. Как стараются показать свое превосходство, и как в то же время что-то общее, стадное закрывает их настоящую индивидуальность. Внешне они очень похожи. Интересы одни, вернее, их отсутствие. А на самом деле бесконечно разнообразны, но они сами об этом не догадываются. Как интересно сбрасывать с человека внешнюю корку грязи и открывать за этим его собственное "я". Это очень легко. Надо только уметь слушать. Сперва можно только делать вид, что слушаешь: он сам сбрасывает грязь и незаметно добирается до настоящего. Оно не всегда интересно, это настоящее, но иногда очень. Ты не думай, что я отношусь к ним свысока. Я прекрасно понимаю, что драки, грубость, пьянство, разврат, ссоры -- результат безделья, скуки, пустоты жизни. Я сам могу быть таким же, но не люблю. Хотя и бываю. "С волками жить...". Но это плохая пословица. Надо быть человеком. Ты не думай, что я всегда "такой умный". Нет, обычно я просто живу, смотрю. Прости, если надоел. Целую. А людей очень много хороших и интересных. Б. 12 ноября 1944. Моя родная! Уже середина ноября, в Москве, наверное, холода, а здесь тепло. Дожди, пасмурно, но тепло. Вчера читал один из номеров журнала "Знамя". Он весь наполнен военными повестями, очерками, рассказами. Очерки еще можно читать, особенно если они описывают операции в "мировом масштабе", с высоты штаба Армии или Фронта. А художественные произведения я не мог читать без раздражения. Вот, например, повесть Либединского "Гвардейцы". Человек пишет все время непосредственно о боях, о переднем крае, где, очевидно, ни разу не был. Раздражает все: и неверное употребление военных терминов, например, танковый "дивизион", вместо "батальон". И невероятные эпизоды. И общая, абсолютно неверная картина боя, где все, от командира до солдата, ясно представляют себе обстановку на большом участке, где все совершается по плану, где связь безукоризненна, и все согласовано до мельчайших деталей. Раздражают и вызывают смех такие эпизоды: в роте чрезвычайное происшествие -- боец в атаке потерял штык от винтовки. Его судят чуть не трибуналом. Автор не знает, что на поле боя этот боец мог подобрать десяток целых винтовок, а не только штык. Зачем люди пишут о том, чего не знают? Не видел войны -- не пиши о ней. Нельзя писать художественные произведения о войне во время войны. Нога у меня постепенно заживает. Хожу свободно, но не очень долго. Рана еще не закрылась. Целую. Б. 17 ноября 1944 Вчера на перевязке врач сказал, что выписать меня можно будет только недели через три-четыре. С ума сойду от скуки и тоски! Еще месяц лежать! Позавчера взял обмундирование и "сбежал" (не в смысле "бегать") в городское кино. Шел наш фильм "Учитель". Что за дрянь! Перечитал "Бесы". Как умно, остро, и как зло! Может быть из-за этой злости, из-за слишком явной ненависти автора, он и не достигает своей цели. Даже пусть фактически верно, а не веришь. Он слишком пародирует, так что враги его могут сказать: "Ведь это совсем не мы!" Много очень верного, глубокого, умного, полностью оправдавшегося. Но для памфлета слишком страстно и необъективно. На основании этой книги нельзя изменить убеждения: слишком много личного. А вещь замечательная. Любопытно, что любое явление можно показать в любом свете, не искажая фактов. Важно не то, что говоришь, а то, о чем не говоришь. Можно сказать правду, но не всю, а если сказать всю, то все изменится. В этом я очень убедился за последнее время. Даже в науке в фактах нет истины. Если теория слепо следует фактам, подгоняется под их совокупность, то обязательно следующий факт сломает эту теорию. Теория должна быть шире фактов, принимая их лишь как необходимое условие. Нечто вроде граничных условий при составлении дифференциальных уравнений. Эти условия не определяют уравнения полностью, лишь заключают в рамки и помогают исключить ненужное. Прости за болтовню. Целую. Б. 28 ноября 1944 Моя родная! День рождения прошел неплохо. На квартире одной сестры из госпиталя собралось человек шесть-семь. Вообще, конечно, скучно, но жаловаться не приходится. Читаю "Диалектику природы". Очень много интересного и умного, но очень много спорного. И вообще все не очень значительно. Основные диалектические (так называемые) законы суть или общие места, или софизмы, допускающие любое толкование в зависимости от конкретного случая. Анализ современной ему науки в некоторых моментах абсолютно устарел, а иногда просто запутан (вопрос об энергии). И при всем том очень много блестящих глубоких мыслей. Поражают эрудиция и всесторонние познания автора. В общем я получаю удовольствие, что и требовалось доказать. Рана еще не закрывается. Видел новый американский фильм о летчиках. Довольно пустой, но сделан хорошо. Тоска... Читала ли ты роман Федина "Города и годы"? Я прочел его сегодня. Он произвел на меня большое впечатление. Это повесть о том, как во время войны, когда рушится мир, сталкиваются причудливым образом судьбы людей. Это не очень большая литература, и характеры очерчены не четко, скорее силуэты. Но книга подкупила меня правдой: я видел такое же. Во всех своих романах он пишет больше о Европе, чем о России. И здесь почти все действие происходит в Германии с русскими военнопленными, или просто случайно застигнутыми там войной 14 года. Все, что он пишет, мне очень знакомо, вернее чувства и мысли. Тоска... Пью понемногу. Но я не напиваюсь. Скучно. Курю целыми днями. Целую. Б. 3 декабря 1944 Моя родная! Сегодня будет перевязка -- посмотрим, в каком состоянии рана. Я кончил сборник Тимирязева. Конечно, основное там не его речи, а приложенные статьи английского биолога Гексли "Эволюция и этика", английского физика Пирсона "Наука и обязанности гражданина". Несколько наивна в социальном отношении, но замечательно верна и оригинальна в определении философии и сущности научного метода статья английского физика Винера "Расширение области восприятий". Когда по вопросам, монополизированным философией, высказывается положительный ученый, у него это получается значительно проще и лучше... Всякая предвзятая философская система (любая) догматична и, следовательно, в научном смысле реакционна. Это особенно ясно видно в примечаниях А.К.Тимирязева (сына) к этим статьям, сделанных в духе диалектического материализма. Я вообще терпеть не могу этого А.К.Тимирязева (он сейчас читает на физфаке МГУ). В своих книгах по теоретической физике он больше занят обвинениями противников в отступлении от диамата, чем теоретической физикой. На этом основании он не признает Эйнштейна, волновую механику и многое другое. Но хватит об этом. Ты пишешь, что мои, как ты их называешь, "безрассудства" происходят под влиянием окружающей среды. Это неверно. Я действительно получаю наслаждение от риска. Всего хорошего. Б. 4 декабря 1944 Моя родная! Скучно. От нечего делать играю потихоньку в очко. Выигрываю. Прочел с начала до конца "Радугу" В.Василевской. Бездарность. А в тех местах, где она описывает собственно войну, -- ни слова верного. Сейчас читаю "Мертвые души". Хоть и классик, а хорошо. Кстати, что такое классик? Лучше всего сказал об этом Тэн: "Классической называется литература, изучаемая в гимназиях". Иного определения дать нельзя. Очень интересно наблюдать за политической жизнью Румынии, даже в масштабах такого маленького городка. Вчера была демонстрация. Совсем непохоже на то, что у нас называют этим именем, и немного смешно. В общем скучно. Целую. Б. 12 декабря 1944 Моя родная! Вчера всю ночь играл в очко. Выиграл 18000 лей. Комиссия откладывается со дня на день. Скучно. Прочел маленький сборник еврейского поэта Ошера Шварцмана. Очень хорошо. Несколько напоминает Гейне, но вполне оригинально. Чувствуется, что перевод портит. Хотелось бы почитать его побольше. Читаю сборник научных трудов Столетова, известного русского физика. Очень устарело, конечно. Грустно видеть, как много я забыл. Утешает лишь то, что легко вспоминаю. Б. 2. В госпитале. Над койкою встала высоко Видением белым стена. О чем-то родном и далеком Лениво поет тишина. В окно виноградные кисти Ползучий кустарник забросил, Деревьев зеленые листья Посыпала ржавчиной осень. Предутренний сумрак в палате, Свисток парохода вдали... У низкой железной кровати Стоят до утра костыли. Проходит сестра озабоченно, Сандальи скрипят в тишине... В осенние долгие ночи Не спится, не дремлется мне. И мелочное, и главное Смешав в темноте ночной, Проходит мое недавнее, Вчерашнее предо мной. Дороги, лощины, болота Трехдневный томительный бой, Размеренный гул самолетов И мин нарастающий вой. Спокойно карпатские горы Глядят сквозь чадру облаков, Как танки врываются в город, Ломая фанеру домов. И немцы до ужаса близко По-своему что-то кричат, И радость смертельного риска Бежать не позволит назад. Ракет разноцветные стрелы, Раскрытые бочки вина, Шампанское, водка, расстрелы, Трофеи, убийство -- война. А после -- прогулка веселая Под солнцем полуденных стран, Румынские нищие села, Зубчатые скалы Балкан. Болгарские плавные танцы, Цветы и восторженность встреч. Вино. Рестораны Констанцы, Певучая сербская речь. Народные пестрые сказки О древней, забытой стране, И женские пьяные ласки В полночной глухой тишине. Я знаю, что время настанет -- Пойду я дорогой иною, И в памяти, будто в тумане, Померкнет пройденное мною. Заботами новыми полный, Забуду военный угар, -- Дунайские белые волны, Днестровские берега. Без радостей и волнений Займут мой недолгий век Опасности уравнений И тайны библиотек. Светлеет. Соседний раненый Хрипит в беспокойном сне, И тени воспоминаний Растаяли на стене. 3. Бориса выписали из госпиталя только в конце января сорок пятого. Прощальная вечеринка в маленькой двухкомнатной квартире: четверо уезжающих офицеров, и, соответственно, столько же медсестер. Утром Борис прибежал в госпиталь, получил направление в офицерский полк резерва Третьего Украинского, в город Тимишоары на западе Румынии на границе с Сербией, продаттестат, немного денег. Впрочем, у Бориса еще оставалось тысяч двадцать лей от карточных выигрышей последних недель. Поезд Тульча-Бухарест отошел точно по расписанию. В офицерском вагоне было свободно. Борис давно решил: ни в какой полк резерва он не поедет. Хуже нет тыловых бездельных частей. Бессмысленная унизительная муштра, в основном строевая подготовка, чтобы фронтовики не разболтались. Конечно, все это не надолго. В Венгрии идут бои, вакансии освобождаются, но опять привыкать, знакомиться, приспосабливаться. Из редких писем Полякова Борис знал: полк где-то за Дунаем на юго-запад от Будапешта, в районе большого озера Балатон. Ничего, найдет. А пока несколько дней погулять в Бухаресте, город посмотреть, с Александром Абулиусом поболтать. Еще давно, только Борис начал выходить в город на костылях, в одном кафе на берегу Дуная он разговорился с хорошо одетым румыном лет тридцати. Румын оказался евреем из Бухареста, владельцем маленькой мастерской по ремонту пишущих машинок, который регулярно приезжал в Тульчу, где у него была клиентура. Абулиус прилично говорил по-немецки, и общаться с ним было интересно. Его очень занимала экономическая система Советского Союза. -- Послушай, Борис, а если я приеду в Россию, я смогу работать? Я хороший механик, все системы машин знаю. -- Сможешь. У нас есть мастерские, поступишь на службу, если советское гражданство дадут. -- Я не хочу на службу, я хочу свою мастерскую. -- Не выйдет, Алек, у нас социализм. -- И я должен буду каждый день ходить на работу? -- Само собой. Утром приходить, вечером уходить. -- А если я сегодня заработаю столько, что мне и на завтра хватит? -- Во-первых, не заработаешь, а во-вторых, все равно должен будешь ходить. -- Не поеду в Россию. И вот Борис идет по вечернему Бухаресту, ищет Страде Вультур, 14, квартиру своего друга, Александра Абулиуса. Идет, как ему еще в Тульче умные люди советовали, прямо по мостовой, посреди узкой улочки, кобура Вальтера расстегнута, демонстративно сдвинута вперед: в Бухаресте полно железогвардейцев, русским офицерам в одиночку ходить опасно. Райончик не аристократический. По-видимому, еврейское гетто. Кривые, темные улочки, фонарей нет, одноэтажные домишки. Вот, наконец, Страде Вультур, дом 14. Не поймешь, вроде полутороэтажный. Звонка нет, надо стучать. Уже поздно, часов 11, спят, наверное. Минуты через три встревоженный женский голос, что-то по-румынски. -- Пафтым, мадам, пафтым. Александр Абулиус. И по-немецки. -- Это Борис Великанов, знакомый Алека из Тульчи, позовите, пожалуйста, Алека. И тут же голос Абулиуса: -- Это ты, Борис? Сейчас открою. Огромная, во весь дом, комната. Нечто вроде полатей наверху -- спальня. Комната почти пустая, стол, несколько стульев. В углу груда чемоданов, рюкзаки. Молодая женщина в халате, лицо усталое, улыбается. -- Это моя жена, Клара. А это, Клара, тот русский офицер из Тульчи, о котором я рассказывал. Вполне приличный человек, хоть и гой, прости, меня, Борис. Молодец, что пришел. Сейчас мы что-нибудь сообразим, отпразднуем встречу. Да ты раздевайся. Я смотрю, совсем не хромаешь. Куда направляешься, на фронт, опять воевать? -- Воевать, Алек, воевать, я же больше ничего не умею. Вы, вроде, уезжать собрались? А я хотел пару деньков у тебя пожить. Бухарест посмотреть. --Два-три дня можно. Мы с Кларой уезжаем. Через неделю из Констанцы отходит большой корабль в Палестину. Евреи бегут из Европы, Борис. Кто живой остался, конечно. Правда, союзнички ваши, англичане, как это по-русски говорится, мать их так, хозяева там и не пускают, но уже несколько транспортов благополучно прошли. И ваше командование помогает, видно не все у вас с союзниками душа в душу. -- Что же ты в Палестине делать будешь? Дикая страна, пески, бедуины на верблюдах, там и пишущих машинок, наверное, нет. -- Ничего, мы с Кларой молодые, всему научимся, может еще доведется нацбольшинством пожить. -- Это чей портрет? -- А ты не узнал? Антонеску. В каждом еврейском доме в Румынии висит. Ни одного еврея не отдал Гитлеру. У нас и лагерей не было. Три дня прожил Борис в Бухаресте. Ходил по городу. Маленький Париж, как называли его румыны, не уступал по словам Абулиуса большому только по числу проституток и сутенеров. Несколько раз был в кино: новые американские фильмы с постаревшим Дугласом Фербенксом. Вечерами болтал с Алеком и Кларой. Поезд на Тимишоару отходил через час после поезда на Констанцу. Борис оформил себе у военного коменданта билет. Официальное предписание у него было на Тимиошару, а в Венгрию все равно другого пути не было. Попрощались, поцеловались. И вот Борис уже едет в почти пустом вагоне для советских офицеров на запад, воевать. 4. -- Нету у меня для тебя должности, Великанов. Все занято. Полк после недавних боев только что укомплектован. Сейчас не воюем, все тихо. Стоим у этого озера, берега заболочены, пехоты нет, линии обороны нет, по ночам немцы между самоходками гуляют. Но по некоторым сведениям немцы готовят наступление. Так что должность тебе будет. Поживи пока в тылах полка, я скажу помпохозу, чтобы поставил на довольствие, не отправлять же тебя обратно. Будет время, в Будапешт съезди. Интересный город. Почти месяц до начала марта Борис жил, как в доме отдыха. В большой чистой горнице, которую он занимал вместе с начартом Ваней Щеголевым, в углу стояла бочка красного вина. Дом богатый. Хозяева, пожилая пара, молодая дочка и, по-видимому, батрак средних лет -- жили на отдельной половине, с русскими не общались. Ребята рассказывали, что когда в январе полк драпал сотню километров до Дунафельдвар, в таких деревнях из каждого дома стреляли. Борис читал об этих боях во фронтовой газете. Запомнились четыре строчки из бодрого стихотворения: Тогда решил Гудериан Свой нанести удар, Нацелив танковый таран На Секешфехервар. Через пару дней Бориса позвал Колька Травин -- смерш. После нескольких незначащих общих фраз сказал: -- Слушай, Великанов, ты ведь дружен был с бывшим ПНШ-1 капитаном Шерешевским? Какое у тебя о нем мнение? -- Самое хорошее. Храбрый офицер, прекрасный человек. -- Я тоже так думал. То, что я тебе сейчас скажу -- секрет. Понимаешь, через месяц после его гибели я получил приказ арестовать его и доставить в Особый отдел фронта. Почему, за что -- не знаю. Может, ты что-нибудь знаешь? Если знаешь, скажи. Повредить ему уже нельзя, а мне интересно. Благодарен буду. -- Что ты, Коля, я и не верю, чтобы Сашка мог быть в чем- нибудь замешан по твоей части, да и вообще в преступлении. Думаю, что ошибка. Бывают же ошибки? -- Бывают. Ладно, забудем этот разговор. Ходили на охоту с карабинами на зайцев в бескрайние пшеничные поля, по вечерам пили. С Ваней Щеголевым смотались на мотоцикле посмотреть развалины Будапешта. В Буде зацепились за пехотную роту, всю ночь пили и играли в очко с комроты, политруком и взводными. Борис размяк и под утро записал стихи. Ире он их так и не послал. От тебя, желанная, Очень далеко Офицеры пьяные Режутся в очко. Проиграл все пенги я, Больше делать нечего. На столицу Венгрии Опустился вечер. И печаль угрюмая Гложет сердце мне. Я лежу и думаю О чужой жене. Улицы московские Много лет назад, "Гладкая прическа, Серые глаза". Это все лишь прошлое, Ты теперь один. Ничего хорошего В будущем не жди. Ты ошибся где-то, Думая, что к лучшему, Покорись поэтому, Зря себя не мучая. Не нашел другую, Значит делать нечего. На страну чужую Опустился вечер. Уже после войны Борис Александрович прочел похожие строчки у Симонова. В первых числах марта Бориса рано утром разбудили знакомые звуки немецкой артподготовки. Это была, как впоследствии выяснилось, последняя попытка немцев перехватить инициативу. Через два дня за Борисом прибежал Поляков. -- Товарищ старший лейтенант, вас комполка на КП вызывает. Я на мотоцикле, быстро доедем. Вам должность будут предлагать, товарищ старший лейтенант, так ребята мои очень хотят, чтобы вы опять нашим командиром были. А то нынешний, лейтенант Федоров, глупый очень и суматошный. Начштаба сегодня утром увезли с контузией. Я слыхал, Курилин собирается нового ПНШ-1 сделать начштабом, а вас первым ПНШ. Вы попроситесь вторым, а? КП -- хутор метрах в ста на запад от маленькой деревушки. Курилинская тридцатьчетверка под окнами, в комнате полно народа: Курилин, Варенуха (навеселе, конечно), телефонисты, несколько разведчиков, незнакомые офицеры. -- А, Великанов, явился, наконец. Как тебя, -- Борис, кажется? Вот, Боря, познакомься. Это капитан Загоруйко, теперь начштаба. А это разведчик, лейтенант Федоров. Хочу тебя ПНШ-1 назначить. Опять ошибся, никак не могу привыкнуть. По новому приказу ПНШ в ЗНШ переделали. Не помощник, а заместитель начальника штаба. Так что будешь первым заместителем. Думаю, еще дней на десять у немцев хватит сил наступать, а там мы ударим. Начинай подготовку. Оперативные планы, схемы всякие. Да ты парень грамотный и не первый месяц воюешь, справишься. -- Товарищ гвардии полковник, разрешите сказать! -- Ну чего еще? Или должностью недоволен? Должность капитанская, послужишь немного, представлю. -- Товарищ гвардии полковник! Разрешите мне снова по разведке. Привык я к моим ребятам. Назначьте лейтенанта первым ЗНШ. Я не обижусь. Неожиданно влез Варенуха: -- Слышь, полковник, пускай Великанов опять разведчиками командует. Дело ему знакомое. С его орлами чужому трудно ладить. Я -- за. Да не забудь, о чем мы говорили. -- Ну хрен с вами. Не возражаешь, Федоров, против повышения? -- Как прикажете, товарищ гвардии полковник. -- Ладно, пиши приказ, начштаба. Все свободны. Останься, Великанов, мы с майором с тобой поговорить хотим. Парторга сюда пришлите. Давай, майор, это по твоей части. Варенуха говорил тихо, почти ласково. -- Да ты садись, Борис, в ногах правды нет. Мы тут обсудили. Нехорошо получается. Боевой офицер, орденоносец, а единственный беспартийный из полковых ветеранов. Скоро наступление. После Венгрии -- Австрия. Самое время стать коммунистом. Я и понять не могу, почему ты до сих пор не в партии. И не говори ничего. Вот тебе целых три рекомендации: моя, комполка и Травина. Сейчас парторг придет, пиши заявление, ему отдай с рекомендациями. Написал заявление. Деваться некуда. Парторг полка, капитан Тимохин, мужик откуда-то с севера, слегка суетливый и, как всегда казалось Борису, тяготящийся своей нелепой и явно ненужной должностью, принял бумаги и поздравил Бориса: -- Очень рад, товарищ Великанов, давно пора. Мы быстренько оформим. Вас все знают. Потом Борис сидел с Загоруйко, "входил в курс дела". Получил карты (немецкие, подробные), уяснил задачи полка и свои на ближайшие дни. К вечеру был у самоходок. -- Давай, Борис, ко мне. Половина твоих ребят у моей батареи ошиваются. Делать им особо нечего. Фазли Мурыханов как будто и вправду рад Борису. За самоходкой на снарядных ящиках котелки, кружки -- ужин. -- Садись, сегодня моим гостем будешь. Брось вещмешок в машину. И шинель тоже, тепло, даром что март месяц. Поляков, что же у тебя для начальства посуды нет ? -- Как нет, товарищ капитан, обижаете. Полный комплект. Ребята на старшего лейтенанта ужин и паек получили. Сейчас принесу. -- Только посуду неси. Я же сказал, гостем будет. И сам с нами садись. Ты, Борис, говорят, давно из госпиталя вернулся. Почему не приходил? -- Да я вроде безработным был. Меня в тылах при помпохозе тайком держали. Тихий вечер. Издалека, с севера, раскаты артиллерии. А здесь тихо. Редкие немецкие ракеты освещают плоскую равнину, несколько подбитых немецких танков метров в двухстах от машины. -- Я, Фазли, пройдусь по краю. Мне Загоруйко велел завтра к утру прислать в штаб схему немецких огневых точек. Их линия обороны далеко от нас? -- А никакой линии нет. У нас пехоты на две версты, которые полк держит, дай бог на три взвода наберется. У немцев вроде побольше, но ненамного. Война танковая. Вот утром увидишь, они в шесть часов начинают. Как штук двадцать "Тигров" попрут, небо с овчинку покажется. Но мы научились, мы их по гусеницам бьем, болванками. Так что на кой тебе огневые точки. Выставлены у них, конечно, дозоры, пулеметные гнезда есть, а где они -- нам без разницы. -- Все равно, раз приказано, пойду. Заодно и старых знакомых в батареях повидаю. Пошли, старший сержант. Ракетницу возьмите. И Рюмин с нами, на всякий случай. Восемнадцать самоходок полка растянулись тонкой цепочкой до берега озера. Со слов пехотных взводных и командиров орудий Борис нанес на схему несколько немецких пулеметов. Уже совсем стемнело. -- Ну что, Поляков, попробуем? Подойдем к немцам поближе, вон к тому танку, видишь, чернеет вдали. Одна ракета и пара очередей из автомата, -- может, еще пулемет рассекретим. За махиной подбитого "Тигра" с развороченной гусеницей можно отдышаться. -- Ну-ка, Абрам, давай ракету. И сразу оба из автоматов в их сторону. А я, пока светло, выскочу на секунду, чтобы увидали, и обратно. Здесь, вроде, до них метров сто, не больше. С трех сторон пулеметные очереди. Вперемежку глухие и звонкие щелчки по броне. Один пулемет, прямо против танка, еще не был отмечен на схеме. Пустяк, конечно, а приятно. Вышло. Утром Бориса растолкал Мурыханов. -- Вставай, старшой, войну проспишь. Уже не так далекий рокот моторов. В серой утренней мгле, если присмотреться, видно: не спеша ползут игрушечные кубики танков. Подошел Поляков. -- Я, товарищ старший лейтенант, распределю разведчиков по батареям, по два-три на каждую. На "Тиграх" за башнями пехота сидит, если какая машина прорвется, лишние автоматы не помешают. Я вам тоже автомат принес, в отделении у нас штук пять немецких всегда в запасе. За шесть дней боев полк потерял восемь машин, отошел на шестнадцать километров и уничтожил девять "Тигров". В одном утреннем бою самоходка младшего лейтенанта Семенца из батареи Щербакова подбила три "Тигра". Этим же вечером приехал подполковник из штаба Фронта и объявил о представлении Семенца к Герою, а пока вручил экипажу по "Красному Знамени". Щербакову разворотило осколком живот, он умирал долго и мучительно. На седьмой день стало ясно, немцы выдохлись. К батареям на тридцатьчетверке приехал Курилин. Вечером собрал офицеров. -- Согласно приказу командующего Третьим Украинским фронтом генерала армии Толбухина завтра в семь ноль-ноль переходим в наступление. В бой вводятся все резервы Фронта. Сейчас они разворачиваются на исходных рубежах. Нам, участникам доблестной обороны у озера Балатон, доверено наступать в первом эшелоне. Новые машины получить не успеем. Направление -- северо-восток, к австрийской границе. До нее по прямой около двухсот километров. В полку десять самоходок. Организуются две батареи по четыре самоходки под командованием капитанов Мурыханова и Слепнева. Две машины в распоряжение старшего лейтенанта Великанова. После прорыва немецкой обороны эти машины будут идти впереди полка, осуществлять разведку боем. Задача -- идти вперед, не останавливаясь, в мелкие бои с отступающими немецкими частями не ввязываться. Вопросы есть? Великанов, получи карты и маршрут движения у начштаба. Оборону прорвали -- сами не заметили. Шла сила -- Борис еще не видел такой концентрации техники. И пехоты, на колесах и на своих двоих, хватало. Первый день две самоходки Бориса шли в сплошной массе наступающих частей. Иногда слышались выстрелы, но немцев видели либо сдающихся в плен, либо уже пленных. У опушки небольшой рощицы возбужденная кричащая толпа солдат. Борис остановил машину, подошел узнать в чем дело. Два парня в форме РОА старались перекричать толпу. -- Мы же сами. Мы ждали. Мы без оружия. Подбежал молоденький лейтенант, в руке пистолет, глаза безумные. Пьяный от сознания собственной силы, еще бы -- наступает, гонит немцев. -- А-аа, власовцев поймали! Расстрелять их на хрен! Разойдись, славяне! А ну, бегите, сволочи! Борис дернулся, шагнул вперед. Стоявший рядом Поляков схватил за руку: -- Не лезь, старшой. Он же не в себе. Ему море по колено. Его остановить только пулей можно. Власовцы побежали. Лейтенант двумя выстрелами уложил обоих. Один еще живой. Подошел, добил. Постоял, глядя на трупы, повернулся и, размахивая поднятым пистолетом, побежал: -- Вперед, на запад, мать вашу! На вторые сутки шли одни. Пехота отстала, моточасти, наверное, разошлись веером. Хорошие проселочные дороги, тепло, сиди на броне, покуривай, одно удовольствие. И не воевали почти. Лишь один раз пришлось прогнать с дороги немецкий заслон -- пушечка с расчетом и несколько человек пехоты. Дали два залпа к снова вперед. Борис потерял счет дням. Может, трое суток прошло, может, десять. Спал урывками. Равнина кончилась. Сперва еле заметные холмы, поросшие молодой, ярко зеленой травой, потом повыше. Отроги Восточных Альп. Скоро полдень. Жарко. Борис сидит, опустив ноги на покатую переднюю броню. Достал карту. Судя по всему, до австрийской границы километров десять. Там придется остановиться, подождать начальство. Должны выйти к озеру Нейзидлер. Искупаться бы. Впереди, слева от проселка, метрах в трехстах, немецкая колонна. Увидели самоходки, побежали налево между холмами, в ущелье. Борис крикнул командиру орудия: -- Не обращай внимания, наше дело -- вперед. Все произошло страшно быстро. Из ущелья наперерез дороги два "Тигра". Борис видел, как медленно поворачивается башня переднего. Разрыва он не слышал. Тупой удар в правое бедро и острая боль, как укол иголкой в правом колене. Непонятно почему он лежит на земле. Упал с брони и даже не ушибся. Выскочил командир орудия, прибежали с задней машины Поляков и Баранов. -- Ну-ка помогите подняться, ребята, ничего страшного, как будто царапнуло слегка, сейчас пойдем дальше. Машину не повредило? А что танки? -- В машину не попало, товарищ старший лейтенант. Снаряд разорвался метрах в двух, чуть правее. Вас осколком, наверное, стукнуло. Несколько осколков в боковую броню -- только вмятины. А танки ушли. Пересекли дорогу и ушли на север. Поляков и Баранов взяли Бориса под руки, подняли. Он хотел наступить на правую ногу и снова упал, нога, как чужая, -- не держала. -- Кажется, меня в колено. Разрежьте штаны. Поляков, посмотрите. Поляков разрезал штанину финкой от ремня до сапога. Поднял голову. -- Четыре осколка попало, товарищ старший лейтенант. Три маленьких, один побольше. Но крови почти нет. Я перевяжу сейчас. Борис вдруг почувствовал, нога болит. С каждой минутой все сильнее. -- Ладно, поднимите меня в машину. Разворачивай самоходку, младший лейтенант, навстречу нашим пойдем. Оставайся с другой машиной, Абрам, подожди, пока полк подойдет. Поехали скорей, а то больно. Встретили полк. Курилин в танкистском шлеме, как монумент, по пояс выступал из башни тридцатьчетверки. На штабном "виллисе" Загоруйко и Федоров. За ними батареи. Борис лежал у правого борта. Курилин встал на гусеницу. Наклонился. -- Товарищ полковник... -- Молчи, молчи, сказали уже. Сейчас тебя на "виллисе" в тылы полка отвезут, я велел развернуть тылы в деревне, отсюда километров двадцать. Фельдшер посмотрит, надо будет -- в госпиталь отвезут. Не тушуйся, старшой, еще повоюем. Я тебя за Балатон ко второму ордену представил. Военфельдшер Сокольский осматривал ногу недолго. -- Ничего страшного, товарищ старший лейтенант, осколочки крохотные, сами выйдут. Недельку здесь полежите, бегать будете. -- Очень болит нога, дайте что-нибудь. -- Лучшее обезболивающее -- спиритус вини, водка то есть. Стакан спирта налью -- все пройдет. Сокольский был дурак. Борис это точно знал. Спорить сил не было. -- Какое сегодня число? -- 27 марта. 5. Начарт, Иван Щеголев, вез на "шевроле" в полк снаряды. Остановился в тылах заправиться. Из штабного дома выбежал писарь. -- Товарищ старший лейтенант, там ПНШ-2 помирает. Второй день здесь лежит, то в сознании, то бредит. Фельдшера нет, не знаем, что делать. Великанов лежал на топчане, прикрытый плащ-палаткой. Дышал тяжело, с хриплыми стонами. Серое лицо, заросшее рыжеватой щетиной. Глаза закрыты. Щеголев пощупал лоб. Сухой, горячий. Великанов невнятно забормотал: -- Мама, мамочка, больно, мама... Щеголев откинул плащ-палатку. Босые ноги. Правая штанина разрезана сверху донизу, грязный бинт ниже колена жгутом перетягивает разбухшую ногу. Щеголев нажал пальцем выше бинта. Хрустит. Писарю: -- Принеси ножницы. Осторожно разрезал. Снял повязку. Запах гнили. -- Машины свободные есть? -- Ни одной, товарищ старший лейтенант. Помпохоз уехал за продуктами, остальные машины за горючим. Да и людей никого -- два писаря, связист, еще парторг и начхим в соседнем доме. -- Зови всех, кто есть, разгружать мою машину. Я Великанова в госпиталь повезу. Гангрена у него. Подушки, шинели приготовь, чтобы лежать удобнее. А Сокольскому скажи -- вернусь, морду набью. Борис очнулся, когда поднимали на машину. Нога -- как огромный флюс, нестерпимая пульсирующая боль. Щеголев устроил в кузове ложе из нескольких подушек, осторожно, как ребенка, сам опустил Бориса. -- Куда меня, Ваня? -- Терпи, Борька, в госпиталь поедем. Ты терпи, трясти будет. Может выпить дать? -- Не хочу. Мутит. В кузов влез парторг, капитан Тимохин. -- Мы вас в партию приняли, товарищ Великанов. Я справочку написал, вот сюда в карман гимнастерки кладу. В любой парторганизации оформите, хоть в госпитале. Поехали. Щеголев сидел на скатке шинели рядом с Борисом, придерживая на ухабах. Борис достал из кармашка тимохинскую справку, протянул Щеголеву. -- Ваня, разорви и выброси, пока я в сознании. Щеголев ничего не сказал, разорвал на мелкие клочки и за борт. Борис Александрович всегда считал это своим самым смелым поступком в жизни. Ближние фронтовые госпитали только развертывались, но уже были переполнены. На австрийской границе начались серьезные бои, поток раненых возрастал. Поздно вечером Щеголев решил: дальше не поеду. Борис без сознания, бредит. Небольшой городок Веспрем. Тенистый парк, похожее на старинный замок здание женского монастыря. Щеголев подогнал машину к главному подъезду и вошел в большую комнату, почти зал. Прямо на полу лежали раненые. Свешивающиеся с потолка голые лампочки горели вполнакала: с улицы доносилось тарахтенье передвижного генератора. Санитары в грязных белых куртках, молоденькие монашки в длинных до пола черных платьях под белоснежными накрахмаленными халатами. Щеголев остановил пробегавшего санитара. -- Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга. -- В операционной все хирурги. А где раненый? -- В машине на улице. -- Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу хирургу. Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены, халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу. -- Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти. И санитару: -- Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту комнату, заполните карточку на раненого. -- Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко. Если прооперировать, осколки вытащить, почистить... -- Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать? -- А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки, пистолет немецкий хороший? Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны. -- Ты кто, танкист? -- Самоходчик. -- Бензин мне нужен, машины у меня стоят. -- Бочки хватит? -- Две. -- Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу. -- Полковник я, полковник. Тащи его в операционную. 6. Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно. Попробовал поднять руку -- не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову направо -- стена, налево -- коротко остриженный остроносый парень в бинтах, сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на Бориса. -- А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь. -- Зачем меня связали? -- А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку сломаешь. Тебя как зовут-то? -- Борис. -- А меня Петька, как в "Чапаеве". Младший лейтенант Новиков Петр Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже старший лейтенант, два раза приходил. -- Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам могу. -- Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние, по-русски не понимают. Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису, вскрикнула, убежала. Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются. -- Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, -- свечку своему другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура. В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик тумбочки, положил. -- Очень тебе больно, Великанов? -- Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой. -- Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на ночь обязательно, чтобы спал. -- Спасибо, доктор. Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате. Борис заснул. Семь месяцев в госпиталях -- целая жизнь. Первые два Борис лежал в гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались пролежни и стали отучать от морфия. Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно ненужную ему математику. Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения. У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря. Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в монастырь. -- Многих моих девочек тогда обидели. Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием -- ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия, долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С настоятельницей молчат. Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры: -- Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума посходили. Палят в небо кто во что горазд. В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер. Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы, кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с макаронами. И самое главное -- каждому полная кружка не сильно разбавленного спирта. Комиссар госпиталя произнес очень короткую речь. Он сказал: -- Поздравляю с победой, ребята! -- и выпил до дна, не отрывая кружку от губ. Через день Борис написал стихи. 9 мая 1945 года Бессонница и жесткая кровать, А до рассвета долго, третий час. Вдруг радио и "Говорит Москва", И утром сестры поздравляли нас. Война окончилась, а я живой. И буду жить, и возвращусь в Москву, И все, что в снах вставало предо мной, Я, наконец, увижу наяву. Мне долго смерть туманила глаза, И я забыл, как хороша земля. Мне лишь сегодня ветер рассказал, Что май пришел, что зелень на полях. Теперь я вижу, как прекрасен мир, Вещей чудесных в нем не сосчитать, И все зовет: возьми меня, возьми! И надо лишь осмелиться и взять. И верится, что будет так всегда, И больше не уйдет с земли весна. Ведь если мерить жизнь не на года, А на часы, то как долга она. Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город. Скучно. Ноет рана. Душно у окна. За окном чужая, сонная страна. Порами асфальта впитывает жар Город Белых Стульев -- Секешфехервар. Затекают ноги. Шевельнуться лень. Неподвижно солнце. Бесконечен день. Скоро я поправлюсь и вернусь домой, Все закроет время дымной пеленой, Я уже не вспомню в думах о другом Вой летящей мины и разрыва гром, Долгими ночами не приснится мне, Как стучат осколки сверху по броне, Как за черным дымом, выстроившись в ряд, Танки на полях неубранных горят, Как в бездонном небе ходят облака За хребет карпатский, за зубцы Балкан. Я забуду скоро, знаю хорошо, Все, что я увидел, пережил, прошел. Может лишь случайно в сутолоке дней Выплывут в тумане памяти моей Странные, смешные, глупые слова: Город Белых Стульев -- Секешфехервар. Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял: -- Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело. Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю. И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит "Сильву", "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов. Борис покупает книги в маленьких букинистических магазинах. Их полно в городе. Главным образом немецкие переводы английских и американских детективов. Два раза повезло. Купил изданную в тридцатых годах русским эмигрантским издательством книгу воспоминаний Василия Немировича-Данченко "Она". Чуть ли не девяностолетний старик с поразительной откровенностью рассказал о своей первой юношеской любви и связи с тридцатилетней великосветской дамой. Открытость и чистота. Судя по всему, именно она изображена на картине Крамского "Незнакомка". Вторая удача -- немецкий перевод романа венгерского классика (по- видимому, хотя Борис никогда о нем не слышал) Франца Мора "Песнь пшеничных полей" о венгерской деревне сразу после первой мировой войны. Настоящая поэзия, образы. Бориса Великанова выписали из госпиталя в конце сентября и отправили в Констанцу в штаб фронта для демобилизации. Он уже вполне прилично ходил, опираясь на купленную в Сегеде прекрасную трость с инкрустациями. Нога, правда, еще слабая и вдвое тоньше здоровой. По дороге в Констанцу Борис заехал в полк, стоявший в западной Румынии. Два дня пьянки с разведчиками, с офицерами. Перед отъездом Поляков отозвал Бориса в сторону. -- Вы, товарищ старший лейтенант, теперь на гражданке будете, там я слыхал, туго. Вот вам ребята просили передать. Здесь штук десять часов, есть хорошие, золотые. А это от меня. За вами ТТ записан? -- ТТ. Всегда со мной. -- Его сдать придется. А как же вы без оружия? Говорят, бандитов в России полно. Оно и понятно, мало ли шпаны с войны вернулось. Здесь парабеллум и маленький пистолетик, дамский вроде. Авось пригодятся. Весь октябрь и начало ноября провел Борис в Констанце, плутая в бюрократических катакомбах штаба фронта. Толстые штабные полковники не спешили. Получение каждой из десятков требуемых подписей занимало дни. Борис гулял часами по набережной, смотрел на отплывающие в Одессу корабли с демобилизованными, играл в очко и преферанс с соседями в офицерском общежитии. Он уже начал бояться, что не успеет домой ко дню рождения. Успел. Получил все бумаги, направление "в райвоенкомат по месту жительства" и без письма и телеграммы за два дня до торжественной даты своего 24-летия поздно вечером нажал кнопку звонка. Елизавета Тимофеевна плакала. В первый раз на памяти Бориса. Сидели почти всю ночь, говорили. Борис больше слушал, рассказывать было нечего, письма он писал по два в неделю. На следующее утро пошел в военкомат. Молодой, очень важный капитан принял документы, пистолет ТТ, протянул Борису бумажку. -- Вот вам направление в полк резерва. Будете там жить в офицерском общежитии, пока мы оформим демобилизационные документы, направление в отделение милиции для получения паспорта, направление на медкомиссию на предмет инвалидности и пенсии. Это все недели две займет. Борис наклонился к капитану. В комнате сидела еще только одна машинистка. -- Товарищ капитан, зачем меня в полк резерва? У меня квартира в Москве. Я вас очень прошу оформить все бумаги поскорее. Кстати, я хотел с нами посоветоваться. Вы же видели, я был начальником разведки полка, у меня остался еще один пистолет, парабеллум немецкий. Мне бы его сдать кому- нибудь официально, ведь хранить оружие гражданским лицам запрещено. Капитан тихо сказал, глядя Борису в глаза: -- Постараюсь нам помочь, товарищ Великанов. Покажите пистолет. -- Вот, товарищ капитан, и еще одна обойма к нему. Может, мне к военкому обратиться? -- Не надо, не надо, товарищ Великанов. Оставьте пистолет, я все сделаю. Погуляйте пока, пожалуйста. Через час документы были готовы. А маленький дамский пистолет Борис закопал в подмосковном лесу в 1952 году. Глава XII. СЕРГЕЙ. 1. Голос референта завотделом науки ЦК был сух, но с оттенком благожелательности. -- Товарищ Лютиков? Вас просит зайти Юрий Андреевич, если вы не заняты, конечно. -- Сейчас буду. Юрий Андреевич. Юрка Жданов. Сергей помнил коренастого плотного паренька с Химфака, на пару курсов старше, с которым приходилось общаться до войны по всяким комсомольским делам. Почему-то именно на Химфаке было особенно много отпрысков больших и мелких вождей. Оля Ульянова, Таня Фрунзе, Оля Ногина, Юра Жданов. Больше, чем за год работы в ЦК Сергея в первый раз вызвали наверх. Несколько дней назад в "Правде" было опубликовано покаянное Юркино письмо Иосифу Виссарионовичу. Да, ошибся, да, не понял вначале всех ошибок, всех преступных ошибок менделистов-морганистов, да, проявил мягкотелость, гнилой либерализм, да, недооценил прогрессивную сущность советской мичуринской биологии, замечательных достижений академика Лысенко. Простите, Христа ради! Похоже, пока простили. Но Иоська на самом деле прощать не умеет. Не угадал изгиба генеральной линии, -- считай не повезло. Рано или поздно припомнит. Так что очень лебезить перед Юркой не стоит. -- Заходите, пожалуйста, товарищ Лютиков, Юрий Андреевич ждет. Нет, не прибавилось значительности ждановскому сынку. Из-за почти пустого, лишь с несколькими телефонами, стола (особый цековский шик -- мы не бюрократы, вся бумажная мишура у референтов и секретарей, мы мозг партии) встал и сделал несколько шагов навстречу Сергею низенький, похожий на отца, только черты лица поменьше и послабее, Юрий Андреевич Жданов, партийный куратор советской науки. -- Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Иванович. Давно хотел лично с вами познакомиться, да вот дела неотложные все не позволяли. Да вы садитесь вот сюда, здесь нам будет удобнее. -- А мы с вами знакомы, Юрий Андреевич, в университете встречались. -- И в самом деле. Теперь вспоминаю. То-то ваше лицо мне показалось знакомым. Врет, конечно, прекрасно знал, что встречались. Досье, небось, референт прочел и доложил. -- Как вам у нас работается? Бывают ли затруднения? Если что, не стесняйтесь, прямо ко мне. Чем смогу, помогу. -- Спасибо, Юрий Андреевич. Пока, вроде, справляюсь. -- Вы, я слыхал, в заочную аспирантуру, в Институт истории и археологии, как он у вас там сокращенно называется, из головы вылетело? -- ИНИСТАР АН СССР, Юрий Андреевич. Язык можно сломать. -- Действительно, иногда эти наши аббревиатуры до абсурда доходят. Смотри, какой фрондер! Как смело критикует отдельные мелкие недостатки. -- И какая же у вас будет тема диссертации, Сергей Иванович? -- Предположительно -- анализ классового состава и классовых взаимоотношений в докиевской Руси. -- Хорошая тема, хорошая. Нам свою российскую историю забывать нельзя. Не откладывайте, Сергей Иванович, защищайте скорей, мы поможем. Конечно, классовый подход обязателен, мы марксисты, но главное сейчас все-таки показать истоки нашего русского национального характера. Мы интернационалисты, мы граждане Советского Союза -- единого многонационального государства, но не будем закрывать глаза на то, что первый среди равных -- великий русский народ. Помните у Маяковского: "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин". Товарищ Сталин гениально увидел всю глубину, всю истинность и практическую важность русской мичуринской биологии и поддержал академика Лысенко в его смелой борьбе с низкопоклонниками перед растленной идеалистической космополитической лженаукой, с менделистами-морганистами. И в других областях идет такая же борьба между правильной материалистической отечественной наукой и лжеучениями западных идеалистов. Возьмите физику, почитайте принципиальные труды академика Митина. Пора навести порядок и в нашей исторической науке. Есть мнение, защитите диссертацию -- перейдете работать в Академию. Хотя бы в тот же ИНИСТАР. Сперва на партийную работу, а там посмотрим. Давно пора кончать с засильем формалистского охвостья, учеников Покровского, с очернительством прекрасной истории русского народа. Как, согласны со мной? -- Конечно, Юрий Андреевич. Мне и самому приходили эти мысли, но, ясное дело, не так четко, не так глубоко. -- Ну и хорошо. Думаю, с диссертацией у вас затруднений не будет. Можно и не очень много писать. Если хотите, вам помогут подобрать материалы, оформить. -- Не надо, Юрий Андреевич, я сам. -- Как хотите. Теперь о другом. У нас есть для вас поручение. Оно далеко от вашей узкой специальности, но вы человек способный, молодой -- справитесь. Как у вас с языками? -- Английский более или менее, на Истфаке учил. Произношение только плохое. Сейчас начал французский, по самоучителю. -- Мы к вам преподавателей прикрепим. Языки нужно знать. А поручение такое. Вы знаете, что Советский Союз поддерживает создание еврейского государства в Палестине. Помогли им в Организации Объединенных Наций. Сейчас помогаем людьми (советниками, конечно), оружием. Думаем, устоит Израиль против реакционных арабских орд, наемников британского империализма, да и французского тоже. Многие надеются, что это будет наш оплот, плацдарм, так сказать, на Ближнем Востоке. Не мне вам объяснять, как это важно, вы же историк, а я химик, только в нефти и понимаю. Но у некоторых товарищей в руководстве возникли сомнения: на ту ли лошадь ставим? Уж очень евреи на Америку заглядываются. Реферат, Сергей Иванович, придется написать. Подробный, объективный. О нынешнем состоянии дел в мусульманском, особенно арабском, мире. О соотношении сил, есть там разные силы, в противоположные стороны тянут. И истории коснитесь. Ведь сегодняшняя политика результат исторического процесса. Спешить не надо. Вряд ли принимать окончательные решения придется раньше, чем через два–три года. Естественно, получите доступ в спецхраны, к разведданным. Особенно внимательно английские материалы читайте. Но на веру ничего не берите, все перепроверяйте. В собственных выводах будьте осторожны. Не навязывайте их. Те, кто будет читать, разберутся. Ну как, Сергей Иванович, справитесь за год? -- Постараюсь, Юрий Андреевич. Что с этим делать, когда кончу? -- Мне отдайте. Или тому, кто будет на моем месте. И понизив голос: -- Вряд ли, Сережа, я удержусь. Не простит. Теплый для конца сентября вечер. Возвращаясь часов в десять со Старой площади, -- раньше из ЦК уходить не принято, вдруг понадобишься, -- к себе на Маросейку (хорошая комната в маленькой коммуналке, только одна небольшая семья в двух других), Сергей позвонил из автомата Великанову. Трубку взяла барыня. -- Боря еще не пришел, жду. Да ты заходи, Сережа, должен вот-вот быть, а нет -- вместе подождем. За последний год Елизавета Тимофеевна подобрела. Стала Сергею "ты" говорить. Сергей знал: живут Великановы трудно. Елизавета Тимофеевна не работает, Борис аспирантуру кончил, диссертацию защитил, но зарплаты кандидатской не получает, сидит на должности старшего лаборанта, покойный Александр Матвеевич камнем висит на шее, тем более в университете, где надо следить за чистотой идеологического воспитания молодежи. Продмаги уже закрыты. Сергей заскочил на Неглинной в "Арарат", купил с наценкой бутылку армянского сухого. Ничего, кроме вина, к Великановым приносить нельзя -- обидятся. -- Это, Елизавета Тимофеевна, Васкеваз, хорошее вино, немножко терпкое. Давно у вас не был. Отметим. А что, сынок ваш еще не пришел? Сгорает на работе или загулял? -- Похоже, загулял, Сережа. На работе он не сгорает. Да у них теперь на Биофаке и не работает никто, все с формальной генетикой борются. Борис донкихотствует, боюсь за него, хорошо, если просто уволят. -- Ничего, Елизавета Тимофеевна, не волнуйтесь понапрасну, Борьку уже не переделаешь. Если он за четыре года на фронте не усвоил основ тактики боя с превосходящими силами противника, то теперь учить его поздно. Просто помочь надо уйти из-под обстрела. Я попробую его в одно малозаметное научное местечко устроить, ото всех этих идиотских дискуссий в сторонке. Пока в сторонке, за будущее не ручаюсь. Я, Елизавета Тимофеевна, сам с ним поговорю. Так, чтобы не обиделся, гонора чтобы его не задеть. -- Спасибо, Сережа. -- За что спасибо? Я еще ничего не сделал. Меня, Елизавета Тимофеевна, больше волнует сугубо личная жизнь. Вы говорите -- загулял. Это что значит? У Вовки Горячева напивается, в покер зарплату проигрывает или, не дай бог, в политику ударился? Сейчас появились идиоты, обсуждают, теоретизируют. -- Да нет, Сережа, не то. Девица одна его подцепила. И сейчас, наверное, у нее. Я не против. Парень взрослый, ему нужно. Два раза нас ночевала, я же не возражаю. Только, по-моему он жениться хочет. Конечно, его дело. Я давно ему сказала, я со всякой уживусь. -- Она вам не нравится, Елизавета Тимофеевна? Откуда взялась? -- Да я толком не знаю. Из каких-то богемных кругов. Не то начинающий критик, не то театровед, литературовед. Есть такие профессии: знают как, а сами не могут. Борис ей голову закрутил стихами. И сам закрутился. Да не слушай ты меня. Стара стала, ворчлива. Девица как девица. Красивая, вроде не глупая. А мне кажется -- чужая. -- Как звать? -- Ларисой зовут. И старше она Бориса года на три. Кажется, разведенная. Фу, самой противно, сплетничаю, как купчиха. Борис пришел в первом часу. Елизавета Тимофеевна уже легла. Увидел Сергея, не удивился. -- Давно ждешь? -- Давно. С барыней по душам поговорили. Я вино принес, выпьем? Выпили. 3акуски настоящей не было, Борис нашел в буфете мятные конфеты. -- Ну, расскажи, Борька, что у вас на Биофаке творится. С менделистами окончательно разделались? Впрочем, это ведь от тебя далеко. Физиология до генетики, как до формальной, идеалистической, так и до правильной, мичуринской, не касается. Или фрондируешь? С твоей анкетой только ярлыка идеалиста не хватает. -- Не выношу твоего цинизма. Я же биолог. Банда невежд и проходимцев во главе с параноиком уничтожают мою науку, в конце концов разрушают настоящее и будущее сельского хозяйства страны, губят хороших, порядочных, талантливых людей, а мне трусливо отмалчиваться? Я, мол, физиолог, меня не касается. А потом за физиологию возьмутся, тоже идеализм найдут. В физике уже нашли. -- Давай, давай, лезь с перочинным ножиком на бронепоезд. Что-то я не видел на этой исторической сессии, чтобы ваши генетики на амбразуру бросались. Разве что одноглазый Рапопорт за горло Презента схватил. Так это, прости за дешевку, как писал Александр Сергеевич, "спор славян между собою". А что касается "разрушения сельского хозяйства страны", то никакая наука его ни разрушить, ни спасти уже не может. Все, что могли, разрушили в двадцать девятом. Ты хоть бы барыню пожалел. Ей и так не сладко. Где твоя кандидатская зарплата? Как она на твои несчастные семьсот пятьдесят выкручивается? Смотрю, картины все продали. -- Молчи, Сережка, самому стыдно. Что я могу? Спасибо, с кафедры не выгнали. Защитить дали, работать в лаборатории позволяют. -- Пока не выгнали, скоро выгонят. Слушай, Борька, уходи сам, хочешь я тебя в ЦИУ устрою? Есть такое богоспасаемое учреждение на Кудринке: Центральный Институт Усовершенствования врачей. Вместо того чтобы сразу учить хорошо, помогают периферийным врачам вспомнить то, что они забыли или никогда не знали. Там совершенно нетипичный директор, вполне приличная баба, Вера Павловна Лебедева. Вдова такого старого большевика, Лебедева-Полянского, слыхал? И сама старый большевик, почему-то уцелела в тридцать седьмом. Я с ней по одному делу в ЦК общался, вроде друг другу понравились. Думаю, ассистентом какой-нибудь кафедры тебя возьмет, все-таки на тыщу больше платить будут. Язык у тебя подвешен неплохо, физиология врачам не бог весть какая сложная нужна. Говорят, в ЦИУ и оборудование неплохое. Делай, что хочешь, всем плевать. Глядишь, лет за пять докторскую сварганишь. Ну как, поговорить с Верой Павловной? Борис долго молчал, опустив голову. -- Поговори. Дезертирство, конечно, но насчет мамы ты прав. Сергей вздохнул с облегчением. Не думал, что Борис так сразу согласится. Видно, очень уж на Биофаке погано. -- Послушай, Борька, что это мне барыня о некой Ларисе говорила? Это серьезно? -- Женюсь скоро. -- Стихи ей писал? -- Писал. -- Прочти. -- Прочту, пожалуй. Вот, например, одно из первых. Это было совсем случайно. Майским вечером растревоженный Я недавно попал нечаянно В серый дом в районе Остоженки. Словно вспомнилось очень старое, И века назад перечислены, И сошел с картин Фрагонара Восемнадцатый, легкомысленный. Вам блистать бы тогда в салонах, Танцевать менуэт в Версале, Чтоб друг другу в лицо влюбленные Из-за вас перчатки бросали, Чтобы в забавах катились дни, Если ж скучно и делать нечего, Чтобы вместо меня Парни Вам стихи декламировал вечером. И влюбленных умело мучая, Вы смеялись бы надо всеми... Впрочем может быть это к лучшему, Что родились вы в наше время. И я рад, что совсем случайно, Майским вечером растревоженный, Я недавно попал нечаянно В серый дом в районе Остоженки. Сергей молчал. -- Ну что ты ни мычишь, ни телишься? Скажи что- нибудь. -- Так ведь плохие стихи, Борька. Без души. На заказ написаны. Не любишь ты ее. Зачем женишься? Или "Как честный человек...". Так это все фарисейство. У нас равноправие. -- Пошел ты... -- Ладно, пойду. Не буду вмешиваться в личную жизнь Бориса Великанова. А с Верой Павловной поговорю. 2. Секретарь парткома, старший научный сотрудник, кандидат исторических наук Сергей Иванович Лютиков проводил открытое партсобрание Института истории и археологии АН СССР. Собственно говоря, собрание надо было по распоряжению райкома провести несколько дней назад, сразу после публикации письма Лидии Тимашук и статьи Ольги Чечеткиной "Убийцы в белых халатах". Лютиков оттягивал собрание, пытаясь подготовить выступления достаточно весомые для райкома и в то же время достаточно безопасные для Института. В райкоме Сергею уже дали понять, что борьба с безродными космополитами ведется в ИНИСТАРе недостаточно интенсивно. Собрание шло гладко. Директор сказал несколько общих слов об усилении классовой борьбы, о глубокой символичности того факта, что презренные агенты международного сионизма были разоблачены простой русской женщиной. -- Да послужит это нам уроком! -- слегка надтреснутым голосом воскликнул академик перед "Да здравствует великий вождь и учитель, корифей науки, товарищ Сталин!" Пожилой гегемон из мастерских археологического сектора с трудом удерживался от мата. Больших усилий ему стоило также произносить слова "космополиты" и "сионисты" вместо привычного "жиды". Сергей ждал выступления Додика Мирского. Из примерно десятка партийных евреев института суетливый и многословный Додик, давний приятель и карточный партнер, вызывал особую озабоченность. Сергею очень было нужно, чтобы Додик выступил хорошо. Чтобы показать райкому: наши институтские евреи настоящие коммунисты, советские люди, хотя, конечно, и евреи. Додик выступил вполне прилично, Сергей даже не ожидал. 3аклеймил Джойнт (три четверти сидящих в зале не имели ни малейшего представления о том, что это такое), возмущался коварством и бесчеловечностью врачей-убийц, трижды повторил фамилию Виноградова, этого титулованного псевдоученого, неспроста пролезшего в систему медицинского обслуживания руководителей нашего государства и даже, страшно сказать, самого вождя и учителя. Слава нашим органам, вовремя обезвредивших эту банду! Напомнил Додик и о традиционном интернационализме коммунистической партии. В общем собрание прошло хорошо. Может быть удастся обойтись без увольнений. Академик, правда, мандражит ужасно, все хочет выслужиться, как бы не опоздать. С ним справиться можно. Он боится Сергея, знает о его цековских связях. Домой Сергей пришел поздно. Добираться из центра до ДНР-3, одиноко торчащего на пустыре далеко за Калужской заставой, не так-то просто. Валя давно уложила двухлетнего Илюшу. Теща, Раиса Алексеевна, с понедельника до субботы живущая с ними (не оставлять же сына на произвол полуграмотных баб в переполненных яслях), тоже спала уже в маленькой "детской" комнате их двухкомнатной квартиры. Валя собиралась ложиться: завтра на закрытых кортах ЦДКА начинается зимнее первенство Союза. -- Что так поздно, Сережа? Я в партком звонила, никого не было. -- Собрание затянулось, потом в райкоме у первого совещание секретарей академических институтов. Инструктировали, накачивали. -- Есть хочешь? Я оставила на кухне. Разогрей сам, мне спать пора. Да, совсем забыла, тебя Великанов спрашивал, просил позвонить. Сергей позвонил Великанову утром, но Бориса не застал. Поговорил с Ларисой. -- Это ты, Сережа? Боря сегодня рано ушел. У него в девять лекция. Он очень ждал вчера твоего звонка. -- Не знаешь, зачем? -- Он не сказал, а может и сказал, но я забыла. Не до того. -- Как девочки? -- Мучаюсь с ними. Плачут все время. С молоком у меня плохо, не хватает. Вот и сейчас жду, свекровь в консультацию за бутылками побежала. У Великановых долго не было детей, а несколько месяцев назад родились двойняшки. Лариса всем знакомым объясняла: не убереглись, случайно. Сергей прямо из дому заехал на Кудринку. Кафедра физиологии занимала почти весь первый этаж огромного "желтого дома", как называл ЦИУ Борис. Сергей подождал в коридоре конца лекции. Ровно без четверти одиннадцать из аудитории вывалилась толпа "усовершенствующихся", главным образом дамы средних лет. Потом, не спеша, вышел Борис. -- Спасибо, что пришел. Здесь говорить неудобно, я оденусь, провожу тебя. Плохонькое драповое пальто вряд ли защищало Бориса от злого мороза. Сергею стало неуютно в своем теплом шикарном полушубке, по дешевке купленном в цековском распределителе. -- В чем дело, Борис, что случилось? -- С Соней плохо. Ты ведь знаешь, Яшу арестовали, а несколько дней назад ее уволили. Помоги, Сережа. Куда ей деваться с фамилией Кацнельсон и репрессированным мужем? У нее на руках пятилетний сын и старуха мать. Может, им из Москвы уехать? Она боится, что и ее возьмут. -- Некуда уезжать. Чего самой спешить, их всех не сегодня-завтра из Москвы попросят. -- Кого их? -- Евреев. В Биробиджане бараки строят. Иоська, видно, хочет закончить великое дело, начатое Гитлером. -- Что же это творится, Сережа? Зачем? -- Кто знает, что у этого параноика на уме. Во всяком случае чувство собственного достоинства многих граждан нашего обширного отечества поднимается на необозримую высоту. Разве не "приятно и радостно сознавать", как выразился наш отец и учитель, что ты не еврей, что у тебя в пятом пункте стоит правильная национальность? -- Брось паясничать! Я серьезно спрашиваю. -- А я не шучу. Соне помочь попробую. Думаю, удастся. Блат в период реконструкции решает все. В библиотеке Иностранной литературы, знаешь, на Варварке, директором некая Маргарита Ивановна Рудомино. Сама в седле сидит не так уж твердо, но людям помогать не боится. Я попрошу, возьмет Соню в библиографическую группу. Соня ведь языки знает? -- Знает. Французский и английский. Не понимаю. Разве отдел кадров пропустит? -- Приказ подписывает директор. И отделу кадров в этом случае только одно остается -- сообщить куда следует. Полагаю, с моей помощью (кое-какие связи у меня остались) Маргарита Ивановна выдержит. А там посмотрим. Так или иначе скоро все должно определиться. Либо Сонечке с домочадцами околевать в биробиджанских бараках, либо... Сергей замолчал. -- Что "либо"? -- Иоська не вечен. Один хороший ударчик его уже стукнул. Еще в сорок девятом, на семидесятилетии заметно было. Я тебе вот что скажу. Если кому-нибудь очень нужно его прикончить (думаю, многим нужно), ничего лучше, чем убрать его давнего лечащего врача этот "кто-нибудь" не придумает. Может быть все это дело врачей из-за одного Виноградова и затеяли. А евреев заодно для камуфляжа, чтобы Иоське напоследок удовольствие доставить. А может и наоборот: Виноградова умело пристегнули к независимо запланированной акции в рамках борьбы с безродными космополитами, возглавляемой великим русским патриотом Иосифом Джугашвили. Ладно, Борька, к Сонечке я сам зайду. По телефону с ней не говори, слушают небось, сволочи. Барыне привет и сочувствие, -- измучили вы ее с Лариской. Глава XIII. БОРИС Борис Александрович встал, как всегда, рано. Спешить некуда, но многолетняя привычка работать по утрам, "на свежую голову", как говорила Елизавета Тимофеевна, поднимала его в шесть часов без будильника. В сущности никакой важной работы давно не было. Он потихоньку писал монографию, даже скорее курс лекции под условным названием "Физико-химическая физиология клетки". Нынешние сухие специализированные или трепаческие учебники раздражали его. Любимая им "Общая физиология" покойного его учителя Дмитрия Леонидовича Рубинштейна безнадежно устарела. Борис Александрович писал для себя, понимал, что опубликовать книгу необремененному высокими званиями пенсионеру практически невозможно. Последние известия по "Дойче Велле". Все-таки они идиоты. Принимают всерьез горбачевскую пропаганду. Что, собственно, он сделал? Расширил рамки дозволенного журналистам, снял и отдал под суд сотню -- другую проворовавшихся бюрократов из средних эшелонов власти и несколько человек из верхних. Разрешил показать десяток "полочных" фильмов и опубликовать не очень крамольных покойников. Он, конечно, умнее и образованнее последних наших маразматиков. Наверное, скрывал свои способности, иначе наверх не взобраться. В сущности такой же демагог и лжец, как и все они. Принял старые американские предложения и кричит на весь мир об инициативах. Хватит брюзжать. Мало тебе, что журналы и газеты стало читать интересно? Одна "Плаха" чего стоит! Зря он, правда, Булгакова спародировал. И распял Авдия зря. Слишком в лоб. Образы сволочей хороши, это он умеет. Кочкорбаев похож на Орозкула из "Белого Парохода", но все равно хорошо. С положительными героями, с порядочными людьми пока туго. Разве что волки. Впрочем и раньше животные у него получались лучше: олени, верблюды, лошади. И еще "Печальный детектив". Беспощадно обнаженная жизнь советского провинциального городка. Все правда! И карикатурная интеллигенция -- правда. Есть и другая, но Астафьев ее не знает. Поэтому обобщения не убеждают. Старые штампы обменяли на новые. Гласность, перестройка, ускорение. Уже тошнит. Так хвастаются гласностью, как будто они ее выдумали, а больше нигде ее нет. Трудовые коллективы. Борис Александрович недавно встретил своего бывшего аспиранта, теперь работает на кафедре. Столько грязи и склок, столько анонимных и неанонимных доносов. Он еще раз прочел про себя написанное недавно восьмистишие. Мне стало ясно очень рано, Еще до той большой войны, Что власть толпы и власть тирана Нам одинаково страшны. А нынче, в серенькие годы, Тираны спрятаны в архив, Толпа в узде, и враг свободы -- Стоящий в ногу коллектив. Во время завтрака позвонила дочь. -- Папа, привет! Как себя чувствуешь? Приступов не было? -- Доброе утро. Не было. -- Папа, скоро, совсем скоро, уже через дне недели, новый год. Год зайца. Мы с Аней решили устроить семейную встречу. Так что считай, что ты ангажирован. Соберемся у меня, только свои. А то сидишь, как бирюк, один, от одной скуки загнуться можно. Сядешь патриархом во главе стола, полюбуешься на детей и внуков. Мамы не будет. Фальшивый, нарочито бодряческий голос. Каким раздражительным он стал! С трудом удержался от ненужной резкости, -- Спасибо, Наташа. Постараюсь быть. -- Ну, то-то. Арсений тебе кланяется. Никуда он не пойдет. Скажет -- устал, сердечная недостаточность. Не приступ, а то еще прибегут. Просто утомление. Действительно новый год. Как она сказала? Год зайца. Идиотские игрушки псевдоинтеллигентов. Да нет -- образовановщины по точному определению Александра Исаевича. Наверное, со стороны поглядеть, довольно противный старикашка, кончающий жизнь в заслуженном одиночестве. Ему и в самом деле никто не нужен. Ни дети, ни внуки. Чужие люди. Ведь не всегда было так. Кого он любил, кто был не чужой? Прежде всего мама. Ира, все-таки. Сашка Шерешевский. Лена. Не густо. Все в прошлом. Теперь остался один Сергей, вечный спутник. Давно не виделись, надо бы позвонить. Кончается жизнь. Скоро приоткроется занавес. Очень интересно, что за ним. Обидно и глупо, если ничего. Борис Александрович отложил папку с "Физиологией" и открыл ключом ящик в тумбочке письменного стола. Аккуратно сложенные рукописи. Стихи. Перепечатанные и черновики. Эссе, воспоминания, письма. Хоть и сказано: "Не надо заводить архива, над рукописями трястись", так то Пастернак, а ему, Борису Великанову, не стыдно. Так он и не узнает, хорошо или нет то, что он делал всю жизнь. Не о науке речь, наука средненькая, подавал надежды на большее. Это он написал лет десять тому назад. Время от времени перечитывает, чтобы проверить -- так ли еще думает. Глава XIV. НАУКА И РЕЛИГИЯ 1 Апофеоз рационализма в XVII и XVIII столетиях и связанная с ним религиозная убежденность в могуществе и непогрешимости науки начинают в наши дни постепенно затухать, хотя все еще сильны, особенно в широких кругах образованного общества. Несмотря на поразительные, намного опередившие свое время работы Беркли и Юма, их пересказ на более современный манер в трудах Маха, Дюгема и Пуанкаре, подавляющее большинство людей все еще полагают, что наука не только описывает, но и объясняет мир. Примитивно-оптимистические утешения диалектического материализма об асимптотическом приближении к абсолютной истине все еще владеют умами, несмотря на очевидные опровергающие свидетельства сегодняшней науки. Объясняет ли что-либо наука? Понимаем ли мы что-нибудь? Людьми владеет хвастливая и ниоткуда не следующая вера в то, что человеческий мозг в принципе способен постигнуть истинную сущность вещей и явлений в окружающем мире. Мозг собаки, как и мозг человека, возник в результате длительного эволюционного процесса и вполне удовлетворяет своему назначению: обеспечить выживание биологического вида собаки в ее экологической нише. Мы знаем, что мозг собаки воспринимает и оценивает явления в мире не так, как их воспринимает и оценивает человек, но почему-то уверены, что мы понимаем эти явления правильнее собаки. Именно понимаем, а не просто знаем и умеем больше собаки. Всякий, кто профессионально работал в какой-либо области естественных наук, знает, что по мере увеличения количества регистрируемых фактов и придумывания все более хитроумных теорий, объединяющих эти факты, с необходимостью появляются новые постулаты, т.е. утверждения, носящие характер "это так, потому что это так". Когда-то, на заре современной науки, появление таких постулатов не казалось опасным: они выглядели самоочевидными. Это относится, например, к постулатам классической механики. Правда, являвшийся постулатом первый закон Ньютона раньше не казался самоочевидным: ведь ежедневный опыт утверждал скорее очевидность постулатов Аристотеля. Однако постулаты Ньютона, требующие некоторого абстрагирования и мысленной экстраполяции результатов экспериментов в закономерно изменяющихся условиях, проще и "достовернее" описывали больший круг регистрируемых фактов. К ним привыкли, и они стали казаться самоочевидными. Процесс привыкания к новым представлениям определяет всю историю естественных наук. "Ученые не меняют взглядов, они просто вымирают", а новые поколения со школьной скамьи привыкают к новым взглядам. Великие физики конца прошлого -- начала нынешнего века не могли принять квантовую механику, которая ввела новые постулаты, отличные от постулатов классической физики. Нынешние студенты и даже школьники не испытывают никаких затруднений при чтении учебников и при ответах на экзаменах по квантовой механике. Это происходит не потому, что они понимают суть дела лучше Лоренца или Планка, а потому, что они привыкают к постулатам квантовой механики, не привыкнув считать постулаты классической физики самоочевидными и, следовательно, единственно возможными. На самом деле постулаты квантовой механики не более и не менее "понятны" и самоочевидны, чем постулаты старой физики. И те и другие относятся к утверждениям все того же типа "это так, потому что это так". Чувство непонимания основ усиливается по мере развития науки. Современная физика вакуума разрушает привычные представления о пространстве. Успехи астрофизики, заставляющие современных ученых говорить о "большом взрыве", разрушают привычные представления о пространстве и времени гораздо более кардинальным образом, чем это уже сделали специальная и общая теории относительности. Люди, естественно, привыкнут к новым "пониманиям", и они станут казаться самоочевидными. В своем развитии наука все более приобретает характер религии: растет число априорных утверждений, принимаемых "на веру". В конечном счете в самой основе науки лежит вера в объективное существование внешнего мира, не,зависящего от нашего сознания. Без этого убеждения наука невозможна, без этой веры ученый не может работать, не может жить. Это главное недоказуемое утверждение (я не буду пересказывать рассуждения великих мыслителей), которое, однако, сопровождается постепенно и неуклонно увеличивающимся числом менее существенных принимаемых на веру постулатов, вводимых ad hoc понятий. Задача науки -- регистрировать новые факты и строить модели (теории), позволяющие возможно более убедительно "объяснить" факты, пользуясь возможно меньшим числом постулатов и логикой, присущей человеческому мозгу. В идеале теория, т.е. единственно доступное науке "понимание", должна однозначно описывать определенную совокупность фактов: из данной модели по законам человеческой логики можно однозначно прийти к данной совокупности фактов. Обратная задача (пользуясь математическим жаргоном) некорректна. Ее нельзя решить однозначно. Одна и та же совокупность фактов может быть описана различными теориями, выбрать "правильную" невозможно, не изменяя совокупности фактов. Каждый последующий шаг в развитии науки отсекает множество возможных путей ее дальнейшего развития. В этом отношении эволюция науки напоминает биологическую эволюцию, где также каждый последующий шаг (случайная мутация), если он закрепляется, отсекает множество возможных путей дальнейшего развития. Кстати о биологической эволюции, раз уж я упомянул о ней. В свое время гениальная и грандиозная идея Дарвина, казалось, все объяснила. Появление менделевской и дискретной генетики ликвидировало "кошмар Дженкинса" (Тимофеев-Ресовский), т.е. разбавление и последующее уничтожение немногих наследуемых изменений в чреде поколений и поэтому на первых порах упрочило позиции дарвинизма. Однако развитие молекулярной генетики, показавшей, что одиночная точковая мутация означает изменение одного белка, а не одного признака, снова оставило без ответа вопрос о механизмах, обеспечивающих направленный эволюционный процесс. Появление нового признака, на который может действовать давление естественного отбора, требует в ряде случаев строго фиксированной последовательности определенных случайных мутаций, причем до возникновения более или менее фенотипически сформировавшегося признака давление отбора действовать не может. Чувство неудовлетворенности мучает в связи с этим многих крупных биологов, с которыми мне приходилось беседовать, хотя открыто высказывать такие "антидарвинистские" сомнения решаются далеко не все. В моду входят воззрения типа Любищева и Берга об "исходном плане эволюции", заложенном в свойствах живого, т.е. уже давно знакомые науке постулаты: "это так, потому что это так". 2. Значит ли все сказанное, что мы ничего по-настоящему не понимаем, ни в чем не можем быть до конца убеждены? Существует утверждение, правильность которого я знаю наверняка, которое для меня не требует доказательств, т.к. дано мне непосредственно. Это убеждение в существовании моего индивидуального сознания. Я знаю, знаю наверняка, что я могу по своему желанию поднять руку, могу по своему желанию подумать, вспомнить, сказать. То обстоятельство, что предметы моих мыслей, сама возможность реализации моих мыслей, по всей вероятности (точно я этого не знаю, т.к. это относится уже к области науки), возникли благодаря моему взаимодействию с окружающим миром, не имеет значения. Я знаю точно, что набор доступных мне действий и мыслей определяется мной самим, моим желанием. Это точное знание о существовании моей свободы воли не распространяется на других людей. В рамках человеческой логики, а другой у нас нет, невозможно извне отличить человека от достаточно хитроумно сделанного автомата, индивидуальным сознанием, свободой воли не обладающим. Таким образом, индивидуальное сознание, свобода воли человека находятся и всегда будут находиться за пределами науки. Убеждение или, если хотите, вера в существование моего индивидуального сознания, вера, основанная не на логике, а на непреложном, непосредственно данном мне знании, означает в конечном счете убеждение в существовании Души (душа, дух, но не ум, не мозг: "spirit", но не "brain", не "mind", не "ghost"). Поэтому любой агностик и атеист, какими бы сложными логическими построениями он ни маскировал это, знает, что у него (у него во всяком случае) есть душа. Поразительно: множество людей умом убеждены в том, чего они на самом деле не знают и не понимают, и (опять-таки умом) отрицают то, что знают наверняка. Как я уже говорил, проблема индивидуального сознания, проблема души лежит за пределами науки. И не только сегодняшней науки. Есть множество научных проблем, лежащих за пределами современной науки так же, как, например, проблема радиоактивности лежала за пределами науки времен Галилея или Ньютона. Индивидуальное сознание лежит за пределами науки вообще, любой мыслимой науки. Ученые решат проблему мозга, ума, образования центральной нервной системы в ходе биологической эволюции ("решат" в рамках науки, то есть сведут эти проблемы к недоказуемым постулатам, пройдя с помощью логики путь от них до регистрируемых фактов). Проблема индивидуального сознания, которым наверняка обладаю я, по всей вероятности (чем я лучше других?) обладают другие люди, и, также по всей вероятности, обладает все живое, проблема души, не поддающейся научному анализу, то есть вопрос о том, что "существует" (человеческий словарь весьма ограничен) за материальным миром, хотя и тесно связано с ним ("ибо мир предметов и мир теней все же тесно связаны меж собой" -- Ю.Левитанский), -- все это и есть область истинной религии. Я сказал "истинной религии", но можно было бы сказать и "любой религии". Независимо от форм, догм, случайных верований, систем принятых постулатов в основе любой религии лежит вера в существовании души. Стержнем мировоззрения каждого религиозного человека является абсолютная осознанная уверенность в существовании собственного индивидуального сознания, то есть своей души. Во всех других отношениях конкретные религии -- просто ошибочные науки, то есть науки, не подчиняющиеся принятым правилам построения науки, способной на основании своих постулатов и логики описывать и иногда предсказывать факты материального мира. Здесь не место говорить о положительной или отрицательной роли, которую играют различные конкретные религии в жизни человечества: дать оценку чрезвычайно трудно, и уж но всяком случае это лежит за пределами моей небольшой заметки. 3. Наряду с верой в существование души все конкретные религии (кроме иудаизма) объединяет вера в ее неуничтожимость, вера в существование той или иной формы "жизни" души после смерти тела. Появление такой веры вполне естественно. Наличие индивидуального сознания, точное знание каждым человеком, что он обладает этой неизмеримо более важной, чем любые материальные атрибуты, "вещью", делает, как правило, мысль о ее потере непереносимой. С этим, вероятно, связаны все учения конкретных религий о загробной жизни. Я полагаю, что этот вопрос не допускает ответа ни в рамках науки, ни в рамках религии. Научная постановка проблемы бессмертия души бессмысленна, так как само существование души не поддается научному рассмотрению. Это знание "дано" мне непосредственно, не может быть обосновано логически и доказательно сообщено другому. Недавние попытки научно-экспериментального решения этой проблемы с помощью анализа объективно проводимых интервью людей, переживших клиническую смерть (R.A.Moody, Jr. "Life after life" и др.), в этом отношении совершенно бессмысленны, поскольку, как и все регистрируемые наукой факты, не могут быть однозначно интерпретированы. Сказанное не означает, что опыты типа проводимых доктором Мууди не имеют смысла. Это настоящая наука, к тому же захватывающе интересная для огромного числа людей. Религия также не может доказать или опровергнуть догмат о существовании души после гибели тела. В рамках человеческой логики из непреложного существования надматериальной души не следует ни обязательности ее сохранения, ни обязательности ее уничтожения вне доступной нам материи. Тот или иной ответ на этот вопрос может быть только делом веры каждого отдельного человека. К сожалению, никакой возможности экспериментальной проверки твоего личного решения этой проблемы, кроме смерти, не существует. 4. Буквально несколько слов о ложной проблеме возможности создания искусственного интеллекта. Наука отвечает "можно", так как решить, создан или нет искусственный интеллект, она может только своими методами, принципиально неспособными отличить объект, обладающий индивидуальным сознанием, от автомата, им не обладавшим. Религия отвечает "нельзя" потому что человек может "сделать" только материальное, а индивидуальное сознание таковым не является. Поэтому ставить этот вопрос безотносительно к тому, в рамках науки или религии он задается, не имеет смысла. Глава XV. БОРИС Все правильно. И сегодня все правильно. Борис Александрович запер ящик и снова взялся за "Физиологию". Придется пойти в библиотеку, посмотреть последние "Эннуал Ревьюс", подобрать литературу по саркоплазматическому ретикулуму. Столько людей в мире занимаются наукой, страшно подумать. И все новые и новые факты, наблюдения, фактики, модельки. А новые идеи, новое понимание возникают так же редко, как десять, двадцать, сто лет тому назад. Поздно вечером, когда Борис Александрович уже лежал в постели, телефонный звонок. -- Борис Александрович? Простите, что так поздно. Это Лютикова Валентина Григорьевна вас беспокоит. -- Никакого беспокойства, Валентина Григорьевна. Случилось что-нибудь? С Сережей? -- Сергей Иванович болен. Тяжело болен. Врачи говорят -- безнадежно. Какая-то скоротечная форма рака легких. Он в Кремлевке лежит, за Кунцевым. Он просит вас приехать. Вы завтра во второй половине дня сможете? -- Конечно, в любое время, Валентина Григорьевна. Боже мой, я ничего не знал. Я ведь его месяца три назад видел. Здоровый, веселый. -- За вами Володя заедет, часа в четыре. Паспорт возьмите, там по пропускам. Не больничная палата, а хорошая квартира. Большой холл, гостиная, спальня. Сергей Иванович полулежал в глубоком кресле, до пояса прикрытый одеялом. -- Здравствуй, Борис, заходи, садись. Что смотришь? Страшненький? За месяц половина от меня осталась. Меньшая и худшая половина. Давай сразу договоримся, не лицемерь, не утешай. Они все вокруг меня суетятся, слово "рак" боятся произнести. Я им подыгрываю, а тебе не стану. Говорил Сергей Иванович тихо, с придыханием. Часто останавливался. -- Вот видишь, зря ты мне тогда свои опусы на хранение отдал. Да ты не бойся, не пропадут. Я Андрею велел, когда все кончится, тебе вернуть. Скоро, скоро кончится. Боли уже. Думаю, метастазы в печени. Мне понтапон колют. Борис Александрович молчал. Острая жалость перехватила горло. Только бы эту алость не показать. Но Сергей Иванович на него не смотрел . Глаза его бегали по сторонам, скользили по лицу Бориса, не задерживаясь. -- Прошла жизнь, Борька. Я не жалею, хорошая была жизнь. Конечно, еще хотя бы годика два не мешало. Посмотреть, выйдет ли что-нибудь у Мишки Горбачева. Интересно. Ведь может выйти. Никогда не думал, что так обернется. Хотя может и не выйти. Я считаю: фифти-фифти. Я понимаю, тебе плевать, но я историк, мне интересно. За этим и позвал? Поговорить напоследок захотелось? С кем еще ему разговаривать, не с Валей же. -- Что может выйти, Сережа? Ведь нет ничего, один треп. -- А ты хотел, чтоб сразу? Семьдесят лет уродовали людей, разрушали страну, и сразу? И то удивительно, сколько он за неполные два года сделал. Может сам так не хотел, а сделал. -- Да что сделал-то? Откуда у тебя вдруг такой энтузиазм? -- А то сделал, что назад в семидесятые годы уже дороги нет. Теперь либо вперед, либо в тридцатые. В тридцатые еще можно. Так что ты за него богу молись. Его скинут -- Иоська быстро найдется, русский Иоська, почище грузинского. -- Куда вперед? Партия та же, система та же. Сколько мы пережили оттепелей, а где они? -- Эх, Борис Александрович, Борис Александрович! Всю жизнь смотрел, думал, а видеть не научился. Ты представь себе, что кто-нибудь захотел все переменить, под корень, чтобы в конце концов от этой идиотской затеи построить рай земной в соответствии с безграмотной марксовой демагогией и следа не осталось, с чего ему начинать? Точно с того, с чего Мишка начал. Без помощи партии партию не уничтожишь. Ты мои слова через три–четыре года вспомни. Тогда уже ясно будет: вышло или не вышло. Сергея Ивановича как будто выключили. Задохнулся; умолк. Голова на бок, глаза закрыты. Еле слышным шепотом: -- Помолчим немножко, Боря. Устал. -- Может врача позвать, сестру? -- Не надо. Пройдет. Прошло минут десять. Сергей Иванович открыл глаза, слабо улыбнулся. -- Глупости все это, Борька. И не очень интересно. Я ведь не за этим тебя позвал. Просто попрощаться хотел. Боялся, не успею. Ты на панихиду не приходи. Врать будут много. Иди теперь. На панихиду Борис Александрович все-таки пришел. И на Новодевичье поехал. У самого выхода с кладбища к нему подошел Андрей. -- Папа велел вам отдать этот портфель. Он говорил, вы знаете. В портфеле кроме бумаг Бориса Александровича была еще папка с рукописями. К верхней обложке скрепкой пришпилена маленькая записка карандашом, неровным почерком. Борис! Я писал это последние годы. То ли поглупел к старости, то ли сентиментальным стал, но мне хочется, чтобы опубликовали. И под моим именем. Пусть увидят, что Сергей Лютиков не только чиновником был. Язык суконный, ты отредактируй осторожно. Если доживешь до времени, когда можно будет напечатать без купюр -- сделай. Если увидишь, что не выходит (у Мишки не выходит) или что не успеваешь, отдай назад Андрею, пусть депонирует в стол до времени. Сергей. Глава XVI. ФЮРЕР И ВОЖДЬ (некоторые выдержки из исторического исследования академика С.И.Лютикова. Опущены ссылки на использованные документы) 1. Анализируя политические события, очень трудно ответить на вопрос: что такое хорошо и что такое плохо? Предвидеть более или менее удаленные последствия политических решений и действий невозможно. Два примера. Казалось бы, что могло быть хуже захвата власти нацистами в Германии в 1933 году? Обстановка в Германии была такова, что Веймарская республика не могла удержаться. В конечном счете вина за это ложится на Версальский мир, т.е. на "тигра" Клемансо, на Францию. Была альтернатива: Гитлер или Тельман, национал-социалисты или коммунисты. На выборах победил Гитлер. Что было бы, если бы победили коммунисты? Кстати сказать, это почти наверняка бы случилось, если бы не политика руководимого Сталиным Коминтерна, намеренно разрушившего блок коммунистов с социал-демократами, которые были для Сталина страшнее нацистов. Объединение двух фашистских режимов: советского образца, -- России с огромными людскими и сырьевыми ресурсами и промышленной Германии, -- стало бы для мира гораздо опаснее хрупкой оси Рим-Берлин-Токио. Естественный раздел мира: восток -- русский, запад -- немецкий, после ряда "Мюнхенов" неминуемо привел бы к войне, и сибирские лагеря получили бы еще десятки миллионов европейцев, страны которых прошли бы ускоренный путь от "буржуазной демократии" к "рабовладельческому строю без рабовладельцев". Захват Европы, Ближнего Востока и части Азии, кроме, может быть, Японии и некоторых районов Китая, потребовал бы десятка лет, после чего США заставили бы воевать и без Пирл-Харбора. Возник бы естественный оборонительный союз США, Японии и Латинской Америки. Глобальная война кончилась бы, вероятно, победой США и уничтожением жизни на половине планеты созданными в ходе войны атомными бомбами. Возможно не было бы направленного уничтожения евреев, но это многократно компенсировалось бы ненаправленным уничтожением людей, всегда сопровождающим становление нашего общественного строя. Все это, конечно, фантазия, но ничуть не более невероятная, чем то, что произошло. Во всяком случае приход нацистов к власти в 1933 году нельзя оценивать в категориях "хорошо или "плохо". Хорошо или плохо -- принятие политического решения сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? Для жителей этих городов -- конечно, плохо. Это было сознательное убийство сотен тысяч ни в чем не повинных людей. В то же время даже по своему масштабу это убийство не сильно отличалось от бомбежек Токио, Рура, Дрездена, артиллерийского разрушения Берлина, планомерного убийства голодом жителей блокадного Ленинграда, убийств военнопленных в немецких и японских (да и в советских) лагерях. Для миллионов американских и советских солдат, которые погибли бы в боях на японских островах, если бы Япония не капитулировала после Хиросимы и Нагасаки (а она не собиралась капитулировать до самого конца), это решение было хорошо. Вероятно, без такой наглядной демонстрации ужаса ядерного оружия вторая мировая война автоматически перешла бы в третью. Все вышесказанное следует иметь в виду, анализируя деятельность Сталина и Гитлера в годы второй мировой войны. Результаты их действий надо сравнивать с их намерениями, а не оценивать с позиций "хорошо" или "плохо". 2. Они ни разу не встретились, Фюрер немцев австриец Адольф Шикльгрубер и Вождь русского народа грузин Иосиф Джугашвили. В течение почти шести лет эти два человека определяли судьбы десятков миллионов людей во всем мире. Конечно, правители других стран также ошибались, но они не были столь свободны в принятии решений, не могли, как правило, совершать ошибки, фатальные для руководимых ими народов. Когда я перечитываю собранные мною материалы, больше всего поражает примитивность и неумность этих людей. По-видимому в тех непохожих обстоятельствах, при которых они приходили к власти, успеху способствовали одни и те же черты характера: полное отсутствие совести и, следовательно, интеллигентской рефлективности, изощренная хитрость и наглость. Эта совокупность качеств встречается не так уж редко. В мире уголовников ею обладает любой "вор в законе", "пахан". Масштабы деятельности значения не имеют. Борьба между фюрером и вождем оставила странный отпечаток маразма и гротеска на трагической картине великой войны между Германией и Россией. Стоило одному из них сделать почти катастрофическую глупость, как ее гибельные последствия вовремя предотвращала глупость противника. 3. Фюрер Решающий шаг на пути к собственной гибели и к разгрому "тысячелетнего рейха" Гитлер сделал в марте тридцать девятого, нарушив мюнхенское соглашение и оккупировав Чехословакию. С этого момента европейская, а, следовательно, и вторая мировая война стала неотвратимой. Оккупации Чехословакии предшествовала интенсивная борьба нацистов за мирное сосуществование. В "Фолькишер Беобахтер" появилось придуманное Геббельсом слово "разрядка". Гитлер громил в своих речах "поджигателей войны" (также изобретенный в то время термин) -- Черчилля и Идена. Через полтора месяца после Чехословакии Гитлер разорвал пакт о ненападении с Польшей и "морское соглашение" с Англией. В чем дело? Почему фюрер, очертя голову, бросается в омут европейской войны? Почему он не боится убийственной для Германии войны на два фронта? 28-го апреля, объявляя в Рейхстаге о денонсировании пактов с Польшей и Великобританией, Гитлер уже был уверен в нейтралитете и даже поддержке Советского Союза. 17-го апреля посол СССР в Берлине был принят в Министерстве иностранных дел по поводу судьбы советских контрактов с бывшим чешским предприятием "Школа" и начал вести строго секретные переговоры о коренном улучшении отношений между СССР и Германией. Третьего мая Максим Литвинов заменен Вячеславом Молотовым, а начиная с четвертого мая со страниц немецких газет исчезает антисоветская пропаганда. Таким образом, фюрер мог не обращать внимания на камуфляжные переговоры, ведущиеся в Москве с англо-французской делегацией. Главная стратегическая ошибка Гитлера, обусловленная безграничным презрением каждого диктатора к "прогнившим демократиям" (это презрение удивительным образом уживается с завистью), заключалась в его уверенности в том, что США допустят захват западной Европы и не вмешаются. Ослепленный собственной демагогией о предельном корыстолюбии "монополистических плутократий", готовых, как известно, перегрызть друг другу горло за рынки сбыта, он надеялся завоевать мир, ликвидируя противников по очереди. 4. Вождь Об уничтожении командного состава советской армии в конце тридцатых годов писали достаточно много. Хотя это преступление Сталина нельзя назвать глупостью, -- он добился именно того, что хотел, -- оно сыграло некоторую (не определяющую) роль в первоначальном разгроме наших войск. Действительно, после убийства в июне тридцать седьмого группы командармов и комкоров во главе с Тухачевским было арестовано 82000 офицеров, -- практически вся верхушка командного состава армии, начиная с командиров полков. К началу войны уцелело около 10000, которых освободили и реабилитировали. Основной стратегической ошибкой Сталина перед войной была слепая вера в прочность союза с Гитлером, такого естественного и взаимовыгодного союза двух родственных по духу систем, объединенных ненавистью и презрением к декадентским, грязным, порочным и богатым буржуазным демократиям. Во всяком случае Вождь был уверен, что разорвать этот союз, когда сочтет полезным, сможет только он сам, а фюрер будет до конца держаться за щедро открытую для него продовольственную и сырьевую житницу, за право пользования которой он платит разрешением захвата чужих территорий. Патологическая жадность Вождя, заставляющая его, давясь, заглатывать одну подачку за другой, стоила нам много крови. Захватив прибалтийские лимитрофы, отодвинув границу на несколько сот километров к западу, мы ушли со старых укреплений, не успев построить новые. Мы заставили латышей, литовцев и эстонцев считать нас завоевателями, а немцев освободителями. Поставив ценой ужасающих потерь на колени всегда дружественную нам Финляндию, которой когда-то наша революция даровала независимость, мы превратили потенциального союзника в бескомпромиссного врага. Предвоенная политика нашего государства, т.е. предвоенная политика Сталина, была поразительно непоследовательной. С одной стороны -- явная боязнь большой войны, готовность идти на любые уступки Гитлеру. В середине мая сорок первого распространились слухи о готовящемся подписании нового советско- германского пакта, согласно которому Германия должна была получить право свободно эксплуатировать сельское хозяйство Украины и контролировать советскую промышленность. По некоторым данным Сталин должен был 13-го июня сам поехать к Гитлеру для подписания пакта. 21-го июня за несколько часов до вторжения Ст