ом
переуступлено  в аренду последовательно четырем  контрагентам: чтобы сбить с
толку полицию и задержать дознание, если таковое начнется.
     - Съездили! - Марк весело, во весь рот, заулыбался,  будто речь  шла об
увеселительной прогулке, а не боевом задании.- За неделю через вокзал прошло
восемь  составов  с  пехотой и артиллерией.  На  каждом  примерно по  триста
солдат: плюс-минус двадцать - и с десяток пушек.
     -  Но  мы  не  знаем их  калибр  и назначение,- оговорился,  склонный к
педантической точности, Эдвин.- Были крупные и мелкие.
     - Больше  крупного калибра,- примирительно сказал  Марк.- Судя по тому,
что  торчало  из-под  брезента.  Может  быть,  гаубицы?  -  предположил  он,
обратившись  к  Якову,  который  был  для  них  высшим  авторитетом во  всех
вопросах, включая военные. Они знали, что он воевал в  Гражданскую,  но Яков
был там политкомиссаром и, хотя и дошел до звания бригадного комиссара, вряд
ли мог бы сам отличить гаубицу от миномета. Но он не сказал им этого.
     - Напишем, крупного калибра - этого достаточно,-  снисходительно сказал
он.- Это  интересно,  что  вы  говорите.  Я  пошлю это  в Центр и  китайским
товарищам. И все двигались в северном направлении?
     - Ну да. Там одна ветка всего... Готовят заслон перед коммунистическими
районами? - Марку не терпелось ввязаться в бой на стороне красных.
     - Или  готовятся  к  высадке японцев,-  сказал  Яков.- Им будет  трудно
воевать на два фронта, а  Европа и Америка  помогать не  станут. Гражданская
война в  Китае  тесно  связана  с  противоречиями  между империалистическими
державами, и наша задача - этим воспользоваться. Я вас просил поэтому, когда
вы   уезжали,   прощупать  антияпонские  настроения  в  населении.   Удалось
что-нибудь в  этом  смысле? - и глянул  пытливо сначала  на  Марка, потом на
Эдвина.- Сейчас это очень важно.
     -  По-моему,  есть.-  Марк  глядел  на  жизнь  с  неодолимым  природным
оптимизмом.- Если судить по тому, что наш рикша назвал их япошками.
     -  Но  он  на  пиджин-инглиш  говорил.- Эдвин олицетворял в  этой  паре
скепсис и осмотрительность.- У него и американцы америкашками были.
     - Значит, он так и к американцам относится,- сказал Марк.- Для него все
иностранцы - империалисты.
     Яков,  как  бы  ни  хотелось   ему,  чтоб  подтвердились  его  догадки,
предпочитал все-таки голые факты.
     -  Без языка, конечно, судить трудно... Но мне отсюда кажется,  что так
оно и есть. Должно быть, во всяком случае.- Молодые люди  выслушали это  как
высказывание пророка, Якову стало неловко, и он улыбнулся, чтоб сгладить это
впечатление.- А  как вам удалось это? Ходили каждый день на вокзал? Могли же
примелькаться?
     -  Мы  и  примелькались.-  Марк  снова заулыбался, вспоминая  поездку.-
Узнавать стали.
     - Что вы на это говорили?
     -  Что  встречаем знакомую из Шанхая и  не  знаем, когда  она  приедет.
Ходили  каждый день к шанхайскому поезду. Поскольку он всякий раз опаздывал,
то времени было предостаточно. Прогуливались по перрону  и  на  задние  пути
ходили - потому как скучно целый час по одной платформе топать.
     - Это хорошая легенда,- признал Яков.- А кто вас приметил? Полицейский?
     - Этим как раз все безразлично. Они как  наши копы: ждут, когда за ними
придут, а не ищут себе приключений на голову. Военные патрули были, но мы не
производим впечатление злоумышленников, а с  американскими  паспортами можно
вокруг любой базы ходить... Дежурный  по станции нас  разглядел:  назвал нас
по-китайски,- и Марк выговорил тут нечто гортанное и трудно произносимое.
     - Что это означает?
     - Шанхайская парочка. А если чуть-чуть в другом ключе выговорить, тоном
повыше,  то  ключ  с  замком,-  и Марк  огласил вторую версию своей легенды,
произнеся ее немного иначе.- Занятный язык. Все зависит от того, говоришь ли
в ты нос или в глотку.
     - А  это откуда  вы  узнали? Перевод,  я имею в виду, и лингвистические
тонкости.- Яков тоже был дотошен в установлении истины.- И как запомнили эту
ахинею?  -  Сам  он был не  в состоянии  воспроизвести ни одного  китайского
звука.
     -  Запомнили. Повторяли вслух,  пока до гостиницы шли.  А там портье  с
университетским образованием. И с очень приличным английским.
     - Вот его-то и  надо было  в первую очередь  остерегаться,- поучительно
сказал  Яков.- Не люблю дорогих  гостиниц: в  них  всегда есть осведомители.
Лучше уж дешевые номера с клопами и тараканами.
     - Брр! - сказал Марк.- На это я не пойду даже ради революции.
     -  Припрет,  пойдете. Всякие  бывают ситуации.-  Яков  вспомнил  тут  о
собственном  положении и об Элли,  ждавшей его  дома, но у всякого разговора
есть своя логика и инерция, а этих ребят нельзя было  оставлять  одних - вся
предварительная  работа пошла бы  насмарку.- Словом, вы неплохо справились с
заданием,- подытожил он.- Теперь, прежде чем окончательно принять вас в наши
ряды и  представить вас, пока  заочно, командованию,  я бы хотел расспросить
вас  о прошлом. В  общих чертах  оно  нам  известно, но мы  бы хотели узнать
некоторые подробности...-  Марк тут изготовился отвечать, а Эдвин  осекся, и
лицо его вытянулось, будто ему было что скрывать  и он был не вполне готов к
такому  расспросу.-  Вы   ведь   оба   из   хороших   семей?   -   продолжал
благожелательный Яков,  не  замечая этих  нюансов.- Так называемых  хороших,
потому что для нас нет ничего лучше настоящего  пролетарского происхождения.
-  Марк был с  этим согласен:  он давно отрекся  от  родителей,  да и  Эдвин
ободрился, узнав, что  ветер  дует не с той стороны, какой он опасался.- Как
все-таки вы  вышли на верный путь? Как произошел поворот? Мне  и  самому это
интересно. Общие  закономерности я  знаю,  но  каждый  случай  индивидуален.
Давайте начнем с вас, Марк. Родители были, наверно,  против вашего  решения?
Или это произошло тогда, когда они не имели уже на вас большого влияния?..
     Что-то  жесткое   проглянуло   в  лице  Марка,   до  того  беспечном  и
покладистом.
     - Они  на меня  никогда большого  влияния не имели,- против обыкновения
кратко и почти недружелюбно сказал он.
     - Вы были самостоятельны?
     - Да  нет. Просто им было все равно, что со мной и с моим  братом.  Оба
были заняты собственными проблемами.
     - Финансового свойства?
     -  Всякого.-  Марк поглядел внушительно,  и  на  его  лице  прорезалась
жесткая складка.- Жили-то мы как раз обеспеченно. Просто не думали они о нас
- и все тут. В доме было всегда полно гостей - не дом, а проходной двор.
     - Вы, наверно, дружили со старшим?
     - Еще того меньше. Объединялись против родителей, это да, а между собой
дрались как заклятые враги. Он вечно меня задевал: был старше, но я ему тоже
не спускал.  Сейчас он помощник  прокурора.  Всегда был такой: искал, кому б
ножку подставить.
     - Не скажешь, глядя на вас, что у вас такое детство.
     - Потому что я веселый? Это видимость - и то благодаря Эдвину: он мне и
друг и брат и родственник.
     - Он вас и  к марксистской идее подвел? -  Внимание Якова переключилось
на его товарища, который снова застеснялся и стушевался.- Вместе учились?
     - Снимали вместе квартиру,- сказал Марк, потому что  Эдвин  по-прежнему
не хотел отвечать ни за себя, ни за друга.- Оба приехали учиться в Кливленд.
     - Вами тоже родители не занимались? - спросил Яков Эдвина и подумал тут
о том, что было  у него  самого  дома.  Ему  вспомнилась  сосредоточенная  и
рассеянная  мать, писавшая  романы и прятавшая их  на полках  книжного шкафа
(она их не то что в издательства не носила, но и читать никому не давала), и
отец, вечно занятый синагогой - да  и чем  еще раввину заниматься? Но Янкеля
никто не обижал, он не чувствовал ни избытка, ни недостатка внимания к своей
особе.  Уже маленьким он чувствовал себя призванным свыше и в пять  лет  вел
занятия  с детьми бедных в хедере: такие, как он,  довольствуются собой и не
нуждаются в чьем-либо одобрении и поощрении.
     Эдвин вынужден был наконец разжать рот:
     - Почему? Напротив, только  и делали, что опекали меня. Я у них один, и
они только мной и дышали. Гостей у нас не было.
     - Кем они были?
     - Отец, вы имеете в виду? Санитарный врач. Отвечал за чистоту воздуха в
Детройте. Чиновник, иначе говоря.
     - Вы с ними порвали?
     - Почему? - удивился тот.- Регулярно переписываюсь.
     - Надеюсь, не все им пишете? Про кантонскую поездку ни звука?
     - Написал,  что  съездили  в  Кантон  и посмотрели город.  Что  в  этом
запретного?
     -  Ничего,  конечно.-  Яков  усмехнулся.- Но  писать лучше не  надо,- и
глянул выразительно.- Может, придется много ездить,  и тогда разъезды  могут
показаться подозрительны.
     - Моим родителям ничто во мне никогда не покажется подозрительным.
     -  Другие  могут заинтересоваться... Но  я сейчас  не  об этом. Как  вы
подошли  к  марксизму?  Пока  что  я  не  вижу  связи.  Марком  родители  не
занимались, вас чересчур опекали...
     -  Именно поэтому.  Слишком оберегали от  реальности. И  слишком  учили
правде  и  справедливости.  Я рос  взаперти:  боялись  лишний  раз  на улицу
выпустить - вот я и  оказался в конце концов  совершенно не приготовленным к
действительности. Мир показался мне чересчур несправедливым.
     - Вы сейчас так не считаете?
     - Почему? Так же отношусь, но много спокойнее. И тогда бы, наверно, так
отнесся, если б меня к этому подготовили. Я не знал, например, сколько стоит
булка хлеба  и  кто  сколько  зарабатывает.  Самое  мое большое  впечатление
первого года учебы  в  Кливленде было то, что  уборщица  мыла полы в мужском
нижнем белье.
     - И вы разглядели это?
     - Она нагнулась, а я увидел. Даже спросил ее об этом.
     - И она что?
     -  А  что  было, говорит,  то  и надела. Не напасешься  на  всех разное
покупать: не те  у нас деньги. Мне это показалось верхом несправедливости. С
этого все и началось. Начал читать Маркса, потом Ленина.
     - Что именно?
     - "Капитал", а у Ленина "Государство и революцию" и многое другое.
     - Вы тоже это читали? - Яков повернулся к Марку.
     -  Нет. Он мне  пересказывает. Я ему на  слово верю. Я сам не  по  этой
части. Мне чтение противопоказано, я люблю дело.
     - Стало быть, вы хорошо дополняете друг друга.- Яков поглядел  на обоих
с явной симпатией.- И женаты оба не были? Своих семей  не имели? Это второй,
после родительской  семьи,  барьер  на  пути  всякого  революционера.  Если,
конечно, подруга не разделяет ваши идеалы.
     Эдвин тут опустил голову, и Марк снова перенял нить разговора.
     - Нет. Я по продажным девкам шлялся - это хорошо от женщин отвращает, а
Эдвин  был  как красная девица:  от  всех отворачивался, хотя на него многие
глаза пялили. Скромник и тихоня, каких мало. Но когда речь идет о принципах,
железный  человек. Я из-за него и поперся на  этот край света! -  Марк ткнул
приятеля в бок и весело засмеялся.
     -  Слова  не должны расходиться  с  делом,-  сказал Эдвин.-  Мы  должны
поступать в соответствии  с  нашими  принципами. Так  меня во  всяком случае
учили родители. Даже если оказываемся не правы.
     - А мы правы,- сказал Яков.- Вернее, прав марксизм, в который мы верим.
И все решает соотношение сил, а оно в нашу пользу...
     Это  была  заключительная  фраза  в  экзамене,  прошедшем  успешно  для
американцев: Яков остался ими доволен и думал уже над тем, как пристроить их
к делу. Но пока что  надо было решать, что делать самому.  Было поздно. Идти
домой по ночному Шанхаю с чужими паспортами в кармане было  опасно. Он хотел
позвонить Элли  из расположенного рядом кафе, но каким-то образом рассеялся,
забылся и  вернулся в  мыслях к понравившимся  ему  американцам.  У  них шло
приготовление  к  ночлегу.  Молодые  люди думали  уступить  ему  двуспальную
кровать, а самим расположиться на диване:  это было как на  свадьбе бедняка,
где богатому почетному гостю готовы уступить ложе новобрачных. Яков  отругал
их за непролетарские замашки, устроился на диване и  через минуту заснул: он
умел засыпать  на полуслове и гордился этой своей  способностью - а те долго
еще совещались в  соседней спальне и обсуждали  свой прием в  ряды  мирового
революционного рабочего движения.
     После  американцев, наутро, Якову  точно уж следовало  идти домой, чтоб
успокоить тревожливую Элли (он все не мог никак назвать ее про себя женою) и
привести себя в порядок  после проведенной не дома ночи. Но у  него на  этот
день  была намечена еще  одна встреча, а  он не любил откладывать  дела: они
оседали тяжким грузом в его  сознании, сбивали настрой его внутренних часов,
отяжеляли их быстрые стрелки, двигавшиеся с точностью  хорошего швейцарского
механизма. Со временем у Якова были свои счеты:  оно если не подчинялось, то
сочувствовало ему  и тесно с ним  сотрудничало  - он мог, например, заказать
себе  сон в  течение двенадцати  с  половиной  минут  и проснуться  в  точно
назначенное время, словно у него была прямая связь с  космическим маятником.
Дело было еще и в доверительном характере поручения, от которого нельзя было
отмахнуться,- впрочем,  все задания и дела Якова были такого свойства и одно
нанизывалось на другое, как шашлыки на острие шампура...
     Дело  было таково. Один  из коминтерновцев начал вызывать у руководства
определенные и, по  мнению  наверху, законные  опасения - Якову как человеку
строгому и требовательному дали  поручение  прозондировать почву и высказать
свое суждение в письменном виде. Товарищ  этот, Арнольд Ваксман, был выходец
из Польши и работал под прикрытием  русской фирмы, испокон веку  торгующей в
Китае сельскохозяйственной  техникой. Она осталась с царских времен и теперь
вела как  бы  независимое  от бывшей  метрополии  существование, но на  деле
широко ею использовалась: советских как раз устраивала эта мнимая автономия.
Управлял  фирмой   -  с  царских   же  времен   -  некто   Поляков,  человек
проницательный, умный,  оборотистый,  вросший  корнями в благодатную,  жирно
унавоженную китайскую  почву  и  бывший  своим  в здешнем  высшем  обществе,
которое есть везде и повсюду  одинаково. Он быстро вычислил выгоду,  которую
можно было  извлечь  из почти  бесплатно  представляемых  ему  на реализацию
тракторов советского производства, и, продолжая вести прежний светский образ
жизни и ни  во  что  не  вмешиваясь, согласился  смотреть  сквозь  пальцы на
некоторые  делишки, творившиеся в его конторе и  от  его  имени,  а также на
нескольких новых сотрудников, имевших не крючковатую спину клерков,  а плохо
гнущуюся  -  недавних  офицеров.  Для  большей  надежности  и  для  удобства
совершения сделок ему еще и предложили в зятья кого-нибудь из  образованных,
знающих языки  молодых людей спортивного вида: у него  была  дочь на позднем
выданье.  Это  уже  его  задело -  он  пробурчал  ведущим с  ним  переговоры
представителям разведки, что  завещание  свое он оформил на жену и что таким
образом  они  компанию  не  заполучат. На  это  ему  объявили  с  превеликой
почтительностью, что  им нужен именно он  с  его связями в  Китае,  что  они
желают ему многих лет здравствования и  просто хотят оградить его от личного
участия  в  делах,  могущих повредить его репутации:  ими будет ведать зять,
который  займет место  руководителя  отдела или филиала  учреждения. Поляков
подумал, подумал,  взвесил все  за  и  против,  учел, в  частности, скверный
характер своей  Любы, которая  не  была создана  для замужества, решил,  что
именно такой,  фиктивный,  брак  ей единственно  и  подходит,- и согласился,
поставив единственным условием,  чтоб соискатель дочери был  евреем:  не  то
вера отцов взыграла в нем, не то требования  еврейской общины  Шанхая:  хоть
она  и была  мала,  но  ее мнением  пренебрегать не следовало. Представители
разведки переглянулись, сказали: "Нет ничего проще", и  на следующий же день
Ваксман стучался в двери местного богача - свататься. Теперь у руководителей
Коминтерна  возникли опасения,  что он слишком  близко  к  сердцу  принимает
интересы  компании,  чересчур   много   разъезжает  по   стране,   навязывая
малоземельным китайцам ненужные им трактора, несоразмеримые с их  крохотными
участками, напрасно предлагает им сорганизоваться в кооперативы с совместным
использованием  техники  и   забывает  для  этого  другие,   истинные  свои,
обязанности. Яков должен был посетить его на дому, проверить состояние дел и
вынести свой приговор:  его мнением  в таких случаях дорожили  -  он обладал
чутьем на людей и умел отсеять зерно от плевела.
     Арнольд сам назначил ему время, поэтому он и пришел к нему в этот день,
и то, что его не было на месте, показалось ему плохим предзнаменованием:  он
не любил, когда его подводили  таким образом,  и не верил причинам, будто бы
помешавшим прибыть  вовремя. В апартаментах, которые молодая чета  снимала в
фешенебельной части города, на улице королевы Виктории,  кроме Любы, супруги
Арнольда,  тридцатипятилетней  глазастой  и   губастой  женщины,  начинавшей
глядеть  зло и неприветливо всякий раз, когда речь заходила о ее  муже,  был
еще отец, которому  Арнольд, видно, тоже назначил свидание, но часом раньше:
чтоб  покончить  со  всеми  неприятностями  разом. Поляков был  неприметный,
деликатный на вид пожилой человек, в котором  никак нельзя было  заподозрить
преуспевающего дельца, одну  из акул местного капитализма. Яков не был с ним
знаком, и это позволило ему выдать себя за человека, собирающего средства  в
пользу жителей южного Китая, который недавно перенес сильное наводнение.
     - Он обещал мне крупную сумму,-  виновато оправдался он, усаживаясь без
разрешения в гостевое кресло и оглядываясь в поисках впечатлений, из которых
должно было составиться его будущее мнение.
     - Садитесь,  раз большую,- с  запозданием и из приличия сказал Поляков,
недоверчиво его  оглядывая.-  Что-то не похожи вы  на  человека, собирающего
деньги в пользу утопающих китайцев.
     - Я из Международного Красного Креста,- объяснил Яков.-  Хотите, покажу
документы? - Бумаг у него не было, но он знал, что  в обществе, где вращался
Поляков, проверять их не принято: там  было  много  аферистов разного  рода,
которые все были снабжены наивернейшими и подозрительно новыми документами.
     -  Обойдемся без этого,- сказал Поляков.- Документы  - это то,  что как
раз легче  всего надыбать. Вот деньги - другое дело. Так где же  он? - снова
обратился он к  дочери - на  этот  раз, чтоб  ввести  в  курс дела  гостя  и
поскорей от него избавиться.
     - Кто  б  самой сказал!  - взорвалась злая красавица Люба: будто отец в
первый раз спрашивал ее об этом.- Уехал  в Тонкин торговать  комбикормом - и
ни слуху ни духу! В  борделях, небось, завис! Чего только там не предлагают!
Никакого воображения не хватит...
     Стыдливый Яков потупился здесь с  ироническим видом, а правоверный отец
возроптал и вступился за отсутствующего зятя:
     -  Погоди. Почему так  сразу?.. И зачем это посторонним? - выговорил он
ей, после чего снова недоверчиво покосился  на не думавшего уходить  гостя.-
Особенно из Армии спасения.
     - Пусть его и спасает - ему больше  всех это надо.- Яркая и чувственная
Люба  обратила  наконец внимание  на терпеливо сидевшего в кресле  и ждущего
денег посетителя: будто отец  именно этого от нее и добивался.- Что он - про
шанхайские бордели не слышал? - прибавила она - в надежде на то, что гость и
в самом деле  не новичок в таких делах:  время делало  свое дело и курчавый,
рослый,  с сильными руками,  несомненно  еврейского  происхождения,  молодой
человек  успел  ей понравиться.- Я вам заплачу,- прибавила она  Якову.- Если
этот подонок не явится...
     Не известно, чем бы  все кончилось, если бы  их общее ожидание не  было
прервано  появлением  китайчонка-письмоноши,  принесшего, как  в  спектакле,
письмо от пропавшего зятя. Поляков взял конверт и мельком на него глянул.
     - Это от него. Хоть  что-то.  Самого,  видно, не скоро увидим. Дай  ему
что-нибудь,-  сказал  он   дочери,   поскольку  число  желающих  разбогатеть
увеличилось за счет разносчика писем, ждущего своей доли счастья.
     - Это я сначала посмотрю, что он пишет! - отрезала  она,  не думая ни в
чем уступать мужу, взяла письмо, проглядела его  сначала  молча, потом стала
читать вслух, с особым удовольствием выделяя оскорбительные для себя места и
грубости: будто  приводила доказательства  в ходе бракоразводного  процесса.
Отец сунул монету мальчишке, велел ему удалиться, а Люба продолжила чтение:
     - "Моя несравненная и неоценимая,-  с явным сарказмом писал ей муж.-  Я
задерживаюсь - но не потому, что залег,  как ты испорченными  мозгами своими
решила,  в кантонских борделях:  мне нечего делать  в этих  пристанищах  для
слабоумных, я слишком берегу наши общие с тобой деньги  - а  потому, что  не
смог продать  комбикорм, который застрял на  складах и начинает  в  эту жару
тухнуть. Я прихожу к выводу, что китайцам можно всучить только  то, чего они
в  глаза не видели и о чем не имеют ни  малейшего  представления:  трактора,
комбайны, полотенцесушилки, почтовые ящики - а  там, где им кажется, что они
что-то  знают,  тут их не переучишь. Комбикорма им не  нужны и даром. Хорошо
наткнулся  на  немецкую  сельскохозяйственную  колонию:  эти  сразу за  него
ухватились  и  закупили все что  есть и  что привезу еще,-  лишь  бы не  они
доставляли: этим чем меньше хлопот, тем лучше. И денег у них куры не клюют -
платят по высшей планке. Теперь надо только выбраться отсюда: это от Тонкина
верст  сто, но  не знаю, в каком направлении,- надо  ждать их машины, потому
что другого сообщения нет и не  предвидится. Это письмецо согласился взять с
собой  и отправить по почте местный летчик - у  них и аэродром свой есть, но
меня и на него-то не пустили, не то что на борт их кукурузника. Вообще вид у
них у всех здесь такой, будто свиньями они занимаются для  маскировки, а что
у  них  на  уме,  одному  Богу  известно.  Впрочем,  зачем  я все  это  тебе
рассказываю?.."
     - Действительно, зачем? - переспросил озадаченный Поляков и поглядел на
Якова, потом, вопросительно, на дочку.- Это нас с тобой не касается...
     -   Просто   зубы   заговаривает!  -  завела  свою  песню  несгибаемая,
непреклонная Люба, которую не так  просто было заморочить и склонить на свою
сторону.- Не знает, как себя выгородить. Послушайте дальше! - И продолжила с
особенным чувством: -  "Я бы, дура  ты этакая,  все это по телефону  тебе из
Тонкина сказал, но ты ведь слова не даешь сказать, затыкаешь мне рот дрянью,
о которой и говорить на людях  неудобно - не  то  что  кричать на всю улицу:
чтоб тебя переоорать и до твоего уха дорваться. Если б ты знала, как мне все
это надоело. Ездить по Китаю, продавать - кому сказать только - немцам корма
для китайских  хряков: вавилонское  столпотворение, а не жизнь -  не знаешь,
какому Богу молиться. Хотелось бы уехать с  тобой  в какую-нибудь уютненькую
Голландию и жить там и никого не видеть - кроме голландцев - или кто там еще
живет, в этой Голландии?.."
     -  Это  он плохое  место  выбрал,-  вмешался  в  чтение отец  и  глянул
многозначительно.-  С плохими соседями. Выбирать надо  соседей,  а не место.
Пусть  здесь крутится. Китайцы как хозяева хороши: ненавязчивы. Правда,  и у
них соседи так  себе... А с немецкой  колонией он хорошо придумал: с немцами
можно дело иметь - когда они не у себя дома...
     Яков поднялся со своего места: он узнал все, что ему хотелось.
     - Куда  же вы?! - воскликнула  с  разочарованием  Люба,  сильно на него
рассчитывавшая.- Я  же вам денег не дала!..- Но Яков оставил без  внимания и
этот сильнейший из  аргументов - рассеянно попрощался с обоими  и поспешил к
выходу:  вспомнил, что ему  почти не осталось времени для еще одной встречи,
может быть, более важной, чем все прежние, вместе взятые.
     - Кто это? - спросила Люба отца.
     - А я знаю? Может, из  шанхайской контрразведки, может, из  Коминтерна.
Ничего страшного: у меня  и здесь и там свои люди. Но  болтать лишнее ни при
ком не  следует. И сожги  это письмо:  оно  мне не  нравится. Немцев еще  не
хватало на нашу голову. Наверно, тоже какая-нибудь шпионская колония...


        8
     Яков успел подумать еще о  том, что нужно написать два отчета: теплый и
сердечный  -  об  американцах и  осторожно-неприязненный -  о  родственниках
Ваксмана  и  о  нем  самом,  и  сделать  это  по  возможности  скорее:  пока
воспоминания свежи и просятся на бумагу. Но на большее его  не хватило: надо
было  срочно перестраиваться  на встречу с Ло - ту самую, которая могла быть
посущественнее  всех  прочих.  Ло  ждал  его  на  углу  некой  двузначной  и
трехзначной  улицы  Шанхая: свидание назначили  в ближней  к порту китайской
части  города, где улиц, узких и извилистых, было так много  и они  были так
грязны  и  неприглядны,  что не удостаивались особого имени: любое  могло бы
посчитать  за обиду,  если  б им  назвали  эти тупики  и  отстойники. Обычно
старались  встретиться с агентом в  европейском сеттльменте, где  иностранцы
пользовались правом  экстерриториальности и  куда китайская полиция не имела
доступа, но в этот раз экономили деньги и время: Ло ехал к Якову из порта на
рикше и заломил бы за поездку неслыханную сумму.
     Яков  терпеть  не  мог  этого  человека  -  на  его  взгляд  совершенно
ненадежного  и вероломного, но Ло угодил в гущу  событий и от  него поневоле
зависело многое.  Он возвращался из Ханькоу, где должен был узнать последние
новости  о  Лю  и приготовить  переезд  его  семьи  в Шанхай для последующей
пересылки в более безопасные западные районы.
     Что перед этим произошло, Яков знать не мог, и  незнание это  оказалось
роковым для  них обоих. Пароход от Ханькоу до Шанхая шел  по Янцзы  немногим
меньше ночи. Господин Лю  поднялся на него с семьей, но  к  концу перехода в
каюте осталась одна госпожа Лю и ее дети; муж ускользнул  от слежки, которая
велась за  ним на борту парохода отряженными для этого детективами:  видимо,
выбрался в  окно и  потом  -  за борт. Детективы бросились  на его поиски, о
госпоже Лю  забыли и ее бы  упустили,-  если бы она, боясь, что ее не найдут
те,  кто должен был  ее встретить, не назвала  стюарду, который показался ей
человеком  надежным  и  неразговорчивым,  гостиницу,   в  которой   намерена
остановиться.  Стюард и в самом  деле был человек скромный и немногословный,
но больше  всего на свете боялся потерять работу, он се рассказал шанхайским
сыщикам - те напали через него на след госпожи, проверили его и обнаружили в
отеле  пропавшую  мадам  Лю  с ее  выводком. После  этого в  номере напротив
поселились  агенты  из  руководимого   англичанами  отряда,  состоявшего  из
европейцев-наемников:  когда  речь шла  о  поимке важной китайской  персоны,
англичане  предпочитали   действовать  самостоятельно,  боясь,  что  местная
полиция, намеренно  или  по оплошности, даст  злоумышленнику уйти через свои
чересчур широко расставленные руки.
     Днем госпожу  Лю  посетил ее соотечественник, которого  детективы  (там
были  швед,  чех  и  американский  негр),  руководствуясь  имевшейся  у  них
фотографией, приняли за господина Лю, ее мужа. Это был Ло - он  вернулся  из
Ханькоу предыдущим  рейсом,  пробыл в номере  госпожи  около часу,  о чем-то
говорил  с  нею  -  о  чем, установить  детективы не смогли,  затем  оставил
гостиницу и взял рикшу. Сыщики пошли за ним следом, уверенные, что он и есть
главный разыскиваемый преступник.
     Между тем Ло, сидя за спиной рикши, против обыкновения  не торопил и не
толкал  его в спину, а едва ли  не тормозил его бег, пребывая  в сомнениях и
терзаясь неизвестностью. В Ханькоу он узнал, что арестовали его брата, через
которого он был связан  с Компартией и, стало быть - с  Яковом, которому был
придан как  бы в услужение. Не будь  брата, он никогда бы не  ввязался в эту
авантюру, да его бы  туда и не позвали -  теперь это родство утрачивало свои
сомнительные выгоды и становилось опасным: семейные  узы  в Китае  сильны во
всех отношениях  - задержание  одного члена семьи могло привести к слежке за
родственниками. Ло могли и арестовать - только для того, чтоб разобраться во
всем  на досуге и без  спешки.  К тому же его  брат при аресте выдал себя за
господина Лю: сделал  это,  видимо, по наущению  руководства, чтобы запутать
следствие и дать настоящему Лю уйти от погони.  Новое братство совсем уже не
устраивало  Ло - для него было  самое  время явиться  в  полицию с повинной,
признаться в чем-то  несущественном, выдать кого-нибудь и продаться подороже
- но так, чтоб не поставить под удар ни себя, ни брата.  Вопрос заключался в
том, что  можно было говорить и о чем - молчать до упора.  О сдаче Лю нельзя
было и помыслить - после этого из страны  надо было бы бежать  сломя голову;
можно было выдать мелкую рыбешку, не связанную с тузами партии, но главное -
сдать  полиции  Якова, который должен  был особенно  ее интересовать,  но за
которого в Китае  никто не будет мстить  и требовать с Ло  ответа. Но прежде
надо было вывезти  из Шанхая проклятую госпожу Лю, которая висела у  всех на
шее  камнем  и  слишком много  болтала:  видно,  успела  побывать  в  высшем
обществе,  где говорят  обо  всем и без оглядки, полагая, что в любом случае
останутся целы и невредимы.
     В  кармане у него был адрес, где ее  должны были  временно  устроить до
отправки  далее.  Он  не  был  профессионалом  и  не  надеялся   на  память,
ослабленную  вином и  прочими излишествами, а  адрес был в  китайской  части
города  и напоминал собой магическую формулу. С госпожой Лю сейчас были Вонг
и Ванг: они готовились вывезти ее из  отеля -  Ло  же должен был  заехать  к
усатому  иностранцу,  взять у  него  побольше денег  и  покатить дальше,  по
жгущему  его  карман адресу, чтоб подготовить  там  прием беженцев.  Устроив
госпожу Лю, уже на досуге и в покое, он должен будет хорошенько подумать над
тем, что ему предпринять в ближайшие часы и дни,- может быть, посоветоваться
об этом с верной приятельницей, с которой любил обсуждать свои планы, потому
что она мечтала уехать с ним и оставить свое  постыдное занятие. Решив таким
образом, он уже приготовился ткнуть в широкую спину возчика тростью, лежащей
в коляске и  предназначенной  именно  для  этой цели,  когда преследователи,
которые до этого  его не беспокоили (чтобы увести подальше  от гостиницы), а
теперь  увидели, что он нацелился на быструю езду, окликнули его. Но назвали
они его господином Лю, и Ло сразу понял, что это означает: на него вышли как
на брата арестованного, и такая путаница его никак не устраивала и не сулила
ему  ничего  хорошего.  Он выскочил  из коляски, бросился бежать и  на  ходу
проглотил  бумажку  с адресом:  постарался  сделать это незаметно, но сыщики
увидели - поспешили к нему, скрутили,  но записка  была уже  в желудке, и он
был рад этому: не хватало еще,  чтоб они устроили засаду по указанному в ней
адресу.
     Уничтожение  улик  сильно  повредило  ему в  глазах его поимщиков:  они
настроились враждебно и  отныне каждое его  слово и предложение  встречали с
сарказмом  и юмором  тюремщиков,  который располагается где-то между  юмором
гробовщиков  и  висельников:  они были  уверены, что он каждым словом  своим
вводит  их  в заблуждение. Его  отвели  в  ближайший  участок - здесь  он  в
категорической  форме потребовал к  себе старшего  офицера для  дачи  важных
показаний   в   обмен   на   гарантию   неприкосновенности   или   хотя   бы
снисходительности  к нему  в будущем. Важное лицо из Коминтерна,  сказал он,
готовит вооруженный заговор против Китайской республики, и он может помочь в
его разоблачении,  если ему дадут  такую возможность,- по  времени  разговор
этот происходил как раз тогда, когда Яков входил в поляковские апартаменты.
     - Что  ж ты бумагу-то проглотил? -  спросили его на ломаном  китайском:
все  европейские детективы начинали говорить на здешнем  языке, но никто, за
малым   исключением,   не  шел   дальше  невнятного  лепета.-   Если  хочешь
сотрудничать?
     - Бумагу - так, от испуга. Там ничего не было. Страничка  из  дневника,
ничего больше. Что вы со мной по-китайски говорите? Я и по-английски могу.
     - Скажешь потом, что не понял.
     - Я скорее ваш китайский не пойму, чем английский.
     - Все  равно скажешь.  Народ  вы  ушлый.  Что  ж там  написано  было? В
дневнике твоем.
     - Адрес публичного дома.
     - Боялся, что в газету попадет?
     - Нет, что вы туда нагрянете и всех арестуете. Там моя девочка.
     - С каких это пор публичные дома запрещены стали?
     -  Он  особенный.  Там  не  все  разрешается.  Так как  с  иностранцем?
Настоящий шпион - вам за него спасибо скажут.
     -  Никто нам ничего не скажет... Это твой  родственник?  - ему показали
фотографию господина Лю.
     - Нет. Не знаю вообще, кто это.
     - А это? - На этот раз была фотография его брата.
     - Этого знаю. Мой брат.
     - Да? Кто ж из вас настоящий господин Лю?
     - Не знаю. Не я - точно. И не брат мой.
     - Темнишь все?..  Но что-то  ты и  в самом деле знаешь... С иностранцем
начальники решать будут: сейчас  прикатят. А пока в наручниках посиди.  Пока
еще что-нибудь не сожрал...
     Начальники  -  двое  англичан  в темно-зеленых мундирах,  перепоясанных
портупеями,- тоже  ни одному слову Ло не  поверили, но к его желанию  выдать
иностранца отнеслись  с  б<b>о</b>льшим пониманием:  им  уже  встречались  подобные
торги.  Узнав  время и место явки,  они послали туда  четверых  дюжих парней
скандинавского  типа (из которых скандинавом  был только швед, оставшийся на
вторую смену, а остальные  лишь казались  северянами,  а на деле были людьми
самого  разного  и темного  происхождения,  о  котором  знала только  служба
набора, снабжавшая их паспортами и обмундированием).
     Яков  подошел  к перекрестку улиц,  на котором должна  была  состояться
встреча с Ло, и привычно огляделся: это было  последнее, но далеко не первое
подобное  свидание  в  его  кочевой жизни.  Все  было  как обычно, ничто  не
предвещало   западни,  расставленной  ему  его  собратьями-европейцами.   Он
задержался  на стороне, где  тротуар  был шире  и перспектива обзора  лучше,
задумался еще раз, в  последний, над всем происходящим и дал зарок  выйти из
этой  игры,  становящейся чересчур опасной  для него и для его окружения. На
улице, как всегда в Шанхае, была людная толчея - он поэтому не сразу заметил
трех возвышающихся над толпой молодцов: они подошли к нему  с разных сторон,
но, увидев одного, Яков тут же разглядел рядом и второго и третьего: так они
были похожи друг на друга. Они тоже  увидели, что он  их заметил, и не стали
терять  времени даром: двое  вцепились в его  руки, а третий стал перед ним,
ловя каждое его движение. Они хотели произвести арест  как можно тише:  Яков
был иностранцем, пользовавшимся в Китае льготами, и им не хотелось унижать в
глазах   населения   свою   братию.  Яков   невольно   перевел   взгляд   на
противоположную  сторону улицы: словно  там  таилась загадка  его ареста,- и
действительно  увидел  Ло,  только  что вышедшего  из лавки в  сопровождении
четвертого  охранника,  тоже державшего  его  за  руки. Ло глядел  на него с
деланым  сочувствием (потому  что без лицемерия  в китайском этикете вам и в
лицо не плюнут) и с  явным, хотя и  скрываемым, злорадством, словно ему было
приятно  находиться  сейчас не одному в подобном  сопровождении,-  или же он
вдруг почувствовал себя  патриотом и был рад поимке шпиона-иностранца. Якову
стало ясно, кто  его  выдал,  но это  не  слишком  его обеспокоило,  он даже
иронически усмехнулся:  Ло мало  знал  из  того, что могло бы лечь  потом  в
основу обвинительного  заключения.  Но в следующую  минуту Яков  вспомнил  о
паспортах,  лежавших в  его  кармане,  и  тут его  словно  пронзила  молния.
Неистовство овладело им в  эту минуту:  он должен  был винить во всем себя и
никого  больше  -  а  для  него,  привыкшего  к  безупречной,  незапятнанной
репутации, это  было всего  несноснее. Он  был  сильным человеком,  руки его
гнули толстый металл,  а охватившее  его  бешенство удвоило  эту  силу  - он
оказал  противникам бессмысленное сопротивление. Посреди мирного шанхайского
перекрестка завязалась жестокая драка - рукопашная мельница, из которой то и
дело выскакивали мужские кулаки  и ноги. Прохожие бросились врассыпную, но в
конце концов  возмутителя спокойствия связали  и укротили,  приложив  к тому
немалые  усилия и не  оставшись  без  вознаграждения.  Драка  была ненужной:
нападающих  было  трое, они тоже были неслабого десятка и затаили  на  Якова
зло, обещая вернуть ему долг в более подходящих для этого обстоятельствах.
     Подъехала машина, в которой Яков получил  еще несколько тайных тычков в
бока и в  солнечное сплетение, но в конце концов был доставлен в полицейский
участок,  благо он  был  рядом. Здесь  он  упрямо молчал и пренебрежительно,
сводя  в  одну  линию  и без  того сросшиеся на  переносице кустистые брови,
следил  за тем, как  сыщики  перебирают и переминают  каждый  сантиметр  его
одежды  -  для этой  работы они оставили его в  исподнем. Четыре иностранных
паспорта придали  им резвости и воодушевления: они  решили,  что  напали  на
крупную  птицу,  и даже простили  ему сопротивление при аресте: ему было что
защищать и отстаивать. Он был внутренне готов к этому разоблачению, которое,
несмотря на сенсационность, ничем особенным ему не грозило: лишь узаконивало
его задержание - и даже следил за  происходящим  без большого  интереса. Еще
один человек: из присоединившихся позже к группе захвата - невысокий, худой,
почти щуплый офицер, учтивый  на  вид и несколько рассеянный,  которого  все
звали  Сержем,  тоже  не  придал,  кажется, большого  значения  чрезвычайной
находке, но  продолжал методично заниматься одеждой  - тогда как  остальные,
все побросав, набросились на злополучные документы. Этого офицера ждали, без
него   не   начинали   обыск,  но  он,   присоединившись  к   остальным,  не
начальствовал, не руководил их действиями, а напротив, старался оставаться в
тени,  словно  не  чувствовал  себя  хозяином положения.  Фамилия  его  была
Прокофьев,  он  пришел  к  англичанам  из  распущенной   Белой  армии,   был
прикомандирован к  особому отделу и привлекался к работе  всякий  раз, когда
задерживали  нелегала,   подозрительного  на  принадлежность   к   советской
разведке,-   иначе  говоря,   едва   ли  не  всякого  нелегала,  потому  что
традиционные разведки предпочитали  в  странах,  подобных  Китаю,  легальные
прикрытия и редко когда прибегали к помощи тайных суперагентов. Там считали,
что  дела  здесь  решаются сверху, подкупом нужных людей и ключевых фигур  в
правительстве,  а  для  этого  достаточны  дипломаты,  журналисты  и  другие
официальные  представители,-  лишь революционная Россия  стремилась влезть в
гущу событий, вербовала сторонников  во всех слоях общества и готовила почву
для советской власти: для этого услуг подкупленных чиновников и  журналистов
было недостаточно.  Говорил  Прокофьев  на  безупречном,  но  не  родном ему
английском. Яков  понял,  что он русский,  что  происхождение  его  если  не
установлено,  то  заподозрено  и  что  этот  Серж  будет   ключевой  фигурой
следствия.  Старания  Прокофьева не  прошли  даром: он  нашел, кажется,  что
искал.  В одном  из задних  карманов  большого  френча, снабженного огромным
количеством  карманов: нагрудных, задних, потайных и прочих,- за что и любил
его  Яков:  этот  френч был как  бы переносное  бюро с множеством  отделов и
секций - в самом нижнем и труднодоступном кармашке Прокофьев нашел сложенный
листок,  о  существовании  которого Яков  забыл,  но который  стоил  четырех
паспортов,  вместе взятых.  То,  что  он обнаружил,  был  мятый,  стертый на
сгибах,  исписанный  неловкой  рукой  черновой  список   лиц,  за   которыми
осуществлялась  полицейская слежка - и не кем  иным, как  той  самой службой
безопасности,  к которой принадлежал  по найму и  сам  Прокофьев,- только не
головным ее  учреждением,  а одним  из  филиалов,  работающих  под  вывеской
частного бюро, но руководимых английскими офицерами. Яков  вздохнул,  увидев
листок  в его руках, а Прокофьев поймал его взгляд  и напрягся,  сохраняя на
лице бесстрастное выражение.
     -  Это  ваше?  -  как  бы  невзначай по-русски  спросил  он,  но  Яков,
естественно, не  моргнул в  ответ и глазом.- А какими языками вы владеете? -
спросил Прокофьев уже по-английски.
     -  Английским  и  немецким. Немного шведским,- добавил  Яков, подпуская
тумана.-  Но  больше я ничего говорить  не буду,  поскольку протестую против
незаконного и насильственного задержания.
     -  Скажи   что-нибудь  по-шведски,-  попросил  Прокофьев  высокорослого
соседа-блондина. Тот сказал  на своем языке "Доброе утро, приветствуем вас в
нашем   доме",   Прокофьев   попросил   арестованного   перевести   -   Яков
пренебрежительно  отмолчался. Тогда Прокофьев  сказал, уже по-русски,  нечто
оскорбительное и угрожающее: обратился с этим к шведу, а сам скосил глаза на
Якова, изучая движения его лица, заволоченного тучами. Яков снова бровью  не
повел, но лицо его словно окаменело  - из этого Прокофьев вывел, что русский
он все-таки  знает  и  по-видимому  не так  уж плохо.  Яков  и это  понял  и
посмотрел на  него  в  эту минуту особенно дерзко, почти  нагло  - Прокофьев
первый отвел  глаза  в сторону. Сделал  он  это  не  потому, что не выдержал
дуэли, а потому, что она напомнила ему прежние, старые бои в его отечестве и
преисполнила его душу  гневом, желчью и  яростью.  Его соперника нельзя было
недооценивать: в  его  взгляде  скрывалась угроза.  В  России  у  Прокофьева
остались родственники: не родители, которые  они рано  скончались, и не своя
семья, так как  он  не успел  жениться,  а  многочисленные  дядья  и  тетки,
особенно дорогие его сердцу,  потому  что  ближе никого не было.  Можно было
оставить  все  как есть,  устраниться  от  дела,  предоставить  англичанам и
китайцам  эту крупную  птицу, случайно угодившую в  их сети, но Прокофьев не
мог на это  пойти.  Всякая  классовая борьба, учат классики марксизма, имеет
свою логику, и  заключается она  в  конечном поголовном изничтожении всех ее
участников, на что те идут вполне сознательно, хоть и знают наперед, чем все
кончится.
     Прокофьев   положил  драгоценную  бумажку   в  планшет   и  предоставил
сотрудникам  довершать обыск и доискиваться того, что,  возможно, прошло еще
незамеченным, а  сам направился в  штаб-квартиру своего  управления:  будить
дежурного  и настаивать  на срочной встрече с генералом, которому нужно было
еще втолковать важность происходящего. Его новые руководители не  отличались
гибкостью  ума,  откровенно позевывали при разговорах о  деле и предпочитали
обсуждать давние охоты: будто жили не в охваченном гражданской войной Китае,
а  где-нибудь в  Индии,  двести  лет назад ими  покоренной  и приведенной  в
состояние бездействия и безмолвия.
     Якова, которому пока так и не отдали брюк галифе и френча, словно они с
их  содержимым должны были предстать  в  качестве  доказательств на судебном
процессе, отвели в одну из  многочисленных тесных  клетушек, из которых, как
из  пчелиных сотов, состоял  полицейский участок. В европейской части города
было бы  чище  и  уютнее. Здесь стены были дощатыми, ложа для задержанных  -
каменными: плиты были  положены на голую землю, и  спать без верхней одежды,
которую  можно  было  бы  постелить  вместо  матраса,  было   рискованно.  В
довершение всех бед его,  памятуя об оказанном им сопротивлении, приковали к
торчащему  из  стены кольцу, которое в недавнем прошлом соединялось цепью  с
кандалами, ныне  упраздненными.  Наручники были не лучше,  а, наверно,  хуже
ножных оков, поскольку не давали ни лечь, ни повернуться. Но Яков и не думал
растягиваться  на  этом неудобном ложе: он уселся, уперся  спиной  в  теплые
доски и приготовился ко сну сидя - ему после гражданской войны в Туркестане,
с ее походной жизнью, это ничего не стоило.
     "Надо будет придумать что-нибудь с этими проклятыми паспортами,- сказал
он себе.- Представляю  себе, что говорят сейчас об этом в Управлении или, не
дай бог, выше: если  наши  побоятся  скрыть это от  начальства.  Надо  будет
подумать..." - и с  этим почти вслух произнесенным заклинанием  он  уселся с
поднятой  вверх рукой: будто  давал какой-то зарок или клятву, отпустил себе
четыре  часа сна  - с  тем, чтоб утром найти  какой-нибудь хитрый ход,  и  в
следующую  минуту заснул:  будто происходило это не в шанхайском околотке, а
дома, возле дождавшейся его наконец супруги...
     На этот раз он спал меньше назначенного срока. Напряженная работа мысли
совершалась в нем и во сне и, закончившись, будила звоном своего будильника.
Проснувшись,  он  ясно  представил  себе линию  поведения  на  допросах. Он,
конечно же,  не  назовет себя  и  сделает все возможное,  чтоб  отдалить  во
времени установление личности: любой, даже поверхностный обыск в квартире на
маршала Жоффра найдет (если к этому времени не успеют вывезти или уничтожить
компрометирующие  его  документы) улики  не для  одного, а для  двух и  трех
смертных приговоров - так много там хранилось в сейфе лишнего. Его товарищи,
конечно, позаботятся  об  этом в первую очередь,  но такие вещи  на месте не
решаются:  нужно запрашивать Москву и  ждать ответа -  эта тревожная нота  и
разбудила Якова, все остальное  терпело отсрочку. Он решил заняться тем, что
было в  его силах.  Надо было отвести удар от  консульства.  Он объявит, что
пришел туда и выкрал эти злополучные паспорта. Особенной  хитростью было, по
его мнению, то, что таким образом ставилась под  сомнение его принадлежность
Советам: кому из советских людей придет в голову  красть документы у своих и
потом объявлять это во всеуслышание? После этого  он умолкнет, даст обещание
назвать себя, когда  придет время, а пока  сошлется на процессуальное  право
молчать  и не  давать против себя показаний. Что такое  право  у задержанных
есть,  он  смутно  помнил  из общей литературы:  у него не было юридического
образования, но для суда ему было достаточно и этого.


        9
     Утром он  обратил  внимание на какой-то особенно пресный, переваренный,
обессоленный, безвкусный  рис, застревавший комом в горле: обычно  Яков  был
непривередлив в  еде  и  довольствовался  малым  - здесь же  с  трудом  доел
завтрак, запил его тепловатой водой, у которой был затхлый привкус бочки, и,
забывая  на ходу  о неудобоваримой пище, отправился, все еще в наручниках, в
суд,  где  его  ждал  судья  Цинь,  ведущий  дело.  Его  ввели  в  небольшой
присутственный  зал,  где  кроме судьи и писца  был  еще китайский солдат  с
ружьем;  тот,  что привел его,  тоже остался для  наблюдения: арестованный с
момента задержания числился драчуном, склонным к побегу. Яков начал говорить
на  немецком,  приучая суд  к тому, что это его  родной язык, но  судья Цинь
попросил его говорить по-английски:
     - Мы в Китае терпеливые люди,-  с насмешливой вежливостью сказал он,- и
согласны  вести процесс на чужом  для нас языке, но мы  бы  все-таки хотели,
чтобы  это  был какой-нибудь  один  язык  - английский,  раз вы все  так его
любите.  Выучить  все  языки мира  мы  не  можем  -  вы уж  войдите  в  наше
положение...
     Судья Цинь  был  честным  патриотом  -  в  той  мере,  в какой это было
возможно в стране, где все продавалось  и куда покупатели съезжались со всех
сторон, как  купцы  на  ярмарку. Он сквозь пальцы смотрел на чужие грехи, не
боролся с царящим вокруг него взяткодательством:  честность  его состояла  в
том, что он не брал денег сам - не более того, но и не менее.
     - Я взял эти паспорта в  советском консульстве - украл, иными словами.-
Яков произнес эти слова с  хорошо разыгранным пафосом саморазоблачения и без
малейшей  тени  юмора.- Почему я это  сделал,  я  сказать сейчас  не могу  и
отказываюсь  от дачи  каких-либо сведений. Поведение  мое ни  в коей мере не
свидетельствует  о моем  неприятии  законов  Китайской республики  или суда,
которому я в вашем лице выражаю глубокое уважение и признание.
     - Пока вы  не замолчали  совсем,- спросил его  с любопытством  и не без
участия  Цинь,  которому пришелся по  душе  этот экстравагантный  обладатель
четырех чужих паспортов, разгуливающий с  ними по Шанхаю: в нем  было что-то
решительное  и импонирующее ему лично,- скажите, в чем причина вашего отказа
сотрудничать. Почему  бы  вам не  назвать  себя?  Вы очевидно  иностранец  и
пользуетесь в связи с этим в нашей стране преимуществами,  которых нет у  ее
коренных жителей. Если вы представите нам  такие данные и  докажете,  что вы
иностранного происхождения, вас передадут вашему суду, который, как правило,
мягче и  снисходительнее нашего,- учитывая в особенности то, что страна наша
находится  в состоянии  войны  и законы  ее приближаются к законам  военного
времени...-  и поглядел вразумляюще на курчавого  побитого европейца,  глаза
которого заплыли после драки, но продолжали излучать упрямство и своеволие.-
Почему вам не воспользоваться этим?
     - Я  буду  молчать,-  невозмутимо  отвечал тот,-  поскольку считаю  мое
задержание незаконным.
     - Даже после того,  как у вас нашли  четыре паспорта и вы  заявили, что
украли их в советском консульстве?
     - Когда меня арестовывали, то об этом не знали.
     - А может быть, знали? Вы плохого мнения о китайской полиции?
     -  Арестовывали меня  не китайские полицейские, а люди из подразделения
Гаррисона.-   (<i>Английский  отряд,   осуществлявший  полицейские  функции  на
европейской  территории  Шанхая.-  Примеч.  авт.</i>)-  Ко  всему  китайскому  я
отношусь с большим почтением и верю в великое будущее вашего народа.
     Яков, старый пропагандист  и агитатор, решил  сыграть  на  национальных
чувствах  и противоречиях, но Цинь только усмехнулся, подал  знак писцу, что
записывать это не нужно,  и  пригласил первую свидетельницу обвинения, Ванг,
которую   он  по  ряду  причин  торопился  провести   через  предварительное
следствие.  Всех  троих:  Якова, Ло и Ванг  - запрашивал военный трибунал  в
Учани, где шло основное следствие, связанное  с разоблачением разведсети Лю,
а за Ванг его слезно просил представитель видной чиновнической фамилии, и ее
нужно было срочно вывести из этой во всех отношениях опасной компании.
     Ванг  ждала  вызова  в соседней комнатке. Она вошла  без сопровождения:
значит,  была отпущена под подписку о невыезде, на поруки родственникам. Это
было видно и  по  тому, что выглядела она  слишком ухоженно, не как тот, кто
провел ночь в участке,- это отметил про себя хладнокровно наблюдавший за нею
Яков. Судья Цинь мельком глянул на  нее и  потупился. Он видел  ее в  первый
раз,  и она  произвела  на него  невыгодное впечатление:  изображала,  вроде
иностранца, несправедливо обиженную девицу и, будучи дома, не привела себя в
надлежащий вид: тушь и  румяна лежали  неровно,  а судья  Цинь  был  человек
старых  правил  и не признавал неопрятной косметики;  то, что для  европейца
Якова  было  верхом макияжа, для него  - лишь небрежной его  тенью: Восток и
Запад, как известно, редко сходятся в оценках.
     - Вы знаете этого господина? - спросил  судья и дал понять  писцу,  что
тот запишет все потом под его диктовку.
     - Знаю,- поспешно сказала она:  давно ждала этого вопроса.- Это крупный
агент Коминтерна. Я встречалась с ним  четыре раза, отдавала ему переводы  -
он был в точности такой, только с усами.
     - Обвиняемый, вы что-нибудь скажете по этому поводу?
     - Я ее в первый раз вижу,- сказал Яков.
     - Как это?! -  искренне  возмутилась обвиненная во  лжи свидетельница.-
Что ж он:  если снял  усы,  думает, я его не узнаю?  Пусть  отвечает за свои
делишки!
     - Об ответственности мы потом поговорим,-  осадил ее Цинь: чтоб помнила
свое место.- Какую работу он вам давал? С усами или без... Это,  кстати,  не
он? Не человек, который имел с вами дело?..-  и, порывшись в бумагах, извлек
из  них  фотографию  усатого Якова, которую тоже  нашли в его карманах: Яков
взял ее  по тем же  причинам,  по  каким  взял паспорта:  чтоб сделать  себе
документ с этим снимком.
     - Он! -  обрадовалась Ванг, будто поимка ее нанимателя была ей на руку,
а не рыла ей могилу.- А по ней видно, что это одно и то же лицо! Видите, как
глаза глядят? И брови те же. Можно одно к другому приставить!
     - Этим займутся эксперты.-  Судья отобрал у нее фотографию, которую она
прижала  к себе  -  как обеляющую ее улику.-  Пока  что  расскажите,  в  чем
заключалась ваша работа и что вы успели сделать...
     Накануне он час толковал у себя дома с почтенным  дядей этой паршивицы:
тот больше бранился и негодовал на племянницу, чем просил и слушал. Цинь был
вынужден грубо прервать его и  внушить ему, что все зависит от того, как она
ответит  на  вопросы,  которые  будут  ей заданы: если начнет сознаваться  и
говорить правду,  ее ничто не спасет и  судья Цинь не сможет помочь их дому.
Дядя  сразу  потерялся,  сморщился в  слезливой гримасе и полез расстегивать
сумку, но  судья  Цинь осадил его  строгим взглядом  и  потом -  и  столь же
суровым словом, потому что от языка взглядов  почтенный чиновник давно отвык
и, вообще, понимал только звон монет и шуршание ассигнаций.
     - Наша  семья  этого  не  забудет,-  поклялся  он, ничего  не  поняв  и
испугавшись сильнее прежнего.-  Мы найдем способ отблагодарить вас. Если все
хорошо кончится. Она будет говорить, что ничего не понимала в переводах,- то
есть  не  понимала  их  тайного  смысла.  А вот  что касается  плана ремонта
синцзянских  дорог,  тут надо подумать!  - вскричал  он  с  непонятным судье
воодушевлением.
     Судья Цинь сбился с  толку. Он  ничего не знал про  план переустройства
дорог в Синцзяне.
     - Как?! Вы  ничего не знаете  об этом?!  А Тангпу в курсе  - не знаю, к
счастью или к несчастью!..  Вам в самом  деле ничего не известно?! Эта дрянь
украла у меня  план  благоустройства синцзянских дорог на 1935-й  год - чтоб
передать его этому предателю: прошлым летом,  когда гостила в моем доме. Мне
еще  попадет за  это: чтоб  не приглашал кого не  следует и не держал у себя
секретные документы.  Я его обыскался! Он был в единственном экземпляре, и у
меня были из-за него крупные неприятности!
     -  Там  было  что-нибудь  серьезное?  - осторожно  спросил судья  Цинь,
которому не хотелось связываться с государственной изменой.
     - Да  что там могло быть?! - пренебрежительно  отозвался тот.- Вы  что,
нашу жизнь не знаете? Карта дорог, которые есть на любом плане местности...-
Но  не удержался и прихвастнул из важности: - Хотя были конечно и такие, что
не на всякую карту нанесут...- Цинь поморщился,  а дядя, виляя, побежал, как
заяц, по старому следу: - Но ничего секретного! Планы на следующий год - кто
их выполнять будет - в наше-то время, когда денег нет и не известно куда они
уходят?  Однако ж пристали  так, что не отвертишься:  как  же,  не хватает -
нельзя подавать общий план, пока мой не найдется. Сейчас переделываем наспех
- из-за этой проклятой девки! А там работы - начать и кончить!..
     Цинь  потерял  терпение:  ему надоел этот  отчет, которому  отдано было
слишком много времени.
     - Может, мы  забудем о нем? -  предложил он.- Раз там не было секретных
сведений.  Он мне как-то  не нравится. То  ли  дело  - письма, в которых она
точно уж ничего  не  смыслила...-  И судья  недоверчиво  поглядел  на  дядю,
чувствуя,  что  не все так  невинно, как  он  излагает.- Она  в Министерстве
финансов работала?
     -  Да  что за работа? - со склочным видом возразил тот.- Выгнали  через
месяц за опоздания...  Нет, про мой отчет  забывать  нельзя. О нем и  Танпгу
знает: оно проверит.- Судья Цинь уже пожалел, что связался с  этим типом, но
дядя  нашел выход из положения:  -  Мы лучше выставим его  на видное место и
переведем ее, по месту совершения этого преступления, в  Нанкин: где она его
и украла - там с  ней разберутся  и накажут, как  она  того заслуживает... У
меня там друзья,- повинился  он,- а  в Учань  лучше не соваться. Обдерут как
липку  - заикнись только, что из  приличного  семейства - и  оставят потом у
себя, чтоб доить и дальше:  да еще  спасибо им  скажи,  что не  расстреляли.
Такая жизнь теперь: каждый норовит урвать свое, пока с места не скинули. А в
Учани к нам относятся  особенно плохо - к центральному правительству, я имею
в  виду.  Страна развалилась  на удельные  княжества, нет  больше порядка...
Этот-то молчит? - спросил он чуть погодя.
     - Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет.
     -  Значит  есть что  скрывать. Ну и пусть молчит.  Нам это  на  пользу:
лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если  все кончится благополучно,
подарит  участок  земли под Нанкином: там хорошие земли, на них  и  виноград
растет  и  дыни.  Дыни  особенно хороши. Станем  соседями, будем друг  перед
другом  вином хвастать. А  то и на рынок поедем - торговать  им. Не известно
же,  чем все  это кончится, а  земля  - она в  любом случае  и  накормит,  и
напоит...
     Это  было  чистой правдой:  все было  неустойчиво и шатко  -  и  именно
поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику.
     - Так оно и есть,- признал  он  и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не
было обыска,  вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки
и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет.
     - И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя.
     -  Да  куда  хотите!  -  взъелся  на  него Цинь,  видя, что  тот  начал
относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо.
     -  Мы этого никогда не забудем,- смиренно  отвечал гость, который понял
из разговора,  что  судья Цинь - плохой  торговец,  и  мысленно урезал вдвое
участок, первоначально ему отмеренный...
     - Так что же требовал от вас этот  человек? -  повторил на  суде  Цинь,
намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для  того, чтобы  утопить ее,  а
напротив -  перетащить  к спасительному  берегу.-  Вы  переводили  письма, в
которых мало что понимали? Я правильно вас понял?
     -  Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги,  приезжали какие-то
тракторы - а почему, зачем, мне не говорили.
     - А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он
снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью?
     Несмотря  на то, что  вопрос накануне  репетировался,  Ванг  смешалась,
будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову:
     - Вы ничего о нем не знаете?
     Яков, услыхав  про  злополучный отчет,  уже доставивший ему  неприятные
минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно:
     - Если я никогда  не видел этой девушки,  что я  могу знать о  каком-то
отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться?
     - Дяде моему! - вспыхнула Ванг:  она, освободившись от давящего влияния
Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом.
     - Если  ему только,- усмехнулся Яков.  Судья Цинь  встрепенулся: решил,
что пленник заговорил.
     -  Вы  начали отвечать  на вопросы -  может, скажете,  кто вы и  откуда
прибыли?
     - На эти вопросы я отвечу  в последующем. Когда для этого будут созданы
необходимые предпосылки.
     Судья Цинь кивнул: на сей раз  это соответствовало его  расчетам.  Надо
было кончать  заседание  - пока не явился  какой-нибудь английский офицер из
среднего звена, потому что с генералами давно обо  всем  договорились: к ним
тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина.
     - Что  вы сделали с отчетом? Отдали этому господину?  - Цинь  кивнул на
Якова.
     - Еще чего?! Чтоб я отдала его  изменнику родины! Он требовал, а  я его
спрятала!
     - Куда?
     - Мне говорить неудобно.
     -  Может, еще можно найти?  Дядя  бы  очень обрадовался. И нам  было бы
проще.
     - Нельзя. Я его в уборную выбросила!
     У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но
это  не  повредило  ей - напротив,  преступление ее,  со  столь неприличными
подробностями,  придавшими ему колорит  государственной  измены,  выделили в
отдельное разбирательство  и передали в Нанкин по месту его совершения.  Это
было  на  руку  и Якову:  одним соучастником  и свидетелем  обвинения  стало
меньше.  Если бы  то же повторилось с Ло, он  остался бы в глазах китайского
правосудия   паспортным   мошенником,   неудачливым   охотником  за   чужими
документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей.
     С паспортами тоже.
     Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость
пресного, насмерть  вываренного риса (Якову никогда  бы  не пришло в голову,
что безвкусная пища может быть хуже горькой или  вонючей), то  вместе с этим
харчем и  кружкой  воды, пахнущей  гнилой бочкой, солдат  положил на  камень
возле миски записку. Он сделал это в открытую,  будто  в этом не было ничего
запретного, но  всем  своим  недружественным видом  дал понять,  что  хотя и
участвует  в  неблаговидном  деле,  но не  считает себя им связанным, ничего
общего  с узником не  имеет  и тому  нечего  рассчитывать на его поблажки  в
будущем: если и имело место нарушение правил,  оно было однократным и разово
оплаченным. Яков, не думая  в эту минуту над этими  тонкостями, решил, что в
пребывании  в  китайской  тюрьме  есть  и преимущества - не одни  лишения  и
неудобства, схватил  записку, но  в  целях конспирации  не открывал ее, пока
охранник не  удалился; тот не стал мешать  ему  и ушел, сохраняя  на лице то
особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям.
     Записка  была  написана по-русски,  открытым  текстом  и  составлена  в
необычно  грубых выражениях,  какими в мире разведчиков не пользуются: она и
была, наверно,  написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее
и доходчивее.
     "Что  вы выдумали?  -  вопрошал грозный корреспондент,  конечно  же  не
подписавшийся под посланием.- Украли паспорта  в консульстве? Мало вам того,
что вы уже  натворили со  своей раввинской рассеянностью? Завтра же возьмите
свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об
этом. Вы  нашли  паспорта на улице и не успели донести их  куда следует.  Вы
что,  не  знаете,  что именно так  и  поступают,  когда ловят  с  чем-нибудь
неприличным - вроде  оружия или наркотиков.  Что вы тогда, Абрам, понимаете?
Проглотите эту записку,  не  оставляйте ее в своих бесчисленных  карманах  и
ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте".
     Записка  была ругательская и  содержала антисемитские нотки, совершенно
не  свойственные  ни  советской  общине  в  Китае, где  русские сами были  в
меньшинстве,  что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по
коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько
их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована
свыше, где  могли позволить себе  что угодно. Это было уже совсем  плохо, но
Яков, большой оптимист,  вообразил, что раз ругают,  значит готовы помочь, а
бранью лишь спускают пар и взрыхляют  почву для  последующего вмешательства,
требуя с его стороны полного подчинения.
     С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь  к очной ставке с Ло и
надеясь,  что она пройдет столь же гладко, как  с Ванг,- в спящей голове его
строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания.
Поскольку те и  другие были ложью,  сочинять и брать их назад  было в равной
степени нетрудно.
     На следующий  день судебного разбирательства  не  было:  англичане,  не
связанные  в этот  раз обещаниями высокопоставленным китайцам, готовились  к
допросу Ло  и  проводили  у него  на  квартире основательнейший обыск.  Яков
вызвал к себе в камеру судью Циня,  но  тот не соизволил к  нему  явиться, и
дезавуация  собственных показаний  произошла днем  позже,  когда судья  Цинь
выспался и пришел-таки на заседание, созванное по требованию джентльмена без
роду и племени - то чересчур молчаливого, то не ко времени говорливого.
     "1. Заявление, сделанное мною  в суде вчера  -  то есть уже позавчера,-
писал по-английски Яков, и  специалист по сравнительному языкознанию  мог бы
уловить русские  обороты в построении его английской речи,- было от начала и
до  конца ложным и вымышленным".- Яков разбил выступление на пункты, считая,
что так лучше доходит до слушателя,- возможно, это шло и от старой партийной
традиции,  подкреплявшей тезисы  цифрами.- "2. Вследствие  полного истощения
нервов  и  вытекающего  из   него  болезненного  состояния,  граничившего  с
галлюцинациями, люди, задержавшие меня и втянувшие меня в провокацию, сумели
внушить  мне свою точку зрения и заставить меня выступить с ней как со своей
собственной. 3.  Я  ни разу не был в советском  консульстве,  не обронил  ни
слова  в разговоре с его  сотрудниками,  ни разу не встречался с ними.  Я не
крал  найденные  при мне паспорта. Я их  нашел  на  улице  маршала Петена во
французской концессии в 5 часов пополудни в четверг 4 мая и собирался, но не
успел сдать в полицию. 4. Против меня ведется нечестная игра, осуществляется
крупномасштабная  провокация, имеющая целью ложно связать меня  с  советским
консульством, но я не знаю ни одного его сотрудника и никогда не имел с ними
дела. Задача полиции - установить тех,  кто украл документы,  найденные мной
на  улице. Вместо  этого  она  присоединилась  к моим  грязным  очернителям,
поставившим перед собой задачу моего физического устранения, к их махинациям
и проискам".
     Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он  имел в виду,
но газеты, опустив  "а",  начали  именовать его отныне  то  Мистером  Х., то
"Неизвестным красным".
     Яков, как  было  велено,  настоял  на  внесении  заявления  в  протокол
судебного  заседания и с  важным видом  подал  его стенографу. На  заседание
пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид  и неброский. Ему хотелось
еще раз взглянуть на  противника: чтобы освежить свои впечатления и  оценить
его  нынешние  силу и  выдержку. Он  остался  озабочен  увиденным. В  Якове,
который  не уделил ему  никакого внимания,  не убавилось, а лишь прибавилось
внутренней  злости  и  упрямства. Но  его  меморандумом, состоящим из многих
пунктов, Прокофьев остался доволен, и это  высветилось на его лице, нарочито
бесцветном и  невнимательном.  Эта игра чувств  не ускользнула  и от Якова и
чуть  не  ввела  его в заблуждение: он  вдруг подумал, что  передачу записки
организовал не кто  иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он
поостерегся от каких-либо шагов в его сторону.  Прокофьев мог иметь и другие
причины ликовать и радоваться.
     Так оно  на самом  деле и  было.  Обрадовался  он тому, что с  запиской
получал  достаточно  пространный  образец почерка  задержанного,  с  помощью
которого можно было идентифицировать пометки  на полях и надписи на листках,
найденных в его карманах,  и в  бумагах Ло, обнаруженных у того дома. До сих
пор записи были слишком  кратки и разрозненны, чтоб можно  было  утверждать,
что  они  написаны  одним  человеком.  В  частности,  наиболее  интересующий
Прокофьева  список  лиц,  причастных  к  коммунистической  деятельности,  за
которыми велось  активное  наблюдение, был снабжен  загадочной  пометкой "от
дантиста". Прокофьеву было ясно, что написана она той же рукой, что и список
расходов на апрель, найденный при Якове и несомненно ему принадлежавший,  но
эксперты говорили  лишь  о сходстве, а не об идентичности почерков, ссылаясь
на  краткость  текстов;  теперь  они  смогут   судить  обо  всем  с  большей
определенностью.
     После  обысков на  столе  у  Прокофьева  вырос  ворох бумаг,  требующих
надлежащего прочтения.  Кроме  блокнота  расходов  в бумажнике  Якова  нашли
записную   книжку,   состоявшую   из  разрозненных   слов   на   английском,
перемежавшихся  рядами цифр: они могли означать что угодно, но не могли быть
расшифрованы   без   помощи   автора  -   стало   быть,  не  могли   служить
доказательством его вины, но лишь указанием  на необычайно скрытный характер
его  деятельности.  Во  время первого  обыска, когда  Яков  сидел  и  мрачно
смотрел,  как  исследуют  содержимое его карманов, молодой  детектив спросил
его, что означают эти слова и цифры,- Яков, ни минуты не раздумывая, сказал,
что  вспоминал  иностранные слова и записывал, сколько секунд  ему для этого
требовалось. Версия  была настолько нелепа и  неправдоподобна,  что  молодой
сыщик ей  поверил,-  только  Прокофьев  неодобрительно покачал  головою:  не
коллеге, а задержанному - мол, чем  вы только  не гнушаетесь,  на что  Яков,
разумеется,   ответил   лишь   презрительным   молчанием.  Список   расходов
задержанного,  написанный  его жесткой, уверенной рукой,  велся  с  дотошной
мелочностью: будто хозяин,  человек далеко не  бедный,  должен  был отдавать
кому-то отчет в самых  мизерных своих затратах.  Прокофьев  отметил это  про
себя: такие находки не пришьешь  к делу, но для следствия они  бывают важнее
других  улик  и  доказательств.  Была еще одна  заинтересовавшая  Прокофьева
бумага с  китайскими  иероглифами: над ними  Мистер Х. написал своей  рукой:
"Адрес человека из  Сычуани". Внизу  адреса  не  было:  Яков, не зная языка,
ошибся, но  дело было  не в этом. "Человек  из Сычуани" был у  Прокофьева на
слуху  и,  насколько  он  помнил, был  псевдонимом  одного из  руководителей
шанхайской  компартии,  постоянно  менявших  свои   адреса,  но  не  клички;
задержанный  хотел,  видно,  разыскать его  в  последние  смутные дни  и  не
надеялся на  свою  память;  Прокофьев  тоже  не был  в  состоянии  запомнить
китайские иероглифы  и  потому не  винил  его  в нарушении  конспирации.  Но
вообще-то Мистер  Х. был  слишком рассеян для своей профессии - и,  странным
образом,  для  Прокофьева  это  тоже  было  подтверждением  его  российского
происхождения.    Он   знал   по   себе,   что    в   России    теперь   нет
шпионов-профессионалов  - есть одни одержимые  фанатики,  плохо  ладившие  с
требованиями  своей  профессии.  При  арестованном  была  также   связка  из
семнадцати  ключей, что  многовато  для  горожанина, не имеющего подворья  с
амбарами,  и четыреста двадцать американских долларов в  удобных  десяти-  и
однодолларовых купюрах - тоже сумма,  которую  обычные  граждане с собой  не
носят, потому что в ходу давно были банковские чеки.
     В собранном  материале было, таким образом, много  зацепок и  отправных
точек для  расследования, но не  было  прямых улик, и Прокофьеву  предстояла
трудная работа.  Мало  того,  что главный  обвиняемый стоял стеной  и на его
сотрудничество  нечего  было   рассчитывать,  надо   было   еще   преодолеть
сопротивление  китайцев,  которые  юлили до последнего и,  припертые в угол,
меняли  показания, признавали одно,  упорствовали  в  другом, находили новые
рубежи  обороны,  за  которые  цеплялись с  таким же непреоборимым и  внешне
бессмысленным упрямством. Они никогда не ломались до  конца, не признавались
во всех грехах сразу, не  рвали на себе  рубаху и на саму смерть шли, словно
разыгрывая театр и не желая выходить из роли, которую иногда сами  меняли по
ходу спектакля, как актеры традиционного китайского театра с переодеваниями.
К тому же  Ванг  сразу вывели из  игры, а Прокофьев был  уверен, что если бы
мандарины не сговорились за его спиной, он  бы в полной  мере использовал ее
след:  в  конце концов, детективы  опознали Ванг  в девушке,  приходившей  к
госпоже Лю  накануне  ее побега.  Сам  побег  тоже  был загадочен. Детективы
говорили, что оставили госпожу одну, потому  что  погнались  втроем  за тем,
кого посчитали  ее  мужем.  Двоих  для  его  поимки  было  бы  действительно
маловато, и госпожа Лю  воспользовалась данным ей шансом, но сделала она это
безусловно не без посторонней помощи. Прокофьев не  в первый раз сталкивался
с  таким  поворотом дела.  Сколько-нибудь высокопоставленные особы  с  обеих
сторон обладали  удивительным даром  исчезать  из-под носа преследователей -
ловилась  и гибла мелочь,  до которой никому не было дела. Верхушка  с обеих
сторон,  видно, знала  друг  друга и  в  последний  момент  выводила  старых
знакомцев  из-под удара  - может быть, руководствуясь при  этом  собственной
безопасностью. Его генерал сказал ему, чтоб он не хлопотал лишнее. Их задача
- установить связь "Красного незнакомца" с китайской разведывательной сетью,
материалы для этого  собраны; если он не  назовет себя и не окажется  ничьим
подданным, его передадут в китайский трибунал и там от него рожек и ножек не
останется.  Вот и  вся работа, но  Прокофьев  делал ее с  тройным  усердием:
боялся, что не  соберет достаточно улик  для того, чтоб незнакомца (которого
он  так  же  глубоко и проникновенно чувствовал,  как если бы  тот  был  его
соседом  по лестнице)  осудили,  как  он  того  заслуживает. Его  английский
начальник, у которого была географическая фамилия  Эверест, с  высоты своего
положения не пенял  ему за это: в конце концов, каждый русский на его памяти
вынашивал месть и мучился, в связи с этим, старой, неизжитой ненавистью.
     Англичане,  впрочем,  тоже  были по-своему педантичны. Изъятые у  Якова
паспорта были в  первый  же день пересняты и трижды перепроверены. Все  они,
как  уже было сказано, были отданы незадолго до их исчезновения  в советское
консульство  для  проставления  транзитной  визы. Два  из  них  принадлежали
почтенным,  преуспевающим  французским негоциантам,  едущим  в Европу  через
относительно дешевую Транссибирскую магистраль; третий - чешской музыкантше,
которая аккомпанировала более удачливой подруге в гастролях в Японии, но  та
неожиданно  умерла,  и  она вынуждена  была вернуться  в  Чехию;  владельцем
четвертого был  двадцатидвухлетний  китаец из  Тяньцзиня,  именовавший  себя
предпринимателем.  Полковник  Эверест этим  не  удовольствовался,  но  пошел
дальше и  велел  проверить  первую версию показаний задержанного:  вдруг тот
вначале  сказал  правду  и   теперь  русские  скрывают  неприятную  для  них
внутреннюю кражу. Он запросил у своих подчиненных ни  больше,  ни меньше как
список служащих советского консульства: нет ли  среди них лиц подозрительных
на совершение подобного деяния,- решил, видимо, помочь Советской Республике.
Список  ему дали:  там  были  указаны  все,  кто  работал в консульстве  и в
связанных с ним  коммерческих фирмах: кто, когда,  зачем  и на чем прибыл на
китайскую  территорию. Эверест поглядел на новую гору  бумаги, высокую,  как
его тезка в Гималаях,  махнул рукой, но  распорядился все-таки  пришить ее к
делу: авось, когда-нибудь пригодится.
     Паспорта  были как шило в мешке: отовсюду торчали и  всем мешали - Яков
всем задал работу. Их требовали русские: надо было ставить визы и отправлять
людей дальше - но идти за ними в полицию они не хотели: чтоб не привлекать к
себе лишнего внимания и не замарываться в  прессе.  Через день после  ареста
Якова,  когда  вечерние газеты разгласили весть о  поимке вора с паспортами,
похищенными в  советском  консульстве,  вице-консул СССР  М.В.  Миликовский,
прекрасно знавший, кого задержали, обратился в шанхайскую мэрию с просьбой о
возвращении  документов  для  совершения  необходимых  консульских действий.
Мэрия с  почтением  отвечала,  что  готова  сделать это,  но  просит,  чтобы
консульство  прислало  человека, который  бы  заполнил  необходимые в  таких
случаях   запросы  и   дооформил  дело,  возбужденное  против   сознавшегося
похитителя.  Миликовскому предлагали,  таким  образом,  начать  дело  против
собственного  шпиона  -  он  ответил  мэрии,  что  в  консульстве  такое  не
практикуется.  Тогда-то  и   раздался  грозный  окрик  сверху,  который   из
похитителя сделал человека, подобравшего на улице то, что должно было лежать
там до прихода полицейского. Показания задержанного были изменены, это  тоже
прозвучало во всех вечерних  выпусках - Миликовский  обратился в  полицию  с
новым прошением: если паспорта найдены  и не являются объектом преступления,
то не проще ли  отдать их в консульство, не чиня  дальнейших препятствий.  В
конце  концов паспорта  отдали  - троим иностранцам поставили  визы,  и  они
покинули   тревожную  китайскую   землю,  а  четвертый,   китаец,  настолько
перепугался, что за паспортом не явился и  из страны  не  уехал:  видно, ему
было  что  скрывать,  и  он  стал предметом отдельного  рассмотрения  -  как
англичан, так и собственной контрразведки.
     Обыск  у Ло  дал  следователям  много  разнородного материала,  который
трудно  было  сразу, с  ходу,  оценить и должным  образом  интерпретировать.
Вначале  внимание сыщиков остановилось  на тетради, в  которую  Ло выписывал
примеры из английского учебника: все они звучали  одинаково воинственно, как
армейские  команды:  "Это ключевая позиция района",  "Неотступно  следите за
происходящим", "Успех венчает  дело" - трудно было представить себе, что это
невинные  упражнения  в  английском,  а  не ключевые фразы  для  расшифровки
военных донесений.  На самом деле  Ло,  как было уже  сказано,  был  большой
фантазер  и любил поважничать не только на людях, но еще больше  перед самим
собою: что он имел  в виду, выписывая из учебника эти фразы, было только ему
известно - наверно, воображал  себя фельдмаршалом. То же со списком японских
атташе и консулов:  детективы накинулись  на него,  посчитав, что  напали на
след  большой  и разветвленной  шпионской  сети.  Прокофьев, участвовавший в
обыске,  как  и в  случае с  паспортами, пренебрег  этой  чересчур  яркой  и
бросающейся в глаза уликой и занялся делами куда  более земными и житейскими
- прежде всего  тетрадью расходов, которая  у шпионов более  содержательна и
обстоятельна,  чем у прочих смертных:  с ее  помощью они отчитываются  перед
своими патронами и выбивают из них новые суммы денег. Некоторые строки в ней
напомнили  тетрадь   Якова:   повторялись  расходы  на  газ,  на  письменные
принадлежности и фотоматериалы, зачем-то в большом количестве понадобившиеся
скромному преподавателю английского. Были и другие общие  цифры: три выплаты
некой нанкинской девушке,  в  которой Прокофьев  заподозрил ускользнувшую от
него Ванг; деньги были  разные: от ста долларов  до пятисот, но  так бывает,
когда суммы соответствуют оплачиваемым услугам; кроме того, дождь расходов в
последние  дни  говорил  о панике  и  лихорадочной  активности, обуявшей эту
шайку:  она наверняка была  связана с  разгромом красной  сети в Ханькоу,  и
оттуда не зря настаивали на их немедленной выдаче.
     Но  это  было  дело  китайцев.  Прокофьеву  нужно  было  выяснить,  как
произошла утечка из сыскного бюро: это было уже их внутреннее дело. Но и тут
розыски  не  увенчались ничем достойным. В Китае все  решалось на полутонах:
полууспех-полунеудача - эта страна не любила окончательных решений и потому,
наверно, просуществовала на этом свете столько тысячелетий.
     Эксперты  сравнили надпись  "от  дантиста" на  интересующем  Прокофьева
списке  с  пространной нотой-заявлением "Красного незнакомца" и на  этот раз
достоверно признали их  написанными одной бестрепетной рукою. Сам список был
никудышный,  и составлял его человек, ничего  в деле  не понимавший  и почти
неграмотный. Возглавляла перечень  признанная  королева легального шпионажа,
американская   писательница   и   журналистка  Агнесса  Смедли.   Она   была
приятельницей Сун Цинлин  и  была известна, в частности,  тем,  что  собрала
досье на всех китайских генералов, включавшие в себе не только сведения о их
профессиональной  пригодности  и  продвижении по службе,  но и  о  житейских
слабостях и привычках. Но далее  шли совсем уже случайные и даже вымышленные
лица,  и понять, как  они попали в эту  подборку, было невозможно.  Внимание
Прокофьева  остановили  две  фамилии, которые  звучали  слишком уж  свежо  и
колоритно. Он так и сяк вертел их, пока не прочел вслух  уходившим со  смены
детективам,-  те сразу  распознали  в  них  двух  героев  модного  японского
боевика,  недавно  вышедшего  на  экраны:  в  английской   транскрипции  они
изменились  до  неузнаваемости, но на  слух еще определялись. Видно,  кто-то
ловко приписал их для полноты счета и для округления гонорара, а неизвестный
покупатель  принял  за чистую  монету -  половина  доставляемых разведчиками
сведений грешит подобными приписками. Был еще один  персонаж в этом  списке,
тоже  пострадавший от здешнего  многоязычия, но  с ним  произошло, если  так
можно выразиться,  нечто прямо противоположное -  а именно его португальскую
фамилию написали по-китайски и невольно законспирировали  так, что захочешь,
лучше  не  придумаешь. Его  звали Ромео  Кунья  д'Акинья, и участвовал он  в
подпольном игорном  бизнесе, а из  него сделали Лоо Йай Кенга  и пришили ему
коммунистическую деятельность: если бы не адрес, Прокофьев, сам  проверявший
этот след, в жизни бы не додумался до этого. Результатом его изысканий была,
во-первых, записка начальству о  состоянии дел  в  сыскном  бюро,  на данные
которого до сих пор опирались как на бесспорные,- начальство приняло записку
к  сведению, но  от существа ее отмахнулось:  как от неисправимого  здешнего
зла,  подобного муссонам. Вторым  итогом его исследований было  то,  что  он
нашел-таки того, кто составил эту филькину грамоту. Это  был бывший детектив
бюро,  которого  из-за крайнего  невежества больше не  допускали  к  сыскной
работе, но разрешали подрабатывать в качестве ночного сторожа. Он не лазил в
ящики каталогов, но  списал торчавшие из них  шапки формуляры: видно, кто-то
наутро хотел проверить листки, показавшиеся сомнительными или нуждающимися в
доработке.  Старик,  в  котором  взыграл  дух  прежнего  сословия,  во  всем
повинился и  покаялся -  отказался лишь назвать  хозяина пишущей машинки, на
которой  список был  отпечатан: видно,  это был  его  новый работодатель,  с
которым он не хотел ссориться. Прокофьев плюнул на машинку - спросил взамен,
кто  поручил  ему  эту  работу.  Тут старик  оказался  уступчивее  и  назвал
представителя  уголовного  мира  по  кличке  Кривой Нож,  хорошо  известного
шанхайской полиции. Прокофьев  этому  обрадовался: суды  в Китае  не любили,
когда политические  преступники прибегали к помощи  уголовников,- это как бы
понижало их в общественном мнении. Заказчик в очередной раз сидел в тюрьме -
слава  богу, в  Шанхае. Его вызвали в  камеру  для допросов, он  был  крайне
недоволен этим, потому что прервал игру  в кости. С трудом вспомнив, о каком
заказе шла речь, он сказал через переводчика,  что сам он подобных поручений
не  дает,  а сделал  это Бродяга Ли, который  сидит  в тюрьме в другом конце
города, и господин судья может туда проехаться, если хочет, а ему нужно идти
назад, потому  что всем известно, что кости не выносят  разлуки,  уносящей с
собой  игорное счастье. Прокофьев вздохнул,  поехал на  другой конец города,
узнал, что  Бродяга Ли сидит  безвылазно уже четыре года,  повернулся,  чтоб
уйти, но охранник, важный, как все  стражи мира,  а  китайцы в  особенности,
сказал  со значительным видом, что Бродяга  Ли -  такой  проходимец,  что из
тюрьмы может и яичницу заказать, и  убрать кого  захочет. Бродяга Ли в кости
перед   вызовом   не   играл,   поэтому   в   полной   мере   воспользовался
предоставившейся ему возможностью  порисоваться и покрасоваться. Ни о  каком
списке  коммунистов  он  не  знает -  не знает даже, что это за птицы такие,
коммунисты, но это все Кривой нож, он вешает на него все подряд в  последние
десять лет, и Бродяга Ли за все это рассчитается - дайте ему только выйти на
свободу, и прочая и прочая. Прокофьев уехал не солоно хлебавши.
     Парадокс дела  заключался  в  том, что спроси  Прокофьев Якова  об этом
списке  и захоти  тот вдруг помочь  ему, то и он бы ничего  не  вспомнил. Он
припомнил бы только,  да  и то  -  смутно, что искал способ наладить связи с
сыскными агентствами,  чьи сотрудники (он знал  это  по  европейскому опыту)
охотно продают  свою работу нескольким  покупателям сразу:  этим достигается
большая рентабельность производства. В Германии Яков завербовал трех филеров
специального отдела  полиции,  которые с превеликим  удовольствием продавали
ему  то,  что  делали  бесплатно  по  месту работы:  там  был оклад, а здесь
сдельщина. Наверно, так могло  быть  и в Китае. Но  здесь  вечно приходилось
прибегать  к помощи  посредников -  из-за незнания языка и  еще  потому, что
китайцы, за исключением высокого начальства,  не  жаловали иностранцев и  не
хотели  вступать с  ними  в  деловые  отношения: видно,  действовали вековые
запреты, карающие смертной казнью такое сотрудничество. Посредники же сплошь
и  рядом были недобросовестны  - хотя и блюли вечный этикет, лицедействуя  и
изображая такое старание, какого в мире нигде не больше встретишь. Он как-то
разговорился с видным местным  коммунистом и  выразил  желание  иметь списки
лиц,  за  которыми охотится  полиция.  Через  неделю  к  нему  пришел  некий
заговорщик,  протянул  эту  самую  бумагу, которую  держал  сейчас  в  руках
Прокофьев, и  картинно  замер в ожидании  вознаграждения.  Яков, имея дело с
китайцами, никогда  не мог угадать  по  их  лицам, достаточную  ли сумму  он
заплатил  или оставил их в  накладе. Вот  и  на этот раз -  китаец застыл  с
миной, свойственной скорее разочарованию, чем  удовлетворению, но это ничего
не значило: он мог переплатить вдесятеро - выражение лица  было бы таким же.
Гость   собрался  уходить,  Яков   спросил   его,  как  быть  со  следующими
поступлениями. Тот, импровизируя на ходу, сказал,  что в течение двух недель
к  нему  придет  новый  человек и ему нужно  будет показать этот  список, на
котором надо написать от руки  "от дантиста". "По-китайски?"- спросил сбитый
с толку Яков  - вместо  того,  чтоб спросить,  почему "от дантиста", на  что
китаец ответил, задумавшись на  миг: "Можно и по-английски.  Это пароль" - и
был  таков.  Это о надписи.  Яков  положил список в карман, забыл  о нем,  и
теперь над ним ломал голову Прокофьев.
     Дни между тем шли, следствие рыло Якову могилу, но делало это  чересчур
неспешно,   врастяжку.  Ло   давно   уже  передали  учанскому  трибуналу,  а
относительно Якова Прокофьев  убедил начальство в том, что с ним не  следует
спешить  и  расставаться, пока  не соберется  достаточное количество улик  и
неотразимых  доказательств,-  не  хотел  выпускать  его  из  своих  железных
объятий. Якова  вызывали несколько раз к судье: для того, чтоб  услышать  от
него, не  изменил ли он своей  позиции  и не хочет ли назвать  себя  и  свою
страну,-  внешне ничего более не  происходило. Учанский военный суд требовал
его выдачи, муниципальный адвокат, по должности, заступался  за него и был в
это время его единственным защитником.  Это был европеец, настроенный против
всех китайцев, вместе взятых, и против китайского суда в особенности:
     - В соответствии с 9-й статьей Конституции Китайской республики,- нудил
он  на  заседаниях,- во-первых,  никто,  не состоящий на военной службе,  не
подлежит суду  военного трибунала.  Мой  обвиняемый  на  военной  службе  не
состоит, и потому такая передача незаконна. Во-вторых, до сих пор надлежащим
образом не установлен факт совершения противоправных действий вне территории
сеттльмента,  как  того  требует  Соглашение о взаимной выдаче преступников.
Единственное, что вменяют в  вину главному обвиняемому,- это присутствие при
нем документов, которые  могли быть  использованы  в  незаконных  целях  вне
интересующей нас территории.  Но  доказательств такого использования  нет  -
если  же  они  только   готовились  к  подобному  применению  на  территории
сеттльмента, то и в  этом случае преступление,  если оно  имело  место, было
совершено  на территории, подлежащей юрисдикции  данного суда, и не подлежит
рассмотрению  в  иных судебных  инстанциях.  В-третьих  и  в  последних,  не
установлена личность неизвестного иностранца. Благодарю, ваша честь.
     - А когда ваш подопечный соизволит наконец раскрыть свое  происхождение
и национальность - и вообще скажет нам, кто он и откуда.
     Адвокат обратился с немым вопросом к обвиняемому.
     -  Когда придет время, я дам такие сведения,- неколебимо  отвечал тот.-
Пока такое время не настало.
     - Спросите его,-  снова обратился через адвоката судья,  предпочитавший
говорить  с  Яковом  через посредника,-  знает ли он,  что,  не  сообщая эти
сведения, он  подвергает  себя реальной  угрозе быть  переданным  китайскому
военному трибуналу?  - Цинь  повторялся, но в суде это обычное явление.- При
установлении принадлежности  его  к  европейским странам  он  будет  передан
национальному  суду, который определит меру его  наказания  и  который,  как
правило,  легче  смотрит  на преступления, совершаемые  в  Китае,  чем  наши
судебные органы.
     Адвокат  повернул  голову  к  Якову  за  разъяснениями  -  тот  остался
непреклонен:
     - Когда придет время, я сообщу о себе  все,  что вас интересует и что я
сочту нужным. Пока существует ряд обстоятельств, этому препятствующих...
     После такого обмена любезностями его отводили в камеру...
     Отвечал-то он  с  неколебимой твердостью,  но в душе его росла тревога.
Прошло две недели, а Центр, после памятного своей грубостью окрика, не давал
о  себе знать, хотя имел такую возможность.  Охранник, принесший записку, не
отвечал на вопросы, светившиеся в глазах заключенного,- напротив, вел себя с
ним  высокомерно  и  пренебрежительно:  как  с тем, кого бросили на произвол
судьбы оставшиеся  на воле подельники. Могло, конечно,  случиться и так, что
связь  с  тюрьмой  по какой-либо  причине  оборвалась,  но  на  такой случай
существовал чрезвычайный, авральный, способ  связи. В  одной из  двух газет:
одной  сугубо  благопристойной,  почти  официозной,  другой  более  дешевой,
вечерней - помещалось объявление  определенного содержания: в зависимости от
того, что хотели передать  попавшему в беду товарищу. Хотя на это было  мало
надежды, Яков затребовал газеты в камеру, отдавая предпочтение  двум органам
печати  и  ссылаясь  при  этом  как  на  личные  обстоятельства,  так  и  на
международное право тюремных  узников. Газеты ему дали, но, зная эту уловку,
не хуже  его  проштудировали  и проверили  все,  что  было помещено  в обоих
изданиях,-  от  брачных  объявлений  до  состава  редакции  и  инициалов  ее
сотрудников.   Ни   Яков,   ни  люди   Прокофьева   не   обнаружили   ничего
примечательного: из  номера в номер печатались  одни и те же рекламы крупных
фирм,  в них не  менялось  ни  запятой,  ни  штриха над неизбежными  даже  в
европейских изданиях китайскими иероглифами.
     Яков начал  нервничать. Друзья  могли хотя бы  скрасить его стол:  рис,
благороднейший из  существующих на земле злаков, превращался после обработки
его здешними поварами  в изощренную, на китайский манер,  пытку,  склоняющую
обитателей  тюрьмы  к  воздержанию  от  еды  и  неизбежному  угасанию.  Яков
затребовал   бумагу   и,  за  неимением  других  адресов,  начал  жаловаться
администрации,  грозя подняться  до  Президента  и  обвиняя своих  стражей в
нарушении  прав  человека  и  в попытке умерщвления его  недоброкачественной
пищей. Таких жалоб нигде не любят:  даже когда  не надо отвечать  на них  по
существу, необходимо делать это  по форме. Англичане  этим воспользовались и
прислали  к  Якову  офицера,  который,  помимо  военной  должности,  имел  и
гражданскую:     числился     в     местном     законодательном     собрании
"депутатом-инспектором   Особого   отдела"   -   таков   был   его    титул,
предоставлявший ему  возможность  встречаться  с  заключенными  на  законных
основаниях в более непринужденной, чем  в стенах контрразведки,  обстановке.
Офицер  этот,  по  фамилии  Локвуд,  разродился  после  посещения  жалобщика
следующим  ведомственным отчетом  (он  хранится в архивах,  а примечания  на
полях   принадлежат   его   прямому   начальнику,  полковнику  Эвересту,   и
предназначены, видимо, для последующих проверок и комиссий):
     "В ответ на жалобу, направленную на имя начальника тюрьмы  "Неизвестным
красным" и  содержащую  обвинения в том, что он  так и  не  был ознакомлен с
обстоятельствами   дела,   инкриминируемого  ему  шанхайской   муниципальной
полицией   и   Китайским   правительством,   было   решено,    совместно   с
депутатом-контролером   Особого   отдела,   доставить  его   в   полицейское
управление, в кабинет названного должностного  лица - для беседы по поднятым
им вопросам. Беседа эта состоялась в 3 часа  30 минут  пополудни 22 мая 1935
года.
     Депутат-инспектор  Особого  отдела  начал   с  того,  что  настоятельно
посоветовал заключенному нанять адвоката, который  бы  взялся защищать его в
этом деле, на что  он сказал, что  всерьез над  этим подумает". (Ремарка  на
полях:  "Я  надеялся, что  таким  образом он  вынужден  будет  раскрыть свое
инкогнито. Эверест".)
     "Из  беседы,  которая  последовала за этим, из того,  что  "Неизвестный
красный" сообщил мне  о своей  прежней жизни, можно заключить следующее.  Он
прожил в Шанхае более года: половину  времени  - во  французской  концессии,
вторую -  в международном сеттльменте. Он называет  себя писателем и, как он
считает, не  лишенным дарования,  но отказывается назвать опубликованные  им
произведения, равно как  и своих издателей.  Он  говорит, что немецкий - его
родной  язык, но он  говорит и  на  других  языках, а  именно - французском,
английском и русском. В беседе он обнаружил неплохое владение английским. Он
сказал,  что у него хорошая библиотека  в шанхайской квартире, приобретенная
большей частью  здесь  же. В отношении  современной  политической ситуации в
Китае он выразил полное одобрение военной тактике и  стратегии Чан Кайши, но
об общем положении  в стране говорил явно пренебрежительно - похвалил только
почту, которая работает будто бы на европейском уровне.
     Достойно упоминания  то,  что в  ходе беседы он несколько  раз произнес
фразу:  "Это так же  верно, как то,  что  сегодня среда 22 мая".  По  мнению
депутата-инспектора Особого отдела,  "Неизвестный красный" повторяет в  этом
манеру д-ра Вальтера Фукса, недавно покинувшего немецкое консульство.
     Когда  разговор  зашел о  его  возможной связи  с  коммунистами,  он не
отрицал  своей  принадлежности  этой партии у  себя на родине,  но  за время
пребывания в Китае он не участвовал ни  в  одном мероприятии, организованном
китайской компартией, не  принимал  участия в  составлении  коммунистических
документов и листовок или  в их распространении и по приезде  в Китай вообще
не принимал участия в деятельности какого-либо политического движения.
     Китайские дела, утверждает  он,  всегда  очень интересовали  его,  и он
вынашивает  план  написания  книги, которая  глубже  проникнет в современное
состояние дел этой страны,  чем что-либо, прежде опубликованное. Он не начал
еще писать  ее, но мысленно построил план,  знает ее внутреннюю структуру  -
так что, дай ему карандаш и бумагу, он  немедля  перечислит названия  глав и
изложит их  краткое содержание. Он признает,  что, собирая материал для этой
книги, мог пользоваться  не вполне традиционными  источниками  и сведениями,
обычно не подлежащими широкой  огласке. Он утверждает, что  не может  сейчас
раскрыть  их  -  это  противоречило  бы  журналистской  этике,  но  подобное
происходит и в открытой печати: так, по его  словам, еженедельник "Китайское
ревью"  часто печатает  информацию,  раскрыть  источник  которой не  считает
возможным  или допустимым.  Он  категорически  отрицал  какую-либо  связь  с
китайской Красной  армией  и  передачу ей сведений и настаивал  на  том, что
утверждения такого рода никогда  не смогут  быть доказаны.  На вопрос о  его
шанхайском  месте  жительства  он  сказал  только,  что  жил  во французской
концессии.
     Необходимо особенно отметить, что  он очень заинтересован  в ежедневном
получении  газет,  и   следует  предположить  как   возможный  вариант,  что
шанхайские газеты могут содержать  зашифрованные  послания ему, что делается
обычно под  видом объявлений." (Заметка Эвереста  на полях: "Все экземпляры,
которые он затребовал, надлежащим образом проверены".)
     "В  конце  беседы заключенный  сказал, что вполне  вероятно, что  он  в
скором времени раскроет свое имя и национальность. Это, возможно,  означает,
что он  следит за  известиями из  газет  или ждет какого-то другого сигнала,
который  бы  сообщил ему, что настало время для этого. Когда я спросил о его
средствах,  которые  должны  быть достаточно велики:  учитывая его  месячные
расходы и  находившуюся при нем  немалую  сумму денег,  то ответ его, вполне
благопристойный  по форме,  по  сути  граничил с  издевкой:  он  сказал, что
получил большое наследство от дядюшки, недавно скончавшегося в Австралии.
     Его  легенда,  согласно  которой  он  всего  лишь  свободный  писатель,
приехавший в Китай собирать  документы для написания книги, в высшей степени
сомнительна и, учитывая  имеющийся в распоряжении полиции  материал, вряд ли
может быть рассматриваема серьезно.
     Депутат-инспектор особого отдела Локвуд."
     Яков действительно ждал сигнала  и был уверен, что рано или  поздно его
получит.  Но  он  ошибался.  Дела его  были  хуже,  чем  он  думал.  Полиция
напечатала его снимок  в газетах, и хотя его  нелегко  было  узнать на нем -
из-за полученных при аресте побоев, его каждую минуту могли опознать соседи,
хозяин  квартиры,  оба  боя,  старый  и  молодой,  у  него  работавшие.  Уже
посыпались ложные опознания.  Осколки  Белой армии, осевшие  в Маньчжурии  и
рассеявшиеся   по  китайскому  побережью,   "узнавали"  в  нем  коммунистов,
допрашивавших  их в  подвалах  особых  отделов  или председательствовавших в
местных советах. Так некто Маклаевский  опознал на снимке Евсея Карпуховича,
бывшего в 1922 году председателем РИКа в Благовещенске, позже  служившего  в
торговом   флоте   в   Китае   и   сбежавшего   во  Владивосток   во   время
советско-китайского  конфликта.  Другой,   А.Л.   Рутилевский,   увидел   на
фотографии некоего  К.  Гартмана, который  в  1928 году  был агентом  ГПУ  в
Иркутске и имел  брата, в недавнем прошлом - служащего шанхайского отделения
Дальбанка. Все эти письма дотошно проверялись Прокофьевым и, хотя ни одно из
них не пролило света  на личность задержанного, но, как это  часто  бывает в
случаях обращения к населению, они помогли кое-кого выявить: пусть не  того,
кого искали, но все-таки. Один информатор попал прямо в точку. "Человек, чей
снимок опубликован в газете,- писал он,- известен среди  своих как Абрам или
Абрамов". Неизвестно,  откуда шла утечка и  кто  был  источник,  но Эверест,
видно, ему верил, потому что приказал подшить листок к делу.
     Рано или поздно личность  Якова  должны были установить,  и это грозило
ему полным  крахом:  учитывая  содержание сейфа в квартире на улице  маршала
Жоффра,-  но   начальство  отмалчивалось  и   ничего  не  предпринимало  для
уничтожения  опасных  документов.  Остальное  было  сделано  сразу  же,  без
промедления:  всех, и Рене в первую  очередь, спрятали  в безопасных местах,
откуда она  продолжала  радировать,  как прежде. К ней относились  теперь  с
удвоенной заботливостью и  предупредительностью,  но ей  от  этого  не  было
легче: с ней не говорили о Якове,  и она знала о его судьбе немногим больше,
чем тогда, когда второпях оставила  квартиру. Выходить из дома приютивших ее
рабочих, сочувствовавших коммунизму, ей не разрешали: чтоб  не  ставить  под
удар хозяев,  так что она сама была как под арестом. У нее было впечатление,
что о ней забыли,- она же не могла больше оставаться в неведении, плюнула на
субординацию  и вызвала к себе, через посредника,  человека из  консульства,
который, как она знала, осуществлял общее руководство операциями. Они бывали
у него  в гостях с Яковом и были едва ли  не друзьями, но теперь, когда  все
изменилось, она повела  себя так, будто находилась до сих пор  с ним  лишь в
служебных, официальных отношениях.
     Он пришел на ее квартиру - нельзя сказать, чтоб с большой охотой и чтоб
был при этом очень любезен. Но пришел все-таки.
     - Я знаю,  Элли, о  чем ты будешь меня  просить,-  предупреждая  лишние
вопросы, сказал он.- Ты хочешь, чтобы мы пошли на маршала Жоффра и вычистили
все, что там осталось. Но мы этого делать не будем. Нам запретили это - кто,
ты сама знаешь.  Мы не можем плодить провалы, а  там много шансов за то, что
уже сидит засада.
     - Это проверено? - враждебно спросила она. Он взглянул на нее, прощупал
глазами, признал:
     - Нет, в  точности нам  это  не известно. Но  вполне  вероятно. А мы не
можем  действовать наугад, фифти-фифти,- и уже собрался  встать и уйти, чтоб
покончить с этим крайне неприятным для него разговором, как она спросила:
     - А если пойду я?
     Он остановился, помешкал.
     - Я не советую тебе это делать.  Это  нарушение приказа, а у нас за это
по головке  не  гладят  - какими  бы ни  были результаты... Я не имею  права
допустить  этого.  Если  это сказано  не  под влиянием  эмоций,  а  является
форменным предупреждением, я обязан немедленно изолировать тебя и  отправить
с  первым  пароходом на родину... Не делай  этого,- еще  и попросил  он.- Не
думай, что нам легко. Ты же знаешь, как мы к вам  обоим относимся - к тебе и
к Якову... Если попадешься, от тебя все откажутся.
     - От Якова вы уже отказались! - мрачно  сказала она, строя в уме далеко
идущие планы.- Хотя он был само послушание!
     Он скривился как от чего-то невыносимо кислого.
     -  Во-первых,  он  не так  невинен,  как ты говоришь.  Чего стоит  одна
история с  паспортами?.. Во-вторых,  никогда  не говори  "вы",  когда хочешь
сказать "мы" - это может  быть неправильно понято...  Будем считать, что это
оговорка.-  Он встал -  на  этот раз  окончательно.- Словом, я запрещаю тебе
идти туда и ставлю перед командованием вопрос о твоей немедленной переброске
к нашим. Тебе не место здесь - с твоим сроком беременности.
     - Но не арестовываете все-таки? - ядовито осведомилась она.
     - Не арестовываю,- помедлив, согласился он, хотя в эту минуту был готов
и на это.- Будь умницей, терпи. Что делать,  когда  так вышло. Так сложились
обстоятельства...
     "Что  делать?"  Она не была фаталисткой,  как эти русские,  и, едва  он
ушел, засобиралась  в дорогу: взяла имевшиеся у нее деньги - их  у  нее, как
всегда,  было мало:  больших сумм  ей не выдавали  -  и вышла на  улицу. Был
вечер. У нее не было даже ключа от  квартиры. Она постучалась к соседке - та
не стала с нею разговаривать: они не  были знакомы - но выслала к ней слугу,
который знал ее боя: прислуга в Шанхае была коротко знакома и не нуждалась в
представлении. Соседский бой  согласился позвать  к ней своего приятеля: тот
жил неподалеку и  давно уже  хотел  увидеться с пропавшими  хозяевами. Здесь
могла таиться ловушка, но дороги назад не  было. Пока соседский бой ходил за
товарищем, она наскоро огляделась - признаков слежки за домом не было, дверь
выглядела нетронутой  -  такой, какой  она  ее  оставила. Впрочем,  бой  мог
открыть ее кому угодно: у него-то ключи были. Все теперь упиралось  в  него.
Он испугал ее: явился не с улицы, а со двора, откуда она его не ждала. Но он
был  один, и  это было главное.  Она  вперилась  в  него  взглядом,  пытаясь
угадать, знает ли он  о  случившемся  или нет, но,