кухне, готовя  ужин, отвечала  на вопросы  о
партизанах:
     - Слыхали мы  о них, но  я никого их не видела. Ездила в  одну деревню,
промышляла, там у меня знакомые были. С попутной  машиной проедешь с час,  а
там  ещ? час  пешком  пройти. В один-то день  прихожу - вместо деревни зола.
Нападение на немцев в той местности было, немцы и сожгли деревню.
     - Вы меня ради Бога простите, - Алик старательно выказала смущение, - я
разговоры слышала и не знаю, верить или нет. Не было такого, чтобы партизаны
насиловали своих русских девушек?
     Нюра, словно забывшись, сказала о другом:
     -  Сол?ная капустка осталась с прошлого года, а редьки нет. -  Налила в
сол?ную капусту подсолнечного масла и вернулась к вопросу постоялицы:
     - Девушки тогда молчали, кому охота себе хуже делать...
     Алик понимающе кивнула и вставила:
     - Хватало того, что немцы творили.
     - У немцев  содержался дом,  и  наши, какие  собой получше,  сами  туда
просились, локтями друг дружку толкали. А потом с немцами уехали, - поведала
Нюра и, будто защищаясь от обидного упр?ка, заявила: - Я их не сужу! Богу их
судить, не нам.
     Накрывая на стол, сказала:
     - Про то, как  немцы  лютовали, кому не известно? И ваш дед  должен был
вам рассказать. А мы жить хотели.
     Она открыла бутылку, налила стаканчики:
     - Со знакомством.
     Вино показалось Алику отвратительным, она  принялась заедать  сделанный
глоток, помалкивая, не теребя хозяйку расспросами.  Та степенно закусывала и
лишь, выпив одна ещ? стаканчик, заговорила:
     - У вас молодые самые лучшие годы, и вам хочется побольше хорошего. Так
и нам в вашу пору хотелось - будь тут наши или немцы. Не мы их сюда пустили,
- она ела  жареную ставриду  с макаронами  и  хлебом,  подбирая  его мякишем
подливку  с  тарелки. -  При немцах  жизнь  была  много  добычливее.  Кругом
частники  открылись,  кто  мебель  делает,  кто  костюмы  шь?т,  кто  одежду
перекраивает, чинит.  Купишь у них и на толкучке торгуешь. Чего  только я не
продавала. Колбасу,  мыло, вязаные  носки, самогонку. Конечно,  и при немцах
были запреты, но до наших - куда немцам! При них я торговлей сыта была, дочь
растила,  жили мы в  хорошем  доме.  Потом  уж  пришлось его продать  и этот
купить.
     Алику  было сосуще-тоскливо  в  тесном безотрадном прибежище; чувствуя,
что  о партизанах пока больше не узнать, она спросила женщину, что ей судьба
послала после войны.
     - Мужа, - ответила устало Нюра.  - Взял меня с дочкой и  куда как хорош
был бы, если б не пил. Сын  от него родился. С двумя детьми я состарилась, у
дочери  свои дети пошли, а сын служил в армии в Подмосковье,  там женился  и
остался.
     - Муж давно умер? - спросила Алик, поддерживая разговор.
     - Заболел давно, а умер - ещ? года нет.
     О войне хозяйка больше не говорила, теперь она расспрашивала постоялицу
о том, о с?м, и та выдумывала что попроще.


        42


     Поднялись  спозаранок. Нюра,  кондуктор автобуса, ушла совершать первый
рейс, и Алик принялась за макияж, донимаемая холодящим: их с Виктором  затея
требует  долгих поисков, для не?  одной непосильных. Но так хочется добиться
своего! Услышь она вещий голос, что сегодняшний день ничего не принес?т - ей
не остановиться.
     Она надела  американские джинсы, коротенькую  замшевую  куртку, вышла в
прохладное псковское  утро и бросила вызов неизвестности,  найдя  справочное
бюро и запросив адрес городской центральной библиотеки.
     Читальный зал  не  пустовал. Неслышно переступая  на носках,  чтобы  не
беспокоить публику,  Алик  приблизилась к библиотекарше,  которая  за  своим
столиком за перегородкой оторвалась от  каких-то записей, сняла очки и стала
протирать их  платком.  За  незнакомкой она наблюдала искоса. Та оперлась на
перегородку и произнесла приглуш?нно:
     - Я очень надеюсь на вашу помощь.
     Глаза  библиотекарши   потеплели.   Услышав,   какая  литература  нужна
пришедшей, она авторучкой прицелилась в полки:
     - О партизанах вон там!
     Алик  взяла  полдюжины  книг,  села за  стол,  открыла первую и  начала
просматривать оглавления. Судя по названиям глав, в тр?х  из них  могло быть
сказано о ликвидации военнослужащей немки. Уш?л почти час, чтобы  убедиться:
этого там нет. Она чуть не  плакала. Их с Виктором план - нахальная и жалкая
авантюра. Сколько  ещ?  искать убитую немку? И  даже  если  она найд?тся, не
конец ли на том? Любимая Лонгина вполне могла быть русской.
     Ни  в  одной  советской   книге  не  прочт?шь,  что  партизаны  кого-то
изнасиловали,  но Виктор надеялся - попад?тся упоминание, как среди партизан
обнаружился негодяй,  который  перебил  столько-то  своих и  скрылся. "Будут
предположения,  что да как, возможно, окажутся фамилии свидетелей, а там уже
легче копать", - писал ей отчаянный оптимист после их встречи в пельменной.
     Не  ясно ли,  что у них заколебался  рассудок,  после того  как  с ними
поступили столь чудовищно, и иллюзия стала для них  наркотиком. Алик замерла
в кошмарном чувстве: она осознала истину?
     Тем  временем библиотекарша, у которой новая здесь читательница вызвала
симпатию, заметила неладное и подошла к ней:
     - Какой конкретно вопрос вас интересует?
     В голосе  седенькой  деловитой женщины  была участливость,  и  Алик,  с
признательностью ей улыбаясь, не скрыла, как расстроена:
     -  Я - помощник  режисс?ра  Свердловской  киностудии,  мне велели найти
факты для фильма, а я не ориентируюсь...
     - Вы недавно на этой работе?
     Алик простодушно кивнула и объяснила:
     - Мне нужно узнать о девушках в партизанском движении, о том, как к ним
относились... - она умолкла, и библиотекарша задумалась.
     - Была ли  любовь, какая... - сказала, лукаво поглядывая из-под  очков.
Сменив тон, спросила: - Вам известен писатель Дульщиков? Нет? Ну это ничего.
Он друг нашей  библиотеки, часто у нас выступает. Подполье, партизаны  - его
тема, он много лет собирает материал. Хотите, я ему позвоню? Может  быть, он
вас примет.


        43


     Писателя  не  сразу  удалось застать  дома,  зато  как  только  он  там
появился,  встретиться   захотел   безотлагательно.  Алик   с   непритворной
сердечностью  поблагодарила  библиотекаршу,  которая  вручила  ей  листок  с
адресом. Недолгое время  спустя самозваная помощница  режисс?ра, пересиливая
страх разоблачения, подошла к типовому пятиэтажному дому, стоявшему торцом к
тротуару; в окне  второго этажа мелькнуло чь?-то лицо. Войдя в подъезд, Алик
не без удивления обнаружила половичок. Квартира писателя оказалась на втором
этаже, коврик был и перед дверью с глазком.
     Е? открыл  мужчина средних лет в заправленной в брюки  свежевыглаженной
светлой  рубашке,  в  галстуке.  Гостья,  знакомясь,  назвала  свою  девичью
фамилию.  Мужчина сделал  рукой приглашающий жест, с каким говорят "Прошу!",
но промолчал, и, когда Алик вошла в прихожую, представился:
     - Дульщиков Виталий Анатольевич.
     У двери комнаты стояла сравнительно молодая располневшая женщина.
     - Моя Ольга Ивановна,  -  сообщил, как  сообщают  приятное,  писатель и
заявил гостье:  - Вы останетесь у нас обедать. - Возражения прес?к: - Сочт?м
за обиду!
     Он улыбался хитрой многозначительной улыбкой соблазнителя:
     - Не думайте, что будут разносолы, у нас простенько - бигус. Но какой!
     Хозяин наградил  жену взглядом, показавшим,  насколько он ею  гордится,
она удалилась на кухню, и он пригласил гостью в комнату:
     - А мы с вами поработаем...
     Алик была  усажена за столик с разложенными  на  н?м книгами, писатель,
сев рядом, проговорил вкрадчиво:
     - Если мы найд?м нужное для фильма, скажите шефу, что я мог бы написать
сценарий.
     Она пообещала сказать.
     -  Помогите  мне наладить  с  ним продуктивный  контакт...  я  буду вам
всецело обязан...
     - Я постараюсь.
     Она  пробегала взглядом  названия книг на  столике: "Лесными тропами  к
победе", "Разведгруппа "Псковитянка", "Пылающий тыл врага"...
     - В библиотеке вы это не смотрели? - спросил Виталий Анатольевич.
     - Нет, ещ? не добралась.
     - Мне сказали, вы ищете о девушках в партизанском  отряде... о любви...
-  его голос  наполнили  ласковые нотки. - Конечно, было!  Я не прохожу мимо
такого.  Героизм и  любовь  неразлучны! -  продолжал  писатель теперь уже  с
пафосом,  подавая  гостье книгу,  с  чьей  обложки  смотрел  мужик в треухе,
сжимающий в руках автомат. - Здесь есть фотографии...  - Виталий Анатольевич
перелистывал страницы,  - девушка была рядовым бойцом, а  парень  командовал
разведчиками отряда, его тяжело ранило... здесь он до ранения.
     Алик увидела на снимке парня в ватнике, к его плечу прижималась в таком
же ватнике девушка.
     - Потом ранение, она его выходила,  свадьбу  сыграли в отряде  -  я тут
описываю...
     Гостья,  как  бы  загоревшись интересом,  склонилась  над страницей. Не
терпелось спросить о других девушках, но Виталий Анатольевич говорил:
     - Материал  богатый, найд?тся нужное по разным темам, скажите это шефу.
Фотоиллюстраций  достаточно...  немецкая  техника   взорванная  и   ещ?   не
взорванная,  работала  на  горючем  местного  производства, -  он  показывал
фотографию.
     На  склон  въезжал,  буксируя  пушку,  броневик  странного  вида  -  на
гусеницах и кол?сах. Ближе  к зрителям запечатлелись две фигуры:  германский
офицер вполоборота к фотографу и глядящий в объектив человек в штатском. Это
был молодой Лонгин Антонович.


        44


     Если прошлое подобно ночи, уступающей  свету, то  не подобны  ли чьи-то
воспоминания  маршрутам,  по  которым  добираешься  до  неизвестных  мест  с
пересадками при блеске  луны  и  зв?зд? В такую  летнюю  ночь  разносился по
лесистой  местности  р?в паровоза:  могучей  машины,  носившей  имя  Феликса
Дзержинского, преобразованное в кратенькое: эфде. Наспех  сформированный, по
причине  войны,  состав из пассажирских  и  товарных вагонов несколько часов
назад вышел из  Риги, увозя е?  гостей  -  московских  студентов,  - и вдруг
вынужден был встать. Грянувшая война застала москвичей в Прибалтике, куда их
команда   приехала   в   рамках   летней   культурно-спортивной   программы.
Организаторов   оглушила   беспомощность   в  мгновенно  поднявшейся   волне
неразберихи, лишь на пятый день студенты втиснулись в поезд, отправленный на
Ленинград.
     Один из них, первый по нефтяному институту в  толкании ядра и  отличник
уч?бы,  вышел  из   вагона  и  побежал   к  голове  поезда  узнать,   отчего
остановились. Впереди в темноте ревели моторы.  Молодому человеку объяснили:
через пути проходит боевая техника. Когда студент  вернулся в битком набитое
купе  и  передал  новость, пожилой  бледно-тощий пассажир, чьи глаза заплыли
ж?лтыми припухлостями, сказал:
     - А тут, Лонгин, уже слух прош?л, будто германский десант огн?м из леса
подбил паровоз.
     Человек  руководил  в институте административно-хозяйственной частью  и
знал  Лонгина   как   студента,  отвечавшего  за  спортивный   инвентарь.  К
спортсменам пристроился, дабы погостить в Риге,  которая не столь давно была
приманчивым   европейским  городом.  В  Лонгине  он  возбуждал   жалостливую
симпатию, умея держать тон неброского презрения к панике и кошмарам.
     - Итак  десант обезврежен, и  паровоз  починен, - сказал человек  после
того, как вагон д?рнуло и поезд возобновил движение.
     Через некоторое  время,  однако, он замер,  и  стали доноситься  гулкие
удары,  будто  с  крыши сбрасывали на камень  пустые  бочки.  Немцы  бомбили
расположенную впереди  станцию, и часть груза в любой  миг могла достаться и
поезду. Лонгин поторопил знакомого:
     - Выходим, выходим, Яков Захарович!
     -  Захарьевич - разрешите поправить,  - сказал  тот,  последним покидая
купе.
     Студент помог ему сойти с площадки. Над  чернильно-ч?рным массивом леса
трепыхались всполохи пожара. Толпившийся вдоль состава люд подался в сторону
от железнодорожной насыпи, чтобы обойти горевшую станцию.
     Молодой человек  и его больной знакомый вс? более отставали и, наконец,
оказались  одни  в  лесу. В эти часы  пройденная  немцами территория  Латвии
стремительно  расширялась. 56 танковый корпус, проделав от германо-советской
границы тр?хсоткилометровый  рейд  по  прямой,  захватил  Даугавпилс,  чтобы
вскоре при поддержке других частей ринуться на северо-восток в ленинградском
направлении <b>(1)</b>.
     Два человека, помня, в какую сторону удалились  пассажиры, шли туда же,
ноги вынесли их на дорогу. Лонгин был мрачен: он не смог бросить попутчика и
сомневался, позволительна  ли  ныне такая  роскошь? Тот, идя еле-еле, напряг
силы и проговорил:
     - Есть  старое безумие, оно прозывается "добро"  и "зло". Вс? вращается
вокруг него и лебезит перед большой мудростью: "Ты должен, ибо так надо!"
     Лонгин  быстро обернулся  -  спутник  стоял и едва  не  пошатывался  от
изнеможения.  Студент  вдруг  подосадовал  на  себя,  что  взялся  нести его
портфель, а не чемодан.
     - Я читал этого философа...
     Попутчик недоверчиво заметил:
     -  В самом  деле?  Я  вам  ещ?  прочту, а вы  попробуйте добавить, - и,
переведя дух, произн?с: - Горе  ли  нам? Благо ли нам?  Всесокрушающий ветер
подул!
     Лонгин подхватил с неожиданным чувством:
     - Когда перила и мосты падают в воду, кому и как держаться за "добро" и
"зло"?
     -  Браво!  То-то  я  чувствовал в  вас глубинную гордыню,  прислащ?нную
тактом и притворством, - похвалил спутник. - Но только не внушайте себе, что
вы  со  мной  исключительно  из  сострадания. Стадо,  разинув  рты,  бежало,
уверенное,  что бежит к лучшему. Но вы  не из  стада.  Вы  сейчас думаете  -
достойны ли получить винтовку и заслонить широкой грудью маму Родину.
     Замечание было не беспочвенным, молодой человек искал ответа у философа
- самой вдохновляющей  привязанности  в  его  жизни. И  к спутнику обратился
кратко:
     - Так вы ид?те?
     Тот с трудом держался на ногах, но не умолкал:
     - Вы, Лонгин, не полковник,  которого  жд?т  генеральское звание, и  не
снабженец, в ком сейчас так нуждаются кладовые. Но если  надо - идите! Желаю
вам и после войны разламывать вашу пайку двумя руками.
     Он сел на землю и, достав из чемодана шприц, сделал себе укол в ногу:
     -  Морфий! Не прихоть, а боли сделали меня  морфинистом. Утешает слабо.
Как рано дал  я себе выгореть - жалею до стенаний! Ведь только  на пятьдесят
первом мо?м годке видите меня!
     Поднявшись, он предложил  поискать где-нибудь в деревне приюта и  - это
слово произн?с врастяжку -  "обождать..." Лонгин его вполне понял, но он был
глубокой  натурой,  и вс? прозрачное в своей простоте  не нравилось  ему. Он
заявил, что нужно двигаться "туда, где должны быть наши".
     - Надо бы вас бросить, но я этого не сделаю, - лихо объявил его спутник
и заметил, что им не оста?тся ничего иного, как подождать рассвета.
     Они  выбрали   в   чемоданах   по  рубашке,  в  которые  увязали  самое
необходимое,  после  чего  уселись  на  брошенные  вещи.  Якова  Захарьевича
обуревало горячечное возбуждение:
     - В ваши годы  я был  учителем  земской школы в уездном городишке. И не
было похоже,  чтобы царский режим собирался мне отпустить что-то получше. Но
я искал  - да-с! -  кое-что понял  и сделался большевиком. Шла война, и  я с
товарищами   действовал  в  интересах  противника   на  его   деньги.  Ленин
преспокойно получал их от кайзера. Подписали похабный Брестский мир, и немцы
заняли Крым, пришли в Ростов-на-Дону.
     Он прил?г, уперев локоть в пустой чемодан:
     - Я и товарищи  были предателями отечества. А  русские  солдатики?  Они
братались  с немцами,  убивали своих офицеров и массой  текли  домой  делить
барскую землю.  Но  разве они были  не правы?  Если  их погнали подыхать  за
отечество, которое  вовсе не их щедро наделило земл?й, почему  не поменяться
ролью с его любимцами?


        45


     Край неба вдали стал белеть и не для того  ли, дабы ещ? раз напомнить о
т?мных душах, чью цель не всякая  рука  способна ухватить лишь потому, что у
не? пять пальцев?.. Во всяком случае, прояснилось, где восток, и было решено
не  сворачивать  с дороги,  которая  забирала  к  северу.  Поживший  человек
говорил:
     - Предав отечество, я  и мои соратники на самом деле проявили  верность
себе,  своим  собственным   интересам.  Мы  добыли  неизмеримые  возможности
добиваться целей. Я устроился на должность по распределению продовольствия и
зажи-и-ил! Тогда, в голод, чего только я не мог!  Но  не  опускался до такой
пошлости, как некоторые.  Видная  большевичка Лариса  Рейснер - слышали  про
такую?  -  купалась в  ванне  с шампанским. А товарищ Зиновьев после Октября
принялся так обжираться, что буквально за год из тощего мозгляка превратился
в тушу.
     Яков Захарьевич обессиленно уп?р руку в сосну на обочине, но не оставил
свою историю, интересную историко-показательными подробностями:
     -  Вчерашние  русские  солдатики,  убийцы русских же  офицеров,  открыв
немцам фронт,  тоже разжились на предательстве. Поделили барскую земельку  и
познали  разгул   сытости  в  благословенном  двадцать  третьем  и   в  пяти
последующих годах. Но мы не могли быть с ними едины в удовольствии, мы стали
их   сажать,  ссылать,   расстреливать,   голодной   смертью   учили  любить
коллективизацию. И им под колхозным ярмом  стало тяжелее, чем их предкам при
крепостном праве. Так теперь бы  и  предать отечество! Ведь есть  же опыт. И
если в семнадцатом году были правы, так теперь тем более!
     Лонгин, подозревая, что спутник его провоцирует, сказал:
     - Народ не знает хорошего, кроме советской власти. А то, что вы о своей
позиции объясняли, это - крайний индивидуализм.
     - Не крайний, а высший! - брюзгливо-строго произн?с Яков Захарьевич.
     Сумерки  рассеивались,  вскоре  двое  добрались   до  деревни,  где  не
замечалось  никакого  признака, что  подкатывает война. Получив  за плату по
миске щей и  по ломтю хлеба,  они уговорились с хозяевами, что отдохнут  под
навесом сарая. Старший расположился  в санях, стоявших там в ожидании  зимы,
молодой устроился подле. После  сна и укола Яков Захарьевич возобновил речи,
то ли агитируя, то ли провоцируя:
     - На партию я не в обиде, хотя она меня переместила далеко вниз, сунула
ведать  хозяйством вуза. Причина - мой морфинизм. Пока сию слабость терпели,
каких девочек я  щипал за попки! Профессорские дочки были у меня.  А сколько
было замужних красавиц! Но кое-что мешало усладам - наша власть была слишком
тяжела.  Женщины даже  в верхнем слое  ощущали давление, боялись безоглядной
раскованности.   Удобные  постели  не  спасали.  Ты  с  ней  играть,  а  она
подмахивает  сдержанно - мешает  давление власти. Ну, мыслимо так? Может, от
этой неполноты я и того, к морфию...
     Он  присел у  ведра с водой,  стал пить, а  потом  смотрел из сарая  на
облако  пыли  над  дорогой: удирал армейский  обоз. Лонгин лежал  на соломе,
размышлял. Яков Захарьевич промолвил глубокомысленно:
     - При немцах что хотите, но бояться подмахивать не будут.  Не верите? А
вот пойд?мте к немцам, и вы увидите!
     Студент  представлял: попадись им не  немцы, а взвод красноармейцев, не
сдаст ли его им заботливый  товарищ? После  привала пош?л на восток, товарищ
потащился  следом,  твердя: первый  же наш военный комиссариат  погонит  вас
воевать.  Если,  что  крайне  сомнительно, останетесь  живы-здоровы и  война
кончится  в  пользу  наших,  что  будет  у  вас  в  активе? Потерянные годы.
Спортивная карьера - прощай. Доучиваться переростком в институте, а дальше -
так  себе, будни...  какая-такая  может ожидать  вас  удача?.. А  у немцев -
языком  худо-бедно владеете - будете переводчиком, уже не  под  пули идти. А
там и  карьера: при территориях, которые  они займут, русские администраторы
им нужны. И мне и вам дел хватит, только держись друг за друга.
     - А если Германия проиграет?
     - Не в один же день! Успеем в Европе пристроиться.


        46


     Они избегали больших  дорог, покупали  в  деревнях еду. Взгляд  Лонгина
искал даль впереди ли, справа или слева и жадно  прощупывал горизонт, словно
душа подталкивала и никак не могла подтолкнуть разум к внятному ответу: куда
броситься по прямой? Жизнь при коммунистах с е? обличениями  врагов народа и
арестами развила в н?м умение приноравливаться, лицемерить и ловчить.
     Он  был родом из деревни, чь?  название напоминало  об известной  поэме
русского классика. Деревня на юге России звалась Голодаевка.
     Шестнадцатилетний сын кузнеца обрюхатил девочку четырнадцати  лет, дочь
солдатской вдовы, и явившийся на свет крепыш громко оповестил, что не желает
голодать. Родитель честно сказал дома  о сво?м отцовстве, и  кузнец взял под
свой кров малолетку-мать с младенцем.
     Гражданская война разоряла  край, масса народа умирала и  рождалась вне
законного уч?та. Когда  же советские порядки  поутвердились, было сочтено за
лучшее записать Лонгина сыном кузнеца и  его жены: благо,  у них уже имелось
тринадцать детей и незачем ему быть на особицу.
     Подлинный  его отец  вступил добровольцем  в Первую Конную армию,  юная
мать, как минула голодная пора, возвратилась к своей матери, позже поехала в
Ростов-на-Дону  учиться,  что  было  бы невозможно  с реб?нком на  руках.  В
Ростове на ней женился молодой инженер.
     От Лонгина не скрыли его происхождение, но он  рос любимым  и воспринял
его скорее как  выгоду,  а не  ущерб. Да оно  так и было, для  родни он стал
"сынком",  никто его  иначе не звал.  Все  дети кузнеца были намного  старше
него, от работы  никто  не бегал, жили год от года  сытнее,  и подрастающего
сынка  баловали поч?м зря. Мать  (бабушка), достав рогачом из печи горшок  с
топл?ными  сливками,  звала  его полакомиться  румяной пенкой. Для  него  из
вар?ных воловьих мослов выбивали  мозг. Он, в свою очередь, угощал  сметаной
кота, собаке давал кости с остатками мяса. В другой семье за это ему разбили
бы голову и для полного выхода чувств повесили бы кота и собаку.
     Отец, числившийся братом,  делая карьеру  в  Красной  Армии, не забывал
посылать сынку  подарки: никто  в школе не  носил такого  ранца,  не ходил в
такой обуви, а позже не имел таких книжек с картинками, как этот независимый
крепыш.  К книгам его приобщал  и  брат матери (бабушки) псаломщик, при царе
тайно собиравший  непристойный фольклор,  а при советской власти принявшийся
записывать контрреволюционные  анекдоты, частушки, побаски. У него подросток
пристрастился   вчитываться  в   истр?панный   томик  германского  философа,
выпущенный  в  1911  году  на  средства  давно  канувшего  в  Лету  общества
"Самопомощь".      Книга      открывалась       портретом      автора      с
претенциозно-романтическими усами и с лихим взором.
     Лонгин многого не понимал в произведении,  псаломщик не скрывал,  что и
сам "ещ? не разобрался"  и повторял: тут  под  видом загадочной  сказки дано
наставление, как взять свою судьбу в собственные руки и не  заплутать.  Если
тебе   трогательно,  ты   гляди  вокруг  и  сопрягай  с  тем,  что  "говорил
Заратустра".
     Лонгин научился  видеть вокруг  скудость  умственной и душевной  жизни,
наблюдать  неверное и  убогое в лицах, в речах и в поступках и мог доказать:
кто  стал  председателем  комбеда?  Наиподлый  прощелыга.  Подонки  делались
бригадирами, милиционерами. В комсомольские секретари кто вышел? Отъявленная
сволочь. Однако (или посему?) Лонгин вступил в комсомол.
     Он рано начал  шалить с  девчонками,  а там  и  баб?нки  взялись искать
случая  полюбезничать  с ним  на  бесстыжий манер. Притом его не по возрасту
уважали.  Не   рождалось  ли  уважение  от  того,  что  в   н?м  чувствовали
самоощущение: он достоин гораздо большего в любви?
     Ему верилось, что  он предназначен встать над  теснотой низовой  жизни,
его  жд?т открытие или изобретение -  то, что непременно выдвинет  его. Отец
(брат)  поселил его  у друзей в Москве, наш?л  ему репетитора, чтобы  парень
наверстал  отставание  в  столичной  школе  и  сумел  поступить  в  нефтяной
институт.


        47


     Лонгин  был стихийным язычником и, думая об  опекающей его высшей силе,
мысленно относил к ней слово "боги". Будь он в Москве, когда началась война,
он тотчас послал бы весточку брату, который командовал  дивизией на Украине,
да тот и сам о н?м вспомнил бы в первые же минуты тревоги. Но волей богов он
очутился  в  искушающей  близости  от  немцев  и  слушает  доводы  в  пользу
рискованного  деяния. Брат  сделал бы  так, чтобы  он служил, не рискуя,  но
отличаясь. А что припасают для него боги здесь?
     Он и его спутник  с безлесного  пологого холма  смотрели на поле  и  на
село,  которое начиналось за ним. Непохоже,  чтобы там  стояла часть Красной
Армии. Для  Лонгина  это имело  значение постольку, поскольку он не  слишком
поощрял  чувство долга в себе. Иначе  давно  бросил  бы Якова  Захарьевича и
устремился к своим, чтобы встретить немцев с оружием.
     Огибая  холм справа, к  селу вела  дорога.  Парень, а за  ним и пожилой
человек направились наискосок к ней, и  тут из-за холма на дороге  показался
народ.  То  была  в  основном  молод?жь с  "сидорами"  за спиной. С Лонгином
заговорили:
     - На сборный пункт?
     Молодые люди,  по их словам, получили повестки, но сборных пунктов  уже
не оказалось там, где они должны были быть, оставалось своим ходом двигать в
отступление.  Студент и  Яков  Захарьевич в  хвосте  группы  вошли  в  село,
приотстали  и постучали  в ворота.  Подошедший  к калитке бородач глянул  на
пришельцев  из-под  козырька ветхой кепки,  увидел купюры  в руке  Лонгина и
повеселел.
     -  Советские деньги и при немцах будут  ходить. В мои времена и царские
ходили, и керенки...
     Удруч?нным  старик не  казался.  Путники просили  курицу,  он,  показав
несколько кур на выбор, понимающе  позволил Якову Захарьевичу пощупать птиц,
выбранную предложил сварить с прошлогодней  картошкой  и крупой.  Старуха  и
другая  женщина, видимо, сноха  принялись  готовить  в летней  кухне,  а два
скитальца,  усевшись  на  завалинке  избы,  задремав, начали посапывать, как
вдруг вздрогнули:  их ноздрей достиг неизъяснимо  соблазнительный аромат  из
котла.
     Они истомно предвкушали восторг пиршества, когда  дон?сся,  густея, шум
моторов. Поднимая пыль, по улице покатили бронеавтомобили, грузовики Красной
Армии. Кузова набиты битком, дают  крен на  ухабах, едва не  роняя станковые
пулем?ты. Пилотки, пилотки, торчащие из-за плеч стволы винтовок.
     Откуда ни  возьмись три красноармейца уже во дворе зыркают по сторонам,
рыскающей  трусцой  подались  к  избе, миг -  и один  за другим подскочили к
летней кухне. Лишь  крик старухи:  - Сырая ещ?  курица! - не дал  им сорвать
кот?л  с огня. Не прошло минуты,  к ним добавился  четв?ртый. Трое с ножами,
четв?ртый -  с отомкнутым штыком тр?хлинейки  -  теснились  перед булькающим
котлом. Какая ненависть к ним пронизала Лонгина! Не сравнить ни с каким иным
испытанным до того чувством. С какой охотой он прицеливался бы в головы этих
людей!
     -  Я  поздравляю вас!  - подрагивая всем телом  от злобы, прошептал ему
Яков Захарьевич. -  Поделом мне! Почему я не  сделал  по-своему, а тратил на
вас драгоценное время? - он грязно выругался. - Какие  простонародные  лица.
Пусть меня убьют - я не хочу видеть, как они будут пожирать мой обед...
     Студент  подумал  было положить ему  на  плечо  руку,  дабы тот чего не
выкинул, но в небе вырос  гуд - внезапный нал?т германских самол?тов прогнал
красноармейцев от кухни. Лонгин подхватил спутника под руку, увлекая его  за
избу  на  задворки,  тот выпучивал  глаза, хватал ртом воздух, но  продолжал
бежать. Разрывы бомб прогулялись по  селу длинной  очередью, самол?т,  р?вом
мотора вытягивая  из тебя нервы, прон?сся, кажется, над самой головой. Падая
с  разбегу, немо вскрикиваешь,  ощущая,  как тело жд?т осколков  долбанувшей
невдали бомбы. ?жишься, дрожа, в жуткой  муке беззащитности: вот-вот по тебе
пройд?тся пулем?т или земля, которая то и дело сотрясается, подкинет  тебя в
огне, в бешеном грохоте.
     Дрожь не уходит, вобрав в себя время, но, наконец,  замечаешь - дрожишь
только ты. Можно провести ладонями по земле, приподняться. Поистине снизош?л
миг  счастья - вс? стихло. Лонгин оглянулся: Яков  Захарьевич лежал на левом
боку,  вытянув  левую  руку, а  правой  словно  держась  за  землю, голова в
спутанных волосах запрокинулась, так  что лицо было  видно,  открытые  глаза
м?ртво застыли.
     - Куда ему попало? - раздался голос.
     Приближался майор Красной Армии, кобура нагана была расст?гнута.
     - Не вижу ран, а пульса нет, - поведал парень, осмотрев тело.
     Майор окинул взглядом его рослую плечистую фигуру.
     - Иди за мной, - и пош?л в село.
     Усадьба,  где  путники  собирались пообедать, оставалась в  стороне,  и
Лонгин, указывая рукой, сказал:
     - Там мы курицу купили. Е? варят.
     К усадьбе бежали красноармейцы.
     - Никуда курица не денется! - сказал майор с коротким ж?стким смехом.
     "Попался  бы  ты мне  ночью один!" -  с  жадной тоской  подумал молодой
человек.
     На  улице  у  плетня завалился набок бронеавтомобиль без  колеса, рядом
зияла воронка, подальше стоял грузовик с остатками кузова,  там  и  там были
видны  ещ? машины.  Лонгин переходил  от одной  к другой,  ему  и  остальным
штатским   было  приказано  перетаскивать  грузы  с  поврежд?нных  машин  на
уцелевшие.  Как только с  этим покончили, парней заставили влезть в кузов, и
колонна  отправилась к  Пскову.  Глядя  на глушившего в себе ярость Лонгина,
майор выразительно положил руку на кобуру:
     -  Все  военнообязанные здесь в мо?м  распоряжении! - он  опять недобро
рассмеялся. - Пользуйтесь, что я не обвиняю в шпионаже.
     - В шпионаже? Да я документы покажу! - вознегодовал студент.
     - А откуда я знаю, что они не фальшивые? - парировал красный командир.


        48


     Покойный  товарищ   не  решился  перейти  к  немцам   в  одиночку.  Его
изболевшееся сердце не выдержало рвущего чувства: как много он потерял и что
теперь его жд?т. Но и Лонгину  нечем  перед собой похвастать.  Не послушался
опытного человека - не потому ли, что самому не хватало опыта?.. Остались бы
в какой-нибудь деревне  - чем раньше, тем лучше. А если в  не?  вошли бы  не
немцы, а отступающие свои, среди каких он сейчас?
     На привале  его наделили сухар?м, а когда он отош?л от дороги по нужде,
майор и кое-кто из красноармейцев поглядывали в  его  сторону. Ночью спали в
сарае  разор?нного  колхоза, у выхода стоял часовой. Выжидая возможности для
побега, Лонгин изнурился и  проваливался  в  сон,  стоило  ему  оказаться  в
кузове.
     Не помнилось, сколько дней он с колонной в  пути.  Солнце, пыль, заторы
из кинутой советской  техники, тряска на ухабах, а то вдруг пройд?т ливень и
студент с другими парнями толкает плечом забуксовавший грузовик. Если дорога
шла лесом,  на остановке хотелось улучить миг и спрятаться за дерево, но так
и виделся  направленный на тебя ствол винтовки или нагана  и слышалось:  "За
дезертирство - расстрел на месте!"
     По  колонне пробежала  весть: повстречалась группа отступающих -  Псков
оставлен.  Замолчали  все  моторы, майор  выбирал  новый маршрут.  Близились
сумерки,  под  соснами,  росшими вдоль дороги,  было уже полутемно.  Лонгин,
почти  уверенный, что его окликнут, пош?л в  сосняк; оклика не раздалось, он
пригнулся  и  побежал - и тогда гулко  стукнула  винтовка,  свистнуло вблизи
справа, он инстинктивно взял влево. Мчался, выжимая все силы, а позади били,
били винтовки, рядом проносилось: вью-у-ууу, вьи-и-иии... иногда пуля звонко
ударяла в  сосну, срубала ветку.  Он понял, что если такая пальба, за ним не
бегут. И л?г за упавшее дерево.
     Стрелять  перестали, шагов не  слышалось. Он огляделся, пробежал метров
тридцать  в  ту  сторону, где меж деревьев  просвечивал  закат,  сделал  ещ?
пробежку  и  пош?л  уже  без  опаски. Лес поредел, Лонгин оказался  у  поля,
накрытого темнотой, по нему невдалеке шли, разговаривали, смеялись -  голоса
явно принадлежали подросткам.  Он окликнул их, приблизилась довольно большая
группа ребят лет от двенадцати до шестнадцати, были тут и девчонки.
     Ему, удивл?нному такой ночной встречей, отвечали наперебой: в деревнях,
куда  не  вошли ни наши, ни  немцы, жители режут скотину,  гонят  самогонку,
объедаются. Никому  неохота  скучать, а  вокруг столько интересного  -  танк
брошенный, легковая машина в канаве - только и гулять по окрестностям.
     - Узнали, что такое свобода! - не без  зависти сказал Лонгин и спросил,
нет ли у них съестного.
     - Да мы чего только не набрали! - ответили ему, показывая на котомки.
     В  них оказались яйца сырые  и  вар?ные, сало, мясо  жареное и пироги с
мясом. Не  было воды, и его  проводили к  ручью. Молодой  человек ул?гся  на
берег и, вытягивая шею, напился вдоволь, затем принялся наедаться.
     Его звали с собой, он с искренним страданием в голосе воскликнул:
     -  Да кто ж мне даст гулять? Поймают и заставят  воевать за тех  или за
этих.
     Он спросил, где Псков, его вывели на пригорок:
     - Вон в той стороне - дорога на Псков. Рассвет?т - увидишь.
     Компания ушла, болтая, смеясь, а он сел под  дерево, прислонился к нему
и заснул.  Сквозь сон слышал шум  проходившей по дороге техники -  немецкой,
как и предполагал.
     Незадолго до  этой ночи командование  советским Северо-Западным фронтом
пыталось  разбить немцев на линии южнее Чудского озера. 3-я танковая и 111-я
стрелковая дивизии  контратаковали германскую 1-ю  танковую  дивизию.  После
короткого боя  111-я стрелковая дивизия обратилась  в  бегство, е? командиры
бежали первыми, споров петлицы и знаки различия. Немцы 8 июля вошли в Псков,
и  сумятица  советского  отступления  продолжилась. Потерявшие управление  и
связь с вышестоящими  штабами,  разрозненные части 41-го стрелкового корпуса
были  обнаружены верховным  командованием  только  неделю спустя в  глубоком
тылу: под Стругами Красными, Щирском и Лугой <b>(2)</b>.


        49


     Он решил идти не по дороге, где у кого-нибудь из проезжающих немцев мог
"сорваться курок"  (на войне и вилы  стреляют).  Пош?л стороной, то  и  дело
минуя таборы беженцев.
     Около полудня он был на окраине Пскова,  глядел в уходящую вдаль улицу.
Вдоль  обочины  лежали снес?нные,  вероятно,  пулем?тными очередями  столбы,
тянулись оборванные электрические провода. Он прош?л до первого перекр?стка,
посмотрел за угол.  Одноэтажный  дом с  выбитыми окнами  чернел  обгоревшими
стропилами крыши, через дорогу перебегали люди, группка с  мешками появилась
из калитки и пропала за ближайшим углом. В  конце  улицы показались грузовые
машины несоветского  вида, стали приближаться и  свернули  в  переулок.  Над
дальними крышами стлался дым.
     Лонгин пристроился к въехавшей в город  германской повозке, успокоенный
мирным видом кучера;  держась за край телеги,  оглядел ладно сидящую на  н?м
форму. Их обгоняли  автоматчики на велосипедах, мотоциклисты, бензовозы, вс?
больше  становилось  русского  люда.  Несколько   мужиков,  заискивая  перед
германским офицером, пытались получить у него деньги за пригнанных откуда-то
свиней, о которых немец что-то говорил  подозванным солдатам. Позднее Лонгин
узнал - отступавшие советские части вместе с горами разнообразного имущества
бросили свиноферму.
     Он высмотрел шагавшего по мостовой солдата с простоватым строгим лицом,
направился к нему, пустил в ход знания немецкого,  который учил в школе  и в
институте: назвал солдата "господином  военнослужащим" и спросил, как пройти
к коменданту.  Лицо немца, в то время  как  он  внимал родной речи, выразило
удивление, а потом словно сказало: "Я доволен тобой, оболтус ты этакий!"
     Он дал  разъяснения, и вскоре  молодой человек  вош?л в  здание, в чь?м
коридоре  выстроилась длинная очередь.  "И  быстро  же народ  соскучился  по
начальству",  -  Лонгин  мысленно  усмехнулся,  решив   подождать  появления
кого-нибудь из немцев. По коридору проходила женщина в форме, он обратился к
ней по-немецки: я московский студент, бежал от советской мобилизации и желаю
быть  полезным Германии. Немка не  осталась безучастной, он чувствовал в ней
благосклонность, когда она повела головой,  приглашая его  идти  за нею. Она
миновала дверь, в которую  упиралась очередь, вошла  в  другую, попросив его
подождать,  а выйдя, сказала:  - Вас  вызовут! - и подбадривающе улыбнулась,
уходя. Минут через десять из-за двери донеслась команда войти.
     Лонгина  принял сотрудник военной комендатуры Густав Найзель. Родом  из
Риги,  он  в  первую мировую  войну  воевал  в  русской армии, потом  родина
сменилась,  в  Германии  он наш?л  себя  в кропотливом  деле  восстановления
старинных книг. С началом второй мировой войны  его мобилизовали как годного
к нестроевой службе, в чине оберлейтенанта он побывал в Польше, во Франции.
     Сидя  за конторским  столом, лысеющий седой офицер с кустистыми бровями
смотрел  на  стоящего перед ним крепкого  парня,  небритого, оборванного, но
глядящего  весьма самоуверенно, даже нагло. Тот  начал с сообщения,  что  он
студент, но немец по-русски перебил его:
     - Не трудитесь.
     Лонгин  обрадованно  кивнул, перейдя  на  родной  язык,  назвал вуз,  в
котором учился, и был опять прерван:
     - Здесь нет нефти.
     - Да, конечно. Но у меня есть несколько идей.
     - Действительно? - в глазах немца была ирония.
     Лонгин начал  о  брошенных повсюду советских грузовиках: так называемых
"полуторках"  (грузоподъ?мность  -   полторы  тонны),   это  были  взятые  у
американцев  в  производство  "форды" образца 1930 года. Они  подходили  для
грунтовых дорог.  Застрянь полуторка  в осенней грязи, двум-тр?м мужчинам по
силам вытолкнуть е?.
     Найзель глядел  на парня с  насмешливым раздражением:  "Ты уверен,  что
сообразил  то,  до  чего  другие бы  не  додумались?"  Как  часто приходится
прогонять болванов с  их открытиями или проныр, пытающихся хорошо устроиться
под    каким-нибудь   благовидным    предлогом.   Оберлейтенант   проговорил
наставительно:
     - Неприятель не оставил  нам транспорт в целости и  сохранности! У всех
автомашин повреждены покрышки и камеры!
     - Пятнадцатого июля  тысяча восемьсот  сорок четв?ртого года американец
Charles  Nelson Goodyear получил патент  на процесс  вулканизации резины,  -
высказал Лонгин  ровно, без  запинки, как говорят о привычном.  -  С тех пор
дело намного продвинулось в самых  разных направлениях. Сегодня  мы можем не
просто чинить покрышки, камеры, а делать их лучше новых. - Он предположил: -
В   городе,  наверно,  брошена   авторемонтная   мастерская   с  необходимым
оборудованием. И, кроме того, разбитые  красные (он выбрал это  определение)
побросали армейские мастерские.
     Оберлейтенант  Найзель почувствовал,  что запахло полезным, и пригласил
парня сесть на стул.  Парень не понравился, но это было отметено, коли  дело
коснулось пользы для Германии.
     - Мо?  первое  требование - вы должны  создать мастерскую!  -  произн?с
немец вразумляющим тоном.
     Лонгин ответил, что хотел бы тотчас заняться поиском необходимого.
     - С вами будет наш ефрейтор,  - сказал  Найзель,  - я дам  вам шоф?ра с
грузовой машиной. Помощников из числа военнопленных набер?те сами.
     Вчерашнего студента едва не  подняло со стула порывом благодарности. Аж
жарко стало. Как было не  проникнуться симпатией к этому не хватающему зв?зд
с  неба,  но  практичному немцу? Старый  человек,  а  какой  молодцеватый  в
превосходно сшитом по нему мундире. Человек, не побоявшийся дать ему власть.
     Оберлейтенант промолвил лиш?нным эмоций голосом формалиста:
     -  Имеются  приказы  военного  времени, и,  согласно  им,  вы  понес?те
ответственность,  если  не представите необходимые  результаты. Предусмотрен
расстрел.


        50


     Дульщиков  обратил внимание,  как неотрывно гостья  глядит на снимок  в
книге.
     -  Догадались,  что  это  русский?  -   указал  он  на  фигуру  Лонгина
Антоновича.
     Глаз Алика определил:  на  н?м  стильный,  от  портного,  костюм.  Если
учесть,  что  лицо  парня к  типично  русским не  принадлежало,  он мог быть
штатским германцем.
     - О-о! Так он русский? А я подумала: какой нахальный фашист.
     "Села  в  лужу!"  - скрывая злорадство,  Виталий Анатольевич  сказал  с
выражением порядочного человека, которому горько говорить о дрянном:
     -  Бывают   такие   среди   нашего  брата.  Обыкновенный  беспринципный
карьерист.  В   то   время  подобных  называли  захребетниками,  шкурниками.
Воспользовался  войной   -   стал   предателем.   Организовал   для   немцев
техобслуживание, загребал деньги...
     -  Как фамилия?  -  обронила гостья походя, словно в манере  бездумного
разговорчика.
     Писатель  без  запинки  назвал  фамилию  Лонгина  Антоновича,   и  Алик
инстинктивно  прибегла к средству,  которое  помешало увидеть  в  е?  глазах
слишком много: она рассмеялась.
     - Он не брат маршала?
     Дульщиков ещ?  раз убедился,  насколько однообразны  ассоциации средних
людей.
     -  Это давным-давно было бы известно, - произн?с заботливо, не позволяя
проскользнуть  снисходительной  нотке,  и   прив?л  обкатанный   пример:   -
Олимпийский чемпион Юрий Власов  - что же, родственник того  Власова? Почему
вы не предполагаете? Потому что это давно было бы известно!
     Алик кивнула, одаряя писателя смешком восхищения. "Недал?кая!  А  мужик
не устоял - помрежем сделал!" - Виталий Анатольевич не додумал мысль, что на
месте  кинорежисс?ра поступил бы  так же.  Он  мысленно  раздевал  пикантную
гостью.
     - И что присудили изменнику? - спросила она.
     - Он не ждал, когда  Псков  возьмут, вовремя смазал  пятки.  Обретается
где-нибудь в ФРГ или в Америке...
     -  Я беру книгу до завтра? - Алик  улыбалась  автору, который вручил ей
томик, с неизмеримым удовольствием запечатлев дарственную надпись.
     Встав, он не без артистизма отвесил утрированно-чинный поклон:
     - Об остальных моих трудах - после обеда.
     Затем с  нарочитой  важностью приоткрыл  дверь, и вошла Ольга Ивановна.
Хозяин обратился к Алику:
     - Признайтесь моей жене, что вы никогда не готовили бигус.
     Она призналась.
     -  Приготовлен  на   нашей  домашней   наливочке,  -   писатель  сладко
прищурился. - Капустка своего посола, с дачи. Грибы тоже своего сбора.
     В продолжение обеда  гостья  непритворно  интересовалась приготовлением
блюда, ей удавались  комплименты  без фальши, так что муж с женой радовались
тоже натурально.  Потом он сказал, что отвез?т Алика в гостиницу или куда ей
нужно, она  ответила, что остановилась у  родственницы, которую мама просила
проведать.
     Он пов?з молодую женщину с сумкой его книг по  Пскову в "жигулях" цвета
коррида, страдая,  что  ему  ещ? год быть в очереди на покупку машины  более
престижного белого цвета. Он рассказывал о  примечательном в городе, а  Алик
мужественно скрывала, как ей не терпится прочесть о человеке на снимке.
     Виталий Анатольевич окинул взглядом жилище Нюры:
     - Здесь вы умр?те от скуки! Вечером заеду: посмотрите наш театр.
     Но ему, видимо, решили напомнить, что перед ним помощница режисс?ра.
     -  Я  должна работать! -  сказано  было  не  то  что  сухо, а  словно с
прорвавшейся злостью.
     Дульщиков ос?кся, переш?л на тон ласкового упр?ка:
     -  Быть  в  Пскове  и  не посетить наш драмтеатр?  Я  вас познакомлю  с
режисс?ром,  с завлитом. Скоро моя  вещь будет в  репертуаре...  Я  заеду  и
потому не прощаюсь! - закончил он и укатил.
     А она вбежала в  домик, в темноватой комнатке  присела к окну - читать,
читать о муже...


        51


     Найзель   инспектировал  мастерскую  Лонгина,  для  которой  тот  наш?л
подходящее  здание  с обширным  двором. Перед приездом  оберлейтенант  нав?л
справки: поступающие из  мастерской шины, камеры служили исправно. Посмотрев
на  работающих  людей  -  военнопленных  и вольнона?мных,  -  он прош?лся по
складу, где застал образцовый порядок.
     Гость был доволен,  и Лонгин  предложил план. В разъездах по округе  он
бывал  на  брошенных торфоразработках,  осмотрел  полуразрушенную  советскую
фабрику,  что  до  войны  производила торфяное  жидкое  топливо. Расторопный
молодой   человек   находил  работавших  здесь  специалистов,  которых  пока
пристраивал  в мастерской, чтобы получали па?к.  Теперь он объяснил Найзелю,
что из местного  торфа можно вырабатывать антисептики,  столь необходимые на
войне, и получать фенолы, которые служат для производства взрывчатки. Но это
не вс?. В московском институте, где учился  Лонгин, было известно: на севере
Псковской  области  почти   построен  сланцеперегонный   завод  для  выпуска
искусственного бензина и другого горючего.
     - Оборудование завода можно привезти и...
     - Я  понял,  - кивнул оберлейтенант и, перед тем  как сделать  запись в
блокноте, произн?с: - Предупреждаю вас об ответственности!
     Расставшись с Найзелем, Лонгин разрешил  себе размечтаться об удаче, но
подобное  тому,  что  произошло  спустя  несколько  дней,  не  посещало  его
воображение.  Спозаранок   в  квартиру,  где  его  поселили,  явился  немец,
назвавший себя зондерфюрером, и учтиво попросил в машину:
     - Вы приглашены в штаб группы армий "Север".
     На  лужке  перед уцелевшим,  некогда  помещичьим,  домом стояли  столы,
поодаль  дружественно  покуривали,  прогуливаясь  или стоя в  непринужд?нных
позах, люди во вс?м белоснежном <b>(3)</b>. Лонгин потом будет третировать себя  за
то, что ошеломл?нно  посчитал, будто  это  вс?  бароны  и графы... Наверняка
кто-то из этих  людей принадлежал к знати, но вообще тут собрались работники
штаба: август  одарял  малооблачной погодой, а когда  и зноем, и они  носили
летнюю, белую для штабистов, форму.
     Отдельной  группой  держались служащие  военной комендатуры  Пскова  во
главе с комендантом и представители русской администрации.
     Главнокомандующий группой  армий "Север" Вильгельм фон  Лееб  пригласил
их,  а также сотрудников  Отдела армейской пропаганды и нескольких известных
военных журналистов на завтрак  по  случаю успешного  наступления. Так  было
объявлено.
     Лонгин присоединился  к русским, городской голова пожал ему руку, и тут
из здания на крыльцо вышел статный военный, на ком так и лучились пуговицы и
награды. Издали бросалась в глаза  красивая посадка его головы, которая тоже
посверкивала, то  ли  будучи обритой, то ли  не  нуждаясь в бритье. Он легко
сош?л на примятую траву, и молодой человек с места, где стоял, увидел -  это
старик.
     Лонгин ощутил чью-то руку на плече - рядом стоял Найзель.
     - Главнокомандующий будет говорить с вами... - прошептал он,  и у парня
выступил пот на висках.
     Вильгельм  фон  Лееб  был  потомственным  воином.  В 1916 году  он  так
отличился  в боях против русских в Галиции, что удостоился редкого поч?тного
титула  "Риттер" ("Рыцарь"). Он считал  Версальский  мирный договор  глубоко
несправедливым  к Германии, она была обманута, сверх всякой меры  унижена, и
потому реванш являлся  для фон Лееба святой целью. Но он  не любил нацистов.
Они  не  приветствовали религиозность,  и  фельдмаршал в  пику  им регулярно
посещал католическую  мессу. Он запретил своим подчин?нным сотрудничать с СС
в истребительных акциях и выдавать эсэсовцам евреев.
     Протестуя  против  вандализма  СС,  фон  Лееб подавал  Гитлеру  гневные
рапорты,   с  чем  тому   приходилось   смиряться:   чтимый  профессионалами
военачальник, автор книг  о военном  искусстве,  был  ему необходим.  Однако
Гитлер распорядился установить за ним тайную слежку.
     Командуя группой армий "Север", наступающей  на Ленинград,  фельдмаршал
изо дня в  день  видел  бездорожье,  лес, болота с  редко и  косо  торчащими
чахлыми деревцами,  примитивные  жилища,  жалкие  хозяйственные постройки  -
безотрадно-дикую жизнь,  которая  словно  глушила  европейскую  культуру  на
пространствах  без  конца  и края.  "Если вс?  это,  - думал  он,  глядя  из
автомобиля,  - станет враждебно нам, мы сгинем здесь". И  приказал  поощрять
местное  население  к  сотрудничеству  <b>(4)</b>. Дать  толчок этой  политике было
подлинной целью сегодняшнего при?ма.
     Фон Лееб беседовал с  журналистами,  когда к Лонгину  подош?л  знакомый
зондерфюрер  и подв?л его к генералу плотного сложения, начальнику  Седьмого
отдела  или   гражданского   управления   <b>(5)</b>.   Тот   представил   русского
предпринимателя фельдмаршалу. Лонгин  стоял подтянувшись,  думая: если немец
ожидал заискивающей улыбки, то пусть пережив?т разочарование.
     Лицо  фон Лееба с  характерными подрубленными усами,  казалось, во  всю
жизнь не меняло суровой мины.
     - Вы готовы производить эрзацгорючее? - задал он вопрос.
     Лонгин, последнее время много практиковавшийся в немецком, подтвердил и
добавил и о других видах продукции.
     - Вы получите вс?, что вам нужно для производства. Мы убедились, что на
вас можно положиться, - произн?с фон Лееб.  - Вы верно выбрали работодателя,
мы ценим способности. С сегодняшнего дня ваша зарплата удваивается.
     Молодой человек с живостью поблагодарил, на  сей раз не сумев  сдержать
улыбку.
     Гостей пригласили располагаться за столами на  лужке, места для русских
оказались в непосредственной близости от фельдмаршала. Городской голова, при
Советах ведавший народным образованием, начал ровным голосом:
     -   Позволю  себе  сказать   о  лжи  и   о  сознательности.  Наш   юный
предприниматель, -  он повернул  голову  к сидящему рядом Лонгину,  -  имеет
заслуги потому, что освободился от лжи.  Другие  сомневаются, медлят, боятся
обвинений в измене родине, потому  что нас много  лет запутывали ложью, - он
подождал,  чтобы  его слова перевели  фельдмаршалу,  и проговорил  с  глухой
тоской: -  Надеяться  нам было  не на  кого.  Года  за три  до  войны  стали
показывать  кинокартину о нашествии  Наполеона  и чем  потчевали. Крепостные
крестьяне,  чтобы французам  ничего  не  досталось,  сжигают свои  деревни и
уходят  на  восток.  Рабам, видите  ли,  желательнее остаться  рабами своего
русского  барина,  чем получить  волю от француза. Желательнее,  чтобы  тебя
могли засечь до полусмерти, продать, проиграть в карты.
     Городской голова невесело помолчал, прежде чем повысить голос:
     - Оба моих деда с отцовской и с материнской стороны были крепостными, и
я не верю, что они подтвердили бы такую ложь. Но кинокартина, вся сталинская
пропаганда заставляли нас верить. Сегодняшним крестьянам внушается: ваш удел
- готовность  умереть  за  свою власть,  которая  отняла,  отнимает и  будет
отнимать у тебя вс?, что ей надобно.
     Выступающий запнулся, сказал с горечью:
     -  Кем   надо  быть,  чтобы  принять  это?  Как  надо  растоптать  свою
сознательность?  -  тут его  охватило  другое чувство: -  Но  тому,  кто  е?
сохранил, даровано внимание сильных мира сего...
     Он  говорил об успехах, ожидающих людей свободного сознания, -  взгляды
не отрывались от Лонгина. Завершилась речь напоминанием:
     -  Ныне  русские встречают  немцев хлебом,  солью,  я  сам  видел,  как
крестьянки выносили иконы к дороге, по которой проезжали немцы. Я  не забуду
этого и  мечтаю увидеть кинокартину о нашествии,  где будут показаны бедные,
но не горящие  избы,  запечатлена правда истории  с подлинными крестьянскими
улыбками, караваи хлеба на  белом холсте, воздетые в крестном знамении руки,
будет показан немецкий солдат, пьющий молоко из кринки, поданной ему русской
крестьянкой. Это должно остаться, это должно крепнуть в отношениях русских и
немцев!
     Адъютант  фон Лееба  уведомил -  пусть каждый пь?т,  что  ему нравится:
коньяки,   водку,   вино,  пиво,  прохладительные  напитки.  Лонгин  впервые
попробовал французского и греческого  коньяков, вместе со всеми здесь желая,
чтобы  как можно больше  русских  переходило  к  немцам. А  тех  и  так  уже
потрясало  число сдающихся  в плен.  Военнопленные охотно шли  в  германские
подразделения  возчиками, шоферами,  работали в мастерских, было немало тех,
кто брал винтовку <b>(6)</b>.


        52


     На фабрику стало поступать  оборудование для перегонки сланцев.  Лонгин
приставил  к   делу   страдавшего,  что  остался  без  работы,   инженера  с
дореволюционным  стажем.  Молодой  предприниматель  рассказал,  какое  будет
создано  предприятие,  и  многоопытный  специалист рвался  действовать.  Его
донимали болезни, но он был уверен, что "вполне ещ? поприносит сто процентов
отдачи", если получит лекарства.  Лонгин  сч?л  наиболее  удобным  попросить
помочь  Найзеля, прич?м обратившись к  нему не  в его служебном  кабинете, а
навестив вечером на дому. Оберлейтенант  занимал  в старом здании квартиру с
видом на реку Великую.
     Добрый семьянин скучал без своих домашних, и гость не ошибся, что визит
развлеч?т его.  С начала двадцатых Найзель жил в Берлине  и, из  года  в год
приводя в порядок тронутые  ветхостью  ценные  книги, общался  с  уч?ными, с
писателями, ненасытно читал, не представлял себе жизни без раздумий и бесед,
без труда над воспоминаниями.
     Он  пригласил молодого  человека расположиться  за столом  у  открытого
окна, на минуту вышел - и низенький пожилой мужичок с бородой вн?с самовар.
     - Здешний дворник, - поведал хозяин, когда человек удалился. - Его жена
свежее яблочное варенье сварила - попробуйте.
     Гость  не возразил, меж тем как хозяин зан?с в записную книжку названия
лекарств,  после  чего налил  в  чашки  чай и  откинулся  на  спинку  стула,
показывая, что прислушивается к чему-то за окном.
     - Поют? - спросил парня.
     Тот не спеша отведал варенья и кивнул. С берега реки доносились голоса.
     - Одни девушки поют, - произн?с Найзель  неторопливо, словно  собираясь
поразмышлять  вслух. Выдержав паузу,  добавил: - Вы можете сказать - и парни
пели бы, если бы не война, если бы вы не пришли сюда.
     Лонгин спросил себя: "Проверяет ранимость моего национального чувства?"
У  него  появилась  бесхитростная улыбка, ибо  чувство  пребывало  в  покое.
Оберлейтенант сказал:
     - Мы, немцы, привыкли, что  в нас видят  разорителей. Но на сей раз  мы
спасли маленький мирный и сверх похвал мужественный народ финнов.
     Лонгин  услышал  то,  что  до  сего  мига  оставалось  неизвестно  ему,
заверченному деятельной жизнью. Когда немецкие  танковые клинья входили  вс?
глубже  в страну  Советов,  а именно 25  июня,  советская авиация  принялась
засыпать бомбами Финляндию, которая не нападала на СССР. 2 июля 1941 Красная
Армия перешла советско-финскую границу.
     Это вторжение  Сталин стал  тайно готовить  сразу  же  после  окончания
"зимней" войны  с Финляндией 13 марта  1940, дабы со второй попытки добиться
своего: обратить независимое государство в советскую республику.  На сей раз
был создан  такой  громадный перевес в силах,  что отчаянные финны неминуемо
должны были быть задавлены.  Немцы же спутали планы  Сталина, колосс СССР не
оказался с  Финляндией  один  на один,  и небольшая  финская  армия  разбила
советские войска, выбросила их со своей земли, продолжая наступление <b>(7)</b>.
     Найзель  признался  Лонгину,  как  ему  приятно,  что  финны  наверняка
благодарны немцам.  Молодой  человек  хотел заметить, что Гитлер, нападая на
СССР, вряд ли заботился о Финляндии, но хозяин опередил:
     -  Так  определило  Провидение!  Немцам  в  этой  ситуации   дана  роль
спасителей  -  благодаря нам  Красная  Армия не  топчет Финляндию,  НКВД  не
расстреливает интеллигенцию, финнов не выбрасывают из их домов.
     Лонгин подумал - сидящий перед ним немец сентиментален, ему свойственно
чистоплюйство (не оттого  ли, что его  воспитали в  дворянской  России?), он
вознаграждает себя за  застарелый груз упр?ков, под которым большинство  его
родичей вовсе не собираются гнуться.
     Немцы  кажутся  Лонгину  нацией богатых  смельчаков,  которые настолько
уверены в превосходстве над всеми, что для них обычно приподнятое настроение
<b>(8)</b>.
     Какая у солдат неотразимая молодцеватость благодаря засученным рукавам!
     А  офицеры,  конечно,  и  родились  с  той походкой  гимнастов,  с  той
непринужд?нной статью, блеском выправки, которые вселяют тоску приниженности
в советского человека.
     И если ты в силах,  ты  учишься восхищаться всем  немецким без зависти,
начиная с  горделивого властного немецкого языка. Тебе нравятся мужественные
голоса   немцев,   нравятся  их   форма,   оружие,   их  тминная   водка   и
консервированная,  в  банках,   колбаса,  их  техника  -  всюду  проезжающие
мотоциклы  с пулем?тами  на люльках, амфибии и приземистые вездеходы  Порше:
когда их видишь на болотистой местности, они  кажутся стремительно плывущими
по траве лодками.  А высокие стройные  германские кони - смешно сравнивать с
ними беспородных советскими лошад?нок.
     Уютно побулькивал самовар, хозяин подн?с к губам чашку дымящегося чая -
Густав  Александрович  Найзель,  который,  не  будь первой мировой  войны  и
переворота  всего  бытия,  счастливо  жил  бы в  России  с  е?  благополучно
сохранившимися усадьбами, монастырями, часовнями.
     - Вы явный  оптимист,  -  обратился  он к молодому человеку,  -  и  мне
хочется услышать от вас - каким вы видите будущее русского народа?
     "Если  ты  любишь  свой народ и  желаешь ему  процветания,  то почему я
должен верить, что мой достоин того же?" - задал себе  вопрос Лонгин,  думая
об ответе, который понравился бы собеседнику.
     - Лучше  бы мне вас послушать. У вас опыт, а у меня только пожелания, -
промолвил гость.
     Густав  Александрович   оказался  расположен  поделиться  накопившимися
мыслями.  Я мечтаю,  сказал он,  чтобы русские  крестьяне  и  рабочие  стали
благодарны  немцам за спасение, как финны. В прошлую войну германские войска
были  в  Крыму,  в  Ростове-на-Дону,  в  Батуми,  всюду   свергая  диктатуру
коммунистов.  Если  мы и теперь будем там  же, народ, которому  пришлось так
пострадать  от коммунистов,  изгонит их изо всех уголков  страны,  и  Россия
может стать союзником Германии, е? над?жным другом.
     Найзель долил гостю чаю и, понизив голос, сказал:
     - Но  в  Германии сегодня  культивируют высокомерие  к  другим народам,
нацисты  считают  заразой симпатии, которые  испытываем к России мы,  немцы,
родившиеся в ней, - он нахмурил кустистые брови. - А что за симпатиями? Дань
нашему  общему германо-русскому прошлому,  гордость за  сделанное немцами  в
России.
     Представляю,   продолжил  он,  как   мало  вам   известно  о  немцах  в
России-монархии.  Они  составляли  костяк  государства,   были  дипломатами,
генералами, градоначальниками, судьями, чинами  полиции, казачьими атаманами
-  службисты,  преданные  престолу. Его с 1762 года занимали цари-самодержцы
германской династии фон  Гольштейн-Готторпов  и немудрено, что  они находили
опору в земляках и вообще в европейцах.
     -  П?тр  Третий  происходил из Голштинского  Дома,  - вставил  Лонгин о
факте,  с  которым был  ознакомлен, правда, без должных выводов, на школьном
уроке истории, и добавил, что о преобладании немцев среди  царских генералов
ему рассказывал старший брат. И ещ? молодой человек  слышал: из деревни, где
он родился, возили  молоть зерно на паровую мельницу богача-немца.  А что до
династии, то разве русские цари были не Романовы?
     Густав  Александрович взялся за объяснение вопросов, к  которым не  мог
быть равнодушен.
     У Петра  Великого остался единственный  наследник  мужского  пола  внук
П?тр. Он умер в 1730 году и с ним оборвалась мужская линия Романовых. Были у
Петра Великого и две дочери: Анна и  Елизавета. Анна вышла замуж за  герцога
Карла  Фридриха  фон Гольштейн-Готторпа, в старом добром  германском  городе
Киле  родила  Карла  Петера  Ульриха и  вскоре  умерла от родильной горячки.
Вдовец не  оказался  долгожителем: покинул бренный мир, когда  Карлу  Петеру
Ульриху исполнилось одиннадцать лет. И вот  он, государь  Гольштейна, в 1762
году был объявлен русским  цар?м  Петром  Ф?доровичем Романовым. Жена  Карла
Петера Ульриха, немецкая принцесса, стала Екатериной Второй.
     - В историю она вошла  как Екатерина Великая. Время е? правления помнят
как "золотой век", - произн?с  Густав Александрович растроганно.  -  Русские
признали  полную ничем  не ограниченную  власть  над собой  новой  династии,
называя е? династией Романовых.
     Власть, по выражению Найзеля,  должна  была приносить и  приносила свои
плоды. Уже П?тр Ф?дорович, или П?тр Третий, изменил решающим образом русское
государство. В  н?м  дворяне обязаны были  служить - и лишь при этом условии
они  владели земл?й и крепостными  крестьянами. П?тр Третий освободил дворян
от  службы,  сохранив за ними  землю  и  крепостных.  Отныне  дворяне  могли
праздно, за сч?т крестьян, жить где им по душе: в своих поместьях, в столице
или за границей.
     -   Представляете,   как   это   сказалось  на  Германии,  в  то  время
раздробленной  на маленькие государства?  -  Найзель не  без  самодовольства
увидел, что этим вопросом поставил Лонгина в тупик.
     Молодой человек  отправил в рот ложку  варенья, отхлебнул чая, понимая,
что хозяину не терпится самому дать ответ.
     - Рабочие места! - сказал тот.
     Лонгин  догадался,  в  то   время  как  Найзель  говорил:  в  маленьких
государствах из-за нехватки  средств  не  могло число  должностей  расти так
быстро, как появлялись на свет дети чиновников. Детей воспитывали в экономии
и строгости, они с усердием учились, верили в свои силы,  жаждали  приложить
их - а сделать это на родине было негде. И самые предприимчивые отправлялись
в  восточную  страну, столь  обширную,  что  в  ней  хватало должностей  для
иноземцев.
     Они  находили  службу   и  до  Петра  Великого,  который  вовсю  открыл
европейцам дорогу в свою империю. Но уж после того как П?тр Третий освободил
от службы русских дворян, вакансий  стало более, чем летом птичьих гн?зд  на
берегах северных морей.
     Брошенные рабочие места везде и всюду ждали  честолюбивых людей,  пусть
на  первых порах кое-как говорящих  по-русски. С Запада в Российскую империю
ехали  и шли  будущие  губернаторы, прокуроры,  смотрители  больниц и тюрем,
начальники  прочих рангов, военные высших чинов и  не очень, инженеры, плыли
мореходы.
     Густав Александрович вспоминал  сказанное о немцах  Пушкиным,  Гоголем,
Тургеневым, Толстым, другими  русскими писателями. Вдоволь  напившийся чая с
вареньем гость восхищался его памятью, вобравшей  столько  подтверждений той
мысли,  что Россия, как писал  германский уч?ный  Арнольд Руге, представляла
собой неустроенный материал,  обработкой которого  немцы  создали е? великую
силу, красоту и славу.


        53


     Чаепития  у  Найзеля,  когда Лонгин  узнавал о  германском  влиянии  на
Россию, случались снова  и  снова. Молодой  предприниматель немало  изумился
факту: немцев в империи стало  так много,  что без них не обходилось ни одно
идейное течение,  даже то,  согласно которому роль их  была вредоносна. Член
Арзамасского кружка  друг  Пушкина  немец  Филипп  Вигель  написал трактат о
России, захваченной германским племенем. А сколько  им досталось от Герцена,
у которого мать была немка Луиза Гаак.
     В один из приходов Лонгина хозяин проговорил:
     - Вы вовремя, мне вчера прислали книгу из Смоленска...
     Он расчихался, у него был сильный грипп.  Лонгин  потому и  приш?л, что
знал  о  его  болезни, о  ней  ему  сказала сотрудница  военной  комендатуры
Беттина,  которая  памятным  июльским  утром  провела  его   без  очереди  к
оберлейтенанту.
     Теперь  истекал  ноябрь,  второй  день ожесточ?нно  дул ледяной  ветер.
Вечером, когда Лонгин  ш?л к  больному,  ненастье разгулялось злей некуда. В
комнате было натоплено, самовар недавно закипел. У хозяина имелась  запасная
пара домашних туфель, и он заставил гостя обуть  их - "чтобы испытать, какой
приятной  может  быть  непогода,  когда  она  снаружи". Свисающая с  потолка
лампочка  в абажуре то и  дело помигивала, принимаясь слегка жужжать, ставни
сотрясались под порывами бури.
     Измученный  насморком Густав  Александрович  сидел  на  диване,  тяжело
откинувшись  на  его  спинку,  глаза  слезились.  Лонгин,  стоя  перед  ним,
внимательно  вгляделся  в него  и сказал,  что требуются два  свежесваренных
вкрутую яйца.
     - Мы в деревне все так насморк лечили, - пояснил он.
     -  Народное  средство, - кивнул немец.  -  Русские близки к природе, вы
знаете  пользу чего-нибудь удивительно простого.  Но русский человек,  как я
слышал, не должен делиться секретами с чужими, иначе средство не поможет ему
самому. Вы даже не подумали об этом.
     Лонгин изобразил шутливую досаду от промашки,  усмехаясь, что  предстал
наивным добряком перед тем, кто действительно наивен. Позвав жену  дворника,
он с позволения Найзеля дал ей поручение, затем больной вернулся к разговору
о присланной ему книге. Гость не позволил ему встать с дивана  и сам взял е?
со  стола.  Автор  штабс-капитан русской  армии Михаил  Константинович Лемке
назвал свой труд "250 дней в царской ставке (25 сент. 1915 - 2 июля  1916)".
Книгу выпустило питерское Государственное издательство в 1920 году.
     - Вот вам обрусевший немец, который считал своих соплеменников отпетыми
врагами русского человека, - проговорил Найзель  и  попросил гостя прочитать
места, отмеченные закладками.
     Тут было  о народной  радости по поводу  начала  войны  с  Германией  в
августе 1914. К Зимнему  дворцу шли толпы, забывшие, как 9 января 1905  года
здесь встретили огн?м мирную демонстрацию. Лемке  написал: до чего  же легко
править  таким  народом!  "Каким надо  быть тупым и глупым, чтобы  не понять
народной души, и каким  черствым, чтобы ограничиться  поклонами с балкона...
Да, Романовы-Гольштейн-Готторпы не одарены умом и сердцем" <b>(9)</b>.
     -  Но они сделали  то,  что  радует  автора,  -  заметил Найзель, - они
ввергли страну в пучину войны с Германией, которая не собиралась нападать на
русских. Посмотрите, что  пишет  этот русофильчик германских  кровей!  Народ
столпился на Дворцовой площади  в  восторге, ибо преисполнен  "веры в лучшее
близкое будущее", он, видите  ли, надеется "на немедленные реформы",  и одно
лишь его беспокоит - как бы им не помешала "свора придворных немцев".
     Густав Александрович возмущ?н:
     -  Но никаких реформ никто  не обещал! Каким же  образом немцы могли им
помешать? Объявлено было о начале войны. И Лемке ликует оттого,  что, как он
пишет, народ "рад свести счеты с немцем".  Вы только почитайте! Оказывается,
народ давно ненавидит немцев, он якобы знал их всегда  с самой  неприглядной
стороны как  управляющих  имениями или  помещичьих приказчиков,  мастеров  и
администраторов  на фабриках. Обратите внимание на фразу, что  ненависть эта
таится  "со  времен  крепостного  права,  когда  немцы-управляющие  угнетали
крестьян". Не  помещики  угнетали, которые торговали крестьянами как скотом,
проигрывали их в карты, а управляющие.
     Лонгин с раскрытой  книгой присел  к столу и читал высказывания автора,
которые комментировал Найзель:
     - Нет ни слова о либеральных мерах. Лемке  сводит все  вопросы к одному
решению: войне с Германией. Вот в ком поистине причина всех бед, корень зла!
Вот  кто не  да?т массе русских людей  есть  досыта, кто застит небо России!
Читайте,  там очень  интересно:  люди слушают,  кого  назначают  командовать
армиями  и  узнают,  что  Шестой  армией  будет командовать  Фан  дер  Флит.
Германское  имя  -  но  восторг  толпы  прежний.  Как  это  увязать?  Народ,
ненавидящий немцев, рад,  что свести сч?ты с ними поручается немцу? Заврался
штабс-капитан Лемке.
     Лонгин ответил, что, может,  и так, а может - просто народ не  способен
ни  к  какой  мысли и  рад  при  начале пожара  поплясать оттого,  что стало
светлее.
     Густав  Александрович  вступился  за  русских:  военные  неудачи  скоро
отрезвили  их  от  бездумного  ликования,  хотя,  сделал  он   оговорку,  до
пробуждения  разума было  далеко.  Началась  охота  за  немецкими фамилиями.
Царских  генералов,  которые их  носили, подозревали  в  шпионаже  в  пользу
Германии.
     Найзеля мучил жар, болезненное возбуждение подст?гивало его, он  должен
был высказаться на выстраданную тему.
     - Тот, кто не был немцем в царской России, не может не удивиться, что в
ней нам было лучше,  чем  русским. Она, управляемая нашими  царями, дала нам
благополучие, а именно это значит, что мы не  могли хотеть ей вреда, ибо кто
же  хочет вреда  самому себе?  Генерал-немец  имел  в  ней  то  материальное
положение  и те перспективы  для  своих  детей, каких  не могла предоставить
Германия.  И  потому можно только вообразить  некоего сумасшедшего генерала,
который намеренно прив?л бы свою армию к поражению от германцев.  Его помощь
не была  бы  ими признана,  лавры достались  бы его  противнику  германскому
генералу, который  отнюдь не захотел бы быть пустышкой,  проехавшей на чужой
подлости.  Было  бы  сказано,  что он разгадал замыслы  неприятеля,  который
сделал эту и ту ошибку. И где и кто провозгласил бы:  "Нет, тут  было тайное
геройство! Проигравший именно пов?л дело так, чтобы  его армия была разбита,
ибо в н?м германская кровь и он желал победы Германии!"
     Лонгин рассмеялся от души, а больной вновь прибегнул к носовому платку,
при этом досадуя, что Лемке ещ? недостаточно опровергнут. Требовались фигуры
симпатичных  немцев, и  Густав Александрович  обратился  к  вечно прелестной
повести.
     -  Тип  генерала-немца  в  "Капитанской  дочке"  не  превзойд?н,  хвала
Пушкину! -  проговорил он и  передал, что сохранила память: мужчина высокого
роста,  но  уже  сгорбленный старостью. Длинные волосы совсем  белы.  Гринев
подал ему письмо и  услышал:  "Поже мой! Тавно ли, кажется,  Андрей Петрович
был еше твоих лет".
     В самом  деле, он ли не вызывает добрых  чувств -  не забывающий старых
друзей Андрей  Карлович, которого никогда и ни при каких  обстоятельствах не
заподозришь в неверности престолу? В молодости славный воин был не чужд, как
и  его  товарищ Гринев-старший,  проказ с некой  Каролинкой, ему приятно это
вспомнить, и разве  же не  видно,  что такой человек не сделает подлость, не
запустит руку  в  казну,  не  займ?тся  подсиживаньем? В  н?м  не  появилось
чванства,  заносчивости,  меж  тем  как  Пушкин  показывает   весьма  важное
обстоятельство.  Старший Гринев давно праздно жив?т в  сво?м именье, а немец
дослужился  до  генеральского чина,  оста?тся  в  армии, и русский  дворянин
просит его распорядиться о судьбе сына.
     Лонгин  в  мысли об  извечной  русской  лени  внимал  Найзелю,  который
заговорил о своих родственниках, сделавших при царях блестящую карьеру. Жена
дворника  принесла кастрюльку со сваренными яйцами. Лонгин завернул их в два
вафельных полотенца и помог больному приложить их к крыльям носа:
     - Вот так придерживайте и прогревайте нос!
     Не  прошло  и пяти минут,  как  Густав  Александрович  с благодарностью
сказал: он чувствует себя лучше. Главное - он мог продолжать разговор, а ему
не терпелось передать гостю, сколь много хорошего принесли немцы в Россию.
     - Я рассказал,  как к вам ехали честолюбивые дворяне,  дети чиновников,
но на протяжении веков мы отдавали вашей стране и тружеников из народа...
     Налив  себе чаю, Лонгин слушал рассказ о старой раздробленной Германии,
где даже дюжим парням было  нелегко найти место  батрака. Семьям, которые не
голодали, имея  кусок земли, тоже радоваться не приходилось.  Участок не мог
прокормить лишние  рты, а они  появлялись  с рождением  третьего, четв?ртого
реб?нка. Поместье переходило к  старшему  сыну, а когда подрастал следующий,
мать пекла пирожки  с  рубленой свининой,  с  луком  и  сыром, с морковью, с
тыквой  и другой начинкой, укладывала их в  его заплечный мешок, отец вручал
молодцу палку, пару новых запасных сапог с каблуками, подбитыми железом, - и
молодой немец прощался с родным домом.
     Идти в  армию?  Но она укомплектована, казна  маленького государства не
позволяет  е?  увеличивать, и приходится  отправляться на  службу  к  чужому
государю.  Хорошо  бы уплыть в Америку,  но есть  ли  чем оплатить место  на
корабле?
     И  вдруг  оказывается - об этом  объявляли на городской площади,  - что
русская  императрица, принцесса с  Рейна, приглашает  немцев  переселяться в
Россию. Птенец, ставший  могучей орлицей,  брал  их  по волшебству  под сво?
крыло.  Небо  послало им это  чудесное покровительство. Люди слушали  громко
читаемый  манифест, и кто  соглашался ехать,  тут же  получал деньги на еду.
Российская казна не только содержала переселенцев, но и погашала их долги.
     Собранные по городам группы доставлялись в Любек, откуда их на кораблях
отправляли  в Санкт-Петербург. Кому-то  предлагали поселиться  на  осушенных
землях поблизости  от  него, кого-то  направляли в Малороссию.  Ремесленники
ехали в Москву, в Тамбов.  Но большинство переселенцев в  60-70-е годы XVIII
века держали путь в  Среднее  Поволжье, где  их ожидали построенные русскими
крестьянами дома,  представления о которых да?т Гоголь, описав помещичий дом
Собакевича: "посреди виднелся  деревянный дом  с мезонином, красной крышей и
темносерыми или, лучше,  дикими  стенами, - дом вроде  тех, как у нас строят
для военных  поселений  и  немецких колонистов". (Н.В.Гоголь.  М?ртвые души.
Глава пятая).
     Для  колонистов закупались орудия труда,  лавки, столы, домашняя утварь
вплоть до  ложек и  прочее  необходимое.  Семья получала  бесплатно тридцать
десятин  земли,  двух  лошадей  и  корову <b>(10)</b>. Между прочим, когда в России
отменили  крепостное  право,  на  крестьянскую семью  пришлось в среднем  по
четыре десятины, и за них мужик вносил выкупные платежи. Семьи же колонистов
на  тридцать лет полностью освобождались от налогов  и  каких  бы то ни было
выплат  и  повинностей,  им  выдавались беспроцентные ссуды.  И, помимо этих
льгот и привилегий, немцы пользовались правом местного самоуправления.
     Они  скоро  становились  зажиточными -  благо,  покровительство властей
оставалось  неизменным при  царях, всходивших  на  престол  после  Екатерины
Великой. У колонистов всегда имелись запасы,  и ни они сами,  ни их животные
не ведали  голода, который так часто заставлял русское крестьянство питаться
древесной корой. В необъятных краях, где извечно царили отсталость и нищета,
немецкие колонии были  островами  процветания, и их  жители не смешивались с
чужеродным  населением. Поток переселенцев  ширился, им выделяли благодатные
места  в Северной Таврии, в  Крыму, на Кавказе,  говорил  Найзель, и  Лонгин
удивлялся непосредственности, с которой  тот произносил  "наши цари",  "наша
Россия".


        54


     Алик  была  в пике  невыразимо  волнующего  торжества:  "Он  больше  не
страшен!" Она упивалась повторением этой  фразы  и не могла с нею освоиться,
танцуя в невзрачной комнате т?ти Нюры. Та была  на работе, никто и ничто  не
мешало счастливо смеяться, раскидывать руки, кружиться. Вон  на диване лежит
раскрытая  книга,  в  ней   сказано:  "Захватчиков  встречали   ненависть  и
сопротивление народа. Только террором  и могли они заставить  людей работать
на себя и на продавшегося им иуду..." -  (далее следовала фамилия Лонгина, а
на  другой  странице  представал  он  сам,  за  много  лет  не  изменившийся
настолько, чтобы его нельзя было узнать с первого взгляда).
     В книге была неправда. На самом деле, к Лонгину никого не приводили под
конвоем, он  понимал, что  качество труда  достигается его оплатой. Но Алик,
разумеется,  не  думала  сейчас  о  достоверности  написанного.  Одно  имело
значение  -  написано  в  советской  книге, и  стоит  показать е?  советским
людям...
     Вспоминая,  как "страшный тип" тешился  властью над нею, давя  тем, что
может  произойти с Виктором,  она  мстительно улыбалась...  Какая  услада  -
потешиться  теперь  самой,  царапая  ногтями его  нервы.  Разрубить  путы  и
приступить... Где, как это будет? Она войд?т в квартиру, он устремится к ней
взять у  не? вещи, окружить хлопотами -  и  услышит: "Фашистский фабрикант!"
Позеленеет. Отшатн?тся. А  вдруг бросится  душить? Ерунда,  он же  наверняка
пойм?т: то, что знает она, уже известно и Виктору. Скорее, старик сломается.
Обмякнет, забормочет, что  во  вс?м виновата его любовь к ней, схватится  за
сердце, попросит подать ему лекарство...
     Интереснее,  если вернувшись,  она поначалу ничего  не скажет. Пусть он
наухаживается  за нею вдоволь, оботр?т е?, вышедшую из  ванны, полотенцем и,
когда подступит  к  кровати  голый, захл?бываясь предвкушением, с  гордостью
нацеливая  торчащий, она произнес?т - у него мгновенно упад?т.  Она наотмашь
ударит его хохотом, она налюбуется, как он жалко ?жится перед нею хохочущей.
И с каким лицом выслушивает е? приказание  позвонить Виктору:  "Скажи, пусть
приедет. Теперь у нас с ним, наконец, будет брачная ночь".
     Е?  захватывали иные варианты  освобождения  и мести, она забывалась то
л?жа на диване, то - сев за стол, то - остановившись посреди комнаты.


        55


     Дульщиков  остался  верен  обещанию  и  явился везти  е? в театр. Вновь
отказываться не годилось, как он мог это понять?
     В  театре драмы имени  Пушкина давали  пьесу  об эпохе великих  строек.
Молодые мечтатели  рассуждали о прекрасном  городе,  который останется после
них на месте глухой тайги,  комсорг, поймав  вора  и под честное слово скрыв
преступление, радовался, что вор исправился, девушка, влюбл?нная в комсорга,
признавалась ему, что сидела в тюрьме...
     Алик невнимательно воспринимала вс? это, видя иные сцены: то бессильную
ярость Лонгина, то мольбу, с какой он простирает к ней руки.
     Дульщиков  представил  е?  режисс?ру  театра  и завлиту,  зав?л  с ними
разговор о своей пьесе, которую собирались показать в новом сезоне. Писатель
угостил всех советским  шампанским, сам, поскольку предстояло быть за рул?м,
пил лимонад. Доставив е? к дому т?ти Нюры, галантно проводил до двери.
     Хозяйка уже спала. Алик,  постаравшись  не  разбудить е?, легла, но  не
могла  уснуть, волнение не  покидало.  Когда  явь, наконец, замутилась,  она
увидела комсомольцев  из спектакля, комсорга, который ругал е?, топал на не?
ногами  из-за  того,  что она будто бы сидела  в тюрьме.  Обрывками мелькало
что-то другое, увиделось нечто  похожее  на  фильм  о  временах  крепостного
права, она была крепостная крестьянка, на е? голове соорудили необыкновенную
прич?ску и, чтобы вести к Лонгину, раздели  донага, в?л  писатель Дульщиков,
вдруг проговоривший: "Мы просто поедим бигус". Она смешливо спросила: "А как
правильно - поедим "бигус" или "бигуса"?"
     Проснувшись  спозаранок  оттого, что  встала  уходившая  на работу т?тя
Нюра, Алик подумала: а ей-то куда спешить. И вскоре снова была в постели. На
этот  раз заснула безмятежно  крепким  сном и, когда насытившись им, села на
диване, потянулась и сладко зевнула, был двенадцатый час.
     Хозяйка  на кухне оставила  ей  хлеб с  маслом. Завтракая, Алик решала,
стоит  ли  возвращаться в дом отдыха. Вс? равно  теперь  она не вытерпит  до
конца  срока. Не  лучше ли прямо  сейчас отправиться в аэропорт?  Она убрала
постель с  дивана,  в ситцевом халатике вытянулась на  н?м  ничком, раскрыла
книгу-находку, охваченная ленью, чувствуя, как отдыхают нервы.


        56


     На улице у дома оборвался шум мотора, раздался звук открываемой дверцы,
через  пару  минут  в  дом  постучали.  "Дульщикова  принесло.  Куда  теперь
повез?т?" - думала она, без спешки идя открывать.
     На пороге стоял  Лонгин. "Ой!" - невольно воскликнула она про себя.  Он
обв?л е? взглядом с ног до головы.
     - Погоди, я отпущу такси, - сказал и удалился.
     Она, не закрыв  дверь,  ушла в комнату, встала  там,  нервно  оттягивая
книзу полы халатика. Муж, войдя, тихо осведомился:
     - В доме кто-то есть? Можно свободно говорить?
     - Никого  нет! - сказала она громче, чем хотела, и  устремила взгляд на
раскрытый томик, лежавший на диване обложкой вверх.
     Лонгин Антонович одной рукой  взял книгу, другой - извл?к из нагрудного
кармана пиджака очки. Он читал стоя, внимательный и мрачный.
     - Перелистни, там портретик, - ехидно подсказала Алик.
     Он  перелистнул  и с  минуту не сводил  со снимка  глаз. Потом осмотрел
книгу с таким видом, будто вытащил е? из мусорной кучи, прочитал вслух:
     - Тираж двадцать тысяч.
     Она с изд?вкой в глазах встретила его  тяж?лый взгляд. Лонгин Антонович
сухо произн?с:
     - Тебе сногсшибательно подфартило.
     - Да!  -  Алик  стояла перед ним,  угрюмым, кажущимся в тесноте комнаты
выше и шире.
     Сейчас  он  смахн?т  с не? халатик, она окажется совсем голой. Чуткость
тела нестерпимо обострилась,  оно словно уже чувствует,  как он  еб?т  е? на
диване.
     - Я не буду поз?рствовать. Мы цивилизованно договоримся, - сказал муж.
     Она прошла мимо него в кухню, села на табуретку:
     - Как ты меня наш?л?
     Он сел рядом.
     - Я с самого начала полагал - Виктор постарается, чтобы  у вас завелась
своя почта. Но я не хотел опускаться  до мелочной слежки. Второе, в  ч?м  не
было сомнений: он будет искать что-нибудь  против меня. Попытки делал ещ? до
нашего с тобой знакомства  и в  день нашей встречи, если помнишь, - тоже. Ты
знаешь, что его интересовало.
     Алик насмешливо бросила, стараясь обидеть его презрением:
     - Ты ему проболтался!
     Он проглотил, говоря:
     -  Когда ты сказала, что тебе надо в Эстонию, ваш план стал мне ясен. Я
был уверен, что  он провалится, и это  отвратит  тебя от повторения попыток.
Позвонил  в дом  отдыха,  мне  говорят -  ты отправилась на  Сааремаа. Звоню
попозже,  заявляю, что меня  обманули,  разыгрываю  гнев, и мне  отвечают  -
видели, как ты рано утром  уехала куда-то на такси. Итак молоденькая дамочка
с щекотливой миссией в Пскове.
     Алик  опустила глаза,  но  только на миг. Да, их  с  Виктором  план был
наивен до глупости, но они выиграли!
     -  Я  думал, где  ты  будешь искать  компромат на  меня, - сказал тоном
размышления Лонгин Антонович, - не  в КГБ же обратишься. Виктор мог  послать
тебя по  библиотекам. Его  Людмила - библиотекарь, и  он знает -  там  много
местной  документальной  литературы.  У  меня  доступ  к справочной  службе,
которая  даст  номера  телефонов  хоть на  Шпицбергене.  Я стал  обзванивать
библиотеки,  и хватило  двух  звонков. Приметы  совпали:  приезжая  девушка,
блондинка, ищет местный материал о войне.
     - Ты сказал, что ты муж?
     -  Мне претит комедийный сюжет. Я  объяснил, что ищу  тебя  по  тому же
делу,  по  какому  ты  обратилась  в  библиотеку. За  любезность, с  какой я
говорил,  меня  вознаградили любезностью,  сказали  -  ты  ищешь  материал у
писателя, который пишет о партизанах,  дали его номер  телефона.  Сегодня  я
прилетел, из аэропорта позвонил ему...
     - И кем представился? Он пронырливый тип, - беспокоясь за Виктора, Алик
боялась, как бы наружу не вышло вс? дело.
     -  Я  сообщил,  что в  войну служил  в разведке,  и  сказал, как  звали
псковского городского голову и  начальника полиции. После этого писатель без
лишних слов объяснил мне,  как тебя найти, - Лонгин Антонович устало прикрыл
глаза, веки отекли  после  ночи,  провед?нной без  сна.  -  Я  взял номер  в
гостинице,  позавтракал и  -  к моей благоверной, -  заключил  он с усмешкой
опустившегося интеллигента, который не уважает собственную скорбь.
     Алик, невольно  прислушиваясь к шумам с улицы, рассказала, за кого себя
выдала и как Дульщиков воспылал охотой написать сценарий будущего фильма.
     - Он не отстанет.  В любой миг  может  сюда заявиться и узнать  тебя по
снимку.
     - Так пойд?м.
     Она вскочила и бросилась собирать вещи.


        57


     Новый  1942  год  встречали у  городского  головы,  звали  его  Василий
Иванович С. В  прихожей у него пахло принес?нными с мороза  мехами.  Пожимая
Лонгину руку, благодушный хозяин дышал перегарцем:
     - Простите Бога ради, я уж не утерпел - печалюсь...
     Он  имел  в  виду  печаль  о  семье,  которая  пребывает  на  советской
территории.  Жена, т?ща,  дети  Василия Ивановича успели уехать из Пскова до
прихода немцев, сам он в последний миг остался.
     Сбросивший шубу гость в  щегольском костюме посверкивал  накрахмаленным
стоячим воротом - удалец, полный бьющего через  край здоровья, разогревшийся
от быстрой  ходьбы  по морозу.  Ему  казалось, от хозяина веет банькой,  тот
представлялся сейчас этаким ценителем удовольствий купцом-хлебосолом - может
быть, потому, что о купцах Лонгин знал понаслышке.
     Вслед за молодым человеком приш?л Найзель, которого вместе  с  Лонгином
хозяин пов?л в комнату со стоящим в углу столом:
     - Читали мы о барской жизни, как перед застольем подходили к закуске...
- он налил  из графинчика  гостям  и себе по рюмке, - дай-то,  Бог, чтобы то
время вернулось не только на сегодня!
     Трое, выпив, закусили копч?ным сигом.
     - У  меня,  знаете, вс? Чаадаев  из ума  нейд?т.  Ну, кажется, дана ему
беззаботная жизнь,  а  он  -  размышлять  с  эдакой  ч?рной  меланхолией  об
отечестве,  -  озабоченно заговорил  Василий  Иванович,  знавший  о слабости
Найзеля к русской истории.
     -  Чаадаев, между прочим,  писал  и  о том, как  царское  правительство
создавало учреждения культуры, - подхватил Густав Александрович, - благодаря
верховной  власти  в   России   неуклонно   развивались   науки,  искусство,
образование, театр, литература... Чаадаев отдавал должное власти. А кому она
принадлежала? Немцам!  Когда умер  Николай Первый, берлинские газеты писали:
"Умер  наш император"  <b>(11)</b>. А  именем Александра Первого  в Берлине названа
площадь.
     -  Прискорбно,  что потом два  двоюродных брата  начали столь  кровавую
войну, - вставил городской голова, подразумевая Вильгельма Второго и Николая
Второго.
     - Я был русским офицером, я  не нарушил  присягу и могу  позволить себе
сказать: Николай  Второй совершил три предательства, - промолвил Найзель.  -
Он мог не начинать  войну с Германией,  отчего Россия не только ничего бы не
проиграла,  а,  наоборот, невероятно много  бы  выиграла.  Второе: он предал
германских  колонистов,  начав их  выселение из  западных  областей  и решив
выселить  и  из  Поволжья: то  есть сделать  то, что  теперь сделал  Сталин.
Третье:  Николай отр?кся от престола,  думая, что покупает  этим безоблачную
частную жизнь ни за что не отвечающего владельца земель и капиталов.
     Густав  Александрович  обвинил  мать-датчанку  Николая  в том,  что она
подстрекала сына  к  войне.  Мария  Ф?доровна мстила  немцам  и  австрийцам,
которые в 1864 году  отняли Шлезвиг у е? родной маленькой  Дании. Но гораздо
большей   силой,   страстно  желавшей   войны  с   Германией,  были  русские
националисты  среди генералов.  Они знали то,  чего не понимал царь: война с
немцами отдаст его в  руки военных  русского происхождения.  Эти люди, в ком
скопилась застарелая ненависть к русским немцам,  составили заговор и здесь,
в  Пскове,  поставили  точку на истории  немецкой России.  Они  думали,  что
будущее  теперь принадлежит им. Но это, объявил Найзель  не без  злорадства,
была иллюзия.
     Пришли ещ? гости, и хозяин засуетился:
     - Прошу в зал, дорогие!..
     За  стол пока не садились, ожидая военного коменданта. Заиграла музыка,
Лонгин увидел за роялем девушку. Осторожно, чтобы не помешать,  приблизился:
у  не? было лицо подростка, но с  какой женственной  грацией  восседала  она
перед  инструментом!  как  легко,   изящно-прямо  держала  спину  и  голову.
Произведение,  которое  она  исполняла, трогало чем-то загадочным,  какой-то
романтичной печалью.
     Когда она кончила играть, первым захлопал Найзель:
     - Браво! Это из "Лирических пьес" Грига?
     Не поворачивая головы, девушка тихо произнесла:
     - "Одинокий путник".
     Е? голос показался Лонгину редкостно мелодичным.  Она встала - высокая,
безупречно  слож?нная; богатая  светло-каштановая коса  доставала  до талии,
пухловатое с полными сочными  губами лицо было удивительно славным, на тупом
носике  молодой  человек  заметил  веснушки,  что  растрогало  и  совершенно
восхитило его.
     Он галантно представился девушке, она, чего он не ожидал, протянула ему
руку:
     - Ксения Усвяцова.
     - И  папу рекомендую,  -  улыбчиво  проговорил рядом  Василий Иванович,
наклоняя голову в сторону подходившего бородатого человека в подряснике.
     Отец Георгий Усвяцов  недавно приехал  с  семь?й из Белграда. С августа
сорок  первого  в Псковском  кремле располагалась Православная  миссия, отец
Георгий стал  одним  из  е?  священников  <b>(12)</b>.  Его  отец  служил врачом  в
Добровольческой  армии, вывез  семью в  Константинополь,  затем в Югославию.
Георгий   стал  псаломщиком   русского  православного   храма,  учился,  был
рукополож?н в дьяконы, потом - в иереи.
     Лонгин взялся  расспрашивать его о загранице,  познакомился с  попадь?й
Татьяной Федосеевной.
     Приехал военный  комендант,  которого городской голова,  сияя,  пов?л к
поч?тному месту. Лонгин сел за стол  рядом  с  Усвяцовыми.  Гостями  были  в
основном  служащие  городского  управления  <b>(13)</b>,  переводчики  комендатуры,
отличившиеся в стычках с партизанами полицейские, несколько врачей, учителя.
Начальник полиции Олег Ретн?в,  уроженец близлежащей деревни, бывший старший
лейтенант РККА,  загодя прислал глухарей, которых подали на стол начин?нными
шпиком, туш?нными в красном вине.  Французское  вино, благодаря связям среди
немцев, достал Лонгин.
     Василий  Иванович,  не   знавший  немецкого,  обратился   к  коменданту
по-русски:
     - Прошу отведать кушанье русских помещиков.
     Гость выслушал переводчика и кивнул.  Он  был в  отличном  расположении
духа. Немцы считали нужным поощрять религиозность  у русских,  и,  благодаря
православному  календарю,  комендант  мог  отпраздновать  русское Рождество,
проведя сво? дома в  Германии. Он  заметил, что собравшиеся держатся слишком
чинно, и решил пошутить:
     - А какую еду любили царские министры?
     Лонгин вонзил вилку в мясо, улыбнулся и соврал:
     - Тетерева на Рождество всегда подавали Екатерине Великой!
     Комендант как истый немец  восхищался Екатериной и предложил тост  в е?
память. Найзель, попросив позволения, добавил:
     - За русскую императрицу, которая о немецких колонистах заботилась так,
как  ни один государь не  заботился  о своих  подданных!  А для  России  она
сделала  столько,  что  о е?  правлении  в  истории  осталось свидетельство:
"Золотой век Екатерины".
     Зазвенели  рюмки, застольем  овладело оживление. Среди гостей были  две
любовницы  Лонгина:  Беттина  и  сотрудница  городского  управления Клара  -
русская,  родившаяся  в Эстонии  в  семье  эмигрантов. Обе  переглянулись  с
молодым  человеком, но он чувствовал одно: слева, отдел?нная отцом Георгием,
сидит Ксения.  Отч?тливо представлялось, сладко будоража,  как он упоительно
целует е?  в  свежие  губы, обхватывая  руками,  осязает  юное тело, а она в
проснувшемся волнении роняет ласковые обжигающие слова...
     Гости становились шумливее, раздалось:
     - Пора танцевать!
     Женщины чувствовали на себе обострившееся внимание мужчин. От некоторых
счастливиц пахло дорогими духами. Все  были хорошо одеты: ездили одеваться в
Ригу,  которая  прославилась  сравнительно   богатыми,  по  военным  меркам,
магазинами.  Лонгин, чтобы не оказаться невежей, потанцевал и с Беттиной и с
Кларой.
     И  пригласил на вальс Ксению.  Спросил, как  ей  жив?тся в Пскове.  Она
сказала,  что начала  заниматься  в  художественной  школе при  Православной
миссии. Вероятно, скоро в кремле будет организован  литературный кружок, она
станет посещать  его. В Белграде Ксения загорелась движением русских скаутов
и намерена, если удастся, здесь распространить скаутскую программу.
     Лонгин горячо прошептал,  что вс? это ему в высшей степени интересно, и
он хотел бы с нею дружить. Так и шепнул: "дружить..."
     - А вы... хотели бы?
     Ксения подняла глаза и спокойно, без тени кокетства, произнесла:
     - Да.
     Потом с нею  танцевал  Олег Ретн?в,  за  ним  - переводчик  коменданта,
другие  мужчины. Выпивший лишку Лонгин ревновал е? даже к Василию Ивановичу,
который пригласил девушку со словами:
     - Уж уважьте старика, я не запыхаюсь.
     Когда настала пора расходиться, Найзель уговорил е? сыграть напоследок.
Она заиграла что-то чарующе-плавное - Лонгин ел  е? глазами,  облокотясь  на
рояль.


        58


     Спустя пару дней вечером он заглянул к  Усвяцовым и пригласил Ксению на
прогулку. Под их ногами хрустел снег, воздух был  сух и  разрежен от мороза,
над  трубами л?гкие  дымные  столбики  вытянулись  в  небо.  Солнце  ещ?  не
закатилось,  крест  над церковью посверкивал золотом,  купол скрывали  леса:
велись реставрационные  работы. Двери храма были открыты, шла служба. Ксения
набожно  перекрестилась.   Лонгин,   собранно-степенный  в  эти   мгновения,
последовал е? примеру. Она вдруг произнесла:
     - Почему  вы ничего не  сказали, когда немец расхваливал немку, русскую
царицу, за то, что она больше всего заботилась о немцах?
     Он, подумав, ласково-спокойно ответил:
     - А что тут возразишь? Уже то хорошо, что немцы, стараясь для себя, и о
нас не забывают. Эту церковь они открыли <b>(14)</b>.  При Советах, знаете, что тут
было? Контора по при?му утильсырья, склад.
     Лонгин окинул девушку взглядом:
     -  На вас хорошенькая шапочка, перчатки тоже вязаные. Козий пух? Купили
на здешнем рынке  -  понятно. А при Советах - если б  кто-то из купленной им
шерсти связал такие шапочку и перчатки и рискнул вынести на рынок - попал бы
в тюрьму.
     Ксения  сосредоточенно  сунула  носок  сапожка  в сугроб,  словно делая
что-то очень нужное:
     - За вс? это мы должны немцев благодарить? - спросила с напором.
     Он рассмеялся:
     - Ну, не ругать же...
     Она  вдруг  понеслась  от  него - длинноногая, спортивная -  свернула с
расчищенного тротуара в переулок,  на тропу,  что вилась между сугробами, он
стремглав летел за ней в  чувственном экстазе. Они промчались по откосу мимо
стены  кремля,  и  внизу, под  обросшими инеем  деревьями, он обогнал  е?  и
загородил  путь. Она резко  встала -  выросшая из своей овечьей  шубки,  что
гораздо короче т?мной шерстяной юбки. Девочка  лишь чуть-чуть запыхалась  от
бешеного бега, но каким огн?м пылали пухлые щ?ки.
     - Не останавливайте меня! Вы - не русский патриот.
     Она  попыталась  обойти его, их  ноги  проваливались в  глубокий  снег.
Изобразив горечь обиды, он глухо выговорил:
     - Мы едва знакомы, а вы так оскорбили меня...
     Е? рука поднялась, почти коснулась его локтя - опустилась.
     - Но ведь я сказала правду! Или...
     Он как  мог старался выразить лицом  непереносимую душевную боль, потом
напустил на себя мрачность, заговорил как бы в жестоком волнении:
     - Судите  сами,  кто  я.  Я  ненавижу  Гитлера,  Сталина,  большевиков,
марод?ров и всех тех,  кто убивает беззащитных, кто убивает львов, слонов...
я ненавижу зло!
     - А будущее России - добро? Правда?
     Он с важностью, с жаром убежд?нности произн?с:
     - Вне всяких сомнений!
     Девочка обеими руками погладила его руки ниже локтей.
     - Однако вы меня очень обидели. - Он  убито  опустил  голову,  шагнул в
сторону.
     Она стояла молча;  медленно,  понуро  пошла. Лонгин сделал шаг следом -
услышала, обернулась.  У  е? рта мелькал парок, меж  тугих губ белели ровные
несколько  крупноватые зубы.  Любуясь  ею,  он взял е? за  плечи  и коснулся
влажных  губ быстрым жгучим  поцелуем.  Невыразимо хотелось поцеловать е? не
так -  поцеловать с замиранием, длительно: лаская языком е?  язык... Кое-как
удержал себя.
     Пора  поворачивать  назад.  Возвращаясь, они  поднялись на  откос,  она
просунула руку под его локоть:
     - Вы мне не доверяете? - и еле заметно прижалась к нему.
     Он чувствовал: она жд?т настоящего поцелуя - такого, о каких слышала от
старших подруг. И, как если бы их мысли были совсем об ином, сказал:
     - Тссс! В первую прогулку я не имею права называть пароль...
     До  самого  е? дома  он  шутил, показывая, что,  приоткрыв  завесу  над
тайной,  нарочито  обращается  с  нею  как  с  маленькой,  а  она  притворно
возмущалась, наслаждаясь тем, как это ему нравится.


        59


     На  улице, перед  тем как с Аликом войти  в гостиницу, Лонгин Антонович
негромко сказал:
     - Пожалуйста, не забывай о жучках.
     Он объяснил, что  в  гостиницах,  куда  простых  смертных  не  пускают,
установлены подслушивающие устройства. Постояльцами  бывают люди, облеч?нные
доверием,  а  таких как  раз  и  проверяют.  До  Алика что-то  подобное  уже
доходило, она не страдала беззаботностью и приказала  себе следить за каждым
своим словом.
     Они  поднялись в номер,  профессор медленно обв?л его взглядом и, ч?тко
выговаривая слова, спросил жену о е? впечатлениях от Пскова.  Она посмотрела
на него понимающе и ответила кратко:
     - Понравился.
     -  Но  рынок,  наверно,  бедноват,  - сказал муж  с  натуральной миной,
перевоплотившись в человека, занятого рыночными ценами.
     - Я не была на рынке, - сказала сухо.
     -  А  мне  было  бы  интересно.  Баранина  наверняка по  три  пятьдесят
килограмм, а е? госцена - девяносто копеек. Но попробуй-ка найди в магазине!
     "Это он передо мной выпендривается, - подумала Алик, со  злостью говоря
мужу мысленно: мне плевать, что ты нарв?шься на неприятности, но начн?тся  с
тебя, а кончиться может Виктором".
     -  Если  бы  не  рынок, на одних  макаронах  сидели  бы!  -  возмущался
профессор.
     Она умоляюще прижала палец к губам.
     - Сейчас, сейчас, - обронил он, проходя в ванную.
     Пустив воду сильной стру?й, поманил жену. Она знала из литературы,  что
шум воды  мешает подслушиванию, и пошла к нему, он  стал  е? раздевать.  Она
едва не фыркнула, как разъяр?нная кошка, он прошептал:
     - Шум борьбы возбудит излишнее любопытство... - и снял с себя брюки, за
ними последовала рубашка.
     Ей  вдруг  показалось,  что  он  не вполне  здоров.  Какой-то  чересчур
спокойный обнажившийся Лонгин Антонович шагнул из ванной:
     - Я подожду, когда ты помоешься... Хотел тебе сказать о...
     Она подскочила к нему, закрыла его  рот рукой, прошептала  ему в  самое
ухо:
     - Не надо играть! - потом громко сказала: - Ты не помыл ванну.
     Он стал мыть ванну, в дно била стру?й вода, убегая в сливное отверстие,
профессор тихо говорил:
     - Как принято в хорошем обществе, расстанемся друзьями. Я расскажу тебе
вс? о себе.
     У него  стресс, думала  она,  только бы  его  не понесло  под  гору. Он
продолжал драить ванну мочалкой с куском мыла.
     -  Если он  подойд?т  тебе, я  буду  вам помогать,  - Лонгин  Антонович
распрямился, повернулся  к  Алику. - Вс?, что в  моих силах, только чтобы  у
тебя было счастье.
     -  Будет! - порыв  поднял  е? на цыпочки, в радостных  глазах  бесились
искорки.
     - Пусть ты  ошибаешься - даже ради  твоей ошибки, ради мелкой прихоти я
сделаю, что сказал. Лишь бы у тебя  оставалось  т?плое отношение ко мне... -
при этих словах он опустил взгляд на свой торчащий фаллос.
     Ей подумалось: какой драматург  передал бы всю полноту  содержания этой
сцены?
     - Иначе я сдамся, - произн?с профессор, - и его прихвачу с собой!
     Она  резко мотнула головой,  лицо  исказила  гримаса, на его предплечье
упала е? слеза.
     -  Нет-нет-нет! - вырывался ш?пот из е? полуоткрытого рта. - Только  не
это!
     Он оголил е? и спокойно промолвил:
     - Зачем лицемерить? Прикажи: влупи мне!
     Ей захотелось сжать рукой его оружие, сдавить изо всей силы. О, если бы
оно было кованым из железа... представилось -  он вынимает его из огня, и по
нему, делая его круглее, бьют множество  тяж?леньких молоточков. Если бы оно
было из железа, какую она испытала бы боль! И пусть!
     - Влупи мне!
     Он вдруг  бесцеремонно  запустил руку ей  между ног,  охватил  пятерн?й
сладкоежку - Алик непроизвольно ахнула. Едва не подгоняя его, дала повернуть
себя,  наклонить  над  ванной, уп?рла  ладони в  е? дно,  ягодицы трепетали,
переживания  переполняла  некая изысканность, как если  бы она  прокралась в
чащобу к первобытному мужчине-зверю и тот,  похожий на зубра, сзади щекочуще
прикасался к ней, чтобы внезапно вызвать взрыв влупки. Она резко сдала задом
навстречу,  яро со  стоном  насаживаясь на  лом. Вкусив медку, вздыбила зад,
встречая новый наскок.
     Сгибая  ноги  в  коленях,  он  махал-махал низом  туловища,  она  сочно
вбирала,  в  тесноте  бега  они  несли  друг друга  выше  и  выше,  вдосталь
потчевали, и в пике жадности он сжал руками е? груди.
     Сидела  на  кровати, накрывшись простын?й, умиротвор?нная, вяло досадуя
на  себя.  Ничего,  пусть у  не?  произойд?т с Виктором,  и  она сумеет дать
Лонгину почувствовать: с ним ей неприятно.
     Он  принимал  душ.  Потом  по  телефону  заказал  в  ресторане  обед  с
венгерским вином "Бычья кровь". Оба ели с аппетитом.
     Когда  такси  доставило  их в  аэропорт, Алик  по  подсказке профессора
позвонила  Дульщикову.  Уведомив его,  что обстоятельства  изменились  и  ей
срочно нужно быть в другом месте, сообщила:  возможно, в скором времени дело
опять привед?т  е?  в Псков.  Она  не  жалела интонаций,  щекотавших  сердце
мужчины. Лонгин Антонович слушал с явным (или показным?) удовольствием.
     Пара, улетевшая в южноуральский город, выглядела вполне благополучной.


        60


     Морозным декабр?м сорок первого обж?гшись под Москвой,  немцы в феврале
сорок  второго  заставили заглохнуть  контрнаступление советских  войск, под
Вязьмой  отрезали  33-ю  армию,   которая   продвинулась   наиболее  далеко,
командовавший ею генерал-лейтенант Ефремов застрелился. Ещ?  успешнее  немцы
действовали севернее Вязьмы, окружив 39-ю армию и часть 11-го кавалерийского
корпуса. Доля окруж?нных вышла к своим, но число пленных превысило пятьдесят
тысяч, а количество убитых и пропавших без вести - двадцать две тысячи.
     Под Ленинградом противники держались  в обороне. Фон Лееб считал, что в
сентябре  взял  бы город, если  бы фюрер не приказал ему  перейти к блокаде.
Гитлер   продолжал  пагубно  вмешиваться  в  управление   войсками,  и   для
фельдмаршала  это  стало невыносимо. 16 января 1942  он  подал  заявление об
отставке.   Его  сменил   Георг  фон   Кюхлер.   Не   нацист,   он,  подобно
предшественнику,  выступал  против истребления  евреев  и  не сотрудничал  с
карателями СС <b>(15)</b>.
     Кюхлер  считал  нужным, по  возможности, делать  для населения что-либо
полезное. Если гауляйтеры находили, что колхозы  облегчают управление,  и не
спешили распускать их, то главнокомандующий группой армий "Север", поскольку
Псковская  область как особо  важная в  оперативном  отношении, оставалась в
ведении  военных, уже весной  1942 приказал  упразднить  колхозы. Земля была
передана  в  частное пользование  крестьянам.  Досталось работы  землемерам,
агрономам.  Партизаны  получили  из Москвы  указание  убивать  их <b>(16)</b>. Олег
Ретн?в,  умевший  развивать  полезные связи, кое о  ч?м  узнавал  вовремя, и
несколько покушений удалось предотвратить.
     Скобарь  (уроженец Псковщины) он  встретил  войну  старшим  лейтенантом
Красной  Армии,  командуя  отдельной  пулем?тной ротой;  попав  в окружение