когда честь потребовала - все это не удержало меня совершить! Что совершить - про то не тебе знать... Уволили от службы, но я оставался при деньгах. Мог найти, как и прожить хорошо, и поднажиться. Но я взялся за тяжелое: открыл каменотесную мастерскую. Сам же тесал камень и учил подручных... Сожительница меня запрезирала. Женщина молодая, приятная и дорогая мне... Не захотела со мной более продолжать. У нее от меня были девчушка и мальчик, и я оставил ей дачу. Шестьдесят процентов скопленного записал на них, а самому пришлось помещаться с мастерской в сарае. Бился-бился, а не шло дело, работники попадались пьющие, прохиндеи, клиенты в обиде всегда... так до большевицкого переворота и дотянул - тому должен, другому. Володя вдруг смягчился, сказал улыбаясь, почти дрожа от теплого чувства: - Зато как узналось про белых - я судьбу-то и понял! Начата белая битва за Россию. Вот на что я был послан, к чему меня жизнь подводила... в кошмарный час России - зрелой головой и всею испытанной силой - действовать за Россию! - А ты считаешь, - с упреком, но без злости обращался к Павленину, - я - предатель. Дурочка! - с жалостливой иронией назвал Егора как существо женского рода. - Вернее меня нет. Павленин думал с душащим возмущением: "Брешешь-то зачем так мудрено?.. А если ты когда-то в самом деле бабе и детям своим оставил дачу, то теперь на десять дач нажился. Чехи вон как грабят, а ты при них - с развязанными руками..." Сказал неожиданно легко, голосом, звенящим от безоглядно-злого подъема: - Зовешь к вам в агенты? Попроще, покороче надо было! А историю свою щипательную сберег бы для семинариста, дьячкова сынка... Павленина захлестнуло пронзительно-страшное и вместе с тем торжественное чувство гибели, он спешил высказать : - Я слушал твои сопли - думал: ты, как фасонная блядь, модничаешь и крутишь вокруг того, чтобы со мной к нашим бежать. Потому что - вашим каюк! - он весь подобрался, стремясь произнести с предельным, с неимоверным сарказмом: - А ты меня-а-а, хе-х-хе, меня-а-аа! к вам в шпики тянешь, ха-ха-ха... - прохохотал деланно, тяжело и с заледеневшими в ярости глазами будто прицелился в Ромеева: - Не знаю, какой ты, хи-хи, ве-ерный... Но о себе скажу: я - своим верный! Володя с внезапной простотой сказал: - А я это знал, Егор Николаич. Я тебя до нутра видел - ведь ты со мной был очень откровенным. Видя твое доверие, и другие ваши мне вполне доверяли. От твоей доверительности, от твоей пользы и происходит моя человечность к тебе - конечно, в отмеренной позволительной степени. Боясь сломаться, размякнуть, арестованный понудил себя со злобой выдавить: - Ври, ври... Ромеев, словно не услыхав, говорил: - Про твой страх смерти и что в бою не бывал - знаю от тебя же. И потому оцениваю, сколького тебе стоит со мной держаться и говорить такое. Я всегда чувствовал твою силу - и поэтому должен был сказать перед тобой о себе. Твое дело не верить - а я открылся. В агенты же я тебя не тяну и не хотел. Сам знаешь - из ваших найдутся не один и не два. - Он выдвинул ящик стола; стол достаточно широкий, и сидящему напротив Павленину не видно содержимое ящика. В нем под листом бумаги - револьвер со взведенным курком. Володя протянул арестованному бумагу, карандаш: - А показания ты все-таки дай. Егора оглушило смятение. Силу мою чувствуешь? Так чувствуй! Написать: "Я - большевик, от своих убеждений не отказываюсь, белого суда не признаю..."? "Смерть белой сволочи!"? Или потрафить им? словчить, написать про то, что они уже и так знают, посмирнее написать... Заменят расстрел отправкой на Сахалин, у них это бывает... Он сжимал карандаш, силясь думать спокойнее, напряженно склонился над листом бумаги, а Ромеев незаметно опустил руку в ящик стола, взял револьвер; не вынимая его, тихонечко выдвигал ящик на себя и вдруг неуловимо приподнял наган и выстрелил. Павленин ничего не успел увидеть. Пуля угодила ему в лоб над левым глазом - тело мягко свалилось на пол, стул шатнулся, но не опрокинулся. Выскочив из-за стола, едва удерживая в затрясшейся вдруг руке револьвер, Володя, готовый стрелять еще, заметался над телом. По нему прошла легкая судорога. Павленин был мертв. Унимая себя, Володя мысленно вскричал: "Это только и мог я для тебя сделать". Он избавил арестованного от муки ожидания, от процедуры казни. 17. Унимая себя при виде воровства, царящего в тылу, сопротивляясь муке отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные, гордые - и ради них избавлена будет от казни Белая Россия. Умиленно берег в памяти день, когда вдруг встретился в Омске с Сизориным. Ромеев был в парикмахерской - с молодости держался привычки хоть изредка, но бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а он уловил в себе беспокойство от чьего-то взгляда. Увидел в кресле поодаль тощего, недужно-бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами. - Дядя Володя! С Сизориным в парикмахерской был приятель, они зашли обрить головы - замучили вши. Когда Ромеев и два молодых солдата вышли на летнюю полуденную оживленную улицу, по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не через каждые десять шагов попадались кофейни, чайные, рестораны, Сизорин фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе: - Парикмахер только стричь - а вши как посыплются!.. Он покрывала меняет и бросает, меняет и бросает, а они сыплются... Позорище! - заключил парень весело и с наслаждением провел пальцами по глянцево-голому черепу. У его товарища череп был странно удлиненный от лба к затылку - походил формой на дирижабль. Сизорин представил этого долговязого, поджарого юношу как Леньку из Кузнецка - добровольца 5-го Сызранского полка. Ленька выглядел не лучше приятеля. Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба еще и переболели тифом, и им дали освобождение от службы на полгода. Вручили им и деньги - солдаты подсчитали, что хватит их, если иметь в виду только еду, лишь на неделю. А где они будут жить? Врач посоветовал проситься на поезд американского Красного Креста. Случалось, американцы брали выздоравливающих белых солдат санитарами или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже обещали взять в Америку. Сизорин, захиревший, изможденный до полусмерти, вдруг заразительно рассмеялся. Вероятность очутиться в американском поезде, где все блестит чистотой, где вдоволь сливочного масла, засахаренных сгущенных сливок, а к мясному супу дают еще и копченую колбасу, представилась солдату неправдоподобно-комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним. Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал: - А почему не попроситься? Я знаю - они берут. Они - христиане, а по вашему виду все понятно... Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил: - Да мы в этом поезде со скуки подохнем! - тут лицо его сделалось строгим, он хотел произнести сурово, но вышло растерянно и вместе с тем поражающе искренне: - "Попроситься"... Мы столько прошли... мы... и - проситься? Его спутник как бы жадно схватил что-то невидимое: - Нам бы снова трехлинеечку в руки! У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части. Ромеева до слез пробрало от щемящей жалости и уважения. Он повел ребят кормить - но не в ресторан: не то состояние души, чтобы сидеть среди ресторанной публики. Он нашел наклеенное на стену объявление: "Обеды на дому". Их впустили в бревенчатый флигель в глубине двора, в некогда небедную, а ныне жалкую комнату, куда из кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка, вдова значительного в свое время местного чиновника, боролась за существование: собственное и детей-подростков. Гостям принесли, как хозяйка назвала их, "домашние щи", в которых оказалось чересчур много капусты и совсем мало говядины, подали рубленые котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем. Главное - они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить... Ромеев узнал из рассказа Сизорина, что Быбин погиб от ранения в живот, промучившись около суток. В бреду он поминал шурина, убитого за месяц до того, бормотал, что они в честь встречи "раздавят баночку". Сизорин описал, как изменился Шикунов: показывал себя рьяным служакой, его произвели в прапорщики - и он стал неприступно-властным, строит из себя "военную косточку", раздобыл перчатки тонкой кожи и летом не снимает их. Лушин, всегда носивший усы, зарос до самых глаз бородищей, все так же ухитряется находить выпивку, все так же охотно, подолгу рассуждает. Ромеев слушал с видом человека, который мучительно колеблется. Вдруг решился - стал рассказывать о себе... Отложив служебные дела, повел ребят на берег Оми, там давали напрокат лодки; он катался с ребятами на лодке и описывал свою жизнь... Потом пошли в привокзальный сад, прогуливались и сидели там на скамейке, пили морс, а он все рассказывал... Повторял, что грешник, однако есть у него одно: на эту войну он пошел, как на библейский брачный пир и, "как и вы, великое юношество России, вошел в брачной одежде!" Многие же пошли на войну "не в брачной одежде", и к ним будет отнесено то, что в библейской притче сказали подобному человеку: "Друг, как ты вошел сюда не в брачной одежде?" Он же молчал. Тогда хозяин велел связать ему руки, ноги и бросить его во тьму внешнюю". Сизорин и его товарищ не поняли этой ссылки на Библию, даже как-то и не задумались. Пора было прощаться. Когда Ромеев ушел, Ленька под сильным впечатлением проговорил: - Такой непреклонный к самому себе человек! Если б, к примеру, он иногда напивался и голый на четвереньках лаял, как собака, - я бы его все равно уважал. Сизорин убежденно согласился. - Большой человек! - с твердостью сказал он. - Великий человек! 18. То было в августе девятнадцатого... А в феврале двадцатого поезд чешской контрразведки отбывал из Хабаровска на Владивосток. Позади остался Иркутск, где кончил жизнь проигравший Колчак. Эшелоны англичан, французов, чехословаков тянулись в Приморье, там держалась еще белая власть. Майор Котера распорядился пригласить в купе Ромеева. Капрал Маржакнатащил с поезда любезных англичан запас джина, и майор, питавший симпатию к Володе, хотел обрадовать его. Володя, впрочем, в последнее время и без того пил - правда, не английский джин, а продававшуюся на станциях китайскую самогонку. Пьяный, он, против обыкновения, часто брился: на землистом, с синевой под глазами лице багровели порезы. Котера приветливо глядел на вошедшего: - О-о, какой мы горки! Садись, выпей джин, он сладки, и ты перестанешь быть горки. Ромеев медленно от старательности поклонился и чопорно (а как иначе держаться при таком виде уважающему себя человеку?) уселся напротив чеха. В то время как тот улыбчиво наполнял его стакан густовато-маслянистым пахучим напитком, Володя приглушенно, чтобы не так была заметна горячечная надежда, спросил: - Может, еще будет контрудар? Может, хоть Сибирь пока от них отстоим? Офицер молчал, пододвигая ему стакан, наливая себе, сделал Маржаку знак распорядиться насчет свиного жаркого, наконец неохотно ответил: - Нет, дрогой, это вже конец полный. Володя пил и, страдальчески кривя простонародное худощекое лицо - точь-в-точь мужик, которому костоправ накладывает лубки на поломанную ногу, - жаловался: как работала контрразведка! сколько подпольных большевицких организаций было раскрыто, сколько переловлено красных! И, несмотря на всеэто, - поражение... Котера раздумывал: этот хитрый, ловкий человек притворяется? Неужели при его наблюдательности мог он не понимать того, что давно знали чехи: белые проиграют? Майор возразил собеседнику: чешская контрразведка не потерпела поражения. Легионеры понесли очень мало потерь (потери их, главным образом, от тифа), возвращаются на родину организованно, не без удобств, и увозят в сохранности все то, что им нужно увезти. Володя с ехидством повторил слова чеха: - Увозят все то, что им нужно. - С пылом, с болью воскликнул: - Но я ведь не за то служил! Я за белую победу служил! Котера лукаво усмехнулся: - Про то в твоем кабачке, в Праге, рассказывать будешь, будут слушать тебе русские эмигранты. Ромеев сидел в немом непонимании; наконец сказал: - В каком кабачке? Офицер, не раздражаясь на его кокетство, терпеливо ответил: в том кабачке, который он поможет Володе открыть в Праге. - За твои тысяч десять долларов, - пояснил Котера. - Золото, камни... все то мы в Европе обратим на доллары. Ромеева раздирали колебания: сдержать обиду? С губ сорвалось: - Нет у меня. - Говорить можешь, страхов не надо, - как мог дружелюбно увещал майор. - Семь-восемь тысяч? - Нисколько нет! - Володю взвинтило, он стал вдохновенно доказывать, что "на эту войну пошел по-чистому", что к его "ладони крупинки не прилипло", что "в том и виделась ему идея: чтобы среди белых оказались люди, какие досконально по-честному, безвыгодно пошли - и заради их чистого и пошлется победа Белой России". - Но, - сокрушенно, почти с рыданием выдавил Володя, - видать, было мало таких людей. Котера слушал, слушал и прервал: - Тебе очэн много власти бывало дано! Я мой нос в твои дела не ставил! Не бойся, что теперь отнимать буду твое. Я уважаю трофеи, я сам имею мои трофеи. - Офицер искал русские слова, чтобы доходчивее выразить: с его стороны нет и намека на желание присвоить добычу Володи. - Я тебе европейский чоловек! - убеждающе заявил Котера, подчеркивая, как важно право собственности и как уважаемо им. Ромееву стало душно, в голову бросилась кровь, потянуло бить бутылки, стаканы, он остервенело закричал: - Не такой я-а-ааа! Не бер-ру-ууу!!! Поезд тронулся на восток. Был морозный ветреный полдень, за окном проплывал заснеженный пригород Хабаровска, выстуженные, со сверкающими наезженными колеями улицы, застроенные домами из темных кондовых бревен. Солнце ударяло в окно щедро протопленного вагона, и бутылки с джином на столике зеленовато, мягко блестели. Маржак, по приказу майора, притащил имущество Ромеева - единственный чемодан. Володя встал посреди купе, развел в стороны руки: - И меня обыщите! Котера кивнул Маржаку - тот старательно обыскал русского, потом вывалил на пол содержимое его чемодана. Ни доллара, ни колечка позолоченного не нашлось. Было лишь выданное чехами в рублях жалование за последний месяц. Котере вспомнился русский старик, который деревянной колотушкой толок вареную картошку вместе с кожурой, залив водой, ел с удовольствием, был весел. Стоящий напротив Ромеев сейчас вот так же весел... Нет, не так - он весел торжествующе. Его кричащая варварская гордость вдруг взбесила Котеру. Он осаживал себя, но русский продолжал смотреть с разнузданно-дерзким вызовом дикаря-повелителя (он - никакой не повелитель!). И майор приказал выбросить его из вагона. - Все тоже монетки! - выкрикнул в ярости, матерно ругаясь по-русски и желая сказать, что велит вышвырнуть и "манатки" Ромеева. Паровоз, сильно изношенный за время войны, тащил состав со скоростью рысящей лошади, и Володя упал в снег без вреда для себя. Неподалеку валялись его чемодан, полушубок, кроличья шапка. Он шел назад в Хабаровск, омертвело-жестокий, как старый убийца, которого много дней травили в лесу собаками, в кармане ощущалась полновесная тяжесть револьвера, мозг сверлило: "И велел бросить его во тьму внешнюю". 19. Минуло несколько месяцев. Иржи Котера теперь отвечал за безопасность чехословаков и сохранность их грузов во Владивостоке. Ожидая отплытия в Европу, легионеры жили в вагонах, загромождавших запасные пути станции. Помимо чехов, город патрулировали американцы, японцы, русские белогвардейцы, но это не гарантировало от ограблений. Когда взгляд Котеры останавливался на дюжем парне-смазчике, на слесаре депо или просто на каком-нибудь оборванце, майор думал, что, вероятно, ночью он крадется под составами, чтобы ломиком сбить пломбу с вагона, набитого собольими шкурками. Была жаркая середина лета. После обеда Котера перешел из вагона на устроенный перед ним помост под тентом, где стояло дорогое мягкое кресло, которое еще недавно красовалось в богатом русском доме. Белобрысый Маржак, щуплый, бодро-юркий, точно молоденький петух, принес кофе. Котера пригласил капрала за столик, у них были непринужденные отношения. Говорили о происшествиях минувшей ночи: ограблен склад мануфактуры русской торговой компании, раздет донага американский лейтенант, возвращавшийся из казино... Маржак поворачивал голову вправо, острые, в белесых ресницах глазки следили за подростком, что топтался у эшелона напротив, заговаривая с легионерами. Паренек запускал руку в карман штанов, бережно доставал что-то и показывал чехам. Котера, который, как и капрал, заметил его, с требовательным вниманием взглянул на подчиненного. Тот ответил на немой вопрос: - Предлагает краденые украшения. Оба одновременно улыбнулись: они подумали о Ромееве. Котера обронил: - Ты чему-нибудь научился у Володьи? Капрал понял начальника и с готовностью встал. Когда парнишка, распродав товар, пошел со станции, торопясь отнести выручку тем, кто его послал, и получить награду, следом потянулся "хвост". За подростком проследили до барака в глуши пристанционной слободки. Вскоре строение окружил взвод легионеров. Ворвавшись в барак, они застали там компанию пьяных и полупьяных людей; одни, сидя на подушках, брошенных на лоснящийся от сырости земляной пол, играли в карты, другие, сгрудившись вокруг стола, ели и пили. Кто-то из компании выстрелил, и тогда чехи перебили почти всех. x x x Котера прогуливался между составами по чистой, посыпанной свежим песком дорожке. Завидев бегущего капрала, заинтересованно остановился. Маржак, который, казалось бы, не отличался эмоциональностью, на этот раз не в силах был стоять, как положено, перед начальником. Сделал шаг к нему, еще шаг и, оказавшись почти вплотную, облизывая губы, выпалил: - Там был Володья, господин майор! Котера, мгновенно подобравшись: - Он жив? Капрал ответил "да". Он узнал Володю в человеке, что, пытаясь спастись, бросился к окну барака. Маржак ударил его прикладом и весьма вовремя заслонил своим телом: легионеры пристрелили бы его. Майор, желая скрыть возбуждение и потому понизив голос, поинтересовался, жив ли подросток? Нет, услышал он, парнишка убит. Пока жив лишь один раненый: когда все было кончено, он вдруг подал признаки жизни, но никто из чехов уже не захотел добивать его. Котера взбежал на свой помост и, сосредоточенный на какой-то мысли, ходил взад-вперед. Наконец он опустился в кресло. Капрал докладывал: компания в бараке - обыкновенные бандиты; тела покрыты татуировками, в карманах, помимо колец, серег, часов, найдены вырванные у людей золотые зубы. Выслушав с въедливым вниманием, майор сказал: - Человек хорошо служил нам, принес немало пользы, а оказался вместе с каторжниками... Что значит варварство. Мы спасли его, мы ему доверяли, мы дали ему власть, а он был коварным гунном. Маржак стоял и думал, что тогда, в вагоне, не надо было поить Володю джином, а если уж майор напоил его, то мог бы и снисходительно отнестись к речам пьяного человека. Сейчас Володя был бы с ними, вылавливал бы всех этих бандитов и партизан. Котера, после того как он приказал вышвырнуть Ромеева из вагона, чувствовал неприятные сомнения, пожалуй, даже угрызения совести. Он оправдывал себя, вспоминая наглую гордость Володи - "этот цинизм", как обозначал он мысленно. Однако гадкий осадок не исчезал. Зато сейчас стало ясно: он был совершенно прав! Как бы рассуждая сам с собой, Котера произнес при Маржаке, произнес словно обрадованно: - Я еще никого не презирал так! Я даже не думал, что кто-то может быть так презираем. Капрал спросил, что делать с Володей и с раненым бандитом: отправить в тюрьму? Майор поразмыслил. Тюрьма переполнена арестантами и потому неподходяща для задуманного. Неподалеку чешская комендатура занимала здание с обширными подвалами. Подвалы были настолько сыры, что под склады их не использовали и они пустовали. Вот куда следует поместить Ромеева и его раненого сообщника... 20. Маржак, держа в руке шипящий газолиновый фонарь, спускался по крутым полуразрушенным ступенькам, освещая путь майору. Нагнувшись под низким каменным сводом, с которого капала вода, они вошли в подвал, где тяжелая влага густо висела в спертом, смрадном воздухе. Полчаса назад солдаты, по распоряжению майора, принесли сюда железную кровать и соломенный тюфяк для раненого. Ромееву поставили табурет. Неровный яркий свет фонаря выхватил из темноты страшное лицо Володи - белое как известь, в исчерна-багровых ссадинах, с запекшейся под носом кровью. К всклокоченным густым волосам прилипли паутина и какой-то сор, глаза смотрели дико. Отсветы пламени падали на Котеру - Ромеев узнал его, но не встал с табурета. В усмешке обнажились зубы, арестованный проговорил с тоской и с мертвящей шутливостью: - Ах, не чаял свиданьица... Офицер, стройный, ладный, стоял, заложив руки за спину. Звучным голосом, с издевкой и вкрадчивостью, сказал: - Как ты мог быть с этим людями, Володья? У того голову сводило колотливой болью: от удара прикладом и потому, что последние месяцы каждодневно пил самогонку. Было горько, тошно. Он в отчаянии заговорил и, казалось, заговорил лишь затем, чтобы не завыть: - Как охотники в лесу пса бросают от дури, от куражу, так и вы со мной... Обычного пса звери сжирают, ну, а я со зверьми за зверя стал. Промышляли в Хабаровске, потом сюда подались - здесь добычливее. Чего ж, прощенья теперь просить у вас, что не дался волкам в утробу? Котера дождался, когда Володя договорит, терпеливо выдержал паузу и спросил: - А как же то, чтобы служить без корысти Белой России? Ромеев резко, с силой закачал головой из стороны в сторону, ожесточенно ударяя кулаками по коленкам: - Ага! ага... попали в самое-самое... срезали! Убили наповал... Да чего - хуже, чем убили. Ох, и подело-о-ом! - Он вдруг застыл и надсадно, в исступленном страдании, стал как бы исповедоваться: - То, как я Россию и себя понимаю: то ж ведь - тайна! А я тайну перед чужим пластать стал. За то и кара мне. Сговорился с чужим работать - работай, добывай пользу для своего дела. Но не открывай чужому потаенного, русского! А я открыл - размечтался, ишь. От безмерного мечтанья это... Белая Россия есть мечта потаенная. Иное же - смурная Расея. В Расее мечтательному человеку одно из двух: либо голубем быть сизогрудым, либо бандитом. Котера вдруг указал на кровать, на которой чернела лежащая фигура: - Отчэго он мертвый? До Ромеева, захваченного своим, вопрос дошел не сразу. Когда чех повторил, он бросил: - С чего вы взяли? Жив он. Фигура на кровати пошевелилась - хрустнула солома в тюфяке; грубый голос потянул с фальшивым смирением: - Господа-а, а, господа-аа... прислали б перевязать меня. Я вам сгожусь. Майор приказал Маржаку осветить лежащего. Мужчина на кровати - плешивый, отталкивающего вида - принялся стонать и просить снисхождения; было заметно, что у него нет передних нижних зубов. Котера зачем-то наклонился над ним, пристально рассматривал, совсем не по-командирски топтался на месте. Куда ранен человек? Тот тягуче, обессиленно ответил: - В башку стукнуло - кажись, рикошетом пуля... И плечо прострелено левое... вроде не задета кость-то... Мне б перевязочку... - Как вы не мертвы с потери крови? Раненый, пристанывая, повернулся на тюфяке, указал здоровой рукой на Ромеева, сидевшего на табурете: - Он замотал мне... Портянку разорвал и замотал... Господин офицер, мне бы от фершала перевязку! Я... - мужчина с хитрым выражением продолжил: - Я квартиры знаю, где прячутся, кто нападают на ваших. Всех укажу! Ромеев без интереса слушал разговор чеха с раненым, но вот в мозгу ворохнулось... Он обратил внимание, что у Котеры какой-то не свойственный ему недоумевающе-раздраженный, обескураженный вид. Смотря на Володю, майор обращался к лежащему на кровати: - Хорошо, тебя перевяжут! Но скажи, много вы делали грабежа вон с ним? Он делал? Мужчина хныкающе пробормотал: - Делали... И он, конечно. Котера топнул ногой в замешательстве, в непонятном возмущении, у него вырвалось: - Зачем тогда он тебя перевязал, а не... - не договорив, выругался по-чешски. Володя привстал с табуретки, присвистнул, жгуче блестя глазами: - Ах, вон чего-оо! А я-то не понимал... В подвале сгустилась наэлектризованно-клейкая тишина. Ее рассек голос Ромеева: - Завидная у вас, господин майор, память. Умно ж вы запомнили наше знакомство в Самаре... - он не щурился в резком свете газолинового фонаря, в голосе была не идущая к его виду и ко всей обстановке странная властительная твердость. - Думали, я, как те большевички-лазутчики, своего придушу, чтоб в жизнюшке этой остаться? Вот чем хотели меня припечатать! Как я вас донял, что покою не знаете, не припечатав-то! Улыбаясь в надменном, в каком-то отрешенном спокойствии, Ромеев произнес: - Какой я есть, про то знают Бог и Ангел-хранитель России. А вы, господин майор, - дурак! Фонарь дернулся в руке Маржака, капрал попятился. Котера с неотвратимой рассчитанностью движений расстегнул кобуру, достал мощный армейский пистолет, оттянул затвор и дослал патрон в патронник. Не сводя потускневших глаз с Ромеева, слегка склонился к лежащему на кровати: - Отвечать мне! Он убивал чешских легионеров? Раздался громкий, унылый стон. - Убивал? Мужчина заговорил жалующимся, ненатурально-скорбным голосом: - Вы спросили, и вам я скажу все. Вас я не обману! Он... Котера выстрелил в упор в говорившего. Суетливо отскочил от кровати, прицелился и еще раз выстрелил ему в голову. Потом яростно заорал на Маржака, чтобы тот повыше держал фонарь, черт его дери! Он стремительно бросился прочь, а капрал бежал сбоку, освещая дорогу. 21. Ромеев заметил, что в подвал просачивается свет. Нагнувшись и пройдя под сводом к выходу, увидел, что дверь наверху открыта. Устремившись к чистому воздуху, не задумываясь - по нелепой ли случайности оказался он не заперт или же тут какая-то каверза - поднялся по выщербленным ступеням, шагнул наружу. Он был во дворе комендатуры. Шагах в пятнадцати, у входа в здание, стоял часовой, привычно-гладкого вида чех. Часовой взглянул на Ромеева и не крикнул, не вскинул винтовку. Володя торопливо, ненасытно дышал. Перед ним серело пустое пространство мощеного двора. Кирпичная стена отделяла двор от улицы, ворота были приотворены. Над стеной, над растущими за нею деревьями, что раскинули ветви в густой недвижной листве, - высоко, необъятно излучало тепло красно-розово-желтое закатное небо. За воротами стоял кто-то спиной к двору: были видны плечо, локоть, сапог. Ожидая выстрела в спину, Ромеев - спеша в смерть - напружиненно-деревянной поступью двинулся к воротам. Тот, кто стоял за ними, повернулся и шагнул внутрь. Это был Маржак, в опущенной руке он держал револьвер. "Ага! - словно кто-то с ледяной ясностью сказал Ромееву. - Вот так оно сейчас будет!" Он не остановился - его пронизывало: "Идти как шел или броситься на пулю?" Чех вдруг раз за разом выстрелил в воздух. Маленький, щуплый, но уверенно-непринужденный капрал жизнерадостно глядел на подходившего Ромеева: - Тебе в честь салют, Володья! Иди на свободу - приказал господин майор! - и обеими руками указал на открытые ворота, кланяясь с веселой церемонностью. Не веря и мучительно чувствуя бесполезность охватившей злобы, Ромеев как бы одним духом прошел мимо посторонившегося Маржака на улицу. Тот позвал за спиной: - Стой на секунду! Он сделал шаг-второй, третий и обернулся. Белобрысый легионер улыбался с неподдельным, ребячливым радушием. - Очэн мы уважайм тебе, Володья! - и снова выпалил вверх. *Так с 15 августа 1918 стала называться Народная Армия Комуча. Комуч - Комитет членов Учредительного собрания (Прим. автора). Повесть идет второй, после "Грозной птицы галки", в сборнике под общимназванием "Комбинации против Хода Истории". __________________________________________________________________________________