кружок имени Сурикова, выпускавший журнал "Друг народа". В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского. Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову: "Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать "Пророка", в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу... Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига..." Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии. Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, - человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету "Путь правды" и прочел строки из стихотворения "Кузнец": Куй, кузнец, рази ударом. Пусть с лица струится пот, Зажигай сердца пожаром, Прочь от горя и невзгод... - И знаешь, кто это пишет? - обратился Василий к Николаю. - Откуда же знать? - На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец. - Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош,- не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата.- Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было "Бутырок" в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина. Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи. Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала "Мирок" стихи о природе. Есенин улыбнулся и застенчиво ответил: - Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале "Мирок". - А почему я не приметил? В котором номере? - В первом, за подписью "Аристон". - Ах, вот как! - удивился Николай Сытин. - Так это ваша "Береза" украсила "Мирок"? Не знал, не знал. Но зачем же "Аристон"? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами. Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в "Мирок" и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами. Так в сытинском журнале "Мирок" начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в "Млечном Пути" и "Добром утре". Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в "Мирке" его стихи "Береза", "Пороша", "Село" и сказал редактору Попову: - Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах... Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина. Так в "Мирке" появился "Пасхальный благовест". В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин - ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина "Сиротка". Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу. Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича - о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук... Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом: ...Это бисер ведь на бусы, Это жемчуг, Маша, твой... О, дитя, я видел, видел, Сколько слез ты пролила И как мачеха лихая Из избы тебя гнала. А в избе твоя сестрица Любовалася собой И, расчесывая косы, Хохотала над тобой. Ты рыдала у крылечка, А кругом мела пурга, Я в награду твои слезы Заморозил в жемчуга... Я ведь, Маша, очень добрый, Я ведь дедушка-мороз!.. Конец у этой сказочки был счастливым. Одна из самых малых внучек Ивана Дмитриевича тоненьким голосочком, покраснев, заключила по-своему: Дядя Вася дал мне роль Вам сказать, что сам король Поехал венчаться на Маше, Вот и все представление наше... Взрослые смеялись и аплодировали. Иван Дмитриевич говорил зятю Благову: - Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка. - Что ж автора не пригласили на елку? - спросил Благов у Сытина. - Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку? - А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. "Сочту, - говорит, - за большое счастье увидеть и послушать этого поэта". - Вот как!.. "Мирок" лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор... Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели: В лесу родилась елочка... Две взрослые девушки втихомолку судачили, критикуя есенинскую "Сиротку": - Подумаешь, "счастье" - за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, - говорила одна. - Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли... - нерешительно возразила другая. БЕРСЕНЕВКА Был у Ивана Дмитриевича дружок Михаил Дмитриевич Наумов - издатель с Никольского рынка. Разбогател он на выпуске безгонорарных учебников и жил "нараспашку", на широкую ногу, так, "чтоб чертям было тошно, а ему весело". Кутил он чрезмерно в ресторане у Тестова, путешествовал разгульно по разным странам. Привозил из-за границы разные диковинные "музыкальные шкапы" и устраивал домашние концерты. Транжирил свои доходы на что угодно. Сытина он называл запросто - Ванькой. - Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях... Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился "без родства родственником" - кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца: - Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить! Сытин на дерзость Наумова отвечал резко: - Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя... Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина. Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание. В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился - тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила. В воскресные дни - гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным "управляющим" в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его - Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение. Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство. Специалисты сельского хозяйства, авторы многих сытинских изданий для деревни, разводили томаты и различные культуры семян, испытывали калийные удобрения на полях и огородах. Устанавливали, какой может быть наиболее выгодный севооборот для малого хозяйства в условиях средней и северо-западной частей России. А когда появлялись образцы новых сельскохозяйственных машин, Иван Дмитриевич приезжал в Берсеневку посмотреть их действие на практике. А потом агрономы Юницкий и Швецов создавали наглядные плакаты для деревни. В каталогах товарищества, среди тысячи многих разделов, появился содержательный раздел сельскохозяйственной литературы. Так Берсеневка с ее усадебным опытным участком пригодилась Сытину в издании книг по сельскому хозяйству. Иван Дмитриевич понимал, что грамотному крестьянину будет великая польза от этих книг. По совету Сытина Юницкий привлек к работе видных практиков сельского хозяйства и ученых, земских и правительственных, и за короткий срок более пятидесяти названий книг из сытинской типографии пришли в деревню на помощь крестьянству. Трудно приходилось Ивану Дмитриевичу. Враги ненавидели его за то, что он своей обширной издательской деятельностью многое сделал для неграмотной России. Пуришкевич и граф Витте во всеуслышание заявляли, что Сытин способствует распространению крамолы, готовит повторение революции пятого года и что такого издателя терпеть невозможно. При таком отношении правительственных деятелей Сытину приходилось всячески изворачиваться, дабы не было делу ущерба. А к более мелкому злу у Сытина было отношение толстовское: "Против зла сотвори благо". Вот тому, отчасти анекдотический, пример. По соседству с усадьбой в деревне Берсеневке проживал странный тип по кличке Тимоха поп-вор, а по паспорту Тимофей Чураков. Жена его Ольга-шинкарка тайком торговала водкой, он поворовывал. Так и жили, не прикасаясь руками к земле. Вся окрестность знала Тимоху. Люди посмеивались над ним, а с него - как с гуся вода. Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие "операции" не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, - украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу - роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая: - Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!.. Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали: - Поп-вор, поп-вор! - Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?! Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику: - Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним! К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи - все исчезло. Тимоха! Кто же больше. Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму: - У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета... - На кого подозрение? - На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру. - Пожалуйста. А мы тоже примем меры... В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено - сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой - превосходный сервиз. Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник - башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же. - Признаете свое добро, Иван Дмитриевич? - Признаю. - Признаете и вора? - Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал. - Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти. - А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда... Тимоха поклонился в ноги: - Спасибо за доброту... - То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь? - Две десятины в "ренду" сдаю. Самому не под силу... - Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим. - Ладно, приду. В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку. Пришел к нему на беседу Тимоха. - Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, - начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. - Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать - делу венец! Не станешь - бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно? - Ясно! - И в ноги Сытину. - Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается. Эх, "нелегкая" рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку. И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные. - Господи благослови! - И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи "корчевать" иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы - "Неопалимой купины", то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул: - Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?.. - Никто не приезжал. - А как же, в главном корпусе ночью огонек светился... - Да что вы?! Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит... Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся. Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке. Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему. Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил: - Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?.. - Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит. - Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить. - И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал... Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку... Горький добродушно улыбнулся: - Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант! - Меня всегда влекло к нему благородство его души, - сказал Сытин, - и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались... Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы... Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе. - Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, - сказал Сытин. - Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми. ...В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец. На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал: - Кажется, быть войне... А кто кого - неизвестно... Порохом попахивает... Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу: - Чего тебе надо? - Ничего не надо, - ответил тот, - здрасьте, добро пожаловать, и только. - И вытряхнул из мешка связанного петуха. - Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать... - Мы ворованное не покупаем, - отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: - Какая ему цена? - Полтинник. - На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь. Тимоха взял полтинник и вдруг ни с того ни с сего стал бить петуха палкой. Взмахивая крыльями, петух взлетал, падал и снова, с криком после каждого удара, взлетал. - Зачем ты это делаешь? - сурово спросил Васильич. - А чтобы писатель пожалел петуха и купил. - Тебе же дан полтинник. - Так это за то, чтобы я от вас отвязался, а за петуха шесть гривен! Он битый вкуснее будет. Горький нахмурился и сказал: - Чудовищный вы человек... - и свернул в сторону. Васильич полушепотом пригрозил Тимохе: - Не лезь, куда не просят... у меня рука тяжелая. Это же тебе не кто-нибудь... Тимоха засунул петуха в мешок и пошагал сторонкой вблизи от Горького с явным желанием завести с ним беседу. - А мы тоже грамотные, книжечки ваши читаем, - и весело, расплываясь в улыбке, продолжал: - Про Челкаша читал, про Пляши-ногу, про уповающего... Всех ваших воров изучил!.. А меня кличут "поп-вор", да врут дьяволы: какой я поп? Да и вор из меня хреновый. Может, и вы насчет Челкаша подвираете?.. Ха-ха... Горький и Васильич свернули обратно к усадьбе. Тимоха отстал от них и исчез. - Мы думаем и пишем, пишем и думаем, а жизнь идет своим чередом, и всю ее никак не охватишь... - сказал Горький и задумался, а потом добавил: - Все люди, да не все человеки... В четырнадцатом, незадолго до объявления войны, Горький уехал из Берсеневки в Петербург затевать там, с помощью Сытина, издание журнала "Летопись". ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ Между Сытиным и авторами отношения портились не часто. Сытин мог не поладить и так же быстро мог найти точки соприкосновения и помириться. Так, бывало, у него не ладилось дело с Григорием Петровым, с Немировичем-Данченко; но никогда он не мог бы поссориться с Толстым, Чеховым и Горьким. И еще он всегда старался жить в мире и согласии с Власом Дорошевичем, на котором держалось "Русское слово". Сразу, как только Дорошевич стал фактическим редактором газеты при официальном редакторе Благова, он поставил перед издателем условия, о которых впоследствии писал в одной из статей: ""Русское слово" не знает ни "фильств" ни "фобств"". Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми детьми одной семьи, которой великое имя Россия. Но оно желает добиваться этого русскими устами. Мы, русские, должны требовать справедливого разрешения этих вопросов. Ведь издаются же газеты финские, татарские, польские, грузинские, армянские. Почему не издаваться русской газете? Не быть русской редакции? Является вопрос. Решив, что Сытин должен издавать газету, какой завет дал Чехов этой газете? Дал же он какой-нибудь завет? Один. Он говорил: - Главное, Иван Дмитриевич, чтоб у вас редакция была русская... ...И все, что пишется сотнями сотрудников газеты в "Русском слове", проходит через фильтр русской редакции. Чеховский завет исполняется ненарушимо". Война, само собой разумеется, заставила в известной мере перестроить работу товарищества И. Д. Сытина. Сразу же, с первых дней войны, с печатных машин на Пятницкой полетели в народ миллионы брошюр патриотического содержания: "Фельдмаршал Суворов и его наука побеждать", "Наши герои в современной войне", "Наши братья славяне", "Храбрая Бельгия", "Россия борется за правду". За первый год войны было выпущено более пятидесяти названий подобных книг и книжек о войне... А вообще в сытинском каталоге по всем разделам литературы значилось в тот год свыше двух тысяч названий книг. Дело не стояло на месте. Сытин не прочь бы, по старой привычке, заняться изданием дешевых лубочных картин, рисующих сражения, где наши бравые генералы верхом на боевых конях ведут за собой в штыковую атаку солдат. Но война сразу показала, что в такой лубок никто не поверит. Пришлось издателям народных картинок в соответствии с этим перестраиваться и пристраиваться ко вкусам потребителя. Так возникла лубочная карикатура. Дело это было не внове: сто лет назад карикатуры русских художников, направленные против Наполеона и его войска, выполнили определенную роль. К этому же способу пропаганды издатели стали прибегать и в войну 1914 года. Так появились сотни разных карикатур, высмеивающих "немца-перца-колбасу". Но смех этот был невеселый. Немец наступал. Много внимания было уделено раздутому подвигу Козьмы Крючкова. Но Сытин знал механику производства "подвигов", и на сюжете Крючкова не отыгрывался, не искал выгод. Ведь и Горький как-то сказал, что подвиги купца Иголкина и Козьмы Крючкова больше от надуманности, нежели от действительности... Но чтобы не остаться в долгу перед событиями, Иван Дмитриевич выпустил довольно заметный плакат - карикатуру на Вильгельма - "Враг рода человеческого". Художник, скрывший свое имя, видимо и без того известный, ярко изобразил Вильгельма в виде черта с хвостом и копытами, а в руках - два черепа. Плакат оказался "устрашающим" разве только для детей-малолеток... Однако не об этих малых делах приходилось думать в тревожное военное время. В 1914 году, к моменту объявления Германией войны России в Берлине находились два сына и три дочери Ивана Дмитриевича. Один из сыновей сумел выехать из Германии в Швецию, через Финляндию вернулся на родину и был взят на службу в армию. Все три дочери Ивана Дмитриевича - Евдокия, Ольга и Анна - перекочевали из Германии в Швейцарию и нашли приют в семье писателя-библиографа Николая Александровича Рубакина. Петр Иванович Сытин был задержан в Германии как пленник и там проживал под наблюдением полиции... С большим трудом и канителью удалось Сытину устроить выезд трех своих дочерей из Швейцарии через Италию, Грецию и, тогда еще пока не вступившую в войну, Турцию. Это было большой радостью в семье Сытиных, но радость была скоро омрачена горем, их постигшим. Умер в Петрограде один из сыновей Ивана Дмитриевича - Владимир. В молодости он получил коммерческое образование. В девятьсот пятом служил на русско-турецкой границе. Вернулся - стал руководить оптовыми операциями сытинского товарищества. Настала война - он офицер. Обучал солдат, простудился. Заболел воспалением легких в тяжелой форме. Сытин часто навещал больного сына. Растерянно разводили руками врачи. - Володя, говори, что надо, все сделаю, - говорил опечаленный отец. - Ничего не пожалею... - Чувствую, папа, мне ничего не надо, - отвечал больной. - Повесьте над моей койкой часы с кукушкой. Пусть кукушка отсчитывает мои последние часы... Иван Дмитриевич принес ему часы с кукушкой, выполнив последнюю просьбу любимца-сына. Долго не проходила горечь и тоска по умершему сыну, и много седых волос прибавилось на голове Сытина. В первый год войны возник "Российский союз торговли и промышленности для внешнего и внутреннего товарообмена" под председательством князя Щербатова. Сытин вступил в этот союз, но скоро увидел, что собою представляет клика хищников, крупнейших спекулянтов, грабивших Россию, и, формально оставаясь членом этого союза, он решительно уклонился от его деятельности, не принял участия в махинациях барышников широкого масштаба. И когда его спрашивали, почему он перестал ходить на заседания, устраиваемые князем Щербатовым, Иван Дмитриевич не кривя душой объяснял: - Не знаю, что происходит. Не те люди там собрались: шарлатаны да подлецы, проходимцы и продажные шкуры стоят во главе истерзанной России. Рано ли, поздно ли, а что-то произойдет, и чему быть - того не миновать... Однажды в Петрограде Сытин пришел в отделение "Русского слова" в кабинет к Руманову. Разговаривали о том, кого бы из самых деловитых и в военном отношении образованных сотрудников послать корреспондентом от "Русского слова" в действующую армию. - Одного обозревателя, который пишет "в общем и целом", нам недостаточно. Нужно, чтобы живой свидетель военных действий сообщал нам свои интересные и интересующие нас наблюдения... - говорил Сытин Руманову. В эту минуту раздался телефонный звонок. Руманов снял трубку, послушал и передал Сытину: - Вас просит к телефону банкир Алексей Иванович Путилов. - Алло... Здравствуйте, Алексей Иванович, зачем вам Сытин понадобился? Я вас слушаю... С другого конца провода доносилось: - Иван Дмитриевич, есть весьма выгодное дельце: я вам советую вступить в акционерное общество банкового капитала. Выгодная игра на падении денежного курса. Доход с "воздуха". Вы для начала можете вложить пай двести тысяч рублей. Завтра же у вас прибавится на счету тысяч полсотни!.. Выслушав Путилова, Иван Дмитриевич, употребив весь свой ругательский лексикон, послал Путилова дальше чем ко всем чертям: - Сволочи вы, подонки, не думаете о России, а только о наживе, о грабеже. Ищете доходов с "воздуха", а дождетесь, мерзавцы, расчета полной ценой народного гнева... - И так ударил трубкой по аппарату, что трубка разлетелась на мелкие части. - О чем мы говорили? - резко спросил Сытин Руманова. - Да, кого послать в армию. - Я думаю, или Костю Орлова или Мечислава Лембича, - предложил Руманов. - Верно, оба пройдохи! - сгоряча отозвался Сытин. - Оба годятся, но давайте пока пошлем Орлова; надо это как-то по всем правилам оформить. Благову сейчас некогда этим делом заняться, он сам носит погоны санитарного врача. Ладно, вот на днях приедет из главного штаба военный цензор, штабс-капитан Михаил Лемке, я с тем и утрясу этот вопрос. Лемке - старый, близкий знакомый Сытина. Не зря его когда-то Иван Дмитриевич приглашал стать редактором "Русского слова". Лемке удачно пристроился в качестве цензора в царской ставке, бывало, даже обедал с царем за одним столом. Человек он с положением, - через него проще всего найти способ, как наладить корреспондентскую связь "Русского слова" непосредственно со ставкой. Сытин выехал в Москву, а с приехавшим Лемке в Петербурге встретился Руманов и вел предварительный разговор о посылке в ставку своего корреспондента. На другой день Лемке уже был в Москве, позвонил Сытину, и тот немедленно приехал к нему в "Гранд-отель", где разговор был продолжен. Лемке деликатно высмеивал сытинского "стратега" - военного обозревателя "Русского слова" Михайловского, который в военном деле ровным счетом ничего не смыслит и до смешного глуп в своих суждениях по военным вопросам. Сытин на это не обиделся. Он возлагал надежды на Орлова, авось этот не наглупит. В "Гранд-отеле" все номера были переполнены беженцами-поляками. Коридоры забиты чемоданами и сундуками. Тяжелое дыхание войны чувствовалось в Москве. Сытин расспрашивал Лемке о том, что ему известно о войне нового, выходящего за рамки газетных сообщений. Из всего генералитета Лемке хвалил одного Брусилова. Рассказал, что немцы, заняв Варшаву, держат против русских семьдесят дивизий с неисчерпаемым количеством снарядов. Горят деревни, фабрики, взрываются мосты, а на всем этом фоне - у нас казнокрадство, пьянство, воровство, офицерский разгул, и поганое имя Гришки Распутина и его похождения известны даже на фронте в солдатской среде. - Господи, куда идем, куда катимся?! - возмущался Сытин. - На фронте так, а в тылу не лучше. Купечество ошалело. О благородстве и патриотизме мало кто помышляет. Стервец Прохоров, владелец краснопресненской мануфактуры, хвалится, что за год войны тринадцать миллионов нажил. А того не думает, ведь прахом пойдут все миллионы. Чует мое сердце: понадобятся России Минины и Пожарские... Посланный в ставку сытинский корреспондент "Русского слова" Орлов не пробыл там и одного месяца, был вынужден вернуться в Москву, объяснив свой отъезд военному цензору Лемке тем, что ему, как репортеру, делать на фронте нечего, ибо "обозреватель" Михайловский отбивает у него заработок, предпочитая печатать свои статьи. - А вы бы пожаловались Дорошевичу, - предложил ему Лемке, - Сытин в эти дела редакционной кухни едва ли станет вникать. Ему не до того: у большого корабля - большое плавание. А Дорошевич там у вас царь и бог! - И волшебник! - добавил Орлов. - Правда, этот волшебник все решает сам и считается только со своим мнением. Денег он получает тьму-тьмущую и всю "политику" газеты держит в своих руках. Сытин же одно знает - без Дорошевича "Русское слово" будет круглым сиротой... Орлов возвратился, а на смену ему Сытин направил в ставку корреспондента Мечислава Лембича (псевдоним - Цвятковский). Лембич, владевший польским языком, нечаянно оказался у немцев. Каким-то образом бежал от неприятеля из-под Варшавы, описал свои приключения и даже написал статью "О намерениях немцев поднять революцию в Малороссии". И хотя Лембич получил георгиевскую медаль, тем не менее со своими приключениями из доверия командования вышел, так что Михаилу Лемке пришлось поучать незадачливого корреспондента, каким путем надо восстанавливать свой престиж, чтобы остаться при штабе одной из армий. И Лембич сумел это сделать. Война продолжалась. Убитые, раненые и пленные исчислялись миллионами. Нарушалась денежная система: деньги стали терять свою ценность. Буржуазия понимала, что от падающего рубля пожива не велика. Государственный банк может выпустить "бумажек" сколько угодно. При таких условиях никакая борьба с дороговизной была уже невозможна. Усилилась спекуляция, но вместе с тем догадливые купцы начали припрятывать огромные запасы продовольственных и других товаров до лучших времен. Дорожала и книга. Приходилось издателям прибегать ко всяким ухищрениям, делать процентные надбавки на книги, но эти надбавки все равно отставали от растущих цен. Сытин чувствовал себя растерянно. И надумал он в эти тревожные дни повидаться с царем, поговорить, а о чем и зачем - он и сам не отдавал себе отчета. У министра внутренних дел Штюрмера добился разрешения и поехал к царю в ставку, находившуюся в Минске. В ставке Иван Дмитриевич встретился с цензором Лемке, как со старым приятелем. Но и он не мог от Сытина узнать, зачем тот приехал к царю... Три дня Иван Дмитриевич ждал приема. У царя были дела неотложные: он проводил совещание главнокомандующих фронтами в Могилеве. Сам председательствовал и, вопреки своему обыкновению, много говорил, расспрашивал генералов о положении на фронтах... Свидание Сытину с царем было назначено на воскресный день в десять часов утра. В приемной царский телохранитель-скороход говорил; Сытину: "Не тушуйтесь, чувствуйте себя проще. Не ломайтесь и не приплясывайте, как это делают другие. Говорите царю больше правды, а то ему только все красивую ложь преподносят, да унижаются".* (* Из записок Мих. Лемке за 14 февраля 1916 г. Скороход царя понравился Сытину, но его слова не подействовали, Сытин входил в зал сам не свой... Об этой встрече, первой, единственной и последней, издателя с царем имеются сжатые, яркие воспоминания самого Сытина. Не преминул отметить факт встречи в своем дневнике и штабс-капитан Лемке. Если же объединить эти воспоминания в одно целое, то сцена встречи была такова. В обычном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, аккуратно причесанный, в начищенной обуви, входит Иван Дмитриевич в приемный небольшой зал. Белые обои. На стенах портреты Александра Третьего и его супруги. Возле стен стулья с бархатной обивкой. Сытин волнуется. Сейчас должен появиться самодержец. В мыслях проносится история незадачливого царствования... Ходынка... Цусима... Девятое января... Разбитая войсками Пресня, сожженная типография. "И зачем мне понадобилось это свидание?.. Назад ходу нет. Господи, помоги взять себя в руки... О чем же я буду с ним говорить?.. - думает Сытин и медленно шагает по мягкому ковру на средину кабинета. В углу стол, два кресла. - За столом он будет принимать меня или как?.." В этот момент из боковой узкой двери выходит царь. Сытин приметил - высокие офицерские сапоги, офицерский мундир, редкая седина в волосах и длинные тонкие брови. Вид у царя усталый, озабоченный. Оба идут друг другу навстречу. - Здравствуйте, ваше императорское величество. Я к вашей милости, Сытин, издатель для народа... Царь подал руку. Оба остановились посреди зала. Значит, царь намерен принимать стоя, - аудиенция не затянется. Пауза. Неловкое молчание. Царь не спрашивает, а Сытин, все передумавший, не знает, с чего и как начать. И хотя не было в живых ни Победоносцева, ни Витте, почему-то Сытин, осмелев, начал разговор о них: - Я, ваше величество, позволю обратить ваше внимание на школу народную... Я как-то говорил с обер-прокурором святейшего синода Победоносцевым и графом Витте. Насчет проекта образовать общество "Школа и Знание". И тогда, будь это общество, оно за свой счет всю Россию покрыло бы сетью школ... Сергей Юльевич, граф Витте, мне ответил: правительство может вас терпеть, но сочувствовать вам никогда... Победоносцев не пожелал, чтобы мы священные книги печатали на русском языке. От славянского языка благолепие исходит, а от русского понимание. Мы, говорил он, не хотим, чтоб мужик понимал, а пусть благолепствует... Опять же из школ изгоняют сочинения графа Льва Толстого, даже отрывки не позволяют... Царь молчал и тягостно ждал, о чем же издатель его попросит. Но Сытин мялся, краснел и ни о чем не просил. Тогда царь, думавший о чем угодно, только не о школе и не о сытинских изданиях, сказал: - Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Я проверю... - и подал Сытину руку. Вышел Иван Дмитриевич из царской приемной. В глазах помутнело. У выхода ждал его хитровато улыбающийся Лемке. - Ну что, Иван Дмитриевич? - Да ничего. Сказал "проверю". А что "проверю" - я и сам не пойму. Помогите, Михаил Константинович, мне уехать отсюда. Приезжал ни за чем и увезу ничто. Захотелось на старости лет повидать государя, ну, повидал. Теперь знаю, какой он... барабошка... Лемке провожал расстроенного Сытина на вокзал к поезду, ни о чем его не расспрашивал. Но Иван Дмитриевич, сам припоминая, говорил: - И насчет Льва Толстого я ему закинул слово, что не пускают Льва на порог школы, - ни целого, ни в отрывках... А он говорит "проверю", и только. И вдруг Сытин встрепенулся, отбросил все мысли об этой нелепой встрече и заговорил с Лемке по-деловому: - Михаил Константинович, уважаемый, так сказать, ваше благородие, скажите мне по совести. Скоро ли предвидится бумажный голод для нашего брата? Не запретят ли мне из Финляндии вывозить бумагу? Вы тут у самой высокой военной власти, в горниле политики. Вам все известно. - А вы как думаете? - вопросом на вопрос ответил Лемке, - Я размышляю так: волей-неволей наша пресса вынуждена откликаться на военные события в сдержанных тонах. Предположим, что не закроют правительственным решением, а бумаги не дадут, тут и сам закроешься... - В этом есть доля правды. Осторожность не излишня, - сказал Лемке. - Этакого же мнения придерживаются мои редакторы, компаньоны и тот же Дорошевич. Думали издавать горьковскую "Летопись" приложением к "Русскому слову". Знаю, что поднялся бы тираж и "Летописи" и газеты. Но встали на дыбы Благов и Дорошевич. "Ни в коем, говорят, случае. Горький внесет полевение. А сейчас война - не время влево сворачивать, как бы это не стало немцу на пользу..." - Кому как, Иван Дмитриевич, но полевение в определенных кругах общества неизбежно. А народная масса - это горючий материал для стихийных вспышек. - Тяжелое время... - Сытин не досказал мысль. На вокзал к отходящему поезду прибежал вольноопределяющийся, с шашкой на боку, с медалькой на шинели, корреспондент Лембич. - Иван Дмитриевич, узнав, что вы здесь, я полтораста верст верхом скакал. Вот пакет в "Русское слово". Самые свежие известия с передовых позиций. Как я рад, что застал вас... Сытин повертел пакет в руках, неприветливо глядя на своего корреспондента. - Свежие, говорите, так отсылайте спешной почтой... Я не посыльный. Я насквозь вас всех, корреспондентов, вижу и знаю, какой пропахшей "свежинкой" вы редакцию снабжаете. Долго ли будет это продолжаться? Наткнетесь на немилость Дорошевича, пеняйте на себя!.. - А что? А что такое, Иван Дмитриевич? - залебезил Лембич. - Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. - И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. - Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и - до свиданья... Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич. В Москве опять та же непрерывная работа. Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и "Русское слово" на весь свет. Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса - все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?.. Вместо удаленного с поста председателя совета министров Горемыкина выступил в думе новый председатель Штюрмер. Сытин плевался, произнося эту фамилию за чтением "Нивы", давшей отчет о думских заседаниях. - Россия и... Штюрмер? Что может быть общего у русского гражданина с этим немцем? Тьфу, да и только! Штюрмер - ставленник Распутина. И когда же гнев, если не божий, то человеческий, обрушится на Гришку?.. Сытин читал слова Штюрмера, сказанные при открытии думы: "Россия не положит оружия, пока не одержит победу... Не будем закрывать глаза на ошибки. За Государственной думой признается священное право критики правительственных действий..." "Как бы не так! - отрываясь от чтения журнала, размышлял Иван Дмитриевич. - Критикующая дума невзлюбится ни царю, ни его Алисе. А бесподобный проходимец, дворцовый кобель Гришка подскажет им "божие благоволение..." Он стал читать дальше и отчеркивать цветным карандашом выдержки из отчета, соглашаясь то с одним, то с другим оратором. В речи правого националиста Половцева Сытин отметил: "Правительство своевременно не проводило стратегических линий, а теперь за их постройку переплачиваем вдесятеро... Путейцы погрязли в злоупотреблениях. Там - что ни чин - то вельможа, и за спиной его стоят министр, директор департамента, генерал-адъютант, адмирал и т. п. Троньте его, и невероятные неприятности посыплются на вас со всех сторон... "Берете взятки?" - "Да, берем. В мирное время брали по рублю с вагона дров, а теперь по рублю с сажени". - "Не хотите работать?" - "Не желаем". - "Да ведь теперь война, все мобилизуются". - "А мы дачи себе строим, нам некогда". И будьте вы гением распорядительности, - вы разобьетесь об эту непроницаемую преступную твердыню. Не верьте вообще железным дорогам, не верьте, когда говорят вам, что нет вагонов; осмотрите тупики на станциях, они загромождены вагонами; не верьте, когда говорят: не хватает паровозов; поищите хорошенько и найдете целые парки занесенных снегом и замороженных паровозов. Ничему не верьте, ибо там все ложь и преступление". "Вы грозите им военным судом. Полноте - это сказки, страшные для детей младшего возраста. На кого накинете вы петлю? На сцепщика поездов, на конторщика?.." "В бытность мою на фронте я слышал в вагоне рассказ офицера о печальном случае в их полку. Солдат, с целью избавиться от службы, отрубил себе три пальца и сказал: отстрелили. Пальцы нашли, солдата уличили. На войне суд беспощаден, - привязали к столбу и расстреляли". "А скажите, не слыхали вы про изменника, который предал первоклассную крепость, лишил отечество целых дивизий, отдал врагу несметную артиллерию и целые склады снарядов? Генерал Григорьев. Для него страшен оказался военный суд? Конечная судьба - беспечальная жизнь..." "Так запомните, что скажем мы, националисты, - мы никогда не посягали на прерогативы власти. Тем более мы не хотим похитить власть во мраке страшной бури. Мы жаждем сильной власти. Но власть сильна не мелким искательством, а неуклонным исполнением закона. Нет закона - нет и власти. Вы здесь наверху витаете в эмпиреях, вы радуетесь, что народ пошел на доверие. Да, это так. Но мы внизу, мы видим, что народ безропотно несет все тяготы войны и не щадит ни жизни, ни имущества; но, испытывая страдания, он строг и к вам, он не простит вам бездействия власти и укрывательства измены". "Вы не сознаете, что преступной безнаказанностью своих агентов вы переносите на себя весь справедливый гнев народа. А когда вы потеряете народное доверие, поблекнет и ваша власть". - Молодец! Браво!.. Вот так и надо сыпать! - читая думский отчет, восхищался Иван Дмитриевич. - Вполне согласен. Что ж, господа думские деятели, уж если Половцев так заговорил, значит дошло до самых ваших печенок. Не вполголоса и не на согнутых лапках служите отечеству. Только боюсь я, царю на ушко шепнет Гришка слово против думы, и на ворота Таврического дворца повесят замок... Речь думского депутата Шульгина, выспренняя, витиеватая, вроде бы и в укор царю, но с надеждой на его царскую волю, не понравилась Сытину, он просто перекрестил ее карандашом. Увертливая речь Маклакова не произвела на Сытина впечатления. Тревога, охватившая русскую торговую и промышленную буржуазию, заставила ее группироваться, обсуждать создавшееся положение. На одном из таких купеческих совещаний в Москве выступил Сытин: "- У них одни задачи, у нас другие. Пока война, конечно, у всех одна общая политическая задача. А дальше, ясно - все пути врозь. Интеллигенция пойдет рука об руку с рабочими и революционерами, а буржуазии это не по пути..."* (* М. Лемке. "250 дней в царской ставке". ГИЗ, 1920, стр. 790.) В самых близких дому Романовых кругах стали всерьез поговаривать о том, как бы избавить глупого и жалкого царя от дурного влияния Гришки Распутина. От слов наконец перешли к делу. Гришку убили во дворце Юсупова и труп сунули под лед. Моментально об этом узнал весь Петроград. Оплакивать растленного Гришку, кроме царицы, было некому... - Жаль, жаль, что убили этого прохвоста с большим опозданием, - сожалели одни из обывателей, а другие говорили: - Всякому овощу свое время... Назревала и близилась в Петрограде Февральская революция. В СЕМНАДЦАТОМ Летом семнадцатого года обстановка в стране заставляла предвидеть новую революцию. Но каков будет характер революции?.. - Керенский, пожалуй, продержится, - сказал однажды Сытину его старый приятель, Георгий Петрович Сазонов. - Почему - позволительно спросить вас? - обратился к нему Сытин. - У Керенского в руках подполье эсеров среди военных. А у прочих министров и "думцев" одна растерянность. Полиция не в кулаке, ее били и будут бить поодиночке. А Керенский, при поддержке эсеров, будет менять кабинет министров, как ему заблагорассудится. - Вы в этом уверены? - Не особенно, но все может быть... А вы, Иван Дмитриевич, все-таки мудро и смело поступили: почти накануне свержения царя купили у вдовы издателя Маркса ее "Ниву" с приложениями и типографией... Деньги падают. Нажглась вдовушка на этой продаже. Наверно, революции испугалась... А вы не струхнули. Невзирая даже на то, что "Нива" в наши дни неурожайная... О Керенском Иван Дмитриевич был невысокого мнения. - Ужели этот стриженный под ежика и речистый до хрипоты субъект может спасти Россию? Народу нужен хлеб и мир. А где Керенский и на какие средства возьмет хлеб? И в силах ли этот штатский "стратег" довести войну до победы? Никто не верит в победу. Допустим, что он наводнит страну бумажками - керенками. Но это же не деньги. Это пожелтевшие листья на осеннем ветру. - Вы в предвидении всего этого и поспешили приобрести "Ниву"? - спросил Сазонов. - Пожалуй, да. И если жалею, то лишь о том, что поздно купил акции на все это предприятие. Во всяком случае, теперь "Нива" моя. Но в угоду вдове я оставляю за "Нивой" славное имя ее супруга. Знаю, что репутация Маркса, как издателя, среди подписчиков-читателей не подмочена... Однажды Иван Дмитриевич был у Горького, проживавшего на Кронверкском проспекте, недалеко от особняка Кшесинской, где находился штаб большевиков. Горький и Сытин вместе пришли слушать выступление Владимира Ильича, выступление, ставшее историческим. - Это вот и есть Ленин, брат казненного народовольца Александра Ульянова. Волгарь, родом из Симбирска. Самый значительный теоретик революционного марксизма. Большевики очень ждали его возвращения из эмиграции, - сказал Горький Сытину, когда Ленин под возгласы "ура" появился на балконе особняка. - Слышал о нем часто, а вижу первый раз. И от вас слыхал, и от Саввушки Морозова слыхал о Ленине. Давайте, Алексей Максимович, протолкаемся поближе к особняку. - Ничего, услышим и отсюда. Его будут слушать, - ответил Горький. Они остановились на проталине под обнаженными деревьями. Горький был в длинном ватном пальто, в калошах, поправлял на шее шарф и часто кашлял. - Мне, кажется, не выстоять. Грудь давит и кашель одолевает. Питерская весна не по мне. Хотя такой революционной весны я ждал всю жизнь... Толпа перед особняком росла. Подходили большими колоннами демонстранты. Красные флаги, надписи: "Да здравствует товарищ Ленин". - Товарищи! Да здравствует социалистическая революция!.. Ленин чуть заметно картавил. Он говорил горячо, взволнованно, сопровождая живую речь отрывистыми жестами. Ленин говорил о внешнем и внутреннем положении России и призывал трудовой народ бороться за социалистическую революцию... Высокого роста, обросший бородою солдат, в потрепанной расстегнутой шинели, стоял впереди Горького и Сытина. Сняв папаху, чтобы лучше было слышно, солдат внимательно прислушивался, улавливая отдельные фразы. И вдруг, неожиданно для близко к нему стоявших, проговорил: - У этого вождя вожжи из рук не вывалятся. Дай бог ему повозничать, вывезет Россию изо всех ухабов. А где ему тяжеленько будет, мы подмогнем... Развивая свои тезисы, Ленин говорил о путях революции, о ближайших ее задачах, о судьбах рабочих и крестьян. Горький не мог дослушать до конца. Кашель усилился. Он, переминаясь с ноги на ногу, наклонившись, тихонько сказал Сытину: - Пойдем, Иван Дмитриевич, крепкий чай пить. Я плохо себя чувствую, а завтра речь Ленина прочтем в большевистской газете... - Нет, Алексей Максимович, вы ступайте, а я достою и дослушаю до конца весь митинг. Я приду позднее. Пейте чай без меня. Горький, подняв воротник и нахлобучив на лоб шляпу, опираясь на палку, пробиваясь через тесные ряды публики, пошел на Кронверкский. Сытин вернулся на квартиру Горького позднее. И не до чая ему было. Речь Ленина произвела на него потрясающее впечатление. В раздумье долго и окаменело стоял он у окна и смотрел, как в вечерней темноте по Кронверкскому проспекту проходили с песнями рабочие. В тревожные, наполненные чрезвычайными событиями дни семнадцатого года Сытин непрерывно ездил из Москвы в Петроград и обратно. Обращался к Горькому: - Кого слушать? Кому верить?.. Мало что понимал из происходящего в эти дни Сытин. Закрыли суворинскую газету "Новое время", и тут Сытин недоумевает: почему? Настолько уж разве стала негодной, что даже Керенскому противна... Закрытие этой газеты в тот день - 29 августа 1917 года - Александр Блок отметил в своем дневнике: "Если бы исторические события не были так крупны, было бы очень заметно событие сегодняшнего дня, которое заставляет меня решительно видеть будущее во Временном правительстве и мрачное прошлое - в генерале Корнилове и прочих. Событие это - закрытие газеты "Новое время"... Надо бы устроить праздник по этому поводу. Я бы выслал еще всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара: это - второй департамент полиции, и я боюсь, что им удастся стибрить бумаги, имеющие большое значение. Во всяком случае, уничтожено место, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль".* (* А. Блок. Собр. соч., т. 7, стр. 307.) Сытин не сочувствовал Суворину, державшему ставку на Корнилова, и не радовался постигшему его горю. И удивляться не приходится - время такое: ничто и никого не удивит. Однако надо заботливо следить за событиями и не забывать оглядываться вокруг себя. Обратился Иван Дмитриевич к своему недавно приобретенному журналу "Нива". С падением денежного курса оказались не блестящи материальные дела издательства "Нива". Подписка по ранее установленным ценам прошла в убыток. Припрашивать дотацию от каждого подписчика - более чем неудобно. Но пришлось стать и на этот путь. Сытин собрал работников "Нивы" - А. Руманова, Ф. Бирюкова, М. Рахманова, Г. Панина, Н. Маркова - и сказал: - Вот что, друзья, мы хотя и не нищие, а вынуждены обратиться к нашим читателям за милостыней. Полтора миллиона убытка раскиньте на двести пятьдесят тысяч подписчиков и потребуйте по шесть рублей с каждого... Составили такое обращение к подписчикам: "Тяжелое финансовое положение "Нивы", вызванное несоответствием подписной цены на журнал со стоимостью его издания в нынешнем году (положение, от которого избавлены другие печатные издания, расходящиеся не по подписке и повысившие розничную цену каждого нумера в четыре-пять раз), побуждает нас просить наших подписчиков разделить обрушившееся на издательство бремя расходов и принять на себя каждому в отдельности часть разницы расходов, падающих на каждый годовой экземпляр журнала: - дослать нам к годовой подписной цене еще 6 рублей. Сумма эта определяется из деления цифры убытков во втором полугодии - 1 500 000 рублей на число наших подписчиков в 1917 г. - 250 000". - Если же эта мера не даст нам никаких результатов, ищите выход в удешевленных, сдвоенных и даже счетверенных номерах журнала, - подсказал Иван Дмитриевич. - И еще: заполняйте отныне журнал длинным классическим произведением, не требующим ни высокого гонорара, ни иллюстраций. Читатель поймет, что в создавшейся обстановке нам иначе поступить нельзя. В начале нынешнего года, когда вы горячо поздравляли меня, вы написали красивые слова, будто бы я застал ваш корабль, то есть "Ниву", у тихой пристани на крепком якоре, нагруженным добытыми благами в прошлые годы, и что я, новый кормчий, сниму "Ниву" с якоря и поведу в море русской жизни к новым завоеваниям... Хорошо сказано! Но видите ли вы, господа и товарищи, члены товарищества, какой шторм на море! И нашему ли кораблику с бумажными парусами рисковать? Давайте будем соблюдать порядок на корабле, не врываться в опасные гребни волн. Прошу не особенно увлекаться эсерами. Не многовато ли печаталось у нас Савинковых-Ропшиных, Амфитеатровых и прочих? Пересмотрите политические обозрения профессора Соколова, чтобы там не было дерзости против социал-демократов. Я хотя и не политик, но предвижу - большинство политических акций окажется у них в руках... Присутствующие согласились с Иваном Дмитриевичем. Но обращение к подписчикам "о шести рублях" не имело ни малейшего успеха. Денежный курс скатывался. Да и до того ли подписчикам было в бушующей, доведенной до разрухи стране. Над Москвой нависла угроза голода. А пока это называлось: "хлебные затруднения". У продовольственных лавок длинные зигзагообразные очереди. На всех вокзалах и по всем железным дорогам сплошь мешочники, и даже не спекулянты, а просто обыватели, вынужденные ехать куда угодно, променивать какие угодно вещи на хлеб, на соль, на то, без чего жить нельзя. В очередях зловещий ропот. Всюду беспорядки: хулиганство, грабежи, стрельба, никакого просвета, никакой надежды на временную власть. Охрипший Керенский во время своих выступлений уже не слышит криков "браво", а доносятся до его ушей реплики: - Хватит речей!.. - Дайте харчей!.. В эти самые тяжкие дни, накануне голодовки, Ивану Дмитриевичу Сытину и пришла в голову мысль - спасать Москву от голода любыми способами, любыми средствами, а там, глядишь, и Петроград последует примеру Москвы. Голодная масса опасна. Действия ее могут быть ужасны и неотвратимы. И конечно, на жертвеннике событий может оказаться буржуазия. Народ истерзан войной и голодом, а буржуазия может быть растерзана в течение двух-трех дней... С этими думами Сытин пришел к одному из самых видных московских буржуев, к Николаю Александровичу Второву, и за чашкой чая завел с ним разговор по наболевшему и неотложному делу. - Так вот, дорогой Николай Александрович, дела наши невеселые. Москва без хлеба, без продовольствия. А это страшно: голодному желудку рассудок подчиняется. Временному правительству приближается конец. А дальше бог знает во что дело обернется. Если мы, миллионеры, будем сидеть, ничего против надвинувшегося голода не предпринимая, то наши головы могут первыми оказаться на плахе. Как вы думаете? - Да, живем в опасное время, - согласился Второв, - но что же делать? Как быть? Сытин изложил свои соображения: - Вы, Николай Александрович, самый славный в среде московского купечества. Как, бывало, Кузьма Минин, поднимитесь над нами и кликните клич: "Москва в опасности, спасем ее от голода!" И первым делом мы сами отдадим наши денежные капиталы на закупку хлеба в стране. Пошлем в сытые губернии дельных закупщиков человек сто, и Москва будет с хлебом; народ пообмякнет, и жизнь войдет помаленьку в свое русло... А хлеб народу продавать по своей цене или даже дешевле... - Сколько же надо средств на такое дело? - спросил Второв. - Да я полагаю, со всего московского купечества собрать миллионов триста и начать закупку хлеба немедленно. - Вы сколько дадите? - У меня есть шесть миллионов. Отдаю все. А вы, думаю, сможете и пятнадцать выделить?.. - Могу. Дам пятнадцать миллионов. - Вот и хорошо, да подберем еще кое-кого... Договорились, согласились. И даже оба перекрестились перед иконой, попросили всевышнего стать на их сторону, дабы избавить Москву от голода. Решили в ближайшее время собраться и обсудить первые результаты предварительной договоренности с московскими капиталистами. Сытин пошел к мануфактурщице Варваре Морозовой, у нее на фабриках сорок тысяч рабочих. Морозова выслушала и согласилась выдать на закупку хлеба пятнадцать миллионов рублей. - Назначьте время и место, деньги будут доставлены... - Вот и спасибо, Варвара Алексеевна, я этого от вас и ожидал!.. Пришел Сытин к директору торгового банка с таким же предложением. Тот сказал: - Это глупости. Вот если соберется Городская дума, да подумает, да решит, тогда другое дело... - Господин банкир, думать уже некогда. Понимаете ли вы, что происходит вокруг? Какой же еще гром должен грянуть над вашей банкирской головой, чтобы вы почувствовали нависшую беду?.. Так и ушел Иван Дмитриевич от банкира ни с чем. Пришел Сытин еще к одному фабриканту, суконщику. Тот сказал: - Понимаю, но надо посоветоваться с женой. Тогда я авось сумму определю... - И уклонился от дальнейшего разговора. Первое собрание отложили из-за гриппа у Второва. Сытин возмутился: - Грипп? Мелочь, что значит какой-то грипп? А голод?.. Время не терпит, надо решать и действовать. Собрались через несколько дней московские тузы: купцы, фабриканты, известные профессора, бывший князь Трубецкой, бывший министр Кривошеин и многие богатые люди из разной среды. Пришли, поболтали, одни отговаривались, - надо передать такое дело думе, другие просто не хотели принимать никакого участия. Зачем? Голод их не касается, а народ Москвы как-нибудь перебьется на крохах и на мешочниках. Сытин сообщил, что он собрал подписи на закупку хлеба более чем на тридцать миллионов. Второв подтвердил, что он отпускает пятнадцать миллионов... И все это начатое Сытиным дело оборвалось. На другой день в семье фабриканта Второва случилось загадочное происшествие. Был у Второва внебрачный сын. Выдавал ему Второв на пропитание десять рублей в день. Потребовал якобы этот внебрачный сразу двадцать тысяч рублей. Второв будто бы отказал... В кабинете раздались выстрелы: убит сам фабрикант Второв, и застрелился его внебрачный сын... Не пятнадцать ли миллионов послужили поводом к трагической кончине отца и внебрачного сына?.. Дело темное - так и понял Сытин. И на этом происшествии закончилась его инициатива борьбы с голодом. Опечаленный убийством Второва, одного из самых интеллигентных, европейски образованных фабрикантов Москвы, и тем, что начатое дело сорвалось в угоду жадным тяжелодумам, сидящим на мешках николаевских кредиток, Сытин поехал в Петроград узнать, как там раскошеливается буржуазия на закупку продовольствия. Буржуазия, способная наживаться на народном голоде, на призыв со стороны "временного" министра внутренних дел Протопопова ответила: - Ни копейки... Буржуазия двух столиц рассчитывала костлявой рукой голода задушить надвигавшуюся пролетарскую революцию. Сытин рассуждал иначе. Ему было противно слушать раздраженные речи крупнейших в России собственников. Он махнул рукой и только мог вымолвить: - Поистине так и получается, кого господь бог захочет покарать, того он лишает разума... Но "лишенные разума" пока еще имели слабую надежду на восстановление монархии, на помощь извне и на то, что отсталая Россия пропадет без буржуазного правительства, ибо никакая партия не может управлять страной. В дни Октябрьского вооруженного восстания Сытин отсиживался у себя на Тверской, а когда узнал, что снаряды рвутся на кровлях кремлевских зданий, зажег перед иконой лампаду и, проливая слезы, твердил: - Господи, упаси древние храмы Кремля... Отгремели залпы Октября. Несколько дней прошло без особых тревог. Газеты выходили. Продолжало существовать и "Русское слово". Редакция газеты не учла предупреждений Сытина. Благов пропустил мимо ушей сказанное Иваном Дмитриевичем о том, чтобы непроверенные материалы не печатались в газете. И вот клевета проскользнула после Октябрьской революции в сытинском "Русском слове". Десятого декабря в газете появилась заметка о том, что ставка Верховного командования была занята большевиком-прапорщиком Крыленко по указанию германского штаба. Постановлением Моссовета "Русское слово" закрыли, типографию и бумагу передали для рабочих газет... Так Октябрьская революция коснулась одного из крупнейших издателей. И это не было для Сытина неожиданностью. Ленин не раз в своих устных и печатных выступлениях упоминал о "Русском слове". Сытин, если сам не примечал, то ему докладывали об этом сотрудники редакции. Незадолго до Октябрьской революции в одном из сентябрьских номеров (Э 11) большевистской газеты "Рабочий путь" Ленин писал, что свобода печати буржуазного общества состоит в свободе богатых систематически неуклонно, ежедневно в миллионах экземпляров, обманывать, развращать, одурачивать эксплуатируемые и угнетенные массы народа, бедноту... "Посмотрите на "Русское слово", "Новое время", "Биржевку", "Речь" и т. п. - вы увидите массу частных объявлений, которые дают громадный, и даже главный доход капиталистам, издающим эти газеты. Так хозяйничают, так обогащаются, так торгуют ядом для народа все буржуазные газеты во всем мире". Через десять дней после Октябрьской революции на заседании ВЦИК Ленин настоятельно выдвигает вопрос о прекращении лжи в буржуазной печати, о передаче всех буржуазных газет и типографий в полное распоряжение советской власти... Сытин едет в Петроград, в Смольный, к Ленину. С тревогой думает, как его примет Ленин. Что Владимир Ильич ему скажет? Пригоден ли будет он, Сытин, при новой власти?.. Ленин родился на Волге; Горький, Шаляпин тоже волгари. Но тех Сытин знает близко, встречается с ними. А тут Ленин - организатор новой власти, вождь... В длинном коридоре Смольного, на втором этаже, Иван Дмитриевич спросил, как пройти к Ленину. Показали дверь кабинета. Его встретил кто-то из сотрудников. Сытин, по старому обычаю, соблюдая должный, как казалось ему, этикет, подал свою визитную карточку. Через несколько минут вышел к Сытину молодой человек. - Батюшки! Да это же моего старого друга, директора печаткинской фабрики Петра Михайловича Горбунова сын... Николай Петрович, вы как здесь? - Служу при Ленине, секретарствую. Вы что, хотите видеть Владимира Ильича? - Да. - Он просит вас, заходите... Заходят вдвоем с Горбуновым. Ленин за письменным столом. "Узкий кабинет, не по ленинскому размаху!" - подумал Сытин. - Здравствуйте, Владимир Ильич!.. - Здравствуйте, прошу садиться... - А вы-то, Владимир Ильич, крепко ли сидите? - добродушно улыбаясь, спросил Сытин. - Да, кажется, крепко! - Владимир Ильич рассмеялся. - Ну, тогда и я к вам присяду. И позвольте вас занять на две-три минуты. У меня в Москве национализировали "Русское слово". - Знаю, гражданин Сытин, знаю. Да и другие ваши учреждения подлежат национализации... - Я понимаю, Владимир Ильич, власть советская, народная, возражать тут не приходится. Не препятствую, больше того, сам с удовольствием помогу, чтобы все в руки народа переходило в полном порядке, без сучка, без задоринки. Но вот моя просьба к вам, Владимир Ильич, - тяжело вздохнул Сытин и слегка ударил себя в грудь. - С этим "продуктом", то есть со мной, как поступите? Подлежу ли я национализации?.. Владимир Ильич усмехнулся и в тон Сытину сказал: - А этот "продукт" мы национализировать не будем, предоставим его самому себе, оставим его в покое. Если он не против нас, то и мы не против него. - Спасибо, Владимир Ильич, поверьте, от души русское вам спасибо. Все, что добыто от народа, ему и принадлежит, дайте только и мне какую-либо работу, я еще могу... - Очень хорошо, что вы не отказываетесь работать с нами. Хорошо. Учтем... - Еще, кстати, Владимир Ильич, у меня семья четырнадцать душ. Прошу, как бы меня большевики и насчет жилья не обидели. - Не беспокойтесь, обижены не будете... Иван Дмитриевич уходил взволнованный и воодушевленный. - С народом жить, с народом и для него работать. Что еще нужно для честного русского человека!.. Евдокия Ивановна с нетерпением ждала мужа из этой поездки в Питер. Приехал довольный. Рассказывал о встрече с Лениным со всеми деталями, и как он сидит, и как держится, и как смеется. Пришел и, мелко по животу перекрестившись, сел за стол оказавшийся не у дел Влас Дорошевич. Иван Дмитриевич был в очень приподнятом настроении. Снова пересказал о встрече с Лениным и развел в разговоре свою, простецкую теорию: - Для меня, как для частника, и для членов товарищества наступил кризис. Но то, что нами сделано, все, что нами построено, все остается в целости, передается хозяину - народу. Значит, никакого тут кризиса нет, а просто передача из рук в руки. И не думайте, что я сожалею. Нет. Придет время, и в Америке с Рокфеллером то же самое получится... - Сытин иногда в разговорах упоминал этого американского капиталиста и находил между ним и собой, в способах быстрого обогащения, что-то общее. Он где-то вычитал "откровения" Рокфеллера о том, как тот нажил пятьсот миллионов долларов. Начал разживаться с восьмилетнего возраста: сберег немного денег из тех, что родители давали ему на конфеты, купил индюшек, выкормил, продал, получил барыш. Потом стал торговать керосином и хлебом, брал и давал ссуды, а дальше уже обзавелся пароходом. Затем завладел рудниками, и появились свои сталелитейные заводы, бумажные фабрики... А началось с индюшек!.. И все оттого, - подчеркнуто восхищался Сытин Рокфеллером, - что он сам не был индюком, брал себе в помощники мозговитых людей. - Едва ли Рокфеллера постигнет ваша участь, Иван Дмитриевич, - высказал свои соображения тестю Благов. - Америке не с кем воевать. А происхождение русских революций и пятого и семнадцатого года идет от неудавшихся войн... - Это так, но только отчасти, - вмешался Дорошевич, - и еще неизвестно, чем кончится. Некоторые рассчитывают на интервенцию. Она будет, факт. Кстати, кое-кто уже сматывает удочки, смазывает пятки, бросаясь на южные окраины России. - Трусливые крысы. Корабль не тонет, а они уже вплавь кинулись, - нахмурясь, заметил Сытин. Ненадолго все замолчали. - Давайте не будем робеть. Будь что будет! - рассудил Сытин. Благов на это ответил: - Не знаю, как дело пойдет дальше, а я думаю тоже податься на юг, в Киев или в Одессу. И если там будет другой порядок, найду себе дело или в книготорговле или в редакции какой-нибудь газеты. - Вольному воля, - равнодушно проговорил Сытин. - А я - ни с места! - решительно заявил Дорошевич. - Иван Дмитриевич, и вы, не сомневаюсь, навечно связали свою судьбу с Москвой? - И с Россией, с народом, - ответил Сытин. - И ни под какое крылышко никакой оккупации никогда не пойду! Были в России интервенты: и поляки, и татары, и французы в Москве бывали, бывали и уплывали. А Москва стояла и будет стоять! И быть ей столицей. Я давно об этом говорю. Питер, как столица, не на месте. Это ожидалось и скоро произошло. Советское правительство со всеми наркоматами и всероссийскими учреждениями из Петрограда выбыло в древнюю Москву, ставшую столицей Советской республики. ПРИ НОВОМ СТРОЕ Кумир анархистов и анархо-коммунистов Петр Кропоткин с первых же дней советской власти не стал на сторону врагов нового строя. Вернувшись из эмиграции в Россию, он поселился в Московском Кремле. Последователи его учения в восемнадцатом году иногда вступали в перестрелки с милицией, и даже в Москве кое-где можно было еще встретить вывески: "Клуб анархистов", "Клуб анархо-синдикалистов", - но Кропоткин понимал, что идеи Маркса и Ленина победили и мешать коммунистам-большевикам было бы совершенно неверно. Бывший князь, знаменитый географ, теоретик анархизма, достигнув глубокой старости, тихо-мирно доживал свои дни в одном из древних зданий с узкими решетчатыми оконцами, выходящими на изуродованные обстрелом башни Кремля. С давних пор зная биографию этого человека и наслушавшись о нем рассказов от очевидцев, Иван Дмитриевич Сытин испытывал желание где-либо встретиться с ним и познакомиться. Как-то Сытину довелось быть в Лондоне и проезжать мимо того дома, где проживал Кропоткин. Но Иван Дмитриевич постеснялся зайти к нему. После революции Иван Дмитриевич решился все-таки навестить его в Кремле и, пока еще имел некоторые издательские права и возможности, хотел предложить Кропоткину напечатать что-либо из его книг. Полный добрых намерений, Сытин заранее предполагал, какой должна быть встреча, о чем произойдет разговор, и даже представлял себе, каким древним мудрецом Кропоткин выглядит. Мог он об этом думать и судить хотя бы по тому, что в "Ниве" был помещен не один портрет Кропоткина. Он стал собираться к нему, но в это время кто-то постучал. Сытин распахнул дверь. - Ого! Явленные мощи из Марьиной рощи! - невольно воскликнул Иван Дмитриевич, - как вы изменились! Попадись на улице, я, пожалуй, вас не узнал бы... Перед Сытиным стоял осунувшийся, согнутый тяготами жизни бородатый старик, в котором Иван Дмитриевич признал бывшего владельца раменской мануфактуры Бордыгина. - Вы, кажется, куда-то собрались? - Да, спешу в одно приличное место, но что вам от меня угодно? - Я за советом. - Пожалуйста, чем могу служить? - Иван Дмитриевич, вы находитесь близко к нынешним хозяевам, вы в курсе политики, - заговорил таинственно и с оглядкой Бордыгин, - как по-вашему, крепка эта власть? - Вот что, батенька, спросите об этом Ленина! - Сытин сел за стол напротив Бордыгина и начал теребить скатерть. Евдокия Ивановна приметила и подумала: "Верный признак: черт принес этого Бордыгина. Иван Дмитриевич нервничает, поссорится". Так и вышло. Бордыгин вкрадчиво и доверительно продолжал: - Колчак двигается к Вятке, а за Колчаком идут поезда с японской дешевой мануфактурой. - А дальше?.. - поторапливал собеседника Сытин. - А дальше, у меня кое-где спрятаны большие запасы мануфактуры. Сейчас на нее большой спрос, но беда, уж больно деньги падучие!.. И вот я запутался: не начать ли мне сбывать через посредников сейчас? Не то придут японцы со своими материями, мне против них трудно будет конкурировать... - Так вот вы о чем! А вы о России думаете? А вы о русском народе помните?! - Иван Дмитриевич рванул скатерть, ваза с цветами упала на пол, разбилась вдребезги. - Вон отсюда! К черту! Не выношу шкурников и провокаторов, катись!.. Бордыгин попятился к двери и, не простившись, бегом кинулся с лестницы. Евдокия Ивановна поднесла Сытину стаканчик с валерьянкой: - Ваня, на-ко выпей, тебе вредно нервничать, успокойся. Ты же к князю Кропоткину собрался идти. - А ты знаешь, я его, этого Бордыгина, напугал. Пусть не лезет, идиот, с такими разговорами. Иван Дмитриевич отправился к Кропоткину. В Кремль тогда ходили без пропуска. Впечатление от встречи с Кропоткиным осталось настолько сильное, что Сытин, придя домой, стал записывать эту встречу "для потомства". Он не часто записывал и к хранению личного архива относился не особенно бережно. Но все же, благодаря его наследникам, многое сохранилось. Вот как описывает эту встречу сам Иван Дмитриевич: "На пороге передо мной стоял Петр - живой апостол Петр: лысая голова, два клока седых волос на висках, небольшая борода, огромный лоб и ясные, блестящие глаза. Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел. - Очень рад... Пожалуйте!.. Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил: - Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость... - Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад. Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг. - Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть - печатайте по выбору... - Вы очень добры, Петр Алексеевич... Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь. Так началась наша деловая сторона знакомства. Кроме вопросов деловых мы говорили на "посторонние" темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе. И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением. - Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь? Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь. - Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг... П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась. - Да, я понимаю и ценю ваше дело, - сказал он. - Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий... Разговор перешел на его любимую тему - о русском народе. Кропоткин сказал: - Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное... Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг - вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу "Земля и фабрика"? - Да, читал... Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию - братство и любовь... Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, - это христианские истины, я только одного не понимаю... Не понимаю, как же вы, христианин, и... без Христа? Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово. - Ваш Христос - вот какой, - он показал расстояние между большим и указательным пальцами. - А мой Христос вот какой! - и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир. В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему? В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали..." Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие. Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место! Ему предоставляют слово, - как вы, Наполеон издательских дел, мыслите? Сытин ответил: - Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать... Если большевики за просвещение народа, то и я с ними - коммунар!.. - метнув глазами в сторону секретаря, добавил: - Запишите!.. Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину: - Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть! - А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает... - Чем вы сейчас занимаетесь? - спросил Сытина Эфрон. - Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против. - Кого это вы раскопали? - поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников. - Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции. - И тут успел! - развел руками Кнебель. - Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! - восхищался Сытин. - Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение. Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время... Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии - Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге - Деникин и Врангель... В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле. Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство - все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским. Шла борьба решительная, беспощадная, не на жизнь - на смерть. В это время не раз вызывали Ивана Дмитриевича Сытина в ВЧК по делу о крупном центре спекуляции - "Российском союзе торговли и промышленности". Сытин был одним из членов - основателей этого союза, но, коль скоро он понял, что союз купцов и фабрикантов представляет собою не то, что нужно для России, он еще за два года до Октябрьской революции официально заявил о выходе из правления, перестал ходить на заседания и вообще устранился от этой организации, ставшей впоследствии на путь борьбы против Советской республики. Данных для обвинения Сытина не нашлось. Его допрашивали как свидетеля, обращались к нему за нужными справками. И наконец начальник следственной части Закс, отпуская Сытина, поблагодарил его и сказал: - Вы очень дальновидны, Иван Дмитриевич, вы, как говорят, в сорочке родились, догадались вовремя удалиться из этой контрреволюционной организации. - А я слыхал такую поговорку, - ответил Сытин следователю. - "К светлому челу архиерея сухое дерьмо не пристанет". Надо быть всегда светлым. Не грязнить душу, иметь Родину и знать что она такое. Подлецов я не жалею. Ну, как они, многонько там в своем союзе набедокурили? - спросил он следователя. - Порядочно. Читайте завтра в "Известиях". Ведь они выходят теперь на базе вашего популярного "Русского слова". В "Известиях" будет все сказано. - Кому-нибудь угрожает расстрел? - Не могу сказать, это решит революционный трибунал. - Что ж, кто много украл, с того много и спросится. Простите за любопытство. - Сытин встал. В руках у него была большая, завернутая в старую газету книга. - А это что у вас такое? - спросил Закс. - Это? Подарок несу... Книга юбилейная, год тому назад вышла. Товарищество выпустило к пятидесятилетию моей работы на книжном посту. - Позволите посмотреть? - Пожалуйста. - Какое великолепное издание! Вот что значит - своя рука владыка! - Не обижайте меня, гражданин Закс, это для меня постаралось наше товарищество и юбилейная комиссия, и весь авторский коллектив, приложивший руку и сердце к этой, не скрою, приятной для меня книге. Закс раскрыл книгу. На титуле рукой Сытина было написано: "Глубокоуважаемому Владимиру Ильичу Ленину. Ив. Сытин". - Вот кому подарок! А как вы ему передадите? - Как? Очень просто: зайду по пути в "Националь" и передам дежурному. Владимир Ильич и Крупская там в номере живут. Пока с квартирой не устроились... Быстро перелистав книгу, посмотрев иллюстрации и письма поздравителей - Горького, Куприна, Бунина, Телешова и многих, многих других видных деятелей, Закс сказал: - Это не книга, а монумент!.. Можно вам позавидовать... На следующий день в "Известиях" появилось официальное сообщение ВЧК о деле "Союза торговли и промышленности". Излагалась суть этого дела: "На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и др.- всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12. Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тыс. пудов металла через акционерное общество "Келлерт" (председатель правления Крейнес), 700 тыс. пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тыс. пудов мыла от завода Ашкинази, Столкинда и Давыдова, 35 тыс. пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тыс. банок консервов, 10 тыс. пудов сахара и т. д. Немалую роль в этих операциях играл "Штаб металла", реорганизованный из прежнего "Фронто-металла". Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности. К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др.- всего 29 человек. Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала".* (* "Известия ВЦИК", 30 августа 1918 г., Э 186/450.) В сообщении было сказано и о непричастности к делу бывшего члена "Союза" Сытина. Дорошевич, Благов и другие поздравляли Ивана Дмитриевича и были, разумеется, довольны, что он не позволил себя запутать в сетях мошенничества и спекуляции, не оказался на скамье подсудимых. Дорошевич, прочтя сообщение в "Известиях", даже воскликнул: - Велик бог, охраняющий Ивана Дмитриевича от такой напасти. На что, с гордостью за своего отца, ответил Николай Иванович: - Не бог, а святая богиня, имя ей - гражданская честь!.. Надо полагать, что, получив от Сытина в подарок книгу, Владимир Ильич, зная Сытина как издателя и его близкие отношения с Алексеем Максимовичем Горьким, ознакомился с этой книгой. Она сохранилась в личной домашней библиотеке Владимира Ильича. То, что Ленин доверчиво относился к Сытину, видно, например, из воспоминаний писателя Н. Д. Телешова. В первый год советской власти, когда в издательских делах царила неразбериха, настоятельно возникал вопрос о создании объединенного Государственного издательства. Но кого на пост директора?.. Ленин по этому поводу разговаривал с Горьким. - Конечно, Иван Дмитриевич заслуживает доверия, оборотистый, вполне подходящий, может поставить дело, но согласится ли?.. - усомнился Горький. - А вы попробуйте его уговорить! - предложил Ленин. Встреча состоялась на квартире у Екатерины Пешковой, где Горький всегда останавливался, приезжая из Петрограда. Были приглашены на завтрак к Горькому писатель Телешов и Сытин. Тогда и обратился Алексей Максимович к Сытину: - Мне поручил Владимир Ильич уговорить вас: на днях открывается Государственное издательство, и Владимир Ильич непременно хочет, чтобы вы были директором и стали во главе дела... - Вы знаете, - отвечал Сытин, - что я человек малограмотный, и в такое время, как наше, быть во главе такого дела мне не подобает. Беритесь вы, а я буду вам помощником. Будьте покойны, не подведу вас ни в чем... Горький ответил, что у него и без того дел по горло и что он собирается уезжать за границу. Во главе Госиздата стал Вацлав Вацлавович Воровский. Сытин охотно согласился быть ему помощником-консультантом и ведал делами своей бывшей типографии на Пятницкой... Валентин Федорович Булгаков, бывший секретарь Льва Толстого, встретился в эти дни в Москве с Иваном Дмитриевичем. Привожу строки воспоминаний об этой встрече: "Я встретился еще раз с И. Д. Сытиным на Замоскворецкой улице, где находится огромная бывшая типография И. Д. Сытина, - типография, которой он теперь заведовал в качестве рядового советского служащего. Заслуги Сытина в печатном деле были признаны. Ему предоставили возможность по-прежнему работать, но только без ненужного права нагромождения на его личном счете в банке колоссальных денежных сумм. Что нужно было старику для жизни, он имел, и для дела получал без отказа все, что было нужно. Иван Дмитриевич был такой же, как и раньше: веселенький, немножко подхихикивающий и, в общем, отнюдь не теряющий себя. Он узнал меня, дружески приветствовал, расспрашивал, чем я занят, и рассказывал о себе: - Да, мне теперь уже ничего не принадлежит, да и на что мне это? Остаюсь я по-прежнему при деле, и это самое главное. Денежки, которые текли к нам от народа, теперь пришлось обратно вернуть ему же, народу. Так оно, видно, и должно быть... По-прежнему он был полон доброжелательства. Пожалел, что я в свое время не пришел к нему и не принял участия в его издательском деле".* (* Из письма В. Ф. Булгакова автору этой книги 3 октября 1959 года.) КОНЦЕССИЯ НЕ СОСТОЯЛАСЬ В сытинских складах сохранились запасы бумаги. Массовыми тиражами печаталась агитационная литература для фронтов гражданской войны и для трудового населения города и деревни. Иван Дмитриевич работал консультантом в Госиздате, помогал своим опытом Вацлаву Воровскому, пока тот не ушел из Госиздата на дипломатическую работу. Ни к одному из бывших капиталистов не было такого доверия со стороны советской власти, как к Ивану Дмитриевичу Сытину. Он не бежал от большевиков за границу, как это сделали многие. Сытин остался в Москве, на Тверской. Он верил в силы и совесть народа, и народная власть доверяла ему. Вот свидетельство большого доверия - один из документов, выданных Сытину: МАНДАТ "Настоящим Президиум Высшего Совета Народного Хозяйства поручает гр. Ивану Дмитриевичу Сытину отправиться за границу, в частности в Германию, с целью вести переговоры по вопросу об организации в пределах РСФСР заводов бумажной промышленности и эксплуатации на основах ведения нормального лесного хозяйства лесных массивов на концессионных началах, согласно данных гр. Сытину исходных положений. Гр. Сытину поручается сорганизовать финансовые и промышленные круги Западной Европы, имеющие целью субсидировать на предлагаемых условиях означенную концессию. С возвращением из-за границы гр. Сытин обязан представить Президиуму ВСНХ доказательства финансовой и коммерческой солидности организованной группы, с которой Правительство РСФСР имеет заключить окончательный договор на предоставление концессии на эксплуатацию массивов с целью постановки бумажного производства. Гр. Сытину надлежит о всех своих переговорах за границей по поводу настоящего поручения ставить в известность выезжающего по этому делу за границу тов. Хинчина и согласовать с ним все свои действия. Председатель ВСНХ - Богданов". Иван Дмитриевич с радостью согласился поехать в столь ответственную командировку. Кроме государственного значения поездка в Германию имела для него и личный интерес. В 1914 году Сытин отправил в Германию учиться и проходить коммерческую практику своих детей, студентов Петра и Дмитрия. Началась война, - один из сыновей Сытина, Петр Иванович, застрял в Германии и пробыл там всю войну. После революции он работал в организации "Международная книга", занимавшейся обменом и снабжением научной литературой институтов и университетов в международном масштабе. Работал он также в берлинском издательстве Ивана Павловича Ладыжникова, который в дореволюционное время частично субсидировался Сытиным, издавал книги и брошюры Льва Толстого и запрещенные цензурой произведения Горького... В Берлине Иван Дмитриевич бывал не раз до революции. Разыскать сына ему ничего не стоило. - Почему ты из Германии не бежал в Америку? Почему не рвешься на родину? - расспрашивал Иван Дмитриевич сына при встрече. - А зачем мне Америка? Так пока и живу в Берлине, не теряя надежды на возвращение в Москву. - Ну, что ж, чадо, терпи, верь и надейся. Да, я у большевиков не на плохом счету; вот, полюбуйся. - Сытин показал сыну мандат ВСНХ. О появлении Сытина в Берлине узнал кое-кто из эмигрантов. Из Праги приехал один старый друг-приятель Ивана Дмитриевича, стал уговаривать: - Как тебя большевики живьем выпустили? Оставайся здесь, будем издавать эмигрантское "Русское слово". - А на кой оно черт и кому нужно! - отрезал Сытин. - Для кого? Для пауков и паучков, что мечутся и грызутся между собой по заграницам? Нет, благодарю покорно, я не сумасшедший... Разговор получился неласковый. Повстречался с Сытиным банкир Алексей Путилов. И тот соблазнял: - Приехали нащупывать почву? Оставайтесь, Иван Дмитриевич, не пожалеете. - Благодарствую, не за тем я пожаловал. - Слышал, слышал. Большевики хотят, чтобы им германские специалисты бумажную фабрику построили. Хорошего они свата нашли в вашем лице. Хорошего, понимающего и в прошлом весьма и весьма состоятельного. Не знаю, что у вас получится. Скажите, Иван Дмитриевич, вам американцы предлагали часть вашего денежного капитала перевести в нью-йоркский банк? - Было предложено. - А вы как? - Никак! Это не мои деньги. Я их нажил у народа в России, русскому народу они и должны принадлежать. - Оказывается, вы за эти годы не поумнели. - Пусть вам так кажется. - И вы думаете, что у вас не будет черных дней, если вернетесь в Россию? - Не если, а точно вернусь. А что касается черных дней, не знаю, на что вы намекаете, я готов вместе с нашим народом перенести любые тягости. А главное: я верю в народ и верю Ленину. России недоставало Ленина. Он появился, и он спасет Россию от гибели. Ленин вводит новую экономическую политику. Для восстановления разрушенной России привлекает концессионеров. Открыта отдушина частнику, хотя и не в крупных масштабах. - Иллюзии! - определил Путилов. - Ничего из этого не получится. - Получится, - возразил Сытин. - Прав народ, а не мы и не вы, денежные козявки или тузы. Я помню, вот такой примерно разговор у меня был в Москве, и не с кем-нибудь, а с одним дурачком из нашего товарищества. Он мне в более страшную пору болтал: "Советская власть на один месяц, хватит одной дивизии, чтоб разогнать большевиков в Москве". А я ему отвечаю: "Где ты, Иван Тимофеевич, возьмешь эту дивизию, из кого ее наберешь? Ты придешь к народу с дубиной, а он тебя на штыках поднимет. Очень-то ты, толстопузый, народу нужен". А вообще-то мы с вами не сегодня в расхождении. Помните, вы мне предлагали из воздуха деньги делать в конце войны, когда курс рубля бешено падал. Мне и тогда было противно вас слушать. А еще раньше затевалась, не без вашей хитрости, жульническая операция с намерением акционировать фабрики Печаткина, Окуловскую, "Сокол" и другие. Вы, подлецы, банкиры, хотели завладеть фабриками, а имея в руках бумажные фабрики, вы бы и печать захватили, во куда метнули!.. И тут я не уступил вашим желаниям... - Вы меня, Иван Дмитриевич, этим откровением не удивили. Не забывайте одно: у Советской России много врагов. Они могут стать и вашими врагами. - Знаю и не пугаюсь. Да, много врагов. Но зато в России не стало рабов! А вот этого-то вы и не учитываете. Страна, где нет рабства - непобедима. Факт... Поссорились и разошлись Сытин с Путиловым навсегда, до гробовой доски. Иван Дмитриевич расстроился, ночью бредил, кричал спросонья. Утром проснулся, спрашивает сына: - Петя, я, кажется, ночью кричал? - Да, бредил, но бред, папа, у тебя был здоровый, нормальный... - А что именно? - Ты ругал Путилова. И во сне тебе эта публика покоя не дает. Не надо волноваться... За время пребывания в Берлине у Ивана Дмитриевича было несколько встреч с эмигрантами. Приходил к нему в гостиницу некто Прокофий Батолин, сотрудник банкира Путилова. Увещевал Сытина не возвращаться в Россию. Иван Дмитриевич запросто выставил его за дверь: - Подлец ты, Прошка, низко пал, продаешь ты себя оптом и по мелочам... Ты бы продал и Россию, да не тебе она принадлежит!.. Побывал у Сытина немец Адольф Адольфович Девриен, бывший петербургский издатель и книготорговец, бежавший в Германию. Пожаловался, что он прозябает в своей стране, живет не имея доходов, - падение марки не дает развернуться. Приехал к Сытину его старый знакомый, Иван Павлович Ладыжников, тот многое знал о русской эмиграции и долго рассказывал, кто где находится и кто чем занимается. Сытина это очень интересовало. Ведь многие из них, если не все, были когда-то авторами его издательства и сотрудничали в "Русском слове". Не спеша, за чайком с какими-то пресными галетами, Ладыжников, пригибая пальцы, перечислял по памяти: - Вот, например, Николай Константинович Рерих из Лондона перебирается в Америку... Тэффи, та печатается в Стокгольме, наверно, и проживает там же... Шульгин пока в Константинополе, говорят, что строчит мемуары, поругивая большевиков... Марк Алданов и ваш бывший сотрудник фельетонист Яблоновский слоняются в Париже... Шмелев из Крыма перебрался в Польшу... Аверченко пока в Константинополе, намеревается поселиться в Праге... Николай Рубакин в Швейцарии, - этот насквозь советский... Брешко-Брешковский где-то треплется среди белогвардейцев в Сербии и сочиняет роман "Красные и белые"... Куприн хандрит в Париже... Около Батума, вблизи турецкой границы, пребывает ваш дружок - расстрига Гриша Петров... - Расползлись по всему свету, как некие насекомые по нечесаной голове. И жалко их, и не жалко их. У каждого в жизни своя судьба, и, как видно, нелегкая... - сказал сочувственно Сытин, слушая Ладыжникова. - Будем верить, что придет время, раскаются они в своем бродяжничестве по свету, а добродушный русский народ простит этих и прочих блудных сынов. - Едва ли, - усомнился Ладыжников, - мне кажется, среди них мало сынов, больше пасынков да приблудышей. - И снова начал перечислять: - Игорь Северянин в Эстляндии... Ропшин-Савинков мотается среди эсеровского отребья... Саша Черный - здесь, в Берлине. Сытин сдержанно зевнул и перекрестил рот. - И чем же они живут, на что существуют? - Перебиваются, - ответил Ладыжников, - вытряхивают все, что было прихвачено, и помаленьку печатаются в газетешках. А некоторым удается и книги издавать... На следующий день встретился Иван Дмитриевич в Берлине с журналистом эмигрантом Владимиром Венгеровым. Тот тоже порассказал кое-что об эмигрантах, расспросил Сытина о делах в России и пригласил его на кинофабрику Стинеса, где при его участии снимался фильм "Наполеон". В роли "русского народного ополчения" участвовали одетые в жупаны и полушубки белогвардейские эмигранты. - Вот их здесь какое скопище! - показывая массовые сцены Сытину, хвалился Венгеров. - Смешно получается, - поглядев эти сцены, рассудил Иван Дмитриевич. - Незавидную роль эти люди "играли" в борьбе с революцией. Думаю, что их постигнет неудача и в этой роли "освободителей" России и Европы о