го одра", - так больная в последний раз выразила свою приверженность к уединению и покою, которых она была столь долго лишена. Обожание Александром II супруги или, точнее, уважение к ней на протяжении всей ее жизни оставались неизменными, однако они все больше напоминали заученный раз и навсегда ритуал. Утром бесстрастный поцелуй, дежурные вопросы о здоровье, о поведении и учебных успехах детей, беседа на родственно-династические темы. Днем совместное участие в парадах и церемониях, позже - визиты к родственникам или выезд в театр, обязательный чай вдвоем или в обществе детей. Но ночи они проводили раздельно, чувственность давно ушла из их отношений. Сыновья и дочери приносили императору много радости, он любил проводить время в семейной обстановке, играть с детьми, но, к сожалению, располагать собой в полной мере он не мог. Первыми это почувствовали старшие сыновья. "Папа теперь так занят, - говорил маленький Николай Александрович, - что он совершенно болен от усталости. Когда дедушка был жив, он ему помогал, а Папа помогать некому". Брату вторил великий князь Александр Александрович (будущий император Александр III): "Папа мы очень любили и уважали, но он по роду своих занятий и заваленный работой не мог нами столько заниматься, как милая, дорогая Мама". Подрастая, царственные дети приносили родителям, как водится, не только радости, но и неожиданные заботы. Весной 1864 года великий князь Александр Александрович влюбился во фрейлину матери Марию Мещерскую. Александр II гневался и ругал сына за "неразумие", но не мог не вспомнить о своем былом чувстве к Ольге Калиновской, уж слишком явственными оказались параллели в "неразумности" поведения сына и отца. Великий князь, уже тогда отличавшийся редким упрямством, заявил, что отказывается от возможных претензий на престол, поскольку не хочет расставаться с любимой. Император растерялся и, не сумев найти сколько-нибудь убедительных аргументов против чувства сына, воспользовался своим положением самодержавного владыки. "Что же ты думаешь, - заявил он, - я по доброй воле на своем месте? Разве так ты должен смотреть на свое призвание?.. Я тебе приказываю ехать в Данию... а княжну Мещерскую я отошлю". Семейные неурядицы, хотя они и случались достаточно редко, мучили и изводили Александра Николаевича. Впрочем, будем беспристрастны, он и сам зачастую оказывался причиной этих неурядиц (если не сказать сильнее). Его последняя любовь, практически разрушившая законную семью, была, безусловно, чувством сильным, высоким, но для династии весьма неприятным и даже опасным... Когда все это началось? Может быть, в 1859 году, когда впервые после окончания Крымской войны Александр II решил провести крупные маневры на Украине? Определившись с датой и точным местом маневров, император принял приглашение князя и княгини Долгоруких посетить их имение Тепловку, расположенную в окрестностях Полтавы, где и должны были состояться учебные баталии. Род Долгоруких вел свое начало от Рюриковичей, то есть был весьма знатным и состоял в отдаленном родстве с царской фамилией. Первой реальной исторической личностью в этом роду являлся князь Михаил Черниговский, замученный в Золотой Орде в 1248 году. Во времена более близкие и цивилизованные, скажем, в конце XVII - начале XVIII века самым заметным представителем рода Долгоруких стал князь Алексей - один из любимцев Петра I. Отцом будущего предмета любви Александра II Екатерины оказался отставной капитан гвардии Михаил Долгорукий, а матерью - Вера Вишневская, богатейшая украинская помещица. Правда, к концу 1850-х годов богатство семейства Долгоруких было уже в прошлом. Тепловка, последнее их пристанище, оказалось заложенным и перезаложенным, заниматься хозяйством глава семьи не хотел, да и не знал, как за это взяться, а у Долгоруких подрастали четыре сына и две дочери, которых приличия требовали пристроить одних в гвардию, других в Смольный институт благородных девиц. Здесь, в Тепловке, и состоялась первая встреча Александра II, которому к тому моменту исполнился 41 год, и тринадцатилетней княжны Долгорукой. Французский посол в России Морис Палеолог со слов очевидцев позже восстановил картину этой встречи. В один прекрасный день, отдыхая в Тепловке, император расположился на веранде, где к нему и подбежала девочка. "Кто вы, дитя мое?" - спросил ее Александр Николаевич. "Я - Екатерина Михайловна. Мне хочется видеть императора", - ответила та. Искреннее любопытство прелестной девочки растрогало монарха, он дружески побеседовал с ней, а затем серьезно поговорил со старшими Долгорукими, пообещав уладить финансовые проблемы семейства. Действительно, Александр II посодействовал вступлению братьев Долгоруких в петербургские военные учебные заведения, а сестер - в Смольный институт, причем обучение переехавших в столицу шестерых Долгоруких велось за счет государя. Четыре года спустя князь Михаил умер и, чтобы оградить патронируемое семейство от кредиторов, Александр Николаевич взял Тепловку под императорскую опеку. Отметим, что и эта мера не помогла Долгоруким вернуть свое былое состояние. Их мать, княгиня Вера, переехала в Петербург, где купила весьма скромную квартирку на окраине города, это все, что она могла себе позволить. Весной 1865 года император по традиции посетил Смольный институт, послав предварительно, как было заведено исстари, роскошный обед для всех воспитанниц и преподавателей института. Услышав от начальницы Смольного госпожи Леонтьевой имена Екатерины и Марии Долгоруких, Александр II вспомнил Тепловку и захотел увидеть девушек. Екатерине в ту пору исполнилось 18 лет, Марии - 16. Старшая сестра оказалась девушкой среднего роста, с изящной фигурой, изумительно нежной кожей и роскошными светло-каштановыми волосами. У нее были выразительные светлые глаза и красиво очерченный рот. Здесь самое время вспомнить об одной особенности характера императора. По словам Б. Н. Чичерина: "Не поддаваясь влиянию мужчин, Александр II имел необыкновенную слабость к женщинам... в присутствии женщин он делался совершенно другим человеком..." Не знаю, как насчет других дам, но Екатерина Михайловна сразила монарха, что называется, наповал. В это время при дворе подвизалась бывшая смолянка, некая Варвара Шебеко. Дама во всех отношениях приятная и услужливая, она уже до этого не раз выполняла достаточно деликатные поручения императора. Не будем скрывать, Александр Николаевич в начале 1860-х годов имел немало романтических приключений и в Зимнем дворце, и вне его. Его "донжуанский список" нельзя сравнить, скажем, с пушкинским, но с 1860 по 1865 год он, по слухам, переменил полдюжины любовниц: Долгорукую 1-ю, однофамилицу Екатерины Михайловны, Лабунскую, Макову, Макарову, Корацци и так далее... Даже приняв этот список на веру, можно смело сказать, что все это были лишь мимолетные увлечения, попытки бегства от дворцового одиночества, и принесшие нашему герою никакого облегчения, серьезным чувством здесь и не пахло. Оставим пуританство его ревностным защитникам, вспомним лучше слова Гамлета: "Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?" Один из хорошо осведомленных очевидцев событий обронил интересную фразу: "Александр II был женолюбом, а не юбочником". Различие достаточно тонкое, но в нем есть кое-какой смысл. Не знаю, что имел в виду автор этого афоризма, но, думается, нечто вроде того, что "случаи" и мимолетные романы, которые могли бы удовлетворить обычного юбочника, совершенно не затрагивали сердца императора и не давали никакого успокоения его душе. Он был не сладострастен, а влюбчив и искал не удовлетворения своих прихотей, а глубокого настоящего чувства. В этом чувстве его привлекали не столько высокий романтизм или острые ощущения, сколько желание обрести подлинный покой, тихий и прочный семейный очаг. Ведь брак с Марией Александровной был не просто семейным союзом, а скорее договором о сотрудничестве, заключенным сторонами для выполнения определенных государственных обязанностей. Итак, самодержец вновь прибег к помощи Варвары Шебеко, именно через нее Кате посылались сласти и фрукты. Устроить это было нетрудно, поскольку услужливая Варвара приходилась родственницей начальнице Смольного института госпоже Леонтьевой, которая также оказалась втянутой в разворачивавшуюся интригу. Однажды Катя простудилась и попала в институтскую больницу, встревоженный император инкогнито посещал ее в палате, а устраивала эти визиты все та же Шебеко. Последняя подружилась и с княгиней Верой Долгорукой, одолжила ей деньги, выданные для этой цели Александром II, и расписала перед ней блестящие перспективы, открывающиеся перед ее дочерью. Обедневшей княгине эти перспективы показались действительно много обещающим выходом из финансового тупика для ее семьи. Обе женщины, единственные близкие Кате в чужом Петербурге люди, усиленно внушали девушке мысль о покорности судьбе, о том, что любовь царя к ней - редкая, уникальная возможность устроить свою жизнь и жизнь своих близких. Однако Катя продолжала держаться от монарха на расстоянии, и ее сдержанность воспламеняла Александра Николаевича больше, чем изощренная опытность его прежних возлюбленных. Пребывание Долгорукой в Смольном стало мешать дальнейшему развитию романа, и Шебеко инсценировала ее уход из института "по семейным обстоятельствам". Княжна поселилась у матери, но это оказалось не лучшим выходом из положения. Посещения императором их квартиры выглядели бы явным вызовом приличиям, к чему страстно влюбленный монарх все же не был готов. Тогда находчивая Варвара предложила, в качестве временного выхода, "случайные" встречи Долгорукой и государя в Летнем саду. В середине 1860-х годов Александр Николаевич оставался привлекательным мужчиной, находившимся в расцвете зрелости. Во всяком случае, французский писатель-романтик Теофиль Готье, побывавший в эти годы в России, оставил следующий портрет императора: "Александр II был одет в тот вечер в изящный восточный костюм, выделявший его высокую стройную фигуру. Он был одет в белую куртку, украшенную золотыми позументами, спускавшимися до бедер... Волосы государя коротко острижены и хорошо обрамляли высокий красивый лоб. Черты лица изумительно правильны и кажутся высеченными художником. Голубые глаза особенно выделяются благодаря коричневому цвету лица, обветренному во время долгих путешествий. Очертания рта так тонки и определенны, что напоминают греческую скульптуру. Выражение лица, величественно спокойное и мягкое, время от времени украшается милостивой улыбкой". Однако для Долгорукой любовь к ней монарха продолжала оставаться чем-то не совсем реальным, хотя постепенно и заполнявшим всю ее жизнь. Это давало ей необычайное спокойствие, озадачивавшее Александра II. Он, будучи человеком порядочным и по-настоящему влюбленным, искавшим ответного чувства, не хотел прибегать к принуждению, настойчиво пытаясь убедить Катю в искренности и чистоте своей любви. Та же относилась к нему только как к государю, то есть владыке земному и почти небесному. Для нее слова "любовь императора" и "любовь к императору" наполнились совершенно не тем содержанием, каким хотелось бы окружающим. Она абсолютно не понимала, почему мать и тетя Вава (так младшие Долгорукие называли Шебеко) бранят ее за "неприличное поведение по отношению к императору" (формулировка действительно более чем странная). Она готова была почитать, да и почитала царя как образцовая подданная Российской империи. Слова же наставниц о том, что она может потерять тот уникальный шанс, который предоставляет ей слепой случай, проходили мимо ее сознания, поскольку меркантильные интересы не играли для нее пока никакой роли. В 1865 году Екатерина Долгорукая заняла привычное место царских фавориток - стала фрейлиной императрицы Марии Александровны, хотя фрейлинских обязанностей почти не исполняла (императрице тяжело было видеть и девушку подле себя). Постепенно регулярные встречи влюбленного монарха и преклонявшейся перед ним княжны дали свое дело. Катя стала привыкать к императору, начала позволять себе видеть в нем не только владыку, но и приятного мужчину, встречала его улыбкой, перестала дичиться. Между тем свидания в Летнем саду, на глазах праздной публики становились все более неудобными. Встречая в саду Александра II с Долгорукой, петербуржцы шептались: "Государь прогуливает свою демуазель". В целях усиления конспирации встречи были перенесены на аллеи парков Каменного, Елагиного, Крестовского островов столицы. Конкретные места свиданий, как поля битв военачальниками, заранее выбирались Шебеко, остававшейся главным хранителем высочайших секретов. В мае 1866 года скончалась княгиня Вера Долгорукая, так и не сумевшая сделать свое полтавское имение прибыльным и обеспечить приличное приданое дочерям. Теперь Тепловкой распоряжался, и достаточно бестолково, старший сын Долгоруких Михаил, который мог посылать братьям и сестрам по 50 рублей в год, смешную сумму для столичных офицеров и барышень большого света. Катя и Маша продолжали получать стипендии из средств государя (хотя старшая из них уже не училась в Смольном). Братья, окончившие корпуса, перешли на службу в военное ведомство. Влюбленные же продолжали скитаться в поисках укромных мест свиданий, в Петербурге таких мест оказалось на удивление мало. Одно время они встречались на квартире брата Кати Михаила, но тот, боясь общественного осуждения, отказал им в приюте, чем очень удивил императора. Нашему герою казалось, что никто в городе не замечает его отношений с Долгорукой, хотя петербургское общество уже начало судачить в предвкушении грандиозного скандала. Как говорили, Александру Николаевичу вообще была свойственна уникальная способность верить, что никто не видит того, чего он не хочет, чтобы видели. А может быть, все объяснялось тем, что монарх считал, что никому не должно быть дела до его личной жизни. В июне 1866 года в Петергофе праздновалась очередная годовщина свадьбы Николая I и Александры Федоровны. В трех верстах от главного Петергофского дворца находился замок Бельведер, покои которого предоставили гостям праздника. Сюда Варвара Шебеко и привезла ночевать Долгорукую, а сама устроилась в соседних апартаментах, чтобы создать впечатление, что девушка постоянно находилась под ее неусыпным наблюдением. В тот вечер Катя отдалась императору, и тогда же Александр Николаевич сказал ей: "Сегодня я, увы, не свободен, но при первой же возможности я женюсь на тебе, отселе я считаю тебя своей женой перед Богом, и я никогда тебя не покину". Дальнейшие события показали, что слова императора в столь деликатных вопросах не расходились с делами. Расстаться, правда на непродолжительное время, им пришлось достаточно скоро. Петербургский "свет" узнал о происшедшем в Бельведере практически тотчас (бог весть, как это происходит, но ведь есть поговорка или чье-то удачное выражение: в России все тайна, но ничто не секрет). И Екатерина Михайловна была вынуждена уехать в Италию, чтобы дать время пересудам уняться. Слухи все равно поползли по столице, причем воображение представителей бомонда оказалось гораздо грязнее, чем у простолюдинов, которые видели в Долгорукой всего лишь императорскую "демуазель". В "верхах" же утверждали, что княжна невероятно развратна чуть ли не с пеленок, что она ведет себя нарочито вызывающе и, чтобы "разжечь страсть императора", танцует перед ним обнаженная на столе (вообще-то подобные предположения оскорбляли не только Долгорукую, но и самого Александра Николаевича. И вообще, кому какое было дело, чем и как они занимались?). Судачили и о том, что она в непристойном виде проводит целые дни и якобы даже принимает посетителей "почти не одетой", а за бриллианты "готова отдаться каждому". Вот уж воистину, мера испорченности и злости определяет оценку происшедшего. После отъезда Долгорукой в Италию на первый план вновь выходит мадемуазель Шебеко, пытавшаяся затеять очередную головокружительную интригу. Считая, как многие другие "наблюдатели", что роман с Екатериной Михайловной является лишь минутной прихотью императора, она, чтобы не потерять своего влияния в Зимнем, решает заменить уехавшую Долгорукую ее младшей сестрой Марией. К удивлению Шебеко и иже с ней, фокус не удался, отношение монарха к старшей Долгорукой оказалось абсолютно серьезным. Александр II, придя на встречу с Марией, поговорил с ней около часа о ее житье и материальном положении, подарил кошелек, наполненный червонцами, и удалился. Для него с недавних пор не существовало других женщин, кроме Екатерины Михайловны. Чтобы вновь увидеться с ней, монарх ухватился за первую подвернувшуюся под руку возможность. В 1867 году Наполеон III пригласил Александра Николаевича посетить Парижскую Всемирную выставку. Визит русского императора во Францию не планировался, к тому же он был опасен, поскольку в Париже осело много поляков, покинувших родину после неудачи восстания 1863 года. Однако уже в июне 1867 года царь прибыл в столицу Франции, куда из Италии спешно приехала и его возлюбленная. Французская полиция, бдительно следившая за безопасностью русского высокого гостя, аккуратно фиксировала ежедневные свидания Александра и Екатерины, ставя о них в известность своего монарха. По возвращении на родину влюбленные продолжали встречаться ежедневно, едва соблюдая правила конспирации, а точнее, установленные приличия. Тогда же по свидетельству фрейлин императрицы Марии Александровны Тютчевой и Толстой, государь поведал жене о своей любви к Долгорукой. Мария Александровна ранее никогда ни с кем не обсуждала прежних увлечений мужа, она не допускала в своем присутствии никаких разоблачений или осуждений и этой его измены. Точно так же, вероятно, не без влияния матери, вели себя дети императора, не решаясь даже между собой обсуждать поведение отца. Императорская семья всячески пыталась соблюсти внешние приличия, а может быть, затаилась перед лицом надвигающихся потрясений. Зато "свет" гудел, как растревоженный улей. Он особенно строго осуждал наследника престола, великого князя Александра Александровича за то, что тот не решился выступить против отца, чтобы защитить интересы династии. Но, во-первых, цесаревич, как и его супруга, пытался протестовать. Однажды, сорвавшись, он выпалил, что не хочет общаться с "новым обществом", что Долгорукая "плохо воспитана" и ведет себя возмутительно. Александр II пришел в неописуемую ярость, начал кричать на сына, топать ногами и даже пригрозил выслать его из столицы. Чуть позже жена наследника великая княгиня Мария Федоровна открыто заявила императору, что не хочет иметь дела с его пассией, на что тот возмущенно ответил: "Попрошу не забываться и помнить, что ты лишь первая из моих подданных!" Бунта в собственной семье государь потерпеть не мог и был готов подавить его любыми средствами. Кроме того, речь в данном случае шла не просто о приличиях, а о свободе и защищенности личной жизни монарха, что было для нашего героя очень важным. Иными словами, и это во-вторых, положение великого князя Александра Александровича являлось настолько деликатным, что его вмешательство в сердечные дела отца могло повлечь за собой скандал, а то и раскол в императорской фамилии, грозящий непредсказуемыми последствиями. Позицию, занятую членами первой семьи Александра II, лучше всего, пожалуй, выразила императрица, заявившая: "Я прощаю оскорбления, нанесенные мне, как монархине, но я не в силах простить тех мук, которые причиняют мне, как супруге". Мария Александровна мудро сместила акценты: не затрагивая династических проблем, которые касались всей страны (права ее детей на престол были для императрицы несомненны), она сделала упор на проблемах чисто семейных, бытовых, которые, по правилам хорошего тона, не подлежат обсуждению с посторонними. Если супруга императора и его дети вели себя достаточно осторожно и разумно, то высшее общество и бюрократия жаждали разоблачений, скандала, а потому перешли в решительное наступление. Чего только не говорили об Александре Николаевиче и в чем только его не обвиняли! Ходил упорный слух, что им управляет (это вообще излюбленная тема, когда речь заходит об обвинении самодержцев) "отвратительный триумвират", состоявший из Екатерины и Марии Долгоруких, а также Варвары Шебеко. В подтверждение этого рассказывали, как последняя однажды о чем-то настоятельно просила Александра II, а тот вяло отбивался, повторяя: "Нет, нет, я уже говорил вам, я не могу, я не должен этого делать, это невозможно". Кстати, вы можете, прочитав этот пассаж, сделать вывод о том, что императором управляли? Мне на ум приходит совершенно обратное [12]. Строгие придворные дамы, добродетель которых сомнениям не подвергалась, утверждали, что поведение государя провоцировало бурный рост распущенности в стране: увеличилось число разводов, внебрачные дети превращались в законных, почти беспрепятственно стало возможно жениться на супруге соседа, купив соответствующее решение духовной консистории. Какие социологические исследования лежали в основе этих утверждений, трудно сказать, но больше всего строгих дам возмущало то, что государь, узнавая о подобных случаях, обычно говорил: "Что поделаешь, такое нынче время..." - и никого не ссылали в монастыри, не штрафовали, не приговаривали к церковному покаянию. А ведь дамы возмущались напрасно, император был совершенно прав. Через 10-15 лет разводов стало еще больше, вряд ли уменьшилось и количество внебрачных детей, но эти факты перестали вызывать у публики повышенный интерес, служить причиной громких скандалов. Да и что плохого в том, что внебрачные дети стали спокойно носить фамилии своих настоящих отцов, а любящие друг друга люди могли соединять свои судьбы? Не оставил, естественно, в покое "свет" и Долгорукую, которой доставалось даже больше, чем императору. Для придворных дам она вообще потеряла имя, проходя в их разговорах как "упомянутая дама", "тайная подруга", "барышня", "особа" и т. п. Одна из фрейлин, описывая Долгорукую, создает портрет не княгини-смолянки, а полуграмотной цветочницы Элизы Дулиттл из пьесы Бернарда Шоу "Пигмалион". "Я впервые услышала голос княгини, - пишет она, - и была поражена его вульгарностью. Она говорила почти не открывая рта, и, казалось, слова ее выскакивали через нос. Лицо ее имело овечье выражение, а глаза навыкате, как у всех близоруких людей, не выражали ничего". Одним словом, как говорила героиня "Пигмалиона": "Кэптеп, купите фиялки у бедной девушки". У родственников Александра II его возлюбленная, по вполне понятным причинам, вызывала еще большую антипатию. Великая княгиня Мария Павловна в письме гессенскому принцу Александру сообщала: "Она (Долгорукая - Л. Л.) является на все семейные ужины, официальные или частные, а также присутствует на церковных службах в придворной церкви со всем двором. Мы должны принимать ее, а также делать ей визиты. И так как княгиня весьма невоспитанна, и у нее нет ни такта, ни ума, вы можете себе представить, как всякое наше чувство просто топчется ногами, не щадится ничего". Так и подмывает посочувствовать: бедные! Вот ведь несчастье свалилось на голову - император влюбился. В свою очередь, монарх неоднократно делал попытки объясниться с родней. В конце 1870-х годов он писал сестре Ольге Николаевне (в замужестве королеве Вюртембергской), прекрасно понимая, что содержание его письма обязательно станет известно и остальным родственникам: "Княжна Долгорукая, - говорилось в послании, - несмотря на свою молодость, предпочла отказаться от всех светских развлечений и удовольствий, имеющих обычно большую привлекательность для девушек ее возраста, и посвятила всю свою жизнь любви и заботам обо мне. Она имеет полное право на мою любовь, уважение и благодарность. Не видя буквально ничего, кроме своей единственной сестры, и не вмешиваясь ни в какие дела, несмотря на многочисленные происки тех, кто бесчестно пытался пользоваться ее именем, она живет только для меня, занимаясь воспитанием наших детей, которые до сих пор доставляли нам только радость". Эти слова императора действительно стали известны всем, кому они были адресованы, но их не услышали, предпочитая упиваться "несчастьем", выпавшим на долю династии. Паника родственников Александра II еще более усилилась, когда Долгорукой и ее детям от императора (Георгию и Ольге) был пожалован титул светлейших князей Юрьевских. Чем же этот титул так напугал представителей клана Романовых? Что касается самой Екатерины Михайловны, то прозвание "Юрьевская" должно было напомнить всем об одном из предков Романовых, боярине начала XVI века Юрии Захарьине, а также о знаменитом Рюриковиче Юрии Долгоруком. Однако гораздо более важным этот указ оказался для детей Екатерины и Александра. Во-первых, император не хотел оставлять их на прежней фамилии, опасаясь, что после его кончины род Долгоруких от них отречется и они превратятся в бесфамильных бастардов. Во-вторых, в указе названы Георгий Александрович и Ольга Александровна - здесь все дело в отчестве, в официальном признании того, что император является их отцом. С точки зрения родни Александра II, это уже становилось опасным. Апогея же паника в "верхах" достигла в 1880 году, когда слухи о желании императора узаконить свои отношения с Долгорукой стали обретать реальность. Что, собственно, заставило родню Александра Николаевича так нервничать, почему она сочла складывающуюся ситуацию из ряда вон выходящей? Ведь даже если говорить только о XIX веке, то адюльтеры, скажем, Александра I или Николая I не были секретом и не вызывали особых волнений, тем более столь бурной реакции. Надо сказать, что сам Александр II, во всяком случае до середины 1860-х годов, придерживался достаточно ортодоксальных взглядов на проблему личной жизни членов царствующей фамилии. В 1865 году он, наставляя наследника престола, говорил: "... запомни хорошенько, что я тебе скажу: когда ты будешь призван на царствование, ни в коем случае не давай разрешения на морганатические браки в твоей семье - это расшатывает трон". Чуть позже, когда его братья Константин и Николай Николаевичи вступили в прочные связи с актрисами балета и разрушили законные браки, Александр II негодовал: "Как? Незаконные связи, внебрачные дети в нашей семье, ведь у нас никогда не было ничего серьезнее гостиных интрижек!" Видимо, здесь-то и зарыта собака. Гостиные интриги в царствующей фамилии вполне допускались, даже были в порядке вещей, а вот "незаконная" любовь, морганатические браки, внебрачные дети, объявлявшиеся законными, оказывались моветоном, поводом для скандалов. Теперь прежние высказывания Александра II оборачивались против него самого. Императорская семья, двор и особенно приближенные цесаревича были в ужасе не от самого факта увлечения Александра Николаевича Екатериной Долгорукой (любовная интрижка - это сколько душе угодно!). Их крики об "оскорблении" величия монарха должны были скрыть страх перед введением в царскую семью незаконнорожденных детей, старший из которых мог, в случае поддержки его императором, претендовать на престол. Противоречить Александру II, как уже отмечалось, в данном случае не рекомендовалось. Всесильный шеф жандармов, доверенное лицо государя П. А. Шувалов позволил себе сказать, что монарх находится под влиянием Долгорукой и поэтому способен на ужасные безумства. Более того, он пообещал: "Но я сокрушу эту девчонку!" Через несколько дней Шувалов был отправлен послом в Лондон, видимо, для того, чтобы сокрушать Туманный Альбион. А может быть, Екатерина Михайловна действительно оказывала какое-то негативное влияние на политический курс, проводимый императором? Ведь частную жизнь монархов ни в коем случае нельзя считать пикантным довеском к его внутри- и внешнеполитической деятельности. Она (частная жизнь) постоянно и непосредственно оказывалась связанной с жизнью государственной. Да и дыма, как говорят, без огня не бывает. Что ж, посмотрим. Александр II не раз делал попытки познакомить Долгорукую с механизмом управления империей, более того, ни одного серьезного решения в конце 1870-х годов он не принимал, не проговорив возможные варианты этого решения с новой супругой. Едва ли император ожидал от Екатерины Михайловны ценных и мудрых решений или подсказок, ему, скорее, был необходим внимательный, благожелательный слушатель, моральная опора, сопереживание его трудам и заботам. В условиях усиливавшегося противостояния власти и революционеров, роста непонимания между Зимним дворцом и обществом все большее сближение со второй супругой было вполне естественным. Долгорукая же в подавляющем большинстве случаев лишь отражала взгляды своего мужа, будь то вопросы внутренней политики или проблемы их частной жизни. Самостоятельные решения не были ее стихией, что, судя по всему, вполне устраивало монарха. Мы уже неоднократно называли Долгорукую-Юрьевскую супругой Александра II, но еще ни слова не сказали об их свадьбе. С приближением сороковин со дня смерти императрицы Марии Александровны государь все настойчивее стал говорить о возможности официальной женитьбы на княжне Юрьевской. Государственный секретарь Е. А. Перетц не сомневался в том, что именно Екатерина Михайловна подвигла монарха к столь важному и непростому шагу. По его словам, в 1880 году, накануне традиционного отъезда Александра II на отдых в Ливадию речь зашла о возможном покушении террористов на его жизнь. В этот момент Юрьевская бросилась к ногам государя и умоляла его взять ее с собой в царский поезд, чтобы в случае несчастья погибнуть вместе с ним. Александр Николаевич был тронут этим порывом и, опасаясь того, что в случае его гибели от рук революционеров Долгорукая с детьми останется без подобающих ей состояния и имени, решился на второй брак. Трудно сказать, что в данном случае сыграло большую роль: просьбы княгини или деятельность террористов, вдруг выступивших в несвойственной им роли Гименея, но решение императором действительно было принято именно в те дни. 4 июля 1880 года в Царском Селе император неожиданно вызвал к себе министра двора В. А. Адлерберга и не слишком твердым голосом объявил, что решил венчаться с княгиней Юрьевской. Министр двора знал о любовных увлечениях Александра II даже больше, чем духовник государя. Почти все денежные выплаты проходили через канцелярию именно этого министра, и Адлерберг был прекрасно осведомлен о многом из того, о чем говорить было не принято. Он никогда не допускал никакой утечки информации, хотя среди любопытного и постоянно ведущего интриги двора это было достаточно сложно. Новости и слухи здесь передавались из уст в уста, искажаясь до неузнаваемости, но источником этих новостей Адлерберг никогда не был. Однако такого поворота событий не ожидал даже этот многоопытный министр, который в первый момент был явно ошарашен решением государя. Он попытался указать на возможное падение престижа царской власти, говорил о возмущении и даже презрении общества, которое может ожидать старую и новую царские семьи. Александр II, почувствовав, что ему не удастся убедить министра, вышел из кабинета, уступив право на переговоры с Адлербергом Екатерине Михайловне. Ее сумбурной, но решительной атаки тот отразить не сумел, и ему пришлось смириться, согласившись на роль свидетеля в этой необычной свадьбе. Как министр и предполагал, гнев и возмущение "света" после состоявшейся церемонии обрушились и на него. 6 июля 1880 года в небольшой комнате нижнего этажа Большого Царскосельского дворца у скромного алтаря походной церкви состоялся обряд венчания. Были приняты строжайшие меры к тому, чтобы никто из караульных солдат или офицеров, ни один дворцовый слуга не заподозрили о происходящем. Можно подумать, что речь шла о каком-то постыдном поступке, но скорее всего Александр II заботился о том, чтобы его родня не попыталась сорвать обряд венчания. Государь был одет в голубой гусарский мундир, невеста - в простое светлое платье. Венчал их протопресвитер Ксенофонт Никольский, а присутствовали на церемонии граф Адлерберг, генерал-адъютанты Рылеев и Баранов, сестра невесты Мария Михайловна и неизбывная мадемуазель Шебеко. Все они позже подверглись некому подобию остракизма со стороны большого "света". После этого события Романовы потеряли даже формальный повод для игнорирования Долгорукой-Юрьевской. Племянник императора, великий князь Александр Михайлович так описывал полуофициальное представление новой супруги императора его родне: "Когда Государь вошел в столовую, где уже собралась вся семья, ведя под руку... молодую супругу, все встали, а великие княгини присели в традиционном реверансе, но отводя глаза в сторону... Княгиня Юрьевская элегантно ответила реверансом и села на место императрицы Марии Александровны. По любопытству я внимательно наблюдал за ней... Она была явно очень взволнована... Часто она поворачивалась и слегка пожимала его (Александра II - Л. Л.) руку. Ее усилия присоединиться к общему разговору встретили лишь вежливое молчание... Когда мы возвращались домой, моя мать сказала отцу: "Мне неважно, что ты думаешь или делаешь, я никогда не признаю эту наглую авантюристку". А "наглая авантюристка", не привыкшая к большому "свету", тем более к узкому кругу императорской родни, наверное, выглядела то растерянной, то развязной, нарушая мелкие правила строгого этикета, допускала чисто психологические промахи. Но она безусловно искренне пыталась расположить к себе и к своим детям родственников мужа, сохранить мир в большой семье Романовых, доказать, что она действительно любит человека по имени Александр Николаевич, а не его положение монарха. Убедить родню мужа в этом она так и не сумела (да и вряд ли это вообще можно было сделать), и отношения между ними остались достаточно напряженными. Так стоило ли государю жениться на Екатерине Михайловне Долгорукой-Юрьевской и идти на столь серьезные потери и жертвы? Вопрос не слишком умный и довольно нахальный, однако, поддаваясь понятной слабости, так хочется обсудить его, несмотря на явную бесполезность этого занятия. В конце концов, доверительный разговор и не должен постоянно касаться исключительно многомудрых предметов, иначе он грозит превратиться в академическую дискуссию. Удивительно, что императора, с одной стороны, упрекали в мезальянсе, а с другой - осуждали за появление у него в семье незаконнорожденных детей (иными словами, ему не оставляли никакого выхода из создавшегося положения). Попробуем разобраться в сложившейся ситуации спокойно и непредвзято. Именно Долгорукая дала ему возможность освободиться от необходимости искать все новых и новых любовниц, брак с ней связал нашего героя с женщиной, чьи чувства и мысли он уважал и в беседах с которой находил покой, позволявший ему отвлечься от бесконечной череды дел и забот. Да, можно сказать, что монарх многое потерял от этого брака. Его вторая супруга способствовала росту критики в его, государя, адрес, вызывала раздражение значительной части общества. Зато она своими заботами опровергла грустный, но абсолютно справедливый афоризм Жана де Лабрюйера, гласящий: "Королю не хватает только прелестей личной жизни". И вообще, навязывая крупным государственным и общественным деятелям свои вкус в выборе жен и подруг, не пытаемся ли мы примазаться к их деяниям, к их славе, укорить их за упущенные, с нашей точки зрения, возможности? Можно, конечно, понять и родственников императора, они имели совершенно законный повод для беспокойства. Сохранились сведения о том, что Александр II возлагал большие надежды на старшего сына от второго брака - Георгия. "Это настоящий русский, - говорил он, - в нем по крайней мере течет русская кровь". Означало ли это, что самодержец подумывал о возведении Георгия на престол в обход великого князя Александра Александровича, сказать очень трудно, хотя и отбрасывать такую возможность с порога было бы не правильно, особенно в свете того, что монарх, как мы знаем точно, помышлял о коронации княгини Юрьевской. Во всяком случае, по его приказу в государственных архивах велись активные поиски подробностей коронации второй жены Петра Великого Екатерины Алексеевны, а также полным ходом шло составление сценария будущего торжественного акта. Очередной призванный спасти в трудную минуту Россию, диктатор М. Т. Лорис-Меликов, посвященный в планы монарха, нашептывал ему: "Для России будет большим счастьем иметь, как и в былые времена, русскую царицу". Находились и другие придворные знатоки древней истории, которые уверяли, что отныне для империи начинается новая эра. Они имели в виду, что первый Романов, Михаил Федорович, был женат тоже на Долгорукой, таким образом, матримониальный круг замкнулся, давая стране, по их мнению, надежду на процветание под водительством истинно русских монархов. Как было бы чудесно, если бы чистота крови монархов действительно гарантировала благополучие государства, сколько проблем сразу бы отпало само собой! Естественно, что противники второго брака Александра Николаевича осудили не только факт его женитьбы, но, воспользовавшись ею, не преминули подвергнуть сомнению все, что составляло смысл царствования нашего героя. "Поставив на одни весы, - писала, к примеру, Толстая, - свое личное счастье и роль монарха-самодержца, он разрубил гордиев узел, не думая о дальнейшем. Государю всегда не хватало широты ума. Факты обыкновенно представлялись ему изолированными, оторванными от целого... Отсюда спорные решения и поспешность, с которой он осуществлял не созревшие проекты". В первую очередь фрейлина имела в виду проект так называемой конституции Лорис-Меликова, а может быть, она метила и вообще во все реформы царствования Александра II. Интересно, что представители и правого, и левого общественных лагерей все больше сливались в своем неприятии поведения монарха, хотя и исходили из совершенно разных посылок. К концу 1870-х годов угроза гибели государя от рук террористов стала не просто велика, но все более превращалась в жестокую реальность. Осенью 1880 года Александр II даже составил завещание, стараясь обеспечить хотя бы материальное благополучие своей второй семьи. В этом документе в частности, говорилось: "Государственные процентные бумаги, опись которых прилагается, помещенные от моего имени в Государственный банк 5 сентября 1880 года, в сумме три миллиона две тысячи девятьсот семьдесят рублей есть собственность моей жены и наших детей". Император позаботился и о государственно-династической поддержке Юрьевских, обратившись к наследнику престола с письмом, в котором были такие слова: "Дорогой Саша. В случае моей гибели поручаю тебе мою жену и детей". Не выполнить подобную просьбу отца великий князь никак не мог. Между тем княгиня Юрьевская, Лорис-Меликов, великий князь Константин Николаевич и некоторые другие лица из окружения монарха сумели уверить его, что существует реальное спасение от революционной угрозы. Оно заключается в наделении избранных страной депутатов законосовещательными полномочиями, некотором смягчении традиционного самодержавия, иными словами, в принятии того или иного проекта конституции. В конце февраля 1881 года Александр Николаевич объявил жене: "Это сделано. Я подписал Манифест. В понедельник утром он появится в газетах и, надеюсь, произведет хорошее впечатление. По крайней мере, русский народ увидит, что я дал ему все, что возможно. И все это - благодаря тебе". Не суждено было ни российским подданным увидеть то, что им в очередной раз даровал монарх, ни Екатерине Михайловне насладиться благодарностью народа. 1 марта 1881 года взрыв бомбы, брошенной террористами, оборвал жизнь Александра II. Получив деньги, завещанные мужем, княгиня Юрьевская с детьми уехала в Ниццу, где и умерла в 1922 году. Реликвии, вывезенные ею из России, после ее смерти попали на аукционы Парижа и Лондона, где и были куплены музеями, отнюдь не российскими, и частными лицами, среди которых русских тоже не наблюдалось. То ли время было слишком горячее, то ли порвалась связь времен, и память о царе-освободителе оказалась в России никому не нужной. После смерти отца великий князь Александр Александрович, не склонный к социально-политическому реформаторству, думал не столько о детях отца от второго брака, сколько о наличии подписанного покойным императором проекта конституции Лорис-Меликова. С одной стороны, конституция могла вызвать очередной взрыв общественного энтузиазма и укрепить позиции трона. Осуществление проекта нанесло бы серьезный удар по революционному движению, заставив народников искать иные методы борьбы с режимом, нежели бомбы и револьверы. Однако, с другой стороны, проект Лорис-Меликова вполне мог стать первым шагом к ограничению самодержавия, что совершенно не соответствовало идеям и планам наследника престола. Впрочем, Александра II, останься он в живых, отношение его преемника к конституционным проектам волновало бы не слишком сильно. В конце 1870-х-начале 1880-х годов Александр Николаевич в кругу новой семьи часто и охотно обсуждал планы своего ухода на заслуженный отдых. Закончив социально-экономическое и политическое реформирование России император намеревался через шесть месяцев, самое большее через год, отречься от престола и вместе с женой и детьми уехать в Ниццу, предоставив Александру Александровичу заботиться о процветании государства. Эта мечта нашего героя так и осталась мечтой, однако она наводит на некоторые серьезные размышления об изменении психологии ценностных ориентиров в императорской семье. И надо сказать, что в своих размышлениях по этому поводу мы с вами будем далеко не одиноки. В одном из исторических исследований, посвященных династии Романовых, справедливо утверждается, что, начиная с Николая I: "Быт и нравы императорской фамилии становятся все более буржуазными, все теснее сближаются с жизнеустройством даже не столько богатых российских помещиков, сколько состоятельных европейских буржуа". Не будем спорить по поводу начального момента этого процесса или строго поступательного его характера. Для нас в данном случае важнее то, что слова "все более буржуазными" означают прежде всего все более заметное разграничение монархами себя-самодержца и себя-личности. Если говорить о Романовых XIX века, то наиболее четко и остро это разграничение просматривается именно во времена Александра II. Долг монарха призывал его, забыв о частных интересах и желаниях, всеми силами защищать абсолютную власть и права династии; долг и чувства честного и частного человека заставляли нашего героя заботиться в первую очередь о благополучии и покое семьи, об обычном человеческом счастье. Александр Николаевич пытался соединить две, возможно, мало соединимые вещи: долг государственного деятеля и его право на полноценную личную жизнь. Он пытался доказать обществу, совершенно к этому не подготовленному, что монархи, как и простые смертные, имеют право не только на уважение и восхищение, но и на личное благополучие в полном смысле этого слова. Подобная попытка вызывает особое уважение, поскольку оказалась важной не только для самого государя, но и для его подданных. Помните замечание одной из строгих дам о "росте распущенности" в обществе, происходившем под влиянием "необдуманных действий" императора? Отказ от правил нравственного пуризма, от ханжеского поведения всегда ведет к некоторому всплеску вседозволенности. Но подобный отказ все же необходим для освобождения собственного "я" из-под гнета замшелых, по сути средневековых, правил и "приличий". Протестовать против свободы людей в частных интимных отношениях на том основании, что такая свобода ведет к вседозволенности, росту насилия, безобразия - один из худших видов лицемерия. С таким же успехом можно протестовать, скажем, против Жалованной грамоты дворянству, поскольку она якобы вызвала увеличение числа помещиков типа Простаковой и Скотинина. Наверное, в данном случае следует говорить не о ненужности или необходимости перемен (с требованиями времени не поспорить), а об умении или неумении людей пользоваться предоставленной свободой, о необходимости постепенной подготовки общества к адекватному восприятию назревших перемен. В этом отношении, как и в ряде других, Александр II вряд ли может послужить образцом правителя (а существуют ли вообще образцовые главы государства?). Он действовал методом проб и ошибок, импульсивно, проявляя волю самодержца, опираясь на авторитет власти не только там, где это было необходимо, но и там, где следовало бы идти путем долгих уговоров и обстоятельных объяснений. Однако повторюсь, большое ему спасибо за то, что он вел безоглядную борьбу за свое личное счастье, за веру в то, что каждый человек (даже самодержавный монарх) имеет право на поиски, надежду, ошибки, разочарования. Александр Николаевич стал, по сути, не только освободителем крестьян (о чем речь еще впереди), но и освободителем общества от некоторых заскорузлых привычек, ханжества, разврата под покровом внешних приличий. Можно вновь (как и в случае с отменой крепостного права) сказать, что он это сделал под давлением обстоятельств, случайно. Возможно, но ведь он это сделал! Что же до одиночества монарха в кругу родни, лоне семьи... Тут все очень непросто, вернее, неоднозначно. Собственно говоря, вся история с Долгорукой - это бегство Александра II из монаршего одиночества, желание просто по-человечески устроить личную жизнь, иметь возможность хотя бы в семье отдохнуть от вериг величия, богопомазанности, неповторимости, от ответственности за судьбы миллионов людей. Его предшественники на троне в XIX веке не раз говорили о своем желании как-то разграничить в себе монарха и человека, но только Александр II сделал решительный шаг к такому разграничению. И у него это почти получилось. Казалось, еще чуть-чуть, месяц, полгода, год... Не судьба... И второй круг одиночества не дал себя разорвать, хотя и казался менее прочным, чем первый. Но, видимо, накладываясь один на другой, они создавали такой обруч, который сбить человеку было не под силу. А все-таки Александр и Екатерина любили друг друга на удивление, на зависть искренне и самозабвенно. Их чувство даже не всегда укладывалось в обычные рамки, выплескивалось на листы бумаги, переходило в романтические поступки, характерные скорее для "зеленой" молодежи давно прошедших времен, чем для умудренных жизнью людей второй половины XIX века. После революции в октябре 1917 года в кабинете императора нашли альбом эротических рисунков профессиональных по форме и весьма смелых по содержанию, сделанных Александром Николаевичем. Моделью для этих рисунков послужила Екатерина Михайловна Долгорукая-Юрьевская. В свою очередь, накануне погребения останков императора в Петропавловском соборе княгиня остригла свои роскошные волосы и положила их в гроб супруга. Наложница, любимая, жена, она прощалась со своим господином, обожаемым мужем... А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В НИЦЦЕ Вернемся теперь к тому, о чем пообещали поговорить немного ранее. Одним из любимейших занятий историков и вообще людей думающих являются размышления об альтернативности исторического процесса, о том, что было бы, если бы осуществилось возможное, а не свершившееся. По мнению многих ученых (которые, уверен, втайне, для себя занимаются тем же), подобное занятие отдает шарлатанством, то есть не имеет с наукой ничего общего. В истории нет сослагательного наклонения. Действительно, что значит "возможное"? Занимаясь им, можно было бы легко переиначить чуть не все события российского XIX (и не только XIX) века. Но и отвергать с порога мысли об альтернативности исторического процесса нет никакого резона. Во-первых, нельзя же закрывать глаза на очевидное - многое действительно могло произойти по-другому, и причины возможного, но не происшедшего важны не менее чем реально свершившиеся события. Думать иначе значит считать, что "история учит только тому, что она ничему не учит". Во-вторых, иногда обстоятельства складываются таким образом, что рассмотрение альтернативных вариантов событий углубляет наше знание о случившемся. Особенно это верно, когда речь заходит не о процессах, явлениях или событиях государственной важности, а о жизни любого из людей, будь то император или последний из его подданных. Рассмотрение тех или иных - не только возможных - вариантов их бытия позволяет явственно ощутить и глубже оценить достоинства и недостатки интересующего нас человека, увидеть его с неожиданной стороны, отделить грехи от добродетелей (а ведь грань между ними подчас необычайно тонка). В конце концов, просто любопытно представить себе, что могло случиться, если бы человеку удалось осуществить то, о чем он постоянно говорил и мечтал. Памятуя об этом и возвращаясь к нашему герою, думается, небезынтересно, более того полезно, осветить воображаемую тему: Александр II оставляет трон и уезжает с новой семьей на постоянное жительство в Ниццу. Это ведь действительно было тем, о чем он постоянно мечтал в последние годы жизни. Времени для того, чтобы в полной мере насладиться семейной идиллией и покоем, у него еще могло оказаться предостаточно. Оставив другим государственные заботы, придворные интриги и прочие околотронные стрессы, Александр Николаевич вполне мог дожить до последних лет XIX, а то и начала нового, XX века. Таким образом, хронологически мы никоим образом не погрешим против истины, дело за малым - не погрешить против нее и в фактологическом отношении, не выйти за рамки психологически возможного. Что ж, попробуем понять, что принесло бы заявленное выше развитие событий и России, и самому императору, и его второму семейству. Что касается империи, то безусловно разрядилась бы напряженность, охватившая и двор, и широкие слои петербургского и московского общества по поводу женитьбы Александра II на Долгорукой-Юрьевской. Напомним, что многие напрямую связывали раскол, усиливавшийся в обществе, с расколом, происшедшим в царствующем доме (и имели на это определенные основания). Говоря шире, превращение Александра Николаевича в частное лицо снимало бы с повестки дня проблему династического кризиса (проблему возможного и весьма острого спора между детьми императора от первого и второго браков). Во всяком случае эта проблема теряла бы свою остроту, становясь по большей части чисто умозрительной. В связи с этим, думается, изменилось бы и отношение нового императора Александра III ко второй семье своего отца. Вряд ли бы он стал отказывать Юрьевской и ее детям в определенном почете или в каких-нибудь материальных притязаниях (а то, что притязания эти могли быть, и могли быть достаточно велики, попытаемся показать чуть позже). Наверное, Александр III разрешил бы мачехе обращаться к себе на "ты", сохранил бы за ней апартаменты в Зимнем дворце. Ее дочери могли бы рассчитывать на царское приданое, а сын имел бы право получить образование за счет государства. Однако любую попытку Екатерины Михайловны вмешаться в российские дела (политические или экономические) новый монарх, видимо, пресекал бы безоговорочно, оставляя за ней право царить и развлекаться в прекрасной и становившейся все более модной Ницце. Что ж, общение с любимым человеком - это не так уж и мало. Французский курорт, вероятно, напомнил бы Александру Николаевичу и его супруге август 1880 года, впервые проведенный ими вместе в Ливадии. Тогда они часами сидели на веранде, глядя, как играют дети, любуясь природой, и ощущали особое чувство покоя рядом с набегавшими на берег морскими волнами. А вечерами их завораживало необыкновенное черно-бархатное небо с яркими звездами, ниспосылавшее нашему герою не просто покой, но и огромное и безмятежное счастье, которого он был лишен долгие десятилетия. Подобные чувства могли сопутствовать Александру и Екатерине достаточно долгое время. Ведь они искренне любили друг друга, их союз принес им троих детей, которые, подрастая, радовали бы родителей, наполняя их жизнь новыми заботами. В общем, как заметил писатель, знавший о людях все или почти все: "Все счастливые семьи похожи друг на друга..." Возможен был такой вариант событий? А почему бы и нет? Как уже не раз отмечалось, любовь и уважение Александра и Екатерины друг к другу сомнений не вызывают. Наличие сына и двух дочерей потребовало бы от родителей забот об их образовании, причем Георгий скорее всего должен был бы получить и университетский диплом. Далее начались бы хлопоты о женитьбе и замужествах детей, тем более сложные, что дети были, хоть и внебрачные, но признанные родителем-императором, то есть требующие какой-то особой партии. А может быть, сын и дочери, вдохновленные примером родителей, не стали бы перебирать женихов и невест, принадлежавших к европейским дворам, а доверившись чувствам, ценили бы прежде всего личное счастье, а не родовитость своих будущих жен и мужей. А дальше - старость, окруженная заботой детей и внуков, мысли о мемуарах, письма родным в Россию, беседы с соотечественниками, приехавшими на юг Франции. "Все счастливые семьи..." К сожалению, не менее возможен и иной вариант развития событий. Начать его рассмотрение следует не с возрастной разницы между Александром и Екатериной (об этом чуть позже), а с некоего психологического момента, который после того, как они стали частными лицами, должен был буквально отталкивать их друг от друга. Для того чтобы понять суть этой психологической коллизии, попробуем ответить на вопрос, кто из двух наших героев больше проиграл бы от потери ими официального статуса? Формально Александр Николаевич, ведь он, как-никак, занимал престол и ему действительно было что терять. На самом же деле - Екатерина Михайловна, которой так и не довелось разделить российский престол с мужем. За свои шестьдесят два года Александр Романов побывал в ролях великого князя, наследника престола, а затем двадцать пять лет правил огромной страной. Он в полной мере вкусил и прелести, и тяготы власти, пройдя с империей унижение Парижского мира, бурный водоворот реформ 1860 - 1870-х годов, радость и разочарование в связи с освобождением балканских народов от турецкого ига, горечь и растерянность от атак террористов. Александр II знал точную цену любви народа, уважения общества к императору, преклонения перед ним двора. За долгие годы власти ему приелись блеск балов, размеренная величавость официальных приемов, полуорганизованный, полуискренний восторг народа при встречах со своим вождем. Александр Николаевич действительно устал от единовластного управления великой державой, причем эту "великость" нужно было доказывать везде, всем и постоянно. Хитросплетения европейской политики требовали от императора не меньшего напряжения сил, чем неурядицы, вызывавшие проблемы внутренние. А ведь еще были и обязательные путешествия по России и иностранным дворам, где российский монарх должен был быть втройне монархом, лидером, символом. Иными словами, отказ Александра II от престола являлся его свободным выбором, выбором человека, который понимал, зачем он меняет высочайший государственный пост на тишину и покой частной жизни. А Екатерина Михайловна? С ней дело обстояло совершенно иначе. Став в достаточно юном возрасте любимой, а затем и любовницей императора, она долгие годы жила в положении, хоть и привилегированном, но, по сути, полулегальном. Даже въехав при жизни императрицы Марии Александровны, в апартаменты Зимнего дворца, Долгорукая оставалась "теневой" женой императора: исправно рожала ему детей, помогала отдыхать от государственных забот, делила по мере сил горести и радости его жизни. Александр II был совершенно прав, когда писал сестре о том, что эта молодая женщина живет лишь для него и их детей, он только забыл уточнить, являлась ли такая жизнь действительно тем, чего хотела Екатерина Михайловна, к чему она стремилась. Может быть, ей как раз и не доставало блеска балов, торжественной размеренности придворной жизни, уважения правящей элиты, в общем всего того, что называется "жизнью наверху". Она ведь так и не успела испытать ни прелести, ни тяжести подобного существования. Как уже говорилось, 1880 году Долгорукая стала законной женой императора, но так и не была венчана на царство, титул царицы, казавшийся столь близким и возможным, так и не стал для нее реальностью. Трудно представить себе, что Екатерина Михайловна с энтузиазмом восприняла решение супруга отречься от престола и начать жизнь частного человека. Для нее в подобной жизни не было ничего нового и особенно привлекательного. Иными словами, разница в точках отсчета, которых наши герои начинали свое новое существование могла серьезно повлиять на безоблачность их дальнейших отношений. Второй причиной, которая могла омрачить покой и счастье Александра и Екатерины, являлась весьма значительная разница в их возрасте, составлявшая почти тридцать лет. История, безусловно, знает примеры того, когда супруги и при такой разнице жили дружно и счастливо, но несравненно чаще случалось иное. Стареющий муж надоедал все еще молодой или молодящейся жене, и в семье начинались раздоры и споры. Дело даже не в банальной неверности, появлении у жены другого мужчины, кризис охватывал все сферы жизни семьи. Трудно даже представить себе, какие у Долгорукой-Юрьевской или Александра Николаевича могли найтись поводы для недовольства, вернее, трудно назвать то, что не могло бы стать поводом для возникновения разногласий между ними. Сочетание возрастной разницы с той психологической коллизией, о которой говорилось ранее, скорее всего создавало бы условия для появления у супруги немыслимых требований-капризов. То она начала бы претендовать на какое-то особое положение при российском дворе, требуя, чтобы ей предоставили одну из императорских резиденций, то припомнила бы о неких безделушках, которые они оставила в Зимнем дворце и без которых в новом состоянии она не могла жить. Или Екатерина Михайловна, как оно и было на самом деле, прониклась бы убеждением, что ей необходим орден Святой Екатерины (им награждались представительницы династии и в редчайших случаях другие дамы, но лишь за выдающиеся заслуги перед страной. Вряд ли заслуги, оказанные Долгорукой России, можно назвать выдающимися). Легко себе представить нашу героиню пытающейся уговорить Александра III зачислить ее сына Георгия, скажем, в царскую роту Преображенского полка или ее же, желающую вернуться в Петербург и давать там роскошные балы. Честно говоря, ее супругу, выражаясь словами поэта, покой мог только сниться. Наверстывая упущенное в молодости, Екатерина Михайловна много путешествовала бы по Европе, претендуя на то, чтобы ее принимали на уровне особы царствующего дома, устраивала приемы, содержала свой двор. А ведь все это требовало бы больших, очень больших денег. Кстати, не будем закрывать глаза на эту низменную по классическим российским меркам проблему и поговорим о материальном обеспечении наших героев. Поведем речь об этом еще и потому, что в проблеме "презренного металла" содержалась реальная причина возникновения возможных недоразумений между Александром и Екатериной. Личное состояние бывшего российского императора было достаточно велико, чтобы ни он, ни члены его семьи ни в чем не нуждались. Однако вряд ли Долгорукая-Юрьевская могла позволить, чтобы все ее траты контролировал муж, ведь зачастую эти траты принимали весьма оригинальный характер. Организация пышных приемов, содержание собственного двора, лучшие номера в лучших гостиницах во время путешествий по Европе - все это Александр Николаевич мог стерпеть. Но вряд ли он спокойно перенес бы установку надгробия своему любимому черному сеттеру на кладбище французского города По с претенциозной надписью: "Здесь покоится Милорд, любимая собака императора Александра II". Не будем забывать, что Екатерина Михайловна желала, чтобы и ее дети имели возможность жить как принцы крови. Вот тут она и могла вспомнить о том, что Александр III обязан своим нынешним положением ее мужу, а значит, Петербург должен платить ей особую пенсию. Но дело не только в этом. По слухам (и очень достоверным), у Долгорукой в заграничных банках имелись миллионные счета, возникшие в то время, когда она имела возможность торговать концессиями на строительство железных дорог в России. Пользоваться счетами открыто княгиня не могла, вряд ли бы ей удалось внятно объяснить мужу происхождение этих денег. Но и скрыть существование таких счетов, учитывая пронырливость и информированность европейских журналистов, было затруднительно. В связи с этим следует сказать еще об одном обстоятельстве. После того как Александр II решил стать частным лицом, интерес публики к нему и его семье постепенно бы охладевал. Однако ни журналисты, особенно представители "желтых" изданий, ни высший российский "свет" не оставили бы их в покое. Мы знаем, как усердствовал некий француз Лаферте, который буквально не давал прохода Екатерине Михайловне, обещая за воспоминания о ее жизни с Александром II баснословные гонорары. В конце концов ему удалось склонить ее к совместному написанию книги, наполненной исключительно интимными подробностями о жизни супругов. В свою очередь великосветское общество бурно обсуждало тот вопиющий факт, что священник русской походной церкви после обедни поцеловал княгине Юрьевской руку, а она ему нет. Более того, она отругала священника за то, что домашний доктор княгини, некий Любимов (ходили слухи, что он был для нее не только доктором), не был избран церковным старостой. Иными словами, если широкая публика теряла интерес к бывшей царской чете, то высшие слои общества следили за этой четой с неослабевающим вниманием и неизбывным недоброжелательством. Частная жизнь Александра Николаевича никак не хотела становиться просто и истинно частной. Свой вклад в нагнетание напряженности между супругами могли внести их дети. Особенно тревожил бы Александра Николаевича Георгий, которого совершенно не устраивало положение "принца в изгнании". Надо сказать, что честолюбие сына подогревали и сами родители. Помните, еще будучи императором, его отец обронил фразу: "Этот - настоящий русский. Хоть в нем, по крайней мере, течет только русская кровь". Фраза действительно странная, во-первых, непонятно по какому поводу и к чему сказанная, во-вторых, не ясно, почему в Георгии текла только русская кровь, если сам Александр Николаевич не был "только русским". Как бы то ни было, сын Александра и Екатерины должен был ощущать свою "особенность", необычность, тем более что мать всячески старалась не дать окружающим забыть о высоком жребии мальчика. В конце концов, Георгий был и женат ею на дочери принца К. П. Ольденбургского, чтобы быть поближе к российскому двору. Обозначив самые общие вехи неблагоприятного для нашего героя развития событий, не будем пытаться подробнее описать возможное течение его жизни в Ницце. Картина и так получается достаточно грустная, но, согласитесь, вполне реальная. Это ведь, вновь сошлемся на Л. Н. Толстого, все счастливые семьи похожи друг на друга, а несчастливые-то несчастливы по-своему. А в чем, собственно, заключалось бы несчастье Александра Николаевича? Наверное в том же, в чем оно состояло и для Александра II - венценосца. Ему, несмотря на все усилия, не удалось бы уйти от судьбы, разорвать те круги одиночества, о которых мы уже говорили и еще будем говорить ниже. Оно (одиночество) действительно, как пророчество, - каждому свое. Боюсь, не забыли ли мы за всеми этими рассуждениями, что для Александра и Екатерины все закончилось. Закончилось на полувздохе, трагически, неожиданно. Мы же с вами далеки от завершения нашей беседы, большая и, хочется надеяться, достаточно интересная ее часть еще впереди. Часть III ОДИНОЧЕСТВО ТРЕТЬЕ. НАЧАЛО ... государственная жизнь только отражается во внешних поступках людей, а совершается в их душах. И. А. Ильин ОЩУЩЕНИЕ ВРЕМЕНИ (вторая половина 1850-х годов) После столь эмоциональной части разговора, наполненной личными переживаниями нашего героя, рассказами о его отношениях с родными, о его влюбленностях и любовях, просто необходима, как говорят кинематографисты, "перебивка" кадров, что-то точно, но спокойно подводящее нас к новому предмету беседы. Читатель, конечно, обратил внимание на то, что на предыдущих страницах мы забежали далеко вперед, но он, хочется надеяться, понял, что это было совершенно необходимо для создания по возможности полной картины личной жизни Александра II, того второго круга одиночества, с которым ему приходилось бороться. Теперь нам вновь предстоит вернуться к середине 1850-х годов, чтобы продолжить разговор о 25-летнем царствовании нашего героя, о деяниях, принесших ему славу и бесславие, радость и разочарование уже на государственном поприще. Можно было бы начать просто, без обиняков: "Рассказывать о России 1860-1880-х годов в наши дни..." или: "Воцарение Александра II поначалу не вызвало в обществе..." Однако что-то в душе противится такому зачину, подсказывает о чем-то нами упущенном, о ком-то, кому мы не дали высказаться в полной мере. Но именно этого, упущенного, и не достает для выстраивания плавного перехода к новым главам, к новым спорам. Может быть, речь идет об очевидцах, свидетелях событий, о людях, на чьих глазах происходило воцарение Александра II, начало его реформ, о людях, которые помогают нам, потомкам, ощутить определенный отрезок времени как необходимое звено в непрерывной и нескончаемой цепи событий. Дадим им возможность побольше рассказать о происходившем у них на глазах, пусть они преувеличивают или недооценивают, клевещут или пророчествуют, кричат или еле шепчут, но пусть они говорят... О чем, вернее, о каком времени пойдет сейчас речь? Ну, это-то совсем просто - конечно, о моменте окончания царствования Николая I и переходе престола к его старшему сыну. Момент во всех отношениях переломный, и грех было бы пройти мимо него, отделавшись достаточно дежурными фразами, которые звучали и еще прозвучат в нашем разговоре. В таких фразах нет ничего плохого, они даже обязательны, но хочется расширить панораму обзора, а может, сбить себя и собеседника с наезженной колеи и перевести дух перед новым рывком вперед (или назад?) в ведомое-неведомое... Создается впечатление, что к середине 1850-х годов Россия подхватила вирус то ли пацифизма, то ли непротивления злу насилием. А что еще можно подумать, если в разгар Крымской войны Е. М. Феоктистов, отнюдь не отличавшийся любовью к оппозиционным идеям, писал: "Одна мысль, что Николай I выйдет из борьбы победителем, приводила в трепет. Торжество его было бы торжеством системы, которая глубоко оскорбляла лучшие чувства и помыслы... и с каждым днем становилась невыносимее..." В связи и этим хочется заметить, что когда речь заходит о наследстве, оставленном Николаем Павловичем своему преемнику, то чаще всего, и справедливо, говорится о материальных и престижных потерях, которые понесла Россия в Крымской войне. Однако не менее важно сказать о потерях нравственных и, если можно так выразиться, идеологических. Феоктистов, и далеко не он один, желал Николаю I поражения в войне с Англией и Францией. А России? Для нее, оказывается, это поражение обернется победой, поскольку не Россия, а николаевская система потерпит крах, что даст возможность стране развиваться более свободно и успешно. Иными словами, в первой половине XIX века понятия "государь" и "отечество" разошлись в сознании образованных людей так далеко, что новый монарх мог вновь сблизить их, реально показав, что он действует только и исключительно на благо всей страны. Благо же - категория достаточно неопределенная, каждое политическое направление, если не каждый человек, составило о нем собственное представление. Правда, что касается России середины 1850-х годов, было некое обстоятельство, объединяющее самые разные точки зрения. Его можно попробовать определить следующие образом: в империи все должно стать не так, как было при Николае Павловиче. Ведь если в конце 1840-х годов Ф. И. Тютчев писал, что в государстве "все и все отупели" то эхом ему вторил П. Я. Чаадаев, который в других случаях мало в чем был согласен с Федором Ивановичем. "В России, - писал Чаадаев, - все носит печать рабства - нравы, стремление, просвещение и даже вплоть до самой свободы, если последняя может существовать в такой среде". Наконец, с ними солидарен, что уже совсем странно, революционер-демократ В. А. Слепцов: "На что уж кажется, надежное средство было в старые годы гробовое молчание? Но скоро... убедились, что и на это всесильное оружие не всегда можно рассчитывать, что и оно не всегда может служить знаком согласия и что если, например, все громогласно выражают одобрение, то молчание одного человека может быть воспринято за отрицание". Если правление Николая I так воспринималось его современниками, то можно себе представить, как была ими встречена смерть железного монарха. И вновь - редкое единодушие между революционерами и либералами, убежденными монархистами и монархистами поневоле (потому, что неоткуда было ждать изменений, кроме как от трона). "Смерть Николая, - пророчествовал в "Полярной звезде" А. И. Герцен, - больше, нежели смерть человека, это смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела. Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою". Новую эру, не скажу приветствует, но предощущает, и представительница славного клана славянофилов В. С. Аксакова: "Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать". С ней солидарен извечный противник славянофилов, западник Н. А. Мельгунов, который попытался наметить первоочередные задачи нового царствования. "Пора встрепенуться, - заявил он. - Но чтоб нас разбудить и вызвать к полезной деятельности, для того нужна - повторяем опять и готовы повторять беспрестанно - нужна гласность... Гласность! Великое слово! Одна гласность в силах оградить нас от беззаконий правосудия... поднять нас и облагородить". Какой знакомый клич! Жаль лишь, что гласность со временем умирает или перерождается в вопли так же незаметно, как и реформы, ею воспетые, становятся повторением давно пройденного. Итак, царствованию Николая I пропели: "Со святыми упокой...", и оно было похоронено с эпитафией Тютчева: Не Богу ты служил и не России, Служил лишь суете своей, И все дела твои, и добрые и злые, - Все было ложь в тебе, все призраки пустые, Ты был не царь, а лицедей. Собственно говоря, из сказанного можно сделать, по крайней мере, один вывод: катастрофа, которую потерпел Николай I, произошла не в Евпатории и не в Севастополе, а внутри России. Катастрофа во внутренней политике повлекла за собой катастрофу в политике внешней, а значит - крах всей системы. Николай I умер так внезапно и так странно для подданных из-за депрессии, которая для самодержца страшнее самой сильной лихорадки. Смена монархов... Для России этот момент являлся не всегда судьбоносным, но всегда судьбоожидаемым. Здесь хочется с удивлением отметить: как же воцарение Александра II, при всей схожести внешних обстоятельств, не было похоже на вступление на престол его дяди Александра I! Тогда, после мрачных и малопонятных для подданных лет правления Павла I, страна встретила Александра Павловича потоком од и дифирамбов. Она любовалась его молодостью и красотой, аплодировала обещаниям вернуться к порядкам Екатерины II, намекам на перемены, которые каждым понимались по-своему, но принимались с одинаковой радостью. В 1855 году все было по-другому. Вроде бы и времена прошли не менее мрачные, чем павловские, но особой радости не наблюдалось. Казалось, Россия, если и радовалась, то не столько вступлению на престол Александра Николаевича, сколько смерти его отца. Новый же монарх внушал разве что настороженность. Это и понятно, он ведь не конфликтовал с отцом, воспитывался и занимался государственными делами под его контролем, не знал иной системы управления, кроме николаевской. Откуда же было ждать новшеств и перемен? В обществе без сомнения понимали, что хуже, чем было, уже не будет. Но это утешало слабо, так как здание империи нуждалось не в подновлении, а в перестройке. Первые недели и месяцы царствования Александра II дали понять, что режим заметно смягчается, но и это не вызвало бурного энтузиазма. Упоминавшаяся нами В. С. Аксакова записывала в дневнике: "Тютчев... прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью? Хорошо, если весна и благодатное лето, но если оттепель временная, а потом опять все скует мороз?" С летом в России, как известно, всегда проблемы, зато с зимой все в порядке. Может быть, поэтому страна придирчиво всматривалась в нового императора и не спешила открывать ему объятия. Наоборот, стремилась перечислить его недостатки, не упустив ни единого. "Главный недостаток (Александра II - Л. Л.), - писал Б. Н. Чичерин, - состоял в плохом знании людей и в неумении ими пользоваться. Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях... Он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать разные направления..." Сомневался в энергии и профессиональных возможностях монарха корреспондент герценовского "Колокола": "Можно ли надеяться, что Александр II будет сбрасывать с себя постепенно вериги прошлого, выметет ли Россию от николаевского сора?" Императора торопили, хотели побыстрее услышать от него что-то определенное, не давали осмотреться. И в то же время сами предупреждали о тех трудностях, с которыми ему придется столкнуться уже на первых порах. А. В. Никитенко записывал в дневнике в 1853 году (трудно надеяться, что за два-три года, прошедших с того времени, что-нибудь изменилось радикальным образом): "Вникая во все эти государственные дела, приходишь к одному печальному заключению: как мы бедны государственными людьми". А некто, пожелавший остаться неизвестным, облек ту же мысль в почти частушечную форму: Грустно матушке России, Грустно юному царю, Царь покойный гнуть лишь выи Дворню выучил свою. Грустно! - думаю я часто Про отечество отцов: Незабвенный лет ведь на сто Заготовил подлецов. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что одновременно с неверием в желание и способность Александра II реформировать Россию в приведенных выше высказываниях звучит робкая, но различимая надежда на то, что он все же захочет и сможет это сделать. Герцен, всегда выражавший свои мысли и надежды откровенно и прямо, писал императору вскоре после его воцарения: "Я готов ждать, стерпеться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что Вы что-нибудь сделаете для России..." Общество, общественное мнение уже родилось и постепенно взрослело, но трон все еще оставался главной движущей политической силой в стране. Перемены, идущие сверху, являлись самым простым и надежным видом перемен, а потому на Зимний дворец были устремлены все взгляды. Тот же Н. А. Мельгунов утверждал: "Не конституционные сделки нам нужны, а самодержавные реформы... Мы не гонимся за бумажными гарантиями и готовы ввериться личной гарантии царского ума, совести и горьких опытов". Сомнения и надежды, призывы начать реформы и поиски тех, с кем император может их начать, тревожное ожидание и не менее тревожное нетерпение. Радостная, что-то обещающая тревога... СТРАСТИ ПО КРЕПОСТНИЧЕСТВУ Рассказывать о России 1860-1880-х годов в наши дни и просто, и достаточно сложно. Просто это делать в силу того, что слова "исторический перелом" не требуют ныне дополнительных объяснений. Россияне, живущие на грани XX и XXI столетий, прекрасно осознают, каково существовать, как говорят китайцы, в "интересные времена" и что эти времена из себя представляют. Сложно же описывать Россию в царствование Александра II потому, что личный опыт каждого из наших современников подсказывает ему не совсем то, что происходило в стране в 1860-1880-х годах. К тому же у собеседников постоянно и невольно возникают настойчивые ассоциации с сегодняшним временем, что является вполне естественным, но отнюдь не облегчает нашей задачи. Перестройка и постперестроечные времена второй половины XIX века и наших дней могут в чем-то совпадать только типологически, являясь в сущностном отношении достаточно разными процессами. Да и их "кормчих" вдохновляли отнюдь не одинаковые идеи и надежды. Чтобы убедиться в этом, рискнем продолжить разговор о нашем герое. Ранее уже говоритесь о военной, внешнеполитической и экономической ситуации, в которой оказалась Россия к 1856 году, внезапно потерявшая правившего ею в течение тридцати лет монарха. Однако необходимо упомянуть и об общественно-психологическом климате, царившем в последние год-полтора царствования Николая I. "Не шевелиться, хотя и мечтать, - вспоминал о той поре писатель Г. И. Успенский, - не показать виду, что думаешь, что не боишься... Надо постоянно бояться - это корень жизненной правды, ведь остальное может быть, а может и не быть... вот что носилось в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого. Атмосфера была полна страхов: "пропадешь" кричало небо и земля, воздух и вода, люди и звери. Все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору". Очень интересное наблюдение по поводу влияния николаевского режима на творческую интеллигенцию оставил Н. А. Некрасов. "Какое ужасное положение, - писал он, - всякий человек, который имеет сказать что-нибудь обществу, должен непременно выработать из себя художника". Иными словами, выражение собственного мнения было возможно только в художественной форме, еще лучше, если писатель при этом в совершенстве овладел эзоповым языком. Прямое, публицистическое выражение своих мыслей в печати было совершенно невозможно. Однако сколько-нибудь долго в таком состоянии общество находиться не может. Видя, что в государстве все идет наперекосяк, люди постепенно преодолевают страх и пытаются высказаться по наиболее злободневным вопросам жизни страны. В разгар севастопольской трагедии в России стали появляться политические записки, рисующие страшные, но правдивые картины расстройства всех сфер российский государственности. Вывод, к которому приходили авторы записок, прост и до боли знаком нам - россиянам, вошедшим в XXI век. "Свободы и порядка!" Смерть Николая I будто распахнула шлюзы, сдерживавшие поток общественной инициативы. Как выразился глава славянофилов А. С. Хомяков: "Важная миновала эпоха, что бы ни было, а будет уже не то". Ему вторил профессор и цензор А. В. Никитенко: "Длинная и надо-таки сказать безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца, новая страница перевертывается в ней рукой времени". То, какой будет эта страница, во многом зависело от нового императора. Воцарение Александра II, как мы уже говорили, не вызвало в обществе большого оптимизма, с ним не связывали надежд на решительные перемены или, как любили выражаться "прогрессисты" конца 1850-х годов, на "обновление". К тому же новый монарх, не имея ни четкой программы действий, ни своей политической "команды", в первые годы царствования вынужден был опираться на отцовские начала управления государством и его же внешнеполитическую линию. Во всяком случае, выступая 23 февраля 1855 года на приеме дипломатического корпуса, он заявил, что будет "настойчиво придерживаться политических принципов отца и дяди - это принципы Священного союза". На самом деле уже тогда император понимал, что управлять страной по-прежнему не удастся, для этого не существовало просто физических возможностей (да и внешняя политика России требовала серьезных изменений). Императрица Мария Александровна в разговоре со своей любимой фрейлиной А. Ф. Тютчевой точно обозначила те трудности, с которыми столкнулся преемник Николая I, заодно она обнаружила и ясное понимание венценосной четой основных ошибок предыдущего царствования. "Наше несчастье, - говорила она, - в том, что мы можем только молчать, мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом, благодаря бестактному и незаконному поступку (вторжению России в Дунайские княжества. - Л. Л.), что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к такому положению, в котором мы теперь находимся. Мы ничего не можем сказать, мы можем только молчать и предоставить миру осуждать, рассчитывая на будущее..." Императрица несколько драматизировала и в то же время упрощала ситуацию: ждать, "рассчитывая на будущее", Александр II явно не собирался. 3 декабря 1855 года был закрыт Высший цензурный комитет, то есть отчасти предоставлена необъявленная, но долгожданная свобода слова. Следом оказались отменены стеснения, введенные в университетах после европейских революций 1848-1849 годов, разрешена свободная выдача заграничных паспортов (вечная и точная примета российских "оттепелей"), разрешено создание акционерных обществ и компаний. Кстати, само понятие "оттепель" вошло в российский политический словарь именно с конца 1850-х годов. К коронации в августе 1856 года объявлена амнистия политическим заключенным (декабристам и петрашевцам, большинство первых из них, правда, не дожило до этого момента). Была произведена столь привычная для переломных эпох в России смена одних сановников другими. Многие из них действительно без особых на то оснований, засиделись на своих постах. Возьмем, к примеру, старейшину российского бюрократического Олимпа, графа и канцлера империи Карла Васильевича Нессельроде, который пережил двух императором и правил российской внешней политикой на протяжении сорока лет (1816-1856 годы). Происхождение Карла Васильевича казалось столь же запутанным и туманным, как и его профессия - дипломатия. Дореволюционный историк, попытавшийся проследить генеалогию графа, вынужден был в отчаянии констатировать следующее: "Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, друга энциклопедистов, пять раз менявшего подданство, крещенный по английскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, до конца жизни не умевший правильно говорить по-русски..." и т. п. Совершив за свою карьеру немало ошибок, Нессельроде всегда оставался на плаву, поскольку умел представить собственные промахи победами, а если это не удавалось, сваливал вину за промахи на других людей или непредсказуемо сложившиеся обстоятельства. Невысокий, тщедушный Карл Васильевич знал толк в винах и кушаньях, имел симпатичное хобби - цветоводство (обладал редкой коллекцией камелий). Он обожал итальянскую и немецкую музыку, особенно Россини и Моцарта. В российские же "верхи" Нессельроде проник благодаря трудолюбию, педантичности, а больше всего благодаря своевременной и удачной женитьбе на дочери министра финансов Александра I М. Д. Гурьевой. Способствовала его карьере, как заметил один из ехидных современников, и "самоотверженная готовность тушеваться перед мнением монарха" (впрочем, данным качеством отличался не только глава дипломатического ведомства). Главной целью политики России Карл Васильевич считал поддержание равновесия в "европейском оркестре", а идеалом дипломата для него всегда был канцлер Австро-Венгрии К. Меттерних. Интересы собственно России занимали далеко не первое место в думах министра, что и привело к проавстрийской ориентации внешнеполитической линии империи. Крымская катастрофа и начало нового царствования положили конец изрядно затянувшейся карьере жизнерадостного старца. Уже первые месяцы правления Александра II дали повод говорить о новых чертах правительственной политики. Одной из главных таких черт стала стихийная гласность, которую никто вроде бы официально не разрешал, но никто и не торопился запрещать проснувшемуся обществу высказать свое видение насущных проблем [2]. Главной темой разговоров, занимавшей умы в новой для России свободной атмосфере, стали толки о необходимости и возможности отмены крепостного права. Здесь нам придется на время прервать плавное течение беседы и сделать второе обещанное отступление, без которого трудно понять, с каким именно злом предстояло начать борьбу новому императору и какими потрясениями эта борьба была чревата для государства. "ЦЕПЬ ВЕЛИКАЯ" Согласно классическим исследованиям историков, главными причинами установления крепостничества в России стали ее природно-климатические условия, долгое существование необычайно прочной сельской общины, ну и, конечно, политика княжеской, а затем и царской власти, старавшейся обеспечить устойчивость государственных порядков одновременно с достойным существованием правящих слоев общества. Складывание классов в результате условий, упомянутых выше, шло в нашей стране не за счет разложения общины, как в Европе, а, по меткому выражению историка Л. В. Милова, путем превращения "слуг народа" в корпорацию "господ над народом". Как же происходило данное превращение? Поначалу эксплуатация земледельцев в Древней Руси зародилась как эксплуатация свободных общинников самой верховной властью, что считалось вполне естественным и справедливым, так как общинники таким образом платили за свою безопасность. Личная зависимость крестьянства от каких-нибудь групп феодалов была в этот период внешне незаметна, во всяком случае, само крестьянство отнюдь не считало ее тягостной. Удовлетворяясь получением части прибавочного продукта (ренты), вырабатываемого общинниками, государство оставляло в руках общины всю полноту фактического владения земельными угодьями и решение местных вопросов. Дальнейшее развитие социально-экономических отношений на Руси было связано с появлением феодала-собственника. Наступало время, когда, по мнению государства, земля в глазах крестьян должна была начать ассоциироваться с фигурой знатного владельца, отдавшего угодья в пользование общине. При таких условиях для собственника земли открывалась возможность получать за нее ренту в любой устраивавшей его форме: отработки, продукты или деньги. Однако на этом привлекательном для высших слоев общества пути встала достаточно трудная проблема - сломить сопротивление сельской общины наступлению феодала на ее собственность и права, изменить традиционные социально-экономические отношения в деревне. Первый этап этой многовековой, полной драматизма борьбы выразился в раздаче земли определенной части подданных князя. При этом сельская община становилась лишь относительно, неприметно несвободной по отношению к новому "господину" (кавычки в данном случае необходимы, так как господином деревня феодала еще не считала и считать не собиралась). Степень принуждения крестьян в тот момент не могла быть более суровой, чем та, которая существовала для всех сословий со стороны государственной власти. К тому же вотчиннику противостоял не отдельный крестьянин, а их объединение, уничтожить которое было невозможно из-за суровых природно-климатических условий Руси. Индивидуальное крестьянское хозяйство просто физически не могло бы выжить в условиях капризного климата, относительно бедных почв и убогости сельскохозяйственного инвентаря. Вторым этапом борьбы вотчинников с крестьянством стало переселение властями общинников на новые земли. Оно не было грубо-насильственным и привлекало крестьян значительными налоговыми льготами, даруемыми князьями, но оказалось для народных масс поистине "даром данайцев". Переход на новые земли размывал "старые" общины и приводил к созданию новых, но уже не на традиционно общинной земле, а на угодьях феодала. Исконные общинные порядки на таких землях имели силу закона только для крестьян, перестав быть значимыми для владельцев вотчин. Главным же итогом переселения стало то, что общины теряли реальную власть над пахотными землями, становясь арендаторами не у Бога или государства, а у законных владельцев этих земель. Третий этап становления крепостничества на Руси включил в себя трудное и долгое развитие основной формы принуждения отныне зависимых крестьян - барщины. Она заключалась в грубой эксплуатации селян, вынужденных обрабатывать барское поле своим инвентарем. Процесс становления барщины растянулся на века, и происходило это потому, что феодалам приходилось "откалывать", "отрезать от общины небольшие слои крестьянства, попадавшие, в силу различных обстоятельств, в долговую зависимость от барина. "Метод салями", по выражению политологов, был единственно возможным на Руси методом подчинения общины власти феодалов. Четвертым этапом увеличения зависимости земледельцев от бояр и дворян стало ограничение свободы перехода крестьян к другим хозяевам и появление достаточно многочисленного и защищенного государством господствующего класса. "Юрьев день", "пожилое", заповедные лета - все эти мероприятия затрудняли уход крестьян на новое место работы, а значит, усиливали их зависимость от прежних хозяев, увеличивали степень эксплуатации земледельца. Введение государством системы поместий (вотчин, получаемых за службу) создало монолитный господствующий класс, способный эффективно бороться с традиционным механизмом общины. Развитие поместной системы привело к резкому усилению зависимости крестьян, росту налогов, обострению борьбы за рабочие руки. Основным методом деятельности правительства в крестьянском вопросе становится фискальный интерес обеспечение вотчин рабочими руками, увеличение финансовых поступлений в казну. Необходимость решения фискальных задач потребовала дальнейшего ограничения свободы податного населения, которое, в свою очередь, всеми способами боролось с увеличением гнета. Стремление властей к закреплению земледельцев совпало с интересами дворянства, поскольку крупные церковные или светские феодалы переманивали крестьян именно у мелкопоместных хозяев. Для государства же материальное положение служилых дворян было далеко не безразлично, ведь именно они несли основные тяготы военной и гражданской службы в России. Так что крепостное право оказалось единственным способом не только эксплуатации селян, но и организации "государственной службы". Все это вызвало к жизни крепостнические акты конца XVI века, которые навсегда запретили крестьянские переходы к новым владельцам или на свободные земли. Земледельцы прикреплялись прежде всего к земле, а не к личности ее хозяина, причем сам запрет перехода относился только к главе семьи, чье имя и фиксировалось в писцовых книгах. Иными словами, далеко не все в крестьянских семьях утрачивали возможность ухода к новому владельцу, и у крепостного права имелось пространство для дальнейшего развития. В середине XVII века Соборное уложение завершило многовековой процесс закрепощения крестьян. Оно удовлетворило требование дворянства о праве на бессрочный сыск беглых, тем самым крестьяне с их потомством навечно становились собственностью помещиков, дворцового ведомства или церковных владельцев. Уложение 1649 года не только прикрепило крестьян к личности землевладельца, но и распространило крепостнические отношения на посадское население города, навсегда прикрепив к посаду мелких горожан, принадлежавших как государству, так и феодалам. Кстати сказать, произошло это тогда, когда в Англии зависимость крестьян от землевладельца была окончательно ликвидирована. В XVIII столетии права помещиков на личность и труд крестьянина продолжали расширяться. Этот труд становился теперь источником благополучия самого крестьянина, помещика и государства. Однако государство точно определило ту подать, которую оно брало с селян: 70 копеек с крестьянской души мужского пола в год. Повинности же в пользу помещика никто не регламентировал, и их размер, и формы зависели от множества факторов. Сдерживающим моментом здесь являлось только сохранение условий для простого воспроизводства крестьянского хозяйства, на котором держалось благополучие самого барина. Никаких писаных законов и правил, говорящих о способах и размерах эксплуатации крестьян помещиками, не существовало. Соборное уложение 1649 года и последующие законодательные акты изменили социально-политический статус не только селян, но и самого дворянства. Теперь дворянин становился не только землевладельцем, исполнявшим обязанности воина или чиновника, а потому получавшим право жить чужим трудом, но делался полноправной и немаловажной частью государственного механизма, отвечавшей за сбор налогов в крепостной деревне, вершившей там суд, обладавшей немалой полицейской властью [3]. Иными словами, во времена Александра II речь уже шла не просто о варварском установлении, а о такой структуре, которая, худо ли, хорошо ли, связывала воедино крестьянство и дворянство, работных людей и фабрикантов, власть и дворянство. На крепостничестве базировалась не только экономика России, не только ее социальные, но и политические отношения, и во многом ее культурное развитие. СТРАСТИ ПО КРЕПОСТНИЧЕСТВУ (продолжение) Понимал ли Александр II в полной мере, на что он поднимал руку, что собирался реформировать? Был ли император готов к тому, чтобы одновременно с разрушением традиционных связей закладывать новые опоры жизни государства? Можно смело сказать, что в 1856 году понимания сложности задачи во всем объеме у монарха не было, может быть, именно поэтому он и решился на борьбу с крепостничеством. Известно, что чем меньше знаешь о проблеме, тем смелее берешься за ее решение. Однако эта глубокомысленная сентенция не отвечает на вопрос: что непосредственно подвигло государя на столь радикальные перемены? Большое значение, безусловно, имело то, что Александр II, как уже упоминалось, был прекрасно осведомлен о намерении своих предшественников на престоле покончить с крепостным правом. Как и их, его так же пугали и подгоняли опасения возможных крестьянских беспорядков. Крестьяне же во второй половине 1850-х годов волновались не больше, чем в прежние десятилетия, скажем, в 1857-1858 годах отмечено 70 беспорядков (в девяти случаях правительству, правда, пришлось прибегнуть к помощи военных команд). 10% этих волнений были вызваны распоряжениями помещиков о переселении селян, то есть носили чисто локальный характер. Однако крепостные напряженно и явственно ожидали перемен, а степень напряженности этих ожидании власть могла оценить вполне объективно. Молчавший и ожидавший скорой воли народ представлялся ей не менее опасным, чем народ бунтующий. В этих условиях возможный дворянский протест против отмены крепостного права казался Александру II не таким страшным. Старая российская дилемма, что реальнее - народный бунт или гвардейско-сановный дворцовый переворот? - решалась верховной властью в конце 1850-х годов в пользу первой возможности. Помимо этого существовал и целый ряд других причин, заставивших императора отважиться на отмену крепостного права. Здесь и утрата Россией международного престижа, и состояние ее вооруженных сил, и кризис в экономике, и не оправдавшая себя система управления страной. Таким образом, Александр Николаевич сделался сторонником реформ не в силу личных, выношенных с детства убеждений, а как государственный деятель, для которого превыше всего стояли престиж, величие и спокойствие державы. Изменение взглядов правителя не сопровождалось яростным проклятием прошлому и воспеванием броска к будущему. Речь скорее может идти о естественной, пусть и не до конца осознанной и последовательной, трансформации понятий. И это нормально, ведь, по словам Пушкина, "только глупец не меняется". Сказанное нисколько не умаляет заслуг императора, а делает их даже более важными и ценными, поскольку он сумел стойко и честно повести дело, не опираясь на выработанные издавна взгляды и симпатии, ставя во главу угла принцип государственной необходимости. Решение императора, еще не слишком ясное, не получившее окончательного оформления, было неоднозначно встречено в обществе. Эта неоднозначность выражалась не только в приятии или неприятии самой идеи грядущей реформы, но и в оценке сложностей, связанных с отменой крепостного права. Серьезный и вдумчивый наблюдатель, долгое время проживший в Англии, С. Р. Воронцов писал: "Произвести столь существенное изменение в наиболее обширной во всем мире империи, среди народа свыше 30 миллионов, неподготовленного, невежественного и развращенного, и сделать это в то время, когда на всем континенте происходит брожение умов, это значит, не скажу рисковать, но наверное привести в волнение страну, вызвать падение трона и разрушение империи. Нельзя сразу совершить прыжок из рабства в свободу без того, чтобы не впасть в анархию, которая хуже рабства". Так начинала выстраиваться первая, но далеко не последняя идейная оппозиция крестьянской реформе, а, как свидетельствует опыт, личная заинтересованность становится более могущественной, если пользуется идеологическими подпорками. В годы правления Александра II определились несколько оппозиционных группировок, соединившихся, в конце концов, в антиреформаторское течение. Во-первых, российское "пошехонье", которое инстинктивно воспринимало в штыки всякие новшества, видя в них угрозу своему животно-растительному существованию. Во-вторых, это были люди, не желавшие расставаться с господством над крестьянами и терять монополию на государственную службу, поскольку считали дворянство и только дворянство "солью" русской жизни. В-третьих, те, кто говорил о потере в ходе реформ национальных ценностей, так как перемены являлись копиями европейских оригиналов, а эти оригиналы в 1840-1850-х годах показали свою нестабильность. И тем не менее император не отступал. В 1856 году, будучи в Москве, Александр II вынужден был экспромтом высказаться по проблеме крепостничества на обеде, устроенном в его честь местным дворянством. Вызванный на откровенный разговор генерал-губернатором Москвы А. А. Закревским, он сказал: "Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращении разных неосновательных толков по предмету столь важному, я считаю нужным объявить всем вам, что я не имею намерени