- Что значит за деньги? - важно возразил тот.- Деньги деньгам рознь.
     - Это точно,- признал Ориоль.- Приятно говорить со специалистом,- но на
вопрос его так и не ответил.- Ты при этом присутствовал?
     Старик решил почему-то, что договоренность достигнута.
     - При  чем?  При бандитской вылазке?  Это очень  просто.  Вскрыли,  как
консервную банку. Банку консервную когда-нибудь открывал?
     - Приходилось.
     - А я в  войну их напробовался,  нас особо  не  баловали. Там ведь как?
Основная еда была  -  другой  иной раз  и не  было...- Он долго бы  еще  так
распространялся, но Ориоль перебил его:
     - Там наверху - мостки или что? Чтоб с крыши на крышу перейти?
     -  Доски были - их убрали. Чтоб другим неповадно  было,- сказал сторож,
недовольный тем, что его грубо прервали.- Прыгать нужно.
     -  Прыгать  не  будем,-  сказал  Ориоль.- И  так все ясно.- И они ушли,
оставив старика в дураках, без заслуженного, как ему казалось, гонорара.
     - Ну что, Рене? - спросил Ориоль.- Опишешь эту историю?
     - Нет, конечно.
     - Почему?
     Она уклонилась от ответа:
     - Не то настроение. Казаков жалко.
     -  Да,  пели  они изумительно,- согласилась с  ней Марсель.- Хорошо что
сходили, правда?..
     Они подошли к  Монмартру, осмотрели с разных сторон его  купола, обошли
кругом площадь и  решили разойтись. Серж думал, что проводит Марсель  домой,
но она предпочла общество Ориоля:
     -  У меня с  ним разговор есть.  Профессиональный,- и, взяв  Ориоля под
руку, увела с собой, даже не простившись с остальными...
     Серж  был   расстроен.  Заостренное  лицо  его,  окаймленное  бородкой,
подобной  той,  какую  рисуют  героям  Жюль-Верна,  выглядело,  вопреки  его
стараниям, унылым и разочарованным.
     - Какие  могут быть профессиональные  разговоры  с  этим  беспринципным
перевертышем?  Чего  я  не  люблю  в  журнализме,  так  это   именно  такой,
маскирующейся под объективизм, проституции... Вы далеко живете?
     - В Стене. Не надо провожать меня. Я сама дойду. Или доеду.
     -  Почему?..  Наоборот  -  мне  сейчас  нужно  общество.  Иначе  совсем
закисну...  Это  кокетство  с  ее  стороны,-  объяснил он  Рене,  будто  она
спрашивала  об  этом.- Она ни с  кем серьезно не  связывается. Любит  больше
всего  своего  папашу...  Давайте  лучше  о вас  поговорим.  У  вас все  так
интересно. Живете полной жизнью, состоящей из дел, а не из репортажей.  А мы
проводим  время за  столом.  Может, поэтому я и принимаю  все так  близко  к
сердцу...
     Рене посочувствовала ему:
     - Вам недостаточно журналистской работы?
     -  Конечно.  Хотелось  бы  чего-то другого,  более  действенного...-  и
поделился  с ней без большого воодушевления: - Есть у меня одна идея, но  ей
не дают хода. Денег нет - как всегда в таких случаях...- после чего примолк,
думая, наверно, не об отсутствии необходимых средств, а о том,  в какой мере
Марсель кокетничает и  в какой - всерьез  увлеклась Ориолем: он  был  из тех
ревнивцев, кто  лечит себя собственными средствами,  но  не  очень-то в  них
верит.
     - А что за мечта у вас? - спросила Рене.- Можно помочь?
     - Да  идея  проста  как Колумбово  яйцо,- не сразу ответил  он: сначала
додумал свою невеселую  думу.- Надо начинать пропаганду не  со взрослых: они
достаточно уже  испорчены и  не поддаются перевоспитанию  - а с детей...- Он
помолчал, глянул внушительно, продолжал уже с б<b>о</b>льшим интересом, чем прежде:
-  Нужны  летние  лагеря  для  детей  рабочих,  где  бы  с ними  проводилась
соответствующая работа - пропаганда, но  не такая, как для их отцов, когда с
трибуны в  сотый раз твердят одно и то же, а скорее игра и соревнование... Я
сотрудничаю в  "Авангарде",  газете  для коммунистической молодежи - знаете,
конечно, ее  и читаете? - Рене хоть и знала, но не читала,  однако  не стала
его разочаровывать.- Конечно же: вам положено. Неплохая газета, правда?
     - Неплохая.
     -  Я б даже сказал, хорошая. Так вот мы  в редакции кое-что уже начали:
нам  дали в  музее  войны  14-го  года  палатки. Они,  говорят,  побывали  в
ипритовой атаке - по этой причине их там и держат, но иприт давно выветрился
и для  детей  не  опасен.  Нужна  еще масса  вещей:  колышки,  веревки  - их
почему-то  не осталось,  потом  семафорные  флажки:  я  хочу  научить  детей
морскому  телеграфу,  чтоб  они  передавали  друг  другу  антимилитаристские
воззвания. Много что нужно, но прежде всего нужна база, желание какой-нибудь
низовой  организации принять в этом деле  участие  и провести его под флагом
нашей газеты... Заговорил я вас?
     - Почему?.. Я думаю, мы вам поможем,- сказала Рене.
     - У вас есть и флажки и колышки?
     -  У  нас  есть Жиль, который все может,- отвечала Рене, не  вдаваясь в
подробности: так выглядело убедительнее.
     - Хорошо!  -  ободрился он - хотя  и  не  так живо,  как должен был бы,
учитывая, что исполняется мечта его жизни.- Завтра же поеду в музей - потащу
на  своем горбу  эти  ипритовые палатки. Надеюсь,  они и  в  самом  деле  не
опасны...


        17
     Серж конечно же не привез всех палаток: у него не было помощников, и он
с трудом  доволок лишь две из них до дома на улице Мучеников и в изнеможении
свалил  возле подъезда.  Дуке в высшей степени  подозрительно оглядел  груду
брезента и спросил его, стоящего рядом, что сие означает.
     - Антимилитаристская акция,- отвечал тот: он знал Дуке по фотографиям в
"Юманите", в то время как Дуке и не догадывался о его существовании - такова
печальная участь газетных журналистов.- Память об ипритной атаке в Бельгии,-
и показал противогазы,  которые тоже взял  в музее: для наглядной  агитации.
Дуке поджал губы и поспешил пройти мимо.
     - Это к тебе,- сказал он  Рене.- От тебя теперь не знаешь, кого  и чего
ждать.
     - Вы ж сами требовали акций?
     - Так  хватит,  может?  Какой-то  чудак с противогазом спрашивает. Того
гляди, на физиономию себе натянет. Что ему надо?
     - Палаточный городок строить.
     - В таком виде? - Дуке пожал плечами, но не стал вмешиваться в ее дела:
у самого был хлопот  полон  рот. Надо было подать сводку о числе  участников
последней демонстрации, которых никто не считал, да ее, по  правде говоря, и
не было: просто он с ближайшими  товарищами,  повинуясь предписаниям  свыше,
вышли впятером или вшестером на площадь, развернули там  плакат и тут же его
сложили -  со стороны  можно было  подумать,  что  Дуке  хвастает  купленной
материей. Так отметили  годовщину зверского  убийства Розы Люксембург. С тех
пор прошло  больше  месяца,  Дуке  думал, что  все  забыто,- ан нет,  пришел
запоздалый  запрос:   видно,  кому-то   перед   кем-то   надо   было  срочно
отчитываться...
     Позвали  Жиля.  Тот,  видно,  стал  не  с  той  ноги:  у  него,  обычно
дружелюбного и терпеливого, сразу не сложились отношения с Сержем. Серж  был
отчасти  сам  виноват  в  этом: почувствовал  его  превосходство  и держался
поэтому свысока и покровительственно.
     -  Какой первый во времени?! - нетерпеливо  перебил его  Жиль, едва тот
завел  свою канитель про начало  пионерского  движения.-  У  нас в  Сен-Дени
каждое лето лагеря ставят.
     Серж  обескураженно  глянул  на него: для  него это было новостью -  но
гонору у него от этого не убавилось, а только прибавилось:
     -  Но  это,  наверно,  рекреационные  лагеря,  а  тут  политические,  с
антимилитаристской направленностью! - назидательно и внушительно сказал он.
     Жиль  не  знал  слова "рекреационный" (Серж нарочно произнес  его, чтоб
подставить  ему  ножку), но Жиль был не  из  тех, кто  после подобных неудач
бежит в вечернюю школу.
     - Что за реакционные еще? - спросил он, глядя недоверчиво на бородатого
журналиста: он не любил молодых бородачей.
     -   Рекреационные  -   значит  развлекательные.   Слово   такое   есть.
Увеселительные, иначе говоря.
     Жиль пожал плечами: понял, с кем имеет дело.
     - А что еще в лагерях делать? Увеселяться, и все тут. А палатки ваши не
годятся  никуда.- Он ткнул их  ногою.- Жесткие и тяжелые - таких вручную  не
натянешь: трактор  нужен. А потянешь  сильнее,  лопнет,- и  в доказательство
дернул материю палатки своими руками-клещами - та жалобно охнула.
     -  Осторожней!  -  вскричал Серж,  расписавшийся за эти реликвии.-  Это
исторический памятник! Они побывали в газовой атаке!..- С газовой атакой  он
явно перебарщивал,  но  делал  это нарочно: это,  по его  мнению,  усиливало
антимилитаристскую направленность мероприятия.
     Жиль посмотрел на него, потом на добродушную лукавую Рене, которая явно
предпочитала его в этом споре,  смягчился и успокоился.  Он,  кроме прочего,
как  все  деревенские парни, не любил, когда чужие молодые люди приходили со
стороны к его девушкам.
     - Это все надо здесь оставить,- сказал он, обращаясь уже к Рене, а не к
Сержу.- Мы палатки в Сен-Дени возьмем. Все равно никому сейчас не нужны: кто
в эту  пору палатки ставит?..- И пошел назад,  думая  над тем, как разыскать
кладовщика,  как собрать народ,  где  взять  в воскресный  день машину, чтоб
подвезти палатки, и тысячу  других столь  же полезных вещей, включая лопаты,
кувалды, трамбовки  и  средства  для обогрева, необходимые  для  того,  чтоб
разбить в начале марта среди пустыря палаточный лагерь.-  Позову-ка я Николя
и Шарля,- сказал он себе и, свернув, пошел за означенными товарищами.
     - А  колышки у вас есть? -  бросил ему вдогонку Серж. Жиль не соизволил
ответить,  но про себя подумал и  о кольях  тоже.- Занятный  парень,- сказал
Серж Рене.- Я б сказал, напористый.
     - Все будет как положено. Он сделает как надо,- успокоила его Рене.
     -  Правда?  - Серж  глянул  испытующе.-  В таком  случае он полная  моя
противоположность.  Я  вечно делаю  что не  надо,  а что  нужно, забываю. Но
палатки эти я все-таки возьму. Даже если мне одному придется их ставить. Они
уже есть в репортаже,- и взвалил  их себе на плечи - концы палаток, а с ними
и он сам, прогнулись под недюжинным армейским весом...
     Не  было бы  Жиля,  не  было бы  и лагеря.  Удивительно,  сколько может
сделать один человек с двумя помощниками, если у него на плечах ясная голова
и у нее под началом послушные руки. В  Стене жил  его приятель, автолюбитель
из молодых да ранних. У него была  одна из первых  моделей Рено,  которую он
переделал до неузнаваемости.  Пока Жиль  бегал за  машиной,  Шарль и  Николя
оповестили  детей и  родителей Стена: не сделай они этого, люди подумали бы,
что  прибыла военная команда  и начинаются  армейские маневры.  Автолюбитель
приехал с кувалдами, трамбовками и прочим, они с Жилем выбрали лужайку: чтоб
палатки были бы видны  и тем, кто не был  оповещен о происходящем,- и работа
закипела. Политический аспект мероприятия  при этом  совершенно  потерялся и
выпал из общего поля зрения. Серж, оставшийся не у дел, начал волноваться. В
его планах  значилось,  что  во время постройки  лагеря дети  выучат морской
семафор и  передадут  друг  другу флажками  послание, адресованное  пионерам
всего мира. Он  начал  раздавать  флажки,  но никто  не понял  зачем: решили
вначале, что  для  оцепления лагеря,-  прошло немало времени, прежде  чем он
растолковал  им  принцип военно-морского  телеграфа.  Нельзя  сказать,  чтоб
жители  Стена пришли в восторг от  его затеи,  в которой  антимилитаристские
мотивы  слишком  легко  оборачивались своей противоположностью: они не имели
ничего  против армии и флота, но видеть детей занятыми  военными экзерсисами
им  не очень-то  нравилось.  Дети вместе с  родителями, которым нечего  было
делать в воскресный день, вместо изучения семафора ставили палатки и вбивали
столь необходимые  для этого колышки. В палаточных  городках не было  ничего
нового:  в Сен-Дени их  давно ставили на лето - новость была в том, что  все
происходило весной  и в  Стене: для кого-то разница небольшая, а для стенчан
существенная.
     Папаши, не зная подоплеки происходящего, вместо того, чтобы благодарить
организаторов за инициативу, ругали за непредусмотрительность. Серж отошел в
сторону, чтобы не слышать слов вопиющей несправедливости.
     - Что за идиот все это  придумал?! В такую погоду детей холодом морить!
Меня  сегодня у  окна  просквозило -  не  то что здесь, на  ветру! Ты своему
позволил? Флажками  махать? Я считаю, ни к  чему это.  Нечего им привыкать к
таким играм.
     - Пусть машет. Скажет потом: все махали, мне  одному  не  дали. Надо им
железку принести, что ли. Железную печь, я имею в виду.
     - А у тебя есть?
     - Была где-то. Трубу бы не забыть. Ведь все помнить надо. А не так, как
эти.
     - Принеси  тогда.  А то  с этими оболдуями и до  скарлатины недалеко. Я
пойду  грелку железную принесу. Углями  ее  начиню.  У меня есть  одна  - на
случай болезни. А я думаю, тут до нее недалеко.
     - Гляди! И у меня тоже есть - я и забыл  совсем. Но это надо будет всем
дать - не своему только.
     - А ты как думал? Будут по очереди греться. Тут все общее. Коммуна.
     - Насовсем отдать?
     -  Еще  чего?! На день!  До  сегодняшнего  вечера.  Навсегда  - это, не
приведи господь, после их революции.
     -  На день не жалко. Хотя как раз за день и на  целый месяц подзалететь
можно. Заболеть, я имею в виду.
     - Так  о чем я толкую?  - и сосед прикрикнул на  сына, который чересчур
усердствовал в установке палатки:  - Ты куда штырь бьешь? Кто же в холст его
лупит? Для этого  кольца! И что ты держишь ее так? Тебе б палочкой махать, а
не кувалдой! Дай покажу!
     Серж подскочил к  ним: он хоть и отошел в  сторону, но  уши  держал  по
ветру и что надо слышал. Это была как раз та палатка, что побывала на Ипре.
     -  Спасибо,  что  вовремя присмотрели! Кое-кто вам  будет очень  за это
признателен! -  Папаша ничего не понял из таких  объяснений.- Я  имею в виду
холст и кольца.  Я уже вижу на  них точечные отверстия. Дайте помогу!..- и с
размаху двинул молотком - но не  по штырю,  а рядом, по  палатке, так что та
прорвалась косой полумесячной дырой, а не точечной, как при гвоздевом ударе.
     - Знаете что? - сказал папаша.- Больше всего на свете я не люблю, когда
в мое дело путаются умники. Их и понять нельзя, что они говорят, и ничего им
доверить - это уж точно,- и, переняв у него молоток и гвозди, аккуратно вбил
штыри  и укрепил  палатку,  после  чего  отошел  в  сторону и,  как водится,
полюбовался  делом своих  рук.- Ну вот. Совсем другое дело... Теперь надо ее
обогреть, а  как,  это думать надо. Потому что кое у кого  на это мозгов  не
хватило.- И Серж, сокрушенный и раздавленный, отошел в сторону - на этот раз
на такое расстояние, чтоб ничего уже больше не видеть и не слышать.
     Рене вначале тоже не  знала, куда  деть себя  в развернувшейся народной
стройке.  Но если Серж тосковал и  бил тревогу по поводу этого и оттого, что
его  идея рушится на глазах и строящийся палаточный  лагерь с самого  начала
зажил  жизнью,  не  имеющей  ничего общего  с его планами,  то  она  скромно
пристроилась к женщинам, которые резали хлеб, зная наперед, что все кончится
этим,  что их дети  и  мужья будут голодны. Те охотно подвинулись и  дали ей
лишний  ножик, который прихватили  с собой столь  же предусмотрительно,  как
Жиль - кувалды и трамбовки. Жиль подошел к ней. Он никого не упускал из виду
- а уж Рене-то в особенности.
     - Нашла себе место?
     - А почему нет? Дело стоящее.
     - Еда-то? Ничего важнее нету...-  Он  поглядел на нее сбоку.- Так-то на
тебя со стороны посмотреть - ничего особенного. Как все, обычная.
     - Я такая и есть.
     - Да. Скажи кому-нибудь другому. Что я, тебя в деле не  видел? Опасная,
гляжу, тихоня. А где редактор твой?
     - Серж? - Рене оглянулась в поисках: она потеряла его из вида.
     - Ты его по имени зовешь?
     -  В редакции всех так зовут. Даже самого Кашена. Это ничего не значит,
Жиль.- Он почему-то повеселел.- Где-то здесь был. Дырки на палатках считал.
     - Притащил их все-таки?
     - Ну да. Ему надо целыми их отдать.
     -  Мы  ему  другие  дадим, цельные.  Подменим: кладовщик  не заметит  -
свернуты будут...  Только пусть  сам  на себе  их тащит.  Я их  в машине  не
повезу.  Что  ты?  Франсуа  убьет,  если  узнает...  А  вы всех бутербродами
накормить хотите?  -  Это он спросил  у женщин,  которые с  любопытством  их
слушали.- А что-нибудь горяченькое? Супу, я имею в виду -  не подумайте чего
плохого.
     - О супе надо было заранее предупреждать,- сказала одна из них: из тех,
что говорит первой.- В него много что класть надо.
     - Если картофельный, то  и  луку хватит,- сказала ее соседка.-  Им  все
равно - лишь бы погорячее.
     - Баланду варить всем на посмешище? Никогда!
     - Может, яичницу с ветчиною? -  предложила Рене. Жиль усмехнулся: он не
ожидал  от подруги  такой наивности.- Деньги есть,- объяснила Рене и достала
из кошелька средства, взятые из партийной кассы.
     - Деньги?! Что ж ты раньше-то молчала?! Да с деньгами я  горы сворочу -
не то что эти палатки!
     - Есть где купить? - спросила Рене, передавая ему деньги.
     - Рене, ну что ты спрашиваешь? С деньгами-то?! Гляди, и твой Серж идет!
     -  Яичница?  -  Серж при  разговоре  о  еде  вышел из тени:  как всякий
журналист  "Юманите" он был вечно голоден.- Но для этого нужны, как минимум,
ветчина и яйца.
     - Да еще прибавь: дрова и печку,- прибавил Жиль.- Мы все учтем. За яйца
и ветчину платят, а печка и дрова в складчину!
     - А  пока суть да дело, надо ребят  занять,- воодушевился Серж.- Научим
их морскому семафору?..
     Общее молчание было ему ответом.
     - Давайте лучше в футбол сыграем,- примирительно  сказал  автолюбитель,
бывший в  курсе  всех  спортивных и  технических новшеств.- Футбольного поля
нет, но можно разметить.
     - На это флажки  и пойдут,-  сообразил Жиль.- Ими  и ворота и края поля
обозначить можно.
     - Свисток надо найти.
     -  У полицейского возьмем,- нашелся и здесь Жиль.- Все  равно  без дела
стоит.- Действительно, за ними присматривал  полицейский в форме, присланный
для порядка. Он скучал и  не прочь был к ним присоединиться - особенно после
разговора  о яичнице с беконом, который умудрился услышать, хотя и стоял  на
приличном расстоянии.
     - А даст? - Серж питал классовую неприязнь ко всем стражам порядка.
     - А отчего нет? - сказал Жиль.-  Что он - не как все? Это работа у него
такая. Еще играть с нами  будет - не  то  что свистеть.  Ну  все!  Программа
классная! Вина нет, но не тот день сегодня...
     День прошел на славу.  Сначала играли  до упаду дети, потом - родители,
сменявшие их по мере их  выбывания. Азарт игры  был остановлен лишь запахами
яичницы: на английский манер -  под стать игре - с  беконом, то есть  вполне
французской ветчиною.  В  палатках  было  уютно и тепло  от  невесть  откуда
взявшихся печек.  В разгар  пиршества появился сам Дорио,  привлеченный сюда
слухами о необычном мероприятии  на смежной с ним территории. Он приехал  на
автомобиле,  которому  тут  же позавидовал  любитель из  Стена  и пошел  его
осматривать.  Дорио, как  всегда,  был не один, а с Фоше, следившим  за тем,
чтоб  он не  сказал  и  не сделал лишнего, и с  женщиной-активисткой,  яркой
тридцатилетней блондинкой - как  показалось Рене, славянского происхождения:
она говорила  с легким акцентом и не сводила с него глаз - не на французский
манер, а на какой-то из славянских: полька или украинка.
     -  Рене  здесь?!  То-то  все на  высшем  уровне! Так  вы,  пожалуй, нас
обгоните! И Серж? А ты что тут делаешь?
     - Это  моя задумка,- Серж обрел на миг былую  значительность.- Я веду в
"Юманите" отдел для самых маленьких.
     - Аа! - протянул Дорио с хорошо разыгранным почтением.
     - Но это пока эксперимент,- поправился Серж: чтоб не выглядеть наивным.
     - С палатками?! Да мы этими  экспериментами три года занимаемся! -Дорио
не любил, когда забывали Сен-Дени и его первенство в рабочем движении.
     - Я  не это  имею  в  виду...-  и Серж рассказал о проекте  организации
лагерей по всей территории Франции.
     - И  ты думаешь получить  что-нибудь  под это?  - спросил  его  Дорио.-
Доверчивый ты человек, Серж. Обдурят.
     - Как?
     - Увидишь как.- Дорио  не делился опытом с людьми, которых не признавал
своими, но сказал все-таки: - Ты в поездах когда-нибудь ездил?
     - Ездил, конечно.
     - На кого чаще всего деньги просят? На детей, верно? Малых да болящих -
самая  верная приманка:  дают  всего щедрее.А  куда  деньги  потом идут?  Не
спрашивал? Вот  и я тоже... Зачем вообще  просить? Надо  зарабатывать.  Мы в
Сен-Дени  научились  этому и  живем, я считаю,  неплохо. Что нужно рабочему?
Чтоб его уважали. Верно? - он обратился к Жилю, который неотрывно смотрел на
него и переводил взгляд только  на Рене, как бы сверяя по ней впечатление от
руководителя,  которого  не  видел прежде.- Хороший парень,  Рене.  Надо  бы
украсть его у тебя. Он же, небось, все это сделал? Не сами  же собой палатки
развернулись и поле для футбола разметилось?
     -  Палатки  я  частично  привез,- сказал  Серж.-  Теперь  не знаю,  как
возвращать. В трех местах продырявлены, в двух прожжены.
     - Посчитал? Поможем ему? - обратился Дорио к своему помощнику.- Дай ему
новые - у нас есть,  а эти починим в мастерской у Пижона: он у  нас заказ на
три тысячи  получил  -  пусть проценты платит. Так вот,  я говорю,  уважение
нужно рабочему - его  получают силой,  нагоняя страх на буржуев, а добившись
своего, живут себе  в удовольствие. И необязательно кого-то отлучать и гнать
от общей кормушки - все хотят жить, даже полиция. Верно, капитан?  - спросил
он полицейского.
     -  Так  точно, генерал,-  в  тон ему отвечал сержант,  который, играя в
футбол, снял мундир и теперь, в присутствии начальства, надевал его снова.
     - Про меня говорят, я с полицией  вожусь,- продолжал Дорио.- Да я  не с
полицией  -  с самим  чертом дружбу сведу, если это делу полезно. А эти,- он
махнул куда-то в сторону противников из Политбюро  - хуже Людовиков! Те тоже
никому  жить не давали  и во все  нос  совали. А они еще и не от себя,  а по
чужой подсказке! Научились у русских друг друга есть - этих хлебом не корми,
как  они говорят, дай  только  вцепиться зубами в чужую задницу! Что ты меня
дергаешь? - выговорил он Фоше, который уже хватал его за  рукав,  призывая к
сдержанности.- Мы в свободной стране живем - это они нам  сюда свою  охранку
ввозят!  -  Он  был выпивши.- Дай  я еще  с  Рене поговорю: она  мне  всегда
нравилась. Рене, у  тебя  одна беда  есть: ты  жить  боишься.  Что ты сейчас
делаешь? Лицей кончила?
     - Заканчиваю.
     - А потом что?
     - Учиться пойду.  В Сорбонну  на юридический и  в Политическую школу на
дипломатическое отделение.- Рене уже  остановила выбор на  этих двух учебных
заведениях. Дорио скривился как от горькой пилюли.
     -  А жить когда? Римское  право учить? Это еще  полбеды, будешь в судах
очки всем втирать, а дипломатический зачем?
     - Международное право хочу знать.
     - Да  нет никакого  международного права.  Кто  сильней,  тот и прав...
Напрасно  ты. Нельзя долго учиться. Учеба мозги сушит и времени для жизни не
оставляет. Ты лучше поживи немного, потом поучись, потом снова поживи, снова
поучись.  У тебя и без учебы полно  способностей - ты их  только губишь.  Ты
находишь простой  выход из трудных ситуаций - это любых знаний стоит. Тебе б
цены не было, если б ты еще жить любила и среди людей вертеться... Тебя что,
в детстве не баловали?.. - Он поглядел на Рене, она из скрытности смолчала.-
Значит,  так. Но  мы все так  - те, кто  в революцию лезет.  У всех  детство
поломанное.  Но надо свое брать,  нагонять упущенное!  Любовники тебе нужны,
Рене,  а не занятия римским правом. Вон какой парень с тебя глаз  не сводит.
Сойдешься с ним - я тебе его оставлю. А то моя подруга уже навострилась.- Он
оборотился  к  сопровождавшей его блондинке и  широко ей улыбнулся:  - Что я
слишком долго с тобой разговариваю.
     - Что такое "навострилась"? - спросила подруга: остальное ей было ясно.
     - То  самое и значит,- снисходительно объяснил  он.- Успокойся: Рене не
для меня. Я слишком нетерпеливый.  Мне и революции ждать  тоже нет терпения!
Поехали?..- и вся компания унеслась на автомобиле столь же стремительно, как
сюда и приехала...
     Палаточный  городок жил всего день: на первый раз  этого было довольно.
Палатки сложили для  обмена в мастерских Сен-Дени,  родители разобрали детей
по  домам.  Общее  мнение  было  таково, что день  прожит был  не  зря и что
побольше бы  таких.  Про  то,  что городок  был организован коммунистами, не
говорили,  но  помнили,  а  в  таких  случаях  молчание  дороже   публичного
признания.  Ребята разбрелись по домам  -  с  ними  должны были разойтись  и
устроители праздника. Рене пошла  бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи,
приехавшая  в  Стен для  обмена опытом  и  для  ознакомления  с организацией
пионерского  движения. Она  была дочерью  профсоюзного работника, который не
мог приехать  сам  и прислал ее  своим представителем.  Если Рене, по словам
Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять,
то  эта  девочка была вовсе  беспомощна и нуждалась в  постоянной  опеке. Ей
предстояло заночевать в  Стене:  ехать назад было поздно.  Жиль предложил ей
расположиться у него, она согласилась при  условии,  если  кто-то разделит с
ней  комнату: чтоб не  скомпрометировать себя и  весь Бобиньи  с нею вместе.
Пришлось и Рене ночевать у Жиля - чему, надо сказать, тот был только рад, да
и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить,  учитывая, что  ее
собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне - Жиль и его мать
устроились на  кухне,  нисколько  этим  не  стесненные.  Девочка из  Бобиньи
заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы
с  ветчиной  у нее  началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни,
оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился  и поцеловал Рене
в шею. Она  выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе
этого не ожидала. Он  предпринял новую попытку сближения  -  она  увернулась
проворней прежнего.
     - Что ты упираешься? - упрекнул он ее.- Я же с  хорошими намерениями...
Я девушку ищу - надо семью завести и на тормозах все это спустить...- Он  не
сказал,  что  именно,  но  она поняла,  что  он  имеет  в  виду  профсоюзную
деятельность.- Этим  не проживешь.  А  в  историю загреметь можно. Тогда, на
конгрессе, да и потом, в вашем  деле...  А  из-за чего? Если подумать, то не
из-за чего. Лишний раз  пошумели...  Надо  серьезней быть.-  Он  поглядел на
Рене, призывая ее к благоразумию.- А девушкам  вдвойне: им же о детях думать
надо.
     - А вам не нужно? - Рене была настроена в этот вечер игриво.
     - Нам тоже, но не так, как вам!..- и снова попытался поймать ее, приняв
ее слова за поощрение, но опять безуспешно.- Чего ты хочешь?
     - Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.
     - Замуж  никогда не рано,- сказал он разочарованно, как если бы она ему
наотрез  отказала.- Поздно бывает - это да, а рано, я что-то не слышал...- И
отошел,  расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала
себя   в  течение  получаса   не  вполне  уютно:  ей  хотелось   продолжения
разговора...
     Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там
негромко   разговаривали.   Жиль   рассказывал  матери  о   своих   любовных
злоключениях:
     - Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.
     - И она что?
     -  Да  она,  наверно,  слишком умная для меня.  Сказала,  хочет учиться
дальше. Что я по сравнению с нею?
     - Что значит - умная? Я для тебя умная?
     - Ты мать. Матери все такие.
     - Правильно. У нас у всех один ум  - как бы вас воспитать да вырастить.
А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?
     - Говорит, рано еще.
     - Замуж  выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не
пара: ты парень серьезный.
     - Поцеловал ее вчера.
     - И что?
     - Да что?.. Вроде я ей не противен.
     - А дальше? Тебя не поймешь.
     -  Да  ничего,  мать.  Что  поцелуй,   когда  жизнь  решается?..  Спит,
наверно...
     Рене  притворялась спящей. Она  думала  о Жиле, о своей  жизни  на этом
свете. Ей в какой-то миг захотелось связать  себя с этим ловким  и преданным
ей парнем,  но в следующую  минуту она  подумала о  том, что останется тогда
навсегда в этих стенах, станет женой этого человека,  пусть приятного, будет
рожать  детей и  вести  хозяйство, и страх  связать  себя навечно, сесть  на
постоянный  якорь  обуял  ее,  а мысль  о  замужестве (а  она только  так  и
представляла  себе  отношения   между  мужчиной  и  женщиной)  отпугнула  от
продолжения столь опасного знакомства...
     Утром  она наскоро собралась,  отказалась  от  завтрака,  ушла из дома,
сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.

        18
     Однажды после занятий  она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея.
Шел последний год  учебы. Приближение  экзаменов  будоражило класс и  меняло
отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра  по  философии, к
чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных
заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из
европейских языков - по литературе  и на французском - по философии. Экзамен
принимали не  в лицее, а  в  Сорбонне, поблажек никому не делали,  и девушки
пребывали  в тревожном ожидании. Рене состояла в  партии отличников, которая
перед  всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом:  она была
нарасхват, и к ней  невольно стали относиться лучше,  чем прежде. Хоть она и
понимала,  что  это лишь  на время,  до  окончания  сессии,  но, став нужной
подругам, почувствовала  себя  в  классе  иначе,  увереннее. (Наши  школьные
успехи и  достижения  - это ведь  как боевые  ордена и звездочки  на погонах
военных: мы ими  гордимся, когда нам ничего  иного  не  остается, но  другие
почитают их лишь в парады и праздники.)
     Хотя  она  была  в  приподнятом  настроении: она только  что  объяснила
Селесте  правило  высшей алгебры -  сердце  ее невольно  сжалось, когда  она
увидела  Робера.  Отец ждал  ее  там  же,  где в  первый раз,  и  с  тем  же
рассеянным,  понурым  и  отчужденным видом,  который когда-то  напугал ее  и
вызвал  у  нее  тоскливое  и неуютное  чувство. Она  снова,  как  в тот раз,
преодолела  себя  и  подошла  к  нему  -  он  переменился в  лице,  дружески
улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы
сказать, что ее хотят  видеть какие-то  люди и  почему-то непременно у  него
дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
     - Что за люди? - недоверчиво спросила она.
     -  Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,-  и усмехнулся.- Мы же
все - одна семья,  при всех  наших  партийных разногласиях.  Рабочему нужно,
чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
     Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
     Робер  снимал  другую  квартирку: меньшую, чем  раньше, но  тоже  возле
Монмартра.  Рене  заходила к  нему  теперь  довольно часто:  накапливалось и
давало  о себе  знать родственное  чувство. Она  привыкла  к отцу,  да и  он
встречал  ее  веселее  прежнего:  не  выражал  большой  радости,   но  и  не
отгораживался от  нее газетами. Теперь он видел  в ней соратницу, что у иных
заменяет  или дополняет  родительские  чувства. Она,  правда,  не  была  его
единомышленницей: к коммунистам  он  относился с теми  же оговорками,  что и
прежде,  но была  политической союзницей.  Он держал какое-то бюро  рядом  с
новой квартирой, не  говорил,  что там делает,  держал  это  в тайне  и стал
вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене
пришла раньше срока.
     -  Ну  и  как  тебе  коммунисты?  -   спросил   отец.-  Ты,  я  слышал,
познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
     - Это известно?
     - А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
     - Сложно  сказать.- Рене сама над этим думала,  и в ней жили  сомнения,
удерживающие ее от принятия  окончательных  решений.-  Они все  время  как в
театре.- Она поглядела на  отца  и Люсетту,  скрепляя выразительным взглядом
недоговоренность своих слов, и  затем объяснила: - Слишком громко говорят на
митингах,  чересчур  весело  вспоминают,  как  сидели  в  тюрьмах.  Ощущение
неестественности.  Думаешь  сначала,  что это на  людях,  а когда видишь  их
ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
     - Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
     - Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление...
С русскими тоже не  совсем  ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула:
она  и  до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец  ее разозлила.-
Говорят о них,  как  слуги в  пьесах  об отсутствующих  хозяевах:  шепчут  в
сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения,
но  за это  его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он
что подскажет.
     Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
     - Не  знаю.  Это  ваше дело,  внутреннее.- Видно было, однако,  что  он
доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади  - по локоть откусишь...
У вас там раздоры  - поэтому  они все  такие  взвинченные...  Кто теперь  за
главного?
     - Вроде Дорио, Селор и Барбе.-  Рене  начала следить за перемещениями в
руководстве:  без  этого  невозможно   было   разобраться  в  отношениях  ее
товарищей.- Был Трент - его сняли.
     - Барбе за  главного,- подтвердил отец.  - Но это  временно. Дорио  под
него  копает, а под  Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном  ходит. Хотя
тот, кто  действительно что-то значит,-  важно прибавил он: он,  видно, знал
больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,-  на все
плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на
разыгрывание  спектаклей. Послушаешь  их: надо за оружие  браться  и громить
мэрию или  что под рукой окажется.  А он  придет  домой, облачится, что твой
буржуа,  в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и  забывает  о
том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в
напряжении  -  не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все  должны быть готовы
взяться  за оружие,  но  мы-то знаем, что это  не  так.  И они  знают. Вот и
выходит балаган. А чтоб больше пыли  в  глаза пустить да совесть очистить, в
тюрягу сходят: будет  что  рассказать и  чем похвастаться. Все  для дураков,
Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
     -  Мне  надо решать,- объяснила  она.-  Если  через год в высшую  школу
поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
     - Да уходи  совсем  и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до
сих пор она сдерживалась в присутствии Рене,  а тут разошлась не  на шутку.-
Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время,  что прошло
с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было
далеко за сорок.
     - Начинается! - Робер отвернулся.
     - А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же
сам  все сказал! Может, ты к себе это  наконец применишь? Сам же говоришь  -
балаган для дураков?
     -  У  революционеров своя  логика,-  сказал  Робер.-  И  разные  бывают
революционеры. Не одни только легальные.
     - Я одного только вижу! И что за логика  еще?! -  взорвалась  та.- Чтоб
жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а  ты  в своем бюро время
проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
     Робер покачал головой:
     -  У тебя других фантазий нет? Я  не хочу ни от  кого брать  денег,  не
понятно разве? - Он глядел с  нарочитой  веселостью.- Деньги  -  это кабала:
сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются.
Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
     - Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть
там делаешь?  - воскликнула она и  обратилась к  Рене  как к свидетельнице.-
Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
     - А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
     - Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
     - Было анархо-синдикалистов.
     - А теперь?
     - Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским  на поклон идти  не
хотят.
     - Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
     - Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны
заключался  -  деньги,  по  нынешним понятим, мизерные,  такими  и остались,
поскольку  плата не  изменилась.  Но платить  надо,  а когда  денег  нет, то
маленькие  или большие -  все одинаково... Я  плачу  -  кто ж  еще? - втихую
пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
     - Видали! - вознегодовала та.- Он,  видите ли, платит! Хоть бы  ты чаще
приходила, Рене,- может, я  еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я
с моею подагрою?!
     -  Не ты. Есть и другие источники.  Но после  оплаты  счетов  ничего не
остается,- признал  он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.-  История  -  это
такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
     - Что?! - взорвалась его конкубинка.-  Ты меня сегодня добить хочешь!..
Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
     -  С историей?  Мы  и так с ней помолвлены,- пошутил  Робер. И чтоб  не
звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-
Мы оба с ней повенчаны.
     - Христовы  невесты! -  не  выдержала та.- Обоего пола! Не слушай  его,
Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза  не
видеть! Подальше от них  держись  и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что
такое жить в свое удовольствие, Робер?
     - Знаю. Только этим и занимаюсь.
     - За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
     - Я не коммунист. Ты меня не обижай.
     - А кто ж ты есть?
     - Я сам по  себе. Маркса, правда, иной  раз почитываю.- Он повернулся к
дочери, посчитав разговор с  женой законченным.- Что верно - так это то, что
не нужно нашему  брату обременять себя семьею.  Не выходи замуж, Рене.  Пока
впритык  не  припрет.  У  меня,  например,  это  не  получилось. Сколько  ни
пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
     - И кто виноват в этом? - спросила жена.
     -  Кто?  Я,  конечно,- отвечал  по обязанности тот,  совсем  в этом  не
уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
     - Вот поэтому тебя в семье твоей и  видеть не хотят! - выругалась она.-
Не  знают, чего  от  тебя ждать. Того гляди,  приведешь в  дом какого-нибудь
головореза!..
     Семья   Робера,  действительно,  не  то  что  бы  окончательно  порвала
отношения с ним, но не звала к себе  и  комнату его,  пока  что бы временно,
отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на
празднование дня рождения матери: святой  день для всего семейства.  Он  был
как отрезанный  ломоть  - с  этим смирились и с Робером мысленно простились.
Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в
беду родственнику -  но только до тех  пор,  пока не выяснится,  что  он сам
ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем  бедственном, на
их  взгляд, положении  и чувствует себя  в нем как рыба в воде. Тогда о  нем
забывают  и  вычеркивают  его  из  памяти:  даже  мать  Робера, которой,  по
российским представлениям,  следовало печься о сыне до  гробовой доски, вела
себя так  же. Вслед  за Робером забыли и о  Рене.  Яблоко от яблони недалеко
падает, и грехи  отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили
и ни думали все либералы и гуманисты мира.
     Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
     - С чего ты взяла?
     - Как - с чего?! Твоя дочь родная -  а ты ее черт знает куда  толкаешь!
Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я  туда ни ногой - там какие-то сомнительные
личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить  чувства, ругнулась
несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
     Именно  в разгар этой  брани и  пришли гости - те, что договаривались с
отцом о встрече: высокий в  рабочем комбинезоне  парень лет тридцати, на вид
деловитый  и сосредоточенный,  и  другой,  помоложе:  невысокий  крепыш  лет
двадцати пяти,  живой  как  ртуть,  бойкий  и  улыбчивый  - хотя  внешность,
говорят,  обманчива.  Одеты  они  были самым  обыденным  и  непритязательным
образом,  а  вели себя  так, будто пришли не из-за  Рене, а к  отцу по своим
делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
     - Мы не опоздали? - Крепыш  сверился  с часами:  несмотря  на кажущуюся
беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
     -  Нет,-  успокоил  его  Робер.-  Рене  пришла  по-родственному, раньше
времени.
     -  Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с
лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли
как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
     - Пойдем, конечно.  Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта  только
головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все
опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
     Крепыш, угадав причину  семейного скандала (что нетрудно, поскольку она
почти  везде одна  и та же),  стал втолковывать  Роберу, не  упуская из виду
Рене:
     - Слушай, надо бы  тебе  какие-нибудь  деньги  у нас  брать.  Без денег
капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
     -  Да мне все равно делать нечего,- снисходительно  возразил тот, после
чего  Люсетта разве  что  на  стену не  полезла от обуявшей  ее  злости.- Не
старайтесь, ребята. Для  меня это  вопрос  принципа.  Я не  хочу ни от  кого
зависеть.
     - Но  мы-то  от тебя зависим! Кто  платит за  эту хату?  Я слышал, ваши
перестали?
     - Вроде так,- признал Робер.
     -  Значит,  ты хозяин заведения.  Частное профсоюзное бюро.  Бывают  же
частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому
тебя  и не  считают у нас своим  - раз денег не  берешь.  Работаешь  - и все
даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на
эту  удочку  -  только вспылила еще больше, негодуя и  на  Робера,  и на его
лицемеров-подельников.
     - Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
     - А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
     - Подумаю,- сказал тот:  чтоб он отвязался.- Познакомься лучше  с  моей
дочкой. Ее Рене  звать. В лицее учится. А это  Андре  и Шая.-  Шая  был  тот
ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
     -  Она у  тебя в лицее учится,  а ты денег не берешь?  С  такой дочкой?
Бери,  Рене,  в свои  руки предприятие. Отец твой прогорит  в два  счета при
таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
     -  Она  и  есть,- сказал отец.- Не  только в  лицее учится,  но  еще  и
секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-
А недавно  листовки на колониальной выставке разбросала.-  Он явно хвастался
геройствами дочери.
     - Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
     Шая еще раз присмотрелся к ней.
     - Эту историю я слышал. Как разбросали?
     - Через крышу.
     -  И это  в  газетах было.  Потом кто-то  по  вашим  следам  прошел. Но
наверх-то как попали?
     - Тоже по крышам.
     - Это  понятно.  Не на дирижабле же. На крышах  половина  дел  в Париже
делается. Прыгали с одной на другую?
     - Там доски были заранее заготовлены.
     - Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на
первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать:
труба, мол, наверху засорилась или еще что...
     - Дом не был заселен. На ремонте.
     -  Тогда  я  пас.  Это  ловко. Заранее  все  обошли. Мои  поздравления.
Покажешь мне потом этот дом - может, пригодится...
     - Листовки разбрасывать?
     - Нет,  что  похуже! -  Шая засмеялся,  Рене  подумала  вдруг,  что  он
домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся  к
товарищу: - Нам,  Андре,  надо переговорить.  Об этой  последней  почте,-  и
махнул  конвертом, который вытащил, как  фокусник, из  кармана.  - Я с Жаком
говорил, он ничего про  это не знает.  Надо ехать,- и исподтишка  глянул  на
Рене.- При ней можно? - спросил он отца.
     - Думаю, можно.
     - В общем, поезжай,- сказал он Андре.- Я тебе сейчас гроши выдам.
     - Все вдвое,- сказал тот.- На два билета.
     - А это зачем?
     - Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо - для прикрытия.
     Рене  опешила, оглянулась на  отца,  но тот  нарочно глядел в  сторону.
Впрочем,  Рене  была не против путешествия. Она любила ездить по стране,  но
это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
     -  В Бретань.- Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.- О ней, Андре,
разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,- не  без
зависти и не без яду в голосе заметил он.- Но без Жака пока отставим.
     -  Значит, поездка  откладывается,-  объявил  Рене  будущий попутчик  и
улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.- Но думаю, ненадолго...
     В Бретань поехали через  пару дней. Стоял  по-летнему  теплый солнечный
день. Поезд шел  до  Сен-Бриека.  Они  приехали туда в послеобеденное время.
Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
     - Лучше здесь обождать,- объяснил он,-  чем торчать там у всех на виду.
Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
     Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
     - У меня с деньгами туго,- честно предупредила она его.
     Он широко улыбнулся.
     - Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
     - А при чем здесь "Юманите"?
     -  Мы  же  с  тобой  по письму  рабкора  едем.  Не  знаешь,  кто  такие
рабкоры?..- Рене не знала.- Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
     Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с
партией,  считал  своим  долгом,  неукоснительной  обязанностью  и  едва  не
удовольствием читать ежедневный орган Компартии - ей же он казался пресным и
похожим на  церковные книги: прочтешь  строку и знаешь, что будет дальше. Но
она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
     - Любишь? - спросил Андре, сдувая пену.-  Я обожаю. Шая только не хочет
его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина  еще,
говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
     - А почему его зовут так странно?
     -  Шая? Потому  что еврей. Исайя  по-нашему. А он настаивает, чтоб  его
Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
     - Знаю, в Библии были.
     -  Почему  только  в  Библии?  До сих пор  живут и здравствуют.  У  них
способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
     - Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
     - Откуда?! - изумился он.
     - В школе учили. Надо было уроки делать.
     - То-то я не  знаю ни шиша. Уроков никогда не делал... А я уж решил, ты
иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция - не знаешь?
     - Нет.
     - И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают
нам, какие у  них  на заводах и предприятиях законы или правила безопасности
нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
     - И на это много денег уходит?
     -  А что делать? Не к себе  же их вызывать.- Он  помолчал.- В этот  раз
рабочий  на  аэродром   жалуется:  шум,  пишет,  над  головой  страшный.   А
администрация  ему: ты  что, в  лес работать пришел?  Должен был знать, куда
идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще
секретарь  профсоюза   авиационных  рабочих   севера  Франции,  но   сегодня
афишировать этого не будем,  ладно?.. Сколько сейчас? Надо  еще не  напугать
их. А то приедем в поздноту - кто такие да что? Переполошатся.
     - Не написал, что приедешь?
     - Нет.  Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе - начиная  с почты и
кончая  аэродромом. Посидим и  поедем.  Или пойдем. Тут недалеко  -  можно и
пешком пройти. Если не возражаешь.
     - Нет, конечно.
     - А то, что  домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому  как оттуда
мы сегодня не выберемся.
     - Ничего. Я для родителей у отца ночую.
     - Он у тебя как бы алиби?
     - Как бы. Вообще я с отчимом живу.
     - Ясно.  У семи  нянек, говорят... Пойдем? Или еще пива  выпить?.. Нет,
хватит  -  все-таки  на  задании.  И  газету  надо  поддержать:  совсем  уже
обанкротились...
     Они  пошли  по обсаженной тополями дороге, по обе  стороны  от  которой
зеленели недавно засеянные поля.
     - Красота какая! - не выдержал Андре и размечтался: - Бросить бы все да
осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
     - А что мешает?
     - Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
     - Семья?
     -  Нет, семьи  нет. Кое-что  похлеще...  Есть подруга, но, наверно, уже
бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься.
У   вас  на  все   одно  объяснение.  А  я  сказать  не   могу.  Потому  как
конспирация...-  и пошел  по  полю,  к  сохранившемуся посреди него островку
прошлогоднего гороха.
     - Не топчи зелень,- сказала она ему.- И вообще, не твое это.
     -  И что с того?  - Он  вернулся.-  Не хочешь?  - Она отказалась от его
подношения, он распробовал, согласился: - Невкусный! - и выбросил.
     - Потоптал поле - зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские
- ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
     - А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
     - Была когда-то. Но до конца это не проходит...- И Андре, не знакомый с
этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался...
     Рабкора -  вернее, человека, написавшего письмо в "Юманите",- они нашли
по адресу,  стараясь  не  расспрашивать  местных  и читая  редкие  дощечки с
названиями  улиц,  которых  здесь  было  немного.  Корреспондент только  что
вернулся с  аэродрома.  Это  был  недалекий,  рассеянного вида  человек  лет
пятидесяти,  с  простым  крупным  продолговатым  лицом,  совсем  недавно   -
крестьянин,  а ныне - уборщик  территории  построенного  рядом аэродрома. Об
этом аэродроме  в редакции  "Юманите" ничего не знали.  Вначале он испугался
гостей, потом, когда те представились, разошелся:
     - Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу  никакого нет! Что ж это за
условия труда? Уйду от них - уши себе дороже!
     -  А что толку, что  уйдете?  Рядом ведь живете?  У вас хозяйство?  - и
Андре оглядел небольшой дом и участок.
     - Есть,  да не хватает на жизнь - поэтому и  пошел туда. А там вон как!
Напишите - может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
     - Может, оно и к лучшему? - рискнул пошутить парижанин.
     Тот конечно же его не понял:
     - Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье
кончилась или когда за дровами идти. Все  по делу. А я  и собаки иной раз не
слышу. Как это: в  сельской местности жить и ни жены,  ни собаки не слышать?
Самолеты только и орут.
     -  Ладно.-  Андре пока  удовлетворился  этими сведениями.-  Мы  это все
запишем, но надо еще ряд  деталей выяснить. Поможете? - и  вынул из планшета
карандаш и бумагу.
     - А почему нет? Уши - дело святое.
     - Этот аэродром ваш - он далеко отсюда?
     - Да рядом. Услышите еще.
     - По дороге, что к Сен-Бриеку?
     - Да нет, в стороне чуть-чуть.
     - Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете - а о чем, сами не
знаете.
     - Это конечно. Сходим посмотрим.
     - Он в ширину метров двести?
     - Метры - это я не знаю, а вот как от сих до церкви - примерно так.
     - Там самолетов десять стоит?
     - Когда как. Когда больше. Мастерские - их там чинят главным образом.
     -  Ладно, и это потом обсудим.-  Андре отложил  карандаш и бумагу.- Вы,
наверно, поесть  после работы  не  успели? А у нас тут  колбаса  парижская и
винца с собой взяли. Думали в кафе зайти - но зачем лишнее тратиться?
     - Конечно! - одобрил хозяин.- Я туда не хожу.  За скатерти их  платить?
Они не чище наших. Эй, Марсель! - позвал он жену.- Гости  у нас. Сыр тащи. У
нас сыр свой,- похвастался он.- Настоящий козий.
     Жена выглянула из дома. Смотрела она подозрительно.
     - Сыра нет больше. А что за гости еще?
     - Приехали из "Юманите". По поводу шума.
     - Смотри, как бы у тебя другого шуму после этого  не было. Сыра нет,  и
баста.
     - Да  нам его  и не надо,- сказал Андре.- Может, пойдем с бутылками  да
колбасой - куда-нибудь поближе к самолетам. И от Марсель подальше.
     - Зачем? - спросил недогадливый хозяин.- С ней  ясно, а к аэродрому  на
кой?
     - Послушаем, как гудит,- сказал Андре.-  У  меня  правило - пишу только
то, что сам видел и слышал.
     - А вот это правильно! - одобрил тот.- Марсель! Мы пошли! Раз ты нас не
привечаешь,  мы другую найдем! - и, подмигнув гостям, повел их в окрестности
аэродрома.
     Он оказался  небольшим и, видно, и  в  самом деле  предназначенным  для
осмотра  и  починки  того,  что  можно  было  сделать на месте без завоза  в
ремонтные   ангары.   Андре  расспросил  рабкора   о  числе   предполагаемых
сотрудников  (чтоб  знать, скольким среди обслуживающего  персонала угрожает
глухота),  о численности охраны (для той же цели) и  о марках или, поскольку
хозяин был  несведущ в авиационной технике, хотя бы величине самолетов  (для
уточнения технических подробностей),- все это он записывал в блокноте одному
ему  понятными  значками  и буквенными  сокращениями. Колбаса была  съедена,
вино,  которого всегда мало,  выпито -  возник  соблазн  сбегать  за  второй
бутылкой, уже местной, но от  этого  их удержала благоразумная Рене: пришла,
по  ее мнению,  пора  прощаться. Хозяин  за  время  знакомства  сдружился  с
газетчиком  и  обещал,  что  будет  писать  и  дальше:  раз все  так  весело
кончается.
     Было поздно. Последний поезд в Париж отошел часом раньше.
     - Мы в отель,- сказал Андре.- Есть у вас гостиница?
     - Есть, конечно, но на кой она вам? Что я, у себя вас не размещу?
     - Не надо,- отсоветовал Андре.- Во-первых, Марсель, во-вторых, тебе это
ни  к чему.  Может, не выйдет  ничего  с  письмом,  а  разговор  пойдет, что
жаловался, корреспонденты  приезжали,  а  ты их  у  себя принял.  Что раньше
времени  на рожон лезть? - И  хозяин осекся, замолк, признал  справедливость
его  слов.-  Лучше скажи всем,  что  к тебе парочка  из  Парижа приезжала  -
старого  знакомого сын с девушкой,  от  него привет  тебе передавал,  выпили
слегка, а дома у тебя не остались. Потому как девушка строгая: ей неприлично
под одной крышей спать.
     - Да  я  и вижу,  что она  строгая,- согласился  рабкор,  совершенно им
обмороченный.- Ни слова за все время не сказала.
     -  Она  практикантка,-  сказал Андре.-  Со мной в газете работает. Пока
только учится. Надеюсь, выйдет у нас что-нибудь, с шумом твоим...
     Хозяин вызвался  проводить их до гостиницы, спротежировать и сбить цену
за номер, но его разубедили: под тем же предлогом конспирации.
     - Со всем этим осторожней надо быть,- разъяснял Андре спутнице.- Хорошо
этот парень ничего не понял и никогда  не заподозрит. А могут и  сообразить,
что к чему.  Недавно  один в  контрразведку пошел:  что это за  вопросы  ему
задавали, которые не  профсоюзы должны интересовать, а  чужую  разведку,-  и
глянул  многозначительно.-  Свой,  между   прочим,  парень  -   коммунист  и
профсоюзник.- Он  обождал минуту,  сменил неприятный разговор:  -  Теперь ты
видела,  что к чему. Мне Робер говорил,  тебе  скучно  на легальной работе и
тебя интересует что-нибудь живое и рискованное.- ("Когда успел?"- подивилась
Рене, обещая себе не говорить больше отцу лишнего.)- Так-то ты подходишь нам
по  всем статьям: мы о тебе  навели справки - и о выставке той и до нее - об
истории с плакатами. Но прежде надо задать тебе несколько вопросов...
     Рене  была ошарашена всем этим. Она не просила отца ни о чем подобном и
ничего похожего ему не  говорила. Она еще не знала, чем  будет заниматься  в
жизни, но такое  ей и в голову не приходило.  Но она ничего  не сказала и не
опровергла слов отца - предпочла промолчать и остаться в тени, чтоб побольше
выведать из Андре: в ней жили уже задатки будущей разведчицы.
     - Прежде  всего скажи, в  каких ты отношениях с Дорио? - Андре поглядел
на нее испытующе и  исподлобья.- Ее в который раз уже  об этом спрашивали, и
эти вопросы набили ей оскомину.- Что ты о нем думаешь?  - спросил он, потому
что она медлила с ответом.
     -  Это так важно?.. Думаю, хороший  организатор. Бузотер  - но это тоже
необходимо. За это его и любят. Рабочие за ним идут - я это сама видела.
     Он кивнул:
     - Это все так. С виду,  во всяком случае... Но у нас есть сведения, что
он связан с полицией...- и глянул украдкой.- Поэтому  если хочешь иметь дело
с нами, надо с самого начала с ним определиться.
     - С ним все просто,- сказала она спокойно  и взвешенно.- У  меня  с ним
нет никаких отношений. Кроме самых обычных.
     -  Это  так? - на  всякий случай спросил он, ожидая, видимо, дальнейших
уверений,  но  она смолчала, давая понять,  что нет смысла  спрашивать ее  о
чем-либо дважды, и он вынужден был этим  удовольствоваться:  - Если  так, то
будем считать вопрос исчерпанным.
     -  А что  вообще  происходит в партии? -  спросила  Рене, и слова  эти,
несмотря на видимую беспечность,  прозвучали глухо и серьезно.- Я спрашивала
у  отца,  но этот вопрос, наверно,  не для него. Какое  место у нас занимают
русские?
     Андре был готов к ответу и все же замешкался.
     -  Этот  вопрос многие  задают, Рене, но мало  кто знает,  как  на него
ответить... Дело в том, что французы сами революции не сделают.- Он поднял с
дороги  хворостинку и начал махать ею, как  лектор указкой,  помогая себе  в
рассуждениях.- Не сделают, потому что  слеплены из  другого теста.  Считают,
что свое и так  возьмут  и проживут без лишних забот и треволнений. А дело к
войне  идет.  В ней надо будет воевать, а не  отсиживаться дома. Мы стали на
сторону русских: нам представляется, что они сыграют в войне главную роль, и
надо помогать им, пока не поздно. Пока  их  все скопом не затравили.  И отец
твой так думает -  только  не  хочет при этом  свою  независимость потерять:
денег, видите ли, брать  не хочет и этим  сразу всем делается  подозрителен.
Независимые не  нужны никому -  да и как без денег заниматься нашими делами?
Поэтому его никто своим не считает, хотя делает он, может  быть, больше, чем
другие...  Ладно,  хватит  о нем: мы-то как раз его любим  за бескорыстие...
Если забыть, конечно, про его необязательность,- припомнил  он.- Тут  он  не
имеет себе равных. Может назначить встречу и  уехать куда-нибудь в Прованс с
новой пассией. Для начальства нет ничего хуже - нам они  еще разрешают с ним
дело иметь, а сами не хотят и знаться... Теперь о русских. Они просят  у нас
военные сведения - мы их даем:  надо  быть до конца честными -  воевать-то в
первую очередь им придется. Почему один народ должен отдуваться за других, а
те ждать, когда им каштаны из огня вынесут... Они, конечно, тоже не сахар  -
русские эти. Любят, чтоб им льстили и подпевали  - за  это  и денег дадут  и
поддержат  кого не  надо.  Дорио  ведет  под  шумок переговоры  с правыми, с
фашистами находит общий язык, Барбе, кажется, такой  же, а они у них  сейчас
чуть  ли  не  фавориты.  Потому  что   новые:  прежних  Каменев  и  Зиновьев
поддерживали,  они теперь в Союзе  первые враги  и  оппортунисты, и их люди,
стало быть, на подозрении.
     - И что делать? - спросила Рене.
     - Да то и делать, что делается. Все само собой образуется. Силою вещей.
У  нас  сейчас Жак фактически всем заправляет. Он и Морис:  Морис  легальный
аппарат ведет, Жак нелегальный. Они женами, что ли,  обменялись для  большей
надежности - чуть  ли не свойственники. Хотя оба как будто бы не в фаворе...
Трудно понять?
     - Трудно.
     - И не  поймешь. Нарочно  все  запутывают. Деньги,  во всяком случае, у
Жака. И вся  сеть оперативная. И связи - напрямую  с Коминтерном и с Красной
Армией. И люди у нас - один лучше другого. Шаю  видела? Посмотришь - веселый
крепыш и ничего больше? А за ним вся парижская полиция гоняется. Знаешь, как
они его зовут? Фантомасом. Не потому что самый сильный, а потому что от всех
уходит. Так в газетах и пишут: был Фантомас  и снова ушел - как сквозь землю
провалился.
     - Шая - это псевдоним?
     -  Нет,  он  под  своим  именем  выступает. Зачем  мне, говорит, лишняя
статья? Пока не задержат, могу позволить себе это удовольствие.  Не любит на
чужие имена  откликаться.  Все до  поры до времени, конечно...- Он  поглядел
искоса.-  Видишь,  сколько  я тебе  наговорил?  Это  чтоб  ты  выбор сделала
правильный.  Если захочешь  с  революцией связаться. А ты захочешь - я  тебя
насквозь вижу. Иначе бы не стал говорить всего этого: не положено.
     - Мне надо лицей кончать.
     - Кончай, конечно. Времени много. В один день  такие дела  не решаются.
Придешь  к  нам,  когда  захочешь.  А  пока  забудь  все, что  я тебе спьяну
выболтал...
     В отеле,  небольшом, но  чистом  и уютном, как все  сельские  гостиницы
Франции,  Андре  попросил  номер для  девушки,  себе  же -  хоть  солому  на
сеновале.
     - Думаете к девушке вечером прийти? - спросила недоверчивая хозяйка.- У
нас это не принято.
     - Что вы, мадам, разве мы на таких похожи? Вы меня в краску вгоняете...
     Он проводил Рене в ее  комнатку, оглядел обстановку, остался ею доволен
и задержался в дверях дольше необходимого.
     -  Ну  вот. Тебе удобно  будет. Надеюсь,  не очень устала?..- помешкал,
потянулся к ней, но сдержал себя, усмехнулся и пошел спать в конюшню...
     А  Рене  почувствовала  на  расстоянии   это  несостоявшееся  движение,
физически ощутила его и, странное дело, в последующем  вела себя с  молодыми
людьми так, будто оно в действительности имело место, будто она имела опыт в
свиданиях  и прошла  первый  барьер  любовного сближения. Тот,  кто робеет в
последний  момент,  не  столько   теряет  сам,  сколько  готовит  почву  для
другого...
     У нее не  было претензий к отцу, но она все-таки спросила его, зачем он
организовал ей эту прогулку.
     - Для расширения кругозора.- Он улыбнулся скованно.-  Чтоб знала, что к
чему.- И глянул искоса: - Тебя же ни к чему не принуждают...
     Видно, они успели рассказали ему об этой поездке.


        19
     История эта  имела все-таки  продолжение. Хотя Рене и сказали, что  она
сама выберет день  и придет к  ним, когда захочет, следующий шаг к сближению
снова сделала не она, а люди из нелегального отдела Компартии.
     Рене  продолжала  ходить  к  Марсель в "Юманите" - благо  редакция была
рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее
мнению, отличалась способностями в самых разных  областях, но ей не  хватало
чего-то  важного  -  того,  что  можно  назвать умением  подать себя  и что,
надеялась  Марсель, разовьется  в  общении  с  нею.  Они  еще  несколько раз
побывали  в  Лувре и  стали  называть  себя подругами.  Рене гордилась  этим
знакомством и  не  упускала сказать при случае, что дружит с  дочерью самого
Кашена:  трудно уберечься от  тщеславия - это распространеннейший из людских
пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя
сама  не  любила и  даже избегала  чрезмерного мужского внимания, но успехам
Марсель радовалась и  признавала, что ее подруга обладает даром, которым она
не владеет - умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе
массу  поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу
Рене  не делала. Журналисты "Юманите", ухаживая за Марсель,  не взыскивали с
нее в  случае любовных неудач и заранее  довольствовались невинным  флиртом:
она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на
время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков
с дочерью хозяина.
     Впрочем,  любовь  не играла большой роли в  этом кружке,  а была скорее
данью возрасту  и  приличиям - только Серж  был увлечен Марсель  больше, чем
следовало. Члены  кружка  были  заняты  политикой и  искусством  - в  разных
сочетаниях  и взаимопреломлениях  этих  двух важных  ипостасей  общественной
жизни  и  деятельности.  Здесь  охотно говорили  о концертных и  выставочных
событиях   сезона   и   мечтали   об   особой  коммунистической  газете  или
еженедельнике  левого толка, в  которых могли  бы  заняться этими  желанными
предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего,
который больше всего  на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством,
и  потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою  газету того,
что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы
будущего журнала:  Марсель брала  на  себя музыку, живопись и  новинки афиш;
Серж - связь деятелей  искусства с детьми  и с рабочими коллективами (потому
что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый);
третий,  Венсан,  отвечал за литературу.  Сам он  писал  бесконечный  роман,
который никому не показывал, и печатал в "Юманите" несложные вирши по случаю
разных событий  и праздников - эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение
ее автору  известно не было, поскольку  стихи не были подписаны и составляли
как бы неотъемлемую собственность газеты.
     Все  было бы  хорошо,  но в последнее время это размеренное и  приятное
существование  оказалось между молотом  и наковальней и  стонало под ударами
незваного  пришельца.   Москва   прислала  в   газету  своего   полномочного
представителя и диктатора, грозного  черноморца  Андре Марти, героя  русской
революции,  некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять
в русских товарищей, и отсидевшего за  это срок  во Франции. Он долго  жил в
столице мирового  пролетариата,  засиделся  там  и  горел  желанием  навести
порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
     Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на
лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много
времени.  Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил  ему
излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят,
что  газета  все-таки  не  так  уж плоха,  в ответ на  это изящное,  не  раз
произнесенное  и просящееся  в историю  бонмо, Марти сказал, с неслыханным в
этих местах цинизмом,  что у него: а)  нет  времени  здороваться в  газете с
каждым встречным и б) отныне и  в  начале и  в конце  месяца будут одни лишь
нелицеприятные  разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется
на снисходительность (все  это было сказано куда  грубей и проще).  Марти по
характеру  своему был угрюмый и дерзкий боец - тюрьма его нрава не укротила,
а  пребывание  в  Москве  довело  до  совершенства.  Больше  всего  попадало
почему-то Венсану, хотя его статьи  и  стихи  не давали этому повода: Марти,
видно, не  выносил поэтов -  исключая тех, кто написал тексты "Марсельезы" и
"Интернационала"...
     -  Что ему  дались мои  баллоны?  -  удивлялся Венсан,  читая очередные
вымаранные строки.- Чем я теперь колонны зарифмую?..
     Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок
на  нового  директора.  Эпиграмма,  врученная  Марти  в  кабинете  Кашена  и
зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
     - "Пила драла дубок.
     Дубок свалился с ног.
     Что дерево? Терпело.
     Пила  ж?  Все время  пела".  (<i>Для перевода  использовано  четверостишие
Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком-
коммунистом.- Примеч. авт</i>.)
     - Что за галиматья?! - вскричал моряк-редактор.- Я уже не спрашиваю про
рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
     Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
     - Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. "Юманите"
- "Юморите": это же где-то рядом.
     - "Юморите"  на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в  его
собственном органе! Вы бы отдали ее "Досужему  парижанину", с  которым у вас
такие  прекрасные  отношения!..-  и  оглядел  поочередно  всех  сотрудников,
пропустив  только Кашена,  с которым у  него  были  иные счеты,  решаемые на
другом уровне.- Ищите,  Венсан, работу.  Я  вас  освобождаю от необходимости
ходить в эту газету.
     - Без всякого пособия? - огрызнулся тот.
     -  Венсан! - воскликнула  Марсель: предупредить, чтоб  не зарывался, но
было поздно.
     - Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего  вклада в
нее. Или  дивиденды - не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл,  а в Москве
совсем разучился...
     Венсан  весь  испереживался и все  думал,  как уйти -  тихо или хлопнув
дверью,  друзья же посоветовали ему продолжать  ходить на службу. Он  так  и
сделал,  и санкций  не  последовало: Марти ограничился  поперву  внушением и
предупреждением...
     Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
     -  Надо объединиться  и спасти газету! Из нее  хотят сделать  церковный
календарь со святцами!  - Здесь, в тесном  кругу друзей, она не стеснялась в
выражениях.- Мне вчера тоже вырубили  три строки  о концерте Шаляпина! Я ему
говорю: это великий  русский бас, а он мне - белогвардеец! Вот когда приедет
ансамбль Красной Армии, тогда и объявим...-  Марсель поглядела с возмущением
и спросила: - Он в самом деле сюда едет?
     -  Слушай  его  больше,-  сказал Серж.-  При  теперешних-то отношениях?
Издевается просто.
     -  И что ему это  дает?  -  оскорбилась во второй  раз,  и еще  больше,
Марсель.
     - Ничего.  Кроме того, что  в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не
понимаешь мужчин  -  половина из нас такая.-  Видно, акции Кашена  и вправду
пошли вниз - раз Серж позволил себе назвать его папашей.
     -  Напишите  коллективное  письмо  протеста  -  я его  у себя в  газете
напечатаю,- предложил Ориоль,  который,  сколько ни  ходил в  этот круг, так
ничего в нем и не понял.- Может, подействует?
     - Подействует. Последним ударом  по отцу станет. Обращаться с жалобой в
классово чуждый орган прессы? - Марсель  даже не поглядела в  его  сторону.-
Для Марти это уж точно  будет подарок - лучше не придумаешь.  Будем ждать. А
чего - никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех
и все за одного, как говорили мушкетеры.
     - А кто взял себе рабкоров? -  простодушно спросила Рене. Ориоль глянул
на нее с острым любопытством: он уже не раз  глядел на нее так  -  остальные
недоуменно пожали плечами.
     - Не знаю,- сказал Серж.- Они не в этом помещении.
     Он  мало что понимал в этой  части дел и вообще  не хотел вникать в то,
что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были
хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
     - Отец,  к кому перешли рабкоры?  - спросила она Кашена, который только
вошел  в  прихожую,   снимал  с  себя   длинное  черное  пальто  и  сматывал
конспиративный шарф,  закрывавший половину лица до  длинных висячих усов. От
ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым
людям,  оглядел  всех подряд, выделил неприязненным  оком  Ориоля,  которого
недолюбливал с тех пор, как  тот  посоветовал ему занять  денег  у  русских,
скользнул взглядом по Рене.
     - Не знаю...  Они не  в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не
знаю. Не  до них. Давайте-ка я с  вами  переговорю малость - с теми,  кто из
газеты.  А остальные - милости просим, в следующий раз как-нибудь...- Он и в
самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство...
     - Ты  как  всегда попадаешь  в точку,  Рене,-  выйдя на  улицу,  сказал
Ориоль, против обыкновения  серьезный  и вдумчивый.- Может, ты нам  в газету
обо всем этом напишешь?
     - Нет, конечно,- сказала Рене.
     - Огюст не разрешит?
     -  А кто это? - спросила  она.- У меня много знакомых Огюстов.  Кого ты
имеешь в виду? - И он только махнул рукой: в знак отчаяния...
     В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых
представлений балета  Стравинского "Аполлон  Музагет" в театре  Сары Бернар.
Марсель составляла список того,  что в Париже было достойно их внимания, все
русское занимало в  нем почетное место - и с  ним новый балет  Стравинского.
Серж заметил, что Стравинский  - эмигрант, но хотя  и сказал это с  иронией,
получил от Марсель достойную отповедь:
     - Не будем  большими католиками, чем папа,  Серж. Нам интересен русский
народ,  глубина  его  духа, которая подвигла  его  на  жертвы  и лишения,  а
эмигрант  он  или интеллектуальный  бродяга  -  пусть  это  решают  в  нашем
Секретариате люди вроде капитана Трента! - Догматик Трент был давно списан с
борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в
виду конечно же другого человека.- Будем выше этого! Мне, например, казацкий
хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! - Это
было,   разумеется,   риторическое   преувеличение,  но  его   деликатно  не
заметили...
     Билеты  старались  брать дешевые, на высоких ярусах:  дорогие считались
знаком  дурного тона (музыку лучше слушать с галерки), да и денег на  них не
было. Платили за вход по очереди.
     -  Вот!  -  Серж показал  три билета на  неудобные места, стоившие  ему
месячного сотрудничества  в  "Авангарде".- Я сижу  посередине и  рассказываю
Марсель,  сидящей справа от меня,  что  делается  на  сцене,  Венсан слушает
музыку и потом напевает нам обоим.
     Он старался ради Марсель, но она была не в духе и сказалась занятой:
     - Я не пойду. Рене возьмите вместо меня: ей это будет полезно... У  нас
неприятности дома - мы срочно выезжаем на побережье.
     Серж сильно расстроился. У него, как у всякого влюбленного, были особые
виды на этот вечер - как и на всякий другой тоже.
     -  Мне  б   такие  неприятности  -  чтоб  завтра  на  Средиземном  море
оказаться,- проворчал он, но Марсель была настолько не в настроении, что  не
могла простить ему и этого невинного ропота и сердито выговорила:
     - Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.
     Серж  встрепенулся:  несчастья  любимых   тревожат  нас  больше   наших
собственных.
     - Так я не знаю чему.
     -  Противная история.- Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее
положении  внутреннее сопротивление.- У нас  под Ниццей жил  дядя  с теткой.
Дядя давно завещал участок и постройки на нем  отцу. А у тетки свои планы на
них... Дядя на днях умер.  Она даже не  сообщила нам вовремя - надо ехать на
похороны, а  отцу, как назло, нужно на заседание  Коминтерна. И  не ехать  в
Москву тоже нельзя - так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что
из этого выйдет, не  знаю...  Дом пустяковый,  но участок хороший...  Партия
через  нас влияла  там  на соседних  художников -  они  рассыпаны  по  всему
побережью...  А  на спектакль  пойдет еще  Огюст,-  прибавила она  совсем уж
невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.
     - Что  за  Огюст? -  Серж  насторожился: у  Марсель вечно  были  тайны,
оскорблявшие его сердце влюбленного.
     - Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так
что выбирайте, кому идти третьим.
     Серж пожал плечами:
     - Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.
     - А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.
     Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:
     - Я ему, кстати, про  твой проект с  пионерскими лагерями говорила - он
сказал, что  можно  попробовать... Что такое "Аполлон  Музагет",  кто-нибудь
знает?-  спросила  она  у остальных,  будто  в  настоящую  минуту  это  было
главное.- Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.
     -  "Аполлон"  - понятно,-  сказал,  приободрившись, Серж.- "Музагет" не
очень.
     - Ладно, я тоже  не знаю. Про "Музагет" я в "Ларуссе" (<i>Распространенный
французский энциклопедический справочник.-  Примеч.  авт</i>.) посмотрю,- решила
Марсель.- Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.
     - Из-за дачи на Средиземном море?
     - Из-за  дачи! Из-за  московской  поездки! Каждый  раз как на публичную
порку едет!..
     Огюст  Дюма (он  просил не  путать себя  с  классиком:  у  того фамилия
кончалась на "s", а него на "t") был сотрудником не "Юманите" (хотя и просил
называть себя Дюма из  "Юма"), а  центрального аппарата партии.  В настоящее
время  он  был, кажется, членом  Секретариата: состав  последнего  постоянно
менялся и, в целях  конспирации, хранился в тайне даже от  партии - отсюда и
сомнения на счет его  членства  в этом высоком  органе. Во всяком случае, он
был  связным   между  Секретариатом  и   газетой:  привозил  оттуда  срочные
документы, обвинительные статьи и  пасквили, якобы  подписанные сотрудниками
газеты, так что те наутро с бессильным  гневом  и ужасом дивились на  мнимое
дело рук своих - и  выполнял какие-то  иные челночные  операции, говорить  о
которых  было не  принято. Человек  этот  был,  впрочем, простой, свойский и
компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем
сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с
мичманской  шкодливостью  и  беспечностью.  Он  щеголял  старым   офицерским
мундиром  -  довольно потертым  и  без  погон;  в  нем  он  чувствовал  себя
свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.
     Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая  в семьдесят с
лишним  лет  соблазнила  когда-то  Сергея  Есенина)  на  новый  балет  Игоря
Стравинского. Огюст был  уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной
выходной паре с белой рубашкой и галстуком,  но и в штатском оставался похож
на военного:  все  кругом были в свободных  рубашках  и кофтах с  бантами  и
завязками на шее - вместо обременительных, как цепи, галстуков.
     "Музагет" оказался  не чем иным, как "водителем Муз". Рене прочла это в
афишке спектакля, но потом нашла и в "Ларуссе", как и предсказывала Марсель,
которая все  знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать
из мелодичной  и капризной музыки Стравинского и, тем более, из  пластичной,
но  вычурной  хореографии Баланчина, почему  русские  совершили революцию  и
терпят нынче  немыслимые бедствия, было  зрителям  не под силу. Постановщики
спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на  этот счет, потому
что после спектакля  русских  можно было посчитать пребывающими на  Олимпе в
одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в
душе своей  эмигрантом или бродячим музыкантом,  предлагающим свою музыку на
всех мировых  перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции.
К тому  же  у всех  болели  спины  из-за  неудобных сидений и  необходимости
вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене...
     - Все-таки  кафе -  место куда демократичнее,- сказал  Огюст,  усаживая
товарищей  в  углу  под  пальмой  в  уютном  заведении  с большими  красными
абажурами на настольных  лампах,  с  обивкой  из черного  дерева и  бронзой,
тускло  блестевшей  в  темноте  зала.- Каждый  сидит  с удобствами.  Хоть  у
оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне
родной  камбуз  напоминает.  Особенно бронза: так и хочется  надраить... Что
возьмем?
     -  Какие  у  нас финансы?  -  У Сержа после оплаты  билетов  ничего  не
осталось.
     - Неограниченные,- отвечал тот.- Хватит на кофе и пирожные.
     Принесли заказ.
     - Расскажите о  вашей службе на флоте,- попросила Рене, давно мечтавшая
о далеких странствиях.
     - Рассказать о  флоте? - Огюст  посмотрел  на нее так, будто желание ее
было не вполне приличным.
     - Да. Какие у вас о нем воспоминания?
     -  Память-то   светлая,  а   как   начнешь  рассказывать,   обязательно
какую-нибудь дрянь вспомнишь - почему так, не знаете?
     - Не знаю. Может быть, все плохо было?
     -  Да нет,  нормально. Просто  мы  так  устроены:  нацелены на  плохое.
Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?
     -  Почему?  - Серж ел  корзиночку с кремовыми цветами  и  был  настроен
иначе.- Я оптимист и все вижу в розовом свете.
     - Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?
     - Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?
     -  Еще бы! Все от капитана  зависит. Мой на  последнем моем корабле был
законченный пьяница.
     - Не  может  этого  быть,- сказала она, скорее подыгрывая ему,  чем  не
веря.
     - Да еще какой. А  если капитан - пьяница,  то все туда же.  Начальство
знало это - однажды адмирал  нагрянул  с инспекцией: выстроили команду,  наш
наверху, на  шканцах, болтается  - адмирал обращается к нам: есть ли жалобы.
Хотел, чтоб мы на него нажаловались.
     - А вы?
     - Естественно,  отмолчались  -  адмирал  так  ни с  чем и  уехал...  Не
нравится история моя?
     - Расскажите о чем-нибудь приятном,- попросила она.- Вы моряк все-таки.
     - Раз моряк, значит о женщинах - так ведь?
     - Положим. Хотя и необязательно.
     - Необязательно,  но  так. Женщины,  Рене, бывают на земле и на море. О
женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.
     - Откуда на военном корабле женщины? - Серж оторвался на миг от торта.
     - Берут  для  бюджета  корабля,  для  настроения  офицеров,-  уклончиво
отвечал  Огюст.- Вы все  тайны  знать хотите. Слушайте,  что вам говорят,  а
выводы делайте сами - так ведь,  Рене? - и поглядел на нее искоса: насколько
груба могла быть сообщаемая ей правда.- У нас на второй палубе стояло подряд
шесть кают младших офицеров - и моя тоже,  поскольку, несмотря на мой далеко
не  юный  возраст,  я  все не мог добиться  повышения: во мне всегда  чуждый
элемент чувствовали.  Так вот. Все  пассажирки -  сколько-нибудь  подвижного
возраста:  что на  ногах держались - считали  своим долгом пройти  через все
каюты последовательно, а то  и по две за  ночь кряду. Это  у  нас называлось
стоять на звездной вахте. Стоишь на палубе, смотришь в воду или на звезды, а
к  тебе  уже  такая  особа  лепится:  приглядела  тебя  на  обеде или просто
высмотрела на  ночной охоте,  пока муж спит  после  пьянки. "Что  делаете?"-
спрашивает.- "Надеюсь,  не  на  дежурстве?  Хотя  можно,  говорит,  и  среди
дежурства,  если не терять времени." Ей-богу! Море  всех с ума сводит: будто
из монастыря сбежали... Начнешь  ей про звезды говорить, про миры бескрайние
- она послушает, послушает, скорчит пренебрежительную  рожицу, а то и скажет
что-нибудь  непотребное,  отойдет, а ты стоишь как оплеванный, будто тебя на
улице  грязью  обрызгали.  Я не  могу  так.  Без  разговоров  ...-  и глянул
выразительно,  словно  хотел  затеять  сейчас  именно  такие разговоры.-  Я,
наверно,  зря все это вам  рассказываю? - Рене замялась,  и он перекинулся к
Сержу: - Что за дело, Серж? О котором мне Марсель говорила?
     - Деньги нужны, Огюст.
     - Новость какая. Мы все в таком положении.
     - Не я, а французские дети. Ты ведь теперь в Секретариате?
     - Ну и что? Сколько надо?
     - Много.  Есть план! Мы говорили об этом в "Авангарде". Надо обеспечить
детей  рабочих пионерскими лагерями!  -  Огюст  глянул  насмешливо,  а  Серж
продолжал не  тушуясь:  - Здесь кроется  большой  резерв агитации.  Правящий
класс совсем не думает  о детском отдыхе - это надо использовать,  поставить
по всей Франции палаточные городки, разместить в  них детей из семей низкого
и  среднего  достатка,  устроить  родительские  дни,  втолковывать  детям  и
родителям   азы  политической  грамоты,  рассказывать,  куда  идут   деньги,
предназначаемые бюджетом  на детские нужды, и набирать  таким образом очки в
борьбе за  детские  и родительские души!  Мы уже  начали этот эксперимент  в
Стене.  Через десять лет те и  другие будут у нас в кармане!...- Он кивнул в
сторону Рене и долго еще распространялся таким образом, нисколько не теряя в
азарте и в убедительности,  так  что,  хотя кафе было маленьким  и уютным  и
скрадывало лишний шум,  посетители за  соседними столиками,  услыхав и малую
толику сказанного, начали недовольно оглядываться...
     -  Ладно,  Серж.  Во  всем  этом  есть  что-то  дельное. Я  предложу  в
Секретариате. А может, и еще где-нибудь. На детей деньги найдутся. Вы только
составьте бумагу. Все, что вы сказали, плюс приблизительную смету. Идет?
     -  Правда?!  - не веря ушам, воскликнул Серж, уже видя  себя  во  главе
национального пионерского движения.
     - А почему нет? Только не знаю, весь  ли  ты фонд получишь  или  только
часть его. И не самую большую.
     - Как так?! - вознегодовал тот.- Ни одного су не отдам. Знаешь, сколько
по Франции лагерей построить надо?
     -  Построишь...  Что  шкуру  неубитого  медведя делить  -  как  русские
говорят? Их деньги - их и пословицы. Ну что, Рене? Идем? Ты с нами, Серж?
     - Я домой. Мне проект писать надо.
     - Давай. Не забудь про палатки, горны, вымпелы, значки и все прочее...
     Огюст провожал Рене до дому.
     -  Пойдем пешком? -  предложил  он.-  Надо привыкать  ходить на большие
расстояния.   У    водителей   автобусов   и   железнодорожных   проводников
феноменальная память на лица - так что, если хочешь проскочить незамеченной,
лучше,  чтоб  тебя вообще не видели. Могут,  конечно, на  дороге остановить:
почему в поздний час  и как тут оказалась, но  это уже другой  разговор:  от
полиции можно  отделаться, если одет прилично и не  производишь  впечатления
уголовника. До тебя и  не  так далеко  идти. Стен  - это ж рядом с Сен-Дени:
город увеличивается, ты скоро парижанкой станешь... Так ведь?
     - Возможно,-  неопределенно согласилась она, не зная, к чему он клонит.
Он понял причину ее сдержанности.
     - Но я тебя не для того,  конечно,  вызвался  проводить, чтоб пророчить
такие  истины.  И не потому,  что ты красивая...- Он поглядел на  нее сбоку,
удостовериваясь в сказанном.- Хотя и этого было бы достаточно... В тебе есть
что-то монгольское, скуластое - не знаешь этого?
     Рене осталась  недовольна  его замечанием. Она не любила, когда ставили
под   сомнение   ее  французскую   кровь,  и   была  в   каком-то  отношении
националисткой.
     - Разве? Мне никто этого не говорил.
     - Ну вот я говорю. Сойдемся если ближе, буду тебя звать монголочкой,- и
поскольку не  доставил ей этим удовольствия, поспешил  добавить:  - Это пока
что шутки.  Серьезное только  начинается. Давай перейдем на ту сторону - там
народу меньше и тротуар хуже освещен...
     - Я, Рене,- собравшись с духом и с мыслями, сызнова начал он,-  навел о
тебе справки, спросил ребят, имевших с  тобой  дело,- кругом выходит, что ты
из тех,  кто нам нужен. И  пойми,  что я говорю сейчас с тобой  не как Огюст
Дюма, не как бывший моряк, волочащийся  за очередной красоткой, а как вполне
ответственное  лицо партии, уполномоченное делать  такие  заявления.  Ты уже
коснулась работы  с рабкорами, да? - Он опередил ее согласие кивком.- Мы это
узнали случайно, но такие вещи не должны  проходить мимо нас, и я, поскольку
за это отвечаю, вмешался и сделал кое-кому выговор...
     -  А  как  это  стало  вам известно?  -  Рене  была недовольна оглаской
происшедшего.
     - Это хороший вопрос. Ты с Марсель об этом не говорила?
     - Нет, конечно.
     - Значит, отец ей сказал. Он  в курсе таких  вещей. По старой  памяти,-
прибавил он многозначительно.
     - А ей это зачем?
     -  Этого  он  действительно  мог  и  не  говорить,-  согласился он.- Но
сказал... Дал знать, чтоб остерегалась. Чтоб сузила знакомство с тобой.
     - Со мной?!
     -  А  ты  как  думала?  Легальные  и  нелегальные  товарищи  не  должны
соприкасаться и проводить вместе время. На людях, во всяком случае...
     - Но вам-то она почему это сказала?
     - Почему мне? -  Он примолк, не зная,  разглашать  ли  эту,  последнюю,
тайну, затем надумал:  был настроен  в  этот вечер решительно.- С ней  у нас
свои  счеты.  Она  мне одни вещи  говорит, я ей  другие. Ее интересует,  что
наверху об отце думают  и  что говорят в руководстве в партии,-  я делаю что
могу...- Он  решил, что зашел все-таки слишком далеко в своей откровенности,
поправился: - Вообще-то такие вещи не обсуждаются. Это я для тебя исключение
делаю: чтоб поняла,  что к чему, и чтоб ближе с тобой познакомиться...  Тебе
показали  работу  с  рабкорами, но это не  то, что нас сейчас интересует: на
очереди  у нас  другое дело, и вот  тут-то  я и хочу тебя задействовать.  Я,
иначе говоря,  хочу украсть  тебя у  Жака и Шаи. Хочу только предупредить  с
самого начала: мы в  этой работе  остаемся  французами,  действуем  в  своей
стране, для своего блага и своего народа, а отношения с братскими странами и
партиями -  ты знаешь, о ком  я говорю - они  у  нас не то чтобы  на  втором
плане, но органично вытекают из первого и ему не противоречат... Ясно?
     - Не очень.
     -  Возможно,- повинился  он.- Мы  все здесь  путаемся.  Я  тебе объясню
сейчас суть, хотя  делать этого  не стоило.  Рабкоры - хорошая выдумка, мы с
ними  узнаем  много для себя интересного. Партия получает материал, которого
нет и у  правящего класса,  с  его полицией и вездесущими осведомителями. Но
есть категория профессий, которая не пишет нам, хотя могла  б это  делать. Я
имею в виду государственных служащих. Их надо искать самим и выбирать из них
возможных сотрудников и корреспондентов. Это понятно?
     - Понятно. И как вы хотите это сделать?
     -  В  этом и  заключается суть. Мне  как бывшему моряку  поручили найти
таких во флоте... Я говорю тебе вещи, о  которых  не стоит болтать,- еще раз
предостерег он.- Иначе это прежде всего мне боком выйдет.
     - Этого можно было и не говорить,- сказала она.
     - Мне так  про  тебя и  говорили,-  успокоился  он.-  Вот  я  сейчас  и
советуюсь  с  тобой, как лучше это сделать. Есть  у меня список,  о  котором
говорить не следует...
     -  И  не  говорите,  если  так,-  перебила  она  его:  ей  надоели  его
бесконечные зигзаги и оговорки.- Зачем болтать лишнее?..
     - Чтоб ввести тебя в курс дела... Мы думаем разослать всем письма.
     Рене поглядела на него строптиво.
     - И что будет в этих  письмах? Что  вы хотите  узнать?- Она против воли
увлеклась поставленной перед ней задачей.
     Он помедлил.
     - Кто из моих  бывших товарищей или их коллег  по службе придерживается
наших,  левых,  красных, розовых - называй как хочешь - убеждений.  Прямо не
спросишь - сразу возникнет вопрос, для чего и кому это нужно?
     - Сделайте простую вещь.- Она глянула с легким  превосходством.- Вы  не
служите?
     - Нет.
     - А хотели бы вернуться, - уже не спросила, а предложила она.- Спросите
у  ваших  прежних  товарищей:  к кому  можно  обратиться, учитывая, что  вас
уволили с флота из-за ваших идей и вам, чтоб восстановиться, нужно, чтоб  на
них посмотрели сквозь пальцы. Если рядом таких нет, пусть  назовут на других
кораблях.  Напишите,  что  вам  опостылела гражданская  жизнь,  что вам есть
нечего - люди обычно идут навстречу в таких случаях ...- и примолкла, потому
что мимо них шла припозднившаяся парочка.- Какой список у вас?
     -  Общий министерский  - с  фамилиями и главными  должностями  на  всех
больших кораблях флота.
     - Я бы так не рисковала. Все лучшее рождается снизу, а не поверху.
     Он озадачился.
     -  Это  целая  программа.  Нашему  Барбе   бы  сказать...  Это  в  тебе
отец-анархист говорит.
     -  Или  бабушка-крестьянка.  Крестьянство из  мозгов не  выветривается.
Идите от знакомых.
     -  Да?  -  Он  не совсем  понял ее: это было выше его соображения.- Это
интересно,  что ты говоришь. Я подумаю...- Потом прибавил просительно:  - Но
тут  ряд деталей...-  Она  ждала.-  Как  такие  запросы  рассылать? Частными
письмами?
     - Частными, наверно.
     - Под своей фамилией? Это верный способ подставиться.
     -  Можете не подписывать. Дайте понять,  что боитесь -  поэтому себя не
называете, но надеетесь, что вспомнят, о ком идет речь.
     - А обратный адрес?
     - На какую-нибудь гостиницу, до востребования. На липовое имя.
     Он помялся.
     - А ты бы не хотела этим заняться?
     - Чем?
     - Писать письма... Мне некогда - да и нехорошо, если почерк опознают...
Ты, между прочим, за это деньги получать будешь. Не бог весть какие - двести
франков, но ведь и я столько же получаю. Всю жизнь  на двухстах франках сижу
- как начал с них, так, видно, ими и кончу...
     Рене подумала, сказала:
     - Нет. Я этим  заниматься  не буду. Мне лицей надо кончать и  бакалавра
получить. Я и так уже зашиваюсь.
     - Так это ж  не сию минуту! - возразил он.- Это пока только проект, как
у Сержа. Он, кстати, напрасно радуется. Если  и получит что, то хорошо, если
десятую часть пирога, на который рассчитывает.  Каждый захочет пристроиться.
Это ж пойдет, наверно, по линии Рабочего  Красного Креста.  Или  Организации
помощи жертвам революции. Там много  желающих... Ну так  как? Пока я это  со
всеми все согласую, ты как раз бакалавром станешь. По риторике?
     - По философии.
     - Вот как!  Но  надо в тайне все держать... Тут, Рене, сложная  игра и,
наверно, тебе не очень нужная.
     - Если  очень сложная, то не нужная,- согласилась она.- Подождем, когда
проще станет. Пришли уже.
     - Уже?! - удивился он.- А я думал, у меня время есть - на неофициальную
часть знакомства...-  Но она  уже прощалась  с  ним: у нее  не было  желания
стоять с ним  на улице, да и родные заждались ее:  в последнее время она так
часто задерживалась по вечерам, что на нее стали  смотреть как на постоялицу
в собственном доме, что ей, естественно, не нравилось...
     Все описанные выше события имели логическое развитие и продолжение. Обе
поездки: и Марсель на побережье, и  Кашена в  Москву - были катастрофичны по
своим последствиям. Кашену сказали, чтоб  он ждал  перемен и что дни его как
политического  деятеля сочтены. Но он продолжал  ходить  на службу,  так как
официального снятия с должности не последовало. Тетка же сказала, что  лишит
Кашенов наследства на перешедшие к ней участок и на жалкую хибару при нем, и
публично, в церкви, возмущалась тем, что ее парижский зятек живет на русское
золото: такая осведомленная оказалась антикоммунистка -  держала только язык
за зубами при жизни мужа.
     - Посмотреть бы хоть раз на это золото! -  возмущалась Марсель.-  Хочет
просто на свою родню дом переписать!..
     Сержу  обещали  Фонд  пионерского  движения, но  он  и  дня не проходил
героем: все отведенные на это деньги должны были  пойти по  другим каналам и
адресатам  - нашли просто благовидный повод для  их ввоза во Францию. Ему, в
виде  компенсации,  предложили подписывать и узаконивать этот  увод средств,
сделав его в Фонде почетным председателем. Они с Огюстом кричали на крик, не
обращая внимания на сотрудников, которые,  чувствуя неладное, разбежались по
комнатам редакции, чтоб не слышать их ссоры.
     - Чего ради  я буду подписывать то, о  чем не имею никакого понятия?! -
возмущался Серж.-  Чтоб меня потом привлекли за хищения - как  какого-нибудь
Рокфеллера?! Да берите сами этот фонд и делайте в нем, что хотите!
     -  Погоди,- грозно увещевал его Огюст.- Ты хочешь, чтоб другой делал за
тебя работу, которую ты  считаешь грязной? Это что - недоверие к  партии или
желание выйти сухим  из воды, с чистыми руками?.. Историю в белых перчатках,
Серж,  не делают. Ты думаешь, я  от себя это тебе говорю? Как бы  не так - я
передаю тебе мнение руководства, и сейчас ты рискуешь действительно  многим!
Одно  дело  -  эпиграммы  на  Андре Марти  писать,  как  Венсан: тут  только
посмеются - в конце концов, Франция - свободная страна и  каждый имеет такое
право,  но отказываться  от того, что  сам  предложил в Секретариат  партии,
написал в виде объемистого доклада со сметой и бухгалтерскими выкладками?!
     -  Я  предлагал не это,-  устало,  но  несговорчиво возражал  Серж,-  а
честное, праведное и нужное детям дело.
     -  А  ты  считаешь,  что  мы нечестны, неправедны  и  не думаем о детях
Франции?..- Огюст стал похож в эту минуту на платного провокатора.
     Серж хотел сказать "да",  но  вовремя  удержался.  Над  ним и без  того
висела угроза увольнения. Но  он был научен горьким опытом Венсана, а теперь
еще и Кашена, и продолжал ходить в редакцию, как если б ничего не случилось.
     Эта тактика оказалась  верной - прежде всего потому, что и в самом деле
ничего  не  произошло:  фондов  так  и не дали и  дележка  русского  медведя
оказалась воистину преждевременна.


        20
     Экзамены  были сданы.  Рене  написала  сочинение по  Гете на  немецком,
которое было признано  лучшим  среди  работ  экзаменующихся. Но  и остальные
девушки  получили  заветный  "бак",  были  полны  радужных  надежд  и  ждали
выпускного вечера, чтобы  расстаться с лицеем  и  окунуться в  новую  жизнь,
свободную  и ничем более не сдерживаемую. Наступил праздник окончания учебы.
Директриса торжественно  вручила  Рене  диплом и если  и  выделила  ее среди
других, то одним только взглядом, который был  слишком проницателен и слегка
придирчив, но вслух сказала лишь самое лестное и вполне ею заслуженное. Мэтр
Пишо, принарядившийся и причесавшийся  по  случаю  праздника, вертелся  юлой
среди выпускниц, чудил по  своему обыкновению, но тоже говорил одно приятное
и даже приторное и не  пропустил  и  Рене в своем  славословии: перед  лицом
экзаменаторов и воспитателей все равны, даже заблудшие овцы - хотя  напрасно
думают, что к ним испытывают особенно теплые чувства.
     Потом был бал, на котором царила  Летиция. У нее был теперь официальный
жених, журналист-американец из нью-йоркской газеты, и хотя ее отец и слышать
не хотел об этом браке (он слишком любил дочь, чтобы  с ней расстаться), они
давно  решили уехать и  ждали только  окончания  лицея,  а нужна ли  будет в
Нью-Йорке парижская степень бакалавра по  философии  или нет, их не очень-то
занимало. Летиция пришла на бал с этим  Гарри, который  стал предметом общей
зависти. Она сильно переменилась  за последний  год: повзрослела,  стала еще
красивее  и  увереннее  в себе, но утратила всякий  интерес ко всем  молодым
людям, кроме Гарри, о котором, как язык проглотила, никому не  рассказывала:
может, боялась  сглаза или вправду отцовской слежки. Американец был высокий,
плечистый, костюм сидел на нем свободно, и  сам он казался вольным, ничем не
стесняемым  -  олицетворением свободы  и независимости, которая  ждала  всех
после  окончания  школы.  Он  охотно  танцевал со  всеми  девушками  подряд:
исправно стриг длинными ногами-ножницами паркетные газоны  лицейского зала и
делал это с согласия и при попустительстве Летиции, которая не боялась,  что
его уведут от нее, и вовсе его не ревновала, что тоже было необычно и дышало
раздольем американских прерий. Большое  и  крупное, без европейских ужимок и
манерностей,  просторное  лицо  Гарри  было  сосредоточено  на  танцах и  на
очередной  партнерше, с которой  он, путаясь во  французском, любезничал как
мог, но это,  конечно  же, были только  слова и необходимые  знаки внимания,
потому  что  он  то и  дело  оборачивался  на свою подругу, которая сама  не
танцевала - за ненадобностью, но чувствовала себя королевой бала и улыбалась
за  обоих. Сам Гарри улыбался редко,  но тем более зазывно  и завлекательно;
широкая,  непритязательная  и  неожиданная   улыбка  его  говорила  примерно
следующее:  мне хорошо, я  всем доволен  и предлагаю разделить  со мной  эту
радость,  но если  вы  откажетесь,  это  ваше  право,  я  не  буду  на вас в
претензии. Он держал со  всеми  некую уважительную и непривычную для здешних
мест  дистанцию:  в  ней  была  естественность и  непринужденность  молодого
человека,  воспитанного  среди   равных   и  столь  же   самостоятельных   и
независимых, как он, товарищей; лицеистки, привыкшие к тому, что их приятели
держались  скованно и вымученно,  потому что им  с детства прививали правила
хорошего тона, а  школу  чувств и  развязности они  проходили у проституток,
сразу это почувствовали, и в этом-то и была причина  их зависти и ревности к
тому, чего у  них никогда  не  было  и, может  быть, никогда  не  будет. Все
подпали  под  его  обаяние  -  все, кроме  Рене, которая и здесь оказалась в
привычном ей меньшинстве и изоляции.
     Бал кончился. Летиция исчезла с женихом, не дождавшись конца торжества:
у них, видно, были свои планы на оставшуюся часть вечера. Подруги обменялись
последними поцелуями, адресами, телефонами (у кого они были) и разошлись кто
куда   -  многие  отправились   с  Селестой  в   ресторан  праздновать  День
освобождения. Рене, у которой не было на  это денег, и  Эжени, которая через
два дня уплывала -  тоже  в Америку,  только Южную,  пошли гулять вдвоем  по
вечернему Парижу: никому не хотелось  в этот  день возвращаться домой раньше
времени.  Эжени приехала в Париж  из  Французской  Гвианы, должна была  туда
вернуться и  не могла дождаться  этого  часа.  Кроме Летиции  две девушки  в
классе не боялись  экзаменов:  Рене,  потому  что все знала и особенно легко
чувствовала  себя в  иностранных языках, которые за месяц  не  выучишь и  не
забудешь, и Эжени - потому, что экзаменационные коллегии, никому не дававшие
спуску,  для  жителей  колоний  делали   исключения.   Это  была  спокойная,
добропорядочная  девушка,  которую   все   в   Париже   тяготило   и,  в  ее
представлении, не шло ни в  какое сравнение с ее новой родиной.  Она  и Рене
туда звала, и та  начала вдруг подумывать об этом - но Эжени, узнав случайно
о ее коммунистических и антирасистских связах  и симпатиях,  пришла от них в
ужас и  взяла  назад  свое приглашение. В Гвиане,  в обществе негров,  такие
причуды  были  совсем неуместны: негры  - хорошие люди, но  нечего  искушать
судьбу и вносить смятение в их черные души.
     - Как тебе вечер? - спросила ее Рене.
     - Неплохой, но я не о нем думаю... Я уже дома себя вижу... Боюсь очень.
     - Да пароходы сейчас как автобусы ходят - по расписанию.
     - "Титаник"-то утонул.
     - Это когда было? И он севернее шел  - в зоне айсбергов... А Гарри тебе
как?
     - Американец,- сказала та.- У нас их много.
     - И какие они?
     - Деловые, приветливые, но вращаются обычно в своем  обществе. Не знаю,
чем Летиция его пленила. Видно, сама такая же.
     - Завидуешь?
     - Нет. Мне больше мой Марсель нравится: он сентиментальнее. С Гарри мне
было бы неспокойно. А тебе он понравился?
     -  Нет,-  с   легкой   душой   сказала  Рене.-   Так-то   он,  конечно,
привлекательный, стройный, раскованный, но чего-то в нем не хватает. Слишком
легкий, с  одной  стороны, и  уравновешенный  - с  другой.-  Она успела  все
обдумать и взвесить.
     - Что ж в этом плохого?
     - Слишком довольный собою,- додумав, заключила Рене.
     - А ты таких не любишь?
     - Нет. Как можно быть свободным, когда кругом столько рабства?
     - В Америке?
     - Почему? Везде. И здесь тоже.- Она произнесла это почти легкомысленно,
не  в  тон  сказанному и  огляделась по  сторонам  в  поисках  какого-нибудь