Фарли Моуэт. Уводящий по снегу --------------------------------------------------------------- "The Snow Walker" McClelland and Stewart Limited. Toronto, 1979 Рассказы: "Снег", "Чужак в Тарансее", "Железные люди", "Соединенные", "Женщина и волк", "Уводящий по Снегу", "Доброго пути, брат мой!", "Мрачная одиссея Сузи". Перевод с английского Михайловой Л.Г. Автор предисловия и комментариев кандидат географических наук Черкасов А.И. "Следы на снегу", Москва, издательство "Мысль", 1985. --------------------------------------------------------------- Снег Во времена младенчества истории человек уже знал, что на лоно природы влияют некие силы -- первоосновы. Древние греки, расположившиеся на берегах своих теплых морей, выделяли четыре элемента: Огонь, Землю, Воздух и Воду. Но мир греков был поначалу неширок и несколько ограничен, поэтому пятый элемент всего сущею был им неведом. Около 330 года до нашей эры древнегреческий математик-перипатетик Пифей [1. А.Ч.] совершил фантастическое для тех времен путешествие на север -- до берегов Исландии и далее, в Гренландское море. Там он познал пятый элемент во всем застывшем белом великолепии и, вернувшись в теплое Средиземноморье, приложил все старания, чтобы описать увиденное наилучшим образом. Сограждане путешественника сочли его лжецом -- даже обладающие самым живым воображением не могли постичь истинное величие и силу белого вещества, изредка ложившегося легким покрывалом на горние дворцы богов-олимпийцев. Но вряд ли стоит упрекать их в неспособности представить, сколь велика сила снега. Мы, потомки и наследники древних греков, испытываем по существу сходное затруднение и не сознаем мощи пятой первоосновы. Как мы представляем себе снег? Хрупкость рождественских снов, сотканных из темной синевы под перезвон сенных колокольчиков. Суровая реальность застрявшей в сугробах машины, когда колеса буксуют и бесцельно крутятся, целиком разрушая мнение о значимости нашей персоны -- кувырком летят назначенные встречи, ломается строго расписанная жизнь. Призрачный призыв запорошенных женских ресниц зимней ночью. Решительность мамаш, когда они стягивают со шмыгающих носами ребятишек промокшие пальто и комбинезоны. Пленительность воспоминаний стариков, пытающихся удержать в памяти, увидеть вновь белые дни своего детства. Банальность телерекламы кока-колы, зазывно сверкающей на заснеженном склоне Солнечной долины. Изысканность полной тишины в глубине укутанного снегом леса. Хрусткий бег лыж и воинственное тарахтение снегохода. Таким мы видим и знаем снег, но все его образы, известные нам, -- только лежащие на поверхности черты многостороннего, калейдоскопического и изменчивого элемента. Снег, на нашей планете фениксом возрождающийся из собственной растопленной влаги, бессмертен и вездесущ во всей галактике. В космической пустоте необъятные облака снежных кристаллов целую вечность перетекают с места на место. И все же, как доказывают умы лучших ученых и острейшие глаза, которыми астрономы, подобно циклопам, вглядываются в межзвездные дали, кристаллы, сверкающие в космической бездне, и снежинки, садящиеся на наши руки и лица тихим декабрьским вечером, по существу одинаковы. Снег -- это тоненькая пластинка снежинки, на секунду присевшая на подоконник. Но снег также "дорожный указатель" пути к Солнечной системе. При взгляде на Марс через телескоп планета предстает как красноватый шар, только на полюсах сидят снежные шапки, а от них до самого экватора местами тянутся отливающие ледяным блеском языки. Подобно тому как антилопа сверкает своим белоснежным зеркальцем вокруг хвоста на равнинах желто-коричневой саванны, Марс сигнализирует дальним мирам, отражая своими снежными равнинами яркие лучи нашего общего солнца [2. А.Ч.]. Земля поступает так же. Когда наш первый космонавт, отправляющийся к звездам, устремится прочь из Солнечной системы, перед его взором будет бледнеть и сливаться зеленая окраска материков и голубизна океанов на уменьшающемся земном шаре. И последний знак, который донесется до него с исчезающей Земли, подаст ему полярный гелиограф. Последним родным элементом, с которым он попрощается, будет снег. И снег укажет своим блеском дорогу к нашему миру летящим к нам инопланетянам -- если у них есть глаза, которые смогут его заметить. Кристаллическая снежная пыль рассеяна меж звезд, но на Земле снег предстает еще в одном обличье -- как Титан-повелитель. На юге он властвует над целым континентом -- Антарктидой. На севере он тяжелым панцирем покрывает горные отроги, своим весом заставляет Гренландию осесть глубоко в воду. Ледники -- вот следующее обличье снега. Ледники рождаются из снега, сыплющегося с неба, -- хрупких мягких снежинок, почти бесплотных... но падающих непрерывно и никогда не тающих. Проходят годы, десятилетия, века, а снег все падает. Там, куда одна за другой ложились невесомые снежинки, скопилась огромная тяжесть. На поверхности белой пустыни незаметно никаких перемен, но в застывших глубинах кристаллы меняются: от давления искажается их структура, они соединяются, плотно смыкаются и в конце концов сливаются в черный, тяжелый лед. Относительно недавно по геологическим масштабам снег четыре раза полностью покрывал Северную Америку, почти целиком Европу и большую часть Азии. Каждый раз снег изменял облик почти половины мира. Неотвратимое движение ледников толщиной около четырех километров, которые сползали с огромных ледяных куполов на полюсах, сдирало с лица земли все до самого базальтового и гранитного основания: уничтожало почву, все проявления жизни, прорывало глубокие борозды в скальном основании, продавливало земную мантию, отчего она проседала на сотни метров ниже первоначального уровня. А снег все падал, ложился мягкими волнами, пока из морей не улетучились и не превратились в льды несчетные миллионы тонн влаги, пока океаны .не отступили от берегов континентов. Мы не знаем другого природного явления, чья мощь превзошла бы равнодушное движение великого ледника. Даже разрыв земной коры во время наистрашнейшего землетрясения не может идти ни в какое сравнение. Не ровня ему и бушующие океанские волны, что с громовым грохотом обрушиваются на берег. Воздух, ревущий в безумии урагана, бессилен по сравнению с ним. Огонь самого сердца Земли, взрывающий горы и затопляющий равнины реками раскаленной лавы, потух бы, встретившись с медленным течением ледника. Ледник -- макроскопическая форма снега. Но в своей микроскопической форме он -- воплощение эфирной мимолетной красоты. Банальным стало утверждение, что нельзя найти ни одной пары абсолютно одинаковых снежинок, тем не менее каждая из бесчисленных мириад снежинок, упавших за все существование Земли на ее поверхность, будет вовеки оставаться уникальным творением симметрии и совершенства, сколько бы времени ни прошло. Я знаю человека, который большую часть своей сознательной жизни посвятил изучению этого недолговечного чуда. Он выстроил дом, оснащенный вместо отопления системой заморозки. В крыше его дома зияет дыра. В снежные дни и ночи этот человек одиноко сидит в своем ледяном жилище, ловит снежинки на специально охлажденные стеклянные пластинки и спешит сфотографировать их через линзу. Для него пятый элемент во всем его бесконечном многообразии и неповторимости -- сама красота, которую надо боготворить. Не многие из нас захотели бы разделить с ним эту почти средневековую страсть. Сказать по правде, современный человек бессознательно укрепляет в себе шизофреническое отношение к пятому элементу. Хотя многие испытывают ностальгию по ушедшим в прошлое детским забавам в снегу, к теперешним вторжениям снега в нашу жизнь мы чаще всего относимся с возрастающей враждебностью. Мы не можем подчинить себе снег, заставить его работать на нас. Тот самый снег, который благодатно покрывал зимой девственный мир наших предков, в новом выстроенном нами мире машин творит хаос. Сильный снeгoпaд парализует жизнь Нью-Йорка, Монреаля, Чикаго. Он сдавливает транспортные артерии, ведущие к закоченевшим городам, заносит пути железных дорог, парализует аэродромы, валит телефонные столбы и мачты линий электропередачи. Даже не очень сильный снегопад вызывает значительные неудобства -- если разбившиеся автомобили, сломанные конечности и новых клиентов для бюро похоронных услуг можно отнести к категории неудобств. Возможно, мы будем относиться к снегу с еще меньшей симпатией и в совсем недалеком будущем. Рассказы о старых-добрых зимах, когда сугробы вздымались до крыш, а санные экипажи проносились по дорогам, наметенным вровень с вершинами деревьев, -- вовсе не небылицы. Всего сто лет назад это было обычным явлением. Но за последний век климат потеплел, кривая температур пошла вверх, произошло улучшение, с нашей точки зрения, в непостоянных погодных циклах. Возможно, что повышение температуры временное, и не за горами похолодание. Что мы тогда будем делать в нашем искусственном мире с его тонкой структурой? Будет ли снег восхищать нас тогда? Скорее всего само слово "снег" станет проклятием. И все же, даже если наступит такое время, на земле могут остаться люди, которых неотвратимое безостановочное падение мягкого белого пуха не потревожит. Они -- настоящие люди снегов. Живут они только в северном полушарии, потому что царство снега в южном -- в Антарктике -- позволяет выжить лишь человеку, защищенному от внешнего воздействия почти как космонавт. Люди снегов окружают Северный полюс. Это алеуты, эскимосы и индейцы атапаски в Северной Америке; гренландцы, лопари, ненцы, чукчи, якуты, юкагиры и родственные им народы севера Европы и Сибири. Закоснев в своем "машинном веке", мы обычно полагаем, что эти люди, лишенные надежной защиты, которую дает наша прославленная техника, ведут безрадостную жизнь на краю цивилизации, отдают последние силы жестокой борьбе за выживание и не имеют никакого представления о "духовных ценностях жизни". И хотя нашим убеждениям в том, что только техническая . цивилизация обеспечивает человеку достойный образ жизни, будет нанесен тяжкий удар, следует признать: многочисленные встречи с людьми снегов доказывают ошибочность этой догматической веры. Большинство из них вело достойную жизнь, пока наша алчность, порожденная манией величия, и самоуверенность не заставили нас вмешаться в их дела. Разве не достойно человека жить в мире со своей совестью и с соплеменниками, в гармонии с природой, смеяться и любить без стеснения, чувствовать, что день прожит со смыслом, не терять уверенности на протяжении всего жизненного пути -- от рождения до смерти -- и гордиться пройденным путем без Заносчивости? Снег был союзником этих людей. Он защищал и укрывал их от крайнего холода. Эскимосы строили из снежных плит дома. Обогреваемые изнутри только жировыми лампами, дома хранили тепло, хотя снаружи температура падала до пятидесяти градусов ниже нуля и бушевал ветер, чей рев скрадывали толстые снежные стены. Слежавшийся снег -- прекрасный изолятор. Его можно резать и формовать гораздо проще, чем древесину. И в то же время он легок и прочен, если с ним правильно обращаться. Снежный дом-иглу с внутренним диаметром семь метров и высотой три метра два человека могут построить за два часа. Иногда эскимосы строили иглу до двадцати метров диаметром и, соединяя несколько таких домов-комнат, создавали настоящие снежные дворцы. Все люди снегов так или иначе используют снег для укрытия. Если это оседлые племена, живущие в деревянных домах, зимой они обкладывают стены толстым слоем снега. Некоторые устраивают пещеру в высоком сугробе и покрывают его сверху оленьими шкурами. Если снега много, обитатели Севера редко страдают от холода. Снег поддерживает также их транспортную систему. На собачьих и оленьих упряжках, надев снегоступы или лыжи, можно добраться до любого нужного места. Весь окружающий мир, засыпанный снегом, становится одной большой дорогой. По ней можно передвигаться очень быстро. Собачья или оленья упряжка может развить скорость до сорока километров в час и покрыть за день без особого труда около двухсот километров. Подвижность, которую обеспечивает им снег, вместе с изменением поведения дичи зимой при всех прочих равных условиях уберегает людей снегов от голода. Снег, покрывающий зимой арктический лед, дает тюленям ложное ощущение безопасности. Они проделывают во льду дыхательные лунки, прикрытые тонким слоем снега. Охотник-чукча или эскимос находит такую лунку и ждет около нее, пока погруженная в снег над лункой костяная или деревянная палочка не качнется, и быстро вонзает острогу в невидимое животное. В поросших лесом местах глубокий снег вынуждает лосей и оленей собираться на ограниченных участках, благодаря чему можно без особого труда добыть их. Важнее же всего, что животные, кроме летающих и обитающих под снегом, оставляют на его поверхности следы. Как только выпадет снег, все -- от медведя до зайца -- становятся гораздо более уязвимыми. Люди снегов знают снег, так же как себя. Современные ученые исследуют пятый элемент не столько из научного любопытства, сколько из-за хищного стремления нашей цивилизации подстегнуть разорение Севера или из-за опасения, что придется вести войну среди снегов. Тратя на исследования огромные ресурсы денег и времени, ученые начали распознавать бесчисленные разновидности снега и наделять их именами. Они могли бы поберечь силы, потому что у эскимосов существует более ста составных слов, обозначающих разновидности и состояния снега, у лопарей -- почти столько же. Оленеводы-юкагиры, живущие на арктическом побережье Сибири, могут определить глубину снега, его плотность и степень внутреннего оледенения, бегло взглянув на его поверхность. Люди Севера радуются, когда толстый слой снега покрывает землю. Они приветствуют первый осенний снег и часто с грустью провожают его весной. Снег -- их друг. Без его поддержки они погибли бы или, что, по их мнению, еще хуже, давно были бы вынуждены откочевать на юг и присоединиться к нашей безумной гонке, в которой не видят особого смысла. Где-то сейчас идет снег. Может быть, он падает тонкой пылью на холодный песок пустыни, покрывая его странным бледным налетом и пятная темные лица кочевников, запрокинутые к небу Для них снег сродни чуду и конечно же являет собой знамение, наполняющее их души благоговейным страхом, навевающее холодок предощущения чего-то значительного. А может, он вьется, скручиваясь в жгуты, над голыми замерзшими равнинами степей Сибири, прерий Канады, заметая летние ориентиры, подпирая косыми сугробами двери и окна деревенских домов. Живущие в них люди терпеливо пережидаю г буран. Пока он бушует, люди отдыхают; работа возобновится, когда он утихнет. А по весне талые воды помогут подняться новым растениям из черной земли. Где-то снег тихо опускается большими хлопьями на окутанный покровом ночи большой город, завивается в белые коконы в лучах автомобильных фар, засыпает раны и смягчает уродливые шрамы, нанесенные обитателями города земле. Дети надеются, что снег будет идти всю ночь, что наутро ни школьный автобус, ни автомобиль не сможет доставить маленьких мучеников в школу. Но взрослые, мужчины и женщины, с нетерпением поглядывают в окна, потому что, если снег не прекратится, он спутает все их продуманные планы, составленные на следующий день. А может, снег косо проносится над сгрудившимися у подножия скал палатками в арктической тундре. Постепенно он заметает свернувшихся колечком ездовых собак, упрятавших носы в пушистые хвосты -- под снегом им тепло, и они засыпают. В палатках мужчины и женщины обмениваются улыбками. Завтра снег будет уже достаточно глубок и плотен, из палаток можно будет перебраться под купола уютных снежных домов, которые превратят зиму в пору веселья, песен, отдыха и любви. Где-то сейчас падает снег. Чужак в Тарансее Тарансей -- селение, протянувшееся вдоль сурового скалистого берега на, одном из Гебридских островов, где выступающие в море островерхие утесы-великаны защищают с запада земли Шотландии от неукротимой ярости океана. Те немногие, кому довелось побывать в Тарансее, надолго запомнят резкий запах торфяного дыма, которым приправлен летящий над холмами ветер, вкус темного местного эля, присвистывающий гэльский говорок пастухов и рыбаков, что собираются долгими вечерами под прокопченной крышей трактира Крофтера. Это единственное на много миль место, где можно потолковать за кружкой эля; именно здесь бьется сердце Тарансея и хранится большая часть местных преданий. С узких балок потолка свисают непонятные предметы, они заполняют и полки бара -- это остатки затонувших в незапамятные времена судов, прибитые к берегу волнами северных морей. Среди них выделяются искусно вырезанные из белой кости фигурки. Они расставлены на почетном месте -- на средней полке, где сразу бросаются в глаза и возбуждают любопытство посетителей. Там из волн цвета слоновой кости выныривали нарвалы с длинным бивнем; крошечными клыками моржи пронзали миниатюрный каяк; три полярных медведя щерились на фигурку человека, чья поднятая рука заносила над головой спичечку-копье, а над тушей мускусного быка зловеще застыла стая арктических волков. В этих резных фигурках сразу чувствовалось неместное мастерство: вряд ли их могло породить воображение островных пастухов, и тем не менее все они родились в Тарансее. Их резала рука человека по имени Малькольм Накусяк -- пришельца из иных времен. Одиссея Накусяка началась одним июльским днем в середине XIX века у базальтовых скал фьорда на восточном побережье Баффиновой Земли. Полусотне живших там людей это место было известно как Аувектук -- Лежбище Моржей. На языке белого человека оно не имело названия, потому что никто из китобоев даже не сходил здесь на берег, хотя каждый год мимо проплывали их прочно сколоченные из дерева корабли в погоне за гренландскими китами, встречающимися в прибрежных водах. Жизнь людей Аувектука не зависела от этих великанов моря. Моржи давали им все. Каждое лето, когда льды Девисова пролива начинали двигаться на юг, мужчины, подготовив копья, гарпуны и каяки, выходили в море, в скрежещущие льдинами воды пролива. На краях льдин они добывали тучных моржей-гигантов по тонне весом. Животных надежно защищали доспехи из кожи дюймовой толщины и пара клыков, которыми они без труда могли пронзить каяк или человека. Не многие из охотников Аувектука могли по ловкости превзойти Накусяка. Хотя ему еще не исполнилось тридцати лет, слава о его сноровке и отваге разнеслась далеко за пределы Аувектука. Молодые женщины дарили ему теплые улыбки -- дочери эскимосов мало отличаются от своих сестер во всем мире и, как и они, склонны восхищаться удачливостью. Долгой зимней ночью вокруг Накусяка частенько усаживались мужчины и подпевали ему, когда он нараспев рассказывал о своих подвигах. Но Накусяк обладал еще одним даром. Его пальцы искусно вырезали из кости и бивня моржа маленькие фигурки и словно наделяли их реальной жизнью. И в самом деле, жизнь Накусяка была наполнена только хорошим, пока одним июльским днем счастье не изменило ему и он не оказался во власти разъяренного моря. В то утро воды пролива окутал непроницаемый белый туман. Охотники собрались на берегу, вслушиваясь в тоненькие посвисты первых в этом сезоне моржей, раздававшиеся откуда-то с моря. Велик был соблазн отправиться на их голоса, но опасность была еще большей. Густой туман в это время года предвещал сильный западный ветер, и редко кто возвращался домой, если во льдах его каяк застигал шторм. Как ни хотелось охотникам добыть моржового мяса, как ни смелы и доблестны они были, никто не отважился выйти в море. Никто, кроме одного. Не обращая внимания на предостережения товарищей, Накусяк, надеясь на свою удачливость, решил все же помериться силой с затаившимися за пеленой тумана волнами. Те, кто остался на берегу, видели, как его каяк исчез среди скрежещущих льдин. Так как дальше носа лодки разглядеть ничего было нельзя, Накусяк с большим трудом мог определить место нахождения моржей. Густой туман искажал их голоса и сбивал охотника с верного направления, но все же он ни разу не сбился с курса и, хотя ушел в море уже намного дальше, чем намеревался, решил не сдаваться. Он так был поглощен охотой, что не заметил, как нарастает свист западного ветра. Спустя несколько дней норвежское китобойное судно в двух сотнях миль юго-восточнее Аувектука пробивалось на юг сквозь льды Девисова пролива. Почерневшее от грязи, поцарапанное льдами, деревянное судно по самую ватерлинию было набито китовым жиром и усом. Его команда изо всех сил гнала свое суденышко, стремясь скорее достичь свободного ото льдов моря; свежий западный ветер натягивал все паруса, передавая им остатки мощи уже утихшего урагана, который зародился на северо-западе. Матрос, наблюдавший из "вороньего гнезда" за состоянием льдов, повел подзорной трубой в надежде отыскать разводье и далеко впереди слева по ходу заметил какую-то фигуру на льдине. Приняв ее за белого медведя, он скомандовал рулевому на полуюте сменить курс. Матросы засуетились на палубе: одни побежали за ружьями, другие полезли на ванты, чтобы получше разглядеть, что там, впереди. Судно пробивалось сквозь лед к загадочной фигуре, и команда с возрастающим интересом следила, как она постепенно принимала очертания человека, бессильно повисшего на гребне тороса. Как только китобоец круто развернулся против ветра и его паруса обвисли, двое матросов, быстро перебравшись по движущимся льдам к Накусяку, подхватили на руки его обмякшее тело и перенесли на борт, а их третий товарищ захватил поломанный каяк эскимоса. Китобои не отличались особым гостеприимством, но человека за бортом морской закон повелевает спасать, невзирая на национальность и цвет кожи. Накусяку дали глотнуть обжигающего горло шнапса, а когда он перевел дух, его накормили горячей едой. Вскоре охотник начал поправляться после пережитых на льдине злоключений. И все же в первые часы своего пребывания на судне Накусяк не раз испытал минуты замешательства и недоумения. Хотя он и видел прежде проплывавшие мимо китобойные суда и слышал немало рассказов других эскимосов о встречах с Каблунаит -- Большеухими [3. А.Ч.], которые охотились на гренландских китов, сам Накусяк на борт судна никогда не поднимался и белых людей своими глазами не видел. Чем дальше китобоец продвигался на юго-восток, оставляя землю за кормой и увозя Накусяка прочь от Аувектука, тем в большее смятение он приходил. У него теплилась надежда, что судно повернет на север и пойдет вдоль побережья на запад в свободные ото льда воды, где водились гренландские киты, но, он обманулся, а все попытки Накусяка убедить Каблунаит отвезти его домой оказались безрезультатными. Когда же судно вышло в чистые воды, обогнув мыс Фарвель на южной оконечности Гренландии, и направилось далее почти прямо на восток, Накусяк заметался. Он лихорадочно принялся чинить каяк деревянными брусочками и обрывками брезента, которые ему дал корабельный плотник, но работал у всех на виду, и о его намерениях догадались. Залатанный каяк у него отобрали и принайтовили к крышке трюма, где он всегда был под надзором рулевого и вахтенного. Так китобои позаботились о жизни Накусяка, считая, что он неминуемо погибнет в океане на таком утлом суденышке. Поскольку, Накусяк принадлежал к народу, умеющему стойко переносить невзгоды, он перестал думать о побеге. Плавание ему даже стало приносить удовольствие, но внезапно грозные ветры его родины снова настигли его. Судно находилось на юго-востоке от Фарерских островов, когда его догнал еще один зародившийся во льдах на северо-западе шторм. Судно было крепким и резво бежало вперед, раскачиваясь на волнах, то и дело зарываясь в них носом; оно мчалось впереди бури. Когда его дважды зарифленные паруса начали лопаться с пушечным громом, команда оголила мачты совсем, а когда океанские валы чуть было не захлестнули корабль с кормы, матросы открыли бочки с драгоценной ворванью и выпустили ее через шпигаты [1] за борт, чтобы смирить пенную ярость океана. Судно вынесло бы и этот шторм, если бы вдруг не оборвались истершиеся за многолетнее хождение во льдах ванты грот-мачты. Они растянулись и лопнули со страшным рыком, и тут же грот-мачта обломилась, как тонкая косточка, и упала в море. Сломанный брус мачты с обмотавшейся вокруг нее сетью веревок такелажа сыграл роль плавучего якоря: корабль медленно развернуло в раскрывшуюся между валами пропасть... он осел и завалился на борт. Не осталось времени спустить баркасы. Волны накрыли и сдернули их в мгновение ока. Накусяк едва успел вытащить нож, разрезать веревки, которыми был привязан каяк, и скользнуть внутрь, в узкое отверстие фартука, прежде чем следующий гигантский пенный вал обрушился на палубу и все исчезло под толщей воды. Накусяк на мгновение завис в своем каяке на спине вздыбленного океана. Когда каяк заскользил вниз по волне, эскимос затаил дыхание -- спуск был так крут, что, казалось, вел в самую пучину. Но каяк почти ничего не весил и не поддался, не дал океану затянуть себя. Порой он подобно летучей рыбе перелетал по воздуху с гребня на гребень. Иногда каяк переворачивался вверх дном, но повисающему в нем вниз головой Накусяку удавалось выправить суденышко поворотом двухлопастного весла. Он так плотно завязал вокруг талии фартук из тюленьих шкур, натянутый на отверстие каяка, что вода совсем не проникала внутрь лодки. Человек был слит с каяком в единое целое, и вся сокрушающая мощь океана не могла справиться с ними. Занесенный из арктических морей маленький кораблик с бьющимся в нем человеческим сердцем так долго мчался на юго-восток, что глаза Накусяка перестали что-либо различать. Уши больше не слышали рева воды. Мышцы ныли от напряжения. И вдруг так же резко, как началось, все кончилось. Могучий вал, отороченный белой пузырящейся пеной, поднял каяк и швырнул его в ревущую полосу прибоя, где он раскололся, словно яичная скорлупка. Хотя Накусяк был почти оглушен ударом, он все же смог вылезти из каяка и отползти за линию штормового прибоя. Через несколько часов его разбудили и вывели из оцепенения, вызванного крайней усталостью, крики пикирующих прямо на него черноспинных чаек. Зрение вернулось, но разум по-прежнему оставался затуманенным -- слишком уж непривычным было все вокруг. Волны океана с грохотом накатывались на берег, но, куда ни кинь взгляд, на их вздымающихся спинах не было заметно ни льдинки. Над головой вились стаи неведомых морских птиц, кричавших незнакомыми голосами. Красноватая скалистая стена уходила отвесно вверх от узкой прибрежной полоски мелких камней и гальки. В трещинах скал цвели чужие цветы, а высоко наверху зеленела сплошная каемка невиданной им никогда прежде травы. Там, наверху, он заметил еще нечто, показавшееся ему знакомым и родным. Наверняка, подумал он, эти белые пятна на зеленых холмах -- нерастаявшие сугробы. Накусяк неотрывно глядел на них, пока накативший вдруг страх не разрушил иллюзию. Эти белые пятна двигались! Они были живые! Им не было числа! Накусяк с колотящимся сердцем ринулся вверх по камням, туда, где виднелась выбитая волнами в скалах пещерка. Ему было известно только одно белое животное сходных размеров -- арктический волк, но вообразить себе такую огромную стаю волков он никак не мог... если только эти существа были волками, а не чем-то худшим. Накусяк целых два дня не отваживался и носа высунуть из пещерки. Жажду он утолял, слизывая стекавшие со стен пещеры капли воды, а голод пытался умерить маслянистыми на вкус водорослями. На третий день охватившее Накусяка беспокойство заставило его вылезти наружу и исследовать отделявшие пещеру от моря камни. Его гнали голод... и необходимость найти оружие. На берегу он нашел выбеленный волнами ствол деревца трех футов длиной и через несколько минут уже примотал к нему свой нож. Вооружившись этим примитивным копьем, он чуть воспрянул духом. Ему удалось собрать немного съедобных ракушек, а в лужице, оставленной среди мокрых камней отливом, -- выловить несколько рыбешек. Но эти крохи лишь едва притупили растущее чувство голода. И наутро четвертого дня он решился. Каким бы чуждым ни, оказался мир, куда его выбросило море, он не станет больше скрываться, терпя муки голода. Он решил оставить бесплодную прибрежную полоску и попытать счастья за ограждающими ее скалами. Подъем по красной отвесной скале был долгим и трудным, и когда Накусяк перекинул наконец свое измученное тело через кромку скалы, то, задыхаясь, распластался на мягком травяном ковре, совершенно обессиленный. Вся усталость моментально улетучилась, когда не далее чем в ста шагах он вдруг заметил огромное скопление неведомых белых существ. Накусяк сжал в руке копье и напрягся всем телом. Овцы, которым вообще свойственно любопытство, заинтересовались закутанной в меха фигурой на кромке скалы. Отара вслед за большим бараном с черными закрученными рогами медленно начала приближаться. Некоторые овцы трясли головой и блеяли, эскимос же в этом их поведении усмотрел угрозу нападения. Овцы заблеяли громче и придвинулись еще на несколько футов. Накусяк не выдержал. С отчаянным воплем он ринулся в глубь белого стада. Овцы, тупо уставившись на него, постояли немного, а потом начали разбегаться, но он уже был в их гуще и яростно бил во все стороны своим импровизированным копьем. Озадаченная отара рассеялась, и Накусяк остался стоять, трясясь как в лихорадке и глядя на двух убитых им животных. Теперь у него не осталось сомнений, что это были смертные существа, а не духи. Вне себя от радости, Накусяк расхохотался, и когда оставшиеся в живых овцы от резких звуков его смеха кинулись прочь, в холмы, он отвязал от древка нож и принялся наполнять свой алчущий пищи желудок сырым мясом, которое он нашел довольно вкусным. Эту странную сцену, разыгравшуюся под бледным небом Гебрид, наблюдали чайки и овцы... но не только они. Короткую стычку видел и сидевший на гребне холма в четверти мили от обрыва крепкий мужчина средних лет с резкими чертами лица. Энгус Макриммон не спеша выколачивал трубку, когда его наметанный глаз пастуха вдруг заметил непривычное движение отары. Он поднял глаза, и тут его густые брови тоже поднялись от удивления -- он увидел, что овцы стягиваются к какой-то бесформенной фигуре, лежащей на кромке скалы. Прежде чем Макриммон успел подняться на ноги, фигура вскочила -- приземистая, косматая, ни на что не похожая -- и с воплем кинулась на овец. Макриммон заметил, как на белых шкурах проступила алая кровь, и видел, как убийца взрезал мертвой овце брюхо и стал есть сырое мясо. Аборигены Гебрид живут всецело в древнем мире представлений своих пращуров, и, несмотря на довольно большое число построенных на островах церквей, у гебридцев бытуют верования, не имеющие ничего общего с христианством. Когда Макриммон смотрел, как убивают его овец, сердце его наполнял не только гнев, но и страх -- он совсем не был уверен, что увиденное им существо -- человек. Проклиная себя за то, что оставил собаку дома, пастух бегом отправился за подмогой в дальнюю деревню. Совсем задыхаясь, он едва добежал туда. Вскоре собралась дюжина вооруженных чем попало мужчин, они громко скликали собак. У двоих были заряжающиеся с дула ружья, а у одного -- длинноствольный карабин военного образца. Уже вечерело, когда они выступили в путь, лежащий через вересковые пустоши, но было еще достаточно светло. Пастухи издалека заметили две белые точки -- убитых овец. Сбившись в кучку, они осторожно продвигались вперед, пока один из мужчин, подняв руку, не остановил остальных и не указал вперед и вниз; там они увидели лохматое существо сидящим на корточках рядом с одной из овец. И спустили на него своих собак. Накусяк был так поглощен нарезанием мяса на тонкие полоски, чтобы оно провялилось на солнце поутру, что заметил пастухов, только когда остервенелый лай собак заставил его поднять глаза. Никогда прежде ему не доводилось видеть собак, поэтому откуда ему было знать, что это домашние животные? Он вскочил на ноги и стал озираться в поисках укрытия. Потом его взгляд наткнулся на мрачную группу приближающихся пастухов, и Накусяк, словно лиса, почуявшая охотников, угадал намерения этих людей. Тут к нему подбежали собаки. Первая, поджарая колли черно-бурой масти, зайдя сбоку, прыгнула на издающее незнакомый запах странно одетое существо, стоящее с окровавленными руками среди расчлененных овечьих туш. Накусяк двумя руками ухватил древко копья и с размаху так сильно ударил собаку сбоку по голове, что свернул ей шею. Пастухи загомонили, затем один из них опустился на колено и поднял к плечу карабин. Собаки бросились на Накусяка, и он отступил к самому краю обрыва, отгоняя их своим копьем. Повернув лицо к пастухам, он закричал с мольбой в голосе: "Инукуала эшуинак!" -- "Тут человек, никому не желающий зла!" Вместо ответа прогремел выстрел. Пуля ударила ему в левое плечо с такой силой, что его крутануло назад, и Накусяк потерял равновесие. У пастухов невольно вырвался крик, они кинулись к нему, но не успели добежать какую-то сотню футов, когда Накусяк упал с обрыва. Ему отчасти повезло -- он пролетел всего несколько футов и упал на выступ скалы. Цепляясь из последних сил правой рукой, он сумел задержаться на крутом скате и проползти еще около ярда под слегка нависающий выступ, где на узенькой каменной полке лег плашмя, дрожащий и вконец обессиленный. Когда люди подоспели к надрывающимся от лая собакам, которые заглядывали за кромку скалистого обрыва, они увидели только блики от волн, бьющихся о полоску берега глубоко внизу, и стаю потревоженных чаек. Пастухи хранили неловкое молчание. В их ушах отдавался полный отчаяния крик, заглушенный выстрелом. Откуда бы ни явился истребитель овец, в глубине души пастухи теперь почувствовали, что это был человек, и оттого заволновались. Они все топтались у обрыва, пока стрелявший не заговорил, нарочито и вызывающе: -- Неважно теперь, что это такое было, потому что теперь его наверняка уже нет. И к лучшему -- гляньте только, как оно расправилось с овцами и собакой! Все посмотрели на тела убитых животных, но не нашлись что ответить, потом Макриммон сказал: -- А как вам кажется, не устроить ли нам поиски там, внизу, на берегу? -- Да ты что, сдурел? -- раздраженно откликнулся владелец карабина. -- Спуститься туда будет дьявольски трудно, да и ради чего? Если это существо было еще живо, когда свалилось с кручи, то уж теперь убилось наверняка. Если же оно вообще было нежитью... -- Последнее предположение он так и оставил недоговоренным. Кликнув собак, пастухи повернули к дому, и всю дорогу через болота, над которыми сгущался мрак, каждый молча переживал случившееся и не высказывал вслух своих сомнений. В Тарансее не было отделения полиции, а сообщить о случившемся в далекий Сторнавей, для чего надо было перевалить через хребет, никто не вызвался. Общие чувства выразил Макриммон, когда отвечал на расспросы жены и дочерей: -- Что сделано, то сделано. А если мы всем кругом порасскажем, что у нас тут на болотах и пустошах порой встречается и происходит, то ничего хорошего из этого не выйдет, потому что никто нам просто не поверит. Лучше будет позабыть обо всем. Однако сам Макриммон забыть о происшедшем не мог. Еще двое суток его преследовал оборванный выстрелом вопль чужака. Казалось, что ветер, свистящий над болотами и поднимающимися отрогами гор, доносит его вновь и вновь. Он слышался и в криках чаек. Он бился в самом сердце этого сурового человека, не давая ему покоя, и в конце концов пересилил страх. Утром на третий день он снова подошел к кромке того обрыва... внутренне обзывая себя дураком. Тем не менее этот угрюмый и обветренный человек осторожно перевалился через край и начал спускаться вниз. Собака жалобно заскулила, но последовать за исчезнувшим хозяином не осмелилась. Был отлив, и глубоко внизу влажно поблескивали острые камни, но пастух не глядел туда. Он ловко находил опору для рук и ног, потому что в юности славился как ловкий охотник за яйцами чаек, которые таскал из гнезд на самых отвесных скалах. Но теперь он был уже далеко не молод и, не спустившись еще и до половины, совсем выдохся и расцарапал в кровь руки. Он нащупал ногами наклонную полочку, доходящую до самого низа, и мелкими шажками продвигался по ней, пока не поравнялся с поздно загнездившейся самкой баклана. Огромная птица шумно взлетела. Крыло резко ударило Макриммона по лицу, и он машинально вскинул руку, чтобы защититься от новых ударов. В этот самый миг откололся и рухнул выступ, на котором он стоял, и Макриммон полетел вниз, на словно поджидавшие его камни. Высоко наверху завыла собака, почуявшая несчастье. Вой собаки пробудил Накусяка, который забылся горячечным сном под сводами пещерки, послужившей ему первым укрытием на чужом берегу. Он лежал на подстилке из сухих водорослей и ждал, пока рана сама не заживет. Воспаленное и опухшее плечо ныло от пульсировавшей, почти невыносимой боли, но Накусяк мужественно переносил страдания, потому что был из тех, в ком заложена великая способность -- терпение. И все же, хоть он и ждал, пока время поможет ему излечиться, в глубине души Накусяк понимал, что этот чужой мир ничего не сулит ему, кроме неведомых опасностей, которые неизбежно приведут к гибели. Когда вой собаки разбудил его, Накусяк еще глубже забился в пещеру. Здоровой рукой он сжимал единственное оставшееся у него оружие -- обросший морскими желудями обломок скалы. Накусяк поднял его и держал, занеся над головой, пока где-то снаружи с грохотом летели вниз камни, а потом вдруг раздался, человеческий крик. В наступившей тишине эскимос слышал только гулкие удары своего сердца. Эта тишина напомнила Накусяку о выжидательной уловке горностая, загнавшего в каменный завал земляную белку: стоит ей только высунуться -- и невидимый враг тут как тут. Накусяк уже не чувствовал боли -- в нем поднимался гнев. Разве он не Инук -- не мужчина? И разве достойно мужчины прятаться подобно зверю? Он крепче ухватил оружие и с громким отчаянным кличем, спотыкаясь о камни, выскочил из своего убежища на утренний белый свет. Лучи солнца сразу же ослепили его; он стоял, напрягшись, и ждал нападения -- ведь он был уверен, что рядом -- враг. Но кругом ни звука, ни шороха. Блеск солнца уже не так слепил его, и Накусяк смог оглядеться. На толстом валике выброшенных волнами водорослей в нескольких шагах перед собой он увидел неподвижно лежащего мужчину, из раны на его голове сочилась кровь. Накусяк молча смотрел на своего врага, и сердце его яростно заколотилось, когда распростертое тело, казалось, задвигалось, а из шевельнувшихся губ вырвались невнятные звуки. Мгновение -- и Накусяк уже стоял около пастуха, занеся, над ним острый каменный обломок. Смерть уже нависла над Энгусом Макриммоном, и лишь чудо могло предотвратить ее. И чудо свершилось. Это было чудо жалости человеческой. Накусяк медленно опустил руку. Он стоял, охваченный дрожью, и смотрел вниз на раненного, истекающего кровью человека. Потом, обхватив пастуха здоровой рукой, перевернул его на спину и, натужась, потащил вверх по камням к своей пещере. Люди, отправившиеся на поиски пропавшего пастуха, нашли наутро его собаку на краю обрыва и мысленно представили себе мрачное завершение событий. Но правы они были лишь отчасти. Когда через два часа шестеро хорошо вооруженных мужчин на рыбачьей лодке добрались до полоски берега, они оказались совершенно не готовыми к тому, что обнаружили там. Тоненькая струйка дыма привела прямо к пещере. Держа наготове ружья, они с опаской приблизились к узкой расщелине входа, и тут их взорам открылась сцена, вызвавшая на их лицах такое изумление и недоверие, что Макриммон не мог удержаться от улыбки. -- Не бойтесь, друзья, -- сказал он со своего ложа из водорослей, -- нет тут никого, кроме нас, дикарей, а мы вас не съедим. В пещере горел маленький чадящий костер, который Накусяк развел из плавника с помощью кресала Макриммона. Голова пастуха была обвязана лоскутьями его собственной рубахи, а вот ободранную о камни спину с поломанными ребрами укрывала меховая кухлянка, не так давно укутывавшая плечи похитителя овец. Около Макриммона сидел голый по пояс Накусяк и, настороженно глядя на пришельцев, придерживал здоровой рукой раненое плечо. Эскимос переводил встревоженный взгляд с улыбающегося лица Макриммона на заполнивших собой вход в пещеру людей, Потом тоже неуверенно заулыбался. Это была улыбка неизъяснимого облегчения и радости: испытав весь ужас морской пучины, Накусяк снова вернулся к людям. Много дней Накусяк и Макриммон лежали рядом на кроватях в доме пастуха, пока не зажили их раны. Жена и дочери Макриммона искренне заботились об эскимосе, потому что чувствовали себя в долгу перед ним. Он же развлекал их эскимосскими песнями, и, хотя добрая хозяйка дома считала эти песни "потусторонними стенаниями", все же тепло улыбалась чужаку в ответ. Постепенно Накусяка признали и все остальные в поселке -- ведь это были незлобивые люди, и от того, что с их душ оказался снят грех человекоубийства, они испытали большое облегчение. И через несколько недель эскимоса уже любовно называли "этот чудной паренек, пришедший с моря". Накусяк скоро приспособился к образу жизни на Гебридах, смирившись с тем, что ему уже никогда не удастся вернуться домой, на родину. Он освоил шотландский язык, стал хорошим пастухом, великолепно охотился на морских птиц и серых тюленей, был превосходным рыбаком. Через три года после появления в Тарансее он женился на старшей дочери Макриммона и возглавил новую семью, приняв по настоянию молодого местного священника, с которым подружился, христианское имя Малькольм. Длинные зимние вечера он просиживал с остальными мужчинами селения в трактире Крофтера и там, сидя у очага, резал свои удивительные фигурки, с помощью которых показывал новым товарищам, как живут люди в дальней стране Иннуит. Так Накусяк, преодолевший долгий путь в пространстве и времени -- от Лежбища Моржей до чужих краев, где он обрел новую судьбу, и прожил до конца своих дней в Тарансее. Но не как изгнанник. Задолго до того, как на исходе XIX века смерть унесла его в могилу на деревенском кладбище, он сроднился с людьми этих краев, а память о нем жива в их сердцах и по сей день. Однажды летним вечером, уже в наши дни, у двойного камня на могиле Малькольма и его жены преклонил колени молодой человек, праправнук Накусяка, чтобы прочитать высеченную надпись, которую сочинил друживший с эскимосом священник. Лицо юноши светилось гордостью, достоинством дышала осанка, когда он вслух читал слова, запечатленные на надгробии: "Из моря, из неведомых земель Сей странник в Тарансей пришел найти удел. Его любили все за то, что знал душою он, Как за большое зло платить большим добром". Железные люди Я сидел у входа в палатку и наблюдал, как Хекво работает. Я смотрел то на его худощавые руки, что проворно резали посверкивающим ножом белую плотную древесину, то на его вдохновенное лицо. Длинные черные волосы нависали надо лбом Хекво, закрывая от меня его глаза. Погрузившись в свое занятие, он, казалось, не видел и не слышал ничего вокруг, не замечал окружающего мира -- мира всхолмленной тундры, высоких скал, бурных речек и спокойных озер; мира оленей, белых песцов, черных воронов и бесчисленного множества птиц. Того мира, что мы в своем неведении нарекли Бесплодными землями. Это был родной мир Хекво, и он забыл о нем лишь на мгновение, чтобы вновь наделить жизнью память о минувших веках. Сплющенное арктическое солнце уже лежало на линии горизонта, когда эскимос поднялся и подошел ко мне с воссозданным по памяти предметом. Он был изготовлен из рога оленя, черной ели и оленьих жил. Здесь, на равнинах Севера, он выглядел совсем чужеродным. Это был арбалет -- изобретенный малоазиатскими скифами три тысячи лет назад вид оружия, который царствовал на поле брани в Европе, пока не наступил век пороха. Несколько дней назад Хекво, вспоминая давние события из жизни своего народа, упомянул об оружии, которое я никак не мог распознать по его описанию. Я расспрашивал, уточнял детали, пока наконец он не нарисовал его на песке. Тут я едва поверил своим глазам: мне казалось невозможным, чтобы далекие предки Хекво, жившие в изоляции в центральной области Арктики, могли сами изобрести оружие, неизвестное ни одному из других народов Америки. Я спросил, смог ли бы он изготовить такое для меня, и он кивнул. Теперь арбалет можно было потрогать руками. Положив простую неоперенную деревянную стрелу в желобок, он обеими руками оттянул тетиву и зацепил ее за крестообразную насечку. Были сумерки. На реке ныряла и плескалась краснозобая гагара. И вдруг в застывшем воздухе раздался звонкий вибрирующий звук. Стрела с резким свистом пролетела над рекой, и гагара в предсмертном порыве вскинула крылья. Хекво опустил арбалет, аккуратно положил его подле себя на землю и присел на корточки, чтобы раскурить свою старую, всю в пятнах трубку из мыльного камня. Он не стал ждать вопросов и начал рассказ о событиях давно ушедших веков, память о которых была разбужена звонкой песнью арбалета. "Ай-я, вот какое это оружие! Оно попало к нам в далекие времена, но я храню память о нем, потому что именно моему праотцу выпала доля передать его новым поколениям. Вот почему я могу рассказать об Иннуховик. Они были существами, которые казались гораздо могущественнее человека, но смерть могла поразить и их. Они носили бороды, но не черные, как у Рассказывающих о боге [2], а желтые, а кое-кто -- коричневые, блестящие, как медь на солнце. Глаза у некоторых тоже были коричневые, но у большинства их цвет напоминал предрассветное небо или прозрачную толщу льда на озерах зимой. Их голоса гудели и рокотали, но речь не была понятной людям моего народа. Мы так и не узнали, из какой же страны они пришли к нам, только поняли, что лежит она на востоке, за соленой водой, которую они переплыли в лодках во много раз длиннее наших каяков. Тогда мои соплеменники жили так же, как и всегда, далеко от моря, и сами они не видели прибытия Иннуховик. Жилища моих предков стояли по берегам Иннуит-Ку -- Реки Людей, текущей из лесов на север. Мой народ избегал лесов, потому что там были владения Иткилит -- вы называете их индейцами. Весной, когда олени уходили из лесов на север, Иткилит иногда шли вслед за ними, а когда натыкались на наши стойбища, то нападали на них. После этого они снова укрывались в своих лесах. Мы страшились их, но тундра принадлежала нам по праву, как их леса -- им, поэтому самые южные наши стойбища находились в нескольких днях пути от того места, где Иннуит-Ку выходит из-под тени деревьев. Однажды поздней осенью, когда листья на карликовых ивах уже начали темнеть, на гребне холма неподалеку от самого южного стойбища Иннуит [4. А.Ч.] лежал мальчик. Его задачей было предупредить о появлении каноэ Иткилит. Когда он заметил, как далеко на юге что-то движется по реке, он не стал терять времени на то, чтобы узнать, что это такое. Словно быстроногий заяц, мальчик помчался по каменистой равнине, и его пронзительный крик донесся через стены из оленьих шкур до всех жителей стойбища. Время было послеполуденное, и большинство мужчин отдыхали в прохладе жилищ, но, заслышав крик мальчика, они выбежали под слепящее яркое солнце. Женщины схватили маленьких детей и вместе с теми, кто был постарше и мог идти сам, поспешили укрыться в скалах за рекой. Место для стойбища было выбрано очень тщательно. Немного дальше к югу от него река с ревом неслась по узкому ущелью, поднимая высоко вверх огромные облака водяной пыли. Каноэ или каяк могли пройти это ущелье, только прижимаясь к левому берегу. И залегшие сверху на скалах левого берега мужчины нашего племени Иннуит могли прямо под собой разглядеть всякого, кто приближался к лагерю по этому пути. Туда-то и поспешили мужчины, когда мальчик поднял тревогу. Под рукой у каждого мужчины лежала груда отколотых морозом от скал камней, острых и таких тяжелых, какие только под силу поднять мужчине. В те времена они были нашим лучшим оружием против Иткилит, потому что хороших луков у моего народа не было, дерево, которое мы могли добыть тогда, было слишком ломким и мягким. Мужчинам, затаившимся наверху, не пришлось долго ждать, вскоре что-то завиднелось много выше их по течению реки. Настороженно вглядывались они в несущиеся по реке предметы, но к обычному в таких случаях опасению примешивалось и недоумение. Люди видели, что к ним приближалась лодка, а не каноэ, но такая странная, какой и не видывал никто из Иннуит. Длиной она была в целых три каяка, шириной в рост человека, а построена из толстых досок. В ней находились существа еще более странные, чем сама лодка. Все они, кроме одного, сидели спиной к ходу лодки и гребли длинными веслами, укрепленными в деревянных рогатинах. Всего их было восемь, и сидели они парами. Девятый стоял лицом к остальным, держась за длинное весло на корме. Мои соплеменники не могли оторвать глаз от сияющего металлического шлема на его голове и длинной желтой бороды, почти целиком закрывающей лицо. Гладкие железные полоски на груди отражали от плещущейся воды солнечные блики и посылали их прямо в глаза людям на скалах. Эти странные существа уже почти поравнялись с Иннуит, но люди моего племени были в таком замешательстве, что не знали, как поступить. Были ли это люди там, внизу? Или, может быть, духи? Если они духи, их нельзя убить. Но можно было прогневить их, и тогда уже никак не предугадаешь, на что они окажутся способны. Большая деревянная лодка вошла в ущелье и двинулась под скалами левого берега, управляемая высоким рулевым, чей громоподобный голос можно было услышать даже среди рева воды. С высоких скал смотрели наши люди вниз на пришельцев, но... так ничего и не предприняли, пропустив их мимо себя вниз по реке. Однако только Иннуит начали вставать из-за своих укрытий, как один из мужчин закричал, и все посмотрели туда, куда он указал. На реке появились три длинных берестяных каноэ -- теперь ни у кого не оставалось сомнений в том, кто вторгся в наши земли. Это были Иткилит в одежде из выделанных шкур, с разрисованными в цвета смерти лицами. Они неслись на своих каноэ, как волки в погоне за оленем. Наши люди едва успели схватить лежавшие у них под рукой острые камни. Проносившиеся внизу каноэ попали под град обломков, которые расщепляли бересту каноэ и дробили кости людей. Два каноэ раскололись, как черепа кроликов под ударами топора. В тот день река была красна от крови, но все же одно каноэ вырвалось из ущелья вместе с облаком брызг. Мужчины Иннуит сбежали вниз к воде и пустились за ним в погоню на своих быстрых каяках. Всего в нескольких милях ниже ущелья реку преграждали большие водопады, к ним и несло последнее поврежденное камнями каноэ, в котором несколько гребцов были ранены. Когда каноэ вынесло на пенящуюся быстрину над самым обрывом, Иткилит почувствовали, что впереди их ждет смерть, но они знали, что смерть также гонится за ними по пятам. В последний момент им удалось отвернуть тонущее каноэ к берегу. Они скачками кинулись вверх к скальной гряде, где надеялись отбиться от Иннуит. Но туда они не добежали. Гряду уже заняли одетые в железо пришельцы, которые тоже поняли, что предвещает усилившееся течение и рев падающей воды, и высадились на берег. Они поднялись из-за камней и, рыча подобно медведям, ринулись на Иткилит, разя их длинными ножами и железными топорами. Только горстка Иткилит добежала обратно до воды. Они кинулись в реку, которая смыла их вниз. Пришельцы -- их мы потом окрестили Иннуховик, Железные люди, -- стояли и молча смотрели на застывшие на стремнине каяки. Возможно, мои соплеменники казались Железным людям не менее страшными, чем сами пришельцы -- тем, но храбрости им было не занимать. Один из чужеземцев медленно подошел к самой воде, не держа в руках никакого оружия. При его приближении каяки опасливо отодвинулись подальше от берега. Желтобородый вождь Иннуховик стоял у воды, и все удивились его росту -- он был на голову выше любого мужчины племени. Все молча смотрели, как он вытащил из-за пояса короткий нож и рукоятью вперед протянул его людям на каяках. Человека, осторожно подгребшего к нему и потрогавшего кончиком длинного двухлопастного весла рукоять ножа, звали Киликтук. Незнакомец улыбнулся и положил нож на весло, так что. Киликтук мог взять его, не сходя на берег. Вскоре все каяки уже лежали на берегу, а мужчины, мои предки, толпились вокруг Иннуховик и ощупывали их инструменты и оружие. Было ясно, что Железные люди не проявляют враждебности к Иннуит, поэтому их привели в стойбище. И долго еще той ночью пели бубны, пока Иннуит и Иннуховик сидели вокруг костров и наслаждались рыбой и оленьим мясом. В преданиях говорится, что пришельцы вели себя как мужчины -- настоящие голодные мужчины, да и на женщин нашего племени они смотрели глазами мужчин. О дальнейших событиях легенды рассказывают очень ярко Особенно расписываются сила Иннуховик, а также чудесное оружие и утварь, которыми они обладали. У них почти все было сделано из железа, известного Иннуит только в виде твердых тяжелых камней, иногда падающих с неба. Погостив в стойбище несколько дней, Иннуховик начали о чем-то спрашивать, делая рисунки на песке и объясняя жестами, и наши люди поняли, что они хотят узнать, впадает ли ИннуитКу в море на востоке. Когда им растолковали, что не впадает, а, наоборот, ведет к северным морям, редко освобождающимся ото льда, чужеземцы очень огорчились. Они громко спорили друг с другом, но наконец о чем-то договорились и дали нам понять, что хотят пожить у нас еще немного. Мы были рады их решению. Вскоре они перестали надевать свою одежду из грубой материи с металлическими пластинками и облачились в кухлянки из мягких оленьих шкур, сшитые для них нашими женщинами. А когда наступили холода, то сняли и рогатые железные шлемы, делавшие их похожими на мускусных быков. Иннуховик знали множество тайн. Они могли зажечь огонь, ударяя куском железа о камень; у них были маленькие синие камешки, указывающие им направление на солнце, даже когда небо сплошь затягивали тучи. Но, несмотря на свою мудрость, многого они не знали в нашем краю. Мы учились друг у друга, и, кто знает, может быть, им довелось узнать даже больше, чем нам. Их вождя звали Кунар. Он мог много миль без отдыха нести на плечах целую оленью тушу. Взмахом своего длинного железного ножа мог раскроить череп огромному гризли. Ум его не уступал силе, и в очень короткое время он усвоил наш язык. Из уст Кунара мои соплеменники и услышали, как Иннуховик попали на нашу реку. Он поведал, что они плыли с далекого северо-востока на своих длинных деревянных кораблях очень долго, пока не достигли берега моря, лежащего от нас во многих днях пути на востоке. Часть людей Кунара осталась там сторожить корабли, остальные на меньших по размеру лодках двинулись вверх по рекам в глубь суши, хотя нам так и не довелось узнать, что же влекло их туда. Лодка Кунара ушла далеко на юг в неведомые земли, прошла болотистые озера и реки с лесистыми берегами. Но однажды ночью произошла стычка с Иткилит, в которой погибло несколько Иннуховик и множество Иткилит. Кунар повернул было лодку обратно, но путь назад отрезали Иткилит, поэтому Иннуховик направились по еще незнакомым рекам на север, надеясь, что одна из них повернет на восток, к берегу моря, где их ждали Длинные корабли. В пяти днях южнее первых поселений Иннуит они наткнулись на два вигвама Иткилит, напали на них без предупреждения и вырезали всех, кроме одного подростка, успевшего убежать и донести весть о нападении до других поселений Иткилит. Поэтому Иткилит и преследовали по пятам Кунара и его людей до границ нашей земли, о чем я уже говорил. Кунар жил у Киликтука, отца Айрут -- подвижной молодой женщины с тугими круглыми щечками и звонким веселым голосом. Айрут была прежде замужем, но ее мужа убила река, когда его каяк налетел на камни порогов, и она снова вернулась к отцу. Киликтук надеялся, что Айрут может приглянуться Кунару и он останется жить с ними как сын. Но Кунар, единственный из своих родичей, казалось, не желал женщины и не взял Айрут в жены, хотя она не стала бы противиться. Однажды в месяц начала снегов Кунар отправился к тайнику у оленьей переправы, чтобы принести немного мяса. Когда он шел обратно, неся на плечах две выпотрошенные туши, то поскользнулся на камне, упал и так сильно ушибся, что сломал бедро. Когда его принесли в палатку Киликтука, из раны торчали острые белые осколки кости, и даже сородичи Кунара посчитали, что ему суждено умереть. Он очень долго болел, а выжил, наверное, потому, что Айрут не позволила смерти унести его и Киликтук, который был великим шаманом, смог призвать на помощь духов. Кунар поправился, но уже не мог больше свободно ходить, и прежняя сила не вернулась к нему -- казалось, болезнь въелась ему в душу. Он действительно сильно переменился, поэтому теперь и сбылась мечта Киликтука. Кунар наконец поступил, как все остальные приплывшие с ним воины, он взял Айрут в жены, и после этого мои соплеменники поверили, что Иннуховик останутся навсегда в становищах Иннуит. Но они ошиблись. Когда землю окутали снега, а реки промерзли, Иннуховик собрались в большом иглу, построенном для них жителями поселка, и много дней не выходили оттуда, ведя нескончаемые разговоры. Наконец они решили бросить своих женщин и оставить страну Иннуит. Они сговорились отправиться на восток по тундре, забрав несколько наших нарт и собак. Решение Иннуховик не могло понравиться Иннуит, потому что без собак им было бы трудно прожить, к тому же они досадовали из-за женщин. Казалось, дело дойдет до драки, но вмешался Кунар. Он сказал, что если люди моего племени помогут Иннуховик и снарядят их в путь, то он останется с ними навсегда и обещает одарить новых родичей всем, что сам умеет делать. Вы удивлены, что он решил остаться? Наши люди тоже недоумевали. Может быть, он считал, что увечье сделает его обузой товарищам, а может, причина была в том, что Айрут ждала ребенка. В самую холодную пору зимы, когда пурга беспрестанно выла над тундрой, восемь Железных людей покинули наше селение и направили свои упряжки на восток, надеясь достичь соленых вод моря и своих больших кораблей. Никто никогда больше ничего о них не слышал, даже живущие по берегу моря наши дальние родичи. Я думаю, что во тьме зимних ночей их волшебство потеряло силу и они погибли. Поэтому дальше рассказ об Иннуховик превращается в рассказ о Кунаре, Айрут и детях, что она от него родила. Первым был родившийся весной мальчик Хекво, чье имя я ношу. Через год появилась девочка, которую назвали Оникток. Но больше у Айрут детей не было. Казалось, Кунар доволен жизнью, хотя его увечье не давало ему выбраться дальше порога шалаша или иглу. Другие мужчины приносили Кунару и его семье мясо для пропитания и делали это охотно, потому что Кунара любили и уважали. Теперь он больше не смеялся так часто, как бывало, когда Железные люди еще жили среди нас, и подолгу играл в игры Иннуховик. Им он научил и сына, а одна игра была известна еще во времена моего деда. На снегу или на оленьей шкуре размечали множество маленьких квадратиков, и каждый игрок имел сколько-то камешков... но теперь правила уже забыты. Киликтук был ближе всего Кунару, потому что оба оказались шаманами, которым ведомы были многие чудесные тайны и понятны мысли друг друга. Кунар часто рассказывал о том, что видел в дальних странах. Иногда он говорил о непостижимых битвах на суше и на море, где использовалось такое оружие, что человеческая кровь лилась, как вода весенних ручьев. Рассказывают, что в эти минуты его лицо становилось так ужасно, что люди боялись оставаться около него, хотя им трудно было поверить, что убийства такого большого количества людей действительно могли где-то происходить. Все шло хорошо в поселениях по реке, пока мальчику Хекво, чьи смышленость и способности давали отцу право гордиться им, не исполнилось семь лет. Той осенью, как легли снега, Киликтук решил, что настало время предпринять вылазку на юг за лесом для новых нарт, деревянных остовов каяков, шестов для жилищ и других необходимых вещей. Прежде такие вылазки совершались с большой опаской, дожидались, пока соберутся вместе Иннуит из многих становищ, чтобы защититься в лесу от Иткилит. Но теперь посчитали, что Иткилит после поражения в ущелье и у Убивающих водопадов изменились и должны присмиреть. Из-за своей больной ноги Кунар не мог сам выходить за пределы поселения, чтобы учить сына Хекво навыкам мужчин нашей земли, поэтому учителем мальчика стал Киликтук. И теперь он попросил разрешения взять Хекво с собой в поход за лесом, чтобы тот повидал местность, лежащую на юге. Кунар любил сына и хотел, чтобы он вырос крепким и стал одним из первых людей в племени, поэтому не стал противиться. Мальчик сел на длинные нарты Киликтука, и большая группа мужчин, несколько женщин и еще несколько мальчиков отправились на юг. Они миновали землю с низкорослыми деревцами и по льду добрались до самого конца большого озера. Там и разбили лагерь. Каждое утро мужчины запрягали собак и отправлялись по льду озера на южный его берег, где росло много хороших деревьев. Еще до темноты они возвращались в лагерь, где женщины встречали их мисками горячего супа и вареного мяса. Сначала несколько мужчин оставались на день в лагере, чтобы охранять его, но, не заметив никаких следов Иткилит, и они присоединились к лесорубам. На шестой день, когда мужчины были далеко, из небольшого леска около лагеря выбежала группа Иткилит на снегоступах... Вернувшись вечером, мужчины увидели на снегу трупы троих женщин и троих мальчиков, среди которых был и Хекво. Киликтук и его спутники не бросились в погоню за Иткилит, потому что знали, что в чаще леса они будут бессильны против длинных луков, посылающих из-за укрытия смертельные стрелы, Они опасались коварства врага, убившего их жен и детей, и боялись попасть в засаду. Поэтому они завернули печальные останки в оленьи шкуры, положили на нарты и двинулись обратно на север. Их скорбные вопли услышали в стойбище, прежде чем показались из-за горизонта их упряжки. Рассказывают, что когда Киликтук вошел в иглу Кунара, то вынул железный нож, подаренный ему Кунаром, и вонзил его на треть себе в грудь, предлагая Кунару добить его. Мои соплеменники никогда еще не видели столь яростного горя, как у Кунара, потерявшего сына. Кунар не оплакивал погибшего, как это делаем мы; он ревел и пылал в приступе безумия, он был так ужасен, что много дней и ночей никто не осмеливался к нему приблизиться. Потом затих... стал молчалив и холоден и своим молчанием вызывал еще больший страх, чем яростными криками. Наконец он приказал принести ему рога мускусных быков, самое крепкое дерево, свитые оленьи жилы и кое-какие другие вещи. Три дня он трудился, не выходя из иглу, а когда кончил работу, в руках у него оказался предок того лука-арбалета, что сделал я, хотя мое изделие -- лишь ребяческая поделка по сравнению с мастерским луком Кунара. Еще много дней после этого он распоряжался жизнью людей поселения, как если бы они ничем не отличались от собак. Каждого охотника он заставил сделать арбалет. Если кому-то не удавалось выполнить задание достаточно хорошо, Кунар бил его и принуждал делать следующий, лучший. Для нас просто немыслимо ударить человека, ведь это считается безумием, но безумство Кунара люди терпели, оно вызывало у них благоговейный ужас -- как если бы в него вселился демон. Когда у каждого мужчины уже был арбалет и запас стрел к нему, Кунар выполз из своего иглу и принудил всех день изо дня стрелять по целям. И хотя совсем не в природе моего народа предаваться подобным занятиям, они боялись противиться. С наступлением долгой ночи, которая означала середину зимы, Киликтук, следуя воле Кунара, отобрал десять лучших стрелков и приказал им приготовить собак и снарядить нарты в дальнюю дорогу. Шесть нарт с шестью упряжками покинули стойбище, увозя отобранных мужчин на юг по льду замерзшей реки. На головной упряжке Киликтука лежал Кунар, закутанный от лютого мороза в косматые шкуры мускусного быка. Рассказывают, что эти люди смело въехали в леса, потому что Кунар вырвал и страх и осторожность из их сердец. Семь дней они двигались на юг среди деревьев и к вечеру седьмого дня заметили дымки большого стойбища Иткилит на берегу озера. Иинуит предпочли бы отступить и подождать рассвета для нападения, но Кунар не позволил ни малейшей задержки. Упряжки развернулись в линию, на полной скорости понеслись через отделяющую их от стойбища полоску льда и ворвались в самую сердцевину стойбища. Они налетели так быстро, что собаки Иткилит едва успели взлаять, а мужчины Иннуит уже спрыгнули с остановившихся друг подле друга нарт, каждый с арбалетом в руке. Многие Иткилит выскакивали из своих жилищ без оружия, потому что они и представить не могли, что на них совершено такое смелое нападение. Их встретили треньканье тетивы и удары стрел. В ту ночь погибло множество Иткилит. Иннуит бы не причинили вреда женщинам и детям, но Кунар потребовал убивать всех, кого удастся схватить. Когда бойня кончилась, Кунар приказал сжечь жилища Иткилит, чтобы спасшиеся в лесу погибли от голода и холода. Еще не угасло пламя, а Иннуит уже повернули свои упряжки на север. Они ехали, почти не останавливаясь, пока деревья не начали редеть и впереди не развернулась широкая равнина тундры. Только там они наконец сделали остановку. Кунар был слишком измучен, чтобы встать с нарт и лежал с закрытыми глазами, только пел чужие песни голосом, утерявшим былую силу. Когда Киликтук попытался дать ему мясного отвара, он оттолкнул миску, разлив содержимое на снег. Рассказывают, что люди не ликовали. Слишком много крови пролилось, и мрачно было на сердце у людей моего народа -- спутников Кунара. На рассвете упряжки снова двинулись на север, но, когда уже должны были показаться иглу родного становища, нарты Киликтука отвернули в сторону. Знаком он показал остальным двигаться вперед и сообщить людям о битве. Той ночью, выйдя из иглу по нужде, один из мужчин становища вдруг увидел нечто, заставившее его закричать. Он замолк, только когда все жители высыпали наружу. На севере виднелся взметнувшийся вверх язык пламени, словно желающий достать зеленые сполохи северного сияния. Ненадолго из темноты выступили очертания покрытых снегом скал у Убивающих водопадов. Люди все еще с удивлением смотрели на эту картину, когда с севера вынырнули нарты и быстро стали приближаться. На них сидел Киликтук... один только Киликтук. Его многие расспрашивали, но ни тогда, ни позже он не стал рассказывать, как ушел последний из Иннуховик. И только своему внуку, сыну дочери Кунара, поведал он эту историю. Того тоже звали Хекво, и от него мы ведем свой род, вот почему я знаю, как Киликтук довез Кунара до того места у реки, где была спрятана старая лодка Иннуховик. Через моих предков узнал я о том, как Киликтук осторожно положил Кунара в лодку и обложил его связками хвороста от карликовых ив. Потом он вложил в руки Кунара кресало и оставил чужестранца, ставшего ему сыном, одного. Киликтук отъехал от лодки, как ему велел Кунар, а когда оглянулся, там уже занялось пламя, взметнувшееся над бортами. Так последний из Иннуховик ушел из нашей земли в те небесные выси, куда, как он нам рассказывал, попадают воины, когда приходит их срок. Минуло много лет, ушло и много поколений моего народа, жившего в довольстве благодаря полученному в дар луку. Больше мы не боялись Иткилит и, гордые своей силой, выступили против них. Мы загнали их в леса на юг так далеко, что через некоторое время о них здесь уже почти никто и не помнил. Мы расселились по всему простору тундры. Но во времена моего деда чужестранцы вернулись. На этот раз они пришли не к нам, а в южные леса и подружились с Иткилит. У них не было железных пластинок ни на груди, ни на голове, и назывались они не Иннуховик. Это были люди твоего народа, которых назвали Каблунаит. Каблунаит одарили Иткилит, и самым главным их подарком были ружья. Тогда Иткилит припомнили то, что мы сделали с их соплеменниками в те давние, но навсегда памятные им времена. Они снова начали выходить из своих лесов, сначала отдельными группами, потом сотнями, и подарок Кунара оказался бессилен. Они убивали нас из ружей с огромных расстояний и рыскали по всей тундре, поэтому моему народу пришлось бежать на север, почти до самого побережья вечно скованного льдами моря. Казалось, принесенные Каблунаит ружья уничтожат нас вконец, и скорее всего так и случилось бы. Но однажды летом Иткилит не пришли в тундру, и так лето за летом; тогда мы понемногу снова начали расселяться по нашим землям. Иткилит перестали совершать набеги на нас, потому что тысячи их погибли -- умерли от сжигающего их тела огня, который заставлял плоть гнить и смердеть, когда жизнь еще теплилась в них. Мы знаем это потому, что тот огонь, второй дар Каблунаит, пронесся и по нашим равнинам и мой народ погибал, сгорая в нем. Теперь в тени лесов укрывается лишь жалкая горстка Иткилит, а широкие просторы тундры, где некогда жил мой народ, почти совсем обезлюдели. Таков конец. Но началось все именно с того лука, что я держу в руках". Совсем стемнело, и костер почти потух. Хекво поворошил угли, и огонь снова разгорелся от ночного ветерка. Отвернув от меня лицо, он бросил арбалет в костер, и я едва смог расслышать: "Возьми обратно свой подарок, Кунар. Унеси его обратно в земли Иннуховик и Каблунаит... Здесь он уже сделал свое" [5. А.Ч.]. Соединенные С тех пор как смерть затянула петлю на Ангутне и Кипмике, память о них жила среди людей Великих равнин. Но смерти оказалось мало этой добычи, и она одну за другой отобрала все их жизни, пока некому стало больше помнить. И все же последний из рода успел перед смертью поведать эту историю чужестранцу, вот почему Ангутна и Кипмик смогут еще на время избежать забвения. История эта началась одним летним днем, когда Ангутна был еще мальчиком. Взяв отцовский каяк, он добрался в нем по тихим глубоким водам озера, называемого Обжорой, до узкого пролива Мускусного Быка. Там он вытащил каяк на берег к подножию нависающих над водой скал и осторожно начал взбираться наверх под низким, затянутым тучами небом. Он охотился на Тукту -- оленя, служившего источником существования для тех, кто жил в сердце тундры. Люди его племени знали о море только по легендам. Для них тюлени, моржи и киты были волшебными существами. А широкорогие олени дарили саму жизнь. Ангутне повезло. Выглянув из-за выступа скалы, он увидел трех оленей, отдыхающих на широкой каменной ступеньке, и услышал, как бурчало у них в животах. Они не спали, и то один, то другой бык поднимал голову, пытаясь отогнать черные тучи мух, льнущих к ноздрям и ушам; поэтому Ангутне пришлось сантиметр за сантиметром ползком продвигаться вперед. Прошел час, прежде чем он преодолел двадцать ярдов, но Ангутна двигался чрезвычайно осторожно, так что быки и не подозревали о его присутствии. Оставалось проползти не больше двух ярдов, чтобы можно было наверняка уложить оленя стрелой из своего короткого лука. Но вдруг через гонимые ветром серые редеющие облака прорвались жаркие лучи солнца и упали на спину мальчика и на густой мех оленей. Тепло оживило их, и один за другим они начали подниматься на ноги. Теперь олени забеспокоились, насторожились и были готовы в любой момент сорваться с места. Ангутна застыл в мучительной нерешительности. Он впервые решился в одиночку выследить Тукту и верил: если его первая охота окажется неудачной, это будет дурным предзнаменованием на всю жизнь. Однако солнечные лучи осветили не только оленей и мальчика. Они проникли в узкую расщелину над уступом скалы и разбудили пятерых спящих там детенышей песца. Их кошачьи серые мордочки показались наружу. Маленькие песцы близоруко щурились от слепящего блеска озера и окрестных скал. Своими черными, затуманенными еще после сна глазками они глядели на яркую картину с мальчиком и оленями, но, желая побольше увидеть, щенки позабыли первую заповедь дикой природы: видеть и слышать все, оставаясь невидимым и неслышимым. Они легко подбежали к краю расщелины и, смешно копируя заливистый лай напавшего на след взрослого песца, визгливо затявкали на странных зверей внизу. Олени повернули свои тяжелые головы на звук, тревожно поводя ушами, пока не увидели суетящихся на карнизе высоко над ними щенков. Они продолжали наблюдать за молодыми песцами и поэтому не заметили молниеносного броска мальчика. Резко прозвенела спущенная тетива, и почти сразу же послышался глухой звук удара вонзившейся в тело стрелы. Олени поскакали к обрывистому склону, ведущему к озеру, но один из них споткнулся, упал на колени, а потом боком заскользил вниз. Одно мгновение -- и Ангутна оказался на нем. Медный нож мальчика вошел точно между шейными позвонками оленя, и тот перестал двигаться. Любопытство щенков теперь переросло все границы. Один из них так далеко свесился с карниза, что потерял равновесие. Он лихорадочно заскреб задними лапами по гладкой поверхности камня, а передние уже молотили воздух. Скала отбросила его, он, кувыркаясь, описал в воздухе крутую дугу и упал в мох почти у самых ног Ангутны. Щенок был слишком сильно оглушен, чтобы сопротивляться, когда мальчик поднял его за хвост. Ангутна осторожно коснулся пальцем головы зверька и, когда тот не укусил его, громко рассмеялся. Его смех раскатился среди окрестных холмов и донесся до ушей матери щенят, охотившейся далеко от своего логова; звук подстегнул бегущих прочь двух оставшихся в живых оленей и долетел до слуха парящего высоко в небе ворона. Тогда мальчик сказал щенку: -- Ай-и! Кипмик -- Маленький песик -- мы хорошо поохотились -- ты и я. Пусть так будет всегда, ведь ты, должно быть, один из Помогающих Духов. Вечером того же дня Ангутна рассказал о своей охоте в отцовской палатке. Мужчины постарше улыбались, слушая его рассказ, и согласились, что маленький песец действительно может быть добрым знаком, посланным мальчику. А щенок, привязанный к одному из шестов палатки, лежал, свернувшись в маленький серый клубочек, прижав к голове уши и зажмурив глаза, всем сердечком надеясь, что это только страшный сон, а когда он проснется, снова найдет утешение у теплых сосков матери. Так песец появился в жилище человека. Почти все дни Ангутна проводил с Кипмиком, который вскоре позабыл свои страхи -- ведь натуре песцов свойственна живейшая любознательность и страх не живет в их душе долго. Пока щенок был еще слишком мал и мог невзначай угодить в пасть охотящихся поблизости от становища собак, ночью его держали на привязи, но днем песец и мальчик совершали целые путешествия по ближним и дальним окрестностям, исследуя мир. Щенок тогда либо трусил впереди мальчика по волнистым равнинам и холмам, либо, распластавшись неподвижно, лежал на носу каяка, когда Ангутна вел свою узенькую лодочку по блестящим зеркалам озер. Мальчик и песец жили одной жизнью, и мысли их сливались в одно целое. Связь между ними усиливала вера Ангутны в то, что это был не просто песец, а воплощение Помогающего Духа, пожелавшего жить вместе с ним. А Кипмик -- может быть, и он видел в мальчике своего духа-хранителя? Первый снег в том году лег в конце сентября, и вскоре Кипмик сбросил свой темно-серый щенячий мех и накинул снежно-белую мантию взрослого песца. Теперь длинный мех его был мягким, почти как пух, а на белой мордочке, обрамленной пушистым воротником, ярко чернели блестящие глаза и пятнышко носа. Его хвост был одинаковой длины с телом и ничуть не тоньше. По сравнению с рыжей лисой, живущей в лесах, он был маленьким, но вдвое ловчее, а смелость его просто не имела границ. За вторую прожитую вместе с песцом зиму и Ангутна перестал быть мальчиком. Ему исполнилось пятнадцать лет, но по силам и уму он вполне мог считаться взрослым. Когда ночи стали такими длинными, что почти незаметно сменяли друг друга, отец Ангутны переговорил с отцом молоденькой девушки по имени Эпитна. Девушка перешла жить в иглу семьи Ангутны, а юноша, ставший теперь мужчиной, взял ее в жены. Зимой жизнь в тундре текла совсем неторопливо, потому что олени уходили далеко на юг, и в стойбищах люди питались жиром и мясом, заготовленными на большой охоте осенью. Но с прилетом снежников [3] весна и олени возвращались на равнины вблизи озера Обжора, и стойбища пробуждались к новой полнокровной жизни. Весной первого года после женитьбы Ангутна отправлялся на оленью охоту уже как настоящий охотник. Песец уходил вместе с ним. По рыхлому весеннему снегу они добирались до ущелья, где стремящиеся на север олени проходили меж высоких каменных стен. Ангутна прятался в одной из расселин, а песец взбегал на самую вершину скалистого гребня, откуда он мог обозревать окрестности и издали видеть темные пятна приближавшихся к засаде оленьих стад. На подходе к ущелью старая важенка во главе стада внимательно осматривалась и замечала маленькую белую фигурку наверху. Кипмик коротко лаял, приветствуя Тукту, и стадо без страха двигалось вперед, -- ведь если в голосе песца не звучала тревога, значит, опасности не было. Но приветственный лай Кипмика предназначался для ушей Ангутны, который тут же закладывал стрелу, натягивал тетиву и застывал наготове. Той весной Ангутна хорошо поохотился, и поэтому вечерами, когда все танцевали под звуки бубна, о нем складывали песни. Песец также не был забыт, и в некоторых песнях юношу и песца называли Соединенные -- так нашло их это имя. Летом, когда олени уходили далеко на север выводить потомство, песец и Ангутна отправлялись на поиски другой дичи. Соединенные спускались на каяке по ревущим рекам на иссеченные ветрами равнины тундры в поисках гнездовий гусей. Примерно в середине лета взрослые гуси из-за линьки теряли маховые перья, поэтому были очень пугливыми и все время оставались на воде. Охотник на каяке отыскивал заводи, где нелетающие гуси отсиживались в ожидании, когда снова смогут летать. Там Ангутна прятался за прибрежными скалами, а Кипмик пританцовывал прямо на берегу, взлаивая и поскуливая, словно щенок, то катался на спине, то подскакивал в воздух. Он играл, и гуси, заинтересованные странным поведением хорошо знакомого животного, покидали свои укрытия, медленно подплывая к нему. Они не боялись песца, зная, что в воду он не полезет. Гуси подплывали все ближе, гогоча и вытягивая от любопытства шеи. Тогда свистела праща Ангутны, и камень с яростным жужжанием летел к цели. Взмахнув крыльями, гусь поникал на воде. Кипмик подманивал гусей тем же старым приемом, что с незапамятных времен применяли дикие песцы... но только один Кипмик вел свою игру ради человека. Так проходили годы, пока в летней палатке Ангутны не появилось двое детей -- мальчик и девочка, часами игравшие с мягким пушистым хвостом песца. Но не только детвора играла с белой кисточкой его хвоста. У Кипмика были и свои малыши. Каждую весну, когда на холмах токовали куропатки, а отрывистый призывный лай диких песцов оттенял звучные брачные песни волков, в сердце песца, живущего вместе с людьми, пробуждалось беспокойство. В одну из ночей он украдкой ускользал из стойбища и пропадал где-то по многу дней. А когда возвращался, исхудавший и голодный, Ангутна подкармливал его лучшими кусочками и лукаво желал удачи его подружке лисичке, укрывающейся неподалеку в свежевырытой норе. Лисичка ни разу не осмелилась спуститься в стойбище, 'но Кипмик заботился, чтобы она и щенки не голодали, а Ангутна не жалел отдавать песцу и его семье немалую долю добытого ими мяса. Иногда он провожал песца до самой норы. Там Ангутна клал у входа свежую рыбину и ласково обращался к невидимой, затаившейся в норе лисичке: -- Ешь на здоровье, маленькая сестричка. С годами о Соединенных стали рассказывать уже повсюду на Великих равнинах. В одной из историй говорилось о том времени, когда Ангутна с семьей одиноко поселились у озера, называвшегося Лампа Женщины. Год выдался очень трудным. Зимой Целый месяц не прекращались страшные бураны, все ближние к стойбищу запасы мяса кончились, а к дальним невозможно было Добраться -- слишком уж рассвирепела пурга. Людей мучил голод и холод: весь жир для ламп был съеден. Наконец дождались дня, когда ветер улегся. Ангутна запряг собак и отправился к большому тайнику, заложенному в двух Днях пути на запад. Собаки изо всех сил напрягали свои истощенные мышцы, а песец белой поземкой вился впереди, выбирая Для упряжки самый легкий путь. Полозья нарт скрипели и скрежетали, как будто ехали по сухому песку -- значит, температура упала до пятидесяти, а то и шестидесяти градусов ниже нуля. На второй день пути солнце так и не поднялось над горизонтом, где проступила только бледная полоска света. Вскоре после того как засветился горизонт, песец застыл на месте, глядя на север и насторожив свои короткие ушки. Тут до слуха Ангутны донесся далекий пронзительный свист с темного неба. Он попытался заставить собак бежать быстрее, чтобы успеть добраться до укрытого в глубокой долине тайника, пока их не настигла пурга. Но снежные залпы уже вылетали из нависших туч, почти сразу же стало совсем темно от жуткого шквала, который ожег застывшую поверхность тундры далеко к югу от заледенелого моря, где он зародился. Ветер нес колючий, как осколки стекла, снег. Летящие кристаллы закручивались все выше и выше, совершенно скрадывая очертания человека, песца и собак. Кипмик по-прежнему шел впереди упряжки, но запорошенные снегом утомленные глаза Ангутны его уже почти не различали; в тревоге он белой тенью снова и снова возвращался к нартам, чтобы собаки его видели и не сбились с пути. Когда же свист ветра перешел в визг, Ангутна понял, что ехать дальше было бы безумием. Он попытался отыскать достаточно плотный снежный нанос, чтобы нарезать плит для иглу, но сразу не нашел, а времени на поиски не было. Поставив нарты боком, он ножом для резки снега выкопал с подветренной стороны небольшую яму. Поплотнее завернувшись в шкуры, он перекатился в яму и на нее опрокинул сверху нарты. Собаки послушно свернулись калачиком рядом с нартами, уткнув носы в хвосты, и снег начал заносить их, а Кипмик все подбегал то к одной, то к другой, покусывал их за плечо, чтобы заставить подняться и двигаться дальше, пока не удастся добраться до какого-нибудь укрытия. Он оставил свои попытки, только когда очертания собак совсем скрылись под белыми нависающими шапками сугробов. Тогда песец подбежал к нартам и зарылся под них. Он подполз под самый бок Ангутне, который придвинулся, чтобы погреться о его маленькое тельце. Весь день и целую ночь ничто не двигалось на белой поверхности равнин, кроме несущихся в темноте новых и новых снежных вихрей. На следующий день ветер стих. Ровная поверхность закрученного над Ангутной сугроба расступилась, когда он с усилием выпрямился и встал, сбросив тяжесть снега. С поспешностью, на какую только было способно его онемевшее тело, он начал искать в близких холмиках и сугробах погребенных собак -- сами они из своих белых саркофагов выбраться не могли, Но искать ему почти не пришлось. Кипмик бегал вокруг и своим тонким нюхом безошибочно определял, где погребены собаки. Наконец они были откопаны, и оказалось, что все живы, но так слабы, что едва могут сдвинуть с места нарты. Тем не менее Ангутна погонял их. Он знал, что, если сегодня они не найдут пищу, собаки погибнут. А с их смертью все будет потеряно, потому что мясо из тайника уже нельзя будет доставить в стойбище. Ангутна безжалостно подгонял упряжку, а когда у собак кончились силы и нарты остановились, он сам впрягся рядом в постромки. Около полудня солнце чуть поднялось над горизонтом и осветило красным светом пустынный мир. Бесконечные снежные бураны и метели оставили после себя огромную бесформенную белую пелену, сгладившую теперь все выступы. Ангутна не различал никаких примет. Он затерялся в этой снежной пустыне и пал духом. Кипмик по-прежнему бежал впереди и теперь все пытался направить упряжку на север. Время от времени он подбегал к Ангутне и лаял на него, когда человек опять поворачивал на запад. Так они и тащились посреди застывшего мира, пока собаки не выдохлись окончательно. Ангутна убил одну из них и скормил остальным. Он дал им отдохнуть совсем немного, боясь, что налетит новый буран. Когда они двинулись дальше, солнце уже давно зашло, а на небе не было звезд, поэтому Ангутна и не заметил, как Кипмик постепенно повернул упряжку на север. Только наутро, когда засветился восток, Ангутна понял, что всю долгую ночь они брели на север. Тут всегда спокойного Ангутну обуял страшный гнев. Он подумал, что теперь для него и его семьи все кончено. Схватив с нарт большой снежный нож, он с диким криком кинулся на песца, товарища стольких лет. Этот удар разрубил бы Кипмика надвое, но, замахнувшись, Ангутна споткнулся. Нож со свистом вонзился в снег, а песец отскочил в сторону. Ангутна не поднимался с колен, пока не улеглась злость. Встав на ноги, он снова стал самим собой. -- Айорама! -- сказал он песцу, который по-прежнему без страха смотрел на него. -- Что произошло -- то произошло. Значит, Щеночек, ты поведешь нас своим путем? Пусть будет так, все равно. Смерть ждет нас повсюду, куда бы мы ни направились. Если ты так хочешь, будем искать встречи с ней на севере. Рассказывают, что они медленно двигались на север до полудня, потом песец оставил человека с собаками и побежал вперед. Когда Ангутна нагнал его, Кипмик уже прокопал снег До камней, которыми прошлой осенью Ангутна завалил большой запас мяса и жира. Примерно год спустя в жизни обитателей равнин произошла большая перемена. Как-то зимой со стороны озера Обжора в стойбище въехали нарты, и в иглу эскимосов пришел человек с морского побережья. Много долгих ночей люди слушали его удивительные истории о том, как живется у соленой воды. Особенно их поразили рассказы о чудесах, принесенных в те далекие края пришедшим с юга белым человеком. Их гость был послан белым человеком, чтобы поведать жителям равнин о том, что теперь на восточной границе тундры расположилась фактория, и убедить их переселиться поближе к ней, заняться там пушным промыслом на продажу. О принесенных им вестях много толковали: нашлись и такие, что посчитали возможным переселение на восток в зимнее время, но большинство были против. Мнение великого охотника Ангутны высоко ценилось, и однажды вечером он высказал свои думы: -- Думаю, всем надо помнить, что мы неплохо жили в здешних краях и почти не знали худого. Разве не Тукторьяк кормил и одевал нас со времен, когда еще не родились отцы наших отцов? И-и-и! Это так. И если теперь мы отвернемся от Духа Оленей в поисках других даров, кто знает, как он поступит? Может, он рассердится, расскажет обо всем своим детям-оленям и велит им совсем уйти от нас. А тогда чего будут стоить все обещания, данные нам этим человеком по поручению Каблунаит?.. Они превратятся в высохшие палочки в наших руках. Так говорил Ангутна, и большинство людей его племени согласилось с ним. И все же, когда гость поехал обратно, с ним отправились две семьи. Они вернулись еще до весеннего таяния снегов и принесли с собой такое богатство, что трудно было даже поверить: ружья, ножи из стали, латунные чайники и много других вещей. А кроме всего прочего принесли то, о чем и сами не подозревали. Это была болезнь, проникавшая в легкие и медленно выгонявшая из тела жизнь. Ее называли Великая Боль [4], которая налетала на жителей равнин подобно жгучему ветру. За лето она погубила более половины тех, кто населял Великие равнины. Многих выживших охватила паника; посчитав свою земли проклятой, они бежали на восток, ожидая найти помощь у белого человека. Научившись от него новому образу жизни, они превратились в трапперов и стали есть еду белого человека. А вместо Тукту они теперь преследовали другого зверя -- Терриганьяка, песца. В прежние времена люди равнин всегда считали песца другом, оживлявшим бескрайние и пустынные равнины своим лаем. Из века в век песцы и люди жили в тех краях вместе и не ссорились. Теперь же люди накинулись на Терриганьяка и стали жить, продавая шкуры своих бывших друзей. Вначале Ангутна и еще несколько семей пытались жить по-прежнему на старом месте, но голод все чаще и чаще навещал их, а однажды по осени олени совсем не пришли в их края. Говорили, что так получилось потому, что слишком много оленей перебили новыми ружьями, оказавшимися теперь в руках северных народов -- индейцев и эскимосов, но Ангутна считал это следствием гнева Тукторьяка. Так или иначе, но и последние оставшиеся на равнинах эскимосы были вынуждены последовать за теми, кто еще раньше бежал на восток, и стать трапперами, живущими охотой на песца. Когда оставшиеся в живых после долгого похода подошли к иглу, расположенным в нескольких милях от фактории в устье реки Тюленьей, они надеялись, что их тепло встретят и накормят, ибо всегда законом Севера было делиться пищей и кровом с теми, кто их не имеет. Но эти надежды не оправдались. Той зимой песцов было немного, в капканы они попадали редко. И люди, решившие жить песцовым промыслом, почти так же страдали от голода, как и те, кто с трудом добрался до них с запада. Ангутна построил небольшое иглу для своей семьи, но это было темное жилище, где жизнь омрачали грустные думы. Для ламп не хватало жира, почти ничего не доставалось и желудкам. Ангутна, некогда великий охотник, был вынужден жить трудами других, потому что даже пожелай он последовать примеру трапперов, то никак не смог бы ставить капканы на песцов. Ведь Терриганьяк был его Помогающим Духом, и жизнь всех песцов для него была священна. Все охотники, кроме него, обходили свои капканы, и если им везло, туда попадались песцы, чей мех они выменивали на еду. Иногда часть этой еды выделяли жене Ангутны, но Ангутне нечем было отдарить людей. К Кипмику новая жизнь была столь же сурова. Песец, всегда пользовавшийся полной свободой, теперь днем и ночью лежал и иглу, привязанный к вбитому в снежный пол шесту. Повсюду в округе на его собратьев были расставлены капканы, и множество охотников с ружьями, не задумываясь, пустили бы в него пулю, чтобы прокормить свою семью. Хотя Кипмик и начинал уже стареть, мех его оставался более густым, мягким и длинным, чем у любого другого песца, когда-либо жившего в тех краях. Зима все не кончалась, последние песцы ушли, и тогда всех, кто пытался жить охотой на них, настиг голод. Семье Ангутны перестали перепадать даже редкие крохи, а сам Ангутна так исхудал, что мог уже только сидеть, не двигаясь, в своем холодном иглу и вспоминать о былом. Порой его взгляд задерживался на свернувшемся белым меховым клубочком Кипмике, и губы его беззвучно шевелились -- он обращался с мольбой к Помогающему Духу. Иногда песец поднимал голову и отвечал взглядом человеку -- может, он тоже просил вернуть ему прежнюю, отнятую теперь свободу... Местный скупщик мехов прослышал о сказочной красоте песца, который живет в стойбище, и как-то заехал туда на собачьей упряжке, дабы убедиться, правда ли это. Он вошел в иглу Ангутны и только увидел свернувшегося на полу Кипмика, как сразу загорелся желанием заиметь его великолепную шкуру. Ему неловко было глядеть в огромные глаза изголодавшихся детей Ангутны, видеть их вспухшие животы. Он с жалостью относился к людям, пострадавшим в эту зиму от голода. Но чем он мог помочь? Хранившееся на складе продовольствие принадлежало не ему. Хозяином была нанявшая его компания, и он не мог отдать ни фунта муки, не получив взамен меха. Ангутна встретил гостя улыбкой, еще больше натянувшей кожу, которая и так уже плотно обтягивала его широкоскулое лицо. Ибо и в горе человек должен достойно приветствовать гостя в своем доме. Но песец повел себя иначе. Может, он учуял запах смерти, что источали руки скупщика, через которые прошло столько шкур его собратьев. Он отполз в сторону, насколько позволяла привязь, и застыл у стены иглу, сжавшись, как кошка, столкнувшаяся нос к носу с гончей. Белый человек заговорил о том, какие трудные времена настали для родичей Ангутны, о том, что песцы попадаются редко, а оленей совсем не стало. Потом он обернулся и кивнул на Кипмика. -- У тебя тут хороший песец. Никогда не видел лучше. Если ты продашь его мне, я смогу заплатить за него... целых три мешка муки и, думаю, еще десять, нет -- пятнадцать фунтов жира. Ангутна все еще улыбался, но неизвестно, какие мысли про носились у него в голове, спрятанные за непроницаемым выражением лица. Он не стал прямо отвечать белому человеку и перевел разговор на пустяки, внутренне борясь с собой: пища... довольно пищи, чтобы жена и дети прожили до весны. Может быть, он даже верил, что принесенная белым человеком сказочная надежда была делом Помогающего Духа. Кто знает, о чем он думал тогда... Скупщик благоразумно не стал больше возвращаться к разговору о Кипмике, но, выйдя наружу к ожидающим его нартам, приказал своему помощнику-эскимосу отнести маленький мешочек муки в иглу Ангутны. А потом вернулся на факторию в устье Тюленьей реки. Вечером того дня Эпитна разожгла костерок из ивовых прутьев у входа в лаз иглу и поела вместе с детьми пресного хлеба, испеченного из муки, смешанной с водой. Она принесла лепешку и Ангутне, все так же неподвижно сидящему на лежанке, но он не стал есть, а вместо этого кинул лепешку песцу. Кипмик мгновенно проглотил хлеб, потому что тоже давно голодал. Потом Ангутна сказал как бы про себя: -- Значит, так должно быть. Эпитна поняла. Женщина распустила волосы, и они закрыли ей лицо. Едкий дым от костра окутывал четыре сидящие на лежанке фигуры. Маленькие язычки пламени почти не давали света, и Ангутна едва мог различить движения своих рук, но его пальцам не нужен был свет, они на ощупь плели Петлю Освобождения. Когда черный плетеный шнур лег ему на колени, Ангутна отвязал Кипмика. Песец -- снова свободный -- подскочил к высокой ступеньке лежанки и положил передние лапы человеку на грудь. Его черные глаза смотрели прямо в глаза человека с выражением, похожим на удивление, потому что прежде песец никогда не видел в них слез. Кипмик не шевельнулся, когда петля легла ему на шею. Не рванулся он и когда Ангутна заговорил: -- Теперь, Щеночек, время пришло. Ты отправишься на равнины, где нас ждут олени. И Кипмик перешел в ту страну, откуда нет возврата. На следующее утро, когда скупщик открыл дверь своего дома, то обнаружил подвешенную к стропилам крыльца странной волосяной петлей замерзшую шкуру песца. Она покачивалась и поворачивалась на ветру. Скупщик пришел в восторг, но все же ему было не по себе. Он достаточно долго прожил в этих краях, чтобы немного разбираться в жизни эскимосов. Тут же он приказал помощнику погрузить обещанное продовольствие на нарты и отвезти его в иглу Ангутны. Плату приняла Эпитна. Ангутна не мог сделать этого, потому что Петля Освобождения туго стянула ему горло. Он ушел, чтобы вновь воссоединиться с тем, кого потерял. Его могилу и сейчас можно найти на берегу Тюленьей реки. Это всего лишь невысокий серый каменный холмик с полуистлевшими орудиями охоты, разбросанными среди немых камней. Под ними лежит Ангутна, а подле него -- песец, когда-то живший среди людей. Соединенные по-прежнему вместе. Женщина и волк Люди построили небольшое иглу и ушли на запад. С горестным плачем они покинули насиженные места. Они забрали все, в иглу остался один старик. Люди взяли с собой и лайку Арнук, как того пожелал старик, ибо Арнук была последним подарком, который он мог сделать сыну и внуку, всей своей семье и людям своего племени. То было тяжелое время -- нескончаемые голодные предвесенние месяцы. В становище не смолкал плач детей, слишком маленьких, чтобы знать, что муки голода надо переносить молча, В становище уже умирали. Но не люди, а те, без кого они не могли выжить. Умирали собаки, одна за другой, и каждая уносила с собой надежды людей на будущее. И хотя пришло суровое время, никто ни единым словом не попрекнул семью старика за пищу, оставленную, чтобы поддержать силы его бесполезного и немощного тела. Мактук, его сын, делил собственную скудную еду поровну между престарелым отцом и голодным сыном, носившими то же имя, которое связывало всех троих воедино. Но в один апрельский день старик медленно поднялся со своей лежанки и пристально всмотрелся в лицо спящего внука. И тогда он произнес слова великой любви и еще более великого мужества, родившиеся в самых глубинах его души: -- Я знаю сердцем, -- сказал он, -- что олени ждут вас у Западных озер, а я останусь здесь. Вы должны взять Арнук с собой как память обо мне на все те годы, которые пройдут без меня. У старика были свои права, и это было последним его правом. Утром люди ушли, а бежавшая за нартами молодого Мактука Арнук все рвалась с привязи и оборачивалась назад, вглядываясь в небольшой белый холм, возвышавшийся над снежными гребнями. Миновало уже две зимы с той поры, как родилась Арнук, но она была девятым щенком в помете, и еды ей выпадало мало. Если бы старик не взял ее к себе и не выкормил с рук, она умерла бы, прежде чем начала по-настоящему жить. Благодаря ему она дождалась тепла и узнала радость долгих дней, возясь и играя с другими подросшими щенками на берегу большой реки, где располагалось летнее становище. Утомившись, она шла к крытой кожей палатке и тыкалась носом в колени старика до тех пор, пока он не открывал глаза и не начинал улыбаться, глядя на нее. Так она и выросла. Люди смотрели на нее с восхищением -- она превратилась в прекрасную лайку, большую и сильную, по статям превосходящую всех остальных собак становища. Мактук-старший нарек ее тем именем, которое она носила: Арнук, Женщина, ибо в последние дни его осени она заменяла ему жену и дочь. И поскольку нет смерти там, где зарождается жизнь, старый Мактук решил в злую зимнюю долгую ночь, что собака его должна понести, хотя голод уже душил становище. Арнук стала хранительницей той жизненной силы, которая перейдет к людям в последующие годы. И когда старый Мактук почувствовал толчки новой пробуждающейся жизни во чреве Женщины, в его душе поселилось умиротворение. Голод с каждым