большие фуфайки. Она снова мне не верила: - Тебе было только четыре годика. - Мама, я еще спрашивала: почему они черные? А ты отвечала: "Зато теплые". - Правда? - удивлялась мама. - А я хочу все забыть. Я однажды даже забыла лицо нашего папы... Мне кажется, я помню се: аромат кусочка дыни, который мама мне однажды принесла. Размером в пуговицу... В какой-то тряпочке... Я запомнила его навсегда. Помню, как мальчики позвали меня играть с кошкой, а я не знала, что такое кошка. Ее принесли из-за зоны, в зоне кошек не было, потому что не оставалось никаких остатков еды, мы все подбирали. съедали, как зверьки. Ели какую-то траву, корешки. Нам очень хотелось угостить чем-то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда. Она ела. Помню, как мама хотела дать мне конфету. - Анечка, возьми конфету! - кричала она. Охранники ее не пускали, они оттаскивали ее от меня за длинные черные волосы. Лаяли собаки, большие серые овчарки. А она оглядывалась и звала: - Анечка, возьми конфету! Мне было страшно. я не знала, что такое конфета. Никто из детей не знал, что такое конфета. Все испугались и поняли, что меня надо спрятать, и затолкали в серединку. Меня всегда дети ставили в серединку: "Потому что Анечка у нас падает". Я ничего не видела, я только слышала, как моя мама кричала: - Анечка, возьми конфету! (Закрывает лицо руками и молчит.) Давайте не будем больше вспоминать... Я ничего не помню... Может, мне кто-то все это рассказал... Или я в книге прочла... (Опять молчит.) А вдруг я схожу с ума? ...В пять лет нас вывезли из лагеря, как сейчас помню, в детдом номер восемь поселка номер пять. Все было под номерами. Нас погрузили в грузовик и повезли. Мамы бежали, цеплялись за борта, плакали. Помню, что мамы всегда плакали, а дети не плакали никогда. Мы никогда не были капризными, не баловались, не смеялись. Плакать я научилась в детдоме. В детдоме нас очень сильно били. Нам говорили: - Вас можно бить и даже убить, потому что ваши матери - враги. Отцов мы не знали. - Твоя мама плохая. - Не помню лицо женщины, которая мне это повторяла и повторяла. - Моя мама - хорошая. Моя мама - красивая, - плакала я. - Твоя мама - плохая. Она - наш враг. Я не помню, говорила ли она само это слово "убить", но помню, что наших мам не должно быть. Мы знали, что нас охраняют наши солдаты. Наши! Позже мы понимали, что солдаты нас охраняют от мам. NoУ нас не было воспитателей, учителей... Таких слов мы не слышали... У нас были командиры... Мне хотелось, чтобы меня били так, чтобы остались дырки, и тогда перестанут бить. Дырок у меня не было, зато гнойные свищи покрыли все тело. Тогда я поняла, что если что-то очень хочешь, оно сбывается. У моей подружки Олечки были металлические скобочки на позвоночнике, ее нельзя было бить. Я ей завидовала и тоже хотела иметь скобочки... А еще я ждала, чтобы скорее была ночь. Ночью к нам приходила тетя Фрося, ночной сторож. Она была добрая, на нам рассказывала сказки. Про Аленушку... Приносила в кармане пшеничку и давала по нескольку зернышек тому, кто плакал. Больше всех у нас плакала Лилечка, она плакала утром, вечером плакала... Плакала, когда мы кушали, плакала, когда мы учились... У нас у всех была чесотка, толстые красные чирьи на животе... А у Лилечки под мышками были еще волдыри, они лопались гноем... Помню, что дети доносили друг на друга. Это поощрялось. Больше всех доносила Лилечка... Мы ждали весну, чтобы нарвать цветов и съесть их. Мы ели подснежники... Лилечка умерла зимой... Если бы она дожила до подснежников, она бы не умерла... (Пауза.) В классе мы пели счастливые песни о Сталине. Первое мое письмо я написала товарищу Сталину. До этого у нас бумаги не было. Когда мы выучили буквы, нам раздали чистые листки бумаги, и под диктовку мы писали письмо самому доброму, самому любимому товарищу Сталину. Мы его очень любили, верили, что получим ответ. Что он нам пришлет подарки... (Пауза.) На Первое Мая нам выдавали красные флажки... Мы радостно ими махали... Я всегда боялась, что мне не достанется флажок... Что у меня не будет красного флажка... (Долго молча смотрит в окно. После снова торопится выговориться.) Нас все время учили, нам говорили: - Родина - это ваша мать... Родина - это ваша мама... Маленькие, мы у всех взрослых, которых встречали, спрашивали: - Где моя мама? Какая моя мама? Никто не знал наших мам... Первая мама приехала к Рите Мельниковой. У нее был изумительный голос. Она нам пела колыбельную: Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни... Дверь ни одна не скрипит, Мышка за печкою спит... Мы такой песни не знали, мы эту песню запомнили. Просили: еще, еще. Я не помню, когда она кончила петь. Мы заснули. Она нам всем говорила, что наши мамы хорошие, что наши мамы красивые. Что наши мамы все поют эту песню. Мы ждали... Потом было страшное огорчение. Она нам сказала неправду. Приезжали другие мамы. ни были некрасивые, больные. Они не умели петь. С тех пор я не люблю неправду. Нас нельзя было утешать неправдой. Нас нельзя было обманывать: твоя мама жива, а не умерла. Ребенок начинал верить, а потом оказывалось, что мамы нет. Я не люблю сказки. Долго не читала сказки. Я начала читать сказки, когда у меня родилась дочка, когда ей исполнилось пять лет, и на просила: - Сказку, мама. расскажи страшную сказку. Я читала ей сказки и всегда удивлялась: почему в наших детских сказках так много убивают и почему детям это нравится? И сейчас не понимаю. В детдоме мы были очень молчаливые. Мы не говорили. Не помню наших разговоров. Помню прикосновения. Моя подружка Валя Кнорина до меня дотронется, а я знаю, о чем она думает, потому что мы все думали об одном и том же. Мы знали друг о друге интимные вещи: кто писается ночью, кто кричит во сне, кто какую букву картавит. Я все время ложкой зуб себе исправляла. Что-то на нас падало. Наверное, свет ангелов. Не может столько детей быть без ангелов. В одной комнате - сорок железных кроватей... Вечером - команда: сложить ладошки вместе и - под щеку! И всем - на правый бочок! Мы должны были делать это вместе, все сорок человек. Это была общность, пусть животная, пусть тараканья, но меня так воспитали... Лежим-лежим ночью и начинаем плакать, все вместе: - Хорошие мамы уже приехали... Одна девочка сказала: - Не люблю маму. Почему она так долго не едет? Но я вспомнила, как моя мама звала меня: "Анечка, возьми конфету..." Как ее не пускали... Тянули за красивые черные волосы... Я прощала ей все... Я любила ее... Утром мы хором пели (тихо напевает): Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом Вся советская земля... Больше всех праздников на свете мы любили Первое Мая. Нам выдавали новые пальто и новые платья. Все пальто одинаковые и все платья одинаковые. Ты начинаешь их обживать. Нам выдавали мальчишечьи трусы - девочкам и мальчикам. Нам говорили, что это Родина о нас думает, о нас заботится. Нам говорили. что Родина - наша мама. Перед первомайской линейкой выносили во двор большое красное знамя... Стучал барабан... Мы строились... Нам раздавали маленькие красные флажки... Помню, как приезжал какой-то генерал, поздравлял нас. Всех мужчин мы делили на солдат и офицеров, а это был генерал. Мы лезли на высокий подоконник, царапались на него, чтобы увидеть, как он садился в машину и махал нам рукой. - Ты не знаешь, что такое - папа? - спросила меня Валя Кнорина. Я не знала... А потом у меня тоже появились волдыри под мышкой. Они лопались, было так больно, что я плакала. Игорь Королев поцеловал меня в шкафу... Мы учились в пятом классе... Я начала выздоравливать... (Смеется.) Был у нас Степка... Руки сложит, как будто он с кем-то вдвоем, и кружится по коридору, как в вальсе. Сам с собой танцует... Какую-то свою музыку слушает... Нам смешно... Он ни на кого не обращает внимания, словно он один живет... Нам непонятно... Чудно... Его даже к врачу водили... Не могу больше... На сегодня хватит... В другой раз... Я живая осталась Меня спасли... Врачи спасли мое тело... Но я с собой покончила... Я не выражусь... Я не объяснюсь... В тот вечер, когда пустила в квартиру газ... Вы думаете, я не хочу жить? Я очень хочу жить... (Молчит.) Интересно, вот те люди, что работают на кладбище, как они относятся к смерти? Ведь они каждый день на кладбище, как они относятся к смерти? Ведь они каждый день - на кладбище... Они никому не признаются, что работают на кладбище... Никому не рассказывают... Им стыдно, неловко или страшно? Мой сын говорит, что я жила на кладбище... Что я - ненормальная... Нормальный бы человек это не выдержал... Они мне говорят... Мои дети... Что я - испорченный, что я - уродливый человек... Я выросла на кладбище... Что мне нужна зона... Эти рамки... Я в них родилась... (Замолкает.) Что вспоминать? Что, собственно, у меня было? Игорь Королев поцеловал меня первый раз в шкафу, и я выжила... ...Я жила в детдоме до шестого класса. Когда я пошла в шестой класс, ко мне приехала моя мама. В лагере мама отсидела двенадцать лет. Мне двенадцать лет, и двенадцать лет мама была в лагере. Мы с ней так и подсчитывали: сколько мне лет, столько у нее прошло срока. Я помню, как она приехала за мной. Ей разрешили забрать меня. Чтобы нам жить вместе. Под осень. Меня кто-то окликнул: - Анечка! Анюточка! Никто меня так не звал. Я увидела женщину с черными волосами и закричала: - Мама!!! Она обняла меня с таким же ужасным криком: - Папочка! Маленькая я была очень похожа на отца. Но оказалось, что мы с мамой не понимаем друг друга. Я искренне верила, что у нас счастливое детство. Хотела скорее вступить в комсомол, чтобы бороться с какими-то невидимыми врагами. Чтобы ни не разрушили нашу самую лучшую жизнь... А мама плакала и болела. Мы поехали за документами в Караганду, оттуда нас направили в ссылку... В Сибирь... Город Белово... Где-то за Омском... По пути отмечались в НКВД, нам все время предписывали: ехать дальше. До сих пор я не могу видеть вечерних огней в домах. Нас выгоняли с вокзалов, мы шли на улицу. Горели огни в домах, там были люди, они жили в тепле, они грели чай. Нам надо было постучать в дверь и попроситься. Это было самое страшное... Никто не хотел пускать ночевать... В Белово мы стали жить на квартире - в землянке. Потом опять жили в землянке, и она уже была наша. Я заболела туберкулезом, не могла стоять на ногах... Сентябрь, надо идти в школу, а я не могу ходить, Умирать было не страшно... В больнице все время кто-нибудь умирал... Умер Ванечка... Умер Славик... Мертвых я не боялась... Но я не хотела умирать... Я очень красиво рисовала. вышивала. Так красиво, что все удивлялись. И я не понимала, почему я тогда должна умереть? Каким-то чудом я выжила однажды открыла глаза: на тумбочке стоял букет черемухи. Поняла, что буду жить... Я выживала много раз... Вернулась домой, в землянку. У мамы очередной инсульт. Увидела старую женщину, еле передвигающуюся по землянке. Ее увезли в больницу... В доме я не нашла никакой еды... А выходить на улицу стеснялась, чтобы меня такой не увидели, не расспрашивали, не давали кусочек хлеба... Пока соседка не обнаружила... Меня посадили на поезд... Билет купил Красный Крест... Я возвращалась в Смоленск... В свой родной горд... В детдом... И снова выжила... (Задумывается. Молчит) Мне исполнилось шестнадцать лет. У меня появились друзья. Но была у меня такая странность: если я кому-нибудь начинала нравиться, становилось страшно. Страшно, что кто-то обратил внимание, выделил меня. Хорошо чувствовала себя только незамеченной, неузнанной . В толпе... В группе... За мной невозможно было ухаживать... На свидание я брала с собой подругу, если меня приглашали в кино, я тоже являлась не одна... Вдвоем... втроем... Когда я пришла на свидание к своему будущему мужу с подругой, он отвел меня в сторону и показал на голову: - Ты что, с ума сошла? В этом деле коллективизация еще не объявлена. (Неожиданно плачет.) Умер Сталин. Нас вывели на линейку... Построили. Вынесли красное знамя... Сколько длились похороны, столько мы стояли по стойке "смирно". Часов шесть или восемь... Кто-то падал в обморок... Я плакала... Как жить без мамы, я уже знала. Но как жить без Сталина? ...Когда я уже училась в архитектурном техникуме, насовсем вернулась из ссылки мама. на приехала с деревянным чемоданчиком, в нем - цинковая утятница (она до сих пор у меня, не могу выбросить), две железные ложки и куча драных чулок. - Ты - плохая хозяйка, - говорила мама, - не умеешь штопать. Штопать я умела. Но я понимала, что эти дыры никогда не заштопать. У меня стипендия - восемнадцать рублей, у мамы пенсия - четырнадцать рублей. Это был для нас рай - хлеба ешь, сколько хочешь. Еще хватало на чай. У меня был один спортивный костюм и оно ситцевое платье, которое я сама сшила. В техникум зимой и осенью ходила в спортивном костюме. Маму помню только больную. Она не могла меня пожалеть, у нее не было для этого сил. мы ни разу не обняли друг друга, не поцеловали. Это страшно вымолвить: мы были два чужих человека. Наши матери теряли нас дважды: когда нас забирали у них маленькими и когда они старые возвращались к нам, уже взрослым, незнакомым. (Пауза.) Родина - наша мать... Родина - наша мама... (Долгая тяжелая пауза.) Кто-то придумал ужасную шутку: - Мальчик, где твой папа? - Еще в тюрьме. - А где твоя мама? - Уже в тюрьме. Своих родителей мы представляли только в тюрьме. Мы с мамой были такие чужие, что, когда она вернулась, я хотела убежать от нее в детдом... (Останавливается. Молчит.) И я это никогда не поправлю... Мамы давно нет... Об отце мама не могла говорить, было впечатление. что она его не знает... (Молчит.) Я ласкала, гладила ее только мертвую... Когда она лежала в гробу... Во мне проснулась такая нежность, такая любовь... Она лежала в старых валенках, потому что ни туфель... ни домашних тапочек у нее не было... А мои - маленькие... Я целовала ее... Я так хотела заплакать... Но я не плакала... Знаете, когда я по-настоящему научилась плакать? Когда вышла замуж, когда у меня родился сын... Когда я была счастливая... Вот и все... Вся жизнь... То, что вмещается между взмахом крыла и лопаты... У какого-то поэта прочла... Запомнила... Между взмахом крыла и лопаты... ...Купила красивые туфли. Разорилась. Я хотела, чтобы меня похоронили в красивых туфлях... У меня никогда их не было. Покупала всегда или подешевле, или поношенные, в комиссионке. У меня никогда не было красивых вещей. Дорогих. Хотела еще кофту хорошую купить, да денег не хватило. Я уже насмотрела. Мохеровую. Теплую. Все же зима... Но зимой не так жалко умирать... Нет, все равно жалко. Даже старики... Они жалеют... Никто не уходит легко и радостно... А я? Я любовалась этим миром... Не налюбовалась... Мне нравится жить... В окно утром смотреть... Написала записку: скажите Анечке (это моя внучка), что бабушка уехала далеко в гости... В тот день встала рано и все время искала себе работу, чтобы быть занятой. Утром жарила котлеты. Хотела сильных запахов. Услышать еще раз, как пахнет жареное мясо... После затеяла большую стирку. Штопала. Что-то делать-делать. Но не думать. Мои любимые духи "Может быть"... Достала Я хотела, чтобы после меня в доме жил запах жизни, а не смерти... Из вещей, из предметов ничего не хотела оставлять. Ни моих фотографий, ни моих писем, ни моего почерка. Уходила, как из гостиницы, все вынесла, выбросила. Даже свой кусочек мыла, зубную щетку. Я помнила, как умерла соседка. Как торопились сгрести и вынести из квартиры то, что после нее осталось. А она прожила долгую жизнь, когда-то была известная балерина: фотографии, письма в больших картонных коробках... Какие-то сувениры, камешки, засушенные листочки... Скомканные записочки:? "Любимая..." , "Принцесса...", "Божественная..." Все это ее сын паковал в большие целлофановые мешки и жег за нашим домом на пустыре. Человек столько мусора после себя оставляет... Если бы я была влюблена в свою дочь... Или в своего сына... Я им чужая... Я им такая не нужна... А муж ушел... Он ушел к другой женщине... А я его люблю... До сих пор... Я - однолюб... (Вдруг улыбнулась.) Поставила букет цветов, чтобы, когда войдут в мою комнату, не так испугались смерти... (Пауза.) Я знаю, как надо жить в зоне... Я знаю, как можно выжить в зоне... Я выживала там много раз... У меня психология зэка... Мои дети со мной обращаются, как будто я больная, больна какой-то неизлечимой болезнью. Я не выражусь... Я не объяснюсь... Был мой день рождения... Я что-то вспомнила о лагере... Мы радоваться не умеем, даже когда нам хорошо, что-то тянет душу. Я вспомнила, как мы любили праздник Первого Мая... В руке - красный флажок... Нам выдавали новые пальто и новые платья... Все одинаковые... Как нас поздравлял генерал... Мы ползли, царапались на высокий подоконник... - Зачем ты нам это рассказываешь? Признаешься зачем? Ведь стыдно! - оборвал меня сын. (Молчит, а потом продолжает, вдруг заикаясь, бессвязно.) Они друг-гие... Они не б-были там, в зоне... Они к-красивые... На улице я люблю с-смотреть на м-молодых, а дома я... их... я... их б-боюсь... (Останавливается.) В детстве... В детдоме заикалась... Потом прошло... Вылечилась... Ин-ногда теп-перь возвращается... Скоро про...пройдет... По-п-п-пьем чай... Чайку... Сейчас заварю... ... (Уходит на кухню.) Через полчаса мы кончаем наш разговор. Он мне сказал, крикнул: - Зачем ты нам это рассказываешь? Признаешься зачем? Ведь стыдно! На вас, как на лягушках, поставили бесчеловечный опыт. Унизительный. Понимаешь, унизительный! А вы гордитесь, что выдержали?! Остались живы?! Лучше бы умереть! А теперь ждете сострадания. Благодарности. За что? Как там древние говорили? Человек - это мыслящий тростник... Удобрение, навоз, а не мыслящий тростник. Песок... Строительный материал для коммунизма... Меня родили в рабстве и учили жить в рабстве... В зоне... Вокруг шумел праздник жизни, а вы в нем не участвовали. Твое поколение... Вас держали то ли в клетке, то ли в контейнере. А ты хочешь, чтобы я это помнил?! Ты никогда не будешь свободным человеком. Я слышу, как и во мне течет твоя рабская кровь... Я сделал бы себе переливание крови!!! Клетки все поменял бы! Даже если бы у меня была возможность отсюда уехать, я все равно такого бы себя увез с собой... С твоим составом крови... С твоими клетками... Ненавижу!!! ...Я пустила газ в квартиру... Включила радио... Я была свободна... Я никогда не думала, что смогу это сделать... Вы думаете, я не хочу жить? Я очень хочу жить! Я жизнью не налюбовалась..." ВМЕСТО ЭПИЛОГА Из сегодняшних газет: "В России растет число самоубийств. "В 1991-м году 60 000 людей покончили с собой, это на 20 000 больше, чем год тому назад", - сообщил руководитель Российского института общественно-политических исследований Геннадий Осипов, по информации агентства Интерфакс. "Россия стоит у пропасти, - заявил далее Осипов в разговоре за "круглым столом", - миллион людей совершали попытку самоубийства, двадцать процентов населения, то есть пятая часть огромной страны, мечтают об эмиграции..." Он сравнил нынешнюю ситуацию в России с XIII веком - перед татарским нашествием..." Франкфуртер Рундшау", 28 марта 1992 г. "Горькая весть:? Юлия Друнина покончила с собой. Она могла тысячу раз погибнуть на той войне, на которую ушла в семнадцать лет. А умерла по своей воле в гараже на даче... приняв снотворное и включив в машине выхлопной газ. Самоубийство поэта... Мы помним Есенина, Маяковского, Марину Цветаеву. Кода поэт сам решает уйти из жизни, значит, в ней что-то очень неблагополучно. Вот и Юлия Друнина... Осталась предсмертная записка. Вот строки из нее: "Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл..." Когда-то этим тылом был Алексей Каппер - талантливый кинодраматург и любимый, любящий муж. Но его она похоронила в Старом Крыму, где и себя завещала похоронить. Другой же такой любви в мире для нее не оказалось. И получилось, что оказалась она с ужасным, передравшимся миром один на один..." "Правда", 7 апреля 1992 г. "Прошел почти год со дня смерти Маршала Советского Союза С. Ахромеева. Вот в кратком изложении следственная версия. 24 августа 1991 года маршал Ахромеев прибыл в свой рабочий кабинет в Кремле и, будучи в состоянии депрессии после разгрома ГКЧП, принял решение о самоубийстве. В 9 часов 40 минут утра он совершил первую попытку повеситься, о чем оставил записку такого содержания: "Я плохой мастер готовить орудия самоубийства. Первая попытка (в 9.40) не удалась. Порвался тросик. Очнулся в 10.00. Собираюсь с силами все повторить вновь. Ахромеев". Вечером того же дня комендант здания обнаружил маршала повесившимся в его собственном кабинет. Следственная бригада прибыла на место в 2....27 и зафиксировала на видеопленку следующее: Ахромеев сидел у окна на полу, прислонившись спиной к стене. Синтетический шпагат, на котором он повесился, был привязан к ручке оконной рамы. В кабинете был идеальный порядок и никаких следов борьбы. На рабочем столе лежали предсмертные записки и письма к семье... В одной из его записок есть такие строки: "Пусть в истории хоть останется след - против гибели такого великого государства протестовали. А уж история оценит - кто прав, а кто виноват..." "Советская Россия", 18 июля 1992 г. "Город Минусинск содрогнулся, узнав о том, что молодая женщина Нина Черненко собственными руками задушила двух своих детей, а затем убила себя, выпив флакон уксусной эссенции. Дети сопротивления не оказали, хотя и были достаточно взрослыми:? Ване исполнилось одиннадцать лет, Наде - десять. Предположительно, что мать, готовясь к этому страшному шагу, дала им снотворное. Следствие пока не располагает данными, что Нина Черненко страдала психическими расстройствами. Наоборот, все допрошенные по делу соседи и сослуживцы вспоминают ее как человека глубоко порядочного. Но жилось ей очень трудно, порой невыносимо, не под силу было в одиночку справиться с материальными тяготами сегодняшней нашей жизни. Постоянное безденежье, постоянное чувство унижения толкнули ее на преступление против себя и своих детей. "Больше так жить не могу, - написала она в предсмертной записке. - Знаю, что дети мои после моей смерти никому не нужны, поэтому забираю их с собой". В тоненькой школьной тетрадке мать-убийца хладнокровно начертила план своей будущей могилы, указав, с какой стороны положить рядом с ней сына и доченьку. И тут же аккуратно написала список всех своих долгов, которые следовало отдать из начисленных ей накануне отпускных денег..." "Советская Россия", 18 июня 1992 г. "Попытку самосожжения подполковника Вячеслава Чекалина удалось предотвратить у штаба российских войск в Клайпеде. Послужив двадцать семь лет, офицер оказался без крыши над головой, с нищенской пенсией, на которую невозможно прожить. Несколькими днями раньше он пытался продать себя для медицинских опытов, чтобы приобрести квартиру..." Газета "7 дней", 21 - 27 сентября 1992 г. "Если бы тогда, в войну, умер о ран, я бы знал:? погиб за Родину. А вот теперь - от собачьей жизни. Пусть так и напишут на могиле... Не считайте меня сумасшедшим..." Это строки из предсмертного письма защитника Брестской крепости Тимерена Зинатова. В очередной раз приехав в Брест из родного Усть-Кута, он долг бродил по священным для него улицам города, по пустующей легендарной цитадели, а потом... потом старик бросился под поезд. Приехавшие на похороны родные (он попросил похоронить себя на брестской земле) свидетельствовали, что вел он скромную жизнь, отказывался пользоваться льготами даже простого участника войны, не говоря уже о каких-то "спецпривилегиях". В отличие от других героев - защитников Брестской крепости. Зинатов никогда не просил помочь ему с покупкой автомобиля, телевизора, холодильника. Когда его семья, зная крутой характер дела. втайне все-таки записала его на дефицитную мебель, старик устроил дома скандал. "Я Родину защищал, а не привилегии", - говорил он. Вместе с предсмертным письмом в кармане у ветерана-самоубийцы нашли семь тысяч рублей, которые он привез для собственных похорон. Но местные городские власти взяли расходы на себя. Похоронили героя за счет статьи "текущее содержание объектов благоустройства". А одна из газет рассказала, как после войны в казематах Брестской крепости была найдена надпись, нацарапанная на стене штыком: "Умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина! 22/VII-41 года". Чуть ли не по решению ЦК эта строчка стала символом мужества советского народа и преданности делу КПСС. Оставшиеся в живых защитники Брестской крепости утверждали, что автор этой надписи - курсант пулеметной школы, беспартийный, татарин Тимерен Зинатов, но коммунистических идеологов больше устраивало, чтобы она принадлежала неизвестному, погибшему солдату... И тут Зинатов особо не настаивал: "Я ради Родины умирал, я ради Родины выживал". Что скажешь, Родина? Почему молчишь? Кому кричим..." "Народная газета". ... октября 1992 г. СОДЕРЖАНИЕ Зачарованные смертью От автора или о бессилии слова и о той прежней жизни, которая называлась социализмом. История с обмотками, красными звездочками и четвертым сном Веры Павловны История с мальчиком, который писал стихи через сто лет после четвертого сна Веры Павловны История о том, как невозможно разлюбить марши, Сталина и кубинскую революцию История, рассказанная молодым человеком, который понял, что жизнь больше Феллини, чем Бергман История коммуниста последнего поколения и некоторые размышления об обаянии красного идеала. История человека, который летел, как птица История человеческой жизни, после которой остались две комнаты в бараке, одна грядка и медаль "Победитель социалистического соревнования" История о том, что если вы найдете у себя в подушке кусок галстука и куриные кости, галстук нужно повесить на кресте при дороге, а кости отдать черно собаке История сталинской девочки, при которой боялись рассказывать политические анекдоты, и о том, как в пятнадцать лет она перестала верить в коммунизм в сумасшедшем доме История другой девочки, которая хотела, чтобы ее кто-то любил, ну хотя бы мама История человека, который воевал в сорок первом и не думал, что когда-нибудь услышит: "Зачем ты победил? Мы бы сейчас баварское пиво пили..." История человека, который воевал в девяноста первом там, куда можно купить билет в любой кассе Аэрофлота История о том, что все равно есть еще парни, которым легче застрелить себя, чем стрелять в других История о том, что в смерти есть что-то женское История человека, который не могло быть счастливым История о том, как один человек за всех нас молился История с красным флажком - между взмахом крыла и лопаты... Вместо эпилога