Сергей Михайлов. Иное --------------------------------------------------------------- Оригинал этого текста расположен на авторской странице Сергея Михайлова "Скрижали" http://www.skrijali.ru ? http://www.skrijali.ru © Copyright Сергей Михайлов ---------------------------------------------------------------
Откровение эзотериста
Посвящается Антуану Рокантену
и всем тем, кого одолевает ТОШНОТА
Есть люди, которым снятся дурные сны, отравляющие им и дневное существование. Для многих же дневная жизнь кажется дурным сном, и они страстно желают наступления ночи, когда пробуждаются духи.
Карл Густав Юнг
Мы больше не ищем Бога. Мы сами – Бог. Мы убиваем и умираем вместе с убитыми, мы творим и воскресаем вместе с нашими снами.
Герман Гессе
СОН
Мир белковой материи окутал меня промозглостью осени и смрадом городских трущоб.
Трансматериализация прошла, как обычно, более или менее гладко -- я покинул метафизические слои, чтобы воплотиться в сво? материальное "я" здесь, в этом неуютном, грубом, душном, слепом, невежественно-т?мном, обремен?нном веществом, временем и пространством, мирке условно-живых существ. Порой я завидую им, этим странным существам, завидую их мужественной покорности судьбе, их отчаянной решимости жить вопреки всякой логике, жить во что бы то ни стало -- они смертны, и это не является для них тайной. Жить ради грядущей смерти -- это ли не мужество? Мужество, бред и абсурд...
Впрочем, эти вспышки зависти крайне редки. Чаще я подвержен изумлению. Я бессмертен, мне трудно постичь слабых, полуслепых, но фатально-отчаянных людей. К чему жить, если жизнь -- всего лишь прелюдия к тому краткому мигу, который зов?тся смертью? Впрочем, жизнь и смерть всегда шествуют бок о бок: не будь смерти, не было бы и жизни. Я -- бессмертен, и потому я не живу. Я просто есмь.
Кто же я?
Дух, трансфизический сгусток разума, Монада, концентрат вечного "я", синтез личного Эго и безличного Мирового Духа, вместилище полного знания об Абсолюте, нематериальная, внепространственная и вневременная субстанция. Мой мир лежит в высших сферах бытия, где нет места ни материи, ни смерти, ни рождению. Время минует меня, лишая жизни (ибо жизнь, хотя и краткий, но вс? же отрезок времени), пространство обволакивает метафизические слои, не смея коснуться их своею тягучею бесконечностью, -- я есмь всегда и везде. Но нет, "всегда и везде" -- атрибуты материального мира; я -- миг, я -- точка, лиш?нная границ. Мой мир непостижим для человека, этого примитивного тр?хмерного существа, увязшего в потоке времени.
Мой мир. Что я знаю о н?м?
Ничего.
Разум затмевается завесой полного забвения, когда дух мой обретает материальную сущность. Уподобляясь белковым существам, я "вспоминаю" свои прошлые погружения в мир грубой физической реальности. (Прошлые! принимая материальную форму, я начинаю мыслить категориями времени и пространства... как это пошло!) Там, во вселенной метафизики и чисто духовного бытия, я начисто лиш?н знания об этом мире, мире бренном, смертном и несовершенном; попадая сюда, в низшую вселенную времени-пространства, я забываю о мире том: он сокрыт от моего разума почти полностью. Именно "почти", ибо память о н?м вс? же таится где-то на задворках подсознания. Транспереход совершенно преобразует меня, оста?тся лишь частица моего самосознающего "я" -- и ничего более.
Зачем я здесь?
Процесс материализации (процесс! опять временная категория) включает некую глобальную программу, заложенную во мне и заменяющую мою волю; эта программа влеч?т мо? бренное физическое тело к цели, оставляя дух в пассивной созерцательности. Я становлюсь безвольным сгустком материи.
Цель?
Самая примитивная и прозаическая -- подпитка энергией. Мой мир обладает одним характерным несовершенством: он не в состоянии обеспечить жизнеспособность нематериальных духовных субстанций, к коим принадлежу я, своими собственными ресурсами; для поддержания оной время от времени (нет-нет, никакого "времени", это лишь чистая условность) требуется подпитка определ?нного вида материальной энергией, за которой и отправляются наши бестелесные духи в бренный мир белковых существ.
Энергия?
Это особый вид тонкой материи, которая эманирует в момент смерти белкового существа -- в тот самый момент, когда грубая материальная оболочка, именуемая телом, вступает в фазу необратимого биологического разложения. Эту эманацию, или тонкую материю, люди называют "душой". Таким образом, я питаюсь душами умирающих существ -- неважно, человек это или низшее животное. Здесь главное -- не упустить нужный момент, ибо душа сохраняет свою цельность и обособленность лишь в миг отрыва от тела; потом, по прошествии времени, эманирующая тонкая материя растворяется в космическом эфире и обезличивается. Сгусток энергии, заключ?нный в освобожд?нной душе, поглощается бессмертным духом в соответствии с программой, которая заложена в каждом духовном существе, прошедшем процесс трансматериализации. У людей подобная программа именуется "инстинктом".
Самый верный способ улучить нужный момент и "поймать" отлетающую душу -- убить белковое существо. В своем материальном обличии мы, духи, снабжены всеми необходимыми средствами для убийства.
Каков я в этом обличии?
Не знаю.
Я никогда не видел себя со стороны. Мой облик не отражается в зеркале. Но одно я знаю наверняка: любая тварь, будь то человек, хищный зверь или безобидное травоядное, при виде меня впадает в состояние транса, панического ужаса, сменяемое затем безропотным подчинением моей воле, или могущественной программе, чь? телепатическое и гипнотическое воздействие полностью парализует волю обреч?нной жертвы. Никто никогда не оказывал мне сопротивления. Не осмелился.
Помню, в одно из своих прошлых воплощений я очутился в зоне, которая на языке людей именуется "африканской саванной". В нескольких шагах от меня, на выжженной солнцем траве, мирно расположилась семья -- отец-лев, мать-львица и три их дет?ныша. Львица блаженно щурилась, полулежа на горячей земле, и урчала от удовольствия, е? игривые отпрыски, повизгивая и мяукая, карабкались на мать, то и дело скатываясь и падая, снова карабкались, и снова падали, а глава семейства, гордый и могучий лев, словно патриарх, благодушно взирал на семейную идиллию, одновременно зорко озираясь в поисках возможной опасности. Впрочем, какая опасность может грозить льву в исконных его владениях?
И тут появляюсь я.
Глаза обоих хищников становятся стеклянными. Они уже знают, кто я и что я, знают, зачем я приш?л, древний инстинкт безошибочно диктует им условия игры. Игры со смертью. Безропотно приемлют они свою судьбу, лишь хвост матери-львицы трижды бь?тся о пыльную землю -- и безвольно замирает. Несмышл?ные львята продолжают резвиться у лап матери, но уже нависла над ними могучая громада отца. Три точных удара отцовской лапой -- и три маленьких трупика навечно затихают, безжизненными комочками распрост?ршись на земле. Словно околдованная сомнамбулическим сном, ложится на спину грациозная львица. Зубы патриарха смыкаются на е? шее, кровь фонтаном брызжет из перекусанной сонной артерии. Потом он приближается ко мне, покорно склоняет косматую голову, зажмуривает стеклянные, под?рнутые мутью глаза и...
Мне претит эта красная жидкость, липкая, т?плая, замирающими толчками пульсирующая из раны. Я предпочитаю обходиться без крови, но такая возможность выпадает не часто. Тонкий, аккуратный надрез на горле, там, где отчетливо бь?тся обреч?нная жизнь -- и вс? кончено. Я упиваюсь их душами, свежими, сильными, цельными, полными живительной энергии.
Особая, редкая удача выпадает на долю тех духов, которых судьба бросает в самую гущу военных действий -- о, такого обилия цельных, ещ? не растворившихся душ вряд ли где ещ? можно найти! Бывают, правда, ещ? железнодорожные катастрофы, землетрясения, мор, снежные лавины, иные стихийные бедствия, влекущие сотни и тысячи смертей. Одному из нас посчастливилось материализоваться в самом эпицентре ядерного взрыва. Многомиллионный город тогда исчез с лица земли... Впрочем, во вс?м должна быть мера, перенасыщение тонкой эманирующей материей, или душами, чревато нежелательными последствиями. Бестелесный дух впадает в некое сверхсостояние, своего рода безумие, из которого вывести его потом бывает очень непросто.
...Я поглощаю пространство ночного городского проспекта, двигаясь неведомым мне способом. Мне оставлена способность проникать сквозь материальные преграды -- способность, присущая лишь разумным субстанциям высших метафизических сло?в.
Город словно вымер -- пустынные тротуары, безлюдные перекр?стки. Ночь. Сырая, вязкая мгла висит над земл?й, низкое небо источает тонны колючей мерзкой пылеподобной влаги, застилающей вс? вокруг дрожащим, промозглым маревом.
Я голоден.
Я жажду.
Нигде не видно ни единого живого существа, и лишь за толстыми бетонными стенами домов -- я чувствую это -- теплится благотворная жизнь. Разве что попытать счастья там?
Прохожу сквозь стену старинного особняка, на втором этаже которого, сквозь плотные шторы, брезжит свет. Большая гостиная, тонущая в темноте. Никого. Сверху доносятся голоса, мужской и женский. Е? беззаботный, вес?лый смех разливается по всему дому. Скоро, скоро они спустятся вниз, я знаю это.
Вдруг возникает ощущение, что в комнате помимо меня есть кто-то ещ?. Осматриваюсь. Взор мой теряется в плотном мраке гостиной. Проклятье. Тиски материальной скорлупы препятствуют моему всеведению...
Шаги.
Они идут. Голоса вс? ближе, ближе, ближе... Я замираю посреди комнаты, я готов к прыжку. Мужчина наверняка включит свет -- и тогда я вопьюсь в его горло. Потом чер?д женщины, быстро и без лишней крови. Но сначала они должны увидеть меня. Так нужно.
Скрипит невидимая дверь, т?мный силуэт возникает в тр?х метрах от меня. Он. А вот и она. Его рука мягко скользит вдоль стены. Вспыхивает свет -- и озаряет причудливо убранную гостиную.
Они молоды, прекрасны. Особенно она. Я знаю цену красоте.
Угрызения совести?
Мне неведома совесть. Я начин?н программой, ею одной. Только целесообразность руководит мною. Целесообразность и требования пользы. Они лишь сырь?, пища, ничего более, мне нужны их души -- остальное меня не интересует.
Она ослепительно красива. У меня сильно развито эстетическое чувство, именно оно заставляет меня медлить. Не совесть -- а красота. Неужели эта прелесть должна погибнуть? Должна. Я лишь марионетка и неволен над своим "я".
Сжимаюсь в комок, превращаюсь в тугую пружину. Сейчас пружина взовь?тся в воздух... сейчас...
Крик ужаса. Она кричит, захл?бывается собственным криком, медленно сползает по стене, уже без сознания. Мужчина сильно бледнеет и судорожно шарит по карманам. В руке его револьвер. Ага, они увидели меня!
Но что это?
Он смотрит в другой конец комнаты, туда, где в нише чуть тлеет камин. Он смотрит не на меня! Неужели здесь есть кто-то ещ?? Неужели...
Женщина приходит в себя: инстинкт самосохранения прида?т ей силы. Она пытается подняться. В не? тоже заложена программа, заставляющая цепляться за жизнь.
Я слежу за направлением их взглядов -- и вижу неподвижные глаза, устремл?нные на меня. Странное существо, величиной чуть больше крупной собаки, притаилось за креслом в напряж?нном ожидании. Моя память, начин?нная исчерпывающей информацией о материальном мире белковых организмов, не в силах идентифицировать его ни с одним из известных мне земных видов живых тварей. Я лиш?н чувства страха, но отнюдь не чувства неуверенности. Я не знаю, что мне предпринять. Наделено ли это существо душой? И если да, то почему бы мне не начать с него?
Оно действительно способно вызвать ужас. Это настоящее чудовище. Голый скелет, обтянутый крепкими узлами сухожилий, крупная голова, напоминающая череп лошади, два ряда острых зубов, оскаленная, словно в дьявольской ухмылке, пасть -- и глаза, круглые красные глаза, горящие жадным, голодным огн?м, надел?нные разумом. Огромная, сверхъестественная сила таится в этой груде костей.
Холодок струится по моей спине.
Оно смотрит на меня, только на меня, совершенно игнорируя тех двоих. Это да?т им возможность собраться с духом. Мужчина помогает женщине подняться и крепко прижимает е? к себе. Обоих бь?т крупная дрожь. Револьвер в его руке, направленный на неведомого зверя, заметно подрагивает.
Красные немигающие глаза сверлят меня насквозь. Я делаю нетерпеливое движение -- и тем самым привлекаю к себе внимание людей.
Женщина снова кричит. Теперь их глаза устремлены на меня, глаза всех троих.
-- Боже, да что же это?! -- крик женщины срывается на истерический вопль. -- Смотри, Джон, их здесь два!
Два?! Кого это -- их?!
Я не успеваю проанализировать эти странные слова. Бесшумно оттолкнувшись от мягкого паласа, чудовище вытягивается в тугую струну, взмывает в воздух и стремительно нес?тся к людям. Мужчина, не целясь, несколько раз стреляет, но пули не причиняют монстру вреда. Мощные челюсти сжимаются на горле человека, тот падает, хрипит, конвульсивно д?ргается -- и наконец замирает.
Мужчина м?ртв.
Его душа исчезает прежде, чем я успеваю поглотить е?. Смутное, растущее беспокойство одолевает меня. Это явно игра против правил.
Женщина снова падает и истерически хохочет. Я уже знаю -- она лишилась рассудка. То существо, сильным толчком отбросив труп мужчины в сторону, словно тряпичную куклу, нацеливается на новую жертву. Морда в свежей крови, кровь ещ? дымится на страшных клыках.
Ну нет, женщина -- моя.
Я прыгаю, на миг зависаю в воздухе и опускаюсь точно у тела несчастной. Мгновение -- и е? душа, л?гкая, светлая, чистая, выпивается мною без остатка. Я чувствую неудержимый прилив сил.
Злобное рычание напоминает мне, что я здесь не один. Чудовище стоит в каком-нибудь метре от меня, у наших ног -- два трупа. В огромных неживых глазах его -- ярость и странное понимание.
Я уже знаю: оно лишено души. Знаю: оно не боится меня.
Мы стоим друг против друга и выжидаем. Сколько ещ? продлится эта пытка? Мне ничего не нужно от него, и я готов уйти, но я не решаюсь сделать это первым. Чего оно жд?т? почему медлит?
Какая-то высшая сила заставляет нас повернуть головы к противоположной стене. Там, в простенке между высокими арками окон, стоит старинное трюмо. В громадном зеркале, вмещающем почти всю гостиную, за исключением, быть может, самых дальних е? уголков, отч?тливо отражается дверь, ведущая на второй этаж, часть лестницы, забрызганной кровью, два трупа и... ничего более. Ни меня, что вполне понятно, ни того странного существа.
Молнией сверкает страшная мысль. Вс? вдруг становится понятным -- и те слова, оброненные женщиной перед смертью, и то откровенное любопытство, с которым оно смотрит на меня.
Оно!
Оно -- точная копия меня самого. Оно -- материализовавшийся дух, явившийся в мир материи за энергией живых душ. Какая мерзость! Пусть я иссякну до небытия, пусть я лишусь права на жизнь в высших мирах, но я никогда -- никогда! никогда! -- не войду больше в мир людей в этом мерзком обличии!
Довольно! Лучше сгинуть, исчезнуть, раствориться в метафизическом эфире!
Но...
...я обреч?н на бессмертие. Проклятая программа вновь ввергнет меня в мир жизни и смерти -- и нет возможности вырваться из этого адского круга!
Жажда смерти! может ли быть что-либо более страстно-желаемое, ненасыщаемое, недосягаемое для существа, потерявшего самого себя, но обреч?нного на вечную жизнь?!
Я вижу: его сжигают те же мысли. Он узнал во мне себя, и жизнь для него стала невмоготу. Мне искренне жаль его, но я бессилен чем-либо помочь ему. Мы оба в западне.
Моя рожа столь же мерзкая, как и его. Вот оно -- зеркало, в котором я вижу себя в сво?м гнусном материальном облике!
Как он попал сюда? Впрочем, так ли уж это и важно? Случай св?л нас в замкнутом пространстве, случай приоткрыл нам истину, обнажил во всей е? чудовищной очевидности -- тот же случай освободит нас, поможет разомкнуть заколдованный круг вечности и бессмертия, по которому мы -- я, он и нам подобные -- обречены кружить до скончания веков, словно цепные псы на привязи.
Я знаю, что делать.
Он знает, что делать.
Мы кидаемся в объятия друг друга, смертоносные челюсти смыкаются на шейных позвонках, слышится хруст костей, треск рвущихся сухожилий. Мы сливаемся с ним в одно целое, рвущее, грызущее, самоуничтожающее единство. Последнее, что я успеваю заметить -- это огромные красные глаза с застывающим, полным невысказанной благодарности, взором.
Дай-то Бог, чтобы наши кости обратились в прах -- навечно.
ЯВЬ
Прав философ: слова суть живые символы. Символы той непостижимой реальности, которая являет себя человеку посредством словесных звуков, воплощает себя в них, одухотворяет и одушевляет их. И неважно уже, на каком языке выражено то или иное понятие -- "внутренний язык" един, нерасчленим и однозначен, вс? внешнее, множественное есть лишь различные грани одного целого. Человек не созда?т язык, он только вкладывает душу в вещи, срывает с них покрова, являет взору их истинные имена.
Есть хорошее русское слово -- "обрыдло". Существует у него и целый ряд более или менее сходных по смыслу синонимов: "надоело", "опротивело", "осточертело". Но смысл ещ? не есть слово, смысл нес?т в себе мысль, однако он лиш?н души -- лишь облеч?нный в словесное выражение, обретает он душу. Поэтому синонимы не тождественны друг другу, а только сходны по смыслу, слова же, в кои вложен сходный смысл, живут каждое своей душой, своей неповторимой жизнью. Взять хотя бы эту триаду: "надоело-опротивело-осточертело". Смысл их ясен, но что разнит, дробит их, не да?т слиться в единое целое? Их души. Душа слова "надоело" -- ленивая, усталая, мягкая, неуверенно-относительная, пассивно-медлительная, не способная к длительной осаде. У слова "опротивело" заметна изрядная доза презрения, чувства омерзения, тошноты, но оно так же пассивно, недеятельно. "Осточертело", напротив, агрессивно, раздражительно, готово к активным действиям. Соединяет их всех одно: они относительны, половинчаты, незаверш?нны, однобоки -- словно вся триада лишена последней буквы, последней точки. И лишь в слове "обрыдло" находит она сво? органическое завершение, ибо слово это -- абсолют, подведение черты, пропасть над бездной, в которой уже ничего нет и быть не может; в н?м триада сливается воедино, суммируется количественно -- и исчезает, являя новое качество, новую душу. Основа души той -- равнодушие, лиш?нное всех надежд, довед?нное до абсолютной необратимости, апатии, отреш?нности от всех и вся, до полного нежелания что-либо желать. Вы чувствуете, как это резкое, грубое буквосочетание, воплощ?нное в звук, хлещет вас по ушам, заставляет вздрагивать, морщиться -- вы отворачиваетесь. Отворачиваетесь, ибо не можете терпеть этого надрывного, надломленного, обреч?нного звука, от которого веет могильным холодом и крайней безнад?жностью.
Кто-то, наверное, скажет, что вс? это ерунда, беспросветная и не имеющая смысла, ерунда. Но только не для меня.
Это действительно было бы ерундой и бредом свихнувшегося псевдоинтеллектуала, если бы непосредственно не касалось меня самого. "Обрыдло" -- это как раз то состояние, в котором я пребываю сейчас, сию минуту, и пребываю уже давно. Мне вс?, вс?, вс? обрыдло. Вс?, без каких-либо исключений. Здесь невозможны полутона и компромиссы. Жизнь в сво?м внешнем проявлении совершенно перестала интересовать меня, я повернулся к ней спиной, задом, затылком, всей изнанкой души -- и обр?л наконец долгожданный покой и возможность покопаться в самом себе. Но только в самом себе! никаких копаний вне меня, рядом со мной.
Я свободен: в моей жизни нет больше
никакого смысла -- вс? то, ради чего
я пробовал жить, рухнуло. (1)
Я отвернулся от внешнего мира, дабы обрести мир внутренний, всецело отдаться ему, погрузиться в него целиком и полностью, без остатка, без надежды. Мосты сожжены, обратная дорога потеряна и забыта... У меня только один путь -- путь впер?д, путь вглубь меня, и иного пути я не желаю. Вовне осталось лишь то, что я именую "энергетической станцией" -- мо? тело, обретшее статус зомби; как и прежде, оно продолжает функционировать, создавая видимость единства с моей душой, но душа связана с телом лишь энергетическими узами, что называется "фиктивным браком" -- и только. Разорвать узы совсем? окончательно сбросить бремя телесной скорлупы? Боюсь, я не в силах сделать этого сейчас, я ещ? не готов; наверное, внешний мир ещ? не окончательно исторгнут из моей души, где-то есть какая-то зацепка, которая держит меня помимо моей воли, не отпускает... Надежда? Нет, надежда, изжита полностью. Возможно, меня держит страх, страх перед небытием, перед неизвестностью, -- кто знает? Но я только ступил на путь -- будущее покажет, куда он привед?т.
Я интраверт, интравертирующий эзотерист -- если, конечно, сие словосочетание допустимо и не вопиет о своей бессмысленности и напыщенно-глупой пустоте... Что отвратило (какое меткое слово; "отвратить" может только что-то очень "отвратительное"), -- итак, что же отвратило меня от внешнего мира вещей? Что именно в том мире вызвало это чувство "обрыдлости", равнодушия и слепой безнад?ги? Пожалуй, не что-то конкретное, а весь мир целиком, вся жизнь, там, вне меня, жизнь пошлая, мелочная, тупая, гнусно-мерзкая, жестокая. Жизнь обреч?нного на одиночество, чуждого миру отщепенца...
Страшная пустота жизни. О, как она ужасна... (2)
Возможно, я прош?л все три стадии той нерасчленимой триады, чтобы обрести себя в е? абсолютном завершении -- в том, что выражает слово "обрыдло", -- и навсегда нырнул в себя самого, уйдя с головой в т?мные воды "я"-бытия. Возможно... Не помню, как произошло обращение. Впрочем, вс? это осталось за гранью -- значит, его просто не существует, того мира.
Отвратив взор свой от всего внешнего, что же обр?л я в самом себе? Может быть, внутренний мир -- лишь фикция, иллюзия, пустота? Реален ли он?
Истина сокрыта от меня. Иллюзия. Что из того? Разве все мы -- не иллюзия?
Жизнь -- абсурд, галлюцинация Дьявола... (3)
Дьявола ли, Господа Бога -- есть ли разница? Важно лишь то, что и жизнь, и весь мир, и я в том мире, и этот мир во мне -- вс? это... Господи! просвети меня! ведь когда-то я был убежд?нным материалистом! свято веровал в "диамат", как веруют в Бога -- безоговорочно, слепо и бездумно. Те времена давно уже канули в Лету. Как же вс? зыбко, непрочно, эфемерно...
Какими-то затуманенными глазами
гляжу я на мир. И ничего не вижу. (4)
Пусть иллюзия. Пусть. Для меня он реален, этот мир. Иллюзорная реальность. Реальная иллюзия. Важно не это: мой мир, мир меня самого жив?т своей жизнью, мне неподвластной и для меня внешней. Жизнь та являет себя в моих сновидениях. Мир гр?з... о, как он прекрасен!..
Я робко вхожу в него. Словно кадры немого кино, сновидения проносятся немыслимой чередой, жизнь снов наполнена всем тем, чем полон был мир внешний: страстями и радостями, бедами и надеждам, ненавистью и любовью, смертью и ещ? раз смертью. Сотнями, тысячами смертями, и столькими же воскрешениями.
Это мой мир, и я в н?м не одинок. В н?м я обр?л самого себя.
Разве этого недостаточно?
Более чем.
СОН
-- Долго ещ??
Бронзовый бедуин, облач?нный в белоснежные одежды и гордо возвышающийся над медленно плывущим верблюдом, не ответил. Четверо путников -- один араб и трое англичан -- пересекали пустыню Сахару древним способом -- на верблюдах. Солнце жгло и палило, стараясь превратить людей в живые факелы.
-- Ч?ртов мавр! -- проворчал Чарльз Редлинг, тучный англичанин с золотыми очками на потном багровом носу. -- Молчит, словно сфинкс.
-- К вечеру будем у цели, -- на чистейшем английском отозвался бедуин, не оборачиваясь. Впрочем, он мог бы ответить на столь же чистом французском, немецком или хинди. Он был профессиональным проводником, пересекающим пустыню то ли в тридцатый, то ли в двести тридцатый раз. Обычно он водил туристов через эти м?ртвые пески, но трое англичан не были туристам. Они назвались научной экспедицией, и вместо того, чтобы воспользоваться традиционным самол?том, почему-то выбрали этот архаичный способ передвижения по пустыне. Но бедуину было вс? равно, кто они -- лишь бы платили щедро. А сэр Чарльз Редлинг -- начальник экспедиции -- похоже, скупостью не страдал.
Процессия цепочкой тянулась по раскал?нным пескам: впереди -- безмолвный, словно изваяние, бедуин, за ним -- сэр Чарльз, вечно брюзжащий и недовольный всем и вся, далее -- два его помощника-ассистента. Оба были молоды, оба в душе кляли шефа за самодурство, толкнувшее его на безумный переход через Сахару на верблюдах.
К вечеру обещал показаться оазис. По словам проводника-бедуина, там их ждали отдых, вода и ночлег.
Через каждые пятьсот метров сэр Чарльз неуклюже скатывался с верблюжьего горба в горячий песок, делал какие-то замеры, брал пробы песка и воздуха -- но чаще заставлял делать подобные процедуры своих ассистентов, которые нехотя подчинялись.
Воздух был настолько сух и горяч, что готов был самовоспламениться, а от песка ш?л такой нестерпимый жар, что вода во флягах, казалось, вот-вот закипит. Ветра не было совсем, видимость была великолепная. И ни облачка.
В три часа пополудни следовавший третьим в кавалькаде молодой человек по имени Ганс Маркус, взглянув случайно вверх, вдруг побледнел и с тревогой произн?с:
-- Господин Редлинг! Небо... падает!..
Сэр Чарльз, не прекращавший брюзжания ни на минуту, ворчливо и назидательно, уткнувшись багровым, в крупных капельках едкого пота, носом в какие-то расч?ты, провозгласил:
-- Небо, Маркус, упасть не может, ибо оно суть лишь кажущийся свод, а на деле -- атмосфера толщиной в десятки миль, то есть воздух. А воздух, как тебе известно, не падает. Это галлюцинации, Маркус. От жары. Хлебни из фляги, поможет. Мне тоже поначалу всякая чертовщина мерещилась, а потом привык -- и ничего; мираж, одним словом. Пройд?т.
А небо действительно приближалось...
Полчаса спустя забеспокоился второй помощник Чарльза Редлинга, Виктор Зак.
-- Неужели и у меня началось? -- прошептал он, с тревогой щурясь на солнце.
Но вот за?рзал и вечно невозмутимый бедуин. Он то и дело прикладывался к биноклю и оглядывал дал?кий горизонт, пытаясь найти там причину своего безотч?тного волнения. В воздухе явно наблюдалось напряжение.
Небо медленно опускалось на землю...
Ещ? час спустя Чарльз Редлинг, оторвавшись наконец от своих дел, поднял глаза и замер с открытым ртом.
-- Боже! -- прошептал он удивл?нно. -- Оно и в самом деле -- падает!
Небесный свод теперь стремительно н?сся вниз, сплющивая видимое пространство. Воздух стал тяж?лым и густым, с трудом проникающим в человеческие л?гкие. Было нестерпимо душно. Хотелось выть от тоски и ужаса, солнце сделалось кроваво-красным и пекло уже с удвоенной, утроенной, удесятер?нной силой. Шерсть на верблюдах стала тлеть и слегка дымиться. Безумными глазами смотрел бедуин на корчащийся в судорогах мир и был теперь не величественно-бронзовым, как прежде, а мертвенно-голубым, с отливающей бледностью и лоснящейся жиром кожей. Кровавый пот выступил на лбу Чарльза Редлинга, кожа на суставах вдруг с треском лопнула.
Небо падало, сокрушая примитивные законы классической физики... Четверо людей тряслись от ужаса, жадно хватая распахнутыми ртами вязкий, словно кисель, воздух, жуя его и глотая, не в состоянии вдохнуть, как ещ? минуту назад. Зак вдруг истерически захохотал, но внезапный порыв огненного ветра сбросил его наземь, оборвав тем самым эти похожие на лай бешеного пса воющие звуки.
-- Что это, Редлинг?! -- успел крикнуть Маркус, но тут же язык его лопнул и ист?к сукровицей на дымящуюся гриву верблюда. Волосы под пробковым шлемом лезли, падали и истлевали на лету, не достигнув ещ? земли. Корабли пустыни, эти бедные животные, хрипели и тряслись под непомерной тяжестью взбесившейся атмосферы.
А небо неудержимо неслось вниз, вниз, вниз -- искривляя пространство, время, материю...
Люди, уже сошедшие с ума, пытались орать, выть, визжать, но их языки либо растекались тут же закипавшей жидкостью, либо вдруг ссыхались и превращались в порошок, -- они могли только мычать, тоскливо, протяжно, исступл?нно. Одежда давно уже истлела на них, и теперь кожа струпьями слезала с их тел, обнажая ч?рные, в зап?кшейся крови, язвы. Глаза безумными пузырями ещ? смотрели на мир, но уже не понимали его. Вс? гудело вокруг, вибрировало и металось -- но ветра не было. Ветра не было, потому что воздух был тв?рд, тяж?л и неподвижен, как гранит. Внезапный призыв муэдзина прон?сся над ж?лтым песком -- и смолк, словно одумавшись.
Некогда бездонное, а теперь обретшее дно, ставшее твердью, но вс? такое же голубое, кристально чистое, небо было совсем уже рядом. Вот оно, можно рукой коснуться...
Оно упало, уйдя сквозь песок.
Тишина, покой и безмолвие снизошли на землю. Ставший вдруг каменным монолитом песок нестерпимо блестел, сверкал, отражая ядовитый свет ярко-белого светила, жадно лижущего ультрафиолетовыми языками беззащитную и безжизненную пустыню. Ч?рная, глубокая, вечная пустота, мерцающая редкими холодными зв?здами, висела над земл?й. Восемь скелетов -- четыре человеческих и четыре верблюжьих -- украшали каменный ландшафт матовыми костями. Одинокое, неведомо откуда взявшееся белое голубиное перо медленно падало, несмотря на глубокий вакуум, и печально кружилось, хотя ветра не было, над м?ртвой пустыней. Вот оно коснулось застывшего в неподвижности бархана и...
Громовой голос, родившийся из пустоты, возвестил: "За грехи твои, человек!.."
ЯВЬ
Видение апокалипсиса...
Это странное, наполненное ирреальным ужасом видение ввергло меня в какое-то мистическое возбуждение: словно бездна разверзлась вдруг под моими ногами, и я лечу в не?, лечу в вечность, в никуда -- и нет тому пол?ту ни конца, ни границ. Но прошло мгновение (час? день? год?), и мрачное преддверие конца света покинуло меня, ушло на задний план, осело где-то в анналах моей памяти -- я словно прозрел. Свет истины внезапной вспышкой озарил мой разум, путь, на который толкнуло меня отчаяние, открылся мне во всей своей очевидности и ясности.
Закрой глаза и смотри. (5)
Сон вторгся в мо? "я" как ч?тко осязаемая очевидность (или я стал частицей мира сна?), подобно гигантской волне, захлестнул меня всего, без остатка, смыв последние наносы внешнего мира, вызвал к жизни инобытие, воплотился в него, обр?л статус высшей реальности (или реальность явила себя посредством сновидения?) -- я более не сомневался: избранный мною путь интраверта есть единственно истинный и единственно верный путь познания самого себя. Мистический опыт, пережитый мною во сне, обл?к во плоть ту мысль, которая до сего момента была лишь плодом умственных спекуляций.
Откуда-то из глубин сознания всплыли слова того индийского пророка со священной Горы Аруначалы: нет различия между бодрствованием и сновидением, ибо оба эти состояния -- нереальны. Что ж, мудрец отринул и мир внешней реальности, и мир сновидений, и сво? собственное "я" -- чтобы раствориться в Брахмане, Абсолюте, первичной недвойственной Реальности, которая и есть Истинная Природа человека. Он прош?л весь путь до конца и постиг истину в е? первозданности. Не стану оспаривать его опыт, не стану подвергать сомнению его путь -- наши пути различны, хотя и берут начало в общей исходной точке. Слова мудреца обрели для меня иной смысл, наполнились иным содержанием, я вдруг постиг, на собственном опыте испытал, что реальность мира бодрствования и реальность мира сновидений -- реальности одного порядка, одного уровня значимости; возможно, они лишь тени той недвойственной Реальности, о которой твердит Махарши, -- но что мне до не?? какое мне дело до Абсолюта? Мир гр?з вполне устраивает меня в качестве среды обитания моего отверженного "я"; если же и этот мир когда-нибудь породит во мне чувство "обрыдлости", -- что ж, тогда, быть может, я продолжу свой путь и завершу его в священном Храме Господа Аруначалы. Как знать.
А пока -- пока я понял (не понял -- постиг) одно: не внешний мир утратил свою реальность, а я утратил чувство реальности по отношению к нему; я отвернулся от него, дабы обрести не менее реальный, но куда более богатый мир сновидений -- и не раскаиваюсь в сво?м шаге. Обратный путь мне заказан, впереди же -- бесконечность...
...Визг телефонного звонка вырвал меня из моего "я"-бытия и швырнул в мир объектов. К горлу подкатила тошнота -- возвращение, даже на миг, было тягостным, болезненным, совершенно ненужным.
Кажется, я вздрогнул. Откуда-то сзади, из-за миллиона световых лет, дон?сся ехидный басок:
-- Спал? Ай, нехорошо! На рабочем-то месте? В разгар рабочего дня! Фи, как не стыдно!
(Как же его... а, вспомнил! Вадим. Впрочем, уверенности у меня не было. Как и желания копаться в памяти).
Телефон надрывался. Я судорожно сорвал трубку с аппарата.
-- Галин? -- Голос шефа резанул по ушам подобно острому стилету. -- Зайди ко мне. Срочно.
Гудки. Отбой. Я осторожно положил трубку -- и только тогда открыл глаза.
Просторное помещение. Одна из ламп дневного освещения агонизирует, посылая в пространство предсмертный бред на языке Морзе. Двенадцать столов. Одиннадцать бесполых сотрудников имитируют бурную деятельность, яростно переписывая никому не нужную документацию и складируя исписанные листы в кипы никому не нужной готовой макулатуры. Двенадцатый -- я, Галин. Я на работе. Роюсь в своей памяти и извлекаю на свет Божий очередную информацию: я -- инженер. Этого вполне достаточно, чтобы определиться в пространственно-временном континууме мира объективной реальности. Обреч?нной реальности.
Не успел я переступить порог кабинета шефа, как в мою переносицу, всего на миг, уп?рся укоризненно-холодный взгляд.
-- Садись, -- сухо кивнул шеф на стул возле своего стола-динозавра. Он с остервенением листал телефонный справочник. Шеф тоже неплохо умел имитировать бурную деятельность, когда того требовали обстоятельства. Похоже, сейчас обстоятельства того требовали. Я сел.
Шеф отшвырнул справочник в сторону и поднял на меня глаза. Теперь в них таился едва сдерживаемый гнев.
-- В каком состоянии эскизный проект Экспериментальной установки Р-2? -- спросил он официально.
-- Проект? -- похоже, я удивился.
-- Да, проект! -- Его вдруг прорвало. -- У тебя что, Галин, с памятью стало туго? Или ты бессрочную забастовку объявил? Может, ты болен, а, Галин? А, понял -- ты шпион!
Он вскочил с кресла и стремительно зашагал по кабинету.
-- Ты затесался, Галин, в наши дружные ряды, дабы подорвать работу ведущего отдела, так сказать, изнутри. Отвечай, Галин, затесался?! -- Он вдруг замер и вперил в меня внимательно-сострадательный взгляд; гнев его как-то разом иссяк. -- Послушай, Андрей, может быть, у тебя дома что-нибудь не так?
Дома? Что значит -- дома? Ах да, каждому человеку свойственно иметь свой дом. Есть, наверное, он и у меня.
Я пожал плечами. Как ему объяснить, что дом мой -- это я сам!
Лицо шефа снова посуровело.
-- Мне говорили, что ты связался с кришнаитами. Так? -- я снова пожал плечам. -- Хорошо. -- Он сел в кресло и снова принялся за телефонный справочник. Я для него больше не существовал. -- Можешь медитировать сколько хочешь, Галин, меня это более не интересует. Считаю своим долгом предупредить: со следующего месяца начн?тся обещанное сокращение, и твоя кандидатура в списке стоит под номером первым. Иди.
Боже, как он мне надоел! Единственное, что я хочу от людей, это чтобы меня оставили в покое. Ведь это так мало!
Я встал и вышел. У самой двери обернулся и тихо сказал:
-- Я не шпион.
-- А? -- шеф удивл?нно вскинул брови, но меня в кабинете уже не было.
СОН
Голан д?рнулся, зашипел и стал надуваться. Серый, смрадный воздух со свистом вливался в его обмякшее тело, рождая в н?м жизнь, биение пульса и живительную пустоту. Тяж?лое, слипшееся веко единственного глаза приоткрылось, и сумрачный взгляд воскресшего объял видимый мир.
-- Инкарнация! Инкарнация! -- в исступлении завизжала толпа у его ног.
Голан вздохнул полной грудью и расправил зат?кшие плечи. Сжиженный аммиак пот?к по его жилам, жизнь снова вошла в это уродливое тело -- душа слилась со своей материальной оболочкой. Палач с длинной, остро отточенной металлической спицей в страхе попятился, оступился, скатился с эшафота на землю и, подгоняемый хохотом, гневными воплями, свистом и пинками, обратился в бегство.
-- Инкарнация! Хвала Богу! -- неслось отовсюду.
Голан, убийца и насильник, был казн?н прилюдно, всенародно, но Господь вдохнул в него новую жизнь, вош?л в него, слился с ним в нерасторжимое единство, стал им самим, и теперь Голан -- Инкарнация Бога в посюстороннем материальном мире, Верховный Правитель, ибо миром правит Бог, только Бог, никто кроме Бога. Он -- претендент на престол, и место его -- во Дворце Каземата.
Он спустился на землю и вош?л в толпу. Толстуны визжали, брызгали слюной и изливали на Голана верноподданнические чувства, а круглые, туго накачанные животы их мерно колыхались в сумеречном вечернем свете, подпрыгивали, словно мячи, с глухими ударами бились друг о друга, деформировались, мялись, скрипели. Голан с ненавистью взирал на их мерзкие лоснящиеся рожи, ещ? минуту назад обр?кшие его на позорную смерть, а теперь готовые восхвалять Творца за ниспослание им Своей Инкарнации в его, Голана, образе.
-- Свиньи, -- прошипел претендент с омерзением. -- Грязные, вонючие свиньи.
Прямо перед ним приплясывал, захл?бываясь от восторга, толстый, обрюзгший тип с заплаткой на брюхе и жрал Голана лезущим из орбиты единственным глазом.
-- Вот ты! -- Голан ткнул в него пальцем. -- Повторяй: я -- грязная свинья, п?с шелудивый, презренный раб. Ну!
Толстун, на которого пал выбор Верховного Правителя, осклабился, взвыл от восторга, завибрировал всем своим тучным телом и с готовностью повторил, потом повторил ещ? раз, потом ещ?, ещ? и ещ?...
-- Хватит! -- рявкнул Голан и резким движением вонзил толстый длинный ноготь мизинца в его тугое брюхо. Тот испуганно затрепетал, заморгал, забулькал, стал неуклюже оседать, а из отверстия в брюхе тонкой струйкой, со свистом, окутывая стоявших рядом существ полупрозрачным белесым облачком, стал вырываться аммиак, унося с собой жизнь, тепло и пустоту. Тело обмякло, бесформенной оболочкой осело на пыльную землю и тут же было затоптано десятками ног.
Новый взрыв верноподданнического восторга исторгся из сотен луж?ных глоток и потряс материальный мир. Верховный Правитель имел право карать или миловать своих вассалов, не испрашивая на то ничьей санкции.
-- Хвала Верховному Правителю! Война! Святая война! Изъяви волю! О, Инкарнация!
По законам материального мира, подвластного Господу, или Верховному Правителю, восходящая на престол Инкарнация должна объявить войну -- вс? равно кому. Таков порядок. Достаточно указующего перста, чтобы изъявить монаршую волю и направить толпы покорных вассалов на смерть и победу. Голан знал это. Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота -- того самого эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд редких гнилых зубов.
-- Враг там! -- возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст, сметая вс? на сво?м пути, сметая эшафот, сметая л?гкий кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая попутно колья и бр?вна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи голубовато-белесой пыли, клубы которой тенью ложились на багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они были худы и тщедушны.
-- Пацифисты?! -- прогремел Голан и радостно заржал, предвкушая расправу.
-- Мы против убийства, -- сказал один из них, бесстрашно глядя в единственный глаз Правителя. -- Останови бойню, монарх.
-- Война священна! Это закон, -- громогласно возвестил Голан, упиваясь властью. -- Или ты не согласен с законом, смерд?! Говори!
-- Убивать грех, -- возразил толстун, становясь землистого цвета, -- и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени бойню.
Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он -- Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх-Самодержец и Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, зан?с среднюю руку над головой непокорного вассала-пацифиста, взмахнул длинным, остро отточенным ногт?м и расс?к толстуна надвое, словно саблей -- этот жест у него был отработан в совершенстве. Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко живительного аммиака.
-- Псов надо учить, -- нравоучительно провозгласил удовлетвор?нный Голан, вдыхая жизнь поверженного бунтовщика, и грозно взглянул на тех двоих, что остались в живых. -- Ну, а вы тоже против святого убийства?
Пацифисты задрожали, попятились, блея на ходу что-то в сво? оправдание, потом разом повернулись и что было сил бросились наут?к.
-- То-то, -- подв?л черту Голан. -- Вислоухий!
Из ближайших кустов выкатился толстун с гнусной рожей и заржал.
-- А здорово ты их, а, Голан? Лихо! Вот бы мне так научиться.
Он вскочил на пустую бочку из-под маринованных сморчков и заплясал, вихляя массивным задом и цокая языком от блаженства.
-- Вот потеха! Ты теперь Верховный Правитель! Ха-ха-ха! Умора!
-- Сократись! -- гаркнул Голан. -- Пока я не проткнул тво? жирное брюхо!
Физиономия Вислоухого удивл?нно вытянулась.
-- Ты чего, Голан? Ты что, забыл?
-- Это ты забыл, смерд, что стоишь перед Инкарнацией Господа Бога, Верховным Правителем, Голаном Первым! Пади ниц, Вислоухий!
Вислоухий медленно сполз с бочки и испуганно округлил единственный глаз,
-- Голан, ты что?.. -- ш?потом спросил он.
-- Ниц!! Ну! -- взревел Голан, и Вислоухий бухнулся в голубую пыль. -- Так-то. Будешь послушен -- сделаю своей Тенью. Понял?
-- Понял, мой Повелитель.
-- Тогда -- во Дворец!
Голан влез в бочку. Вислоухий повалил е? на бок и покатил на восток, пыхтя, кряхтя и отдуваясь. Неожиданная спесь старого друга и сообщника чрезвычайно удручали его. Но стать Тенью не мог мечтать он даже в лучших своих снах.
Из-за холма вылетела группа всадников и в один миг окружила Повелителя и его Тень.
-- Кто? -- рванул луж?ную глотку глава разъезда.
-- Верховный Повелитель материального мира, -- испуганно молвил Вислоухий и дрожащим пальцем указал на бочку.
Голан неуклюже выскочил из бочки и надменно воззрился на главного всадника.
-- Ниц, псы!
Дружный, квакающий хохот послужил ему ответом.
-- Вы слышали? Ниц! Ха-ха-ха!
-- Тень! -- Голан в ярости обернулся к Вислоухому. -- Во Дворец Каземата!
-- Стоять! -- гаркнул всадник. -- За псов ты ответишь, убийца. Я узнал тебя: ты -- Голан. По тебе плачет спица палача, преступник.
-- Голан казн?н, -- возразила Тень чуть слышно. -- В его теле -- Инкарнация Господа Бога.
-- Инкарнация? -- удивл?нно спросил всадник, теряя уверенность. -- Что ты мелешь, дурак?
-- Запомни эти рожи, Тень, -- молвил Голан зловеще. -- С них и начн?м.
Всадники испуганно попятились. Они уже начали понимать, что эти двое не блефуют.
Голан снова втиснул сво? жирное тело в бочку.
-- Во Дворец! -- раздался его утробный глас.
Вислоухий, озираясь на двигавшихся за ними на почтительном расстоянии всадников, вновь покатил бочку на восток.
Внезапный порыв ветра вместе с поднявшейся пылью дон?с до них отч?тливую аммиачную вонь. Не дожидаясь монаршего указа, Вислоухий остановился и обратил единственный глаз в ту сторону, откуда примчался ветер. Голан высунул нос из бочки и принюхался.
-- Война окончена, -- сказал он и смачно сплюнул под ноги Вислоухому. -- Победа и смерть. Моя победа и их смерть.
Словно в подтверждение его слов очередной порыв ветра швырнул ему в лицо нечто похожее на пустой полотняный мешок. Ещ? пара таких мешков вяло, подобно кустам перекати-поля, проволоклись по пыльной земле. Всадники обалдело вертелись на своих неказистых лошад?нках, пытаясь постичь происходящее. Вскоре уже вся долина пестрела прыгающими, скачущими, переваливающимися с боку на бок пустыми мешками.
Это были трупы погибших толстунов, которых Голан своей монаршей властью послал умирать в ознаменование своего восшествия на великий престол.
Верховный Правитель самодовольно ухмыльнулся.
-- Дело сделано, господа. Святое убийство свершилось.
Испуганные всадники бросились врассыпную.
ЯВЬ
-- Ваш билет!
Я с неохотой возвращаюсь в серый будничный мир объектов. Надо мной завис контрол?р. Вернее, зависла, ибо это -- женщина. Немолодая, некрасивая, с красным от напряжения лицом, во взгляде -- настороженность и готовность к прыжку. Тигрица, вышедшая на охоту.
Любопытно. Все контрол?ры считают, что безбилетник -- это некая норма, пассажир же с билетом (или с прокомпостированным талоном, что более отвечает духу современности) являет собой вопиющее отклонение от нормы. Едва поднявшись на первую ступеньку автобуса (или любого другого вида городского транспорта), контрол?р a priori видит в плотной толпе пассажиров потенциально нормальных людей, то есть безбилетников. Просеивая их сквозь сво? контрол?рское сито, он пытается выявить этих потенциально нормальных, и всякий раз, когда ему это уда?тся, испытывает неописуемую радость. Радость не только оттого, что не перевелись ещ? на Руси нормальные люди, а от предстоящего бурного объяснения с ними, которое, как показывает опыт, неизбежно: ни один нормальный, или иначе "заяц", никогда не спешит сознаться в своей нормальности. И свой долг этот потрошитель пассажирских душ видит именно в том, чтобы втолковать этому нормальному "зайцу", что он нормален, нормален до мозга костей, и в знак своей правоты су?т ему квитанцию. И уже совершенно неважно, что квитанция та стоит десять тысяч рублей (когда-то она обходилась всего в один рубль).
Я порылся в карманах, но билета там не наш?л. Тигрица замерла, почуяв добычу, глаза е? засветились хищной радостью. Наконец-то хоть один нормальный! -- словно говорили они.
-- Ваш билет! -- повысила голос контрол?рша. Лицо е? пошло лиловыми пятнами -- наверное, решил я, от предвкушения схватки.
Я пожал плечам. И тут же почувствовал, как в мо? тело, где-то в области ключицы, впиваются костлявые пальцы. Хватка поистине оказалась железной -- тигрица охотилась всерь?з.
-- Только не говорите, что вы его потеряли! -- взвизгнула она на весь автобус, умело скрывая ликование под маской профессионального гнева.
Вот ещ?! Я и не собирался ничего говорить. Зачем? Меня это касается менее всего.
Как правило, поимка контрол?ром безбилетника приковывает внимание остальных пассажиров. Этот раз не был исключением. Мощная аура, кишащая бурными страстями и испускаемая контрол?ршей в душную атмосферу автобусного салона, заразила, затопила весь автобус. Затаив дыхание, пассажиры -- и нормальные, и те, кто таковыми не являлись -- с жадностью взирали, прислушиваясь и принюхиваюсь, к разыгрывающемуся поединку. На чьей стороне окажется перевес?
-- Так это что же получается, у вас нет билета? -- с крепнущей надеждой, почти с уверенностью, вопросила контрол?рша.
Я снова пожал плечами. (Похоже, этот жест стал для меня единственной реакцией на любые поползновения мира объектов вторгнуться в мир моего "я").
-- Я так и знала! -- обрадовано взвизгнула тигрица. -- У него же вс? на лице написано! (то есть то, что я нормален; осталось лишь выдать свидетельство о моей нормальности и взять с меня, так, между прочим, для проформы, причитающуюся ей мзду).
Далее ритуал предписывал определ?нную, отнюдь не малую, порцию нравоучений. Констатация факта моей нормальности умело вуалировалась негодующим словоизвержением, обвинениями в порочности, аморальности и всех возможных земных грехах. Видимо, имелось в виду, что я должен был почувствовать себя закоренелым преступником, в лучшем случае -- убийцей с многолетним стажем или насильником малолетних. Не сомневаюсь, что окружающие именно это и почувствовали. Пузатый тип с обширной плешью, сидевший рядом со мной и до сего момента с жадностью прислушивавшийся к обвинительной речи новоявленного прокурора, с опаской отодвинулся от меня. Но гневная речь контрол?рши пропала втуне: я был над?жно защищ?н и от не?, и от всего эфемерного мира объектов своим интравертирующим сознанием; вовне меня просто не существовало, мой мир был ограничен моею телесною оболочкой, служившей мне над?жным экраном. Я остался невозмутим и спокоен.
Плечо мое заныло от судорожного прикосновения е? когтистых пальцев: она довела себя до исступления, почти до экстаза.
-- Платите штраф, гражданин! -- выпалила она сакраментальную фразу, строго следуя предписанному сценарию.
Очередное пожатие плечами. Я не собирался ерепениться (зачем? пассивность -- единственный способ сосуществования с миром внешней экс-псевдореальности). Сунул руку в карман и нащупал истр?панный прямоугольник картона... Любопытно, что это?
Прокурор иссяк, надо мной снова зависла тигрица, уже ощерившая пасть в последней готовности вцепиться в горло своей жертве. И тут я вынимаю проездной.
Обыкновенный проездной, уже не новый и плоть от плоти мира внешних объектов. Он жил в мо?м кармане неведомо для моего внутреннего "я"; в нужный момент рука извлекла его оттуда и предъявила куда-то вовне, тем самым ограждая меня от неизбежных конфликтов с этим самым "вне". Сейчас же произош?л какой-то сбой; видимо, автоматизм был нарушен вмешательством моего "я" в этот совершенно ненужный и пустой процесс общения с миром забытых вещей.
Я нарушил ритуал -- это было ясно видно по растерянному, разочарованному лицу контрол?рши. Я сыграл против правил -- и тут же был наказан гневным шипением тигрицы, челюсти которой, клацнув, сомкнулись в пустоте; жертва ушла из-под самого е? носа. Теперь гнев е? был истинным, а не ритуально-завуалированным. Надежда, которой она жила в последние минуты, рухнула, уступив место разочарованию, и виноват тому крушению был я: я не соответствовал е? меркам о нормальном человеке! Гнев с шипением вырывался из нутра обманутой тигрицы, словно из туго накачанной автомобильной камеры, обволакивая меня жгучим эмоциональным туманом. Когти, почти уже готовые вырвать ключицу из моего плеча, в последний момент судорожно д?рнулись, напряглись и отпрянули, словно в омерзении...
(Возможно, когда-нибудь мир переверн?тся вверх тормашками и понятие о "нормальности" сменит свой знак на противоположный -- нормальными станут считать тех, кто оплатил свой проезд, -- о, тогда контрол?р в городском транспорте будет выдавать квитанции именно этим "новым" нормальным, присовокупляя к сим квитанциям изрядное денежное вознаграждение -- за их нормальность. Тогда, наверное, время потеч?т вспять).
Зачем я вс? это рассказываю? Исключительно затем, чтобы подвести к самому главному.
Проездной был за апрель месяц. А мой последний разговор с шефом, в котором он объявил меня шпионом, состоялся в начале января. Три месяца выпали из моего бытия, словно их никогда и не было.
Это ли не яркое свидетельство псевдо-реальности мира внешних объектов?!
Поистине,
Бодрствуя, мы ид?м сквозь сон. (6)
Процесс познания бытия неотделим от проблемы существования человечества, проблема поиска своего места в мире всегда стояла перед человеческим разумом и поистине была проблемой номер один. Определив отныне своим истинным миром мир сновидений, я принялся постигать его.
В первую очередь я обратился к психоанализу, вернее, попытался воскресить в памяти вс? то, что некогда почерпнул из этого оригинального учения. Вспомнил свой последний сон и применил к нему метод толкования сновидений, предписанный Фрейдом. Но первые же шаги на этом пути привели меня в тупик.
Я готов был видеть в своих гр?зах вс? что угодно, но никак не сексуальную подопл?ку. Либидозные желания и переживания, живущие в моем "я" в период бодрствования, проявляют себя в сновидениях в невообразимых фантасмагорических нагромождениях; вся подспудная сексуальная жизнь человека разряжается во сне, находя выход в сюрреалистических удовольствиях, совершенно не поддающимся логическому осмыслению человеком бодрствующим -- такова в общих чертах концепция фрейдизма. Символика сновидений, предложенная Фрейдом, позволяет установить логическую взаимосвязь между миром сновидений и миром объективной реальности. Основа этой символики опять-таки зиждется на сексуальной почве -- таким образом, толкование сновидений с точки зрения психоанализа возможно единственно с позиций удовлетворения сексуальных (либидозных) желаний человека, в каких бы искаж?нных, извращ?нных формах те желания не существовали. Бесспорно, фрейдизм -- по крайней мере, в отношении сновидений -- мог бы представлять для меня определ?нную ценность, если бы...
Если бы отражал истину.
Я был уверен, я знал, что истины здесь не найду. И дело совсем не в том, что психоанализ умалял достоинства человеческой личности и сводил всю е? жизнь исключительно к жизни пола и стремлению к наслаждениям. Нет, мо? неприятие фрейдовского пансексуализма основывалось на интуитивном знании (с полным на то основанием я причислял себя к интуитивистам), знание же это, почерпнутое мною в мистическом опыте, свидетельствовало: опыт, пережитый в сновидениях, не есть отражение ни внешнего мира объективной реальности, ни бессознательной работы человеческой психики.
Да и сам Фрейд не вызывал у меня особенных симпатий, порой бывал даже неприятен и противен. При вс?м мо?м уважении к творцу психоанализа я не раз ловил себя на мысли, что и сам он стал жертвой какой-то сексуальной мании, которая сумела сублимироваться в его мозге, воплотиться, проявить себя в одном из самых скандальных учений современности. Перед глазами стоит картина: Фрейд "исповедует" пожилую даму, которая поверяет тому свой сон. И вот уже готово суждение великого психоаналитика: вс? сновидение навеяно женщине (далеко не молодой, заметьте) единственно инцестуозным желанием по отношению к е? взрослому сыну! Как здесь не возмутиться и не возроптать? Нет, я дал?к от мысли видеть в человеке исключительно сосуд, до краев наполненный жадными, похотливыми желаниями, которые ищут -- и находят -- выход если не в состоянии бодрствования, то уж во сне обязательно. Это противно природе Человека.
Я заговорил о Человеке с большой буквы? Я, который признался, что мне глубоко чужд (читай: обрыдл) мир людей? Что ж, я готов противоречить самому себе, ведь я сам -- Человек...
Отныне я зар?кся толковать свои сновидения. Я понял одно: их смысл -- в них самих, но никак не вовне, и постичь его отсюда, из внешнего мира, невозможно, ибо оба эти мира не соприкасаются ни одной из своих граней, лежат в разных плоскостях, различных уровнях бытия, не связанных между собой никакими логическими узами и никакими законами.
Да, от толкований сновидений, будь то с позиций психоанализа, астрологии или оккультизма, я отказался раз и навсегда, но постичь их природу, их место в моей жизни (вернее было бы сказать: мо? место в жизни сновидений) я решил во что бы то ни стало.
Что же такое сновидение?
Сновидение -- это голос Неведомого. (7)
Окончательно, как мне казалось, порвав с Фрейдом, я вновь вернулся к нему, вернее, к одной его мысли, озарившей меня вдруг подобно вспышке молнии. В сновидениях, вещал гений психоанализа, человек полностью отрешается от внешнего мира и оста?тся наедине с самим собой. Но если это действительно так, продолжал я мысль, то во сне человек становится истинным интравертом, не столько по своим убеждения или складу характера, сколько по самой природе сновидений.
Человек творит сновидения, творит целый мир, мир принадлежит только ему, ибо это его мир, его творение -- и сам же растворяется в н?м, становится частицей его, вливается в него и жив?т им. Возникает любопытный парадокс: человек творит сновидение, и в то же время не властен над ним; творя, он теряет власть над творением.
Ещ? два-три штриха, и я оказался на пороге великого открытия. Если оба мира -- яви и сна -- равнозначны и реальны (а в последнем сомнений у меня больше не осталось), то человек в сновидениях обретает статус Самого Господа Бога! Аналогия здесь полная: Бог творит мир из ничего (сновидец творит свой мир также из ничего), сотвор?нный мир начинает жить по собственным законам -- Бог теряет власть над ним. Правда, утверждать мысль о потере Богом власти над всем миром было бы слишком смелым допущением, этого знать человеку не дано, но то, что высшее Его творение -- человек -- более не подвластен Ему, не подлежит никакому сомнению: учение о свободе воли не яркое ли тому подтверждение? Более того, я позволю себе подвергнуть сомнению всеведение и всевластье Господа и в отношении всего остального мира, -- не одна ли это из тех иллюзий, которые творит человек во облегчение собственного существования? Вся история рода человеческого вопиет скорее о бессилии Господа, нежели о всемогуществе Его над миром. Сотворив нечто из ничего, Он сотворил непостижимое для Самого Себя -- точно также сновидец творит непостижимый для себя мир сновидений. Однако, так ли уж непостижимы эти два мира, один -- для Бога, другой -- для человека? Непостижимость та имеет границы, и пока Бог, или человек, находятся вне мира своего творения, мир действительно сокрыт от их понимания; постичь его можно только изнутри, слившись с ним, войдя в него органически, как часть единого целого. Что знаем мы о Боге? в нас ли Он? в мире ли? или там, за чертой непостижимого, вовне? Что знаем мы о человеке?
Что ж, о человеке мы знаем кое-что, а именно: большую часть своего земного существования он находится вне мира своих сновидений -- и потому мир тот для него непостижим. Но стоит лишь ему окунуться в царство гр?з, как шоры спадают с глаз его, являя взору творение в первозданной его истинности. Непостижимое становится постижимым и постигаемым, сон -- явью, явь -- сном.
...достоверностью стали сны, неопровержимо
доказанной достоверностью... а явь стала сном. (8)
Вряд ли о Боге мы узнаем когда-нибудь больше: Он Сам для нас непостижим, ибо стоит над миром, вне мира, около мира. Он непостижим для нас так же, как и мы для Него -- между нами высится грань непостижимости.
Продолжим аналогию и по другую сторону: не есть ли Бог всего лишь один из многих подобных ему Богов, для коих мир яви суть некий внешний мир, мир высшей объективной реальности, где каждый из Них столь же одинок и неприкаян, как и человек в этом мире? И не является ли Бог в наш мир лишь тогда, когда Он спит и видит нас лишь как свою фантазию? В периоды же бодрствования Он покидает нас, покинув же -- тотчас забывает. И не явил ли Бог Самого Себя в одном из Своих сновидений в образе Иисуса Христа?
Быть может, и я когда-нибудь предстану эдаким Христом в мире своих гр?з...
Поистине, жизнь наша -- галлюцинация, но не дьявола, а Господа Бога. Галлюцинация ли, сон -- есть ли здесь грань?
...где границы? Сладкий сон, горький ли сон, --
о, жизнь, быстрым видением проносящаяся! (9)
Мысль о том, что все люди, даже самые ничтожные, жалкие и никчемные -- Боги каждый в своем мире, явилась мне подобно удару грома среди ясного неба. Какой теперь смехотворной казалась мне идея Фрейда о сексуальной природе сна! Человек -- Бог, но никак не сексуальный маньяк. Бог -- это звучит гордо!
И снова я оказался на распутье. Что предпочесть? Остаться ли одним из миллионов таких же как я заброшенных и одиноких тварей, именуемых людьми, или же стать Богом? Не обрести себя в Боге, как учит догматическое христианство, и не обрести Бога в себе, как учат мистики и пантеисты, а именно стать Богом, боговоплотиться.
Я избрал последнее -- и, видит Бог (который же из Богов?), не ошибся в выборе.
СОН
Солнце уже зашло, когда бочка с монархом была доставлена в столицу. Толстуны попрятались по своим норам, не смея показаться на глаза Повелителю и его Тени. Дворец Каземата был пуст. Приспешники прежнего монарха бежали, прихватив с собой и самого монарха. Но Голану сейчас было не до них.
-- Вислоухий, веди меня в Камеру Жизни, -- приказал он бывшему другу, и тот уловил в голосе Повелителя дрожь и нетерпение.
-- Сию минуту, Голан, -- засуетился Вислоухий, выволакивал монарха из тесной вонючей бочки. -- Мне бы сперва по малой нужде...
Голан позеленел от ярости.
-- Запомни, Тень, -- зашипел он, приблизив единственный глаз к лицу слуги, -- здесь, в этом мире, может быть только моя нужда. Моя! Усвоил, смерд?! И сейчас я нуждаюсь в том, чтобы ты сопроводил меня в Камеру Жизни. Повтори!
-- Я должен отвести тебя в Камеру Жизни, мой Повелитель, -- послушно проблеял Вислоухий, трясясь всем телом.
-- То-то, -- заключил Голан. -- Веди же!
Они углубились внутрь пустынного Дворца, шли по многочисленным переходам, пересекали роскошные залы, карабкались по бесчисленным лестницам, спускались в подвалы, пока наконец не оказались перед массивной металлической дверью, напоминающей вход в бомбоубежище. Дверь никто не охранял: стража разбежалась, словно тараканы.
-- Кажется, это здесь, -- неуверенно пробормотал Вислоухий, поч?сываясь.
-- Открывай! -- приказал Голан, едва скрывая нетерпение.
Вислоухий навалился на засов, дверь скрипнула и тяжело подалась в сторону. В лица им пахнуло застоявшимся запахом плесени, погреба и аммиака.
Голан шагнул первым.
-- Вот она, сокровищница Дворца Каземата! -- восхищ?нно прошептал он.
Тусклый свет факелов освещал длинное узкое помещение, по сторонам которого тянулись многочисленные стеллажи, до отказа заставленные стеклянными бутылями и металлическими канистрами. Голан схватил одну бутыль, но не удержал, бутыль выскользнула из его пальцев, упала и разбилась. Едкая, дымящаяся жидкость растеклась по бетонному полу.
Голан вдохнул полной грудью и блаженно зажмурился.
-- Аммиак, -- самозабвенно прошептал он.
Он схватил вторую бутыль, на этот раз более аккуратно и осторожно, бережно вынул пробку, понюхал, крякнул от удовольствия и приник к горлышку. Живительная влага быстро вливалась в его пустое нутро. Опорожнив бутыль, Голан откинул в сторону пустую посудину и взял с полки ещ? одну. И лишь после третьей, раздувшись до неимоверной величины и заполнив до отказа сво? тело нашатырным спиртом, оглянулся к Вислоухому. Тот стоял в углу и тихо, с оглядкой, оправлялся.
-- Ты что?! -- взревел Голан и вдруг расхохотался.
-- Не могу больше, Голан, -- обреч?нно пробубнил Вислоухий, вибрируя всем телом, но, услышав хохот Повелителя, робко улыбнулся в ответ.
Выпитое зелье ввергло монарха в благодушное расположение духа.
-- Ха-ха-ха! -- гремел он, катаясь по бетонному полу в приступе истерического веселья и разбрызгивая пролитый нашатырь. -- Ты вс? тот же, Вислоухий. Готов гадить даже в святая святых моего Дворца! Ох, держите меня, я сейчас лопну от смеха...
Сначала тихо, застенчиво, только слегка похихикивая, потом вс? более и более расходясь, Вислоухий принялся вторить своему Господину, и вот уже оба -- Повелитель и его Тень -- в две глотки вопили, брыкались, носились, кувыркались, орали разухабистые песни своего преступного прошлого...
-- Пей, Вислоухий! -- благим матом визжал Голан, вливая в жадную утробу слуги одну бутыль за другой. -- Я угощаю! Сегодня мой день!
Они быстро опьянели и вскоре затихли меж стеллажей с изрядно поредевшими запасами аммиака, в луже из спирта, пополам смешанного с мочой, потрясая низкие своды Камеры Жизни хриплым храпом.
Первым очнулся монарх. Его колотил озноб, от одежды несло какой-то вонючей гадостью. Факел чадил, наполняя помещение мутным ч?рным дымом. Он был зол и угрюм, нутро настоятельно требовало новой порции зелья. Высосав из десятилитровой стальной канистры добрую половину (стеклянную бутыль он не решился взять в дрожащие руки), Голан с остервенением пихнул ногой бесчувственное тело Вислоухого. Тот застонал и, не просыпаясь, осыпал Голана мерзкой бранью.
-- Вставай, ублюдок, -- прохрипел монарх и двинул слугу вторично по его толстому заду. -- От тебя нес?т, словно от кучи дерьма!
Вислоухий сел. Его нещадно мутило, большая, словно качан капусты, голова билась в приступе похмельного синдрома.
-- Где это я? -- Его единственный глаз таращился по сторонам, скудный умишко пытался восстановить цепь предыдущих событий.
-- В сортире у Господа Бога, -- зло огрызнулся Голан. -- Поднимайся же, смерд, не заставляй ждать своего монарха!
-- М-м-м... -- промычал Вислоухий, икнул и схватился за голову. Обрывки воспоминаний постепенно внесли некоторую ясность в его атрофированный мозг. Он встал, пошатнулся и снова упал. Странный чмокающий звук донесся до Голана.
-- Ты что, спятил?
Распластавшись, Вислоухий лакал ещ? не успевшую испариться жидкость прямо с пола.
-- Свинья, -- с омерзением скривился Голан и двинул слугу в третий раз.
Вислоухий поднялся и, шатаясь, пошл?пал к выходу.
-- Плохо мне, Голан, ох, плохо, -- проблеял он. -- Сейчас меня...
Он вдруг скрючился и весь подался вперед. Его обильно вырвало.
-- Обожрался, сволочь, -- уже без злости, даже с какой-то отеческой лаской, произн?с Голан. -- На, выпей!
Он протянул слуге початую канистру, из которой только что пил сам. Вислоухий сильно перед?рнулся и жадно приник к горлышку.
-- Вс?, кажется отпустило, -- переведя дыхание, пробормотал он.
-- Тогда ид?м! -- приказал Голан.
Они покинули Камеру Жизни, даже не потрудившись запереть за собой дверь. Солнечный свет ударил им в лица.
-- Уже утро? -- удивился Вислоухий. Он был зелен, грязен и жалок.
-- Ну и рожа у тебя, Тень, -- брезгливо поморщился Голан.
-- У тебя не лучше, мой король.
Монарх развернулся и хл?стко двинул Вислоухого по жирной морде. Тот перекувырнулся в воздухе и отлетел шагов на десять.
-- Ты что, взбесился, Голан? -- обиделся Вислоухий, с трудом поднимаясь на ноги и потирая ушибленный нос.
-- Впредь воздержись от подобных высказываний в адрес своего Повелителя, -- нравоучительно, без злости, заметил монарх. -- Не забывай, что ты -- всего лишь моя Тень.
-- Прости, мой Повелитель.
-- То-то же. Веди меня в Камеру Смерти.
-- В Камеру Смерти?!
-- Я не повторяю дважды, -- ч?тко отрезал Голан, и единственный глаз его налился гневом.
-- Да, мой Повелитель. В Камеру Смерти.
И снова начались скитания по безлюдному Дворцу Каземата. Наконец они достигли цели.
В противоположность Камере Жизни, Камера Смерти представляла собой высокое круглое помещение, у стен которого размещались всевозможные орудия убийства, порой хитроумные, сложные и замысловатые, но в основном здесь были собраны тонкие металлические спицы различной длины, которыми палачи обычно пользовались, приводя смертные приговоры в исполнение.
Широко расставив ноги и выпятив брюхо, Голан стоял посреди зала и мрачно усмехался, а из-за его плеча, ?жась и икая, испуганно выглядывал Вислоухий.
-- Уйд?м отсюда, Голан, -- блеял слуга.
-- Сократись, смерд, -- бросил Голан и шагнул впер?д. Взгляд его упал на длинную острую титановую спицу, пожалуй, самую длинную и самую острую из всех здесь имеющихся. Монарх с благоговением взял е? в руки и со знанием дела пощупал остри?. Солнечный блик отразился на одной из е? граней.
-- Это как раз то, что мне нужно.
-- Что? -- не расслышал Вислоухий.
Голан резко повернулся и приставил остри? спицы к тугому пузу слуги. Тот побледнел и в страхе закатил единственный глаз.
-- Боишься? -- ласково спросил Голан и скривился в усмешке. -- Это хорошо, что боишься. Ты и должен бояться, и ты, и вся эта пугливая мразь -- на то я и монарх, Верховный Правитель мира.
Он отв?л спицу в сторону.
-- Ох, и напугал ты меня, Голан, -- судорожно вздохнул Вислоухий, не в силах оторвать взгляда от титанового острия.
-- Ид?м, -- приказал Голан и быстрым шагом направился к выходу. Спицу он прихватил с собой.
Они поднялись в Палату Церемоний. Здесь их уже ждала толпа новоиспеч?нных царедворцев и приспешников, собравшихся ещ? затемно, дабы выразить свои верноподданнические чувства и вовремя поспеть к раздаче постов, чинов и портфелей, кои со сменой Правителя всегда обновлялись и назначение которых по завед?нной издавна традиции обычно производилось в первый же день нового правления.
Буря ликования затопила Палату, но монарх прес?к е? в самом зародыше, воздев кверху остро отточенную спицу. Наступила гробовая тишина.
-- Ты! -- Голан ткнул спицей в ближайшего толстуна. -- Будешь моим секретар?м. Остальные -- вон отсюда! Живо!
Робко, боясь поднять глаза на Повелителя, сановные толстуны стройной чередой потянулись к выходу, пока в зале не осталось только трое: секретарь, Вислоухий и сам Голан.
-- Желаю изъявить монаршую волю, -- возгласил Голан, развалясь на шикарном троне, отделанном драгоценной древесиной и усыпанном самоцветными каменьями. -- Пиши! Указ No1 Верховного Повелителя материального мира Голана Первого.
Секретарь изготовился писать.
-- Первое, -- начал Голан. -- Уничтожить содержимое Камеры Смерти, а саму Камеру -- замуровать навечно.
-- Но как же так, Голан! -- изумился Вислоухий. -- А казни? А святое убийство?
-- Сократись, Тень! -- рявкнул Голан, метнув в Вислоухого гневный взгляд. -- Второе. По всей Империи ликвидировать все судебные органы. Третье. Объявить бывшего монарха и всех, кто служил ему, вне закона и предать их личному суду Верховного Правителя Голана Первого. Четвертое. Доставить во Дворец Каземата всех служителей бывших императорских судов, а также палачей. Пятое. Доставить во Дворец Каземата всех пацифистов, анархистов, коммунистов и демократов. Шестое. Доставить во Дворец Каземата тот конный разъезд, что н?с вчера службу у западных стен города. Седьмое. Под страхом смерти запретить вход в Камеру Жизни любому из моих подданных без высочайшего на то моего повеления. И восьмое. -- Голан встал, расправил плечи, голос его зазвенел торжественно и громко. -- Объявить Верховного Правителя всего материального мира, Монарха-Самодержца Голана Первого Единственным Верховным Судь?й и Единственным Верховным Палачом по всей Империи! Да будет так, как я сказал.
-- О! -- восхищ?нно завыл Вислоухий. -- Ты мудр, мой Повелитель, как тысяча солнц!
-- И сорок девятое, -- добавил Голан, снова усаживаясь на трон и кидая благосклонный взгляд на слугу. -- Объявить полную реабилитацию бывшего мокрушника Вислоухого и назначить его Тенью Верховного Правителя Голана Первого.
-- О! О!.. -- Вислоухий едва не захлебнулся от восторга и со всего маху бухнулся на колени. -- Я вечный твой должник, мой король!
-- Твой долг -- в повиновении, -- отрезал польщ?нный монарх и движением руки отпустил секретаря. -- Ступай!
ЯВЬ
Порой память бросает меня в прошлое.
...длинный хвост электрички бесконечно-медленно тянется мимо меня. Я сгораю от нетерпения: до начала рабочего дня оста?тся всего восемь минут. Во что бы то ни стало мне нужно попасть на ту сторону железнодорожной ветки, и если я не сделаю это сейчас, сию минуту, я безнад?жно опоздаю -- но пыльная зел?ная змея поезда преграждает мой путь. Стремительно летят секунды... если бы так же стремительно летел этот проклятый поезд! Дорога в этом месте делает изгиб, и потому я не вижу ни начала электрички, ни е? конца. Обойти е?? Быть может, это и было бы самым разумным, но сейчас веления рассудка для меня неприемлемы. Я жду. Жду, когда поезд иссякнет. Остановился. Рискнуть? Нырнуть под вагон и вынырнуть по другую сторону состава, как я делал это уже не раз? Я в нерешительности. Опять пош?л. Проклятье! А секунды летят, неизбежно складываясь в минуты... Стал. Пропади вс? пропадом -- рискну!.. Снова пош?л. Я готов завыть от отчаяния. Снова замер. Теперь или никогда...
Я ныряю под вагон и оказываюсь стиснутым с боков какими-то подвесными ящиками, которые крепятся к стальному брюху состава. Ныряю -- и в тот же миг поезд трогается. Чувствую, как слева на меня надвигается, неумолимо, фатально наползает нечто грязное, серое, смертельное... упирается в плечо... хочет опрокинуть... размазать по полотну... я сжат в стальную пружину... лишь бы страх не парализовал меня. Впереди, в полуметре -- спасительный просвет. Теряю равновесие... стальная масса вот-вот опрокинет меня... Мгновение -- и я пулей вылетаю из-под вагона. Цель вс?-таки достигнута.
Джинсы на коленке порваны. Меня тряс?т в ознобе. Дыхание смерти коснулось меня -- слишком остро, слишком явственно ощутил я его на себе. Что-то рв?тся во мне, пелена спадает с глаз, я словно пробуждаюсь. Где я? По ту сторону железнодорожной ветки? Нет, по ту сторону смерти... Я вброд переш?л Стикс, заново родился -- и это не пустые слова, это то самое ощущение, которое я тогда испытал.
Камю как-то сказал, что опыта смерти не существует. Если бы тогда, в шестьдесят пятом, он не погиб в автомобильной катастрофе, а остался жив, лишь чудом избежав смерти, уверен, он бы отр?кся от этих слов. Знаю одно: тогда, в первые мгновения после спасения от неминуемой, казалось бы, гибели, я пережил этот опыт.
Боялся ли я умереть? О, я жаждал жить! Страстное желание одного порождало панический страх перед другим. Не раз потом прокручивал я в уме ту ситуацию -- и холодный, смертельный ужас железными тисками сковывал мо? сердце. Представить себе иной, слишком реальный в тот момент, исход было для меня самой страшной пыткой.
Боюсь ли я смерти сейчас? Ответ на этот вопрос можно дать, лишь ответив на другой: жажду ли я жить?
Не знаю. Тогда знал, а сейчас... Жизнь в мире объектов более не представляет для меня интереса, она обесценилась, развеялась, словно дым, стала пустым местом. И тем притягательней стала для меня иная жизнь -- жизнь в мире сновидений. Как соотносится эта иная жизнь со смертью? Не родные ли они сестры?
Сон, если верить Шопенгауэру, есть часть смерти. Кто-то (не помню, кто именно; да это и не важно) добавляет: сон -- это репетиция смерти. И тот и другой бесконечно далеки от истины, ибо не поняли ни природы смерти, ни тем более природы сна.
Сон -- это изначально данная человеку форма жизни, но форма не единственная, поскольку имеется и иная форма -- явь. Эту форму (сон) человек наполняет реальным содержанием -- сновидениями, которые творит, пребывая в состоянии сна. Таким образом, если сон есть форма жизни, то сновидения -- сама жизнь.
Никаких родственных отношений между сном и смертью нет и быть не может, ибо, во-первых, смерть есть отрицание жизни, в какой бы форме эта жизнь не была явлена, и во-вторых, смерть не имеет протяж?нности во времени, она -- всего лишь миг, рубеж, Рубикон, качественный скачок, определяющий переход человеческого индивидуума как элемента внешнего мира объективной реальности из сферы бытия в сферу -- небытия? инобытия? Вопрос, который человечество пытается разрешить не одну тысячу лет.
...смерть сама по себе никак не связана
с внежизненной областью, ибо дверь есть
лишь выход из дома, а не часть его
окрестности, какой является дерево или холм. (10)
Точка зрения примитивных материалистов на проблему смерти и посмертного существования давно уже казалась мне неприемлемой в силу своей полнейшей безысходности и тупиковости; казалось, ещ? шаг по тому пути -- и мы попад?м в царство абсурда Альбера Камю. Ни в материалистическом подходе, ни в атеистически-экзистенциальном истины я для себя не открыл. Кто-то, возможно, скажет, что в своих изысканиях я руководствуюсь предвзятостью и предубежд?нностью, а моя точка зрения целиком опирается на пустую иллюзию. Стоит ли спорить? Возможен ли здесь вообще рациональный подход и логически обоснованные доводы? Я знаю то, что я знаю, мо? знание сродни знанию верующего о существовании Бога, и никакие логические выкладки, никакие доводы рассудка не смогут опровергнуть это знание. "Есть Бог в нас, значит он есть", -- говорит Владимир Соловь?в. Знание о Боге есть результат истинной веры -- точно так же мо? знание о смерти есть результат высшей интуиции.
Приш?л я к этому не сразу. После долгих блужданий в пот?мках человеческой мысли я обратился наконец к некоторым религиозным учениям и принял на веру идею о бессмертии души. Снова иллюзия? Что ж, не исключено. Впрочем, исследования Раймонда Моуди и Элизабет Кюблер-Росс убедительно доказывают обратное.
И вс? же человек смертен. Данный, конкретный человек смертен. То, что жив?т после смерти -- будь то бестелесная душа (христианство) или душа, обретшая иную плоть (индуизм) -- уже не есть тот, прежний человек. Человек смертен именно как органическое единство плоти и души -- смерть нарушает это единство. Умирает человек, но не умирает плоть, ибо она всего лишь набор химических элементов; не умирает и душа, ибо она вечна.
Но что мне до того? Вс? это -- лишь аспекты внешнего, чуждого мне бытия, бытия-яви. Явь же как форма жизни бесконечно далека моему внутреннему "я", или, выражаясь с предельной точностью, явь та глубоко обрыдла мне. (Как же беден французский язык! стал бы иначе Сартр "обрыдлость" называть "тошнотой"?)
Что же сон? Обрывается ли жизнь сна после смерти человека, или смерть -- всего лишь один из аспектов внешнего бытия-яви? Может быть там, в глубине, в бездне, внутри моего "я" смерть проходит незамеченной, необязательной? Вопросы, вопросы, на которые нет ответов....
Жизнь являет себя человеческому "я" в двух формах -- яви и сна. Жизнь в форме яви бренна, конечна, ибо "я" здесь -- всего лишь смертный человек; иное дело -- сон... Во сне мо? "я" становится Богом.
Человек есть маленький бог в сво?м собственном
мире, или в микрокосме, управляемом им
на свой манер; он творит в н?м нечто удивительное. (11)
Что ж, очевидность неумолима: человек смертен -- но смертен ли Бог? И если да, то пережив?т ли сновидение сновидца? В мире объектов творения, как правило, долговечнее своих творцов...
От вопросов пухнет голова, вскипают, плавятся мозги. Проблема смерти завела меня в тупик, идея о бессмертии души вс? ещ? не привела меня к конечной истине. Я не знаю, как отразится смерть на мо?м внутреннем мире, мире сновидений; я не знаю, умр?т ли во мне Бог. Роковой предел скрывает от меня бесконечность посмертного существования -- это ложь, что существует опыт смерти, я действительно его не имею. Опыт предполагает качественную неизменность субъекта, наблюдающего опыт, и возможность изменения объекта, над которым данный опыт ставится. Опыт смерти сливает воедино наблюдателя с подопытным кроликом; заведомо известный результат, заключ?нный в качественном изменении объекта, делает невозможной неизменчивость субъекта. Меняясь, субъект переста?т быть самим собой, опыт теряет смысл, со смыслом исчезает и сам опыт. Оста?тся чистая, голая смерть... Нет, смерть мне неведома -- пока неведома.
Что мы знаем о смерти?
О, если б что-нибудь знали! (12)
Вечный сон...
Так порой называют смерть. Что может быть более дал?кое от истины, чем подобная аналогия? Сон -- и смерть. Жизнь -- и ничто... Нет, нет, вечный сон -- если таковой, конечно, существует -- есть как раз та скрытая, невидимая форма внутренней жизни, которая единственно возможна -- о, если бы только она была возможна! -- после смерти. Может быть, вечный сон и есть обратная сторона бессмертия души? Быть может, бытие бессмертной души в мире внешних объектов сопряжено с инобытием вечного сна в мире внутреннего "я"? И единство то нерасчленимо? Ибо свет возможен только как противоположность тьмы...
Все мы ходим под Богом. Под нашим, общим Богом. И судя по тому, что мир погряз в пороке, зле и страданиях, наш Бог ещ? не умер. Сновидения -- лишь эпизоды в Его жизни, ещ? недосуг Ему обратить Свой божественный лик -- навечно, а не время от времени -- к единственному Своему творению. Лишь со смертью Его приидет на землю истинное Царствие Божие.
Лишь смерть способна соединить Меня, Бога, с миром Моих гр?з -- на веки вечные. Может быть, тогда мир-сон приоткроет Мне тайны свои?..
Дикая мысль вздыбилась в мо?м мозгу: входя в мир сновидений, не встречу ли я там Бога, как одно из своих творений?
Лента М?биуса....
СОН
В полдень монарший указ был обнародован, а уже к вечеру во Дворец Каземата потянулись толпы оговоренных в указе лиц: кто добровольно, кто -- под усиленной стражей. Голан Первый величественно восседал на троне, справа от него мельтешил Вислоухий, полукругом вокруг трона расположились вновь избранные высшие сановники государства. В руках Голан нетерпеливо вертел титановую спицу. Вскоре Палата Церемоний наполнилась толпой явившихся пред светлое око монарха толстунов, вызванных для расправы. Огромный зал не мог вместить всех, и потому большая их часть осталась ждать своей участи вне Палаты. Изловленный у самых границ Империи бывший монарх и кучка его приспешников жались в тени громадной колонны слева от трона. Чуть поодаль сгрудились мрачные анархисты, вызывающе вели себя коммунисты, смело смотрели в глаза монарху пацифисты. Судейские чиновники испуганно озирались по сторонам, не ведая грядущего; их напудренные парики и ч?рные мантии казались жалким и бутафорскими. Десятка два палачей невозмутимо, скрестив руки на груди, стояли у самых дверей в залу. Вход в Палату Церемоний охранял усиленный наряд дворцовой стражи.
Голан поднялся и обв?л толпу надменным взглядом.
-- С сего дня, -- прогремел его голос под сводами зала, -- я, Голан Первый, сам намерен вершить суд в мо?м государстве. Я -- единственный Верховный Судья!
-- Но, сир, есть же закон... -- неуверенно возразил было один из судейских.
-- Закон -- это я, -- возвестил Голан, -- и нет закона высшего для моих подданных. А посему любой суд, помимо моего, отныне незаконен. -- Он сделал знак судейским чиновникам приблизиться; те безропотно повиновались. -- Вы подлежите смерти как вредные для монархии элементы, и карать вас буду я!
Судейские затряслись, кто-то грохнулся в обморок. Голан приблизился к первому из них, зан?с над ним титановую спицу и глубоко вонзил в тело несчастного.
-- На, получай!
Мрачная улыбка искривила его губы. Судейский обмяк, пронз?нный насквозь, л?гкое облачко аммиака зависло над местом казни. Голан подош?л ко второму -- и та же процедура повторилась вновь. В зале стояла м?ртвая тишина, и лишь изредка роптал кое-кто из оппозиционеров. Более часа расправлялся монарх с судейским чиновниками, и вот последний из них пал жертвой монаршей кары. По сигналу Вислоухого стражники тут же выволокли груду мешкообразных тел в ч?рных мантиях вон.
-- Теперь чер?д палачей, -- объявил Голан, разминая уставшую кисть. -- Подходите по одному.
Палачей было значительно меньше, и держались они куда спокойнее судейских: видимо, привычка к чужой смерти сделала их нечувствительными к смерти собственной. Они подчинились безропотно, молча.
Голан с уважением оглядел шеренгу палачей. Мимол?тная тень сожаления, вызванная чувством профессиональной солидарности -- и Голан, и палачи были убийцами, каждый в сво?м роде, -- на миг мелькнула в его единственном глазе, но только на миг: уже в следующую секунду взгляд его окреп, посуровел, губы плотно сжались.
-- Вы мне больше не нужны.
Палачи умирали молча, со скрещенными на груди руками. До самого последнего вздоха ими владела полнейшая апатия.
Но вот и их тела были убраны из Палаты.
-- Теперь ты! -- Голан ткнул спицей в сторону бывшего монарха. -- И все вы! -- Он сделал широкий жест остри?м, охватывая всех его приспешников. -- Живее!
-- Нет! -- завопил бывший монарх. -- Я жить хочу! Слышишь, жить!
-- Такова моя воля, -- тихо, но отч?тливо произн?с Голан. -- Не заставляй меня ждать, смерд.
Бывший монарх упал на пол и забился в истерике. Двое стражников подхватили его под руки и подтащили к ногам грозного Повелителя.
-- Не-е-ет! -- заорал обреч?нный, выпучив от ужаса единственный глаз.
-- Да! -- словно ударил Голан и воткнул в него спицу.
Бывшие сановники не заставили себя долго ждать и понуро потянулись к трону.
Вислоухий от души наслаждался этим зрелищем, широкая сладострастная гримаса не сходила с его ухмыляющейся лоснящейся рожи; тенью скользил он за своим Повелителем, действием оправдывая свой высокий чин.
Покончив с бывшим монархом и его приспешниками, Голан обратил свой божественный взор на многочисленную оппозицию. Их здесь было большинство, и они-то как раз вызывали наибольшую ненависть Верховного Правителя, ибо смели быть непокорными ему, Голану Первому.
-- Что ж, перейд?м к главному пункту нашей сегодняшней программы, -- усмехнулся он, и единственный его глаз злобно, торжествующе заблестел. -- Есть добровольцы?
-- Есть! -- крикнул молодой анархист и отважно выступил впер?д.
-- Вот как? -- Голан удивл?нно вскинул бровь. -- Что ж, подходи.
-- У него бомба! -- взвизгнул Вислоухий и опрометью нырнул под трон.
Быстрым движением смельчак-анархист выхватил из-за спины ручную гранату, замахнулся, но... Ближайший к нему стражник оказался проворнее его; словно тигр, бросился он на молодого террориста, выхватил из его рук гранату и швырнул в окно. Спустя секунду-другую с улицы дон?сся взрыв, посыпались цветные оконные витражи. Скрученный анархист был доставлен к ногам монарха. По Палате пронеслась волна смятения и запоздалого ужаса...
-- Та-ак, -- протянул Голан, умело скрывая дрожь в голосе. Лицо его посерело, глаз налился краснотой. -- Ты смел, но глуп, молокосос, смел, потому что поднял руку на своего государя, глуп, потому что обр?к на смерть не только себя самого, но и всю свою вонючую родню. Доставить ко мне родственников этого мерзавца! -- рявкнул он, обращая к стражникам грозный свой лик. Потом с силой всадил в отважного анархиста свою смертоносную спицу. -- На, получай, щенок!
Теперь дело пошло быстрее. Ночь была на исходе, Голан явно устал, рука плохо повиновалась ему. Чувства притупились, смерть врагов пресытила его сверх всякой меры, да и шок от неудавшегося покушения на его царственную особу дал о себе знать: нервы его были на пределе. Вислоухий ходил за ним, поминутно спотыкаясь и откровенно зевая. А толпа врагов тем временем редела вс? больше и больше. Уже в преддверии Палаты Церемоний было пусто, все оставшиеся в живых без труда разместились в центре залы, теснимые от стен стражей. Обреч?нные на смерть роптали теперь во весь голос, они тоже устали, устали ждать своей очереди, и грядущая смерть уже казалась им избавлением. Они откровенно клеймили Голана бранными словами, называли его диктатором, тираном, узурпатором, убийцей, садистом-шизофреником, растлителем малолетних и похотливым котом. Они смотрели ему прямо в лицо, не скрывая своей ненависти и презрения -- Голан лишь хохотал им в ответ и крикунов приканчивал первыми. Последним пал старый коммунист, перед кончиной пообещавший вздернуть всю эту дворцовую мразь на сотнях виселиц.
Впрочем, осталось ещ? несколько толстунов -- тот самый конный разъезд, посмевший накануне подвергнуть сомнению божественность Верховного Правителя и не пасть пред ним ниц по первому же его повелению. Все они тряслись от страха и жалобно скулили.
-- Пощади нас, Повелитель! -- возопил глава разъезда, бухнувшись перед ним на колени; остальные не раздумывая последовали его примеру. -- Туман неведения застлал глаза наши в тот роковой для нас час, когда ты, о Великий, с триумфом въезжал в столицу нашего благословенного государства. Пощади!
-- Пощадить, что ли? -- с полувопросом обернулся Голан к засыпающему на ходу Вислоухому. Ему надоело карать, но и миловать он не умел.
-- Пощадить, -- кивнул Вислоухий машинально.
-- А, так ты вступаешься за этих псов? -- заорал монарх и пнул Тень так, что тот врезался в гущу полусонных сановников. -- Ну нет, теперь-то им пощады ни за что не будет.
Ослабевшей рукой вонзал он спицу в тугие покорные тела солдат; стражники следом выволакивали сдувшиеся безжизненные мешки из зала.
-- Вс?, с крамолой в Империи покончено. Раз и навсегда. -- Он в бессилии плюхнулся на трон. -- Уйдите все. Тень, останься.
Когда сановники, шатаясь и похрапывая на ходу, покинули Палату Церемоний, Голан ухватил Вислоухого за нос и притянул его к себе.
-- А теперь, Вислоухий, двинем в Камеру Жизни. В глотке пересохло так, словно там кирпичи обжигали.
Вислоухий визгливо заржал, сонная одурь мигом слетела с него.
-- Дело говоришь, Голан. Вот только... -- он замялся.
-- Опять?! -- загремел монарх сурово.
Слуга кивнул и виновато разв?л руками.
-- Физиология моего организма настоятельно требует... -- начал было он.
-- Заткнись, засранец, -- рявкнул Голан и устало махнул рукой. -- Ладно, валяй, только отойди в сторонку. Не выношу вида твоего жирного зада...
Утром следующего дня Голан снова очухался первым, но будить Вислоухого не стал. Перешагнув через распрост?ртое у порога тело слуги, он покинул Камеру Жизни. Сегодня Тень ему была не нужна.
Сегодня путь его лежал на Кладбище Заброшенных Душ.
ЯВЬ
Наконец-то я наш?л нужное слово!
Фридмон.
Фридмон -- размером с ничто, если смотреть на него снаружи, и становящийся бесконечностью для того, кто оказывается внутри. Целый мир сокрыт в н?м, оставаясь невидимым для поверхностного, незрячего взгляда слепца -- и взрывающийся мириадами зв?здных галактик для нашедшего путь к его сердцу, ключ к его тайнам. Наш мир, гигантский мир внешних объектов -- тот же фридмон для тех, кто находится вне его. Для Бога, пока он не спит.
Каждый из нас носит в себе такой фридмон, свой фридмон. Имя тому Фридмону -- сон. Погружаясь в мир сновидений, человек врывается в свой фридмон и становится частью его, плоть от плоти его, но уже не фридмона, а мира иного -- нового, бесконечного, грандиозного, необъятного, вечного. Прежний же, покинутый мир сжимается в ничто и сам становится фридмоном -- до тех пор, пока обратный процесс не ввергнет человеческое "я" в состояние бодрствования. Периодичность подобных "путешествий" обычно равна земным суткам и определяется психофизиологической природой телесной составляющей человеческого существа. Покидая внешний мир, человек оставляет в н?м сво? тело, которое продолжает функционировать подобно завед?нным часам. Когда же завод иссякает, "я" воссоединяется с телом -- человек пробуждается.
Таким образом, внешний мир постоянно держит нас в тисках необходимости -- необходимости возвращения. Отпуская в "путешествие" по мирам иным человеческое "я", он бер?т в залог его тело -- и жд?т своего часа, чтобы востребовать обратно то, что считает принадлежащим себе по праву. И лишь смерть приносит освобождение от этой тягостной, неумолимой зависимости.
Рука смерти подобна руке патриция,
разящей, но и дарующей освобождение. (13)
Освобождение!
Какое верное слово. Когда-то, ещ? до обращения, я считал, что смерть есть освобождение от жизни, теперь же понял: нет, смерть -- это освобождение для жизни, для вечной жизни в мире сновидений, в мире-фридмоне, в котором становишься истинным Богом.
Тот, иной, мир наполнен иными существами, подобным людям или, наоборот, на людей совершенно непохожими -- постичь ли нам его отсюда, из-вне? -- и каждое такое существо нес?т в себе свой фридмон, в который оно погружается, когда отходит ко сну. Каждое творит во сне целый мир, творя же -- становится его Богом. Есть ли предел череде таких миров-фридмонов? Скольких Богов творю я во сне? Полчища... легионы...
Некто, сотвор?нный мною в процессе сна, погружается в свой фридмон, в свой сон, -- и вдруг оказывается во внешнем для меня мире объективной реальности -- возможно ли это? Вряд ли: твари в мир Бога путь закрыт. Царствие Божие ожидает е?, тварь, не на небесах, внешних по отношению к е? миру-фридмону, а непосредственно в е? мире-фридмоне -- но лишь после того, так Бог умр?т. Не она поднимется ко Мне, а Я спущусь к ней, переступив черту собственной смерти. Но Я ещ? не умер -- и потому обреч?н влачить существование полу-бога, полу-человека.
Я постиг одну важную истину: система фридмонов подчинена строгой иерархии. Обладая своим собственным фридмоном, я в то же самое время есть часть другого фридмона, владельцем и творцом которого является Господь Бог. Но и Он в свою очередь всего лишь песчинка в безбрежном море таких же песчинок, над которыми господствует иной, высший Бог. Эту цепочку можно продлить в обе стороны до бесконечности...
А не смыкается ли та цепочка в кольцо? И не сотвор?н ли Бог, в конечном итоге, собственным творением? Творение творца есть творец своего творца -- где же искать первопричину? Извечный вопрос о яйце и курице...
...удар по плечу. Я мгновенно захлопнул свой фридмон и запрятал его как можно глубже -- внешний мир снова вторгался в мо? уединение. Обернулся.
Лысыватый субъект в очках пританцовывал прямо передо мной и широко улыбался.
-- Андрюха! -- воскликнул он радостно, порывисто хватая меня за руку. -- Вот уж кого не ожидал встретить!
Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в котором я был всего лишь человеком.
Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли ему, что он тоже -- Господь Бог?
-- Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал? -- Он напирал на меня, словно танк.
Я пожал плечами.
-- Что, неужели не повезло? -- Он сочувственно округлил глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. -- Вс? также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
-- Простым инженером, -- эхом отозвался я, надеясь, что он скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не суждено было сбыться.
-- Вот невезуха-то, -- он покачал головой, и очки его заволокло туманом сострадания и жалости. -- А я, брат, в начальники выбился, отделом руковожу! Так-то. А помнишь, как я у тебя сопромат списывал? -- Он заговорщически подмигнул и слегка двинул меня плечом.
"А я стал Богом", -- чуть было не брякнул я, но вовремя спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть? Опыт, который я обр?л в сновидениях, не да?тся в беседе с забытым однокашником. Пусть уж оста?тся в неведении -- и до потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там отдела... Рожд?нный ползать, так сказать...
-- Помню, -- сказал я безжизненно, хотя даже понятия не имел, что такое сопромат.
-- Да что с тобой, Андрей? -- Он озабоченно заглянул мне в глаза и перестал улыбаться. -- Ты словно неживой какой-то.
Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк, ссутулился, померк.
-- Ладно, Андрюха, я пойду, -- пробормотал он неловко, глядя куда-то в сторону, -- дела, знаешь ли... -- Он торопливо сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: -- Звони. Телефон тот же.
Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею. Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов...
Я -- один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
И вновь устремил я взор в недра собственного "я", пытаясь отыскать взлелеянный мною фридмон.
Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отч?тливыми образами.
Я вспомнил: это был Сер?га Малахов, непроходимый троечник и мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом... энергетического? кажется, энергетического института. И он действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир, противится моему бегству...
Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой вс? новые и новые воспоминания. Призраки минувшего -- так, кажется, это называется... Ещ? одна завеса спала с моего "архива": я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не прошлое, это -- настоящее.
А недавно у меня родился сын.
Или ещ? одна дочь?
Неважно.
Ибо впереди -- будущее. Вечность. Мир-фридмон. Боговоплощение... ...Чистый, девственно-белый лист бумаги. На н?м -- ни точки, ни ч?рточки, ни единого штриха. Это -- прообраз будущего фридмона, заготовка, ещ? не раскрытая возможность, идея. Это ничто. Меня ещ? нет, я только в проекте, но я буду, я обязательно буду, мо? появление на свет предопределено как законами природы, так и законами причинности. Мо? будущее рождение -- тоже возможность, но возможность единственная, неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется "прошлым". Я уже "почти" есть.
И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги вс? ещ? чист -- фридмон ещ? не сотвор?н. Проходит час, два, день, три дня, неделя... Когда новорожд?нному начинают сниться сны? Пусть в первую же ночь я увижу свой первый сон. Вот он -- миг! Рождается новый мир, мир-фридмон, несовершенный, примитивный, едва-едва заметный -- но он уже есть, этот мир, он уже начал быть! Следующий сон продолжает творение, наполняет мир-фридмон новым содержанием -- и так до тех пор, пока нескончаемая череда снов не соль?тся в один-единственный "вечный сон".
Знакомая картина? Ещ? бы! Книга Бытия толкует сотворение мира примерно в тех же выражениях. "Сначала Бог сотворил небо и землю". "Сначала" -- значит в первый раз; младенец творит свои "небо и землю" в первом же сновидении. Господь Бог, согласно Писанию, созда?т мир на протяжении семи дней, то есть не сразу, не единовременно, а постепенно, день ото дня совершенствуя его, добавляя на чистом листе вс? новые и новые штрихи. Аналогичным образом совершенствуется и мир-фридмон сновидца. Большинство богословов сходятся на том, что седьмой день творения ещ? не заверш?н. Бог продолжает творить, "вносить коррективы" в уже сотвор?нное и по сей день. И снова прямая аналогия с творческой деятельностью сновидца: очередное сновидение не только воссоединяет его (сновидца) с миром-фридмоном, но и предполагает активное вмешательство сновидца (часто не осознанное им после пробуждения) во внутреннюю жизнь его творения.
Фридмон рождается с первым сновидением человека, и отныне существует вечно