тут-о. И от-туточки, - показывает на грудь и ногу.
     - Когда?
     - Четвертого дня.
     - С кем бились?
     - С... нимаками...
     По тону понимаю, что врет, но не показываю виду.
     - А нас узнаешь?
     - Кто вас знае... Вы - не наши...
     Он кашляет. Закрывает глаза. Соображаю, что еще  можно  узнать  у  него
ценного. И можно ли? Ах, да. Конечно. Я даже не задал  второго  стандартного
вопроса: "откуда?"
     - Звидкиля везли раненых?
     И сразу освещаю лицо. Он недоуменно поворачивает голову. Вопросительно,
не мигая, глядел он в гаснущий электрический глазок.  "Эх,  жаль,  батарейка
кончается, не успею спросить главное". Быстро и властно повторил вопрос...
     - Звидкиля... З лису...
     Мелькнула мысль. И сразу:
     - З табору?
     - Ага...
     - Сотня?
     - Весьма...
     - Курень?
     - Гонты...
     - Далеко?
     - У лиси. Ось тутечки.
     Он показал рукой. Дальше вопросы и  ответы  катились,  как  под  горку.
"Нет, не успела батарейка иссякнуть в фонарике".
     Я знал главное. Рядом с нами, в лесу, был  расположен  "курень"  (полк)
бандитов. В нем не менее тысячи человек. На их стороне знание  местности  и,
может быть, внезапность нападения. Ведь о  присутствии  здесь  бандеровского
куреня знал пока один я. Надо было ликвидировать хотя  бы  это  преимущество
врага.
     Я доложил свои сведения Рудневу. Комиссар решил сразу:
     - Приостановить движение! Выставить дозоры!
     Я пошел продолжать допрос.
     Пленные показали, что переправа через Горынь сильно охраняется.
     - Форсировать ее с ходу, видимо, не удастся, -  резюмировал  обстановку
Базыма. - Будем ждать рассвета!
     Нащупав вблизи реки небольшой хуторок, мы втянули в него колонну.
     В хате Базыма и его помощник быстро наладили работу  штаба.  Я  окончил
свое дело. Но  задремать  не  мог.  Думал  о  том,  как  незаметно  для  нас
изменилась обстановка.
     Вспомнилась песня, которую в бреду пел раненый бандеровец:  Лис  -  наш
батько, Ничка - наша маты, Крис[ружье] та шабля - Вся моя семья...
     Раньше мы проходили по местам, занятым противником -  немцами.  Там  мы
всегда считали ночь выгодным временем для своих партизанских дел,  а  вот  с
бандеровцами мы увереннее чувствуем себя днем.
     Эти  последыши  петлюровских  головорезов,   которым   удалось   своими
высокопарными речами  о  самостийной  Украине  сбить  с  толку  кой-кого  из
крестьян Западной Украины, применяют против нас  сходную  с  нашей  тактику.
Почему? На их стороне преимущества местности и агентурных связей. А  мы,  по
привычке, идем по лесу ночью. По лесу, занятому врагом. Но ведь лес и ночь -
это тоже привычная основа силы Ковпака.
     Привычка - хорошее дело на войне. Хорошо привыкнуть не дрейфить в  бою,
приучить себя к опасности, привыкнуть к лишениям, смертельной  усталости,  к
крови. К самой смерти привыкнуть. Но наступает в жизни  военного  коллектива
момент,  когда  привычка  становится  вредной.  Он  наступает  тогда,  когда
командиры, выработав боевым опытом правила (и приучив к ним своих солдат)  в
условиях определенного времени, местности, только ради  привычки  заставляют
их воевать по этим правилам  в  другом  месте,  в  другое  время  и  в  иных
условиях.
     И с другим врагом.
     В ученых военных книгах это называется  -  шаблон.  Есть  еще  штатское
слово - косность. Но как ни называй, а для войск, попавших в  лапы  шаблона,
наступает рискованный момент.
     Для нас он, кажется, наступил, этот момент. Какой  выход  из  положения
найдут наши генералы?
     8
     Здесь, в хуторке на берегу реки Горынь,  вновь  проявились  способности
молодой разведчицы Ганьки.
     Она прошла с нами весь весенний рейд  под  Киев.  Была  на  Припяти.  В
"мокром мешке" ее легко ранило, вылечилась. В  начале  нового  рейда  Ганьку
перевели в девятую роту первого батальона разведчицей.
     Обстановка в ту ночь, когда мы подошли к  Горыни  и  к  нам  в  колонну
забрался обоз бандеровской санчасти,  была  тревожная.  Штаб  остановился  в
крайней хате.
     Что-то в штабе у нас не ладилось. Командир и комиссар сдерживались,  но
чувствовалось, что думают они по-разному. Взгляды их на  нового  противника,
хотя еще и не определились до конца, но были различны.
     Должно же случиться, что  именно  в  тот  момент,  когда  отряд  уперся
головой в водяную ленточку Горыни, между  командирами  вспыхнула  ссора.  От
пленных мы знали, что большое село на  западном  берегу  занято  бульбовским
куренем, что Гонта все грозится разгромить большевиков.  У  врага  появились
агрессивные  намерения.  С  чисто  военной  точки  зрения,  мы  легко  могли
преодолеть это сопротивление. Но возникал вопрос:  нужно  ли  сейчас  делать
это?
     Вот тут-то и разошлись взгляды. Ковпак уже  рвался  ударить  на  врага,
комиссар медлил, не давая согласия. Ковпак ходил, ругался.  Он  давно  готов
был выкатить пушку и несколькими десятками снарядов  ударить  по  селу,  где
засели   бандеровцы.   Руднев   сдерживал   его.   Он   приводил    логичные
доказательства:
     - В селе мирное  население.  Оно  пострадает  от  артиллерийского  огня
больше, чем бандеровцы. Они на это только и рассчитывают - эти провокаторы.
     - Так обойти село мы не можем. Уперлись в  него.  Река  везде  глубока.
Мосты далеко. Охраняются немцами, - приводил свои доводы Ковпак.
     Голос его был спокоен, но мы видели, как трудно ему сдерживать себя.
     Отряд, не получивший никакой команды, стоял в  походной  колонне.  Люди
спали под телегами, под заборами. Начал моросить дождь.
     По колонне прокатывался шумок недовольства.
     В штабе люди были угрюмы. Связные, чувствуя  неладное,  не  возились  в
сенях. Не стучала машинка Васи Войцеховича.
     Словом,  была  та  обстановка  и  то  настроение,  которые   никак   не
способствуют успешному началу боя. Момент, когда с  ходу  можно  было  взять
переправу, мы уже упустили.
     Бандеровцы не стреляли. Но, по данным разведки, они лежали в обороне на
окраине села, возвышавшегося над берегом Горыни.
     В  штаб,  не  дождавшись  распоряжений,  подошли  комбаты.   Но   ясных
распоряжений никто не давал. Во дворе ржали  кони.  В  хату  вбежал  связной
восьмой роты. Эта единственная занятая делом рота держала оборону на  берегу
Горыни. Но связной, запыхавшись, не мог объяснить командиру,  где  находится
рота. Он что-то путал.
     Ковпака вдруг прорвало. Он вспыхнул и  вскочил,  как  ужаленный,  из-за
стола. Руднев стал между Ковпаком и связным.
     И снова, как когда-то на  Припяти,  у  меня  засосало  под  ложечкой  и
неудержимо охватил беспричинный глупый смех. Я  шарахнулся  за  загородку  к
печке.
     Всем было понятно, что не в связном  тут  дело,  что  люди,  не  находя
решения трудной проблемы, нашли внешнюю причину для того, чтобы излить  свое
раздражение и лихорадочные раздумья.
     Приглушая рукавом неудержимый смех, я не сразу заметил, что в  кухоньке
еще кто-то есть. Вытянув руку,  я  коснулся  шершавой  солдатской  шинели  и
ощупал прижавшегося лицом к печи человека. Руднев  крикнул  связному,  чтобы
тот уходил, и, хлопнув дверью так, что стекла  зазвенели,  сам  выскочил  на
улицу. Свет лампы, отражаясь от белой стенки, бликом своим осветил стоявшего
в углу человека. Это была Ганька. Широко раскрытые глаза ее были полны слез.
     Смех мой как рукой сняло. Я вдруг понял, что девушка  глубоким  чутьем,
доступным только очень простым и искренним людям, переживает  разногласия  в
отряде больнее, чем все мы. Я взял ее за руку:
     - Ты что?
     Слезы душили ее,  она  не  в  силах  была  отвечать.  До  этого  Ганька
обращалась ко мне с недоуменными вопросами, возникающими у всякого  молодого
существа, впервые пробивающего себе дорогу в жизни. Как-то доверила мне даже
свои  девичьи  тайны.  Я  помнил:  относилась  она  к  личным   переживаниям
иронически и, гордо тряхнув головой, смотрела мне прямо в глаза, рассказывая
о них.  А  тут  эта  девчонка-сорванец  плачет  только  потому,  что  Ковпак
поссорился с комиссаром. Было от чего смутиться!
     Вдруг, не глядя ни на кого, Ганька стремительно выбежала  из  штаба.  Я
присел на лежанку, уткнувшись носом в окно. На душе было невесело.
     Через несколько минут в хату вошел Руднев.
     - Начштаба, карту!
     Он склонился над картой молча, излишне  внимательно  разглядывая  синюю
жилку  Горыни,  зеленую  растушевку  лесов  и  желтизну   высоких   берегов,
ритмически повторяющих извилины реки. Присутствующие  замерли,  ожидая,  что
будет дальше. Вокруг молчаливо восседают:  Матющенко,  Базыма,  Кучерявский,
Войцехович, Горкунов. Они больше  не  вмешиваются  в  распрю,  понимая,  что
командирам уже стыдно друг перед другом и перед подчиненными.
     Затем, переглянувшись, мы один за другим выходим на улицу.
     Я проехал верхом вдоль колонны. Поговорил  с  бойцами.  Разрешил  людям
въехать во дворы и, не распрягая, кормить лошадей.
     Через час, вернувшись в  штаб,  застал  обыкновенную  картину:  Ковпак,
Руднев и Базыма мирно ползают пальцами по карте, отыскивая новый вариант.  И
хотя он не самый лучший, но все понимают: так надо!
     И, как бы сговорившись, люди обходят подводные камни самолюбия и щупают
брод на стороне.
     Вариантов вскоре было  найдено  несколько.  Ковпак,  скрипнув  скамьей,
кинул Базыме:
     - Разработай любой. Я на  все  согласен!  -  и  стал  крутить  огромную
цигарку. Зайдя за угол печки, он долго ковыряет пальцами в золе,  вытаскивая
из нее уголек.  Еще  дольше  раздувает  его:  березовый  уголь,  разгораясь,
освещает  лицо  Ковпака:  оно  розовеет,  губы  краснеют,  свет  выхватывает
хитроватые глазки и щеки, пылающие малиновым отсветом. Затягивается глубоко.
Пускает дым в черный провал печи.
     Я хорошо вижу, что он уже не в  состоянии  оторвать  ноги  от  земли  и
вернуться к столу.
     А неугомонный наблюдатель внутри меня отмечает: "Закурить можно было  и
от лампы, не вставая из-за стола".
     Перевожу взгляд на Руднева. Комиссар сидит,  облокотившись  подбородком
на кулаки обеих рук. Не замечает никого и думает свою какую-то  думу.  Лампа
бросает глубокие тени. Черты его мужественного лица  очерчены  до  крайности
резко.
     Базыма откинулся от листа бумаги, на котором он уже  вывел:  "Приказ  ь
... отрядам продолжать движение: река Горынь,  маршрут..."  Встретившись  со
мной взглядом, он подмигивает из-под очков печально, как бы говоря: "Ничего,
дружище, это пройдет..."
     В хату  входит  дежурный  по  штабу.  Не  видя  командира  у  печи,  он
обращается к комиссару:
     - Товарищ генерал! Там Ганька добивается до вас.
     Сильно задумался Семен Васильевич.  Все  так  же  не  шевелясь,  глядит
словно куда-то вдаль. Базыма поднял руку с карандашом и погрозил  дежурному.
Подойдя к начальнику штаба, тот громогласным шепотом докладывает:
     - До командования добивается. С того  берега  пришла.  Говорит  -  дело
срочное есть.
     - Как с того берега?
     Я выскакиваю на улицу. Уже брезжит рассвет. Ганька стоит у ворот, держа
за повод коня. Ее обступили связные. Она что-то говорит им. Голос ее тонет в
почтительном хохоте партизан.
     - Вот черт, а не девка! - слышу я восклицание.
     Увидев меня, она бросила повод в руки  связного.  Вначале  хотела  было
отрапортовать, а затем, не выдержав, схватила меня за руку:
     - Я с того берега. С переговоров.  Письмо  привезла!  -  и  подает  мне
небольшую бумагу.
     Химическим  карандашом   там   нацарапаны   слова:   "Согласны   начать
переговоры. Пришлите ко мне кого-нибудь из командиров. Бо з вашим дипломатом
у юбке не можу договориться. Гонта".
     С этим посланием я вхожу в штаб. Показываю записку Базыме. Затем вместе
подсовываем ее Рудневу. Из-за перегородки выходит Ковпак. Бросив на  грязный
пол бычок цигарки, он растирает его сапогом.  Прочитал  записку,  глянул  на
комиссара и молча подал ему руку.
     Уже на пороге генерал взглянул на стоявшую у стола Ганьку.  Вернулся  и
положил ей на  плечо  руку.  Ганька  стоит  навытяжку.  Чуб  выбился  из-под
козырька надетой набекрень фуражки и придает дивчине лихой вид. Ковпак долго
смотрит на девушку.
     - Спасибо за выручку, дипломат. Спасибо! - и,  вдруг  крепко  поцеловав
ее, молча выходит за дверь.
     Сразу там завозились связные. Руднев  и  Базыма  уже  давали  указания.
Через пять минут группа разведчиков во главе с Шумейко  переправилась  через
Горынь. Шумейко завершил переговоры  с  бандеровцами,  испугавшимися  "армии
Ковпака". Оказалось -  в  селе  орудовала  вооруженная  немцами  кулацкая  и
петлюровская верхушка  и  терроризировала  безоружное  население.  Но  когда
Ганька и Шумейко поговорили в открытую с  народом,  обманутым  и  запуганным
разными провокациями немецких служак,  то  агрессивный  Гонта  сразу  обмяк.
Почувствовав себя между двух огней, он под видом "переговоров"  со  "штабом"
сразу смылся из села подальше от Горыни.
     Это нас вполне  устраивало.  Через  два  часа,  нащупав  лучшие  броды,
колонна начала переправу.
     С этого дня дивчину никто не стал звать больше Ганькой-самогонщицей.  К
ней крепко пристало почетное прозвище: "Ганька-дипломат".
     9
     Вброд форсировав Горынь, колонна ковпаковцев не сразу втянулась в село.
Еще раньше, осторожно, как бы на цыпочках, прошла вдоль  улицы  разведка.  И
сразу веером раскинулись по сторонам заслоны.
     Враг мог пойти на  хитрость:  пропустить  наши  боевые  силы,  а  затем
ударить со всех сторон по обозу, санчасти, штабу.  Каждая  пуля  при  засаде
находит свою цель. Всего несколько  секунд  шквального  огня  могут  вывести
десятки людей из строя. Местность благоприятствует засаде.  Холмистые  поля,
изрезанные глубокими  оврагами,  окружают  село.  Здесь  очень  легко  может
скрыться враг. Вот почему мы занимаем село  веером.  Вперед  по  маршруту  я
пустил сильную разведку. По бокам же, на поперечную улицу села  -  вправо  и
влево - Базыма выдвигает сильные заслоны.
     Наметив маршрут разведке на ближайшие два-три  часа,  я  остановился  в
центре села. Только теперь по дороге  спокойным,  размеренным  ходом,  шурша
колесами и сотнями ног бойцов, пошла колонна.
     Лошади весело пофыркивали, освежившись в реке. Почуяв  ритм  спокойного
марша, кони-солдаты занимают свое место в строю.
     Теперь можно приступить к изучению села.
     Несколько баб выглянули через перелазы. Вслед за ними  осторожно  вышли
три-четыре мужичка: один постарше, остальные - парни. Я  наблюдаю  за  ними.
Вскоре  у  перекрестка  образовалась  небольшая  толпа.  Молча,   с   жадным
любопытством глядят на движение колонны. Бабы вздыхают и о чем-то  шепчутся.
Мужики молчат, никакими словами не выражая ни своих чувств, ни своих мыслей.
     Лишь когда проходит наша артиллерия, стоявший в центре  мужской  группы
старик не выдержал и с восхищением причмокнул  языком.  Мы  уже  привыкли  к
такому отношению мирного населения сел и  хуторов,  расположенных  вдали  от
шоссейных дорог и магистралей войны. На эти  глухие  места  война  отбросила
лишь свою серо-зеленую тень -  небольшие  гарнизоны  да  жандармские  посты.
Здесь никогда не проходили крупные силы.
     Молодежь  окружила  старика.  Мне  показалось  -  они  ждут   от   него
решительного слова. Меня заинтересовала эта группа. Я подхожу ближе.  Старик
все причмокивал, глядя на нашу колонну, и непонятно -  удивление,  поощрение
или страх выражал он этим звуком. Затем, кинув быстрый взгляд  на  меня,  он
усмехнулся.
     - У москаля правда сама найострейша... - сказал он громко, явно затевая
разговор.
     Я подошел поближе.
     - Это почему же?
     Подмигнув своим хлопцам, он растолмачил:
     - Бо вона - на конце штыка.
     Окружающие одобрительно закивали головами.
     "Ах, вон оно что! - подумал я. - Ты хохол и я - хохол. Давай  меряться,
кто хитрее".
     Батарея прошла. За ней, в пешем строю, двигалась прикрывающая ее рота.
     Уже движется мимо обоз батареи. Десятка два больших  пароконных  возов,
запряженных хорошими конями. Возы со снарядами  на  железном  ходу.  Ездовые
батареи - все хозяйственные пожилые украинцы. Многие с пышными усами.  Когда
воз поднимается на гору,  они  ловко  спрыгивают  с  телеги.  Посвистывая  в
воздухе батогами, бегут у повозок, помогая коням с ходу взять бугор.
     - Гаття, вье! Соб-соб, со-о-о-б, буланый! Вье, Чалый!
     По этим окрикам их, по отдельным украинским словечкам  -  остроумным  и
соленым,  роем  вьющимся   над   колонной,   можно   сразу   определить   их
национальность. На кого угодно, но на оккупантов они не похожи.  Я,  смеясь,
крикнул ездовым:
     - На ярмарку поспешаете, дядьки?
     Они ответили дружным смехом.
     Дедок заскучал и отвернулся. Приставив ладонь козырьком  к  глазам,  он
подчеркнуто внимательно смотрит в хвост колонны. Обоз батареи быстро  прошел
в гору.
     Дальше двигается девятая рота во главе  с  Давидом  Бакрадзе.  Командир
впереди. Он подошел ко мне, пропуская роту. Я показал ему глазами на стоящую
группу. Давид шагнул в мою сторону и понимающе наклонил голову:
     - Они?
     - Ага. Они самые. Давай веселую, Давид.
     - Песню! - скомандовал Давид. - Мою любимую!
     Бойцы девятой поправили ремни и скатки. Политрук,  уже  прошедший  мимо
нас, хлестнул высоким тенором: Ихали козакы
                   Из Дону до дому.
               Пидманулы Галю,
                   Забрали с собою...
     Давид Бакрадзе лихо, по-горски, свистнул, а рота басами подхватила:  Ой
ты, Галю, Галю, молода-ая...
     Второй куплет запел Давид. Сильный его голос  звенел:  Идьмо,  Галю,  з
намы, З намы, козакамы...
     Мимо уже проходят новые роты. Движется обоз. На повозках лежат  раненые
и тихо подпевают: Краще тоби буде, Як в ридной мамы!..
     А раненые потяжелее лежат, откинув головы на подушки, и смотрят в небо.
     Я спросил старика:
     - Ну, як? Востра у москаля правда!
     Он что-то невыразительно промычал мне в ответ.
     - Только ли на острие штыка? - добивался я от негр ответа.
     Немного струсив, он увильнул.
     - Та це я так... Пословыця есть така...
     Подошли повозки с ранеными  бандеровцами.  Верхом  подъехал  наш  врач,
Семен Маркович.
     - Куда их?
     Я показал. Нечего с  ними  таскаться  -  можно  оставить  тут.  Возы  с
лежавшими на них по двое ранеными свернули в боковую улицу  и  остановились.
Молодые мужики сгрудились  вокруг  мужика.  Он  что-то  быстро  им  говорит.
Внимательно слушая, те кивают головами. Затем один снял шапку и обратился ко
мне:
     - Пане начальнику. Тут еще переказували нам, що в  обозе  проволоку  вы
захватили и мишок с этими... как их...
     - С медикаментами, - подсказал Базыма.
     - Ага, ага, - замотал головой паренек. - Верно, верно.
     - Это ж военное имущество.
     Хлопец виляет, мнется.
     - Так яко ж воно военне... Так просто!!!
     Один за другим еще несколько молодых подошли ко мне. Старик  остался  в
стороне, наблюдая за ними. А хлопцы просят, доказывают...
     - Неудобно нам буде. Нам поручили принять все это дело, и раненых и...
     Дедок кашлянул.
     Тогда я иду на хитрость. Хлопнув плетью по голенищу, подошел к старику.
     - Хлопцы просят медикаменты вам оставить. Все это можно передать.
     - Можно? - спросил старик. Глаза его блеснули и снова погасли.
     - А чего же? Ваш иод нам не нужен. Только  вот  какое  дело.  Имущество
могу сдать только под расписку. Уполномоченному лицу.
     Мужики обступили меня.
     - Так на що ж вона тая расписка?
     - Вы тут под хатой оставьте...
     - Оно нигде не пропадет...
     Я упорствовал.
     - Не, хлопцы, - пропадет или не пропадет, а дело военное. Без  расписки
- не годится!
     Базыма, любитель  всяких  хитрых  дел,  наблюдает  за  нами  давно.  Он
переглядывается со мной и одобрительно кивает: "Так, так. Давай их!"
     Я отрезал:
     - Передать могу только уполномоченному и только  под  расписку.  Некому
принять - ничего не оставим.
     И отхожу в сторону к Базыме.
     Молодых, как ветром, качнуло от меня. Они обступили старика и,  уже  не
особенно конспирируя, что-то громко спрашивают, что-то доказывают. Старик  в
явном смущении.
     Я отвязал коня и всунул ногу в стремя.
     - Ну, хлопцы,  долго  думать  будете?  Есть  уполномоченный  -  получай
санитарный груз и раненых, - нет - повезем с собой! - и вскочил в седло.
     Базыма, не в силах удержать смех, отвернулся  к  проходящей  колонне  и
стал отдавать какие-то распоряжения.
     - Як же так? - загомонили сразу. - Куда же вы?
     Базыма ответил за меня:
     - Повезем с собой. Завертай, ездовые!
     Я тронул коня.
     - Ну? Есть уполномоченный?
     Искоса, через плечо, кинув беглый взгляд,  замечают:  старик  кашлянул,
давая своим хлопцам какой-то свои условленный сигнал. Они  все  подходят  ко
мне:
     - Хай уж буде так. Мы все и будем уполномоченные.
     - Так все и будете?
     - Ага, ага...
     - Э, нет, хлопцы. Так не выйдет. Кто-нибудь старшой должен быть.
     Они замялись, поглядывая на старика. Затем один из молодых сказал:
     - Так чего ж там? Признавайтесь, дядько Мыкыта...
     Старик подошел и уже с нескрываемой злостью сказал:
     - Ну, я буду старшой. Где расписываться?
     - Вот так бы и давно. А расписываться не надо. Получай свое барахло.  И
запомни: не у москаля, а у многонационального советского  народа  -  видишь,
вот он идет - правда сама найострейша. И не только на конце штыка, а и тут и
тут. - И показав ему на лоб и сердце, я тихо тронул коня.
     А колонна гремела песней: Идьмо, Галю, з намы, З намы, козакамы,  Краще
тоби буде, Як в ридной мамы...
     Даже Базыма подхватил и замурлыкал, проходя сквозь круг бандеровцев: Ой
ты, Галю, Галю молода-а-ая...
     От дядьки Микиты еще в начале разговора  отошло  в  переулок  несколько
хлопцев.  Что-то  горячо  обсуждая,  они,  глядя  в  мою  сторону,  усиленно
жестикулировали.
     "Этих можно расколоть. Надо прощупать. Кажется, тут нет единогласия..."
     Но тут наше внимание привлекла суматоха  в  другом  конце  села.  Народ
бежал по улице. Мы послали туда верховых. Они вернулись быстро.
     - Там Швайка целую барахолку открыл, товарищ начштаба.
     - Какой Швайка?
     - Та наш. Разведбог. Из третьего...
     Действительно, это был Швайка, как сквозь землю Провалившийся вместе со
своим  взводом.  Пробыв  в  разведке  восемь  дней,  он   собрал   ценнейшие
разведданные.  В  вышитой  сорочке,  смушковой   шапке,   лихо   заломленной
набекрень,  Швайка  походил  на  сельского  парубка.  Накануне  он  захватил
немецкую автомашину с мануфактурой и раздавал все это добро направо и налево
всем желающим. Оказалось, о нашем подходе к Горыни он знал еще  накануне  от
жителей прибрежных сел, прятавших его от немцев и хорватов.
     - Не хотел форсировать речку дважды, - простодушно объяснял он.
     - А если бой?
     - Я принял  такое  решение:  если  переправитесь  без  боя,  все  равно
встречусь. А если вам мешать будут, решил ударить с  тыла  всем  взводом!  -
резонно  рассуждал  Швайка,  подстраивая  свой  взвод  в  колонну   третьего
батальона.
     Мы с начштаба пустили коней в гусиную дорожку обоза и поехали шагом, на
ходу сверяя по компасу и карте путь. Он вел нас строго на запад.
     Это была Ровенщина, холмистая, плодородная. Справа, на  севере,  синела
сплошная кромка леса; впереди и сзади поблескивали крошечные лужицы, еще  не
высохшие после дождя. Ветер, поднявшийся с востока, доносил запах  и  шелест
колосящейся пшеницы. Вдали, затихая, звенела песня.
     Втягиваясь в ритм похода, роты постепенно замолкали. Еще полчаса  марша
- и разговоры затихли. Не слышно команды. Люди идут молча, задумавшись.  Все
знают, что после преодоления водного препятствия и соприкосновения с  врагом
Ковпак вырывает колонну вперед. Знают - на  полдороге  он  круто  свернет  в
сторону, маскируя наш след. Солдаты хорошо изучили повадки своего командира.
     Часа  два  шли  спокойно.  В  голове  колонны  не  слышно  перестрелки.
Вхолостую тащится боковое  охранение.  Тишину  нарушали  лишь  жаворонки  да
равномерный шум движения тысячной массы людей.
     После  полудня  с  хвоста   колонны   передали:   "По   срочному   делу
подполковника просят задержаться".
     Придержав коня, я вскоре увидел несколько молодых парубков. Они догнали
колонну верхами.
     - Приехали поступать в отряд, - шепнул мне Матющенко, шедший сегодня  в
арьергарде.
     - Надо взять их на проверку, - сказал я ему.
     - Их Швайка уже целую неделю проверяе...
     - Твое мнение? - спросил я подошедшего Швайку.
     - Хлопцы ничего. Там один парубок мировой. Вон в рябой  шапке.  Васылем
звать. Комсомолец. В подполье оставался по заданию. Через него я и  связался
с населением.
     - А остальные?
     - Ребята с понятием. Васыль этот с Горыни им немного мозги проветрил.
     Я подозвал Васыля. Высокий, чернобровый, с синеватым пушком на губах  и
хмурой складкой между бровей. Он внушал доверие.
     Швайка толкнул Васыля локтем, словно приглашая на гулянку.
     - От тут и выкладывай все свои прегрешения.
     Паренек хмыкнул что-то и с отчаянием поднял на меня глаза.
     - В чем дело? Какие прегрешения?
     - Сбежал он. Вот и сумлевается. С поста вроде сбежал.
     - Говори яснее.
     - Давай, Васыль, выкладывай. Чего там, - решительно сказал Швайка.
     Васыль наконец решился.
     - Не могу я больше. Не могу. В подполье я  был  оставлен.  Затем  связь
наладил с сабуровцами, хотел сразу в червоные партизаны, а они мне задание -
в полиции робыть. Я стал выполнять. Хлопцев подобрал  хороших.  В  последние
дни стал Гонта за нами примечать. Вы думаете - он чего нас в  селе  оставил?
Чтобы проверить. Своих шпиков для надзора за  нами  отрядил.  Был  там  один
куркуль - дядько Мыкыта. Он у них вроде шпика какого. Ух, зверюга.  За  нами
увязался. Ну, теперь ничего. Уже капут. Я теперь только с  оружием  в  руках
хожу. Я как увидел вашу армию, - все у меня оборвалось.  Не  могу  я  больше
полицманом  прикидываться.  Я  там  такого  насмотрелся,  -  в  голосе   его
послышались слезы. - Мне  ж  приходится  с  ними...  против  наших  людей...
Понимаете, - и, справившись с собой, он уже спокойнее  продолжал,  покусывая
губу: - Да и на подозрении мы.
     - Хлопец правду каже, - подтвердил Швайка. - Их организация мне здорово
помогала. Но стали замечать за ними. Не сегодня завтра все равно засыплются.
Погибнут от пули фашиста или на виселице.
     - Как ты думаешь? - спросил я Матющенко.
     - Думаю, хай ребята воюют. Парубки молодые, здоровые.  Врага  видели  в
самое лицо - и фашистов, и всяких сволочей...
     Васыль с  Горыни  рассказал  нам  подробную  историю  "дядьки  Мыкыты",
петлюровского офицера, активного пособника бандеровца Гонты. Он застрял  еще
в двадцатом году в пограничном селе. Надежда на интервенцию и  войну  против
Советского Союза магнитом держала его здесь. До  войны  -  пока  действовала
польская дефензива, он  находил  себе  работу.  Жил  на  подножном  корму  у
контрразведки. Затем переметнулся к немцам, а последние  месяцы  был  чем-то
вроде начальника штаба местного гарнизона.
     Но история его жизни меня интересовала мало, и, кроме одной  строчки  с
именем петлюровца, я не оставил в записной книжке ничего. Тем более,  что  и
жизнь его кончилась.
     Вот они  недобитки  петлюровщины,  лохмотья  контрреволюции  и  кулачье
Западной Украины, - как шавки  из  подворотни  залаяли  на  нас.  Фашистские
заправилы пытались использовать  этих  выродков  враждебных  классов,  чтобы
разжечь хотя бы на Западной Украине эрзац гражданской войны. Не вышло  и  не
выйдет это у всех гонт и микит, которых встретим мы еще на своем пути.
     10
     Форсировав Горынь, мы резко свернули вправо.  Огибая  Ровно,  несколько
дней двигались на запад. Там жил Кох, "рейхскомиссар для Украины". В  городе
были сконцентрированы хозяйственные и управленческие органы  немцев.  Войск,
способных нанести нам серьезный удар, там  не  было.  И  мне  кажется,  что,
перерезая Ровенщину, Ковпак, а еще больше Руднев не хотели бросаться сразу в
степную часть Украины. Они оставляли за  собой  естественный  географический
резерв - северные леса. Их огромные массивы  зелеными  пятнами  отмечены  на
карте.  Это  они  чернели  справа  от  нашей  колонны,  словно  прочерченная
рейсфедером тонкая линия горизонта. Мы видели простым глазом только южную их
окраину - это Цуманские леса.  Дальше  -  уже  не  видимые,  а  перенесенные
воображением, с плоскости карты на  земной  простор  -  Луцкие,  Ковельские,
Брестские, Пинские - и так до самой Беловежи.
     - Вот он, лесной партизанский резерв! - сказал Базыма,  указывая  рукой
на север и придерживая своего орловского, в яблоках, рысака.
     Но пока нет особой нужды в лесах, марш совершается по степи. Отсутствие
резервных войск у Коха позволяет нам эту роскошь - рейдировать по степи.
     Прошли невдалеке от Ровно без больших боев и стали  понемногу  загибать
влево.
     Между  Ровно  и  Луцком  лесные  массивы  в   районе   Цумани   зеленым
полуостровом выдаются на юг.
     Ковпак на ходу созвал совещание; в повозке командира уместились Руднев,
Матющенко, два помначштаба. Базыма ехал верхом рядом. Кульбака тоже.
     - Это, пожалуй,  самый  выгодный  лесной  плацдарм.  Смотрите,  как  он
выдается на юг, - сказал Руднев.
     - И шоссейка через лес, - вставил Кульбака, делая намек, понятный  всем
нам.
     Приемы Кульбаки были  известны:  засады  на  шоссейках,  шквал  огня  и
хорошие трофеи.
     Ковпак нахмурился.
     - Шоссейки тут нам ни к чему.  И  всем  командирам  передайте.  Щоб  не
думалы самовольничать. Начштаба, разъясни.
     Базыма, плетью почесывая коня за ухом, кивнул головой.
     -  Можно  передышку  объявить?  -  спросил  Матющенко.  -  Надо   людям
постираться, помыться.
     - Хлиба напекти, - поддержал подъехавший Павловский.
     Ковпак задумался. Вопросительно посмотрел на комиссара.
     - Дня два можно. Имейте в виду -  затем  сразу  на  юг!  В  самую  гущу
шоссейных дорог, железок. Гляди мне, хлопцы!
     Голова колонны уже втягивалась в лесные кварталы.
     Когда мы проходили  по  степи,  люди  всегда  были  напряжены,  ожидали
чего-то. Чувство близкой опасности не покидало отряд в степях. Но как только
мы втянулись в массив Цуманского леса, колонна сразу разболталась. Мы  вошли
в лес, как в свой дом. Где-то в стороне, километрах в двадцати южнее,  вдоль
железной дороги Брест - Ковель - Здолбуново, беспрерывно гудели транспортные
самолеты. Но нас они не приметят. В  лесу  тихо.  Боковые  охранения  сняты.
Пройдя  в  глубь  Цуманского  массива  километров  пятнадцать,  мы  наметили
стоянки.
     Базыма и  Войцехович  расположились  на  перекрестке  просек,  размечая
батальонные "квартиры". Больше по привычке, чем по нужде, наметили места для
застав. Контуры круговой обороны, ставшей  законом  каждой  стоянки,  решили
наметить попозже.
     Еще  часть  колонны  двигалась  по   магистрали,   как   неожиданно   в
полукилометре влево от нас грянул бой.
     - Кульбака напоролся на засаду, - сразу определил Базыма.
     Войцехович вслушался в шквал огня.
     - Я побежал, товарищ начштаба...
     - Давай, Вася, давай! - почти прошептал Базыма.
     В батальоне Кульбаки вначале почти не слышно  было  ответной  стрельбы.
Сплошные пулеметные очереди, взятые с превышением, срезали верхушки деревьев
над  нашими  головами.  Лесное  эхо  усиливало  звуки,  и  уже  нельзя  было
разобрать, сколько пулеметов, автоматов и  винтовок  бьют  по  Кульбаке.  Но
через две-три минуты стрельба так же мгновенно стихла. Базыма стоял бледный.
Он лучше других сознавал, в какое опасное положение попал отряд.  Люди  были
разбросаны; в батальонах еще не  знали,  где  расположен  штаб.  А  судя  по
интенсивности огня, эта случайная стычка могла стоить нам дорого.
     - Если это немцы, они сразу же поведут наступление. Плохо нам будет,  -
сказал мне Базыма. - Давай, бери  пулемет,  несколько  конников  и  скачи  к
Кульбаке. Надо на месте наводить порядок. Штаб я оставлю  в  этом  квартале.
Пока что поставлю хоть роту в обороне. Скачи...
     Впереди была вырубка  леса,  по  которой  только  что  прошел  батальон
Кульбаки. По ту сторону вырубки сгрудились подводы. Лежало несколько  убитых
лошадей, но ни цепи противника, ни цепи Кульбаки я нигде не заметил. Большая
часть батальона, шарахнувшаяся, видимо, в сторону, сгрудилась на опушке.
     Посреди поляны  стояла  группа  командиров.  Они  размахивали  оружием,
кулаками, громко кричали, совершенно не опасаясь противника. Пустив коня,  я
подскакал  к  ним  и  увидел  Кульбаку,  который   ругался   с   незнакомыми
партизанами.
     Произошла одна из неприятных стычек, порой случавшихся во время рейдов.
Огнем  нас  встретил  партизанский  отряд  Медведева.  О  пребывании  его  в
Цуманском лесу мы даже и не подозревали.
     Проходя по местам,  где  можно  было  предположить  действия  советских
партизан,  мы  всегда  высылали  вперед   разведчиков   и   связных,   чтобы
предупредить заставы расположившихся на отдых отрядов. Здесь же, в Цуманском
лесу, мы шли в полной уверенности, что ни советских партизан, ни немцев  нам
увидеть не доведется.
     Медведев встретил огнем батальон Кульбаки,  почти  все  бойцы  которого
носили немецкую форму. К счастью, дело обошлось пустяковыми  потерями:  было
убито несколько лошадей да легко ранен начальник штаба Кульбаки - Лисица.
     11
     Зеленый лес у Цумани, ох и зеленый лес!
     Широким сосновым полуостровом врезается он в пшеничное море. Выходит за
железную дорогу и шоссе между Ровно и Луцком. Может быть, давно не  было  бы
его: вырубили, вывезли, выкорчевали бы, как вывезли оккупанты леса под Дубно
и Берестечком. Но польскому графу Радзивиллу не было  нужды  вырубать  леса.
Охраняемые графскими лесничими от браконьеров, сохранились под Цуманью дикие
козы, лоси, водились тут медведи и волки. Веками стоят  сосны  и  ели  вдоль
старинных трактов. Железная дорога Брест - Ковель - Здолбуново  и  шоссейная
Луцк - Ровно проходят здесь дремучим лесом.
     В тени елей, дубов и грабов расположился на стоянку Медведев. Он  стоял
тут лагерем уже несколько  недель.  А  не  видались  мы  месяца  четыре.  Мы
встретились с ним впервые еще ранней весной на Случи.
     Отряд этот был необычный.
     Диверсиями в партизанском смысле этого слова Медведев не занимался. Бои
вел лишь тогда, когда их навязывал противник, приберегая силы  для  главного
удара. Но зато  осведомлен  был  Медведев  о  вражеских  делах  на  Украине,
пожалуй, лучше всех.
     Главная задача этого отряда - глубокая разведка. Медведев понимал  толк
в этом деле.  Вел  ее  культурно,  тщательно,  умело.  Он  ограничивал  свою
деятельность  только  несколькими  крупными  центрами;  вцепившись  в   них,
опутывал эти города и городишки сплошной сетью агентов и диверсионных групп.
Не всегда эти данные разведки служили  материалом  для  конкретных  действий
самого отряда, чаще всего они лишь передавались на Большую землю. Но уж если
занимались диверсиями ребята Медведева, то всерьез. Не где-нибудь на  глухом
полустанке разогнать гарнизон и испортить связь на полчаса, не  какой-нибудь
первый попавшийся эшелончик подорвать, а если уж закладывать мину, так прямо
под офицерским залом в городе Ровно.
     О таком человеке говорят: чисто работает!
     Высокий, стройный, худощавый, в военных коверкотовых бриджах,  с  двумя
орденами Ленина на груди, подтянутый, Медведев на первый  взгляд  производил
впечатление человека, только что прилетевшего с Большой земли.
     Второй  год  бреется  каждое  утро  в  тылу  врага   этот   совсем   не
партизанского вида командир. Непривычный для  нас  запах  одеколона  дразнит
ноздри. Месяцев двадцать назад  где-то  на  Центральном  фронте  пересек  он
немецкие  оборонительные  рубежи,  прошел  на  лыжах  Брянщину,   Орловщину,
Белоруссию и Украину, а бриться не переставал, белые воротнички не растерял,
не сгорбился, не одичал в лесах и болотах, ставших для него жильем и  местом
трудной работы.
     Когда мы встретились с ним в  феврале  сорок  третьего  года,  щупальца
Медведева были протянуты к Луцку и Ровно. Теперь уже за более крупным зверем
- Кохом и его  подручными  -  охотился  элегантный  и  твердый  партизанский
командир.
     Вот почему так скрывал он свое местопребывание в этих лесах, где  всего
пять лет назад имел право охотиться только польский граф Радзивилл.
     Штаб Медведева - такие же подтянутые  партизаны.  Выделялся  среди  них
толстяк в одежде, вахлаковато сидящей на его грузной  фигуре.  Как  узнал  я
позже - это был начальник разведки  отряда  Медведева  -  Луковкин.  Карманы
оттопырены, они всегда полны разных бумажек.  Он  словоохотлив.  По  крайней
мере со мной. Правда, после того,  как  Медведев,  познакомив  нас,  сказал:
"Все, что вас интересует на юге, на западе и востоке, в зоне ста  пятидесяти
километров, можете узнать у него", -  Луковкин  молча  вопросительно  поднял
брови, и Медведев кивнул ему:
     - Все, что интересует товарищей. Все! Понятно?
     Я отмечаю про себя: "Подчиненные Медведева  привыкли  держать  язык  за
зубами. Пожалуй, такое приказание они слышат от начальника впервые".
     Но получив  разрешение,  Луковкин  разошелся.  Видимо,  по  натуре  это
разговорчивый и добродушный человек.
     Мы пошли в лес. Неподалеку оказалась хорошо замаскированная землянка.
     Рассказы его  на  многое  открыли  мне  глаза.  Глубокое  проникновение
Медведева во вражеские дела, размах диверсий и качество их исполнения  (хотя
и не часты были они) вызывали восхищение и даже зависть.
     Я сидел в шалаше, с удивлением слушая рассказы  добродушного  толстяка.
Его агентура ходила в гости к самому Коху,  мины  же  в  несколько  десятков
килограммов тола тщательно  заделывались  под  офицерским  залом  Ровенского
вокзала, а провода выводились в сторону, где верные хлопцы по неделям  ждали
удобного случая и нужных пассажиров.
     Медведевский  начальник  разведки  явно  расточителен   и   щедр,   как
грузинский  тамада.  Он  разрешает  брать  что  угодно   из   его   обильной
разведывательной каптерки.
     Вот он извлек из кармана своей гимнастерки фотографию фашиста.
     - Ну, как вам нравится этот фрукт?
     С открытки, окрашенной в тон сепии, смотрят на меня холодные глаза.  На
плечах извивается канитель майорских погон,  с  рукава  подмигивает  мертвым
глазом эсэсовский знак. Над кармашком френча ввинчены два  железных  креста.
Попадались  и  нам   довольно   часто   подобные   фотографии,   но   я   не
коллекционировал их.
     Задетый за живое, впервые жалею, что не могу ничем подобным  похвастать
перед Луковкиным.
     - Где вы его ухлопали? - спросил я безразлично, отдавая ему фото.
     Луковкин довольно ухмыльнулся:
     - А зачем его хлопать? Это наш... Тот самый, который был  на  приеме  у
рейхскомиссара Коха.
     Я внимательно смотрю то на открытку, то на своего собеседника. Не  могу
удержаться от похвалы.
     - Вот это работа!
     - Правда? - спросил Луковкин, с удовольствием потирая руки.
     - А где же вы его завербовали?
     - Да нет, зачем? Вы думаете - фашист? Нет, это наш. Он вместе  со  мной
прилетел. Язык у  него,  разговор,  с  этаким  восточно-прусским  выговором.
Говорит - никакой немец не подкопается. Ну, и документы... Все в порядке.
     - Зачем же вы его к Коху посылали?
     - Да вот, выручал одну польку. Тоже наша.
     - Интересно. И стоило рисковать?
     - Как видно, стоило, - ответил он.
     - О чем же у них была беседа?
     Толстяк стал рассказывать:
     - Попал он к Коху по рекомендации  жандармского  генерала  как  ветеран
Восточного фронта. Вот этот крест у него за битву  под  Москвой,  это  -  за
Крым. Так надо понимать по крайней мере...
     - Ну, и о чем же они говорили?
     - Вначале Кох интересовался, в каких частях служил наш фон-дем...  Фриц
- Кузнецов. Затем спросил: "Правда ли, что мы были разбиты под Москвой?" Вот
тут-то мой парень чуть не засыпался. Еле нашелся: "О нет, партейгеноссе Кох!
Армия фюрера непобедима!" - и понес еще какую-то  чепуху.  Кох  взглянул  на
него внимательно, презрительно  прижмурился...  А  затем  сразу:  "Чем  могу
служить", и так далее. Парень наш встает и, изобразив смущение, в меру своих
сил стесняясь, говорит нерешительно:  "Разрешите  говорить,  как  мужчина  с
мужчиной?" И, получив милостивое разрешение, рассказывает о своей-де любви к
польке. Рейхскомиссар сух и официален. Выслушав до конца и не подавая  руки,
подходит к дверям. "Если уж вам так нужна  эта  полька,  то  из  уважения  к
этому, - и он указал на крест, -  мне  ничего  не  стоит...  Но  все  же  не
понимаю, не понимаю..." И, кивнув головой,  отошел  к  столу,  нажал  кнопку
звонка. Аудиенция  окончена.  Проходя  по  коридорам,  мимо  мертво  стоящих
часовых, наш  парень  думает:  "Переборщил,  чуть  было  не  засыпался!"  Но
девушка, нужная нам до зарезу, арестованная во время облавы и только поэтому
не подвергавшаяся обыску, в тот же день была на свободе.
     - А если бы обыскали?
     - У нее в волосах был на кальке один план... Понимаете?
     Еще много разных  событий  рассказывал  мне  Луковкин.  Я  уже  не  так
внимательно слушал его. Сопоставляю все виденное до сих пор в других отрядах
с делами Медведева. Какая разница в технике! Какие различные приемы.
     Прощаясь, Луковкин сказал мне озабоченно:
     - Как бы ваши ребята не встретили Кузнецова. В гестаповском мундире  на
дорогах из Ровно.
     - А он на чем разъезжает?
     - На опель-капитане...
     - Да, может выйти камуфлет...
     Мы, встревоженные, поглядывали друг на друга. Я вспомнил, как  накануне
встретили медведевцы наш батальон  Кульбаки.  Встревожился  тем  более,  что
знал: наши хлопцы по машинам, тем более офицерским легковым, бьют наверняка.
Очень было бы жаль, если бы Кузнецов напоролся на засаду ковпаковцев.
     И еще раз вглядываясь в фото Кузнецова, я сказал Луковкину:
     - Пойду доложу командиру. Надо принять меры.
     - Какие же?
     - Приказ по заставам: легковые машины пропускать без огня.
     Луковкин пожал мне руку на прощание очень горячо.
     По его лицу видел я, что он не только  руководит  работой  талантливого
разведчика Кузнецова, но и любит его, как родного брата.
     Задав еще несколько вопросов о южном направлении  и  получив  подробные
данные, я возвратился к своим.
     Проходя по лагерю нашего отряда, я как-то по-новому  смотрел  на  обозы
ковпаковских рот.
     Разные вещи творились в тылу у немцев.
     12
     Новый марш вывел нас на край радзивилловских угодий.  Словно  срезанные
под линеечку, кончались дремучие леса. Двухсотлетние сосны и ели выстроились
по ранжиру зеленой шеренгой.
     Сразу за ними начинается степь. Чуть холмистая, будто  тронутая  легкой
зыбью гладь озера, уходит она на запад и юг. А если  взобраться  на  дерево,
видна она на десятки километров.
     Это уже плодородная Волынь.
     Словно проконопаченные густо-зеленой смолой садов, рыбачьими  баркасами
темнеют разбросанные в ее штилевой зыби хуторки... Села  в  ложбинах  плывут
кораблями, дрожат в мареве белые мачты церквушек.
     Я оторвал от глаз бинокль и слез с сосны.
     Через день-два и мы должны были броситься в это море. Что ждет нас там?
     Ковпак не горевал.
     На вопрос Медведева: "Куда пойдете?" - дед широким жестом показывает на
карте неопределенное направление. Не то на юг, не то на запад.
     - Туда. А там в