Недаром же он за три дня до смерти попросил Си-мановича помочь ему советом в деле устройства им де-нежного вклада на имя мое и Варино. О том, что отец понимал безысходность своего по-ложения, говорит и то, что он решился сжечь все пись-ма, записки и другие знаки внимания, полученные от Александры Федоровны, Николая и их детей, Анны Александровны. Ему помогал Симанович. В комнате они долго оставались сначала вдвоем, потом отец выходил на несколько минут. Возможно, Симанович воспользо-вался этим и что-то спрятал. Точно я утверждать ничего не могу. На все вопросы относительно тех событий он ничего мне сообщать не хотел. По прошествии времени, когда открывается непонят-ное и даже необъяснимое раньше, легко утверждать -- и я знал, что будет непременно так. Но в отношении отца все и вправду сходилось. На его лице была печать смерти. Для лучшего понимания тогдашнего настроения отца приведу случай, описанный Симановичем и произошед-ший гораздо раньше, в пору, когда отец пребывал в ином настроении духа: "Однажды была предпринята попытка убить Распутина. Несколько молодых людей и офицеров сумели устроить себе доступ к нему. Вначале все было тихо, но когда Распутин вышел на середину комнаты, офицеры вскочили и обнажили свои шашки. У штатских появились в руках револьверы. Распутин от-скочил в сторону, обвел заговорщиков страшным взгля-дом и вскрикнул: "Вы хотите покончить со мною!" За-говорщики стояли окаменелые, как парализованные. Они не могли отвернуться от взгляда Распутина. Все затихли. Случай произвел на всех присутствующих сильное впе-чатление. Распутин пояснил: "Вы были моими врагами, но теперь вы больше не враги. Вы видели, что моя сила победила. Не сожалейте, что вы сюда пришли, но и не радуйтесь, что вы можете уйти. Не существует больше такой власти, которая могла бы направить вас против меня. Ступайте домой". Молодые люди опустились пе-ред Распутиным на колени и умоляли его их простить. -- Я вас не прощу, -- ответил Распутин, -- так как я вас сюда не приглашал. Я не радовался, когда вы при- шли, и не горюю, когда вы уходите. Теперь уходите. Вы излечены. Ваши гибельные намерения пропали. Заговорщики оставили помещение". На следующий день позвонил Юсупов. Сказал, будто бы Ирину Александровну мучат сильные головные боли, лекарства не помогают, вся надежда на отца. При этом отец знал, что княгини нет в Петербурге -- она еще не вернулась из Крыма. Я умоляла отца не ехать к Феликсу. Но отец отмахнул-ся от моих страхов: "Я ему нужен". Он шел на заклание. Встречу назначили на 16-е. Утро последнего дня Утром 16 декабря отец в неурочный день засобирал-ся в баню. Но, против обыкновения, при этом был со-всем невесел. Печально, но большую часть того дня меня дома не было. Вечером пришла Анна Александровна. Она уже от-бросила костыли, хотя сильно хромала. Ее послала ца-рица -- спросить совета отца, как поступить с больной ногой Алексея, а заодно передать подарки всем нам. Я отвела Анну .Александровну в столовую, где отец пил свою любимую мадеру. Предложила бокал гостье. Она сделала глоток и вздохнула: -- Мы с тобой изменились, Григорий Ефимович. -- Все меняется, Аннушка. -- Я вспомнила, как увидела тебя, когда ты вошел в комнату больного царевича. Рядом с Николаем ты ка- зался великаном. Она снова вздохнула и передала нам подарки: -- Ее величество считает, что положение не так се- рьезно, чтобы надо было ехать в Царское. -- Пожалуй, только не пускайте к нему врачей. В глазах отца была бесконечная грусть. Он уже тогда знал, какой трагически короткой окажется жизнь маль-чика. Последний ужин Подошло время ужина. Отец пил, но не пьянел. Даже вдруг пришел в веселое расположение духа. Катя подала ужин -- рыба, черный хлеб, мед -- все его любимые блюда. (Только сейчас я поняла -- тот ужин был "ужи-ном приговоренного". Перед казнью приговоренному принято давать любимую еду. Отец точно знал -- это последний ужин.) Отец ушел в спальню переодеться. Позвал меня. (Я отметила, что он выбрал самую лучшую свою рубашку -- шелковую, с голубыми васильками, -- ее вышивала Александра Федоровна.) Отец стоял у раскрытого бюро. Я увидела пачку ас-сигнаций. -- Это твое приданое -- три тысячи рублей, -- ска- зал отец. Около семи часов раздался звонок в дверь. Пришел Александр Дмитриевич Протопопов -- министр внут-ренних дел, часто навещавший нас. Вид у него был подавленный. Он попросил нас с Варей выйти, чтобы поговорить с отцом наедине. Мы вышли, но через дверь слышали все. -- Григорий Ефимович, тебя хотят убить. -- Знаю. -- Я советовал бы тебе несколько дней не выходить из дома. Здесь ты в безопасности. -- Не могу. -- Отмени все встречи. -- Поздно. -- Ну так скажи мне, по крайней мере, куда ты со- брался. -- Нет. Это не моя тайна. -- Ты не понимаешь, насколько серьезно твое положение. Весьма влиятельные особы замыслили посадить на трон царевича и назначить регентом великого князя Николая Николаевича. А тебя либо сошлют в Си-бирь, либо казнят. Я знаю заговорщиков, но сейчас не могу назвать. Все, что я могу -- удвоить охрану в Царс-ком Селе. Может, ты сегодня все же останешься дома? Подумай. Твоя жизнь нужна их величествам. -- Ладно. Когда Протопопов ушел, отец сказал, ни к кому не обращаясь: -- Я умру, когда Богу будет угодно. Потом около часа мы сидели в столовой. По просьбе отца я читала Евангелие от Иоанна: "В начале было Сло-во, и Слово было у Бога, и Слово было Бог..." И отец толковал: "И Слово было плотию и обитало с нами". Часы в прихожей пробили десять. Отец поцеловал Варю, потом меня, пожелал доброй ночи, потом ото-слал нас спать. Они с Катей поговорили еще, вспомни-ли о прежней жизни в Покровском, о купаниях и ры-балке на Туре, о хозяйстве. Я не могла уснуть. Меня заполнял страх. Когда часы пробили одиннадцать, Катя тоже легла спать. Вскоре дом погрузился в тишину, нарушаемую тиканьем часов, от-считывающих последний час жизни моего отца в доме номер 64 по Гороховой улице. В назначенный час отец вышел из дома. Его ждал присланный Юсуповым автомобиль. Круг замкнулся Теперь никто из нас уже не мог помочь отцу. Круг замкнулся. У каждого из заговорщиков были свои, особые при-чины ненавидеть отца. О Феликсе Юсупове, Михаиле Владимировиче Род-зянко, великой княгине Елизавете Федоровне, вдовству-ющей императрице Марии Федоровне сказано уже дос-таточно. Добавлю только, что, очевидно, заговорщики все-таки понимали бессовестность и беззаконность сво-их намерений, и чтобы придать им видимость порядочности и патриотичности, Родзянко, например, всячески распространял слухи о "расположенности царя избавить-ся от Распутина". Об этом свидетельствует Бьюкенен. Что же касается остальных... Великий князь Дмитрий Павлович был целиком по-рабощен Феликсом и пошел бы на любое преступле-ние, чтобы угодить ему. Капитан Иван Сухотин, такой же порочный, как Дмитрий и Феликс, видел в убийстве очередную пи-кантную авантюру. Кроме того, ему льстило, что его, невысокородного, позвали в компанию аристократов. Владимир Митрофанович Пуришкевич принадлежал к числу самых влиятельных членов Думы. Феликс отвел ему интересную роль. Именно Пуришкевич, известный своей невоздержанностью и прямо истеричностью, дол-жен был придать всему предприятию оттенок безумного порыва, за какой и судить-то нельзя. К тому же участие Пуришкевича, едва ли не каждый день выступавшего с думской трибуны с обличениями императорского дома и Распутина, способно было отвести подозрения в присут-ствии сугубо личных мотивов у заговорщиков. Доктор Станислас Лазоверт -- служил хирургом в санитарном поезде под командованием Пуришкевича. Он стремился угодить начальнику. Именно ему было пору-чено приготовить яд, чтобы отравить отца. (Много лет спустя до меня доходили слухи о том, что Лазоверт -- не простой исполнитель, а ни мало ни много -- анг-лийский шпион, имевший в этом деле свой интерес.) Как бы там ни было, все они собрались ради одного -- убийства. Глава 29 УБИЙСТВО Декорации -- Как это было -- Розыски -- -- Вокруг убийства -- Письмо с того света Декорации О том, что происходило в доме Юсупова, мне изве-стно от человека, имя которого я не решаюсь открыть и теперь. Феликс тщательно продумал декорации предстоящего спектакля. Он мнил себя великим эстетом и даже в ме-лочах старался придать самому гнусному делу внешний лоск. В своем дворце на Мойке он переоборудовал вин-ный погреб -- соорудив из него роскошную комнату. (Погреб -- чтобы крики обреченного не могли достиг-нуть посторонних ушей!) Сводчатый потолок, арки, старинная мебель, пер-сидские ковры, бесценная посуда, кубки, скульптуры -- все это должно было, по его мысли, подавить Распу-тина, дать ему почувствовать, в каком высокородном доме его принимают. Столетия рода Юсуповых-- Сума-роковых-- Эльстонов должны были взирать на отца ото-всюду, указывая на его малость и ничтожество. На одном из буфетов, недалеко от камина, Феликс положил древнее распятие из хрусталя, отделанное се-ребром. Остальные заговорщики должны были разместиться до подачи условного знака над погребом, в кабинете, также специально оборудованном для этого случая. Как это было Феликс проводил гостя вниз по лестнице, в салон. Отец удивился, почему не идут сразу к больной. Сверху доносились звуки граммофона, голоса. Князь объяснил, что у жены вечеринка и скоро она сама спустится. Отец удивился: -- А как же голова? Князь неопределенно махнул рукой. Комната выглядела так, будто ее только что покину-ли ужинавшие. На шахматном столике -- неоконченная партия. Сняв шубу, отец подошел к камину, опустился на один из стоящих рядом больших диванов лицом к ярко-му пламени. Князь предложил стакан портвейна -- уже отравлен-ного. (Отравлены были также и пирожные, приготов-ленные для отца.) Отец отказался. Юсупов, извинившись, вышел -- будто бы за тем, чтобы отдать распоряжения прислуге. Феликса не было долго. Отец решил подняться на-верх. В этот момент Юсупов появился с бутылкой маде-ры в руках. Феликс сказал, оправдываясь, что жена слишком увлечена гостями и придется еще подождать. Выпив вина, тоже отравленного, отец пожаловался на странное ощущение -- будто бы жжение в горле и затрудненность дыхания. -- Устал, -- вздохнул он. Феликс продолжал подливать вино. Он заметно не-рвничал. Просидев в молчании еще какое-то время, отец со-брался уходить: -- Видно, я не нужен. Феликс вяло стал упрашивать остаться. Вдруг он с какой-то странной решимостью схватил отца за локоть. Но, словно обжегшись, отдернул руку. -- Подожди, еще хотя бы минуту. Я сейчас, -- Фе- ликс бросился к лестнице. Наверху ждали сообщники. Яд почему-то не действовал. План мог сорваться. Дмитрий дал Феликсу револьвер. Юсупов вернулся, увидел, что отец держит в руках хрустальное распятие, сказал: -- Правильно. Помолись! Отец обернулся. Он знал, что ловушка захлопнулась. Тем временем Лазоверт и Дмитрий спустились в ком-нату. Следом -- Сухотин и Пуришкевич. Яд стал оказывать действие. Отец впал в беспамятство. Словно в помешательстве заговорщики накинулись на отца. Били, пинали и топтали неподвижное тело. Кто-то выхватил кинжал. Отца оскопили. Возможно, это и не было помешательством. Ведь все заговорщики, кроме Пуришкевича, -- гомосексуалисты. И то был, скорее всего, ритуал. Они думали, что не про-сто убивали Распутина. Они думали, что лишают его глав-ной силы. Так и не поняв, что сила отца была в другом. Для них за пределами плоти любви не существовало. Убийцы решили, что отец мертв. Но тут тело шевель-нулось. Одно веко задрожало и приподнялось. В следую-щую секунду открылись оба глаза. -- Он жив, жив! -- вскрикнул Феликс и импульсив- но склонился над жертвой. Отец схватил Феликса за плечи и сжал их. Юсупов вырвался. Отец затих. Заговорщики оставили отца на полу и поднялись в кабинет. Принялись обсуждать, как избавиться от тела. В коридоре раздался шум. Бросившись к двери, они увидели, как отец выбегает во двор. Юсупов еле слышно прошептал: -- Боже, он все еще жив! Пуришкевич выскочил во двор с пистолетом в руке и два раза выстрелил, потом еще два раза. Отец упал в сугроб. Появился городовой, услышавший выстрелы, но Феликс встретил его у ворот и объяснил, что один из пьяных гостей несколько раз пальнул из револьвера. Отделавшись от полицейского, Феликс вернулся и обнаружил, что слуги внесли тело обратно в дом и по-ложили вверху лестницы. Юсупов впал в неистовство. Пуришкевич описывал, как Феликс набросился на недвижное тело и стал пинать: "Это было такое ужас-ное зрелище, я вряд ли смогу когда-нибудь его забыть". Тем временем Сухотин надел шубу и шапку отца, и доктор Лазоверт отвез его обратно к нашему дому -- сбить со следа тех, кто мог проследить с вечера за авто-мобилем до дворца на Мойке. Дмитрий поехал с ними под видом Феликса. Вернувшись обратно, они застали Пуришкевича в одиночестве, они со слугой уложили совершенно не-вменяемого князя спать. Сами перевязали веревкой тело отца, погрузили на заднее сиденье автомобиля. На Петровском острове сбро-сили с моста в прорубь. Они надеялись, что течение затянет ужасный свер-ток под лед, а потом отнесет в море. Розыски Было уже далеко за полночь, когда я, наконец, ус-нула тревожным сном. Меня мучили кошмары, и когда серый рассвет встал над городом, мне как раз снился страшный сон, в котором мелькали то Юсупов, то Хи-ония Гусева. Проснулась я от телефонного звонка. Звонил Прото-попов. -- Который час? -- спросила я. -- Еще рано. Семь. Я хотел узнать, дома ли твой отец? Я не знала. Пошла посмотреть. Обнаружив, что комната отца пуста, а постель не смята, вернулась к телефону. -- Нет, его дома нет. Без всяких объяснений Протопопов повесил трубку. Дурное предчувствие, охватившее меня ночью, воз-вратилось и стало еще сильнее. Подавив страх, я по- звонила Марии Евгеньевне, спросить, не видела ли она отца после ночи. Та ничего не знала. Я попросила ее позвонить Юсупову и справиться об отце. Ответного звонка я так и не дождалась. Тем временем Катя приготовила завтрак, к которому никто из нас не смог притронуться. Не в силах больше ждать, я позвонила в Царское Село, Анне Александ-ровне. Та обещала помочь. Анна Александровна, не мешкая, отправилась к ца-рице. Начались розыски. Первым царице доложил Про-топопов: о выстрелах и объяснении Феликса, будто стре-лял один из гостей. Потом позвонил великий князь Дмитрий Павлович -- просил у царицы разрешения придти на чай. Получив отказ, он, по-видимому, встревожился. Как только он повесил трубку, Анне Александровне позвонил Юсу-пов и попросил разрешения увидеться с ней. Анна Алек-сандровна отказалась. Тогда Феликс попросил срочно устроить его встречу с царицей. Намекнул, что это каса-ется Распутина. В десять часов утра полицейские, прочесывавшие весь город, пришли к Юсупову. Генерал Григорьев допро-сил князя. Ему пришлось выслушать уже известную вер-сию, будто стрелял один из гостей. О Распутине же князь сказал, что тот никогда у него не бывает. Как раз когда Григорьев уходил, позвонила Мария Евгеньевна. Феликс велел ей подождать у телефона, пока он проводит генерала. -- Что ты сделал с Григорием Ефимовичем? -- Ничего. Я его несколько дней не видел. -- Феликс, не лги. Ты заезжал за ним около полуночи. -- Ах, это. Ну, я всего лишь поговорил с ним не- сколько минут. Мария Евгеньевна встревожилась. Феликс солгал. Ска-зал, что не виделся с отцом, а потом вдруг признался, что виделся. Она попросила князя приехать к ней. К этому времени все уже были уверены -- отец мертв. Даже царица. Она плакала, повторяя: -- Аннушка, что мы будем без него делать? Что будет с Алексеем? Приведу здесь письмо Александры Федоровны Ни-колаю от 4 ноября 1916 года: "Если бы у нас не было Его (то есть моего отца), все бы уже давно было конче-но -- я в этом убеждена". Страшно даже себе вообразить то отчаяние, в кото-рое погрузилась Александра Федоровна со смертью отца. Вокруг убийства Феликс был уверен в собственной безнаказанности. Уверенности ему добавляли телеграммы и телефонные звонки от представителей высших кругов общества, вклю-чая членов императорской семьи. Все они считали Фе-ликса главным исполнителем пока еще не доказанного убийства, и все давали понять, что поддерживают его. Надо заметить, что именно эти телеграммы и теле-фонные звонки сослужили плохую службу Феликсу. Именно они дали основание полиции сразу же распоз-нать главного исполнителя преступления. Князь считал, что если он сам не сознается -- ника-кая сила не сможет его обвинить в содеянном. Но как раз в себе он и не был уверен. Нервы его окончательно расстроились. Он решил, что самое лучшее -- уехать в Крым, в свое поместье и там переждать тревожное вре-мя. Феликс был уверен -- историю замнут. Однако для проформы он отправился к министру юстиции. Тот был вежлив, однако дал понять князю, что лучше бы ему остаться в Петербурге. Вскоре цари-цей было отдано распоряжение о домашнем аресте для Феликса и Дмитрия. (Надо заметить, что распоряжение это застало их обоих во дворце Дмитрия, где они еще раньше вместе жили.) Письмо с того света Полицейский инспектор пришел к нам домой в со-провождении епископа Исидора, который был другом отца. Инспектор показал испачканную кровью калошу, и мы тут же узнали в ней одну из отцовских. Он сооб-щил, что ее нашли на льду возле Петровского моста. Еще он сказал, что под лед спускались водолазы, но ничего не нашли. Мы с Варей и раньше были уверены, что отца уже нет в живых, но теперь, увидев калошу, поняли беспо-воротно, что его убили. Послали маме телеграмму, в которой написали толь-ко, что отец болен и что ей надо приехать в Петроград. Потом я вспомнила о письме, которое передал мне отец вечером накануне. Села читать вслух Варе и Кате: "Мои дорогие! Нам грозит катастрофа. Приближаются великие не-счастья. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам бежать? В Писании сказано: "О дне же том и часе никто не знает". Для нашей страны этот день настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу из-вестны пути вашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явле-ны им будут знамения. Молитесь о своем спасении. Ми-лостью Господа нашего и милостью заступников наших утешитесь. Григорий". Глава 30 ПОСЛЕ РАСПУТИНА "Толку нет" -- Опознание -- Царская милость -- -- Все пошло прахом -- Февраль, начало конца -- -- Месть мертвому -- Арест -- Прочь отсюда "Толку нет" Александра Федоровна была вне себя от гнева. Но когда она вызвала Протопопова в Александровский дво-рец и потребовала немедленно расстрелять преступни-ков, он сказал, что необходимо доказать их участие в убийстве, и что собственно говоря, еще не установлено точно, было ли совершено преступление. Протопопов советовал дождаться возвращения из Ставки Николая. Не все, кто знал моего отца, горевали. Были и такие, кому смерть отца принесла облегчение. В модных салонах пили за здоровье Феликса Юсупова. Великий князь Александр Михайлович с недоумени-ем встретил известие об убийстве моего отца. Он пере-дает слова собеседника: "Ты какой-то странный, Санд-ро! Ты не сознаешь, что Дмитрий и Феликс спасли Рос-сию!" Великого же князя не оставляли предчувствия, что теперь-то Россию и ждут самые большие несчастья. Повторяет мысль Александра Михайловича и княги-ня Палей: "Эта драма была началом революции". Получив известие о случившемся, из Ставки Николай немедленно приказал провести срочное расследование. Алексей со слезами требовал, чтобы убийц поймали и наказали. Алексей очень любил моего отца. Я сама не однаж-ды видела, как царевич бросался к нему на шею в ис-креннем детском восторге. Алексей буквально вис на моем отце, уцепившись руками и ногами. Как-то мой отец не удержался на ногах, и они вместе свалились на пол. Стали в шутку мериться силами. Победил, разуме-ется, Алексей. Чуть позже Анна Александровна передавала мне сло-ва царевича, за которого после смерти моего отца взя-лись придворные доктора: "И лечат меня, и лечат. А толку нет. Он (то есть мой отец) только яблочко принесет, и все пройдет". Опознание На следующий день водолазы нашли тело подо льдом возле Петровского моста. Протопопов позвонил мне. Попросил опознать тело. Когда прибыл автомобиль, посланный за мной Про-топоповым, Варя и Катя тоже вызвались ехать. Улица, ведущая к Петровскому мосту, была пере-крыта полицейским кордоном и солдатами. Разрешали проезжать только автомобилям, посланным по офици-альным поручениям. Когда мы остановились на берегу, нас отвели к до-мику, в который было перенесено тело отца. Я подошла близко. Это был, безусловно, он. Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли по-крывали лицо. Самым ужасным зрелищем -- так как худ-шие увечья были скрыты грубым одеялом -- был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях видне-лись глубокие, кровавые борозды -- он боролся, стара-ясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения. Помню, что открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Словно сквозь туман до меня донесся протокольный вопрос Протопопова: -- Известна ли вам личность покойного? Я несколько мгновений смотрела на Протопопова, силясь понять слова. -- Да. Это мой отец, Григорий Ефимович Распутин. С формальностями было покончено. Я бы упала, если б Катя не обняла меня. Мы быстро доехали обратно. Протопопов позаботил-ся об охране, и дома мы могли чувствовать себя в безо-пасности. Никто не знал, чего еще можно было ждать. Царская милость Мама, Дмитрий и Дуня приехали из Покровского че-рез пять дней. Мы с Варей их встретили, и мама получи-ла ответ на свой вопрос раньше, чем успела его задать -- мы были в черных платьях, подаренных царицей. Приехавшие требовали подробностей, и я рассказа-ла им обо всем, опустив самые страшные детали, и еще сообщила о похоронах, которые должны состояться в окрестностях Царского Села на клочке земли, подарен-ном Анной Александровной. Дмитрий спросил о самих похоронах, я ничего не могла ему ответить, так как царская чета запретила при-сутствовать на них, опасаясь неприятностей для нас. На следующий день царица прислала автомобиль. Нас с мамой, Варей и Дмитрием отвезли в Царское Село. Пока взрослые пытались хоть как-то утешить маму, царские дочери обнимали нас, выказывая любовь и со-чувствие. Алексей же стоял в стороне, сдерживая рыда-ния. По его щекам текли слезы. Царь заверял маму: -- Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ва- ших прекрасных дочерей. Мы с Алике всегда их люби- ли, как собственных дочек. Пусть они продолжают учить- ся в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались. Однако события развивались так, что впору было забо-титься о спасении самой жизни, а не о благополучии. Все пошло прахом Денег, оставленных отцом мне на приданое, на мес-те не оказалось -- после смерти отца в дом приходило столько народу, что невозможно было за всеми усле-дить. Деньги, положенные отцом на хранение в банк Дмитрия Рубинштейна, тоже пропали. Единственной надеждой оставалось хозяйство в По-кровском. Через несколько дней мы с Варей проводили маму, Дмитрия и Катю на станцию. Они ехали домой. Теперь нас осталось только трое в квартире. Дом пу-стовал без просителей. Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно, что никто не будет наказан. Правда, Феликса выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом уехал в Крым, а Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск в Персии. Как оказалось, это было не наказание, а скорее благо, так как облегчило бегство Юсупова пос-ле революции за границу с большей частью своего со-стояния. Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков. Февраль, начало конца Я была поглощена рассказами Дуни о жизни отца, старательно записывала каждый эпизод в свой дневник и почти не обращала внимания на окружающий мир. Иногда Варя приходила домой из гимназии и рас-сказывала о длинных очередях за хлебом, которого тщет-но ждали весь день, о расхристанных солдатах, бесцель-но слоняющихся по улицам. Я выходила из дому только по средам, когда мы ез-дили в Царское Село. Дворец оставался едва ли не един-ственным спокойным местом среди бурлящего Петро-града. Во дворце все шло, как обычно. Но катастрофа надвигалась неумолимо. Анна Александровна получила несколько писем с угрозами. Ее обвиняли в заговоре, направленном на поражение России в войне. Конечно, упоминалось и имя отца. Царица распорядилась о ее переезде во дворец. Там Анна Александровна была в безопасности. Не уверена, что царь знал об истинном положении дел в армии. Ему докладывали не обо всем. А дезертир-ство, между тем, приняло неимоверные размеры. (Из Покровского мама писала, что многие крестьяне воз-вращаются с фронта домой, возвращаются открыто и без всякого стыда.) Как бы там ни было, Николай делал вид, что все в порядке. В конце февраля, через три месяца после убийства, Дуню вызвали домой ухаживать за престарелым отцом. Мы с Варей остались вдвоем. Поехать в Покровское не могли -- нужно было заканчивать учебу. Привратница каждый день приходила убирать квар-тиру и готовить обед, но в другое время я оставалась одна и сидела, оплакивая отца и молясь за упокой его души. Мысли мои обращались к дому, мне хотелось снова вернуться к маме, к спокойной жизни в Покровском. Но что-то подсказывало мне, что и та, прежняя жизнь уже не для меня. Однажды, когда стало особенно одиноко, я сняла трубку, чтобы позвонить Анне Александровне по двор-цовому номеру, но обнаружила, что аппарат не рабо-тает. Я вышла на улицу, надеясь увидеть, в чем причи-на неисправности, но вместо этого увидела огромную толпу людей, марширующих по Литейному проспекту и скандирующих "Долой немцев". Они били витрины магазинов. Вечером связь восстановили. Я позвонила Анне Алек-сандровне, от нее узнала, что в армии начались бунты -- солдаты убивали офицеров. Вскоре на улицах появились баррикады. Я больше не пускала Варю на занятия. Вдвоем мы сидели в холодной квартире и прислушивались к крикам за окнами. Я снова попыталась позвонить во дворец, но не смогла соединиться. Редкие знакомые приносили нам слухи: то ли царь отрекся от престола, то ли он только собирается отречься; то ли его свергли и он бежал то ли в Анг-лию, то ли в Германию, то ли в Швецию, то ли еще куда-нибудь. Мне стало невыразимо страшно. Покорно ждать новых ужасных сообщений я уже не могла. Наняла автомобиль и поехала в Царское Село. Без труда вошла во дворец (охрана меня хорошо знала). По-просила доложить обо мне Александре Федоровне. Александра Федоровна обняла меня, но сказала, что мне нельзя оставаться во дворце, потому что все дети и даже Аннушка больны корью и лежат в постелях. Царица со слезами на глазах проводила меня до две-рей и расцеловала, обещая позвонить, как только по-ложение улучшится настолько, что я смогу снова наве-стить их. В вестибюле стояла большая ваза, полная круг-лых ирисок. Не находя в ту минуту, как выразить свою симпатию, Александра Федоровна сунула мне горсть конфет в карман пальто. Оказавшись снова в автомобиле, я расплакалась -- была уверена, что сейчас навсегда простилась с Алек-сандрой Федоровной. Потом Дума объявила о создании Временного пра-вительства, царя вынудили отречься от престола. Импе-раторскую семью посадили под домашний арест. Новая стража сплошь состояла из пьяных солдат. Они грязно ругались и обнажали свой срам всякий раз, когда кто-нибудь из великих княжон подходил к окну. Месть мертвому Пока это было возможно, могилу отца по приказу Александры Федоровны тщательно охраняли. И это, между прочим, породило множество слухов, так как полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца. Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что над ней Анна Александровна построила деревянную часовню (она собиралась потом обложить ее кирпичом, но не успела). Кроме того, оставить вполне незаметными ежеднев-ные приезды туда Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно. Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли труп на штыки, потом бро-сили его в костер, устроив дикий хоровод. К солдатам присоединилось несколько женщин из ближайшей де-ревни. Веселье закончилось оргией. Мне передавали, что иконка Знамения Пресвятой Богородицы, положенная на грудь отца Александрой Федоровной, сразу же была куда-то отнесена. Бог знает, где она сейчас. На ее обратной стороне Александрой Федоровной, дочерьми и Анной Александровной были карандашом сделаны собственноручные надписи: В уголке имелась также надпись: "11 ноября 1916 года, Нижний Новгород". Эта иконка предназначалась в по-дарок отцу, а пришлась к гробу... Интересно, что, узнав о случившемся, Родзянко ска-зал: "Достойная поминальная служба для злодея". Даже наблюдая то, что происходило со всем государством в те дни, Родзянко не нашел в себе силы раскаяться в содеянном. Он так и не понял, что настоящих злодеев выпустил на волю он сам. Арест Когда слухи об этом ужасном происшествии разнес-лись по городу и, в конце концов, достигли моих ушей, я позвонила Марусе Сазоновой, чтобы узнать, что ей об этом известно. Человек, взявший трубку, сказал, что Маруся дома и хочет немедленно видеть нас с Варей, и прибавил, чтобы мы ехали немедленно. Мы поспешили к Сазоновым и обнаружили там всю их семью и еще человек двадцать друзей нашего отца, сидящих под ох-раной вооруженных солдат в гостиной. Нам сказали, что мы, как и все эти люди, арестованы. Решив, что уже вся рыба попалась в сети, солдаты привезли всех нас в какое-то здание. Там находилось множество арестованных. Многих я узнала. Дальнейшее ожидание показалось бесконечным, хотя длилось оно около двух часов. Все это время мы были окружены пья-ными солдатами, не оставлявшими нас в одиночестве даже в уборной. Наконец меня вызвали на допрос. Я в ужасе обняла Варю, думая, что меня сейчас разлучат с единствен-ным близким человеком. Небритый солдат кричал на меня и толкал вперед по коридору, пока не привел в маленькую голую комна-тушку. Там за простым деревянным столом расположи-лись двое мужчин, и один из них грубо велел мне сесть. Потом, ни разу не взглянув на меня, он погрузился в изучение лежащей перед ним толстой папки. Несколько минут слышался лишь шелест переворачиваемых страниц. Он поднял взгляд: -- Ваше имя? -- Мария Григорьевна Распутина. -- Дочь Григория Ефимовича Распутина? - Да- Их вопросы сосредоточились вокруг отношений отца и Александры Федоровны, которую они называли быв-шей царицей. Это разрывало мне сердце. Следователи твердили, что я должна подтвердить све-дения о предосудительной связи бывшей царицы и Рас-путина. Это было слишком. Мои нервы были натянуты, как струны. Я истерически захохотала. Поняв, что от меня им ничего не добиться, следова-тели послали за Варей. Столкнувшись с сестрой в коридоре, я смогла толь-ко ободряюще улыбнуться. Ясно, что от Вари они добились так же мало, как и от меня. Вскоре нас обеих освободили. Удивительно, но нас даже довезли на автомобиле до самого дома. На следующее утро Варю вызвала начальница ее гим-назии. Варя была первой ученицей в классе, но ей было объявлено о немедленном исключении. Дальнейших объяснений не последовало. Прочь отсюда Ничто не удерживало нас в Петрограде. Я решила, что мы должны вернуться в Покровское. Варя согласи-лась со мной и даже повеселела. Мы уложили только то, что смогли унести сами, поручив остальное имущество заботам привратника. Главное, я взяла с собой тетрадку, в которую запи-сывала рассказы Дуни о жизни отца. Я радовалась, что уезжаю. Петроград уже не был тем городом, куда меня привез когда-то отец. ЗАПИСИ МАТРЕНЫ РАСПУТИНОЙ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ Гвоздики золотенькие -- Дайте вздохнуть -- -- К лишнему зачем привыкать -- Щелочка для Бога -- Какая бывает тоска -- Знай меру -- -- Жизнь без смерти -- Пристрастное отношение -- -- За всех молиться -- Почему Николай II прикрывал рот рукой -- Ванна и аэроплан -- -- Зеркала -- Крестное знамение -- Победа над телефоном -- Любовь или страсть -- -- Зачем еду тыкать? -- Омывание ног -- -- Жизнь жалости не знает -- Лимон и фиалка Гвоздики золотенькие Расскажу еще один случай. О влиянии отца на людей говорено много. Но вот случай по-своему уникальный: переплетенье судеб здесь показано со всей невероятной неизбежностью. То переплетенье, которое так понимал и, скажу даже, любил отец, уверенный, что "никакой напрасности" на свете не бывает! Однажды пришел странный человек. Гостя не хотели пускать (было уже за полночь, а принимал просителей отец обычно с утра и до обеда), однако настырный при-шелец не уходил. Сказал, что будет сидеть на улице хоть до самого рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса, и через некоторое время гость вместе с отцом вошли в гостиную. Я быстро оделась и тоже вышла. Не удивительно, что пришельца не пускали! Вскло-коченный, с большим мешком (он держал его в охап-ке, запихивая вылезающие оттуда бумаги, железки и Бог знает, что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого тусклого металла. Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позво-нить кому-нибудь из знакомых и попросить придти -- на всякий случай. Но увидела, что отец улыбается, что он даже приобнял подозрительного типа, -- успокоилась и наблюдала из дальнего угла комнаты. (Отец не слишком любил, когда мы с сестрой бывали свидетелями его бе-сед с просителями, но тут он был слишком увлечен нео-жиданной встречей и, кажется, не заметил меня.) Гость оказался знакомым отца -- мастеровым, из кре-стьян, Василием Перхотиным. Год назад они столкну-лись на одном постоялом дворе. Вышел спор о вере. Ва-силий заявлял, что он безбожник, что все в жизни ме-ханика. Отец доказывал ему, что все -- Бог, и на все -- воля Божья. Василий питал слабость к спиртному и тог-да сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он -- свалился пьяным под стол, да так и уснул. Теперь он оказался в Петербурге, как-то прослышал про отца и разыскал его на Гороховой. Василий рассказал, что тогда, проснувшись утром, по привычке кликнул опохмелиться, протянул свой за-ветный стакан. (Надо здесь подробнее рассказать о ста-кане -- была такая царская награда, даваемая крестья-нам за выдающуюся заслугу в мастерстве, теперь бы ска-зали -- за изобретение какого-нибудь механизма. Ста-кан был из чистого золота, с царской печатью, и, глав-ное, награжденный таким стаканом мог в любом пи-тейном заведении получать выпивку и закуску бесплат-но. Точно не знаю, в каком объеме.) Так вот, протяги-вает Василий свой заветный стакан, половой наклоняет бутылку, чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же "механикой" можно как-то объяс-нить такое. Но в тот момент что-то в душе Василия ек-нуло. Он вскочил, закричал страшным голосом -- и вы-бежал прочь из кабака. Бежал долго: "Выбежал за город, бегу по полю, лесом, на большую дорогу -- себя не помню, ору, как блажной. Целый день бежал. И орал тоже. Потом из сил выбился, упал на землю, заснул, как убитый. И снится мне сон, -- продолжал рассказ Василий, -- будто я в стакан слова собираю. Иду по полю и собираю слова. Спросите вы меня -- как так -- не знаю, а только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан насобирал, трясу их и так и этак, они звенят, как гвоздики золотенькие, я верх ладошкой прикрыл и к уху стакан поднес. Оттуда -- голос: "Василий, ничего ты не придумаешь, выше неба. А что придумаешь, то пропьешь". Проснулся я, как ужаленный. Холодно, звез-ды надо мной. Земля твердая. На стерне лежал -- она в спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя -- баул свой с вещами в кабаке бросил. Деньги там были, тетрадки мои, штуковинка там одна тоже осталась, сколько я с ней возился! Я ведь читать-писать сам вы-учился. Любой механизм починить могу. А тут такое... Да, а в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ниче-го не придумал. С тех пор хожу, места мне нет. Ничего делать не могу. Сяду мастерить чего-нибудь -- все из рук валится. Вот пришел к тебе, Григорий Ефимович". Рассказывал Василий долго. И, что удивительно, не-обычайно складно, выразительно. Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и от-вечал ему: -- Вижу -- страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только по- терпеть. Да терпеть не хочется. Верно? -- Верно. -- А ты потерпи... Ты стакан-то чего на шею нацепил? -- А вместо креста. Отец перестал улыбаться: -- Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что снились тебе, не снятся больше? - Нет. -- Плохо твое дело, Василий. Вот когда приснятся еще, приходи. Поговорим тогда. Василий ушел. Снова явился через месяц. И снова ночью: -- Спать не могу. Ночью колотье такое начинается во всем теле! И не больно, и места себе не нахожу. Сяду что-нибудь работать -- пропитание теперь добываю ра- ботой где придется, поденно -- ничего не делается, все из рук валится. Уж не рад, что к тебе тогда явился. Те- перь уж точно в последний раз. Отец обнял Василия: -- Стакан с шеи сними. Все хорошо будет. И домой возвращайся. Кажется, ничего больше сказано той ночью не было. Василий ушел. Больше он не приходил. Прошло много лет. В эмиграции я познакомилась с женщиной, Еленой Васильевной Крукиной. Лицом она мне кого-то сильно напоминала, но встречаться мы с ней раньше вроде никак не могли. Она была мне ровес-ницей. Виделись мы крайне редко, но мысль о ее сход-стве с кем-то не оставляла меня. Как-то разговорились. Оказалось -- ее девичья фамилия Перхотина. Я тут же вспомнила давнего отцовского гостя-изобретателя. Спро-сила о занятиях отца Елены Васильевны. И точно! Она рассказала, что отец из крестьян-самоучек, талантли-вый человек, но сильно, болезненно пивший, однажды исчез из дому и снова объявился через полтора года со-вершенно другим человеком. Пить бросил. Стал набож-ным. Много работал и хорошо зарабатывал, оснащая необходимой утварью то кузницу, то мыловарню, то сахарный завод. В доме воцарился мир и благодать. Я в свою очередь рассказала Елене Васильевне о встре-че Перхотина с моим отцом. Она всплеснула руками: -- Только теперь я понимаю... Всякое утро отец начи- нал с молитвы, заканчивая ее словами: "И гвоздики золотенькие все сочтены! Аминь". Интересно, что имени моего отца Василий Перхо-тин никогда не упоминал. Дайте вздохнуть Однажды отца позвали к тяжелобольному. Собствен-но, к умирающему. Тот уже причастился Святых тайн, но тут кому-то пришло в голову послать за отцом. Он никогда не отказывался в таких случаях помочь, но пре-дупреждал: -- Все в руках Божьих. На меня не уповайте. Я упросила отца взять и меня, так как была знакома с детьми умиравшего. Приехали. Еще с порога чувствовался сильный запах ладана. Отец поморщился: -- Вонько тут у вас! -- Как же вонько? -- засуетилась хозяйка -- Ведь это, Григорий Ефимович, ладан! Отец махнул досадливо рукой: -- Да я не про то, дайте вздохнуть человеку! Открыли окна. В комнату ворвался чистый морозный воздух. Отец склонился над умирающим. Тот словно бы пришел в себя, глубоко вздохнул. И умер. Отец встал, перекрестился: -- Вдохнул воздуху-то? Ну и ладно. К лишнему зачем привыкать Анна Александровна Вырубова однажды обсуждала с отцом деликатную проблему. Александра Федоровна скупилась на одежду для своих детей. Великие княжны ходили в скромных платьях. Конечно, не в бедных. Но -- не по чину. Вообще, скупость или, как говорила Анна Александ-ровна, слишком немецкая рачительность, царицы (к примеру, Александра Федоровна шила детям платье в рассрочку, хотя никогда бы не сумела объяснить, что этим выгадывает) становилась часто предметом насме-шек при дворе. Однажды Александра Федоровна, преж-де чем отослать на благотворительный базар в пользу бедных сирот старые платья, распорядилась спороть с них дорогие перламутровые пуговицы, заменив деше-выми. Конечно, замена обнаружилась, потому что нельзя же было допустить мысль, что царские дети носят одежду с костяными пуговицами. В глаза Александре Федоровне никто ничего не сказал, но Мария Федоровна заметила Николаю: -- Надеюсь, Александра не сильно исколола пальцы... Анна Александровна хотела как-то воздействовать на царицу в этом вопросе и думала найти союзника в отце. Тем более что отец и сам не однажды говорил Алексан-дре Федоровне: -- Не скупись на одежу. Невесты растут. К тому же со времени житья в Петербурге отец при-обрел привычку к некоторому щегольству: с удоволь-ствием и даже гордостью носил шелковые вышитые рубахи, брюки из тонкого сукна. Несколько рубах вы-шили государыня с дочерьми. (К слову, отец хоть и с благодарностью принимал такие подарки, но бывало, что и передаривал кому-либо.) Так вот, надеясь на сочувствие, Анна Александровна и завела разговор о гардеробе царских дочерей. Отец выслушал ее. И сделал свое заключение: -- Все ты, Аннушка, верно выводишь. А только за- чем им особо раззолачиваться? Одеты они чисто. Лики у них ангельские. Оно конешно, лишнего всем хочется. Только зачем привыкать?.. Как еще обернется... Анна Александровна настаивала на своем, даже уко-рила отца: -- Вот вы, Григорий Ефимович, шелком не брезгуете. -- Так я знаю, как оно, без шелка. А они не знают. -- Но ведь весь свет смотрит на них. -- А Бог, что ли, не смотрит? Щелочка для Бога К отцу приходили не только в поисках исцеления телесного. Много было таких, кто хотел исцелиться ду-шевно. Сбросить камень со своей души. Приходили и молодые, и старые. Однажды, по рекомендации, пришел молодой чело-век, совсем юноша. Студент. Это может показаться стран-ным -- ведь принято считать, что так называемая про-грессивная молодежь сторонилась отца. Это не так. Рас-сказываю именно об этом студенте потому, что случай показался мне выдающимся в своем роде. Урок, преподанный юноше, попыталась усвоить и я. Вернее, пытаюсь всю мою жизнь. Юноша жаловался отцу, что страстно влюблен, а его избранница избегает встреч. Хотя уверяет, что тоже лю-бит. Молодой человек забрасывает ее письмами, карау-лит у дома, подкупает мелкими подарками прислугу, чтобы знать о всех передвижениях девушки... Положе-ние становится невыносимым. Девушка чахнет на глазах. Встречаться с ним отказывается. Но и ни о каких других связях студенту не известно: -- Если б что было, я бы знал непременно! -- с жа- ром говорил он. Словом -- пропасть любвиНеобъяснимая и страш-ная пропасть! Отец долго слушал. До тех пор, пока юноша выска-зал все, что только можно было. Потом долго молча пили чай. Молодой человек ел с аппетитом. Много варенья, большую маковую булку. Потянулся за яблоками, но вдруг как-то резко отдернул руку и смущенно посмот-рел на отца: -- А ведь, по-вашему, я есть вовсе не должен? -- Отчего же? -- Ну как же... Такое... -- и он стал быстро-быстро стряхивать крошки с форменного сюртука. Отец спокойно допил стакан чаю, бережно положил на блюдце остаток сахару. Потер руки. Студент, видимо, решив, что напрасно приходил, засобирался. Отец его не останавливал. Все молчал. Уже в прихожей отец вдруг спросил: -- Хорошо чаю попил? -- Хорошо. Спасибо. Помолчали. Отец: -- Думаешь ее (девушку) как булку взять, да и съесть. Нешто это любовь? Хотя верно, и такая любовь есть. А ты ее по-другому попробуй любить. Отойди на шаг -- и люби. Оставь щелочку-то для Бога -- чтоб между ней и тобой стал. Когда студент ушел, отец вернулся в комнату и дол-го сидел, задумавшись. Я убирала со стола. Беседа страшно разволновала меня. Прежде при мне отец ничего подоб-ного не говорил. Я выносила остывший самовар и уже в дверях расслышала бормотание отца (такое бывало с ним, когда он сосредотачивался на какой-то мысли): -- А, может, и дьявол... Я чуть не уронила самовар: -- Что дьявол? Отец словно очнулся. Встал, подошел ко мне. Взял из моих рук самовар и очень спокойно сказал: -- Может, в щелочке-то не Бог, а дьявол окажется. Какая бывает тоска Я не смогу сказать, что вполне осознала смерть отца. Я сейчас не о прозрачности, то есть не о том, что через жизнь всегда просвечивает смерть и наоборот. Особенно это видно человеку верующему. Как ликует душа всякий раз, когда на Пасхальной службе в назначенное время священник является в алтаре, сменив черные одежды на торжественные... "Смерти нет, тлена нет". Но ведь и отца нет. Вместо него -- совершенная тоска. Вот написала слово "тоска". И увидела перед собой Муню -- несчастную Марию Евгеньевну Головину. Я уже рассказывала ее историю. И она оказалась задета Юсуповыми. Обрученная с Николаем, старшим братом Феликса, готовая окунуться в роскошества взаимной супружес-кой любви, Мария Евгеньевна вместо этого была бро-шена в пропасть предательства. Николай дрался на дуэ-ли и погиб. Стало известно, что причиной была женщи-на, его давняя любовница, связь с которой началась за-долго до знакомства с Марией Евгеньевной. Мария Евгеньевна пришла к отцу за утешением. Она рыдала, умоляла "вылечить от тоски". Анна Александровна передавала мне со слов Марии Евгеньевны, что отец спросил: -- Какая тоска? Как томление или как язва? -- Не понимаю, -- ответила Мария Евгеньевна. -- Как тоскуешь, как Иосиф в земле египетской или боле? -- Больше. -- Что, знаешь как Иосиф тосковал? -- Не знаю. -- Зачем говоришь, что боле? Лестно? Бедная Муня, сбитая с тона, молчала. Что говорилось дальше -- не знаю. Сейчас это уже и не важно. Ни для Муни, ни для меня. Знай меру Отца считали специалистом в области любви. Ходили невероятные слухи о его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной никогда не касался этой темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал такое, о чем в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог откровенно опи-сывать достоинства фигуры той или иной посетитель-ницы или случайно встреченной на улице дамы: -- А груди-то у ей какие! Экая мясистая! Такие замечания еще были скромными. Но всякий раз заключал он свое восхищение (или негодование) вздохом: -- Даст же Бог такую красоту! Или: -- Пометит же Бог такой напастью! Все телесное он воспринимал с тою естественной непосредственностью, с какой приветствовал пищу, явления природы. Его реакция была немедленной и по-тому могла шокировать мало знавших его. Как-то в прекрасную пору белых ночей гости у нас засиделись. Отец, и без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и вовсе терял ощущение време-ни. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на Гороховой) не были редкостью. Но вот наконец все разошлись. Остался только один посетитель. Купец, человек замечательный в своем роде -- известный благотворитель, создатель детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом). Пока народу было много (обычный кружок -- по пре-имуществу дамы), мы с Дуней хлопотали у стола и не слишком вникали в суть беседы. Но я все же уловила главное. Обсуждалась проблема супружеских отношений. Что должно преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное. И вот последний гость медлил. Видно, что-то важное осталось недосказанным. Я присела у стола -- выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала. Купец, степенно поглаживая бо-роду (не такую, как у моего отца, а пушистую, и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил, словно продолжая начатое раньше: -- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах, а грешен. Отец отвечал: -- Вот и дамочки мои долдонят -- духовное, теле- сное. Будто делят. -- А вы, Григорий Ефимович, не делите? -- Делю. Однако тут дело такое... Ты вот пищу вкуша- ешь, радуешься. Солнышко видишь -- тоже радуешься. Красавица какая пройдет -- глазу приятность... Чрево- угодие -- грех. А голод утолить... с молитвой... какой грех? Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с краса- вицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут -- земля, дело другое. -- Так и хлысты говорят... -- гость почти с возмуще-нием поглядел на отца. -- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них и радость смердит. Ты меру знай -- вот что я говорю! Как приро- дой положено, так тому и быть. Гость пребывал в недоумении. Отец продолжал: -- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние се- верное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сия- ние, по полгода света белого не видят. И красиво, и тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей или против северной темноты вос-стань. Дескать, неудобно тебе. Принимаешь ведь как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в грехе жили. А потом попустил, чтоб грех уз-нали! Что ж, Змей сильнее Бога? Как бы не так. Так уж им предугадано было, чтоб узнали, какой он, грех, есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В голове все образы носились. Совсем, думал, надо оскопиться, что ли... А потом ре-шил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе -- бабье. Конечно, для продолжения рода человеческого... А, считаю так, что и для постижения тайны. Что за тайна? Сам размышляю. Не надумал еще. Но думаю все же, для меры. -- Как это, Григорий Ефимович? -- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, дума- ешь или про хозяйство -- тогда грех. А ежели про чис- тое, про детей своих, про красоту какую -- тогда пра- вильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена. Отец увлекся и только тут заметил меня. Я сидела вся красная, мне казалось, что вот-вот упаду со стула со стыда. Отец же нисколько не смутился. -- Вот у меня дочки растут. Я их учу -- во всем меру знай. Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату. На следующий день отец подозвал меня и тихо-тихо спросил: -- Все вчера слышала? -- Ну, не все. -- А чего не слышала? Я невольно выдала свое любопытство, запретное, по моему мнению, и оттого сильно смутилась. -- Ну-ну, -- приобнял меня отец. -- Ты уже невеста. Давно мне надо бы объяснить... Да только ведь невоз- можно! Как объяснить? Отец махнул рукой и видно было, что он расстроен. Больше мы к этому щепетильному вопросу не воз-вращались. Жизнь без смерти К отцу повадился ходить один человек. Малоизвест-ный в свете. Очень приличный, образованный, даже ев-ропейский. Обычно он сидел молча и не принимал уча-стия в общем разговоре. Казалось, его мало интересует все, о чем говорят. Ходил он этак с полгода. (Надо заме-тить, что у отца было правило -- ни за что не спраши-вать, чего ради человек ходит, если тот не заявлял об этом сам.) И вот однажды собрался кружок как раз после смер-ти Петра Аркадьевича Столыпина. Известно, что отец того не слишком жаловал, но, по его словам, "к живо-му один счет, а к мертвому -- совсем другой". Говорили же не столько о персоне, сколько о смерти вообще и ее нелепости в этом случае. И тут впервые привычный гость подал голос. -- А что, не было ли такого случая, чтобы человек совсем не умирал? Собравшиеся в недоумении посмотрели в его сторону. -- Как это, совсем не умирал? Телесно? -- Именно телесно. -- Так Богом установлено, чтобы телесно все умирали, -- заметил кто-то тоном, каким говорят с больными. И действительно, на лице спросившего была напи-сана такая мука, будто он услышал последние слова. Приговор. Тут он с нетерпением перебил разом заговоривших. -- Григорий Ефимович, скажите, ради Бога, хоть вы... -- Чего тебе сказать, миленькой? Что жизнь без смерти обойтись может? -- Да, что может. -- Потерпи, милый, она тебе сама скажет. Пристрастное отношение Как-то Симанович заметил, что отец не любил лиц духовного звания. Едва ли это можно признать за пол-ную правду. Скорее, правильным было бы утверждать другое -- отец особенно пристрастно относился к лицам именно духовного звания. За всех молиться Как-то раз отец провел весь день на ногах -- на ходу, сказал он. Торопился засветло добраться до какого-ни-будь жилья. Начало темнеть, а он все еще не дошел до места. Совершенно обессиленный ("обезножел я") сва-лился прямо на обочине, да так неудачно, что ноги ос-тались на дороге. Очевидно, он потерял сознание, пото-му что не чувствовал, как ноги задело проезжавшей те-легой. Когда очнулся и попытался встать -- не смог. На-чался дождь. К счастью, мимо шла женщина ("баба-жни-ца"), заметила лежащего. Без слов взвалила на плечи и потащила. Отец говорил: -- Тащит это она меня, а я плачу. А она молчит. Мол-ча и дотащила. Спрашиваю, за кого молиться? А она молчит. А и правда, за всех и молюсь. Почему Николай II прикрывал рот рукой Многие замечали, что у отца были плохие зубы. Ко-нечно, при его образе жизни до приезда в Петербург невозможно было иметь другие. Первой с ним об этом заговорила великая княгиня Анастасия Николаевна. Она уговаривала отца лечиться у ее доктора -- какого-то зна-менитого в своем роде немца. Отец же отказывался. Beликая княгиня, приводя примеры хорошего устройства фальшивых зубов, называла даже Николая Второго. И все упирала: -- У вас, Григорий Ефимович, будет, как у царя. Раз отец спросил у Анны Александровны, почему Николай во время разговора старается прикрыть рот рукой, делая вид, что то почесывает нос, то поглажива-ет усы. Анна Александровна объяснила, что привычку эту он приобрел после того, как вставил фальшивые зубы -- очень неудачные. После этого разговоры о лечении отец прекратил. (Замечу, что именно манерой Николая почесывать нос и т.п. некоторые подтверждали его неуверенность в себе.) Ванна и аэроплан Нельзя даже представить себе человека, более дале-кого от всяческих механизмов, чем отец. Они действо-вали на его воображение будоражащим образом. Начи-ная от ватерклозета с ванной и кончая аэропланами. Симанович отмечает, что отец часто мылся. Это со-вершенная правда, что бы там ни говорили другие. Од-нако делал он это не только из стремления к чисто-плотности. Собственно мыться он ходил в баню. Прием же ванны был для отца целым ритуалом. Он говорил: "Все равно как в купели при крещении". Льющаяся из крана вода представлялась отцу неиссякаемым источ-ником. Из-за этого, кстати, у Дуни происходили разби-рательства с домовладельцем -- потолок соседа снизу часто бывал в разводах от просачивающейся через щели в нашем полу воды. Отец так увлекался, что подолгу не закрывал кранов. Особая история связана с аэропланами. Одна из зна-комых отца устроила ему билет на испытательное поле. К отцу подвели летчика, чтобы представить того после полета. Он был весь в черной коже, в больших очках. Отец начал пятиться назад. Недоразумение тут же разъяс-нилось, и отец сердечно расцеловал летчика. Знакомая стала допытываться у отца -- почему тот испугался, уж не почувствовал ли он в самом летании человека чего-то предосудительного. Отец ответил, что ничего предосудительного в таком "покушении на небо" не находит. Что наоборот, и сам хотел бы полетать, по-смотреть сверху, "как ангелы смотрят". Через несколько дней Симанович доставил отцу ко-жаный костюм летчика. Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: "Страшон больно, как сатана". Зеркала Отец не любил больших зеркал. Надо сказать, что такие в деревнях тогда были редкостью. В Петербурге же убранство богатых домов не обходилось без огром-ных зеркал. Полностью привыкнуть к ним отец так и не смог. Интересно было наблюдать, как он подходил к зер-калу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опас-кой (что-то ему покажут?), потом с недовольством (за-чем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть). Отец вовсе не упивался своей внешностью, скорее наоборот. Отсюда его стремление (проявлявшееся по-крестьянски: красиво -- значит, богато, но тоже в кре-стьянском смысле) к нарядной одежде. Крестное знамение Многие видели в отце манерность. Но ее не было. За манерность часто принимали как раз непосредственные проявления отца. Например, почти на всех фотографиях видно, как он держит пальцы сложенными для крест-ного знамения. Это вызывало упреки со стороны тех, кто готов был обвинить отца в притворстве. Однако я получила страшное подтверждение их неправоты и, на-оборот, -- искренности отца. Когда тело отца достали из проруби, оно, разумеет-ся, было закоченевшим. Таким я его и увидела, когда по просьбе Протопопова приехала на опознание. Так вот, правая рука отца как раз была сложена для крестного знамения. Возможно ли, чтобы он и в последние мгно-вения своей земной жизни пытался представлять себя иным, чем был на самом деле? Победа над телефоном Отец просто-таки с почтением относился к телефон-ным аппаратам. Замечу, что я имела возможность видеть отца говорящим в трубку уже спустя время после его появления в Петербурге, то есть когда он должен был бы свыкнуться с этим чудом техники. Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость. Голос, доносившийся из ниотку-да, приобретал над отцом, казалось, мистическую власть. Надо заметить, что отец понимал свою неразвитость в этом отношении и решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об этом рассказывал. -- Пусть он видит, что он тебе -- ничто. Это о телефоне! Отец, не робевший ни перед кем, уговаривал себя (через меня) не чиниться с машиной. При всем уме он был страшно наивным. Уверена, отец праздновал победу над аппаратом всякий раз, когда рыв-ком перенимал трубку у зовущего его к телефону, кар-тинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора. Любовь или страсть Я запомнила один спор, который шел между Мари-ей Евгеньевной Головиной и Анной Александровной Вырубовой в присутствии, разумеется, отца -- во время обычных чаепитий. А разговор, как это бывало, начался с материй ду-ховных и плавно перетек на материи вполне житейс-кие, к чему, собственно, все, кто не обнаруживал себя ханжой, и стремились. Что сильнее -- любовь или страсть? Где скрещенье? И есть ли оно? Мария Евгеньевна утверждала, что любовь сильнее страсти, потому что способна длиться дольше, что сладка как раз не страсть, а любовь, и даже безответная, без-надежная, больная и мучительная. Анна Александровна же, напротив, уверяла, что страсть сильнее, так как всегда подавляет и подчиняет себе любовь, что никакого скрещенья нет и быть не может -- либо одно, либо другое... Обе горячились, сбиваясь от волнения на француз-ский, тут же торопясь перевести каждая отцу свои доводы. Отец так и не вмешался. Он просто смотрел на них с жалостью -- никак не хотели договориться между собой две несчастные в любви и страсти женщины, одна об-манутая, другая поруганная. Зачем еду тыкать? Чаще всего отец ел руками. К приборам, за исключе-нием ложки, он не привык, а потом и не считал нуж-ными. Говорил: -- Еду Бог дает, что ж ее тыкать. Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем пра-вилам хорошего тона: -- По крайности ложкой ешь. У многих описано, как отец раздавал за столом ку-шанья руками. Это верно. Но делал он так не от некуль-турности, а потому что полагал церемонией: -- Христос руками хлебы делил и голодных одаривал. Омывание ног Во время паломничества в Святую землю отец был поражен, увидев в жизни обряд смывания ног. Вернув-шись в Петербург, он перенес его в дом. Интересно, что примерно тогда же в одном фило-софско-религиозном салоне решили буквально испол-нять какие-то из обрядов, в том числе и смывание ног. (Так проявилось желание приблизиться к истинному христианству.) Но ограничились только одним разом. На следующий охотников не нашлось. Жизнь жалости не знает Романтизма во мне всегда было больше положенно-го по годам. Добавьте к этому весь строй моей жизни, то есть ее начало -- забытая Богом деревня, потом Петер-бург со всем, что ему сопутствовало прекрасного (иного я тогда не воспринимала). Именно романтической любви мне до самозабве-ния хотелось годов с четырнадцати. Стоило увидеть лицо молодого человека, пусть некрасивое, но исполненное, как мне казалось, мукой, тут же влюблялась. Сама со-бой в минуту придумывалась его история со слезными подробностями -- про тяжелое проклятие, про мой под-виг во имя любви и про счастливое избавление уже нас обоих. Был в моей жизни жалкий случай. Как-то среди посетителей отца я заметила совсем еще молодого человека, по виду как раз изведенного в ко-нец какой-то душевной мукой. В тот день у нас в доме было, как и вообще в начале 16-го года по известным причинам, не очень много просителей, но все такие, с кем следовало говорить подолгу. Тот, "с мукой", заметно томился. Мне даже показа-лось, что ему вот-вот станет дурно. Я подошла, предло-жила воды. Он отказался, сказал только: "Скорей бы уж...". Я, уже замороченная собой, в порыве спросила: -- Вы сильно страдаете? Молодой человек выдохнул: -- Очень! Мне только этого и надо было. Что же оказалось? Я забилась за дверь и (о, разумеется, из одной только любви) стала слушать. "Несчастный" был уроженец Гороховца, из поповских детей, сам заканчивавший семинарию, и не последним. С детства в доме он слышал духовные наставления известного рода и содомский грех считал едва ли не са-мым страшным. Но только смог понимать изнанку жиз-ни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно. Подошло время, снарядили в семинарию. Стал учить-ся. Домой показывался редко, все ждал, что будет в нем перемена. А дело все хуже. Душа болит, мечется, покоя ищет, а покоя нет. Собрался с силами, пошел в цер-ковь, где его не знали, пожелал исповедаться, а рта раскрыть не смог. Постоял да и пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал. Через кого-то узнал о моем отце, приехал, как ска-зал, "за разрешением". Отец, разумеется, понял его так, что он просит раз-решить от греха. Спросил: -- От чего же разрешать, от греха мысленного или сущего? Семинарист ответил: -- Я не про то. Разрешите мне совершить грех. Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще отец не слышал. Спросил: -- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет? Молодой человек с отчаянием почти закричал: -- Дальше я только жить и начну. -- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра- зумишься. Семинариста эти слова не испугали. -- Мне слово нужно. -- Терпежу, что ли нет? -- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так потянет, что придется из семинарии уходить. На этом стенания несчастного были прерваны отцом: -- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет, не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес- кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым бы ходил. Да я в таких делах не помощник. Отец с такой силой распахнул дверь, к которой я прижималась, что совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели и тут же столкнулась с молодым человеком, подталкиваемым отцом. Я снова закричала, теперь уже ошпаренная при-косновением того, кого еще час назад готова была лю-бить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чу-жая мука и темные окружья глаз! Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось. Я не так много в жизни читала. Все другое занимало. Да, кстати, и не стыжусь в этом признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при рождении. (Так и отец говорил.) Из Лескова помню только один рассказ про женщину -- Домну, как она до смерти влюб-лялась. До смерти -- тут значит и силу, и года. Разумеет-ся, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ, умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть. Не сама любовь, а придумка про свою любовь дорога, про свои мучения во имя любви, своей же. Пустота на месте любви страшна, вот и пытаешься зацепиться за кого-нибудь в надежде переложить хоть часть своего страха. Отец говорил: "Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть". Лимон и фиалка Дуня очень любила всякие растения вообще и тоско-вала по земле, несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что она могла позволить себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках. Надо сказать, что я никогда не замечала в отце склон-ности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обер-нулся на мой голос и скомканно ответил: -- Да так, ничего. Поспешно отряхнул руки и отошел прочь. Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И рас-строенный, уходит. Наконец я решилась: -- Что там такого? Отец, застигнутый врасплох, ответил: -- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже. Поливает ли Дуня этот цветок? Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколь-ко недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зе-леный. Тут же бросилась за отцом. -- Слава тебе, Господи! В этом восклицании отца было столько радости, буд-то произошло нечто долгожданное, особенное. -- А что посадил? -- Лимон. Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком. Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом. Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала. -- Значит, залила,-- настаивал отец. Он расстроился всерьез. За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимо-на. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достат-ке и более того разных фруктов -- гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить. Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню. Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед. А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптан-ную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита. Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала. Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щу-пал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, про-тестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого. Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заго-ворил со мной поздно вечером после ухода наших обыч-ных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи. -- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет. Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета... -- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос- тальное тоже наладится. Отец погладил меня по руке, как он это делал все-гда, -- от локтя к ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну. Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена. -- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж- то нельзя было спасти? Я не сразу поняла, про что говорит отец. -- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось. Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом. Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкно-венно, а держал мою в своей. -- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец, глядя не на меня, а в темную улицу. -- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в голову. -- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел. Я расхохоталась. -- А фиалку Дунину зачем вырвал? -- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала. -- Так и потом твой лимон не принялся. -- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится? -- Да уж не злится. -- А чего не сажает снова? Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел. Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы уди-вительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время. Потом я не однажды видела лимонные деревья в ме-стах, где они, казалось, совсем не могли расти, и вся-кий раз вспоминала отца и его попытку.  * ПРИЛОЖЕНИЯ *  Анжелика Сафьянова. Сказка наших дней О СТАРЦЕ ГРИГОРИИ И РУССКОЙ ИСТОРИИ (Москва, 1917 год) От издателя На ловца и зверь бежит.' Рукопись М.Г.Распутиной уже была почти готова к сдаче в типог-рафию, когда 21.11.1999 на книжном аукционе антикварного магазина "Юнисет-Арт" я приобрел за 6 у.е. первое и единственное издание той стихотворной "Сказки наших дней...", которая фигурирует и цитиру-ется в начале "Записок об отце". Редчайший документ истории и литературы, этот изданный в Москве в 1917 году (без указания места и года) 56-страничный паск-виль, очевидно, достоин републикации в этой книге; еще и потому, что его автор, скрывшийся под псевдонимом Анжелика Сафьянова. -- вид-ный советский писатель Лев Никулин. (Подробнее см. в книге А.Тара-сенкова "Русские поэты XXв. 1900-- 1955. Библиография". Л/., Советс-кий писатель, 1965, стр. 277.) Не для сплетен, не для шуток. Не для бойких прибауток. Не для смеха и укоров, Не для толков, не для споров Мы писали эту сказку -- Мы писали эту сказку, Чтоб вогнать злодеев в краску. Те, кто злы, те будут злее. Ну а это нам милее. Долго нам жилось сурово, А теперь за нами слово, -- Ну-ка, душу нараспашку; Не за злато, не за ласку Мы расскажем эту сказку И про Гришку, и про Сашку, И про Щелкову рубашку... Мимо Волги и Урала, Верст за тысячу не мало Путь уходит вдаль и вширь, Во студеную Сибирь. Там, в одном краю убогом. Во краю забытом Богом, Против неба на земле. Жил малец в одном селе. Паренька крестили Гришей, В детстве был травы он тише, Но зато к восьми годам Вышел парень просто срам: Что ни день, то суматоха -- Все, что ни лежало б плохо, Все, что вора вводит в грех, Гришка тащит прежде всех. С парнем просто плач и смех. Вырастал мальчонка хватом, Били скалкой и ухватом, Извели на розги лес -- Парень вьется точно бес, Воет, день лежит, как пласт, Ну, а спуску все не даст, Не берет его и мор, Вот каков растет Егор. Так растет в деревне Гришка, Ловкий парень и плутишка. Про него отец сказал -- Пусть растет, покуда мал, Поприбавят годы ум -- И растет малец без дум. Этим временем в столице Слали свата к важной птице, И послы сбирались станом Ко заморским бусурманам. У немецкого царишки Десятины две землишки -- Дом, жена, солдат и псарь, Словом, чем тебе не царь. У немецкого царишки Вырастала дочь на вышке. Звали эту дочь Алисой. Был царишка хитрый, лысый; Стал царишка размышлять, Как бы замуж дочку сдать. У него соседи были, Все в долгу, как кони в мыле, Где их сан и где их прыть -- Как жену им заводить? Скучно в тереме Алисы, Под полами ходят крысы. Стала думать да гадать, Как бы на ноги ей стать... А в немецком государстве Ходит слух о русском царстве: Хорошо де там живут. Что ни день, то масла пуд. Есть и золото, и камни. "Вот бы, батюшка, туда мне", - Говорит Алиса раз. И отсель пошел рассказ. Пишет грамоту царек На далекий на восток, Пишет грамоту в углу Ко немецкому послу: "Помоги, сосватай дочку, Износились все сорочки, Скучно дома... Плохо мне В нашей Гессенской стране. Слух идет и в нашем барстве: Хорошо де в русском царстве, В этом царстве, у царя Сын не женится, и зря... Сослужи, дружок, услугу, Предложи ему супругу". Раз, два, три, четыре, пять -- Царь выходит погулять. Велико царя наследство, Только сын ушиблен с детства Беден смыслом и умом И позорит царский дом; Мало спит и много пьет. Знать не знает он забот. Бросил царскую перину И содержит балерину. И решил российский царь Поступить, как было встарь: Сына он решил женить, Чтобы сбить лихую прыть. Знает он, -- в одной стране, На далекой стороне. Принцев будет целый лес И хоть пруд пруди принцесс. Вот решает царь со зла Звать немецкого посла. Так случилось это дело. Все решили сразу, смело. Был посол хороший гусь И привез Алису в Русь. Александрой окрестили, Обвенчали, окрутили, -- Мужу что... И ночью, днем. Балерина все при нем. Сговорившись еле-еле, Так на трон и оба сели, И сидели дни и годы. Без кручины и невзгоды... Много было разных бед, Не пропал от них и след. Но, как кустик олеандра. Без тревоги и печали Николай и Александра На Руси цвели вначале. Жили мирно, ели сладко, Выезжали для порядка, -- "Коли царь -- сиди да пей". Где ни плюнь -- везде лакей; Кто их выше по уму, Тех упрятали в тюрьму. Ну-ка, люди грамотеи. Сократим свои затеи. Что нам город городить, Шутки в сказочке шутить?! Нужно делать дело нам, -- Мчится сказка по волнам, Точно лодка без причала. Так воротимся к началу. Не забыли вы про Гришку, Про веселого мальчишку. Что в далекой во Сибири Волю дал калмыцкой шири И тащил, покуда малый. Все, что плохо ни лежало. Гришка вырос, стал смышлен, Гришку дома гонят вон: "Не сиди у нас на шее". И скажу вам по душе я, Очень всем он надоел По причине разных дел. Май, весна, запели пташки, В Гришке новые замашки -- Возле девок, точно вьюн. Вьется парень свеж и юн. Не пропустит мимо бабы. Те народ, известно, слабый -- С жару даст локтем в висок, А потом придет в лесок... Ну, иная, та со злости Зазывала Гришку в гости И будила мужа сдуру, И спускали Гришке шкуру. Долго думали, гадали, И жену Егору дали. Поженили. С этих пор Присмирел слегка Егор. Стал грешить, но втихомолку. Чтоб никто не видел в шелку, Чтоб не били бы ухватом На потеху разным хватам. Но в один печальный миг Злой удар его постиг. Это было темным делом. То ли случай был с наделом, То ли видел месяц ясный. Кем петух был пущен красный. То ли дело в конокраде -- Знайте сами. Бога ради, Только в ночь, как села мгла. Вышел Гришка из села И пустился по дороге; Как несли беднягу ноги... То в санях, а то за возом. То вдогонку за обозом Потрусил смиренный Гриша. Где в кустах, а где под крышей. Где в деревне под амбаром. Ночевал Григорий даром; Шел в Россию из Сибири Поглядеть, что слышно в мире. Много ль времени, аль мало С той поры уж пробежало, Я про это ничего Не слыхал ни от кого. Только шел Григорий долго. Перешел зимою Волгу; Шел, ругая бездорожье. Поминая имя Божье. И в Москву, во стольный град Прибыл, точно на парад. Ходит Гриша по столице, Видит были, небылицы. Видит храмы и дворцы; Ходят бабы до купцы, Ходят штатские и баре. Весь народ как на пожаре; Над церквами звон гудит; Гришка ходит да глядит, И решил: из всей толпы Лучше всех живут попы. Видел Кремль... таков обычай, Видел дом митрополичий, Ткнулся он было к воротам, А за первым поворотом Часовой... В руках винтовка. "Малый... Здесь ходить не ловко..." Все Егору опостыло, Он ушел, сказав уныло: "Хоть пали, хоть не пали там -- Буду я митрополитом". С детства Гришка думал вволю И хвалит попову долю -- Есть и домик и землишка, Деткам есть на молочишко, Есть и хлеб в годину злую, Знай, тяни нам "аллилую". Тычь перстом почаще в небо И сбирай себе за требы. Был он кой-чему научен И к работе не приучен, Осмотрелся хитрым взором, Пошатался по соборам. Пораздумал, огляделся, Победнее приоделся, И на паперть, в Божий храм, Стал являться по утрам. Так просил он ради Бога; Подавали, но не много -- Нынче в людях веры нет. Изменился Божий свет. Из себя был Гриша видный. Было малому обидно, И решил он: "Как ни глянь, Видно дело будет дрянь; Надо дело подоходней, Впрочем, все в руке Господней, Бабе путь открыт в кликуши, Сопричислят в Божьи души, Попадет к попам в покои, Там винцо и все такое..." Слышал Гриша о блаженных, О покойниках нетленных, Знал их дивные спасенья, Их святые исцеленья; Знал про то, как те вещали Гласом точно из пищали О грядущем зле и бедах, И бывали во беседах, И вели с царями спор, Изрекая им укор. И решил однажды Гриша, Простояв в церковной нише В стужу лютую, в мороз: "Не для этого я рос, Чтоб стоять здесь до заката; Я и сам ума палата И какой во мне порок, Чем я тоже не пророк. Помудрю, да принатужусь И скажу да так, что ужас, Не найдет в дому дверей Самый хитрый иерей". Как сказал он, так и сбылось, И молва волной катилась: У Николы, в краткий срок Объявляется пророк. Из себя еще не старый, Не пугает Божьей карой, А такую речь ведет. Будто ложку меда в рот. И пошли о Грише слухи. Бабы лезут точно мухи, Старец мед и мармелад -- Слову ласковому рад. До того приятен бабе -- К той прижмется на ухабе, С этой молится вдвоем И зальется соловьем.... Как пошла о Грише слава. Поднялась попов орава: "Кто такой... Какое право... Может штунда, или лыст..." И попы дрожат, как лист: Попугали Гришу адом. Дали знать, куда им надо: "Тоже всякий свинопас Отбивает хлеб у нас". Шли часы, и шли недели. Люди жили, ели, ныли. Сказке верили, не были, Ну и время, просто срам. Встать бы разом... Где уж нам... Встанут утром спозаранку. Плюнут -- вспомнят про охранку. Боком взглянут на иконы; Всюду ходят фараоны, Охраняя каждый пост, Заушая в гриву, в хвост... Так приятно жили люди, Помышляючи о чуде, А по мраморным палатам. Позабыв о годе пятом. Ходит Коля-Николай, Разоряя целый край. И почтенная царица. Вдохновляясь точно жрица. Окружив себя попами. Иерархами-столпами, Извиваясь и дрожа, Стала из ханжей ханжа. Ходит в церковь, бьет поклоны. Создает сама каноны -- Не царица, а скорей В юбке старый архирей. Кто же в ней узнает немку И Алису-чужеземку; Только жаль, ее язык К русской речи не привык. На немецком диалекте Рассуждает и о секте, И о том, каков синод, И какой у нас народ. Между тем почтенный Гриша Забирался выше, выше. Был он малый крепких правил. Уважать себя заставил, От девиц не знал отбою И доволен был собою. С Гришкой спорят иерархи, Рассуждают о монархе, И вещает Джиоконда Из столичного бомонда: "Vous savez, простой мужик, А такой приятный лик". Так его открыла Анна, Дама фрейлинского сана, А открыв, к царице скок -- "Объявляется пророк: В нем одном такая сила. Что на многих нас хватила, Эта поступь, этот взгляд, С ним не страшен целый ад". Словом, лезет Гриша выше. Красны дни пришли для Гриши: И в столицу Петроград Прибыл он, как на парад. Едет он в почете, в славе, Приближается к заставе. Бьет поклон, и наконец Попадает во дворец. По палатам Гриша ходит, Всех собой в восторг приводит, Гриша старец хоть куда -- И взошла его звезда. Изрекает он словечки. Дамы ходят как овечки, А потом, наедине, Изнывают, как в огне... Велика у Гриши сила. До того вещает мило. Что кругом бросает в жар: "Вот так старец -- а не стар". А достойная Алиса, Без любого компромисса, С ним сидит и день, и ночь. День да ночь и сутки прочь. Завелась деньга у Гриши, Дом в селе с узорной крышей. Перевез детей и женку, Пьет в салоне ром и жженку; У самой графини И... У него всегда свои. Свет потушит, порадеет, Тихой лаской обогреет, А когда Григорий зол, Изорвет в клочки подол. Гришка едет на село, Гришке очень повезло; Говорят о нем в Сибири -- Нет важнее Гришки в мире, Гришку знают города. Но случилась тут беда: Несмотря на гнев престола, Гришку баба подколола; Боже, что тут был за шум, От забот кружится ум. Повезли его в столицу, Положили, как в теплицу, Лечат, холят, еле дышат И о Грише только слышат, И при нем всегда "сама" От тревоги без ума. Только скоро грянул гром -- Зашатался царский дом; Время дивное приспело И такое вышло дело, Что царек с семьей родной На кузена шел войной. Русь пошла войной на Вилли. Как друзья там не судили, А пришлось держать им речь И поднять на друга меч. В этот день во всей столице Звали всех врачей к царице, А царица рвет и мечет. Напускается, как кречет: "Дайте мне злодеев низких, Что моих задели близких, Что, затронув дядю Вилли, С нашим царством в бой вступили; Где они..." И запускала В Николая чем попало. Словом, так или иначе. Толку нету в этом плаче, Ни к чему ее протест И подписан манифест. На Руси под бабий вой Закипел кровавый бой. Был в ту пору Гришка болен И войною недоволен -- Беспокойства и хлопот У царицы полон рот. Так тянулись эти годы; За войной пришли невзгоды. На глазах у всей Европы Крали царские холопы И в стране гасили пыл, И смущали фронт и тыл; Бились дни и бились годы На два фронта воеводы, Ну а толку нет, как нет, Хоть сражайся десять лет. А пока, почтенный Гришка Порешил: "Помрешь, и крышка; Буду брать, что Бог дает, Что плывет мне прямо в рот". Обнаглел, не зная меры: "Во дворце моей все веры, А царица мил-дружок, Может, я и впрямь пророк". Так он Гришка, сударь мой, Измывался над страной. И предела Гришке нету; Как бы сжить его со свету, Думал в ставке не один И, увы, не без причин. Гришка ходит нараспашку. Носит шелкову рубашку, "Вышивала мне сама. Вхож я в лучшие дома, Захочу -- продам Россию; Не слыхали про Мессию, Так Мессия -- это я И вокруг страна моя..." Всем в зобу дыханье сперло. Сыты Гришкою по горло. Подошел всему предел, Так стране он надоел. Но царя смешат укоры. Коротки о Грише споры: "Этот старец мне родной -- Вместе правим мы страной, Ты святого не порочь. Уезжай отсюда прочь". И тогда собрались трое, В час один, ночной порою: "Что слова? -- конец рассказам. Надо кончить дело разом. Поедом страну он ест, Надо кончить -- делу крест". И случилось это ночью. Все сошлись по полномочью. Все собрались во дворец, Где бывал "святой отец". Гришка пьян уж был немало, Дам хватал за что попало. Лил мадеру на рубашку. Говорил в хмелю про Сашку, Про царя и про дворец, А уж делу был конец. Что там было, как там было. Кто стрелял в лицо и с тыла, Это нам не надо знать. Только Гришке уж не встать. Начал он хитро, не просто. Кончил прорубью у моста. Ястреб в тучах пролетал, И ему конец настал. Как Алиса убивалась. Как на фоб его бросалась. Возле Царского Села Место гробу отвела: "В мире нет ему замены, Вот он мученик нетленный. Без него покоя нет, Опротивел целый свет". Схоронили по закону, Положили в гроб икону: "Спи до радостной весны, Александра и княжны". А спустя немного дней, Русь была полна огней, В каждом сердце -- пыл отваги; Заалели ярко флаги. Змию вбили в спину кол. Рухнул царственный престол. Сгибло Гришкино наследство. Сгибли те, кто впали в детство. Вот и сказочке конец -- Делу славному венец. Григорий Распутин. Житие опытного странника (май, 1907 год) Когда я жил сперва, как говорится, в мире до 28 лет, то был с миром, то есть любил мир и то, что в мире, и был справедлив и искал утешения с мирской точки зре-ния. Много в обозах ходил, много ямщичил и рыбу ло-вил и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне; где бы какая сделалась ошиб-ка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же-таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются. Посмотрю по поводу примеров на священни-ков -- нет, все что-то не то; поет и читает резво, громко, как мужик дрова рубит топором. Вот мне и пришлось подумать много: хоть худой да Батюшка. Вот я и пошел паломничать, а так был быстрый вглядываться в жизнь; все меня интересовало, хорошее и худое, я и вешал, а спросить не у кого было что значит? Много путешество-вал и вешал, то есть проверял все в жизни. В паломниче-стве мне приходилось переносить нередко всякие беды и напасти, так приходилось, что убийцы предпринимали против меня, что разные были погони, но на все ми-лость Божья! То скажут одежда неладна, то в чем-нибудь да забудутся клеветники неправды. С ночлега уходил с полуночи, а враг завистлив всяким добрым делам, по-шлет какого-нибудь смутителя, он познакомится, чего-нибудь у хозяина возьмет, а за мной погоня, и все это пережито мною! А виновник тотчас же находится. Не один раз нападали волки, но они разбегались. Не один раз также нападали хищники, хотели обобрать, я им сказывал: "Это не мое, а все Божье, вы возьмите у меня, я вам помощник, с радостью отдаю", им что-то особенно ска-жет в сердцах их, они подумают и скажут: "Откуда ты и что такое с тобой?" -- "Я человек -- посланный брат вам и преданный Богу". Теперь это сладко писать, а на деле-то пришлось пережить все. Я шел по 40-- 60 верст в день и не спрашивал ни бури, ни ветра, ни дождя. Мне редко приходилось ку-шать, по Тамбовской губернии на одних картошках, не имел с собой капитала и не собирал вовек; придется Бог пошлет, с ночлегом пустят -- тут и покушаю. Так не один раз приходил в Киев из Тобольска, не переменял белья по полугоду и не налагал руки до тела -- это ве-риги тайные, то есть это делал для опыта и испытания. Нередко шел по три дня, вкушал только самую малость. В жаркие дни налагал на себя пост: не пил квасу, а ра-ботал с поденщиками, как и они; работал и убегал на отдохновение на молитву. Когда коней пас -- молился. Это отрада мне послужила за все и про все. Ходил берегами, в природе находил утешение и не-редко помышлял о Самом Спасителе, как Он ходил берегами. Природа научила меня любить Бога и беседо-вать с Ним. Я воображал в очах своих картину Самого Спасителя, ходившего с учениками своими. Приходи-лось нередко думать о Царице Небесной, как Она при-ходила на высокие места и просила Бога -- "Скоро ли я буду готова к Тебе". Много может природа научить по всей премудрости и всякое древо и как по поводу весны. Весна означает великое торжество для духовного чело-века. Как развивается в поле, то есть украшенный свет-лый май, так и кто следящий следит за Господом, то у него зацветает душа подобно маю, у него такое торже-ство, как день Пасхи, то есть напоминает как будто этот день, когда он причащался, и как развивается вся вес-на, так развивается и торжествует кто ищет Господа. Недуховному человеку весна тоже радость, но только как неученому грамота. Еще я нашел одну отраду из отрад всех: читал ежед-невно Евангелие понемногу, читал немного, а думал более. Потом еще учился носить вериги три года, но враг меня смущал -- "Это ты высок, тебе нет сверстни-ков". Я много боролся и пользы они мне не принесли, а нашел вериги любви. Любил без разбора: увижу стран-ников из храма и от любви питаю чем Бог пошлет, у них немножко научился, понял кто идущий за Госпо-дом. Много мне пришлось бороться и пережить. В одно прекрасное время ходил, думал обо всем, вдруг про-никла во мне мысль, долго недоумевал, что вот сам Господь не избрал царские чертоги, а выбрал Себе ясли убогие и тем прославил славу. Мне, недостойному, при-шло в голову достигнуть: взял, выкопал в конюшне вроде могилы пещерку и туда уходил между обеднями и заут-ренями молиться. Когда днем свободное время, то я уда-лялся туда и так мне было вкусно, то есть приятно, что в тесном месте не разбегается мысль, нередко и ночи все там проводил, но враг-злодей всяким страхом меня отту-да выживал -- треском, даже было побоями, но я не переставал. Так продолжалось лет восемь, и вот враг-зло-дей все же-таки навел людей -- будто оказалось место лишнее и мне пришлось переселиться в другое место. Вообще я видениям никаким не верил, так меня Бог хранил от видений. Вот меня искушение поискало одно, что возроптал на общество. Видению не нужно верить, это недоступно нам. Хотя бы оно на самом-то деле было, за это Господь простит, за неверие даже маленьким под-вигом простит, но как от врага в прелесть впадешь, то это спрашивается как все равно, как у какого-нибудь злого помещика потерял какие-нибудь вещи. Очень, очень осторожно нужно с этими видениями, до такой доведут низкоты, то есть до забвения, что не будешь помнить ни дни, ни часы, и в такую впадешь гордость, и будешь настоящий фарисей. Трудно странничкам бороться со врагом. Когда я шел странничать в Киев, то уходил утром без обеда, это был мой устав. Злодей враг завидовал всему моему доброму делу; то он являлся в виде нищего, а все-таки знатно, что не нищий, а враг в тумане. Я успевал в то время крестным знамением себя осенять, и вдруг исчезал как прах. То мне казал, что деревня еще более как 30 верст, смотришь из-за леску и вышел на долинку -- тут и село. Экой сатана! То явля-ются помыслы нечестивые, усталость неописанная, го-лод невысказанный, жажда питья неопределенная, сдо-гадывался, что это опять от врага, нередко падал на дороге как будто по кочкам иногда -- все это искуше-ние! Приблизишься в селу, звон раздается, я своими прыткими ногами и частой походкой -- уже в храм. Вот мне первую мысль враг задает: то стань на паперти, со-бирай жертвы -- дорога далекая, денег много надо, где возьмешь; то помолись, чтобы тебя взяли обедать и на-кормили послаще. Хвать безумной головой, уже херу-вимский стих поют, а я еще не был, не предстоял, не соединялся с Господом! Дай я не буду больше! Так мне пришлось с этими помыслами бороться целые года. Вот я не стал помышлять, а стал приходить в храм стоять с мужиками сельчанами, тогда мне Бог давал: напоят и накормят и всю нужду странствия моего пой-мут. В том у странников благочестие, что не нужно соби-рать и наипаче на погоду роптать, потому что дурная и хорошая погода -- все от Престола Божия. Странничать нужно только по времени -- месяцами, а года чтобы или многие годы, то я много обошел стран-ноприимен -- тут я нашел странников, которые не толь-ко года, а целые века все ходят, ходят и до того они бедняжки доходили, что враг в них посеял ересь -- са-мое главное осуждение, и такие стали ленивые, нера-дивые, из них мало я находил, только из сотни одного, по стопам Самого Христа. Мы -- странники, все плохо можем бороться с врагом. От усталости является зло. Вот по этому поводу и не нужно странничать годами, а если странничать, то нужно иметь крепость и силу на волю и быть глухим, а иногда и немым, то есть смиренным наи-паче простячком. Если все это сохранить, то неисчерпа-емый тебе колодезь -- источник живой воды. А в насто-ящее время сохранить источник этот трудненько. Нужда все же-таки Бог не старее и не моложе, только время другое. Но на это время Он имеет Свою благодать и вре-мя восторжествует. Страннику нужно причащаться тем более во всяком монастыре, потому что у него большие скорби и всякие нужды. Святые тайны обрадуют странни-ка, как май месяц свою землю. Много монастырей обходил я во славу Божию, но не советую вообще духовную жизнь такого рода -- бросить жену и удалиться в монастырь. Много я видел там лю-дей; они не живут как монахи, а живут как хотят и жены их не сохраняют того, что обещали мужу. Вот тут-то и совершился на них ад! Нужно себя более испытывать на своем селе годами, быть испытанным и опытным, по-том и совершать это дело. Чтобы опыт пересиливал бук-ву, чтобы он был в тебе хозяин и чтобы жена была та-кая же опытная, как и сам, чтобы в мире еще потерпела бы все нужды и пережила все скорби. Так много, много чтобы видели оба, вот тогда совершится на них Христос в обители своей. Трудно в миру приобрести спасение, наипаче в настоящее время. Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-то разбойником, и все стремят-ся его осмеять. Храм есть прибежище и все тут утешение, а тут-то как духовенство вообще в настоящее вре-мя не духовной жизни, наипаче следят, кто ищет бисе-ра и смотрят с каким-то удивлением, как будто пришли сделать святотатство. Но чего нам об этом печалиться? Ведь Сам Спаситель сказал: "возьми крест свой и следуй за Мной". Мы не к духовенству идем, а в храм Божий! Ну, да нужно подумать -- худой, да Батюшка. У нас искушения, а у него и поготову, потому что там у него шурин на балах, а теща-то у него кокетничала, а жена много денег на платья извела, и гостей-то у него пред-стоит много к завтраку. А все же почитать нужно его! Он есть батюшка -- наш молитвенник. Так и в монастыре они поставлены на спасение и пошли спасаться, то есть какой-нибудь помещик послал своего раба за горохом, а он принес ему редьки, чтобы он с ним доспел? Одна-ко наказал бы! Кто в миру неученый, а жизнь толкнула на спасе-ние, тот по всей вероятности больше получит дарова-ния; что ни делает, да успеет! Вот по поводу этому при-мер. Было бы у одного хозяина нанять два работника, а два бы прибежали со стороны и проработали во славу. Хозяин долго помнил бы и давал и спасибо. Те двое-то наняты и позваны были, и эти-то прибежали во славу -- они и получат тем более, что не были к делу приставлены, а совершили более тех, которые были призваны. Не один раз я видел как гонят, где собравшись во имя Гос-пода беседу ведут, то есть живут как по-братски от люб-ви Божией и любят не по одной букве, а по слову Спа-сителя; и не выкапывают в человеке, то есть не находят никаких ошибок, а находят только сами в себе, беседу-ют о любви и как соединиться со Святыми Тайнами и петь разные псалмы и читать по главе из Евангелия, хотя за это будете изгнаны и будут вас подозревать. По-тому что они-то (гонящие) чины заслужили по букве, а от Господа далеко отстоят и духовный орган для них как заграничный язык. Будем стараться и молиться, чтобы Господь нас не рассеял! Они же требуют от нас то, чего сами не поймут. Мы не будем Бога просить, чтобы их Бог наказал. Сам Господь укажет им путь -- истину. Смех их обратится по слову Спасителя в плач. Не будем смотреть на разные их поношения: "слуха зла да не убоимся", "ста-нем продолжать петь псалмы и любить друг друга всем сердцем" -- по слову Апостола: "приветствуйте друг дру-га святым лобзанием". Только не нужно делаться всем большими, нужно слушать и внимать одного, кто нас ведет в путь истинный; а то как бы враг нас не рассеял и не посеял в нас ничтожную ерунду. Вообще бояться станем прелести всяких видений. Не будем верить сновидениям кроме Божией Матери и Креста. Много-много враг представляет всяких кляуз и много показывает за братом недостатков; иногда и ска-жет брату вовсе устами чужими на брата,"будто как на самом деле тот брат говорил, а тот даже и не думал этого. Вот тут-то нужно осторожно в духовной жизни. Враг так наклевещет как есть на самом деле, и что же потом получится -- даже до смерти не хотят друг друга видеть и при кончине простить. Вот тогда и получится великий неурожай в поле -- хозяин не насыплет в жит-ницу, а мы во спасение. Как дыроватый мешок не со-хранит в себе жита, так и мы, ежели не будем друг дру-га прощать, а будем замечать в другом ошибки, сами же находиться к нему во з