алине заведующим секторами ЦК разносили чай с бутербродами, а лекторам - только чай. Но потом ввели должности заместителя заведующего сектором. И вот в управлении делами долго думали: как быть? Кончилось тем, что заму стали подавать чай без бутерброда, но на белой салфетке. Идеальная вечная схема: сначала пью простой ай и мечтаю о чае на белой салфетке, получив чай на белой салфетке, хочу чай с бутербродом. Ко вам сказал, что Сталин умер? Вы что - человека измените? Винят идею... При чем здесь идея? Великая идея... Человек виноват... Он ничуть не изменился со времен старого Рима и древнего Иерусалима. Человек историей не живет... Идеей не живет: родился, влюбился, женился, машину купил, дом построил. Кого-то ревнует, кому-то завидует, чего-то все время хочет. Мы об идее говорим, об этом принято у нас говорить, но мы ею не живем. Вот у меня болеет дочь... У нее лучевая болезнь... У девочки... Я этим живу... Кого-то жена бросила... Никто идеей не живет, только сумасшедшие. Наивные. Я встречал таких, но среди партийных профессионалов их не было. Я боюсь быть искренним... Я боюсь за свою семью, за детей. К моей дочке, она учится в пятом классе, подошли на перемене одноклассники: - Мы с тобой не будем дружить. Твой папа в обкоме партии работал. - Мой папа хороший. - Хороший папа не мог там работать. Мы вчера на митинге были. Я прошу родителей: никогда не берите детей на митинги! Или вы хотите новых Гаврошей и Павликов Морозовых? Только по другую сторону баррикад... У коммунистов моего поколения оставалось мало общего с Павкой Корчагиным. Я так думаю, что у нас было три поколения коммунистов: первое - профессиональные революционеры, с портфелями и револьверами, эти хотели развести определенный тип людей, а от остальных избавиться, второе - самые искренние. честные, они выросли после Октября, когда идея еще была молодая, сильная, и они верили в коммунизм, их в тридцать седьмом в лагерях уничтожили; и третье, последнее, - это мы, служащие партии, клерки. Мы просто работали. Это была хорошая работа. Никто об идее никогда не говорил, относились к ней как к обряду. Существовал такой обряд - светлое будущее. Бе него нельзя было выйти на трибуну, подняться на сцену, вынести красное знамя. Мы понимали. что человек идеей не живет, но она дона существовать, светить с высоты. Идея оставляет человека в истории. А у нас была великая идея! Без идеи мы - кто? Говорящая глина? Как, скажите, без светлого будущего мне приходить каждый день в школу? В класс... Я не узнаю лица людей на улице... Они поменялись... Они поменялись очень быстро, стремительно. И они мне не нравятся... Мне не нравятся разговоры моих учеников о курсе доллара и немецкой марки... И ваши вопросы мне не нравятся... Зачем вам эта история?" Через несколько часов он сам разыскал меня в гостинице. "И все-таки заем вам эта история? Хотите порадовать обывателя? Не каждый день коммунисты кончают самоубийством... Тем более работник обкома партии... Обыватель будет в восторге! История повторяется... Советую перечитать "Окаянные дни" Ивана Бунина. Многие места из этой книги я наизусть знаю. Совпадает! Все совпадает! Мы вернулись на семьдесят лет назад... Вот, например, это место: "Помню старика-рабочего у ворот дома, где были прежде "Одесские новости", в первый день водворения большевиков. Вдруг выскочила из-под ворот орава мальчишек с кипами только что отпечатанных "Известий" и с криком "На одесских буржуев наложена контрибуция в 500 миллионов!" Рабочий захрипел, захлебнулся от ярости и злорадства: "Мало! Мало!" Узнаете?! Как будто на наших сегодняшних улицах подслушано и записано... Вы за этим приехали? Написать, как коммунисты сегодня выбрасываются с восьмого этажа? (Молчит.) Простите... (Порывается уйти, но остается.) Это была простая и необъяснимая смерть... Понятная и непонятная... Я близко знал его и чувствую свою ответственность за версию, с которой вы отсюда уедете. Одни, я догадываюсь, отмолчатся, открестившись от своего "коммунистического прошлого", - таких нынче большинство, другие расскажут понаслышке, придуманное. Это сейчас, через семьдесят лет, мы читаем воспоминания о Колчаке, Деникине и пытаемся их понять... А тогда - проклятья и свист над могилами... Улюлюканье... Я - историк, я об этом думаю... Мы обречены на возвращение. Прокляв чужие могилы, умираем, чтобы то же самое повторили над нашими... Вы же помните, как уходил из своего президентского кабинета Горбачев? Его толкали в плечи. Барабанили! Как все радовались, когда покончил с собой Пуго! Самое страшное, что с нами произошло, - мы перестали бояться смерти. Мне когда-то старый священник, которого я, с новеньким университетским дипломом, убеждал, что Бога нет, тянул Бога за бороду на землю, мне этот священник рассказал анекдот. Революция... В одном углу церкви пьют, гуляют красноармейцы, а в другом - их кони жуют овес и мочатся. Дьячок бежит к настоятелю: - Батюшка, что они творят в святом храме? - Это не страшно. Эти постоят и уйдут. Страшно будет, когда их внуки вырастут... У великой идеи две жизни: чистая - в уме, в книгах, и вторая, земная жизнь, жизнь в реальности. В Кремле сидели кремлевские мечтатели и о мировой революции думали, а в церкви красноармейцы пили, гуляли и их кони мочились. Идея прекрасная! Но что вы с человеком сделаете? Человек не изменился со времен старого Рима... Зачем вам эта история? Разве кто-нибудь может понять смерть? Мы с ним в последние дни много разговаривали. Но ведь самое главное произошло потом, после него... Ну, для начала я вам скажу, что это был типичный партработник. Система отбора партийных кадров жестко регламентировалась. Доходило до смешного. Ветеринар, например, мог стать вторым секретарем райкома партии, а врач-терапевт нет, потому что в аппарат брали только производственников, техническую интеллигенцию. Гуманитарии не ценились, им не доверяли, они всегда были как бы на подозрении. Это сейчас драматурги и переводчики, младшие научные сотрудники могут править страной, а в те времена это было дело партийных профессионалов. Секретарем по идеологии обычно была женщина. Ее сажали во все президиумы, в центре. Но почему - женщина? Сугубо для украшения... Как на плакате... Я вам уже говорил. что существовал обряд... Обряд светлого будущего... Обряд власти... Но технократизм, конечно, накладывал отпечаток. Мысль, что народ может выйти на улицы, казалась невероятной. Может ли бунтовать тюрьма? Может ли бунтовать армия? Мне сейчас тоже непонятно, чем питалась эта наша уверенность. Да, так вот, он был типичный партработник, ему больше всего нравилось брежневское время Он мог вынести вопрос на бюро обкома, на секретариат... Написать постановление... Засекретить документ... Положить под сукно... Выполнить любую команду... Но в его голове не могла родиться ни одна идея, потому что он - по своей природе - только исполнитель, как был когда-то инженером на заводе, так им и остался. Прикажут - сделает, доложит. А началась перестройка... По телевизору выступал Горбачев и обещал народу демократию... Народ выходил на центральную площадь города и требовал то хлеба, то свободы, то мяса, то курева... Такого народа никто из нас не знал... Мы привыкли к организованным майским колоннам... н отвечал в обкоме партии за науку и культуру... И вот этот человек приходил ко мне в кабинет и спрашивал: надо ли ему читать "Дети Арбата" Анатолия Рыбакова? И что отвечать, если на встрече в техникуме или в институте у него спросят о Солженицыне? Какая на это счет поступила команда сверху? Грянули такие дни, когда для него ничего не было страшнее, чем выехать куда-нибудь с докладом, встретиться с людьми. Он приходил с утра на работу и сидел, не выходил из своего кабинета. Он боялся телефонных звонков... Они требовали мгновенных решений, его вмешательства: в школе забастовали учителя, в театре молодой режиссер репетирует запрещенную пьесу... Вышли на митинг старики - жертвы сталинских репрессий... По-моему, военные - это были единственные люди, которых он еще как-то понимал. Система координат тут совпадала... О чем мы беседовали? Я был намного моложе, но даже не это, а то. что я находился как бы вблизи власти, его ко мне притягивало. И то, что я был молодой, значит, я был ближе к тому, что происходило на улице, я только что из той жизни пришел сюда. Меня взяли на работу в обком из областной газеты. "Вот вы - молодые", - начинал он. Молодые, значит, ответственные за то. что происходит, переворачивается. Он говорил о твердой руке, о порядке, о том, что все разваливается. Других вопросов он себе не задавал. Они никогда не читал Маркса, впрочем, как и я. В вузах мы когда-то все это пролистали перед экзаменами. Маркса и Ленина я стал читать сейчас, когда сносят памятники им, тащат на свалку... Я его видел в тот день... За несколько минут, как он выпрыгнул... Выхожу в коридор: он ходит без пиджака, открыта дверь в туалет, а там окна - настежь... Виновато как-то улыбнулся мне... Пиджак висит на дверной ручке... Мелькнуло: почему он здесь, на восьмом этаже, вроде его никто не вызывал? На восьмом этаже находился кабинет первого секретаря обкома партии, сюда или вызывали, или приглашали. Представить, чтобы кто-то просто так поднялся туда и гулял, невозможно. Никто даже из своих работников не заходил, кроме меня, его помощника, и секретаря-машинистки. Мы находились рядом, наши кабинеты. Существовал этикет, который не нарушался. Краем сознания пробежала мысль: вроде никто его не вызывал... Я забрал в приемной отпечатанные странички (как раз писал доклад первому секретарю) и вернулся к себе. Через несколько минут слышу крики в коридоре... Недавно я где-то прочел, что раб вспоминает не только плети и цепи, которыми он был прикован к галерам, но и красоту моря, и соленый ветер в лицо... К чему это я? Это уже о другом... Или нет? О том же. В университете я думал о себе, что я независим. В армии словил себя на мысли, что счастлив стоять в строю по стойке "смирно" и появилось желание стрелять... Это уже о другом... Это уже чувства, эмоции... А вам нужны факты... Он пришел в тот день на работу в старом костюме... В старых ботинках... Я после думал. что он же шел и представлял, как будет это делать... Вот эту последовательность: где, как, когда? Открыть, подняться, ступить... Кто бы мог подумать, что он окажется на это способным? Послушник по своей природе... Он нарушил все правила игры... Заведующий отделом обкома партии - номенклатура ЦК. И вдруг он бросается с восьмого этажа, разбивается насмерть... Это все равно что идти на марше и ухитриться повеситься. Был переполох. Недоумение. Приезжали комиссии... Я могу пересказать вам текст наших объяснительных записок, даже с сохранением стиля партийных документов, я их немало в свое время написал. Что-то вроде того, что нескольким работникам обкома партии было предложено подыскать другую работу в связи с тем реформированием партии, которое происходит в стране. В числе их был и Игнатий С. Имелись варианты: должность директора кинотеатра или начальника "Союзпечати", преподавательская работа в сельхозакадемии. И так далее. В служебной бумаге излагалась служебная правда... В ней не было наших разговоров и его растерянности, непонимания того, что совершается вокруг. Он служит партии, как он считал, верой и правдой, ни разу не ослушался, всегда находился под рукой, наготове, и вдруг она его изгоняет. Она его предает. Иначе как предательство он это оценить не мог. Он же был такой, каким партия хотела, каким она его слепила и укротила, он стал ее атомом, ее живой клеткой. Ему нравилась эта большая, беспощадная машина. Однажды он мне признался, что мечтал быть военным, но не прошел по конкурсу в военное училище. Как этот человек взбунтовался? Этот послушник. Я до сих пор понять не могу. Он всегда делал то, что ему прикажут... У него была красивая жена. Бухгалтер в стройтресте. Двое сыновей. Он получил для каждого квартиру. Купил им машины. Да, это все было, и он это все умел - взять, получить, позвонить, попросить, нажать, выбить. Казенная дача... Продуктовый заказы в обкомовском буфете... Но не из-за этого со стометровой высоты - на камень! Не из-за сырокопченой колбасы и икры... Его изгнали, его предали... Он не мог с этим примириться... Было еще одно обстоятельство. Домашнее. Интимное. Я не уверен, что имею право приоткрывать его. Но если без имени... Инкогнито... Когда жена узнала, что он уходит из обкома, пригрозила: "Забирай свою старую мать! Вези назад в деревню! Мне надоело из-под нее горшки таскать..." Мать тяжело болела... Он попросил в обкоме машину, и шофер рассказывал, как они отвозили в деревню его большую мать. Проедут десять километров: - Стой! Поворачивай назад. Выйдет. Покурит. - Едем дальше. Оставил он мать в старой, холодной хате. На чужих людей. Плакал. Просил. Это он, к кому вся деревня приезжала за справедливостью?! Это он, кто был - власть. Человек сломался. Я думаю, он окончательно сломался там, в машине, когда он сидел в кабине, а полупарализованная мать лежала в кузове, в кабину она не вошла. Все в жизни перемешано: сырокопченая колбаса, икра, власть и смерть. Я не пытаюсь вызвать у вас сочувствие. Это наша сумасшедшая, безумная наша жизнь... По Библии человек живет не при капитализме, не при социализме, а на земле. Я должен объяснить эту жизнь своим ученикам... Театр абсурда! Самое главное случилось потом, после него... Через несколько месяцев мы все искали другую работу. Партия, которая к моменту ее закрытия насчитывала тринадцать миллионов членов, перестала существовать в один день. Мне позвонили утром: "Обком закрывают. У нас два часа, чтобы забрать свои вещи". Взвившаяся толпа у здания обкома... Крики и оскорбления... Заставили открыть портфель... Вывернуть карманы и снять пальто... Кабинеты опечатывала комиссия: какой-то слесарь, неудачливый журналист, мать пятерых детей... Ее я запомнил по митингам, она всегда выступала и рассказывала, что живет в многосемейном бараке, с пятью маленькими детьми, требовала квартиру... В моем кабинете все перевернули, исчезла пепельница и зажигалка... К слову сказать, через год я встретил ту женщину, спросил: "Получили ли вы квартиру?" Она погрозила кулаком в сторону здания бывшего обкома партии: "И эти подлецы меня обманули!" Первый секретарь обкома сейчас - замдиректора совхоза, он хороший инженер. Второй секретарь - директор кинотеатра... Я учитель... Никто не чувствует себя палачом... Все чувствуют себя жертвами... И внизу и наверху... Всех предали... Кто? Одни говорят, что идея нас предала... Другие - что мы ее предали... Все идет по знакомому сценарию... Вы человека не измените... И без усилий системы человек хочет исчезнуть в массе. Кажется, это слова Оруэлла. Когда человек в массе, он невидим, но он бессмертен. Социализм заставлял человека жить в истории, творить историю... Он оплачивал, соединял одним действием, одним направлением движения. Великая идея подчинили хаос... Она светила с высоты, пусть недосягаемая, и даже лучше, что недосягаемая. Народ чувствовал себя в истории, что он совершает историческое действие, что он при чем-то великом присутствует... Подобное чувство он испытывал еще только в войну... А что вы ему дадите? Сытую жизнь? Благополучие? Они никогда не будут для нас конечной целью. Другой замес. Нам нужен трагический идеал. был обряд - светлое будущее... И был этот трагический идеал... Вы его не растопчете. Не отберете. Он будет жить. Ну что ж, пишите. Сейчас все можно писать, и все пишут, а где литература? Где что-нибудь равное тому, что с нами происходит? Хотя бы вот одна его смерть... Эта смерть..." История человека, который летел, как птица Иван Машовец - аспирант философского факультета, ...... года Из рассказа друга, аспиранта философского факультета Владимира Станюкевича "...Он, конечно, хотел уйти незамеченным. Был вечер. Сумерки. Но несколько студентов из соседнего общежития видели, как он прыгнул. Он открыл окно в своей комнате настежь, стал на подоконник и долго смотрел вниз. Потом повернулся спиной, очень сильно оттолкнулся и полетел... Он летел с двенадцатого этажа... Шла мимо женщина с маленьким мальчиком. Малыш поднял вверх голову: - Мама, посмотри: дядя, как птица, летит... Он летел пять секунд... Все это мне рассказал участковый милиционер, когда я вернулся в общежитие; я оказался единственным, кого в какой-то степени можно было назвать его другом. На следующий день в вечерней газете я увидел снимок: он лежал на асфальте лицом вниз... В позе летящего человека... Конечно, я могу попробовать что-то передать... Хотя все ускользает... Мы с вами не выберемся из этого лабиринта... Это будет объяснение отчасти, объяснение физическое, а не духовное. Существует, например. служба доверия. Человек звонит туда и делится: "Я хочу покончить жизнь самоубийством". За пятнадцать минут они его разубеждают. Они узнают причину. Но это не причина, а спусковой крючок... За день до этого он встретил меня в коридоре: - Зайди обязательно. Надо поговорить. Вечером несколько раз я стучал к нему, он не открывал. Через стенку (наши комнаты рядом) я слышал: он там. Ходит. Взад-вперед. Мечется. "Ну, - думаю, - зайду завтра". Завтра я разговаривал с милиционером. - Что это? - Милиционер показал мне как будто знакомую папку. Я нагнулся над столом: - Это его диссертация... Вот титульный лист: "Марксизм и религия". Все страницы были перечеркнуты. И красным карандашом - по диагонали, наотмашь: "Ерунда!! Бред!! Ложь!!" Его почерк... Я узнал... Он все время боялся воды... Еще со студенчества я помню, что он боялся воды. Но никогда не говорил, что боится высоты... Не получилась диссертация, ну и черт с ней! Надо признать себя пленником утопии... Из-за этого, что ли, прыгать с двенадцатого этажа? Сколько людей сегодня переписывает свои кандидатские, докторские, а сколько боятся признаться вслух, как они у них назывались. Стыдно, неудобно... Может, он решил: я сброшу и эти одежды, и эту физическую оболочку... Логика поведения не вела к этому, а действие совершилось... Есть такое понятие, как судьба. Тебе дана программа... Ты взошел... Человек либо восходит, либо опускается... Я думаю: он верил. что есть другая жизнь... В тонком слое... Был ли он верующий? Тут начинается вопрошение... Если была у него вера, то без посредников, без культовых учреждений, без самого обряда. Но для верующего самоубийство невозможно, он не решается нарушить план Бога... Прервать нить... У атеистов пусковой механизм срабатывает проще. Он не верит в другую жизнь, не страшится. Что такое семьдесят или сто лет? Какой-то миг, песчинка. Молекула времени... Однажды мы с ним говорили о том, что социализм не решает проблему смерти или хотя бы старости. Проходит мимо... Я был свидетелем, как в букинистическом магазине он познакомился с каким-то сумасшедшим. Тот тоже рылся в старых книгах о марксизме, как и мы. Потом мне передал: - Послушай, что он сказал: "Это я - нормальный, а ты - страдающий". Ты наешь: он прав. Я думаю: он был искренним марксистом и принимал марксизм как гуманитарную идею, для которой "мы" - гораздо больше, чем "я". Как некую единую планетарную цивилизацию в будущем... Зайдешь к нему в комнату, он лежит, обложившись книгами: Плеханов, Маркс, биографии Гитлера, Сталина, сказки Андерсена, Бунин, Библия, Коран. Все это читает сразу. В памяти остались отрывки его мыслей, но лишь отрывки. Я восстановил их уже после... Ищу смысл его смерти... Не повод, не причину... Смысл! В его словах... - В чем разница между ученым и священником? Священник то, что не познано, через веру познает. А ученый пытается проникнуть в Нечто через факт, через знание. Знание рационально. Но возьмем, к примеру, смерть. Просто смерть. Смерть дальше мысли... Мы, марксисты, взяли на себя роль служителей церкви. мы сказали, что знаем ответ на вопрос: как сделать всех счастливыми? Как?! Любимая книга моего детства - "Человек-амфибия" А. Беляева. Я недавно ее перечитал. Это же ответ всем утопистам мира... Отец творит из сына человека-амфибию. Он хочет подарить ему мировой океан, осчастливить, изменив человеческую природу. Гениальный инженер... Ему мерещится, что он проник в тайну... Что он - Бог! Он он сделал сына самым несчастным среди людей... Природа не открывается человеческому разуму... Она его только заманивает... Ил вот еще несколько его монологов. Как я их запомнил... - Феномен Гитлера еще долго будет волновать умы. Возбуждать. Все-таки как запускается механизм массового психоза? Матери на протянутых руках несли детей: "На, фюрер, возьми!!" Мы - потребители марксизма. Кто может сказать, что он знает марксизм? Знает Ленина, Маркса? Есть ранний Маркс... И Маркс в конце жизни... Эти полутона, оттенки, вся эта цветущая сложность нам неведома. Никто приращения знаний не дает. Мы все - интерпретаторы... Нынче мы завязли в прошлом, как раньше в будущем. Мне тоже казалось, что я это всю жизнь ненавидел, а выходит, любил. Люблю?.. Неужели можно любить эту лужу крови? Это кладбище? Из какой грязи, из какого кошмара... На какой крови все замешено... Люблю! Предложил нашему профессору новую тему для своей диссертации: "Социализм как интеллектуальная ошибка". А он ответил: "Бред". Мол, с таким же успехом я могу заняться расшифровкой Библии или Апокалипсиса. Что же, бред - тоже творчество... Старик растерян. ты же знаешь: он не из долдонщиков, но то. что произошло, для него личная трагедия. Мне надо переписать диссертацию, а как ему переписать жизнь? Сейчас каждый из нас должен реабилитировать себя. В психиатрии есть такая болезнь - раздвоение-растроение личности. Больные ею забывают свою фамилию, социальное положение, своих знакомых и даже детей, свою жизнь. Растроение личности... Это когда человек не может соединить свою личную точку зрения, официальный взгляд или государственную веру и свои сомнения, насколько верно то, что он думает, и то, что он говорит... Личность двоится, троится... В психбольницах полно учителей истории, преподавателей вузов... Чем лучше они внушали, тем больше развращали... По меньшей мере три поколения... и еще несколько заражено... Но как таинственно все ускользает от определения... Соблазн утопии... Как у Джека Лондона... Помнишь его рассказ о том, что жить можно и в смирительной рубашке? Надо лишь ужаться, вдавиться и привыкнуть... И даже будешь видеть сны... Теперь я анализирую... Прослеживаю ход его мыслей... И я улавливаю, что он готовился к уходу... Пьем чай, он неожиданно говорит: - Я знаю свой срок... - Ванечка, ты что! - воскликнула моя жена. - Мы тебя только женить собрались. - Я пошутил. А вот животные никогда не кончают жизнь самоубийством. Не нарушают хода... Назавтра после этого разговора кастелянша нашла в мусорном бачке его почти новый костюм, и паспорт лежал в кармане. Прибежала к нему. Он смутился, пробормотал что-то вроде того. что был пьян. Да в рот не брал! Паспорт оставил себе, а костюм ей подарил: "Он мне уже не нужен". Решил сбросить эти одежды, эту физическую оболочку. Он тоньше и подробнее нас знал, что ожидает его там. Но ему нравился возраст Христа... Можно представить, что он свихнулся. Но за несколько недель до этого я слушал его реферат... Железная логика... Блестящая защита! Надо ли человеку знать свой срок? Я был знаком с одним человеком, который его знал. Друг моего отца. Когда он уходил на фронт, цыганка ему нагадала: пусть он не боится пуль, потому что на войне не погибнет, а умрет в пятьдесят восемь лет дома в кресле. Он прошел всю войну, лез под пули, прослыл отчаянным парнем, его посылали на самые лихие дела. Вернулся без царапины. До пятидесяти семи лет пил, курил, так как знал, что умрет в пятьдесят восемь лет, а до этого срока может все. Последний год он прожил ужасно... Он все время боялся смерти... Ждал ее... И умер в пятьдесят восемь лет дома... В кресле у телевизора... Лучше ли человеку, когда круг очерчен? Эта граница между здесь и там? Тут начинается вопрошение... Однажды я ему посоветовал покопаться в детских воспоминаниях, желаниях, о которых мечтал, а потом забыл. Их можно сейчас выполнить... Он никогда не говорил со мной о своем детстве. Вдруг разоткровенничался. С трех месяцев он жил в деревне с бабушкой. Когда подрос, становился на пенек и ждал маму... Мама вернулась, когда он окончил школу, с тремя братиками и сестричками - каждый ребенок от другого мужчины. Учился в университете, оставлял себе десять рублей, остальную стипендию отсылал домой. Маме... - Я не помню, чтобы она мне что-нибудь постирала, хотя бы один носовой платок. Но летом я опять поеду в деревню: переклею обои, починю забор. И если она скажет мне ласковое слово, я буду счастлив... У него никогда не было девушки... ...Приехал за ним из деревни его брат. Он лежал в морге... Стали искать женщину, чтобы помыла, одела. Есть такие женщины, которые этим занимаются. Она пришла пьяная. Я сам одел его... В деревне сидел с ним ночью один. Среди стариков и старух. Брат не утаил правду, хотя я просил его не говорить ничего, хотя бы матери. Но спьяну он проболтался. Два дня лил дождь. На кладбище машину с гробом тащил трактор. Старухи испуганно и усердно крестились: - Сбожеволил человек... Поп не давал хоронить на кладбище: грех непрощаемый... А председатель сельсовета приехал на "газике" и разрешил... Возвращались в сумерках. Мокро. Разрушенно. Пьяно. Подумалось, что праведники и мечтатели почему-то всегда выбирают такие места. Они только тут и рождаются. Всплыли в памяти наши разговоры о марксизме как единой планетарной цивилизации. О том, что первым социалистом был Христос. И о том, что тайна марксистской религии нам до конца непонятна, хотя и стоим по колено в крови. Сели за стол. Мне сразу налили стакан самогона. Я выпил... Через год мы с женой снова приехали на кладбище... - Его там нет, - сказала жена. - Раньше мы приезжали к нему, а сейчас к памятнику. Помнишь, как он раньше улыбался на фотографии... Значит, он уже ушел дальше. Женщина более тонкий аппарат, чем мужчина, она это почувствовала. Пейзаж был тот же. Мокро. Разрушенно. Пьяно. Его мать насыпала нам в дорогу яблок. Подвыпивший тракторист подвез к автобусу..." История человеческой жизни, после которой остались две комнаты в бараке,  одна грядка и медаль "Победитель социалистического соревнования" Александр Порфирьевич Шарпило - пенсионер, 60 лет Из рассказа соседки Марии Тихоновны Исайчик "Ходят люди, чужие люди... Что вам надо? Горел человек на своей грядке с огурцами... Облил голову ацетоном и зажег спичкой... Под вишенкой... Лежал, голова желтая... Чужие люди, что вам надо? Всем на смерть посмотреть охота. У нас в деревне, когда я еще молодая была, жил старик, он любил смотреть, как умирали дети... Не сумасшедший, нормальный, жена и свои дети у него были, в церковь ходил. Долго жил... Где счастливые люди живут? Обещали, что они после войны будут... Всю жизнь ждала счастья, лучшей жизни, маленькая ждала, в девках, старая. Подожди - потерпи, да подожди - потерпи. Восемьдесят лет живу, уже сорок лет одна, никого у меня на всем белом свете. Иконка в углу и песика держу, чтобы было с кем разговаривать, слова не забыть. Бог дал человеку и собаку, и кошку... И дерево, и цветы... Чтобы человек радовался, чтобы ему жизнь длинной не показалась. А мне все надоело, даже как пшеница желтеет... Наголодалась за свою жизнь так, что больше всего любила глядеть, как хлеб сеют. Подожди - потерпи, да подожди - потерпи... Жизнь прождали... Терпел-терпел человек, да не вытерпел... Во как! Унесли на кладбище, и что осталось? Две комнаты в бараке, одна грядка, красные грамоты и медаль "Победитель социалистического соревнования". И у меня такая медалька лежит... Нас тут пять семей в этом бараке, после войны его поставили, селились молодые на год-два, а всю жизнь прожили. У каждого - две комнатки, сарайчик и грядка... Во заработали! Разбогатели! В две смены, без выходных... Молодая была, сильная. И молотила, и пахала, и косила. И лес валила, и шпалы на себе тягала. О-о-о! Барак старый, дерево сухое... Все сгорели бы, до камня... Пожалел, подумал о соседях... Записку написал положил на видное место: "Воспитывайте внуков. Прощайте". И пошел в огород, подальше от дома... На свою грядку... Никогда о смерти не говорил. На лавочке сидит, молчит. На поезда смотрит. Составы день и ночь стучат-стучат... "Скорая" приехала, на носилки его кладут, он сгоряча встает, хочет сам идти. - Ты что, Саша, сотворил? - до машины с ним шла, провожала. - Устал жить. Сыну позвони. Пускай в больницу придет. Он еще разговаривал. Пиджак обгоревший, черный, а плечо белое, чистое. Костюм новый надел, похоронить потом не было в чем. Купи сейчас костюм... Пять тысяч! Со сберкнижки снял, положил на стол деньги... Всю жизнь собирал, копил... На ботинки ему хватило и на венок... Во как! Под вечер он это надумал... После ужина... Я чай попила... И слышу крик... Кто кричал? Не скажу. Подбежала, он не кричал, а тот парень, который его тушил, кричал, хватал с веревки мокрые мои тряпки (я днем постирала) и бросал на него. Чужой парень, шел мимо и видит: человек горит... Сидит на грядке, сгорбился и горит... Молчит... Так потом нам и рассказывал: "Молчит и горит". Под утро он в больнице умер... Привезли, и тогда я увидела, что голова сожженная, и руки... Руки у него золотые! Как он еще со мной тогда разговаривал, когда его на носилках несли? До последней минуты не хотел жить... Не старался... Так потом нам и передали... Милиция приезжала... Но что я им скажу, как и вам? Тоска в человеке жила, печаль... Слышите? Поезд гудит... Московский... Брест - Москва... Мне и часов не надо... Встаю, когда варшавский крикнет - шесть утра. А там минский, первый московский... Утром и ночью они разными голосами кричат... Я его утешала: - Саша, найди хорошую женщину. Женись. - Лизка вернется... Я семь лет ее не видела, как она от него ушла. Билась о гроб головой: - Это я Сашке жизнь поломала. Хоронили без оркестра, без музыки. Одна она и плакала... Мне страшнее огня ничего нету, я его с войны боюсь. Как горела наша деревня... Мы стоим под пулеметами, а хаты наши трещат, горят. Коты горят и куры, которых немцы не половили, кричат человеческими голосами, детскими... Мне страшнее огня ничего нету... Хожу по двору, кажется, он за спиной стоит. Оглянусь - никого. Я его еще раз спросила бы: "Ты что, Саша, сотворил?" Такую муку выбрал! Ну, может, только одно: на земле горел, так на небе не будет? Отмучился. За Бога решил. Что Бог ему там скажет? Калеки по земле ползают, парализованные лежат, немые живут... Бог же их держит... Работу любил: доску свежую, рубанок. У всех тут его стулья, полки, буфеты. Сорок лет на мебельной фабрике. Бригадиром. Ни разу отсюда не уезжал. Я вышла замуж, завербовалась с мужем в Сибирь, на заработки. Комары, мошки... В чистом поле жили... Сына там родила, дифтерит хоп, и задавил. Сюда не привезла... Ни сына, ни могилки... Так и живу... Где та смерть? Хоть ты ее зови... Всю жизнь по казармам, по общежитиям, по баракам... На свадьбе его гуляла... Когда он Лизку взял... Не бил он ее, не пил... Оставила, когда детей вырастили, сына и дочку. Плакал: - Что я без Лизки? У детей своя жизнь. Сын днем на заводе, а вечером магнитофоны, утюги чинит. Двое детей. Надо жить. А дочка далеко... Я ему советовала: - Саша, найди хорошую женщину. Сопьешься. - Стаканчик налью... Фигурное катание погляжу и спать лягу. Пил, но не запивал, как другие, и одеколон "Гвоздика", и стеклоочиститель. Теперь бутылка водки стоит, как раньше пальто. Пейте свободу! Кушайте свободу! Развалили такую страну! Державу! При Горбачеве, при Ельцине. А я и лес валила, и шпалы на себе тягала... Вчера три часа стояла в очереди за молоком - и не хватило. Немецкую посылку с подарками принесли, а мне ее не надо. Немцы с овчарками идут, а мы - в болоте, в воде... Бабы, дети... И коровы наши стоят с нами... Молчат... Не хочу я немецкого печенья и немецких конфет! Не возьму! Во! Так мы с ним сядем на лавочке... Он газеты почитает, мне расскажет. Развалили такую страну! Разворовали... Ходят слухи... Люди видят... Пошли в лес за грибами, а там кострище: вытягивали простыни новые, носки... Вредительство! Колбасу закапывают... Консервы... Продали такую страну! Обманули народ... А я лес валила, шпалы на себе тягала... Была и за мужика, и за коня. Покушать не всегда хватало, но красную грамоту дадут... Я гордая... Я стахановкой была и депутатом. Я думала, что когда-то буду хорошо жить. Верила. А вышло - обман... Великий обман... О смерти он никогда, ни слова. Может, в один день решил? А я дозваться, допроситься ее не могу... Старики раньше сидят на лавочке. Беззаботно. А сейчас на пенсию не проживешь. Ко бутылки по городу собирает. Кто возле церкви с шапкой стоит. А кто талоны продаст, купоны. Водку. У нас затоптали в винном отделе человека... Я чай без булочки попью, и ладно. В войну мечтала белого хлеба вволю поесть. И сейчас. Но я последнее со двора вынесу, отдам, только бы войны не было. С мебельной фабрики гроб привезли, его товарищи. Красивый гроб, сосной пахло. Он любил дерево, сосну... Любил березу, липу, но сосну больше. На работу утром веселый бежит, шутит. Вернется, в дом не спешит. До огней на скамейке, как пережидает. Во дворе - люди, дети. Барак наш был веселый, дружный. Мы жили все вместе, одной семьей и в будний день, и в праздник. У тебя нет - я дам, а у меня не стало - ты принесешь. На демонстрации ходили, оденемся чисто, детям шарики красные купим... Всю жизнь работали, строили социализм. А теперь говорят, что социализм кончился. Поезда стучат, стучат. Чужие люди, что вам надо? Старость - печаль... Принес он с работы большую коробку с красным бантом. Показал. - На пенсию проводили. Торжественно. Часы подарили. На стену повешу: тик-так, тик-так... - Отдохнешь, Саша. Нагорбатились мы. Хватит. - Говорю так и вижу, что невеселый он, нерадостный. Ой как невеселый! Утром теперь ему бежать некуда... Два месяца посидел на лавочке. Скучный. Небритый. Сидит и молчит. Последнюю неделю слова никому не сказал. Кота позовет. За-мо-о-олчал человек перед смертью... Только смотрел на все... Хожу-хожу, оглянусь: кажется, он идет, за спиной стоит... Оглянусь - никого... На сорок первый день его дочка стала тут жить. Из Магадана приехала с детьми, без своего угла маялась. Старый барак, а все же свой дом. Молодая, думает, что временно. А может, как и мы, на всю жизнь... Чужие люди, что вам надо? Не допрашивайте, не допытывайте... Одинаковой смерти нет... Слышите, как поезда стучат..." История о том, что, если вы найдете у себя в подушке кусок галстука и куриные кости, галстук нужно повесить на кресте при дороге, а кости отдать черной собаке Тамара Суховей - официантка, 29 лет "...Маленькая, я пришла со школы, легла, а утром не поднялась с кровати. Повезли к врачу - нету диагноза. Тогда кинулись бабок искать, знахарку. Дали нам адрес, полетели по тому адресу. Бабка кинула на карты и говорит матери: - Придете домой, распорите подушку, на которой дочка лежит, там найдете кусок галстука и куриные кости. Галстук - повесьте на кресте при дороге, а кости отдайте черной собаке. дочка встанет и пойдет. Свекруха заколдовала. Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела, и травилась. и вешалась... Я сама из деревни, приехала в город, всех боялась. Но все едут в город - и я. Старшая сестра тут жила, она меня забрала: - Поступишь в училище, станешь официанткой. Ты красивая, Томка. Найдешь себе мужа военного. Летчика! Первый муж у меня был хромой, маленький. Подруги отговаривали: - Зачем он тебе? Он больной, скоро умрет. За тобой такие парни ухаживают! А я с детства любила фильмы про войну, где женщины ждут своих мужей с фронт, хотя бы какой вернулся - без ног, бе рук, но живой. К нам в деревню одного привезли без обеих ног, так жена его по двору на руках носила. А он пил, безобразничал. Повалятся, она его подберет, в корыте помоет и посадит на чистую постель... Я не понимала, что такое любовь, я и сейчас не знаю, что это, я его пожалела, приласкала. Мы прижили с ним трое детей, и он стал пить, гонялся за мной с молотком... Уже вторым ребенком была беременна, когда из деревни пришла телеграмма: "Приезжай на похороны. Мать". Цыганка перед этим мне на вокзале гадала: - Ждет тебя дальняя дорога. Похоронишь отца и будешь долго плакать. Не поверила. Отец был здоровый, спокойный. Мать пьянствовала, с утра лежит, а он и корову подоит, и картошки наварит, все сам. Он сильно ее любил, она его приворожила, что-то она знала, какое-то зелье. Сижу у гроба, плачу, соседская девочка мне шепчет: - Тетя Тома, баба деда чугуном убила, а мне сказала, чтобы я молчала, она купит килограмм шоколадных конфет. Мне стало страшно, и, когда в хате никого не осталось, все ушли, раздела отца и искала на нем синяки. Синяков не было, только на голове - большая ссадина. Показала матери, она сказала, что это он дрова колол и палка отлетела, ударила. Сижу возле него всю ночь и чувствую, что он хочет мне что-то рассказать... А мать не отходит от нас, трезвая сидит. она нас одних не оставляла, пока мы его не закопали. Родная мать, она меня родила... Продала она дом, сарай сожгла. чтобы страховку получить, и прикатила ко мне в город. Тут нашла себе другого, и он сына с невесткой прогнал, а ей квартиру отписал. Она их привораживала, она что-то знала, какое-то зелье. А мой за мной с молотком гонялся, пока голову два раза не проломил... Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела... Прихожу на работу побитая, уплаканная, а надо улыбаться, кланяться. Директор ресторана позвал в кабинет: - Мне тут твоих слез не надо. У самого жена парализованная дома второй год лежит - и лезет ко мне под юбку... Мать с отчимом два года не пожила. Звонок: - Тамара, умер Григорьевич. Приходи, помоги хоронить. Повезем в крематорий. Мне стало так страшно. что я потеряла сознание. Очнулась, надо идти. А в голове мысль стучит: вдруг это она его убила, чтобы одной в его квартире остаться, пить, гулять? А?! Она убила и хочет скорее отвезти в крематорий, сжечь? Пока его дети соберутся и старший сын, майор, из Германии приедет, жменька золы останется, сто грамм в белой вазочке. От всех этих потрясений у меня прекратились месячные, два года ничего не было. Когда они снова начались, я просила врачей: - Вырежьте мне все женское, сделайте операцию. Я не хочу быть женщиной! И любовницей, и женой, и матерью! Родная мать, она меня родила... Я хотела ее любить... У нее молодой косы были длинные, черные... Красивая... Как она умирала, как она не хотела умирать... Ей было пятьдесят девять лет: удалили одну грудь, через полтора месяца - другую, а она завела себе молодого любовника. Вызвала нас с сестрой: - Везите к знахарке... Спасайте! Она не верила этим бабкам, никому не верила, как нам ее спасать? А ей хуже-хуже, молодой за ней ухаживает, из-под нее выносит, моет. Она не думала умирать. - Но если, - говорит, - умру, все оставлю ему. И квартиру, и телевизор. Сестра пригрозила: - Убью, если ему оставишь. Убью!! Я их мирила, плакала. Молодая мама была красивая... Повезли мы с сестрой ее к бабке, на руках из машины вынесли. Бабка помолилась, открыла карты. - Да? - спрашивает и поднимается из-за стола. - Увозите! Я ее лечить не буду... Мать нам крикнула: - Ступайте, я хочу одна остаться! А бабка нас не пустила из хаты, на карты смотрит и пересказывает: - Я ее лечить не буду, потому что она не одного в землю положила. А недавно, когда еще на ногах была, ходила, в церкви две свечки надломила... Твою и твою... - Показывает на нас с сестрой. Мать: - За здравие детей своих... Бабка: - За упокой ты их поставила. Смерти детям просила. Думала, что если их Богу отдашь, то сама останешься. В заклад. После этого я боялась сидеть с матерью одна в квартире. Взяла с собой свою старшую девочку, а мать бесило, когда та просила есть: она умирает, а кто-то ест, кто-то будет жить. Порезала ножницами новое покрывало на кровати, скатерть со стола, чтобы никому не осталось, когда ее не будет. Я водила ее в туалет, выносила, мыла. Она не стеснялась, она на пол, в постель... чтобы я убирала. Не хотела умирать... Мстила... Открыли окно... На первом этаже... Сирень пахнет... Она дышит-дышит ею, не надышится... - Принеси, - попросила, - веточку. Я принесла. Она взяла ее в руки, а та в одну минуту засохла, листья скрутились. Тогда она ко мне: - Дай за твою руку подержаться... А меня та бабка предупредила, что человек, который творил зло, долго умирает, мучительно. Надо или потолок разбирать, или все окна в доме вынуть, по-другому душа его не уйдет, из тела не поднимется. А руку давать нельзя - болезнь перекинется. - Зачем тебе моя рука? Она молчит. Притаится. Она до конца мне не показывала, где ее одежды лежат, в которых хоронить. Деньги. Я боялась, что ночью она нас с дочкой задушит подушками. Глаза прикрою, а сама подглядываю: как это душа из нее вылетит? Какая она? Куда поднимется? День лежит, два, перестала разговаривать. Я побежала в магазин, попросила соседку посидеть с ней, посторожить. Та вяла ее за руку, и тогда она умерла... В последнюю минуту что-то крикнула, непонятное... Я сама ее мыла, одевала. Пришли ее подруги, уворовали телефон, новые тарелки. Приехала моя средняя сестра из деревни. Мать лежит... Она ей, мертвой, глаза открывала... - Зачем ты мать мертвую трогаешь? - А помнишь, как она в детстве над нами издевалась. Я ее ненавижу. - У нее волосы были длинные, черные... - Дура! Ты все по звездам прыгаешь. В детстве я снила сны, что по звездам прыгаю. С одной звезды на другую, как по камням в реке. Делить вещи начали еще ночью, еще не похоронили, гроб не унесли. Старшая сестра плакала, а средняя паковала телевизор, швейную машинку, золотые сережки с мертвой сняла. Назавтра кремировали и отвезли урну в деревню, положили мать рядом с нашим отцом. Есть тот свет или нет? Где-то же они встретятся... Старшая сестра вышла второй раз замуж и уехала в Казахстан. Я ее любила, я как чувствовала, мое сердце подсказывало: - Не выходи за него замуж, - почему-то второй ее муж мне не понравился. - Он хороший, я его жалею. Мы с ней на похоронах матери разговаривали. Сидели. И он с ней по-хорошему, ласково, я даже позавидовала. Через десять дней получаю телеграмму: "Тетя Тома, приезжайте. Умерла мама. Аня". Это девочка ее, одиннадцать лет, на телеграмму прислала. Он ее убил, он ее ногами, руками убил и изнасиловал мертвую. На работе сказал, что жена умерла, ему дали тысячу рублей, он их отдал дочке, а сам явился в милицию с повинной. Девочка сейчас у меня живет, учиться не хочет, она напуганная, и у нее что-то с головой. ничего не запоминает. Ему присудили - десять лет. Он еще к дочке вернется... ...С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше замуж не выйду. Я стала бояться мужчин... Когда сестру убил... Меня шутя кто-то обнимет, я вырываюсь. Кричу. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из армии контуженный, раненый. Десантура... Тельняшку не снимает... На Кавказе воевал, только не разобралась с кем, там же все свои люди живут. Советские. Кто в него стрелял? В кого он стрелял? На минах подрывались... Со своей матерью он в соседнем подъезде жил... Выйдет вечером во двор с гармошкой, играет. Всегда что-нибудь жалобное. Пришел ко мне. Стали мы жить. Поздороваюсь с кем из соседей, постою во дворе. - Ну что, уже договорились? - Саша, ты что? - Я тебя, сучку, знаю. Жалостливая! Все вы... Выпьет, тогда ласковый, мягкий. Трезвый скрипит зубами, ему надо или ударить, или обидеть, чтобы кто-нибудь плакал, кричал. Тогда ему хорошо. Детей бьет, самый маленький его любит, лезет к нему, а он его подушкой. Так тот теперь, когда он заходит в дом, бежит скоренько в свою кровать и - спать, глаза закрывает, чтобы не били, или все подушки под диван прячет. Выпьет, и один рассказ: как ехали на бэтээрах... Первая машина взорвалась... А он ехал на второй... Я его раньше слушала и плакала, а теперь... Гармошку его ножом проткнула, слышать не могу... Он наутро проснулся: кто? Я ему сочинила, что он сам, по пьянке... Не поверил - бутылкой из-под пива меня по голове... Ночью лежу, он храпит. Думаю: он меня все равно убьет, лучше я сама себя убью. Днем одолжила у соседки уксусную эссенцию, огурцы на зиму закатывала, встала, открыла эту бутылку и выпила... Он проснулся. Я по полу ползаю, из меня дым идет... Дети закричали. Вызвали "скорую"... Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела... Мне умирать не страшно... Навещал вчера в больнице, пьяный: - Я ковер продал... Дети голодные... Мой ковер! Я год на него деньги копила, по десяточке откладывала. В очереди за ним стояла. А он за три дня пропил... Девчата с моей работы прибегали: - Ты смотри, Тома, чтобы он там пьяный детей не позадушивал, они плачут. А эту старшенькую, одиннадцать лет, от сестры, сама знаешь... Если я вернусь домой и он не принесет назад ковер... С голубыми цветами, как звездочками... Два на три... Он пришел ко мне с полотенцем и ложкой... В одной тельняшке... Раненый, контуженный... Я хотела его на руках носить... Как в кино... Если я вернусь и он не принесет назад ковер... Я никогда не думала, что могу человека убить..." История сталинской девочки, при которой боялись рассказывать политические анекдоты, и о том, как в пятьдесят лет она перестала верить в коммунизм в сумасшедшем доме Наталья Пашкевич - преподаватель, 55 лет "Два года я носила с собой яд... И мой муж... В любой момент... Мы условились: если нас загонят в тупик - жить не будем. Сломленными, униженными мы жить не будем. Подруга работает в аптеке... Я долго ее просила... Я не признавалась, зачем, для какой цели... Она достала нам мышьяк... Мне кажется, будто я прожила несколько жизней, по меньшей мере - три, и я - это три разных человека: первый, второй... Третий - это я сейчас. Совершенно разные люди, с одним именем, с одной биографией, но гни бы друг друга не узнали, не поняли, больше того, они ненавидели бы один одного. О ком рассказывать, когда я как большая матрешка: вытащишь одну - ищи в ней другую. Судим сегодня друг друга, торопимся: этот был правоверный коммунист, как он мог положить партбилет? А этот - стать верующим, ходить в церковь? Выбросить в мусоропровод собрание сочинений Ленина - обманул (встречала и таких)... Молится новым богам... Да, может! Я в это верю... Я это знаю... В другой раз кажется, что я прожила не свою, а чью-то жизнь... На художественной выставке как-то, иду - картина: сирень, скамейка и женщина в длинном платье... Стою и не могу отойти... Была девочка... Девочка из далекого Петропавловска-на-Камчатке, теперь - большой город, а тогда - разбросанные военные посекли с одной русской школой в центре. она любила книги Николая Островского и Жюля Верна. Мечтала жить в семнадцатом году, чтобы участвовать в революции, видеть живого Ленина, или в двадцать первом - двадцать втором веке, когда звездные корабли полетят к далеким мирам. Как и другие мальчишки и девчонки. Мы все тогда были одинаковые, я могу сказать, что, пока жил Сталин, мы все были одинаковые. Мой шестнадцатилетний племянник недавно мне сказал: --- Надоел ваш Сталин! Об Иване Грозном читать буду, а о Сталине не хочу. Скоро интерес к нему останется только у нас, у сталинского поколения. Жертва и палач взаимно обречены, как сиамские близнецы. Требуется хирургическое вмешательство... Чтобы отделить мою девочку от того мартовского дня, когда она вернулась из школы и увидела плачущих родителей: "Сталин умер!" (Да-да, опять и опять Сталин, о котором вы слышать уже не можете, а вынь его из нашей жизни - ничего не останется, никакого смысла, даже страшного.) На улице пурга, мороз (в такие дни обычно детей отпускали, закрывали школу), но она ставит в угол портфель и поворачивает назад. не пообедав. Как это хлебать суп, когда он умер!! Он!! Всю дорогу плачет - семь километров, уже два раза в это день исхоженных. Никто не знал, никто не приказывал, все до единого ученика и учителя вернулись в школу. Люди шли туда, где они работали, в библиотеки, клубы, чтобы быть вместе. Цепочкой брели назад, держась за веревку, - в пургу собьешься со следа, потеряешься и замерзнешь. И на следующий день она запомнит длинные черные ленты людей на чистом снегу... И траурную музыку... И, как сигнал из космоса (так это далеко), голос московского диктора :"Говорит Москва! Говорит Москва!.." Потом эта девочка поступит на философский факультет Ленинградского университета, в те времена самый вольнолюбивый. Но при ней будут бояться рассказывать политические анекдоты: однажды она заявит, что пойдет и донесет, так как смеяться над нашими недостатками могут только враги... Слепая, почти безвинная готовность пойти, донести. Это было... Со мной было... Я боялась этой девочки... Я сама до сих пор боюсь этой сталинской девочки... Люди веры... Они и вправду слепы... Как влюбленные... Интеллектуалы и малограмотные... У моей бабушки вместо иконы висел в рамке потрет Ленина, и у отца, военного инженера, на столе стоял бюст Ленина... Разбирайтесь, судите их... Нас... Всех... Мистика! Повседневная мистика нашей жизни... "Да, - спросите вы, - но кто-то же рассказывал политические анекдоты? Кто-то, вообще, плевал на все?" Всегда есть люди (их больше), живущие в стороне, и, конечно, их тоже затягивает общий поток, но не с той силой. И есть деятельные, сильные натуры, они страстно, беззаветно бросаются в самую глубь - новой веры, новой идеи. Лучшие! Эта девочка была из них, из лучших. Вы никогда не думали о том, что идея сожрала, растлила и изуродовала лучших? Вам открылось, вы увидели ее кровавое лицо, а мы смотрели, любили другое - трогательное, поэтическое... Какое мучительное освобождение... Пытка... Плечом к плечу, нас сплотили, сбили - мы не могли разлепиться. Монолит, блок! Боже мой! Ты там не в силах вырваться, как бабочка в цементе... Ты не можешь себя оторвать. Кто ты? Ты только монолит, без "я", со всеми. Когда я это осознала? В пятьдесят лет... В сумасшедшем доме... О! Это безумная история, советский детектив... Но был еще XX съезд... Доклад Хрущева... Отец купил утром газету и закрылся с ней в своей комнате... через сутки вышел: - Ленин осудил бы то, что произошло после его смерти. Если бы он не умер... Через какое-то время, месяц-два прошло, застрелился сосед. Позавтракал, побрился... Старый чекист, его в нашем доме боялись... Все гадали: чего же испугался он сам? После я узнала, что тогда по стране прокатилась волна самоубийств бывших энкэвэдэшников, тех, кто струсил или судил себя сам... Я забыла сказать, что родители мои уже жили в Ленинграде, я оканчивала университет... Это уже совершенно другое время, и мы другие. Мы пели песни Окуджавы, читали самиздат, захлебывались стихами Евтушенко, Вознесенского, Беллы Ахмадулиной... Поэты выступали на стадионах... Там, где сегодня - Кашпировский, Глоба; колдуны, хироманты и предсказатели заняли место поэтов. Я увлеклась биографиями вождей, письмами, мемуарами, воспоминаниями. Меня волновала их жизнь. Дзержинский, Луначарский, Бухарин... Помню письма Дзержинского из тюрьмы, светлые, юношеские: как он отдал больному товарищу единственный свитер (эти детали тогда гипнотизировали, пронизывали). Отдать последнее, пожертвовать! Больной Ленин отправил в детский приют масло, присланное ему крестьянами... Голодный обморок Цюрупы, комиссара по продовольствию... Вот оно великое, чистое, оно же было, надо его только очистить, вернуться к истокам... К началу... А там все прекрасно. высоко. Это было второе наше рождение! Счастье от того, что мы снова что-то преодолели, победили. Как после исповеди, почти, сказала бы я сейчас, церковное чувство... Потом появились пьесы Михаила Шатрова о революции, их запрещали, за них воевали. о них спорили... (Закуривает.) Бросаю курить, сигареты от себя прячу... А за ночь сегодня полпачки... Не могла дождаться утра, когда вы придете... Мне важно самой в себе разобраться, накренилось что-то в душе, не восстанавливается. Беспощадное чувство поражения... И даже не обмана, а самообмана... Так о чем мы? Дети апрельской оттепели! Наша смелость уже не смелость, наши истины уже не истины. Как мы были наивны. Ленин хороший, а Сталин плохой... Построим "коммунизм с человеческим лицом"... Сама идея не подвергалась сомнениям, она казалась незыблемой, вечной, как небосвод. Мы - авангард... Огромная пылающая домна... И каждый из нас - частица этой горящей, кипящей лавы... Сидеть дома в роскошной квартире?! Никогда! Счастливое самоотречение, одержимость... Отдать свою жизнь ради чего-то великолепного, не личного, а общего. Ради всех! Уехала из Ленинграда под возгласы друзей: - дура, пожалеешь... Другие всеми правдами и неправдами, вплоть до фиктивных браков, распределились в Ленинград, а ты - куда? В Минск, "самый социалистический город", как окрестил его мой профессор. Отнесла в жэк ключи от ленинградской квартиры (умер отец, через месяц похоронила мать, - она жила жизнью отца, без него ей этот мир был непонятен и не нужен). Я нравилась себе! Потребность жертвовать... Поклоняться... У нас это в крови... Надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы найти отражение... То ли это от любви нашей к рабству или к смерти, как высшему смыслу? К бедности, к аскезе... О природе наших идеалов мы размышляем мало, а она нам до конца не ясна... Что там на глубине подсознания? Тютчев сказал: "Умом Россию не понять..." она за пределами разума, сознания... В других границах... До сих пор никто не может объяснить, что это со всеми случилось в семнадцатом году? Переворот? Вспышка массового бандитизма? Коллективное умопомешательство? Но ведь в то время многие люди (интеллигенция!) переживали это как счастье... Праздник! У нас в подсознании живет коммунизм... Нам ближе романтическое, героическое и скучно там, где реальность, прагматизм. Что делает любимый герой русских сказок Иванушка-дурачок? Мастерит, строит? Ничего подобного. Сидит на печи и ждет чуда: золотой рыбки, которая исполнит все его желания, или царевны прекрасной, чтобы на ней жениться... Мы все ждем уда или справедливого царя... И сейчас... Наш старый дом горит... Одни - холодные, спокойные свидетели, смотрят, как костер пожирает знакомое, привычное, но уже отлюбленное или никогда не любимое, ненавистную казарму. другие, любившие, гордившиеся своим домом, бросаются в огонь, в пламя и вытаскивают, что успевают ухватить, подобрать. На пепле каждый создает свой образ и будет доказывать, что дом таким и был. Мы все сжигаем раньше, чем поймем, поэтому всегда имеем дело с мифами и легендами, а не с реальностью. Я думаю, что коммунизм и фашизм заложены в природе человеческой. Два искушения, они от человека никогда не отступят. Вглядитесь в себя бесстрастно и хладнокровно: вы и вправду рады, что вы, например, бедны, а кто-то богат? Чужое несчастье, чужая боль или смерть не приносит ли вам удовлетворения или хотя бы запрятанной радости: это не со мной! Человек - бездна и небо одновременно... Я пытаюсь сегодня говорить об этом со своими студентами. Но они молчат... В Минске я вышла замуж, я полюбила. Мой муж был ученый, экономист. Был... Он умер в сорок пять лет, у меня на руках... Мы жили в однокомнатной старой "хрущевке", негде спрятаться, закричать, поплакать. Я закрывалась в ванной и, чтобы не орать, чтобы у меня не остановилось сердце раньше, чем у него, раскачивалась изо всей силы и билась головой о стенку или разбивала себе руки о ребра батареи. Голова закружится, кровь на руке, становится легче, выхожу, улыбаюсь, отвлекаю его. Когда он был здоров и нас унижали, преследовали, у него вырвалось: - Хочу умереть! Когда заболел, умирал, я слышала: - Хочу жить! В последние дни он больше всего хотел жить... До его болезни мы говорили о смерти, после стали обходить эту тему. - Выбрось яд, - попросил он за день до смерти. - Поверь: глуп все. Глупо лежать в земле... У него было два инфаркта... Деревенский парень, из полесской глубинки... Детство - война, ему семь лет. мать хлеб партизанам пекла, могли расстрелять и хату сжечь. А за ним всю жизнь как клеймо: жил на оккупированной территории, под немцам. В университет не допустили... Поступил в нархоз, окончил с отличием. На работу не берут, везде попадал под графу: был в оккупации. После страшной кровавой победы еще десятки лет воевали с собственным народом: с теми, кто вернулся из плена, кого насильно вывезли в Германию, кто не погиб в концлагере, не сгорел в крематории... Боже мой! А я преподавала марксистско-ленинскую философию в институте... Партия - это совесть, честь... И сомнения в голову не приходили... Каждая несправедливость виделась частным случаем, где был конкретный виновник. Скажи мне кто-нибудь в то время о вине идеи, об ответственности идеи? Сумасшедший! Я уже не побежала бы доносить, но назвала бы его сумасшедшим, предателем. Какое бы зло ни вершилось на моих глазах, я искала виновника: это он или он... А то. что он часть идеи, атом злой идеи, молекула и в других обстоятельствах был бы другим человеком, мы не понимали, никто. Вот откуда теперь не только у меня, а у многих чувство, что мы прожили не свою, а чью-то жизнь. Могли быть другими людьми, другой страной... Если бы не эта идея... Я людей не виню (даже своих недавних палачей), я виню идею... Мне доказывают, что идея рождается в человеческой голове. Но я все равно ненавижу идею, а людей их поведение могу себе объяснить. Что может выбрать солдат в строю? Ничего. Шагай в ногу! Мой муж был талантливый человек. Он все-таки защитил кандидатскую, написал докторскую. Тут ему посоветовали: хочешь стать профессором, поставь рядом со своей фамилией еще одну... Тогда все секретари райкомов, обкомов писали и защищали ученые степени. Было модно: секретарь райкома - кандидат экономических наук... Раз намекнули, второй... Нет! Ну, раз нет, то ты докторскую не защитишь. Шагай в ногу! Не печатали, не давали читать лекции... Протаскивает буржуазные взгляды, антисоветчик... Экономика никогда не была у нас наукой, всегда - политика, вот и живем так, что трусов и носков не хватает, а хлеб, живя на черноземе, который немцы в войну отправляли домой в посылках, за золото покупаем. Муж уже был больной, мы с ним гуляем по парку, там фонтан и большая цветочная клумба... из красных, белых, желтых бегоний слова: "Наша цель - коммунизм"... Даже цветы не росли просто так... Для красоты, для радости... Когда мужа не стало, я дала клятву, что пусть после смерти, но верну ему доброе имя, опубликую его статьи. Я еще верила: надо ехать в Москву, написать в ЦК партии. там разберутся...Придут другие, умные люди... Нет! Шагай в ногу! ...Это невозможно передать, это чувство, это унижение. Когда вам делают рентгеноскопию черепа под предлогом проверки гайморовых пазух... - Странно, но я у вас ничего не нахожу, - говорит врач. - А что вы должны найти? - наивно спрашиваю я. Кладут в больницу: - Надо поддержать ваше сердце. Больные случайно подслушали и передали мне разговор медсестер: - После обеда Пашкевич поведут к психиатру. Ради нее вызвали. Закрадывается подозрение, чувствую что-то неладное. Быстро одеваюсь и пытаюсь бежать. Но на выходе уже караулят, пригрозили, что вызовут милицию и отвезут в психлечебницу. Под конвоем возвращаюсь в палату. Тут понимаю: меня заманили в ловушку... Ночью все-таки бегу. В палате никто из больных не выдал, шепотом допытывались: - Это правда, что вы пишете жалобы в ЦК КПСС? Говорят, что вы шизофреничка... Дома проштудировала Уголовный кодекс: принудительная психиатрическая экспертиза на предмет "душевного заболевания" уголовно наказуема. Но это в стране, где правит закон. Я живу в другой... Что делать?! Бежать в Москву, идти в ЦК! Подкрался страх... Боялась, до животного ужаса боялась. что меня насильно схватят и увезут в психлечебницу. Несколько дней до отъезда страшно вспомнить: на звонки ни в дверь, ни по телефону не отвечаю, окна зашторены, запиралась на все замки, верхний свет не включаю, бра прикрыто тряпками... Радио, телевизор молчат... Был момент... Достала яд... Единственный выход - покнчить с собой, и физический страх. что не выдержу - уйду сама... Спасение... Искус... Рядом, протяни руку... Что человек испытывает после убийства? Перед этим сидела у зеркала... Зачем-то запоминала... После боялась зеркала, боялась посмотреть себе в глаза... Если б ы в ту ночь не ночевала у меня подруга... (Молчит.) Больше не хочу об этом... Глупо лежать в земле... (Молчит.) Вы не знаете, какое счастье после этого... обыкновенный кусок хлеба и сыра... Утренний запах кофе... Жребий брошен... Тайно, с предосторожностями друзья проводили меня в Москву. Прямо с поезда - в приемную ЦК КПСС: пмогите устроиться в психиатрическую больницу на обследование, у меня должна быть на руках справка, что я психически ннормальна, или дома меня объявят сумасшедшей. Никто не защитит! Признались, что есть у них уже такой опыт, но жещина обратилась впервые. Через несколько дней получаю направление в пятнадцатую Московскую психиатрическую больницу... Там меня встретили словами: - Какое отношение вы имеете к нам? Это-то сразу видно. - Мне поставили диагноз: истерическая психопатия. - У вас что, в Минске нет грамотных специалистов? - Нет, доктор... Тут другой случай... Вечер. Ищу, как включить свет. Не нахожу. Выглядываю в коридор. Идет медсестра: - Почему в палате нет выключателя? Где свет? - Вы забыли, куда попали? Свет здесь включаю я. Ждите. - И внимательно изучающий взгляд, очно такой же, когда я просила позвонить. Нет, тут нельзя быть нормальным, задавать нормальные вопросы, те же правила игры, как и там, откуда я пришла. Приказала себе: притворись, исчезни, замри, иначе никогда отсюда не выберешься... Назавтра повели к психологу. Ряд тестов, на запоминание. Слова: стул, игла, мед, хлеб, окно... Из десяти слов два не запомнила. Надо признаться, что во мне в эти дни просыпался ужас и детство одновременно: с одной стороны - а вдруг что-нибудь не смогу, не получится, с другой - чувство детской игры, в которую играют странные взрослые. Потом задание - разложить картинки по общим признакам на три группы. Слава Богу, справилась. Еще одно - нарисовать: веселый праздник, тяжелую работу, смелый поступок, болезнь, справедливость, счастье, отчаяние... А я рисовать не умею... Но пробую: веселый праздник - шарики летят по воздуху, тяжелая работа - лопата... Получилось все, кроме отчаяния. Я не знала, как передать отчаяние... Мое отчаяние... На следующие день - опять у психолога. Надо ответить на триста вопросов. Триста! Потратила полтора часа, а рассчитано на два с половиной. Испытала искреннюю радость. Еще бы! Передо мной неотвратимо обозначилось, как хрупка грань между нормой и не нормой. Ее не уловить. Теперь машина должна все расшифровать, выдать заключение. Улыбнулась грустно сама себе: интересно, кто же все-таки более бесстрастен - машина, которую придумали люди, или сами люди? Всю ночь во сне отвечала кому-то еще раз на эти вопросы: "Боитесь ли вы заразиться заразной болезнью?" - "Боюсь! Боюсь!" Видела себя со стороны - в казенной одежде... Бежала и бежала по безлюдному шоссе... Проснулась и не сразу сообразила: где я? Потом вспомнила - в сумасшедшем доме. На форточках - решетки. Постоянно кто-нибудь плачет, по-животному. Повышенная сексуальность. Девочки-подростки пострижены наголо И мат, мат - в палате, туалете, столовой. Кажется, Грибоедов первым осознал, что ждет у нас тех, кто возмечтал взлететь? Часами просиживала у телевизора (спасалась!) и ничего в том мире не узнавала... Впервые со сцены я перешла в зрительный зал, отделилась... Нас одели в одинаковые синие фуфайки и вывели на прогулку. Пытаюсь смотреть только на деревья, не замечать тех. кто рядом, только пейзаж. Но боковым зрением помимо своей воли фиксирую: к приемному покою подъехала "скорая помощь", из нее вышел нормальной походкой нормальный мужчина лет за сорок, скорее по виду деревенский, чем городской, с авоськой, из нее торчит батон. К нему подскочили двое санитаров... Он бросает авоську и делает попытку бежать, но ему быстро заламывают руки, волокут к двери. Я до сих пор слышу, у меня в ушах стоит, как он кричит, оглядывается на нас и кричит: - Помогите! Товарищи! Это злодейство! Что это совершенно нормальный человек, могу и сейчас поклясться. Слово "злодейство" придет на ум не каждому, что-то далекое, чистое, народное. Наверное, один из тех, кто приехал в столицу за правдой. Растоптанный батон валяется в траве и разбитая бутылка кефира... А как я в Минске бежала ночью из больницы? Утром повели на биотоки мозга. Лучше бы не заглядывать в этот день в мою черепную коробку! Из головы не выходит тот мужчина, как он кричал, оглядывался... Не верил... Растоптанный батон... Разлитая бутылка кефира... Но впереди еще много жней, не одно испытание. Месяц молчит Минск, не отвечает на московский запрос и не присылает документов о моей "болезни". Позвонят из института, где я работаю: она - сумасшедшая? Как может читать лекции по марксизму сумасшедшая? Иногда я была уверена, что сошла с ума... Терялась, исчезала граница между нормальным и ненормальным, между реальностью и чудовищным ее подобием... В одно из воскресений - день выборов в Верховный Совет СССР. После завтрака нас построили в колонну: впереди завотделением со списком, позади, по бокам - медсестры, санитарки, няни. Голосуют сумасшедшие! Шагаем строем... Девочка из соседней палаты заглядывает себе в трусики... Кому-то не хватило за завтраком каши, ругается матом... У моей соседки рука почему-то все время в заднем проходе (вчера и сегодня не работал душ, нет воды). Она гримасничает, что-то хочет сказать, не получается, мычит. Я не могу поймать ее остановившийся взгляд. ничей взгляд не могу поймать. ни все смотрят куда-то мимо... А у врачей серьезные, ответственные лица. Неужели они не понимают. в каком театре абсурда мы все участвуем? Может быть, мы все сумасшедшие?! Избирательный участок в соседнем корпусе. Зашли. Нам выдали бюллетени. Кабин для голосования нет. Берем листки и тут же их сдаем, не читая. Остановиться нельзя, идем строем. Шагай в ногу! Только одна молодая женщина с красивым лицом не отдает листок, выскочила из шеренги... Нарушила движение строй... За ней гонятся, на убегает, запихивает листок в рот и жует, давится. Я ее знаю, она из соседней палаты, у нее мания преследования, все прячет, даже использованную бумагу из туалета приносит в палату и складывает в сумку. Чтобы не оставить никаких следов... Говорили, что на работала на телевидении. Мы спускаемся по одной лестнице, по другой поднимается новая группа... Те же остановившиеся глаза и застывший в них испуг... Изумление... Сплошная вереница, непрерывный поток... Остановиться нельзя... Шагай в ногу! Может быть, мы все сумасшедшие?! Страна сумасшедших... Гигантская палата номер шесть... Через пятьдесят два дня я выйду оттуда совсем другим человеком... Из болезней у меня найдут только остеохондроз... Но там я насовсем рассталась со своим прошлым... Взрыв внутри меня... Жуткая боль... Я могла бы прожить другую жизнь... Прошлое умерло... Если вы пробовали умереть, уже нельзя вернуться... И сейчас просыпаюсь утром: где я? Потом вспоминаю..." История другой девочки, которая хотела, чтобы ее кто-то любил, ну хотя бы мама Инга С. - студентка пятого курса мединститута, 25 лет Из рассказа близкой подруги "У меня было чувство, что даже в гробу лежала не она. Когда умер мой папа, мы еще год чувствовали, что он тоскует без нас. А тут я сразу поняла, что она ушла насовсем и не тоскует, не возвращается. Мы не нашли ее фотографий, ее документов, никаких ее вещей. Даже паспорта... Она все уничтожила, выбросила. Как будто ее никогда не было, она как бы случайно залетела в этот мир, открыла не ту дверь... Мы с ней дружили с пятого класса, в музыкальную школу вместе ходили. Обычно пешком, тут нам рядом, она говорит, а я слушаю. И то, что она в ту минуту переживает, о чем задумывается, ко мне приходит намного позже. У меня затянулось детство, может, потому, что я часто болела меня все жалели. Да, я во всем долго опаздывала. Удивительно! В восьмом классе в нее влюбился самый красивый в нашей школе мальчик. А за мной еще никто не ухаживал. Однажды на уроке она вытащила из своего портфеля банку варенья из лепестков роз с запиской: "Хотел принести тебе миллион роз..." От смеха банка выпала у нее из рук, и на сидела вся в розовом варенье... Теперь это мальчик - мой муж. Удивительно!" Он ее любит... До сих пор... У нее был маленький брат, она его пеленала, катала в коляске, ей это очень нравилось. - Ты знаешь, - говорила она, - я его так люблю! Когда смотрят на нас, то думают, что я его мама. Она всегда себе что-то придумывала, какую-нибудь необычную роль. У нее была бабушка, они очень дружили. Когда бабушка умерла, она долго плакала, тосковала. Прошло уже несколько недель, я позвала ее в кино, чтобы отвлечь. - Бабуля - мой друг, - сказала она. - Как же я могу смеяться, развлекаться? Я хочу, чтобы она знала, как я ее люблю. У нее были мать и отец, оба - конструкторы на большом заводе. Но о них она почти ничего не рассказывала. А я с тех пор помню только голос ее мамы, ее команды: "Инга, уроки! Инга, на музыку! Инга, у тебя - английский!" После смерти бабушки их дом совершенно изменился, из него исчез запах вкусных обедов, праздничных пирожков, везде теперь валялись старые газеты, журналы, лежала пыль. Еда покупалась на ходу, на бегу в кулинарии, чтобы скорее - на стол. Инга говорила, что яичница - любимое мамино блюдо - ее личный враг. Бабушка умерла от рака, Инга и характером, и внешностью была очень на нее похожа, и у нее на всю жизнь остался страх, что она тоже умрет от рака. Помню, мы с ней много размышляли: как это - люди летают в космос, ходят по Луне, а на Земле быстр умирают, не могут победить болезни? Дети много говорят о смерти, просто взрослые об этом не знают, а себя маленькими они обычно уже не помнят. Я никогда не задумывалась: какая я? Такая, как все, или нет? Помню только, что маленькая просыпалась и скорее бежала к зеркалу: что там? Конечно же, разочарование - тот же нос и те же губы. Но это в детстве. А она, мне кажется, всегда относилась к себе, как к картине или скульптуре собственной работы, где можно еще что-то добавить, закрасить или даже перерисовать, выдолбить, отсечь лишнее. Один наш спор. Тогда в газетах много писали о смертной казни. И у нас был разговор, что никто не имеет права на чью-то жизнь, у человека над человеком этой власти нет. Она с этим соглашалась, но разрешала себе власть над собой, над своей жизнью. Бунтовала: - Как то не мне решать? А кому?! Кому? Подождите. Я поймала слово, которое больше всего к ней подходит. Вот оно - бунт! Всегда на ней какие-то немыслимые шляпы, какие-то немыслимые брюки или блузки экзотической длины - ее дразнили: "Десять лишних сантиметров". А у нее это называлось по-другому: "Десять сантиметров личности!" Спала на полу. Зачем? - Я хочу знать, какая у меня власть над моим телом. Принципиально не списывала и не слушала подсказок. - Я не пою со второго голоса. Правда, это на самом деле была нездешняя птица! И дело совсем не в том, что она умерла и я так теперь о ней думаю. Я всегда так о ней думала... В седьмом классе умер один наш мальчик. Мы пошли на похороны всем классом, и я ничего не запомнила в от день, кроме нее. Как будто это ее брат умер, кто-то очень-очень близкий. Она потом его никогда не забывала, вспоминала. Я после к этому еще вернусь, так вот о бунте. Когда все вокруг твердят: я люблю это, я люблю это - мы все любим это, а один отходит в сторонку и говорит: "Почему я должен любить это?" А гул стоит оглушительный: люблю - люблю, любим - любим... Это она называла "правом кирпича", а какое право у кирпича - лечь в слепой фундамент, на то место, куда положат. Не хочу! Пожалуйста, пример. Урок истории: - Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме... - Один отчеканил, второй. Мы повторяли эти слова вслед за учителем, не пытаясь и не подозревая, что можно вникнуть в клятвенный смысл привычно загнанных в наши головы слов: верит ли кто-нибудь в такое быстрое светлое будущее или нет? - Я не верю, что буду жить при коммунизме, - сказала одна Инга и получила двойку, а была отличницей. Все мы влюбились в Наташу Ростову, а она назвала ее плодовитой самкой (я думаю, из-за протеста восхищаться тем, что восхищает всех), чем повергла в неописуемый ужас нашу Елизавету, учительницу русской литературы, а класс - в восторг. Ее не любили, ее обожали! В четырнадцать лет мы с ней размечтались о машине времени, куда бы мы попали, появись у нас безумная возможность путешествовать по времени. Она выбрала - войну: - Тогда я была бы нужна. - Но ты погибла бы. Первая! Такие оттуда не возвращались. - Но все равно я должна была быть там. Только там! Удивительно! Она была красивая и совсем не как мальчишка, гранату на уроке физкультуры бросала, как бросают букет с цветами со сцены в зрительный зал. Уже два месяца прошло, как ее нет, а я бесконечно о ней думаю. Ищу объяснений, которых нет, ищу логики, которой не может быть... Умер Брежнев. Траурный митинг в школе. Стоит физрук и рассказывает анекдоты: - Пасха. Леонид Ильич приехал в Кремль. Его встречает первый член Политбюро: "Христос воскрес, Леонид Ильич!" Второй член Политбюро: "Христос воскрес, Леонид Ильич!" Брежнев в ответ: "Спасибо. Мне уже доложили". Мальчишки хохотали и плевались. А она задыхалась от слез: - Как они могут! Он же умер! Ее что-то всегда останавливало перед любой смертью. Вот этот случай еще надо рассказать. Обязательно! Мы возвращаемся из школы, на всю дорогу молчит, что на нее совершенно не похоже, она - говорунья. Домой ей не хочется, и мы кружим по скверу, наверное, часа полтора. - Ты знаешь, моя мама - убийца, - наконец вырвалось у нее, - оказывается, Олежка (это ее маленький брат) случайно родился. Она хотела его убить, это у взрослых называется "аборт", а врачи ей не дали. Не успеваю ничего ответить, она торопится-торопится выговориться. - Я слышала, как они с папой ругались. Она недавно опять кого-то убила. Может, еще одного моего братика или сестричку. Ты себе воображаешь - убить Олежку!!! Начинаю сейчас подозревать, что ее необычайно волновала тема смерти, она боялась смерти. А что, если учиться в мединститут она пошла из-за бунта против самой себя, своего страха? Это ее поступок. Когда кто-то из мальчишек ей небрежно бросил: "Ты крови боишься!", она на другой день принесла в школу нож и при всех полоснула им себя по руке. Пошла кровь, она смотрела на нее, пока кто-то из девочек не заплакал. Она мне не снится... Это мучает... Вдруг обиделась? Мой муж... Его она никогда не любила... Но он ее любит, я всегда знала, что он ее любит... У нее были свои отношения с реальностью. Вот тут еще одна разгадка, я так думаю. - Лучше всего путешествовать мыслью, - убеждала она меня. - Когда я приезжаю туда, на то место, где уже была в мечтах, в фантазиях, мне не так интересно, как интересно в мыслях, в ожиданиях. Свой дом, а по ее словам, у нее будет единственный муж и двое детей - мальчик и девочка, она воображала так: - Из мебели - одни книжные шкафы, из остального книги - и больше ничего. Книги для нее были второй реальностью, и она жила, осуществлялась именно в ней. Последний школьный звонок. Выпускной вечер. На ней - белое платье, на такая красивая! Он танцевал только с ней... Они кружились... Я это запомнила... Удивительно! У меня уже были мальчики, но другие, я о нем никогда не думала... Она первая сказала: - Вы были бы счастливой парой. А мне надо, чтобы каждый день как после дождя... Чисто и наново... Ей хотелось чудес, она жаждала чудес: вот она куда-то пойдет, зазвонит телефон, принесут письмо - и что-то произойдет неожиданное. Чей-то голос. И кто-то ее найдет. У нас была своя школьная компания, все держалось на ней. Она притягивала, соединяла нас своей фантазией, это было столько красок, такая живопись. Поток! Убедила меня поступить в консерваторию, стать скрипачкой: - Тоненькая, в черном длинном платье будешь стоять на сцене... Так мы себе представляли жизнь... Первый год Инга в мединститут не поступила, пошла работать санитаркой в больницу: - Мне нравится принести больным свежее белье, кормить с ложечки. Я их всех люблю! Окончу институт и уеду в дикую глубинку, где буду лечить все - от кашля и бородавок до рака. Она приучала себя к боли, к страданиям, да, приучала, потому что не выдерживала, не переносила вида мучений. Вдруг всплывает в памяти, как мы выходим после загородной прогулки из электрички: в руках - задохнувшиеся в жаре и толкотне бессильно синие васильки, а в банке из-под сока - остекленевший майский жук. И ее слова: - Мы их убили... У нее отсутствовал инстинкт самосохранения, защита от боли. Дети сожгли во дворе кошку, на проволоке болтался маленький обгоревший скелет, как детский, - она там - увидеть! На улице авария, крик, толпа, она там - увидеть! Я ее оттаскивала: - Пойдем, ну не надо. Я не хочу! Она как вкопанная стоит, глаза сужены. Она толкала туда себя, заталкивала, чтобы стать сильной, выковать непробиваемый панцирь, соорудить прибежище из фантазии и мыслей, что когда-нибудь научится спасать, помогать. Наивно пыталась постигнуть то, что никто еще не постиг: почему человек должен так мучиться? Даже ребенок. У него ведь еще никаких грехов, никакой вины, пусть бы умер, как уснул. А он кричит, словно звереныш... Ему так больно... За что? Так бояться боли и выбрать этот страшный способ?! Повеситься... На глазах своего ребенка... Я бесконечно о ней думаю... на была самая лучшая из нас. Как мы мечтали!! - Инга, когда ты поверишь. что тебя любят? - Когда меня возьмут на руки и пронесут через весь город! Его звали Слава. Большой, сильный. Он нес ее через весь город. Привозил с юга первую сирень, когда у нас еще снег лежал в парках. Писал письма на бересте и присылал их в больших картонных коробках от кукол. Красиво... Празднично... Как в саду... Как она хотела... Сидеть в белом платье... И стол накрыт белой скатертью... Они поженились: ему - двадцать пять, ей - девятнадцать. Она первая из нашего класса вышла замуж. Все девочки ей завидовали. Еще до свадьбы мы были с ней на ипподроме, смотрели скачки, и в какой-то момент у нее вырвалось: - Я хочу жить с таким напором, как они скачут! Иначе ничего не почувствуешь! Все у нее было с восклицательным знаком: не люблю, а очень люблю, не просто хороший человек, а очень хороший человек, не просто любимый, а очень любимый. Очень-очень-очень!!! Я помню ее счастливой: - Утром из ванной иду на кухню. Обернулась - он целовал мои следы. Люблю его! Очень-очень-очень!!! Он большой, сильный ребенок. Все время хочу улыбаться. Скоро у нее родился Середка. - Как ты? - звоню ей. - Очень-очень-очень!!! Теперь у меня - два ребенка: один большой, второй - маленький. Ревнуют друг к другу. Человек живет на земле для неба - вот что я с ними чувствую, вот как я с ними живу!!! Любила ли она? Вот этого я не знаю. У нее все по-другому. Если она любила, то кого? Того, кто был рядом, или его же придуманного? Боюсь, что она любила идеал, вымысел. Иначе у нее не получалось. А он? Он засыпал у телевизора, потому что днем учился на пятом курсе мединститута, а ночью подрабатывал на "скорой помощи". В воскресенье ему не хотелось никуда выходить из дома, а ей металось до утра бродить по городу, всю ночь разговаривать, пригласить друзей, чтобы всем было хорошо, радостно. Плескаться в счастье. Она: - Я хочу, чтобы каждый день как после дождя... Чисто, наново... Он: - Я ее не понимаю, то улыбнется, обнимет, и тут же: "Уходи! Я тебя никогда не любила!" Соберу чемодан. Не пускает: "Любимый, единственный". На коленях стоит... А назавтра все сначала. Фантазерки... Они опасные... Схватят и держат: ты - не такой, не такой! Задушат... И сами невинны, как дети. В друг оказалось, что они совсем разные, смешно, но даже в этом: он - сова, она - жаворонок. Пойдут в кино - и там рассорятся. Он: - Сумасшедшая! На экране кто-то кого-то убил или разлюбил - она плачет. Взахлеб плачет. На нас оборачиваются, мне стыдно. Она: - После фильма мы вышли на улицу, лил дождь. Я сняла туфли и пошла босиком... По лужам... Было так хорошо, что никто не нужен... Кончилось тем, что он уехал в другой город. Насовсем. Женился на ее подруге - тихой, серенькой. маленький Сережка спал теперь с мамой, по утрам целовал ее заплаканное лицо, утешал: - Мамуленька, не плачь. Я вырасту и женюсь на тебе. Она металась, она всю жизнь металась между реальностью и придуманным. Хотела, чтобы ее кто-то любил, нуждался в ней, "как в хлебе, как в воде". Желала любви так сильно, страстно, что придумывала ее, бросалась к людям, как прыгают с высоты, распластывалась. В каждом из нас есть сосуд любви, если он не заполнится в детстве, то всю жизнь будешь мучиться от жажды и неутоления. И не спастись, не уберечься. В ее сосуде было только на донышке... Бабушкино... Ну как же? Как же название этого фильма? Там главная героиня - старая большевичка. Ее навещает по воскресным дням сын, и она задает ему вопросы, как к стенке ставит: - Почему аэропланы сегодня не летают? Сын объясняет: мол, погода нелетная. - Безобразие! Куда смотрит наше министерство авиации? Заканчивается их встреча всегда так: - А где ваши голубые горда? - говорит она. - Почему вы не продолжаете то, что мы начали? Мы же расчистили вам дорогу... Из этой породы - мама Инги, ее любимое слово "блажь", а блажь все, что не касается дела, цели. Вместо диалога всегда монолог: - У человека должна быть цель. Большая цель. Только лопух живет для себя, а человек живет для других Я не понимаю вас, что это значит: "Я хочу просто жить", "Я хочу просто любить"... Вы уходите от жизненной борьбы, вы сдаете позиции. В мое время был спор физиков и лириков, я выбрала физиков. Мир принадлежит реалистам а не мечтателям. Надо дело делать, все остальное - блажь! Сильная, красивая женщина. Я не помню, чтобы она плакала или о чем-нибудь просила, нет - только воля и приказ. На улице такую встретишь - оглянешься. Ее всегда сажали в президиумы, выбирали депутатом, делегатом. Муж рядом с ней казался маленьким, незначительным. Таки он был. После смерти бабушки Инга (это было при мне) спросила мать: - Что такое смерть? - Это когда тебя не будет, как бабушки. - Я никогда не умру! - Почему ты так думаешь? Просто ты еще маленькая... - Я никогда не хочу умирать!! - Как это ты не умрешь? Все умирают. Даже Ленин умер! Они непонятны нам, наши родители, но они об этом никогда не задумывались. У них не хватало на нас времени, потому как они победили, восстановили... Строили, жертвовали... Ради нас! Ради нашего будущего! Где оно то, о чем они твердили нам с детства, та счастливая жизнь, которая называлась будущим? Поглядите в окно: серые дома из дешевой панели, плохие дороги, некрасивые машины, усталые, изношенные люди. А они все время куда-то бежали, торопились, не успевали и отмахивались от нас: некогда, некогда!! Где следы их жизни, прожитое ими время, куда оно протекло? Они уверены, что жили для нас. Как им сказать, что они никогда нам не принадлежали? ...В тот день... За печальным столом... Мы боялись поднять глаза друг на друга... Все друзья Инги, которые собрались, нас было много... Мы не могли уйти из ее дома, мы говорили до утра, помню отрывки наших разговоров: - Три дня тому назад она позвонила мне: "Хожу по городу и прошу: "Господи, сделай так, чтобы меня убило машиной!" Но ты слышишь: Бога нет..." - Когда у нас были практические в морге, ее тошнило. "Ну, это ничего, - уверяла она нас поначалу, - к пятому курсу привыкну. Как вы, буду булочки есть". На самом деле - когда голодные, тут труп лежит,. а рядом наши портфели с бутербродами и конспектами. То, что на столе под белой простыней, для нас уже ничего общего с человеком не имеет, это уже неживое, как глобус. Жизнь перелилась в нежизнь без имени. Но Инга однажды спросила: "Может быть, этого звали Сережей... А ее - Анной..." После этих слов как взять в руки скальпель? Она помнила, не могла забыть никого, их лица, особенно детские... - И в отместку себе пошла в патологоанатомы... В судебную экспертизу... Она слишком натянула свою струну... Что заставляет не исчезать, цепляться за жизнь ту же бактерию или человека, независимо от уровня сознания? Какая-то неизвестная химическая или космическая пружина. Сломалась - и все. Как сломалась эта пружина у раненого князя Болконского... Толстой писал... Догадался... Помните? Весы качнулись... И он отказался жить, не захотел, а сколько биологических, физических сил в организме, на какой срок - то уже значения не имеет. Я смотрю на ее фотографию... "Когда человек умирает, изменяются его портреты..." Она смеется... Но уже такое чувство, что - как за стеклом... Не идет энергия, меньше света... Мы сидим на траве под яблоней... Это было всего год назад... У меня тогда только родилась дочка, мы жили с мужем на квартире на окраине города в частном доме с садом. Она мчалась ко мне через весь город - покупать ребенка, пеленать, притащить веселую игрушку. Она безустанно строила мир, в котором ее все любили, не могли бы обойтись без нее, а любили ее только дети. Я слышала как она разговаривала со своим маленьким Сережкой, ему было четыре года. - Мама, - признался Сережка, - я боюсь темноты. - Почему? - В темноте маленькие злые человечки... Под диваном... - Откуда они взялись? - А люди как рождаются? Отчего? - О любви... - Мама, а эти от грустности... В другой раз он влетел в комнату, где мы сидели: - Мама, тучки на коленках в форточку ползут! Они жили на девятом этаже, тучи у них ближе... Со мной что-то случилось, когда я родила, словно меня втянуло, закрутило вихрем в огромные двери другой жизни и я растворилась там. Я не спала ночами - девочка болела. У меня доставало сил лишь накормить, постирать, уложить ее опять, иногда поиграть и всегда - что-нибудь спеть. Перестала слышать и понимать все, кроме ее крохотного существования: спит, плачет, хочет есть, начала улыбаться. Меня будто не было... Инга приходила, но уже редко. Выговаривалась: - Отчего-то тоска напала. Скучно. Пусть бы кто-то пришел и просидел рядом всю ночь, держа за руку... В другой раз забежала восторженнная: - Я встретила друга. Он - архитектор, строит красивые дома. Умный, веселый. Мне с ним хорошо и легко. Потом они пришли вдвоем, и я была поражена, насколько нарисованный ею портрет не совпадал с реальностью. Нервный, злой, обиженный на весь мир. А где же от веселый, умный? Она боялась ого дня, когда ей исполнится двадцать пять лет, как будто черту себе провела. До этой черты еще можно чего-то ждать - необычного, исключительного, а за ней - уже чужая территория, с чужими законами, обыденными и неподвижными, которых она не принимала. По-моему, за этой чертой ее настигла реальность. Последний ее телефонный звонок: - Я решила бросить мединститут... - С ума сошла! Пятый курс... - Ты как моя мама. Она грозит, что как только я уйду из института, ее с инфарктом увезут в реанимацию. Как это, мол, у самой цели сойти с пути... Будто я поезд и способна двигаться только по рельсам... Ты знаешь, я все-таки не могу больше видеть мертвого человека! Больные, как и нищие, сводят меня с ума! Вчера ходила на базар... Сумасшедшая женщина танцевала посреди площади и пела... Молодой парень в инвалидной коляске играл на баяне... Ему бросали рубли в шапку... Он ни на кого не поднимал глаз... Папа говорит. что так было после войны... - А ты кому-нибудь из наших сказала? - Кому? Все разбежались, каждый теперь выживает в одиночку... - Но мы же... - Что? Сидели до утра, пели, стихи читали? Это было в какой-то другой жизни... Ты отошла от нас и потеряла следы... Сказать тебе, чем занимается наш Вадик, любивший Высоцкого и мечтавший о ВГИКе? Перепродает автомобили... Лешку видела в городе... Безработный инженер... Эмма уезжает с родителями в Америку... - И дальше что-то рваное, бессвязное. - Меня нет, как будто я исчезаю... Исчезла... Я растворилась... Пораженец... А я не люблю поражений... Я как все, как масса... я жила в собственной оболочке, ее проткнули, как детский шарик... Нечем дышать... Меня стягивают и стягивают в реальный мир, на эту глину... А птичка привыкла сидеть на дереве петь, закрыв глаза... У Сережки, маленького, даже уши такие, как у его отца... Он похож на него, а не на меня... Меня нигде нет... Я вас всех обманула... Я все время играла какую-то роль... Хочу убежать... Где-то начать другую жизнь... Красивую... Праздничную... Но не эту... - Ин-нга!! Она положила трубку. Я звонила ей несколько дней подряд, она не подходила к телефону. Как это случилось?! Последнее... Об этом я знаю только со слов ее мамы. У нас с ней было два разговора, и мне до сих пор кажется, что два разных человека рассказывали мне одну и ту же историю... Первый разговор был в тот день. - Помоги мне! - бросилась ее мать ко мне сразу у дверей, я впервые видела ее настоящее лицо. - Это я ее убила! Я?! Я воспитана на схемах, железяках, я не понимала свою дочь. Она говорила о какой-то другой жизни... Собиралась куда-нибудь далеко уехать... Хотела бросить институт, не сдавать экзамены, я силой поднимала ее утром с постели. "Не хочу вставать. Не хочу даже чистить зубы". - "Выкинь из головы эту блажь! Есть долг! Ты видишь, как мы с отцом живем: что бы ни случилось, надо идти на работу. Помнишь, в прошлом году наш Олежка попал под машину... Его увезла "скорая", а я побежала на завод, потому что горел план, потому что есть чувство долга". Я ее одевала, заталкивала в нее силой творог или манную кашу, сажали с отцом в машину и везли в институт... На практические в морг... Так мы сдали четыре экзамена... Ради нее... Ради ее будущего! Я не отступала . Она мне показывала: "Мама, посмотри, как сходят с ума: первыми сходят с ума волосы, потрогай, какие они стали у меня жесткие, как из лески. А все люди мне кажутся похожими на животных: у этого голова - дикого кабана, а у этого - бобра..." А я запихивала ее в машину и везла в институт. Ее надо было, как маленькую, на руках качать... Я не понимала... После института я бежала к себе на завод... Брала чертежи домой... Сидела над ними ночами... Спала четыре часа в сутки... Ради нее... Ради ее будущего! Помоги мне! Может быть, я чего-то не знала? Этот ее муж... Уехал, забрал даже обручальное кольцо, которое ей подарил. И этот новый друг... Ты его видела? Она рвалась из дому, хотела свободы. А что она получала? А может, это все-таки случайность?! Помоги!!! Она вот в этой комнате... На поясе от моего халата... Сережка в углу играл... Домики из кубиков строил... Через сорок дней мы сидели за тем же столом... Мать поднялась, снова красивая и сильная: - Настало время энергичных, жизнеспособных людей. Инга не захотела бороться. Что же вы такие слабые? Мы для вас все сделали! Мы для вас жили! Хотя бы институт окончила... Не дошла до цели... Мне хотелось бежать или кричать после ее слов. Я обняла Сережку: - Сережка, мама уехала. - Неправда, маму закопали. Она просила: "Ты не бойся. меня, как зернышко, закопают. Я взойду". Я теперь бабушку буду звать мамой. Он пока не знает, что перед своим уходом мама увозила его из этого дома к отцу в чужой город. Навсегда. Но тот отказался: у него уже там, в другой семье, - мальчик и девочка. Она просила: "Я уезжаю очень далеко. Я не могу забрать его с собой. Он - мягкий. Моя мама что-нибудь такое из него вылепит... Я никогда его не узнаю..." У меня теперь даже нет дома, где она была. Я не могу туда пойти... Не печатайте ничего... Все равно мы не поймем этой тайны... Одни догадки. Жестокие и приблизительные. Если напечатаете, то без моего имени. Я не хочу быть свидетелем. Я - не свидетель, я - соучастник, как все. Если бы ее кто-то, хотя бы один из нас на самом деле любил... Каждый раз как после дождя... Чисто и наново... (Долго молчит.) Иногда я думаю по-другому, даже чаще именно так думаю: мне печально, но мне ее не жалко... Я ее понимаю... Смерть - это ее убежище..." История человека, который воевал в сорок первом и не думал, что когда-нибудь услышит: "Зачем ты победил? Мы бы сейчас баварское пиво пили..." Николай Севастьянович Кулаженко - бывший фронтовик, 70 лет. "Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. Луша плачет... (Молчит.) Если вспомнить, то за всю мою жизнь хорошо мне было только на войне... Кровь, вши, смерть... Но там все было понятно, у нас у всех - одна Родина и один враг. И никогда мы так не любили, не жалели друг друга, как в войну. Мы были вместе, как пальцы в кулаке. Это неправда, что социализма никогда не существовало. Он был один раз... В войну... Я - свидетель... (Молчит.) Никому не нужный свидетель... Старое чучело... Жизнь выкидывает наше поколение... Мы уже лишние... (Молчит.) Мне это крикнули в лицо... Это приговор... (Молчит.) Во-о-он там слева, за заводской трубой... (Подходит к окну и показывает.) Наш городской парк... Фонтан там, правда, без воды, недействующий, братская могила погибшим при освобождении города. Город небольшой, но все как положено у нас, как у всех. Возле памятника всегда проходили школьные линейки. Приглашали нас, ветеранов. Мы повязывали красные галстуки. Жена у меня тоже, как говорится, коренная фротовичка. Девочкой на фронт ушла, в первый день войны. Миленькая моя, мы теперь как беженцы... На своей Родине... Я по телевизору видел: кран тащил памятник Дзержинскому... Лицом вниз... По асфальту... А молодые радовались и смеялись, ели мороженое... Это же были похороны! Хотя бы один шапку снял! Нет, они не наши дети! Я не знаю, я не понимаю, откуда они пришли? Где родились? От кого? Вот в этом нашем парке (не называйте город, потому что мне стыдно, тут меня каждый знает), так вот здесь меня, как этот памятник, тащили лицом вник... Так он мертвый, Железный Феликс... А я - живой. Трое мальчишек, по шестнадцать - семнадцать лет... Я иду по аллее, а они мне навстречу... С ними черная овчарка, молодые любят больших собак... Аллея узкая. И я сразу догадываюсь, что уступить дорогу им должен я, старый человек с орденскими колодками и значком "50 лет КПСС"... Конечно, я выел в одиночку... С этим значком, который уже не носят, все сняли... А я от него не отказался. Это моя партия, я ей жизнь отдал. Нельзя отобрать веру у человека за один день. Раньше мальчишки смотрели на мой пиджак, и у них глаза загорались. Они мне завидовали. Нам завидовали, нашему поколению. А теперь у них так глаза горят при виде какого-нибудь иностранца... Идут, значит, они, говорят громко, шумно... Что-то внутри мне подсказывает - сойди! Тело стало невесомым, я его не слышу... как в рукопашной: только что каска обручем сжимала голову, поднимаешься в атаку с открытым штыком - каски на голове не слышишь... Тебя что-то несет... - Взять! Джек, взять его! - слышу я веселую команду. На родном языке... Тихо, спокойно вокруг, никто не стреляет... - Взять! Джек, взять его! ни кричали весело и озорно... Сорвали мой значок "50 лет КПСС"... Топтали его... Весело! Помню, что упали очки... Я не различал лиц... Только тени... Молодые, веселые тени... Они плясали вокруг меня... Как черти... - Что ты нацепил, старая прирученная обезьяна? Старое чучело! В другой раз и колодки твои полетят. Победитель! Если бы ты не победил, мы бы сейчас баварское пиво пили... ...Я стоял возле своего дома и не узнавал его. Я забыл: кто я? Как меня зовут? Где я живу? Уже начало темнеть, а я не мог найти и вспомнить свой дом, пока дочь не увидела меня с балкона. Она побежала искать значок. Не нашла. Я лежал на диване с закрытыми глазами... - Папа, - сказала утром дочь, - ты лучше не выходи на улицу. Почему ты плачешь? Я давно говорила: "Сними этот значок". Вечером отвезем тебя на дачу. Мама варенье варит, ты будешь огурцы поливать... Старая прирученная обезьяна... Старое чучело... Ты слышишь? Тебе осталось только поливать огурцы... Они все ушли: дочь и зять на работу, внук - в училище, жена была на даче - я открыл газ... Я хочу умереть коммунистом, я хочу умереть советским человеком... (Плачет.) Соседи услышали запах газа... Взломали дверь... Они думали, что я уснул, а не хотел умереть... А я завидую тем, кто лежит в земле. От души... Не надо вам Ленина, а кого вам надо? Взял бы булыжник и бил витрины магазинов с чужими названиями. С чужими вещами. С чужим шоколадом... Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. (Молчит.) Миленькая моя, нет-нет, не вставайте... Не уходите... Я до конца скажу... Мы Родину защищали! Родина есть Родина, какая бы она ни была. Они бы баварское пили... А не скорее бы изо всех нас мыла наделали? Мы Родину защищали! Но что бы мы сейчас ни сказали, вы затыкаете нам рот Сталиным. Это наша трагедия. Нет больше Родины! А мы ее строили тачками и лопатами. Днепрогэс месили пятками. Была у нас великая страна... На развалинах живем, на обломках... Помощи ждем. чужих сухарей... К нам привозили... Красивые немецкие машины, полные больших пакетов с крупой, сахаром, мармеладом... В толпу бросали... Люди бежали за фургоном, давили друг друга... Заманили яркими обертками, цветными бумажками... Вместо великой страны я вижу дикие племена... Ненавижу! Много лет мне снился один и тот же сон - день Победы. Как мы красиво победили! Показывают по телевизору их супермаркеты. Их колбасу. Как будто мы не видели, что такое Запад. "Мы пол-Европы прошагали..." - пел Марк Бернес... Дали мне в прошлом году бесплатную путевку в санаторий. Там этот телевизор не выключают... - Выключите его к... Не был я рабом! Не был!