Михаил Хейфец. Цареубийство в 1918 году --------------------------------------------------------------- © Copyright Михаил Хейфец OCR: Евсей Зельдин Date: 07 Feb 2008 --------------------------------------------------------------- (версия преступления и фальсифицированного следствия) КНИГОТОВАРИЩЕСТВО МОСКВА -- ИЕРУСАЛИМ 1991 АННОТАЦИЯ Российские предшественники нацизма объявили убийство семьи Романовых результатом "жидомасонского заговора". Иерусалимский писатель и историк М. Хейфец пытается, раскрыв подлинную историю преступления, показать, как осуществлялась "акция" следователей-фальсификаторов, а также проанализировать причины и степень участия евреев в русской революции. В книге использованы фотографии из советских и зарубежных архивов, а также В.Вейера, Р. Хейфец и Г.Свербеева. ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ ДРУГА ЮРИЯ ДОМБРОВСКОГО ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ Начальник... почувствовав ко мне симпатию, поделился впечатлениями от только что прочитанной книги о расстреле царской семьи: нужное было дело. Тут я заорал на него так, что на весь обком было слышно: мне понятно, что во время революции бывшего монарха могут убить, -- не одни русские это делали. Расстрел его жены, детей и близких никак не мог быть оправдан даже в то страшное время. Но как спустя 60 лет одни пишут книги, оправдывающие это убийство, а другие читают и соглашаются?! Неужели эти 60 лет ничему не научили наш народ? А. Амальрик. Записки революционера. Глава 1 РОМАНОВСКИЙ БУМ В ночь с 16 на 17 июля 1918 года домашний врач бывшего русского царя, уже два с лишним месяца заключенного в Дом особого назначения в Екатеринбурге, разбудил пациентов -- семью императора и его слуг, разделивших тюремную судьбу хозяина, -- и передал просьбу коменданта тюрьмы: ожидается нападение вооруженных анархистов, узников просят спуститься с верхнего этажа вниз, где их легче охранить от покушения. Романовы и слуги вошли в приготовленную комнату в полуподвале, где 11 чекистов, сотрудников тайной политической полиции, открыли по ним огонь из револьверов. Царя убили мгновенно, наповал, царица успела перекреститься. Той же ночью 11 трупов были вывезены в неизвестном направлении. Через неделю в город вошли антибольшевистские войска, обнаружили следы совершенного преступления и с 1 августа начали следствие по делу об убийстве и ограблении августейшей семьи Романовых (ценное имущество было похищено убийцами). Истребление старшей ветви царствовавшей свыше 300 лет династии не вызвало в России почти никакого общественного отклика: несколько сот монархистов отслужили молебен за упокой душ убиенных на освобожденной от большевиков территории Дона, генерал Михаил Алексеев, вождь белого движения, поплакал там же, в церкви, вспоминая, как уговаривал покойного царя отречься от престола... Не торопитесь, однако, обвинять русское общество или народ в особом жестокосердии: к этому времени Россия схоронила на фронтах мировой войны около двух миллионов военнослужащих и уже бушевала гражданская война с ее, в финале, 11-ю миллионами жертв, погибших в боях, от голода, эпидемий, карательных акций (плюс миллион, как минимум, русских людей эмигрировал из отечества). Убийство почти всех Романовых показалось россиянам ничтожной песчинкой в тайфуне революций и войн, накрывшем тогда Россию, "дыру на карте Европы" (так назвал ее Герберт Уэллс)... Первое десятилетие в бывшей империи Романовых еще вспоминали о екатеринбургском расстреле. Но к "юбилейной" 10-й годовщине возник вопрос об издании сборника исторических документов, и тогда-то великий узурпатор во френче и сапогах высказался про любую публикацию о гибели законного монарха: "Ничего не писать. И вообще помалкивать". На 45 лет письменные воспоминания о преступлении словно испарились на территории Советского Союза. Зато цареубийство и все, связанное с ним, оказало судьбоносное влияние на историю сопредельных с Россией стран Европы. ...Среди вещей, не тронутых убийцами в комнатах царской семьи, следователи нашли книгу, читанную царицей незадолго до смерти, -- "Великое в малом" Сергея Нилуса. В ее текст были вставлены "Протоколы сионских мудрецов", якобы секретные решения тайных вождей мирового еврейства, собравшихся в Базеле в середине 90-х годов девятнадцатого века. Наряду с постройкой подземных переходов к главным правительственным зданиям мировых столиц (будущего метрополитена им. Лазаря Кагановича!) и осуществления коварной свободы печати для расшатывания органических основ европейских народов эти "мудрецы"-заговорщики, оказалось, задумали истребить царствующие династии Европы! К 1918 году "Протоколы" вышли в свет уже в шестой раз (у царицы хранилось четвертое издание, 1911 года). Но только после убийства Романовых они проникли в толщу всемирного читательского интереса. Книга Нилуса, подкрепленная отныне екатеринбургским цареубийством, превратилась в своеобразную улику, в доказательство реальности "жидо-масонского плана истребления монархий и порабощения народов". ...Красавец в адмиральском мундире, с золотым кортиком "За храбрость", объявленный вскоре после гибели царя Верховным правителем России, Александр Колчак не расставался с экземпляром книги, найденной в царской комнате, вплоть до своей гибели от пули чекистов. Ее же случайно раскрыл в провинциальной библиотеке студент, родом из прибалтийских немцев, и понял: здесь, на этих страницах, а вовсе не в большевистских декретах изложена правда о мировой революции! Вскоре молодой немец переехал в фатерланд, в подавленную, деморализованную военным крахом Германию. Четыре предыдущих года ее народ шел от победы к победе, от Марны на западе до Дона на востоке, от Капоретто в Италии до Бухареста в Румынии, и... внезапно Германия оказалась полностью разгромленной. Сознание воинственного и трудолюбивого народа не в силах было примириться с тем, что великие его жертвы и усилия оказались бессмысленными, что уже в 1914 году, когда французы отступали к Парижу, а русские задыхались в смертельных клещах фон Гинденбурга, германская армия стратегически была обречена на поражение... Нет! Проиграла Германия войну только потому, что ей воткнули штык в спину заговорщики-предатели, евреи и масоны. В мозги и души ее народа истерически-настойчиво вливали яд из той же книжки, найденной в екатеринбургской царской спальне. Особенно активно отравлял сознание тот студент из России, -- Альфред Розенберг, что сделался теперь "уполномоченным по идеологии" новой политической партии -- национал-социалистской рабочей, НСДАП. "Прочитайте-ка еврейские протоколы, господа, добытые русской разведкой в Париже, -- вы ведь знаете, какие мастера своего дела служили в Департаменте государственной полиции, они все могли узнать, ВЕЛИКИЕ РУССКИЕ РАЗВЕДЧИКИ!... А кто не верит этому документу, пусть вспомнит судьбу убитых Романовых, а вслед за ними согнанных с тронов Гогенцоллеров и Габсбургов... Не сионские мудрецы это сделали, а большевики и либералы? Какие, спрашивается? Троцкий, он же Бронштейн? Каменев, он же Розенфельд? Зиновьев, он же Радомысльский? Керенский, он же Гельфман? Ленин, он же Ульянов? Роза Люксембург и Евгений Левинэ, оба засланные к нам из России и действовавшие на деньги Ганецкого (Фюрстенберга), а в Берлине им помогал один из трехсот тайных мудрецов -- наш рейхсминистр Вальтер фон Ратенау..." Пока Розенберга в числе прочих мифоманов гитлеризма повесили в Нюрнберге, десятки миллионов европейцев успели заплатить жизнями за эти идеи в сражениях и концлагерях 30-40-х годов. "Тут мы подходим к самому интересному моменту, -- писала крупнейший политолог XX века Ханна Арендт. -- Евреи оказались в центре внимания нацистской идеологии еще до того, как превратились в главную жертву террора современности. А идеология, желавшая убеждать и мобилизовать немецкий народ, не могла выбрать себе объект жертвы наудачу. Такая очевидная фальшивка, как "Протоколы сионских мудрецов" могла лечь в фундамент политического движения только если она вызывала у людей доверие". [1] . "Наверно, ничто в то время так не способствовало развитию антисемитизма и распространению совершенной лжи "Протоколов сионских мудрецов" как екатеринбургская трагедия", -- дополнил ее мысль американский историк Ричард Пайпс. [2] Но ведь все это дела давних, 20-х годов, не так ли? В 1990 году главный раввин Румынии Меир Розен рассказал, наконец, журналистам о своем многолетнем общении с диктатором Чаушеску: -- Он верил в истинность "Протоколов сионских мудрецов", в то, что евреи тайно правят миром и способны устранить любого неугодного им правителя. Поэтому дал разрешение на эмиграцию румынских евреев в Израиль. Не раз мне удавалось использовать страх диктатора перед всесилием "сионских мудрецов", чтобы помогать евреям Румынии... [3] Полвека подобные изгибы исторических судеб, связанные с "Протоколами" и цареубийством, фиксировались историками лишь за границами великой империи. В самой же России до начала 70-х гг. о любых подробностях цареубийства молчали. Глухо молчали. Но вот в 1973 году (как ответ на американский фильм "Николай и Александра") в ленинградской "Звезде" напечатали советскую версию гибели Романовых -- документальную повесть Марка Касвинова "23 ступени вниз" (ее вспоминает Андрей Амальрик, в эпиграфе, предваряющем первую часть книги). Еще через несколько лет по всей стране разнеслись строки ленинградской поэтессы Нины Королевой, опубликованные в "Авроре": И в год, когда пламя металось На знамени тонком, В том городе не улыбалась Царица с ребенком. И я задыхаюсь в бессилье, Спасти их не властна. Причастна беде и насилью И злобе причастна. Редакцию журнала, естественно, наказали, но тема цареубийства и гибели империи будто вырвалась из-под крышки запертого Сталиным погреба. Что заставляло советское общество 70-х гг. пристально вглядываться и заново переоткрывать историю старинного преступления? Что сделало гибель Романовых одной из самых злободневных сегодняшних российских тем -- в публицистике, документалистике, кино, театре? Вот типичный рассказ о духовной дороге к исследованиям по теме цареубийства авторитетного советского историка профессора Генриха Иоффе: "Прочитав книгу английского мемуариста и советолога Р. Пэйрса "Конец русской империи", а затем и другие книги, вышедшие на Западе, я уже не мог принять официальную точку зрения на то, что произошло в доме Ипатьева (домом Ипатьева, или Ипатьевским домом, по имени бывшего владельца, часто называют екатеринбургский ДОН -- Дом особого назначения, тюрьму для Романовых. -- М.Х.). Ужас Ипатьевского подвала нравственно потрясал... Я смотрел на фотографию убитых царских детей и на фотографию семьи моего деда, сделанную заезжим фотографом еще в начале века в далеком белорусском селе. Снятые на ней пять сыновей, пять еврейских мальчиков, одетых в одинаковые русские рубашки-косоворотки, прошли потом через первую мировую войну, революцию, гражданскую, тридцать седьмой. И погибли все. Сколько было таких мальчиков? Они шумели буйным лесом. В них были вера и доверье, Но их повыбило железом, И леса нет, одни деревья. Вставала, вырастала проблема: революция, контрреволюция и цена человеческой жизни, революция, контрреволюция и мораль. Но в те годы она была вне нашей историографии". [4] (Генрих Иоффе -- из той группы советских историков, со взглядами которых в дальнейшем тексте мне придется полемизировать. Тем убедительнее в моих глазах выглядит эволюция его взглядов, тем типичнее.) В 70-е годы советская империя находилась на вершине своего могущества: Ангола и Мозамбик, Вьетнам и Афганистан, Никарагуа и Сальвадор -- этапы большого пути... Но в ту же эпоху все отчетливее осознавался Россией болезненный, гниющий характер национального бытия ("А что будет? Запустение будет, вот что" -- выразил в одном из лучших тогдашних очерков собственное предощущение будущего страны преуспевающий партработник). [5]. В поисках спасения от остро пахнувшею запустения в России начали задумываться о судьбе империи, которую здесь однажды строили и довели до гибели. Вот почему с началом духовно-нравственного возрождения русской нации, какой мне издали, из Израиля, видится сегодня перестройка, в Советском Союзе одновременно, как бы взрывообразно вздыбился "романовский бум", по ироническому определению английского журналиста, "громкий стук царских скелетов в русском шкафу". Самые популярные издания, выходившие миллионами экземпляров ("Московские новости", "Огонек", "Родина") множество более специальных журналов ("Слово", "Отчизна"), телепрограммы "Взгляд", "Пятое колесо", лучший театр страны (Малый) и десятки провинциальных газет и журналов постоянно напоминали читателям и зрителям подробности ушедшего в глубины истории расстрела в Екатеринбурге. Вот несколько отобранных -- по моему личному вкусу -- картинок с этой перестроечной выставки. 1989 год. Распря встревожила православную церковь, новая распря. Одна из зарубежных ветвей православия, Карловацкая церковь, канонизировала как великомучеников семью последнего русского императора; московская же патриархия, при поддержке ряда зарубежных епископов, отказалась эту канонизацию признать. В принципе провозглашая "соборность", т.е. как бы полную согласованность главных церковных решений, православная церковь на практике строится на монархическом принципе управления: рядовые клирики не имеют права оспаривать решений патриарха и Синода, как, скажем, уездные предводители дворянства некогда не смели ослушаться императорских или сенатских указов. Тем с большим удивлением корреспонденты многих газет описывали прошедшую 17 июля 1989 года в стенах Донского монастыря панихиду по "новым великомученикам", на которой присутствовало свыше двухсот человек: "Несмотря на то, что патриарх Пимен не дал разрешения на проведение заупокойной службы, шесть священников согласились отслужить литию. Верующие принесли царские флаги, Библии, кресты и иконы с изображением Николая II. "Боже, царя храни", -- неслось над стенами" ("Русская мысль", 21.07.89 г.) В тот же день верующие собрались в Свердловске, бывшем Екатеринбурге, на том пустыре, где до 1967 года возвышался Дом особого назначения. "Мальчик кладет 11 роз, -- описывал церемонию в журнале "Родина" Ю. Липатников (11 роз символизировали число убитых на этом месте людей). -- Ему столько же лет, сколько было царевичу Алексею. Большинство в безмолвии. Только майор милиции непрерывно и оглушительно повторяет в мегафон: "Это мероприятие несанкционированное, расходитесь! "В руках у людей появляются горящие свечи... Все больше маленьких огней. Несколько человек держат перед собой самодельные хоругви, трехцветный национальный флаг. Звучит молитва. Майор подносит мегафон к лицу читающего молитву и глушит его приказом разойтись... Вдруг из "коробочек" выскакивают крутоплечие спецназовцы... и стали брать." [6] А по другую сторону идеологических баррикад известный публицист и бывший государственный деятель (экс-председатель комиссии Верховного совета СССР по иностранным делам) Юрий Жуков призывал партию к отпору: "Абсурдна развернутая сейчас кампания за реабилитацию и возведение в ранг святых великомучеников Николая Кровавого и членов его семьи... Почему мы не противопоставим подобным выступлениям историческую правду о кровавом царе?" [7] И Жуков был отнюдь не одинок. "О действиях любого руководителя страны, будь он царь или король, история судит не по тому, кого он притеснял или казнил, а по тем действиям, которые сделали государство могущественным. Царь Петр казнил стрельцов, но по сравнению с тем, что было сделано им для образования Российской империи, это капля в море, и в этом была необходимость. При В. И. Ленине было расстреляно потомство царя, так что, мы должны рассматривать это как детоубийство? Нет. Все это необходимо рассматривать с государственной точки зрения, учитывая те обстоятельства, при которых совершались те или иные деяния, -- написал историку, академику Самсонову, его читатель из Херсона Цитович.-- Всякий, кто пытается осквернить и опорочить имя Сталина, есть человек близорукий, не понимающий значения обстановки". "В подвале дома Ипатьева не только была расстреляна семья Романовых! Расстреляна была Россия!.. Я отдам свою 50-рублевую пенсию на памятник... На крови и лжи не может быть ни нравственности, ни здоровья нашей великомученицы-родины", -- прислала письмо в "Медицинскую газету" Галина Виноградова (Орджоникидзе). "Сколько на Руси невостребованных прахов, безымянных могил! Но почему некоторых людей не волнуют ни декабристы, ни сотни тысяч невинных, расстрелянных в ЗО-е годы? Почему смерть последнего монарха так занимает сегодня просвещенные умы? -- заочно возражает ей читатель из Казани Михаил Сидоров. -- Французскому королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте отрубили головы на гильотине. Сейчас... никто во Франции не поднимает вопроса о правомерности этого акта революционного возмездия. Зачем нам ворошить прошлое, закрытое самой историей?" А вот факты, принадлежащие 1990 году. Генерал-майор юстиции В. Н. Васильев в "Военно-историческом журнале" ("Ратоборце") возмущен, что "в настоящее время в печати и на телеэкране мелькают имена и лица детей Николая II, расстрелянных в годы гражданской войны... демонстрируются их любимые игрушки, о которых и по нынешним временам не все дети могут мечтать." По мнению генерала, это сторона "наспех отливаемой антисоветской медали членами, условно говоря, ПАТРИОТИЧЕСКОГО КЛУБА ИМЕНИ А. Д. САХАРОВА." Ибо, продолжает он, члены антисоветского клуба не жалеют почему-то другого мальчика, пионера Павлика Морозова, "классово казненного собственным отцом" (здесь трудно удержаться и не напомнить военпрокурору, что, согласно канонической версии мифа о Павлике, сообщенной некогда мне как юному пионеру, Павлика убил не отец, а дед -- за то, что Павлик доносом обрек на смерть собственного отца, сына этого деда... Что касается неканонической версии писателя Юрия Дружникова, самостоятельно расследовавшего смерть Павлика, то лже-пионера убил местный гепеушник с провокационной целью обвинить мужиков в терроре и, запугав этим, заставить вступить в колхоз.) ...По центральному телевидению передают интервью с лидером патриотического фронта "Память" Дм. Васильевым. Иллюстрируя кинодокументами программу своего движения, круглолицый человек в черном кителе и черных сапогах крутит кадры, запечатлевшие митинг "памятников" в крупнейшем кинотеатре столицы, где демонстрировался фильм "Падшие династии Романовых. Милиционеру, преградившему дорогу на "несанкционированное сборище", Васильев кричал: "Мы что, не имеем права почтить наших мучеников? Сначала их убили, на куски разрезали, тела сожгли, а мы и помянуть не смей?! " Милиционер ретировался... Через некоторое время в этом же кинотеатре провели "закрытый" просмотр фильма популярного либерального режиссера и журналиста, антипода Дм. Васильева, --Станислава Говорухина -- "Так жить нельзя". Тема -- невероятный рост преступности в сегодняшнем СССР, фильм, следовательно, не был историческим. Но начиналась лента с фотографий убитых членов царской семьи и вслед за произносимыми именами назывался способ казни: "расстрелян"," заколот штыком"... "Никто не ответил за это преступление, -- читал голос за кадром. Безнаказанность за совершенные преступления стала нормой нашего общества" -- и следовал вывод, объяснявший зрителям почему давнее преступление так волнует сегодняшнюю Россию: оно явилось "прологом чудовищных злодеяний... геноцида, массовых убийств... разрушения экономики и культуры, растления народа". Теперь, ответив, кажется, на вопрос, почему история стариного преступления так сверхактуально звучит в России в эпоху 80-90-х гг., я должен объяснить еще одно, на этот раз личное обстоятельство: "Что ему Гекуба?", то есть почему исследователь-еврей из Иерусалима решил заняться "русским делом", работая вдобавок вдали от архивов, от места действия, лишенный возможности хоть о чем-то расспросить свидетелей. В оправдание скажу: из моря книг, трактовок, версий я выбирал лишь тот пласт цареубийства, который непосредственно касался истории моего, еврейского народа. Как раз первая часть предлагаемой вам книги и посвящена тому, что "высоким штилем" называют в науке: " Обоснование темы сочинения". Началась моя работа над текстом в тот декабрьский день 1988 года, когда в архиве Иерусалимского университета мне удалось наткнуться на неизвестную рукопись замечательного ученого, человека с удивительной, даже для XX века, судьбой. Глава 2 "ЕВРЕЙСКИЙ НАРОД В ЭТОМ ПОДЛОМ ДЕЛЕ НЕ УЧАСТВОВАЛ" Название этой главы -- выделенная прописными буквами главная мысль машинописной рукописи объемом в 119 страниц, неподписанной, недатированной, неозаглавленной, с пометками карандашом и чернилами между разделами, на полях, внутри текста. Ее первым обнаружил в архиве Иерусалимского центра по исследованию и документации восточноевропейского еврейства не я, а историк Дан Харув. Первые слова первой ее страницы -- заявка на тему: "Ужасная тайна екатеринбургской ночи владеет совестью человечества с такой же непобедимой силой, с какой тревожат наши сердца величайшие бедствия, пережитые на земле", тайна секретной истории убийства семьи Романовых в полуподвале Ипатьевского дома. Неизвестный автор подверг анализу всю доступную ему информацию, затрагивавшую тот аспект этого преступления, где "мало изучены подробности, темны причины и тем вернее укрыты от исторического возмездия виновники", -- участие в цареубийстве еврейских фигурантов. [10] Кто был автором рукописи? Наиболее вероятная кандидатура -- бывший владелец бумаг фонда, где ее обнаружили, профессор экономики сельского хозяйства Иерусалимского университета в 30-х гг. Бер-Дов Бруцкус (домашние и коллеги звали его Борисом Давидовичем.) [11] Что о нем известно? Родился в 1874 году в Паланге (Литва), в семье торговца янтарем. В 1898 году окончил Ново-Александрийский институт сельского хозяйства и лесоводства (Люблинская губерния, Королевство Польское) с дипломом "Ученого агронома первого разряда" и золотой медалью по второй специальности -- ученого-физиолога. Руководил сельскохозяйственным отделом Еврейского колонизационного общества (ЕКО), а в 1908 году стал профессором Высших сельскохозяйственных курсов в Петербурге. Входил в "мозговой трест", вырабатывавший российскую аграрную политику. Большая Советская энциклопедия в первом издании сообщала: "По своим взглядам Бруцкус являлся идеологом зажиточной, буржуазной части крестьянства. Б. пытался обосновать "историческое оправдание" политики "смелого и талантливого" П.Столыпина, доказать соответствие ее интересам народного хозяйства и "миллионов трудового крестьянства." (Для незнающих: премьер в 1906-1911 гг. Петр Столыпин пытался создать в России фермерскую систему хозяйства в противовес традиционному для страны общинному землепользованию.) После большевистской революции Бруцкус работает деканом Петроградского сельскохозяйственного института. В 1920-1921 гг. читает публичные лекции, содержание которых излагает в цикле статей для нового журнала "Экономист". Согласно той же БСЭ, в статьях "Бруцкус пытался доказать несостоятельность экономической системы социализма, у которой отсутствует рынок, жажда обогащения у "экономических организаторов" и прочие атрибуты капиталистического строя... Многократны повторения, что "прибыль и рента являются не историческими (т.е. исторически-преходящими -- М.Х.), а логическими категориями хозяйства". На экземпляры "Экономиста", присланные редактором в Совет Народных Комиссаров, обратил внимание премьер-министр Ленин: "Журнал является, не знаю, насколько сознательно, органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т.п.". Особый гнев вождя вызвали исследования соседа Бруцкуса по номеру, социолога Питирима Сорокина, впоследствии создателя и главы социологического центра Гарвардского университета в США, чьим именем назовут важнейшие социологические конференции -- "Сорокинские фестивали", научные центры и премию -- "Международную сорокинскую премию" Всемирного конгресса социологов за лучшее исследование года. Практический политик, Ленин не ограничился лишь письменной критикой и 19 мая 1922 года послал своему соратнику с "холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками" секретную записку: "Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки. Собрать совещание Мессинга, Манцева и еще кое-кого в Москве (оба названных лица -- шефы московского ГПУ. -- М. X.) Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ (Агранову, как предположил один из исследователей? Или Ягоде, который именно в 1922 году был переведен из Внешторга в органы? Может быть, с этого дела и началась его быстрая карьера? -- М. X.). Мои отзывы о двух питерских изданиях. "Новая Россия", No2. Закрыта питерскими товарищами. Не рано ли закрыта? Надо разослать ее членам Политбюро и обсудить повнимательнее. Кто такой ее редактор Лежнев?.. Нельзя ли собрать о нем сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на ысылку за границу. Вот другое дело -- журнал "Экономист"... Это, по-моему, явный центр белогвардейцев... Эти, я думаю, почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу." [12] Восхищает чутье Ленина на перспективных авторов. Как мгновенно, ничего о человеке не зная, он заинтересовался Лежневым, редактором "России"! И точно, Исай Лежнев будет заведовать литературой и искусством в "Правде", напишет знаменитую статью о Дмитрии Шостаковиче "Сумбур вместо музыки" и цикл разоблачительных статей о враге русского народа Николае Бухарине. (Лежнева, воинствующего родоначальника послеоктябрьского "патриотизма", звали в детстве Исаем Альтшуллером.) Результаты чтения "Экономиста" Лениным описаны историками Михаилом Геллером и Александром Некричем так: "В числе высланных... экономисты -- проф. Бруцкус, Лодыженский, Зворыкин, Прокопович; кооператоры А. Изюмов, В. Кудрявцев, А. Булатов; историки А. Кизеветтер, А. Флоровский, В. Мякотин, А. Боголепов; социолог П. Сорокин; члены комитета помощи голодающим Е. Кускова, М. Осоргин, В. Булгаков, профессора Велихов, Ясинский, Бугримов... Высланные философы: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков, Ф. Степун, Б. Вышеславцев, И. Лапшин, И. Ильин, А. Изгоев". Итак, после обсуждения с "толковым и образованным" гепеушником политбюро включило профессора Б. Бруцкуса в список "160 наиболее активных буржуазных идеологов" серебряного века русской культуры. [13] Почему Ленин на них разгневался? Тон авторов "Экономиста" был корректен, общая линия сводилась к поддержке официального партийного курса на НЭП (этим объясняется как получение цензурного разрешения, так и, собственно, сама посылка первого экземпляра на рассмотрение в Совнарком). Изучая проблему с большевистского наблюдательного пункта, видишь, что профессор Бруцкус не был и сторонником классического либерального капитализма. Он признавал, что с точки зрения чистого прогресса экономики формула "laissez faire, laissez passer" ("пусть идет, как идет", позволяйте хозяевам делать что и как им хочется) -- была самой успешной в хозяйственной практике, но обществу потребен не чистый рост экономики, а благо его граждан. Бесконтрольный экономический прогресс способен принести народам ущерб, иногда -- губительный. Поэтому общественное регулирование частного бизнеса со стороны инстанций, охраняющих "общее благо", вполне, по Бруцкусу, допустимо. Оно оправдано и с историко-моральной точки зрения: удивительные успехи частного бизнеса есть результат не только индивидуальных усилий капиталистов, но и коллективных усилий всей цивилизованной части человечества. Историки помнят времена, пояснял профессор, когда самая плодородная, но не заселенная земля не имела цены, а капитал не столько давал доход, сколько требовал расхода на свое сохранение. Да и распределение богатств в современном обществе нередко коренится в историческом преобладании высших сословий, иногда в прямом насилии и грабежах, осуществлявшихся предками нынешних богачей. Это и дает современному обществу моральное право регулировать частный бизнес. "Современная социальная политика... должна иметь известное правосознание. Наша критика не направлена против этой идеи, выношенной XIX веком, мы не защищаем принципа "laissez faire, laissez passer", мы боремся только против системы, которая с корнем стремится уничтожить основную движущую силу европейской цивилизации -- хозяйственную свободу." Поэтому же Бруцкус одобрял НЭП, хотя лишь как первый шаг в правильном направлении. "Социал-демократия -- писал он -- из партии переворота должна окончательно превратиться в партию социальных реформ во имя реальных, осязаемых интересов трудящихся. Социал-демократия фактически к этому идет, хотя медленными, слишком медленными шагами." За что же его и его единомышленников выслали из России? Думается, виновата была центральная идея его лекций-статей: ужасное состояние российского хозяйства (в начале 20-х годов несколько миллионов российских граждан умерло от голода, а около 10 миллионов было спасено от подобной смерти бесплатными продуктовыми поставками Американской администрации помощи (АРА) -- и это в стране, лишь 10 лет назад вывезшей на экспорт 15,5 миллионов тонн зерна, (40% мирового хлебного рынка) вызвано попыткой слепо перестроить экономику по рецептам Марксовых догм. В противовес западным и отечественным социал-демократам, винившим в провале октябрьского эксперимента неразвитость российского капитализма, Бруцкус соглашался с Лениным: все предпосылки для совершения социальной революции на их общей с вождем родине имелись. В мире нет более пригодного по природным и геополитическим условиям региона для строительства социализма в отдельно взятой стране, чем Россия. И если все-таки наступил провал (а по Ленину, уже НЭП являлся "отступлением из занятой штурмом крепости"), то произошел он потому, что "результаты строительства социализма по рецепту Маркса нигде не были бы лучше... Социалисты обязаны открыто и честно сказать массам, что строй частной собственности и частной инициативы можно преобразовывать, но его нельзя разрушать." [14] Но если Бруцкус прав (а опыт первых лет правления подсказывал Ленину то же самое), тогда зачем, как спрашивала героиня комедии Маяковского, "мы убили царя и прогнали господина Рябушинского?" Если потеря миллионов граждан и двух третей национального капитала явилась следствием ошибочных ленинских расчетов, принятой им со товарищи без осмысления и критики экономической гипотезы Карла Маркса ("сначала ввяжемся в бой, а там посмотрим" -- любимая российским основоположником фраза Наполеона), то психологически вполне понятно его желание убрать "с глаз долой" тех ученых, которые такую его (и его партии) ошибку поняли сразу. После выдворения Бруцкус десять лет, до 1932 года, работал в Русском научном институте в Берлине. Именно тогда и была, по-видимому, написана найденная сейчас в Иерусалиме архивная рукопись. Примерная дата написания устанавливается следующим образом: в рукописи упомянуты книги игумена Серафима (1920), двухтомник генерала Дитерихса (1922), сочинение Роберта Вилтона, корреспондента "Times" (1923), наконец, книга следователя по делу о цареубийстве Николая Соколова (1925), но вовсе не упомянута книга С. Смирнова "Autour de l'assasisant des grands-ducs" (Париж, 1928). Следовательно, архивная рукопись сочинялась, скорее всего, между 1925 и 1928 годами. Хотя к теме нашей книги это прямого отношения не имеет, но я воспользуюсь случаем, чтобы рассказать о дальнейшей судьбе Бруцкуса, завершив связанный с ним сюжет. В конце 20-х годов он стал, говоря современным языком, видным российским правозащитником. Вот цитата из его письма в Лигу защиты прав человека (от З / Х.1930): "...прошлой зимой советские власти частью экспроприировали в пользу колхозов, частью просто ограбили все имущество, включая одежду, у зажиточных крестьян, несправедливо зачисленных в кулаки (эксплуататоры), и у тех, кто возражал против принудительной коллективизации. Ночью, в суровую русскую зиму, их, одетых в тряпки, с женами и детьми, вышвырнули из их домов и выгнали из деревень. Тысячи "кулаков" по приказу местных властей были расстреляны без всякого судебного решения. Сотни тысяч были сосланы в северные леса на принудительные работы... Миллионы людей -- мужчины, женщины и, прежде всего, дети при этом погибли от голода и холода. Дороги в степные области и в Западную Сибирь покрыты телами умерших от голода и замерзших людей. Катастрофа, равную которой вряд ли можно найти в истории Европы!" Эти письма характеризуют его мировоззрение примерно в тот же период, когда писалось исследование о цареубийстве. "Новые страшные сообщения приходят из России: выдающиеся представители русской науки, годами лояльно работавшие при правительстве коммунистов, хозяйственники, агрономы, историки, даже бактериологи -- арестованы и по нелепым обвинениям заключены в тюрьмы... На этот раз советское правительство не делает тайны из своих дел. В официальном органе "Известия" от 22.IX появилось сообщение ОГПУ об аресте, а в номере от 25.IX -- о казни 48 специалистов. Какие еще убедительные данные нужны Лиге, чтобы заявить протест? Или она хочет, как в случае Пальчинского, направить вежливый запрос в советское консульство? В Советской России проливаются потоки крови лучшей части русского населения, духовная элита великого народа уничтожается." Именно Бруцкус, как выяснил, изучая его архив, биограф Виктор Каган, организовал в Европе протест против казни 48 интеллигентов во главе с профессорами Рязанцевым и Каратыгиным ("48 преступников, организаторов пищевого голода в СССР", А. М. Горький, статья "Гуманистам"), подписанный, в числе прочих, Максом Планком, Альбертом Эйнштейном, Генрихом Манном, Максом Либерманом, Вильгельмом Фуртвенглером -- самыми видными германскими учеными, писателями, музыкантами, художниками. Читателям солженицынского "Архипелага ГУЛАГа", возможно, запомнился эпизод, когда автор попытался разгадать тайну отмененного процесса "Трудовой крестьянской партии" (ТКП): арестованные, успевшие "признаться" лже-министры и "шпионы" без суда были отправлены в ссылки, и кое-кто в итоге остался жив. Позволю в этой книге, посвященной разгадыванию исторических шарад, предложить свой вариант таинственной отмены дела ТКП. После ареста обвиняемых по этому делу, Борис Бруцкус напечатал в немецких и еврейских газетах следующее сообщение: "...что касается моих коллег в области национальной экономики и аграрного дела, то все они, насколько мне известно, находятся в тюрьмах. И никакие заслуги -- не только перед наукой, но и перед советской властью -- не могли их спасти. Так, в тюрьме знаменитый исследователь конъюнктуры профессор Кондратьев, который основал в свое время Конъюнктурный институт; там же талантливый аграрный политик Александр Чаянов, долгие годы работавший в комиссариате сельского хозяйства; известный исследователь в области науки о сельскохозяйственном производстве проф. Ник. Макаров, познакомивший Советскую Россию с организацией американского сельского хозяйства. С ними выдающийся финансист-специалист проф. Юровский, создавший валютный червонец; известный статистик проф. Громан, работавший в Госплане и награжденный орденом Красного Знамени; талантливый руководитель московской с/х экспериментальной фабрики проф. Дояренко и т.д. Та же участь постигла и самых выдающихся русских историков во главе с почтенным Нестором русских исторических источников -- Платоновым." Впоследствии Бруцкус так оценивал результаты своих общественных усилий: "Я очень внимательно следил за последствиями этой демонстрации. Она имела значение, и советское правительство вынуждено было оправдываться перед общественным мнением. Без сомнения, оно теперь отказалось от особенно беззастенчивых методов." Думаю, он был прав: сталинскому политбюро дали понять, что процесс друзей и коллег Бруцкуса по "мозговому центру российской аграрной политики" будет сопровождаться шквалом европейских протестов. Сталин мог в годы, когда он только начинал личную борьбу за общественное мнение "левой Европы", уклониться от открытой схватки с "правозащитной эмиграцией". В 1932 году Бруцкус покинул Берлин: профессор-еврей успел удалиться оттуда "без пяти двенадцать". Его пригласили в Бирмингам, но он предпочел кафедру в Иерусалиме: несколько лет читал в университете курс экономики сельского хозяйства и вел активную научную работу как агроном. В 1938 году скоропостижно сгорел от рака. Ему было 60 лет. Почерком Бруцкуса сделаны основные пометки на рукописи, но латинские термины и номера страниц критикуемых издани вписаны в текст другой рукой. В беседе с Виктором Каганом сын профессора, инженер Давид-Анатоль, высказал предположение: "Похоже на почерк дяди". Кем был дядя? Бруцкус-старший, Юлий (1870-1951), считался известным сионистским журналистом и общественным деятелем; в независимой Литве служил министром по еврейским делам и являлся депутатом парламента Литовской республики. В дальнейшем стал одним из основателей партии сионистов-ревизионистов. Мысль о его возможном соавторстве поддерживается тем, что автор найденной рукописи явно знаком с секретными запахами "политических кухонь" Российской империи и Советской республики. Однако политикой занимался ведь и младший брат, Борис: в дореволюционной России он считался одним из руководителей еврейской "Фолкспартей", основанной историком С. Дубновым. Сочинение не было напечатано. В списке публикаций Бруцкуса-младшего (в том же фонде) среди 321 статей на семи языках (русском, польском, немецком, французском, иврите, идише, английском) мною не обнаружена рукопись о цареубийстве. Судя по тексту рукописи, автор придавал большое значение опровержению следственного мифа о евреях -- убийцах императорской семьи. В финале он сравнивал этот миф с "кровавым наветом" -- легендой о ритуальном убийстве евреями христианских младенцев: "Сейчас, на фоне великого потрясения, внесенного в мир войной, романовская трагедия не выступает на первый план, она как бы сливается с общей картиной бедствия, пережитого миром. Но придет время и екатеринбургская ночь выдвинется на авансцену и станет темой не только для историков, но для поэтов, мифотворцев, легенд... Екатеринбургские легенды могут сыграть роль не только для судеб евреев, но для всего хода будущей русской истории... Если тот, первый навет мог развить такую силу и живучесть, если мы еще в XX веке были свидетелями жестоких преследований целого народа и свирепых погромов, подогретых клеветой... почему мы должны оптимистически верить, что на этот раз туча пройдет, не оставив следа?" Думается, публикации помешала тема: разоблачение юристов и армейских чинов Колчака, "белых чекистов", как назвал их автор, использовав самый оскорбительный термин в собственном лексиконе, могло испугать издателей, вынужденных считаться с настроениями не слишком обширной массы читателей-покупателей. Так или иначе, но рукопись, никем не тревожимая, пролежала в архиве Бориса Бруцкуса 60 лет. Но вот в 80-х годах произошел своеобразный "ренессанс" забытого автора: диссидент Виктор Сорокин познакомился с его статьями в чудом сохранившихся экземплярах "Экономиста" и, очутившись в Париже, совместно с иерусалимской исследовательницей Дорой Штурман издал их отдельной книгой. Она сделалась в некотором смысле "событием" эмигрантской литературы: экономист, американский профессор Игорь Бирман назвал Бруцкуса в рецензии "забытым пророком". Однажды мне позвонил мой иерусалимский знакомый, "язвительный и находчивый физик" из 1-го тома "Архипелага", сосед Солженицына по Лубянке, -- Виктор Каган и сообщил: -- В архиве вашего центра есть неизвестная статья Бруцкуса, где он очень смешно отзывается о Свердлове. Называет его Яшкой и хулиганом. -- А о чем статья? -- Об убийстве Николая II. На следующий день я заказал ее в архиве. Что же заставило отложить текущие исследовательские дела . и заняться изучением неизвестной рукописи? Глава 3 О СЕБЕ Впервые о екатеринбургском расстреле я узнал зимой 1945 года, в 4-м классе школы No1 уральского города Ирбита. Не слушая монотонное объяснение учительницы, читал на уроке под партой учебник и наткнулся на такие строки: "Уральский Совет решил казнить бывшего царя. 17 июля 1918 г. Николай II был расстрелян в Екатеринбурге". Я запомнил этот случай исключительно из-за чувства удивления, которое во мне тогда возникло. Чего об этом писать в учебнике? В те годы казалось, что царя обязательно должны были убить: достойным учебника выглядело, например, отречение от престола, а казнь из такого отречения вытекала сама собой. Вот почему несколько строк в старом учебнике, сохранившемся в провинции (в новых, конечно, я ничего подобного потом не встречал) надолго растревожили мою память, а за ней и воображение. Второй ступенью к сегодняшнему тексту был роман Лиона Фейхтвангера "Мудрость чудака или смерть и бессмертие Жан-Жака Руссо". За истекшие с четвертого класса 13 лет я ни разу не встретил в печати даже упоминания о екатеринбургской казни. Но думать о ней приходилось, читая иностранные сочинения на схожую тему: мальчишки моего поколения взахлеб проглатывали "20 лет спустя" и "Графиню Шарни" А. Дюма-отца, пьесы о французской революции Р. Роллана, смотрели в кино "Дорогу на эшафот"... Разумеется, мы узнавали там, что Карла I судил Высший суд справедливости, а Луи XVI -- Конвент, что обвинение монархам предъявили публично и дали возможность открытой защиты, что отчеты в суде и сама казнь были публичными. (Д'Артаньян, спрятавшись под плахой, слышал последний крик Карла I: "Remember!", т.е. помни о кладе, припрятанном для наследника, будущего Карла II.) Но отроки революционным сознанием ощущали, что казни-то были предрешены Кромвелем или там Робеспьером, юстиция их лишь оформляла, а что такое революционный суд -- это мы в нашей стране хорошо знали. Вот почему так важен оказался для меня роман Фейхтвангера. В нем описывались заседания Конвента -- как возражали против казни убежденные революционеры, надеясь что свергнутый монарх сумеет в будущем увидеть счастье освобожденного народа! По Фейхтвангеру, казнь Людовика Конвент утвердил с перевесом в один голос (историки уверяли меня, что это художественный прием, а на самом деле перевес составил не то 4, не то 6 голосов). Именно тогда, над страницами Фейхтвангера, в моем мозгу впервые зародилось сомнение в справедливости екатеринбургского расстрела: вон как во Франции сделали, а у нас решал какой-то Уральский совет... Не уральский же был император Николай II Кровавый, а всероссийский! Должен признаться: казнь царицы и мальчика-наследника не тронула мое задубевшее сердце. Убийство Александры Федоровны лишь дублировало на русский гильотинирование Марии-Антуанетты, а меня воспитали на строчках Маяковского, которому в Версале превыше дворцов и фонтанов понравилась трещина на туалетном столике: В него штыка революции клин Вогнали, пляша под распевку, Когда санкюлоты поволокли На эшафот королевку. Что касается наследника, то и самого-то Николая убили, чтоб избежать угрозы реставрации, а живой наследник -- опора вечных заговоров и монархических надежд. Эти стереотипы одним блоком, в одно мгновение вывалились из моего сознания, и как сегодня помню белую ночь, когда все произошло. Я развлекался чтением газет на стендах в полуночный час, без фонарей, и вдруг увидел в "Комсомольской правде" статью, посвященную полувековой, "круглой дате" расстрела. Первая фраза сообщала: "В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге были казнены Николай II, его жена, их сын и четыре дочери, лейб-медик Боткин, дядька царевича матрос Деревянко, комнатная девушка Демидова и лакей Трупп, всего одиннадцать человек". Прав был персонаж Анатоля Франса в "Острове пингвинов", утверждавший, что безусловно неопровержимо в суде дело, где у обвинения нет ни единой улики, ни одного факта, тогда и защите нечего опровергать. Мне оказалось достаточным прочитать всего одно предложение -- список убитых, чтобы сразу увериться в абсолютной лживости всего, что внушали с 4-го класса. (Умышленно процитировал фразу так, как ее напечатали в "Комсомолке", хотя сегодня знаю, что она ошибочна: среди расстрелянных находился не Деревянко, а повар Харитонов. Автор, видимо, черпал информацию из книги 20-х гг., других тогда не было, комиссара П. Быкова, где сделана та же ошибка.) Особенно поразила в списке фамилия лакея -- нельзя ведь и придумать политической мотивировки для убийства простого лакея (или комнатной девушки). Ясно, что убивали не только Романовых, но и всех, кто мог бы убийц опознать. И царевен, девушек, не имевших, согласно "Акту о престолонаследии" Павла I, никаких прав на престол и власть, убивали, конечно, с той же целью, что их врача и прислугу, -- устраняли свидетелей этой, по выражению Р. Пайпса, " кровавой, разбойничьей резни". Палачи вполне ведали, что творили. И был еще один эпизод, подготовивший эту книгу. Сегодня знаю, что полученная тогда информация была неверной, но путь к добытой истине не хочется выпрямлять, да и сами ошибки оказались для меня в итоге небесполезными... Кто из нашей писательской компании подцепил его в ресторане на улице Воинова в Ленинграде? Моложавый, энергичный журналист (фамилию до сих пор не знаю), пытаясь произвести впечатление на приключенцев, фантастов и нас, документалистов, заговорил о том, что могло бы заинтересовать сразу всех. О цареубийце Юровском (от него я и узнал эту фамилию). -- Юровский? У меня в классе учился такой мальчик. -- В какой школе? -- сразу заинтересовался он. -- Пятьсот третья, Кировский район. -- Верно. Кто-то из екатеринбургских Юровских там за заставой живет. Знакомы с родителями? -- Нет. -- Спросите-ка их про "Записку" деда. Может, покажут? Хотя далеко не всякому... Он ведь к царю хорошо относился. Убил, конечно, по приказу свыше, а сам по себе царь ему нравился... Такие "литературно" оформленные отношения палача и жертвы, признаюсь, заинтриговали воображение литератора. Но ничего узнавать все-таки не захотелось. А в 1973 году прочитал наконец первую на памяти людей моего поколения целую книгу, посвященную цареубийству, -- вышеупомянутые "23 ступени вниз" Марка Касвинова. Настолько она не задела моего интереса, что бросил, не дочитав, на середине. Вскоре и самой возможности дочитать лишился: меня изъяли из общества на 6 лет за написание предисловия к стихам запретного тогда Иосифа Бродского и вместо исторических тем, занимавших ранее заключенного сочинителя, мне пришлось много лет подряд описывать брежневские лагеря и ссылки. ...Запомнился абзац, на котором в раздражении бросил читать пухлое сочинение Касвинова, длинная цитата из мемуаров первого коменданта екатеринбургской тюрьмы Александра Авдеева: "Он (царь. -- М.Х.) спросил меня, кто такие большевики. Я сказал, что пять большевиков, депутатов Государственной Думы, были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики. На что он ответил, что это делали министры, часто без его ведома. Тогда я спросил его, как же он не знал, что делали его министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами. Он обратился ко мне по имени-отчеству и сказал: "Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал уже после подавления восстания питерских рабочих". Я ему ответил, что этому, конечно, не только я -- не поверит ни один мальчишка из рабочей семьи". Здесь, возможно, следует объяснить читателям, почему это место вызвало у меня столь сильное раздражение. Разумеется, фабричный хулиган Авдеев мог не поверить словам бывшего императора. Но историк Марк Касвинов, цитировавший редкие издания Вены, Флоренции, Белграда -- мог ли он не быть в курсе популярных брошюрок Лениздата, где, к чести авторов, обычно упоминалось: в дни "Кровавого воскресенья" Николай с семьей жил в Царском Селе и приказ стрелять по манифестации рабочих отдан был без его ведома генерал-губернатором великим князем Владимиром. Не упомянув об этом общеизвестном факте, Касвинов продемонстрировал, как он реально оценивает своих читателей, а я на него за это обиделся. ... Зимой 1977-1978 годов у нас в зоне ЖХ 385/19 был организован (нелегально, разумеется) научный семинар, проходивший по воскресеньям на крыльце старого заколоченного барака. В рамках этого семинара я прочел зэкам несколько лекций о первой русской революции и в них впервые сформулировал свое отношение к политике и личности Николая II. Ходим после лекции с демократом Солдатовым и патриотом Осиповым, стемнело рано (зима), подслушек во дворе наверняка нет, и обсуждаем на лагерном "кругу" судьбу последнего российского императора. Кажется, Ключевского цитировал тогда Осипов: "Монархия была бы лучшей формой правления, если бы не случайности рождения". -- Но тут как раз случайность рождения! -- горячусь я. -- Николай был честным, высокоморальным человеком, причем мне он видится личностью волевой... Когда я обычно подобное заявлял, собеседники воспринимали мои слова как оригинальничанье, желание "ученость свою показать". Только через 12 лет наткнулся в журнале "Отчизна" на характеристику, сочиненную искусствоведом Императорского Эрмитажа бароном Николаем Врангелем (старшим братом белого главковерха), лично и по службе неплохо знавшим царя: "Человек узких мыслей, но широкого их наполнения, ум -- небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и всегда ни в чем не сомневающийся. Монарх par excellence, смотрящий на жизнь как на службу, человек, который знал, чего он хотел, хотя хотел он слишком многого; мощный властитель, часто с нерусскими мыслями и вкусами, но с размахом всегда чисто русским. Непреклонный, повелительный, непомерно честолюбивый, император во всем, что он делал. Самодержец в семье, в политике, в военном деле и в искусстве. В последнем он мнил себя особым знатоком, каким должен быть всякий в его положении, но прежде всего и во всем император был военным". Эта цитата поразила совпадением до мелочей с тем обликом, что сложился после изучения документов его царствования. Но тогда, у барака, заметив недоверие Осипова, -- ведь, согласно традиционному мнению, Николай погиб из-за слабости, уступчивости, чуть ли не безволия, -- я пояснил: -- Вот мои доказательства. Пятнадцатый год, август. Он берет на себя главнокомандование и уезжает на фронт. Все министры убеждены, что это ошибка. Но он верил, что долг царя быть с теми, кто воюет и умирает за него. Это непрактично, негосударственно, губительно, но подумай, Володя, какой верой в свою миссию надо обладать, чтобы принять судьбоносное решение одному против всех! Или -- семнадцатый год, февраль. От него требуют отречения все командующие фронтами, начальник генштаба, думские монархисты -- он держался один против всех, пока не узнал, что его жена и дети в плену у мятежников. Кто бы на его месте в этот момент не уступил? Говорил я с Осиповым... нет, не с опаской, но с боязнью обидеть. Владимир Николаевич был человеком с мистическим складом характера, с вытекающей из него верой в заговоры и в таинственные источники великих переворотов в истории. Я боялся нечаянно задеть какое-то его чувствительное и потому уязвимое убеждение -- поэтому говорить с ним о Николае для меня было все равно, что по минному полю идти. Ибо главный порок императора как государственного деятеля я видел в том, что, подобно моему лагерному другу, он тоже был человеком мистической складки. На мой взгляд, для автократии самое опасное, когда благородный, но мечтательный правитель держит кормило правления и мешает своим компетентным и практичным помощникам проводить в жизнь необходимые решения, ссылаясь при этом на "Вышние силы". Лишь намекнул Осипову: личная порядочность лидера, увы, далеко не всегда оборачивается достоинством для политики руководимой им страны. Макиавелли сформулировал следующее "золотое правило" политиков: мораль частного лица и государя имеют далеко не совпадающие границы и мудрость политика состоит в нащупывании границ той особой морали, которая обязательна не в частной жизни, а в его специфической службе. -- Говорить о Николае трудно. Нормальная совесть не позволяет мученика в чем-либо упрекать. Публично говорить о его вине перед Россией -- невозможно. Но здесь нас не слышат, разговор среди своих, и скажу вам честно: он очень перед Россией виноват. Не знаю царя, к кому была бы так благосклонна судьба, дала таких первоклассных министров: Витте, Столыпина... -- Кто был лучше? -- помню неожиданный вопрос Осипова. -- Каждый по-своему. -- Я понимал, что Осипов хочет услышать: Столыпин, но лукавить не хотел. -- Витте шире, это европейский тип министра, с кругозором Бисмарка или Дизраэли. Ему бы получить такое доверие и полномочия, какие тем дали их государи, он бы в Европе никому не уступил по историческому масштабу. А Столыпин мне представляется русским де Голлем, с достоинствами и минусами правителей этого типа. Тоже очень крупный был человек! С такими слугами -- проиграть империю! Товарищи молчат. -- Вы оба возглавляли организации и знаете, как трудно ваш народ сдвинуть в новый исторический поток. А ведь империя стояла не шесть десятилетий, как СССР, а три века. Население преимущественно мужицкое, а земледельцу и всюду-то в мире не до политики, только не мешай ему хозяйствовать на земле. Нужны были огромные, непредставимые обычному уму ошибки правителя, чтобы в подобной стране произошла революция. Он был благородным человеком, но очень виноват перед Россией... Разговор замер. Прошло 13 лет. Я по-прежнему молчал, хотя продолжал думать о судьбе и гибели последнего царя. Наверно, счел бы правильным для себя молчать и дальше, если бы в новой, перестраивающейся России не возникла -- уже без меня -- дискуссия об убийстве Романовых летом 1918 года на Урале. Глава 4 ПИСАТЕЛЬ АСТАФЬЕВ И МАТЕМАТИК ШАФАРЕВИЧ Предвидение Бориса Бруцкуса сбылось: прошли десятилетия и трагедия Романовых вернулась в Россию, став важным элементом ее возрождающегося общественного сознания. Лишь в 1986 году началась реальная перестройка, а уже к началу следующего, 1987-го, пришли в Израиль такие вести: "Две главные сенсации осеннего сезона в Москве -- это фильм грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе "Покаяние" и переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Она разлетелась по Москве в десятках, а то и сотнях машинописных экземпляров, старожилы не упомнят такого..." [16] Вслед за Москвой она облетела и всю эмигрантскую русскоязычную прессу: не было печатного органа, который ее не опубликовал бы, на худой конец, не посвятил ей статью. Натан Эйдельман представился адресату: "Историк, литератор, еврей, москвич, специалист по русской истории XVIII-XIX вв." Был он лучшим мастером исторической публицистики в России. Его корреспондент, Виктор Астафьев, как сказано в самиздатском отклике на их переписку, "в рекомендациях не нуждается... Его книги выходят часто и на прилавках не лежат. Пожалуй, его можно назвать одним из самых читаемых и почитаемых у нас современных писателей. Что особенно интересно -- популярен Астафьев у весьма им не любимых (скажу так, в общем-то, мягко скажу) столичных интеллигентов и евреев." Началась переписка с того, что восхищенный достоинствами астафьевской прозы ("лучшие за многие десятилетия описания природы... В "Правде" он сказал о войне, как никто не говорит. Главное же -- писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию настоящая и сильная"), Натан Эйдельман счел нужным высказать, что прежде всего он считает опасным на духовном пути писателя: "Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми. Это интеллигенты -- дармоеды, "туристы", кто орет "по-бусурмански", москвичи, восклицающие: "Вот когда я был в Баден-Бадене". Наконец, инородцы... Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гогии, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец, дамы и господа из литфондовских домов. На них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания." И далее историк напоминает писателю про "главный закон российской мысли и словесности": "...размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри." В ответ быстро получил письмо: "Натан Яковлевич! ...На ваше черное, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (вашего привычного уже "трунения"), не отвечу злом, хотя и мог бы... Более всего в вашем письме поразило скопище зла... Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете своего отца... Пожелаю вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: "Господь! Прости нашим врагам. Господь! Прими и их в объятья." И она, и сестры, и братец, обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский. Так что в минуты утишения души стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению Высшего Судии, а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти, и мы все еще народ Большой, и нас еще мало убить, надо и повалить." Эйдельман откликнулся: "Виктор Петрович, желая оскорбить -- удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из властителей дум столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества. Дело не в том, что расстрелом царской семьи (давно усыновлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие) руководил не сионист Юрковский, а большевик Юровский. Сионисты преследовали, как Вам, очевидно, неизвестно, совсем иные цели -- создание еврейского государства в Палестине... Дело даже не в логике "Майн кампф" о наследственном национальном грехе, хотя, если мой отец сидел за "грех Юрковского", тогда ваши личные беды, выходит, плата за раздел Польши, унижение "инородцев", еврейские погромы и прочее... Главное: найти в моем письме много зла можно было лишь в цитатах. Ваших цитатах, Виктор Петрович." Прочитав эту переписку, я парадоксальным образом сочувствовал писателю, а не историку -- парадоксальным, ибо по внутренней сути я близок именно к Эйдельману, которого как автора и любил, и ценил. Его главный просчет, по моей оценке, состоял в том, что хотя Эйдельман декларировал свое еврейское происхождение ("Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете отца своего", -- отметил Астафьев), но воспринимал этот факт как анкетный, а реально ощущал себя обычным русским литератором, не понимая искренно, что Астафьев его таким не считал и, главное, имел право не считать! Ибо хотя верно, что очень многое в нашей судьбе зависит от личного выбора, но -- не все ведь: в каждом поколении мы завершающее звено в той бесконечной цепи времени, которую однажды в Пасхальную ночь увидел мысленным взором герой чеховского рассказа "Студент". Воля наших предков к жизни, их инстинкт к продолжению себя в потомстве воплотились и в Эйдельмане, и во мне в специфическом наборе неразрушимых генов -- невероятно трудно эту крепость наследственности как-то взорвать! Несовпадение национальных ментальностей отразилось в их переписке, в частности, по вопросу, которым я здесь занимаюсь: о гибели царской семьи. "Давно установлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие... Расстрелом царской семьи руководил не сионист Юрковский, а большевик Юровский" -- и далее эйдельмановское ("привычное уже вам трунение"), мол, якобы неизвестно Астафьеву, кто такие сионисты... Знает он все, отлично знает, но термином "сионист" прикрывал неприличное в те годы для употребления в СССР, казавшееся оскорбительным для его адресата слово -- "еврей". Вы, мол, евреи, расстреляли царя и девушек, и обезножевшего мальчика -- а они, погибшие, и мы, христиане, вас простили! Сами видите, опасения Бруцкуса насчет нового "кровавого навета" начали оправдываться, если подобную идею разделял один из тех, кого историк Эйдельман назвал "властителем дум". Тогда-то мне и захотелось задать Эйдельману вопрос: кем и когда, Натан Яковлевич, было "давно установлено, что большая часть исполнителей" оказались не латышами и евреями, а екатеринбургскими рабочими? Кто это, собственно, знал, кроме Вас? Я, например, человек, всю жизнь изучавший русскую историю, впервые прочитал об этом в Вашем письме к Астафьеву. Еще более усилился мой интерес примерно через два года -- после прочтения в тель-авивском журнале "22" работы крупнейшего современного математика и видного в прошлом диссидента Игоря Шафаревича "Русофобия". Излагая в ней свою концепцию философии истории, он, правда, оговорил, что "мысль, что "революцию делали одни евреи", -- бессмыслица, выдуманная, вероятно, лишь затем, чтобы ее проще было опровергнуть. Более того, я не вижу никаких аргументов в пользу того, что евреи вообще "сделали" русскую революцию, хотя бы в виде ее руководящего меньшинства"... Но одновременно математик отметил "большую концентрацию еврейских имен в самые болезненные моменты, среди руководителей и исполнителей акций, которые особенно резко перекраивали жизнь, способствовали разрыву исторических традиций, исторических корней", и, доказывая, привел несколько примеров, главным из коих является следующий: "Особенно ярко эта черта выступает в связи с расстрелом Николая II и его семьи... Николай II был расстрелян именно как царь, этим ритуальным актом подводилась черта под многовековой эпохой русской истории, так что сравнивать это можно лишь с казнью Карла I в Англии и Людовика XVI во Франции. Казалось бы, от такого болезненного, оставляющего след во всей истории действия представители незначительного этнического меньшинства должны были бы держаться как можно дальше. А какие имена мы встречаем? Лично руководил расстрелом и стрелял в царя Яков Юровский, председателем местного Совета был Белобородов (Вайсбард), а общее руководство в Екатеринбурге осуществлял Шая Голощекин. Картина дополняется тем, что на стене комнаты, где происходил расстрел, было обнаружено двустишие из Гейне о царе Валтасаре, оскорбившем Иегову и убитом за это." [17] Оставляя оценку гипотез Шафаревича "на потом", отмечу лишь, что "Русофобию" можно сравнить с рукописью по математике, где в каждой главке есть любопытные и возбуждающие воображение задачи, но постоянно встречаются ошибки в арифметических вычислениях. Переводя это сравнение на язык историка, скажу, что автором "Русофобии" называются не те фамилии, должности, даты, действия -- не говоря о более деликатных материях, вроде толкования человеческих мотивов в ходе исторического процесса. Например, Шафаревич не чувствует, что в душах "представителей незначительного этнического меньшинства", насчитывавшего тогда примерно шесть с половиной миллионов человек, российский император занимал место такого же законного и традиционного их светского повелителя, как для своих православных подданных. Продолжая его собственную историческую аналогию, представьте сегодняшнего французского мыслителя, отрицающего право гугенотов или горожан Страсбурга принимать участие в суде Конвента 1793 года! Надеюсь, теперь читатель почувствует (к чему я и вел его сюжетами предыдущих главок), почему мной была сразу заказана машинописная рукопись Бориса Бруцкуса из университетского архива. Ведь он был современником роковых событий 1918 года! А прочитав его сочинение, я уже взялся за собственное расследование -- изучение того, что же подлинно происходило внутри и вокруг Дома особого назначения, за историю не только самого преступления, но и следствия по данному делу. Не буду строить повествование по законам детектива, интригуя читателя "загадкой архивной рукописи" до финала. Начну, наоборот, с ошеломившего меня ее основного вывода. Изучив все доступные к середине 20-х годов источники и исследования, особенно главные -- два тома "Убийства царской семьи на Урале" колчаковского министра генерала Михаила Дитерихса, книгу Роберта Вилтона "Тhе Last days оf the Romanovs", книгу следователя по этому же делу Николая Соколова "Убийство царской семьи", Бруцкус пришел к неопровержимому для себя заключению: версия цареубийства, разработанная в военно-юридических кругах колчаковского правительства, оказалась сфабрикованной фальшивкой, служившей идеологическим целям определенной общественной группы. Она дала возможность укрыться от суда истории важнейшим организаторам преступления, обвинив в убийстве непричастный к нему народ. Еврейский народ. Это настолько противоречило тогдашнему моему представлению об общественно-политических силах российского белого движения, что, например, просто опубликовать рукопись Бруцкуса я не решался. Но и пренебречь его гипотезой тоже казалось невозможным: слишком очевидными выглядели благородство его позиции, безусловная защита жертв убийства, логика доказательств, серьезность подобранных фактов. И пришлось засесть за долгую работу, проверяя каждую строку его рукописи источниками, исследованиями, открытиями, которые накопились в исторической науке за последние 60 лет. Глава 5 ИСТОЧНИКИ И ИССЛЕДОВАНИЯ НАШИХ ДНЕЙ Проверка фактов и гипотетических построений Бруцкуса облегчалась в 1989-1990 годах внезапным стечением поразительно благоприятных для моей работы обстоятельств. Признаюсь, такое более чем своевременное везение вдохновляло, а иногда пугало! Например, незадолго до начала моей работы опубликовал самое серьезное на Западе исследование по этой же теме профессор Гарвардского университета (США) Ричард Пайпс. Здесь, думается, уместно отвлечься от сюжета и сказать несколько слов о моем отношении к трудам этого историка, который видится сегодня лучшим знатоком общей истории России. Отсюда вовсе не следует, что я согласен с каждой его концепцией или со всеми доказательствами. Всеобъемлющая правота в науке принципиально невозможна: "На исчерпывающее знание претендуют только дураки, имя же им легион" (Ф. А. Хайек). Наука невозможна без поиска, поиск -- без ошибок. Кроме того, историческую истину принципиально невозможно изложить во всей полноте, даже если автор многое понял: исторические связи явлений принципиально бесконечны. Все вышесказанное относится к работам Пайпса: в них встречаются и ошибки, и неполнота изложения. Ценю же я его за честный поиск, за умение ощутить и выразить потаенную социально-психологическую атмосферу -- такой инстинктивный дар, по-моему, и составляет природу таланта истинного историка. ...Возможно, мои комплименты частично вызваны близостью к выводам Пайпса результатов собственного, независимого от него исследования. Как литератор, занимавшийся в СССР исторической прозой и публицистикой ("народничество" и "народовольчество"), я не мог не думать об общих закономерностях российской истории -- особенно когда оказался в тех же самых камерах, где за сто лет до меня как раз и сидели персонажи написанных мной повестей (следизолятор ЛенУКГБ был расположен в знаменитом ДПЗ -- Доме предварительного заключения, построенном для участников "хождения в народ"). В те годы я Пайпса не только не читал -- фамилии такой не слышал. Поэтому концепцию "двухъярусного развития" России сочинял сам, обдумывая доступные мне в Союзе первоисточники. Суть ее сводилась к следующему: история империи развивалась постоянно -- как бы на двух уровнях. Центральным, самым заметным потоком оказалась эволюция от "литургического" (очень понравившееся мне определение П. Струве) к правовому европейскому государству. Высшей точкой на этом пути был Думский период (1906-1917 гг.). Неустойчивость же имперской государственной машины на скользком, чреватом кризисами "пути России в Европу", завершившемся в 1917 году сбросом империи в исторический кювет, являлась следствием двойной системы российского правопорядка и общественной морали. Двойственности (не путать с двуличием) сложившейся в России системы власти. Пайпса оппоненты называли "русофобом", поскольку он считал империю Романовых родительницей тоталитарного государства. Из этого произвольно делался вывод, якобы историк считал русских носителями особой, не то рабской, не то рабовладельческой психологии. Но Пайпс не связывал возникновение тоталитаризма с национальным характером русских: тогда ему пришлось бы объяснять аналогичные феномены национальными характерами немцев, итальянцев, японцев, китайцев, хорватов, вьетнамцев... Не о специфическом характере народа шла речь (тем более в многонациональной и этнически перемешанной империи), а об особенностях исторически сложившегося государственного устройства. Образно выражаясь, историк писал не портрет русского народа, а анамнез (историю болезни) русского государства. Ни красота, ни ум и талант, ни добрые намерения пациента не интересуют врача у постели больного: он их не отрицает, это, однако, предмет другой и не имеющей отношения к обсуждаемой теме беседы. Впрочем, многие русские патриоты согласны сегодня проклинать свое отечество при непременном условии: иностранец не должен их чувств разделять. Увы, на мой взгляд, пока никто лучше Пайпса не вычислил причину русских государственных болезней. Повторяю, не нужно убеждать Пайпса -- и меня тоже, что Россия с 60-х годов XIX века стремительно развивалась по направлению к правовому государству: мы это знаем. Но одновременное существование двойной юриспруденции -- одной для защиты государственного порядка, другой для охраны прав подданных (госпреступниками ведало МВД, "бытовиками" министерство юстиции), как и двойной системы административного управления (обычной, правительственной, и "чрезвычайной" и "усиленной охраны", с генерал-губернаторами во главе), как и двойных приемов дипломатии (для легитимных и "нелегитимных" правителей) и т.д. -- вся эта двойственность правопорядка сделала европейски воспитанную и в то же самое время военно-феодальную элиту империи беспомощной, лишенной морально-политической опоры в неожиданно складывавшихся исторических ситуациях. "Посмешищем", по выражению Пайпса. Нерешительность, слабость воли, которую, вслед за его современниками, многие монархисты приписывали Николаю II, была следствием не его личной мягкости -- мы увидим далее, что когда царю пришлось испытать свою волю в противостоянии режиму в тюрьме, он поразил комиссаров мужеством. Нет, его колебания объяснялись постоянной необходимостью выбирать решение в условиях недостаточной информации (черта, в принципе присущая ментальности любого жителя Запада). Выбирать между традиционной, освященной обычаями, законами и навыками "твердой властью", богоданным наследием с его жандармами и городовыми, Византией и Ордой за плечами -- и новыми, возникавшими словно бы ниоткуда стремлениями общества и народа. Стремлениями, подозрительными в глазах начальства, как все идеологически новое, но удивительным образом приводившими к расцвету, к усилению могущества и богатства великой империи! Что выбрать: старое, привычное, близкое душе, законом и традицией закрепленное -- или сомнительные новации, которые приводили к взрывообразному усилению мощи страны? Уинстон Черчилль писал о Николае II : "Бремя всех последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят возможности человеческого разума, где все выглядит неисповедимым, искать ответы приходилось ему. Стрелкой компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот поля сражений Николая П. Почему не воздать ему за них честь?.. Несмотря на ошибки, большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами придал жизненную силу, -- к началу революции уже выиграл для России войну."[18] Позднее, рассуждая о причинах поражения русской монархии, я объясню подробно, почему концепция "двухъярусного строя" кажется мне столь плодотворной. Здесь лишь отмечу, что новая работа Пайпса об убийстве царской семьи написана была на обычном уровне его таланта: она изобилует интересными, серьезно обоснованными гипотезами по самым темным и сложным эпизодам екатеринбургского преступления и снабжена превосходной библиографией по предмету, что сэкономило мне в моих собственных поисках массу сил и времени. Почти одновременно с исследованием Пайпса был впервые опубликован сборник документов по делу -- 277 избранных следственных показаний, постановлений, экспертиз и справок. ...В 1918 году урало-сибирские юристы изготовляли все следственные акты по делу об убийстве царской семьи в трех экземплярах. После отступления белых войск из России оригинал и обе копии были вывезены следователем Николаем Соколовым в Харбин (Китай), но и здесь бастовали железнодорожники, в округе бродили китайские бандиты-"хунхузы", готовясь ограбить город. Тогда на совещании -- генералов Дитерихса и Лохвицкого, Николая Соколова и Роберта Вилтона, было решено переправить все материалы в Европу. По просьбе Дитерихса основной, первьй экземпляр был вывезен в Париж французским генералом Жаненом. Второй экземпляр позднее попал в Берлин с Соколовым. Третий очутился с Вилтоном в Лондоне. Дальнейшее напоминает детектив. Берлинскую квартиру Соколова кто-то ограбил, утащил бумаги (Павел Булыгин, автор "Тhе Мurder of the Romanovs", уверен, что это "коммунистические агенты" переправили их в Москву через Прагу). Соколов продолжал работать, опираясь на основной, парижский экземпляр: по приказу главы императорской фамилии великого князя Николая Николаевича этот оригинал дела хранился у главы Совета русских послов Михаила Гирса. "Много скандалил с Гирсом, -- писал Соколов в личном письме, -- кое-как удалось достичь прикосновенности к делу. Изъял все главные документы, на коих основан самый подлинник" (видимо, имелось в виду -- скопировал их.) По сообщению историка Н. Росса, собранные для этой работы материалы хранятся сегодня у какого-то эмигранта "в одной из европейских стран" -- все, что пока известно публике о берлинском экземпляре следственного дела. "Что касается парижских оригиналов дела и приложенных к ним вещественных доказательств, их дальнейшая судьба неясна. По некоторым сведениям, письменные материалы хранились до второй мировой войны в сейфе одного из парижских банков. Во время оккупации немцами Парижа сейф был открыт по приказанию немецкой полиции, и с тех пор след изъятых документов потерян" (Н. Росс). [19]. Если они попали из Парижа в здание РСХА (имперского управления государственной безопасности) в Берлине, то оттуда, скорее всего, перекочевали восточнее, и тогда экземпляр, по слухам, ставший доступным в 1990 году для исследователей в Москве, возможно, и есть самый оригинал дела. Но на Западе сохранилась еще одна, лондонская копия -- Роберта Вилтона. В 1937 году, когда спецгруппы Ежова занимались более острыми, чем похищение старых бумаг, акциями, ее продали с аукциона наследники английского журналиста. После войны некое частное лицо, покупатель, пожертвовало покупку Гарвардскому университету. Там она и хранится по соседству с приобретенным фондом "Льва революции" -- Троцкого. Над делом в Гарвардском архиве многие поработали, но для публики его не издавали: для американцев это был эпизод чужой и далекой от их интересов истории. Толчком к публикации послужило, видимо, обнаружение еще одной, ранее не зафиксированной копии со следственных актов -- даже более полной, чем Гарвардская. ...Отступая на восток, следователь попал в Забайкалье. Тамошний хозяин, казачий атаман Семенов и самого монархиста Соколова посчитал все-таки "революционистом" -- как-никак тот был "законником", хотел сажать того, кого сам считал преступником, а не того, кого администратор-атаман видел своим врагом. Соколов атамана побаивался. Генерал Дитерихс взял у следователя экземпляры дела в штабной салон-вагон и вывез их в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ). Приехавший туда Соколов получил бумаги в сохранности, но через два года выяснилось: генерал не упустил появившейся возможности и в дороге приказал снять для себя четвертую копию. Пользуясь ею, он выпустил во Владивостоке, где в 1922 году стал Правителем и Воеводой, два тома "Убийства царской семьи на Урале". Перед смертью в далеком Шанхае (1937) Дитерихс распорядился отправить свой экземпляр дела в Париж, в распоряжение Российского общевойскового союза (РОВСа), главной эмигрантской организации. Но тут как раз стало известно, что агенты Ежова выкрали в Париже не то что какие-то бумаги, а самого председателя РОВСа Павла Миллера (видимо, чтобы посадить на его место какого-то из завербованных ими белых генералов). Дитерихс изменил завещательное распоряжение, материалы остались в его семье, а потом, как писал тот же Н.Росс, они "были переданы на хранение в надежное место в одну из западных стран". [20] Учитывая приключения других копий, такую осторожность наследников генерала нужно считать обоснованной. Вот эту дитерихсовскую копию таинственные владельцы и предоставили в 80-х годах для публикации в "Посев" (ФРГ), издательство Народно-трудового союза российских солидаристов. Гарвардский экземпляр оказался лучшего качества, чем поспешно снимавшаяся в вагоне копия, но зато китайский вариант дела включал целый том допросов, недостававших в университетском архиве (за июль-август 1919 года). В распоряжении издательства оказалось в итоге восемь томов документов (а еще шесть, правда менее важных, составленных Соколовым уже в эмиграции, пока не найдены). Но издать даже восемь томов оказалось для "Посева" неподъемно, и историк Н. Росс отобрал из них в один том 277 документов, снабдив их подробным указателем и серьезным комментарием. Таким образом, к началу работу у меня в руках оказались изданный впервые сборник важнейших следственных документов плюс исследование лучшего западного историка по моей теме. Третьим источником послужило открытие гарвардского историка Юрия Фельштинского -- найденные им в архиве Троцкого дневниковые записи от 9 и 10 апреля 1935 года, посвященные самому потаенному, кремлевскому сюжету цареубийства. Опираясь на эти и другие источники и исследования, я занялся проверкой доводов и выводов рукописи Бруцкуса. Труд мой был доведен до конца, когда вдруг выяснилось, что его предстоит переписать заново. Советский писатель Гелий Рябов обнаружил могилу царской семьи! Почему сенсационное, но все же практическое, полевое открытие вынудило заново переработать текст? Дело в том, что судьба останков семьи и слуг Романовых начиная с 20-х годов была связана с вопросом о профессиональной репутации юриста Соколова, с оценкой его способности выявлять истину по делу. То есть с проблемой, которой я стал заниматья в конце 80-х годов. Следователь Соколов выглядел в моих глазах необыкновенно везучим персонажем -- столь же везучим, как главный архитектор убийства -- В.И. Ленин. Десятилетиями очевидная каждому центральная роль Ленина, которую "не приметил" следователь Соколов, оставалась в небрежении и у всех остальных знатоков екатеринбургского сюжета. Параллельно с такой парадоксальной ситуацией росла репутация "исключительно добросовестного следователя", чьи выводы пересматривать нежелательно. Любопытно, что при его жизни ни мать убитого императора, ни глава уцелевших осколков династии, ни ближайшая подруга покойной императрицы -- никто из них демонстративно не принимал этого Соколова у себя в домах, и о причине бойкота можно судить хотя бы по интервью, которое хранитель оригинала дела посол М. Н. Гирс дал в 1929 году парижскому "Пти журналь": Вопрос: Правда ли, что останки царской семьи находятся в сейфе, и, хотя прошло 10 лет, все еще не преданы земле? Ответ: Я не считаю себя вправе дать точный ответ на этот вопрос. Мне действительно поручено хранение многих документов. Я считаю, что они являются частью более обширного следственного материала по делу о гибели Императорской семьи. Это следствие еще не закончено. К материалам приложены вещественные доказательства. Что касается человеческих останков, то я вполне допускаю, что это останки Императорской семьи, но лично не могу этого утверждать. Никаких актов, доказательств, бесспорно устанавливающих их происхождение, нет... Повторяю еще раз... я испытываю по отношению к этим предметам благоговение, но не взял бы на себя ответственность положительно утверждать их аутентичность. Вопрос: Следователь Соколов... кажется, убедительно и очевидно доказал, что речь идет об останках семьи Романовых? Ответ: Это мнение следователя Соколова. Оно очень авторитетно, но все-таки это только его мнение. Вопрос: Верно ли, что великий князь Николай Николаевич перед смертью предписал вам скрыть документы Соколова и не предавать земле реликвии, хранить которые вам поручил? Ответ: Великий князь Николай Николаевич был большим патриотом, большим другом Франции и рабом своего долга. С его точки зрения, все доверенное мне имущество имеет государственную важность... Все материалы должны быть изучены заново, но только тогда, когда следствие, прерванное в 1919 году, будет возобновлено в воскресшем русском государстве.[21] Из дипломатически сформулированых ответов можно понять, почему родственники и друзья погибшей августейшей семьи столь сдержанно относились к выводам юриста, расследовавшего цареубийство. Они просто не доверяли -- либо профессиональным дарованиям его, либо человеческой щепетильности. Одно дело -- сочинение им для публики версии жидо-масонского заговора, а совсем другое -- на основании домыслов некоего мифомана хоронить неизвестно чьи кости в семейном склепе Романовых в Каннах! Родственники предпочитали ждать нового следствия и через 60 лет выяснилось, что они были правы: если Соколов нашел чьи-то останки, то не Романовых. Да человеческие ли они были вообще?! (Вот как сегодняшние монархисты воспринимают былое противостояние старейшин императорской фамилии и Соколова: "По прибытии останков царской семьи во Францию Жанен обратился к Вел. кн. Николаю Николаевичу с предложением взять на себя их хранение, что, казалось бы, последнему и следовало сделать как старшему в роде... Но он отказался. Этот совершенно непонятный отказ был связан с еще более непонятным и загадочным указанием передать останки царской семьи... "Совету послов", который возглавлялся бывшим послом М. Гирсом и состоял из специфических личностей вроде Маклакова, Бахметьева и др... Какое отношение имели все эти космополиты к памяти и останкам ненавистной им царской семьи? На каком основании Великий князь передал их заведомо исконным врагам Национальной России?!" -- из статьи С.Бушилова "Где останки царской семьи?" в газете "Наша страна", Буэнос-Айрес.) Серьезный промах Соколова в важнейшем пункте, то есть в определении места погребения, которому он без преувеличения уделил главное внимание в процессе своего следствия, неизбежно ставил под сомнение и все остальные его выводы. Сторонники Соколова в монархической эмигрантской среде это понимали: не случайно открытие Гелия Рябова вместо естественной радости вызвало в монархических кругах брюзжание, скепсис и многочисленные требования "проверок". ...Но я, кажется, пока не объяснил, почему публикации Гелия Рябова, открывшего неизвестную царскую могилу, а вслед за ним отрывки из книги драматурга Эд. Радзинского, опубликовавшего в "Огоньке" несколько важнейших новых источников по истории цареубийства, заставили меня заново переработать мою рукопись. Опираясь на следственные документы, я составил собственную гипотезу о том, как именно протекало преступление и кто в нем участвовал. Она не совпадала ни с версией Соколова, ни с опровержением ее у Бруцкуса. Неожиданно в печати появились новые документы, которые ее полностью подтвердили. Но, согласитесь, странным казалось теперь опубликовать в качестве гипотетических такие сюжеты, что были уже подтверждены независимыми источниками. Мне, однако, жалко было вот так взять и выбросить из текста все свои "вычисления истины", тем более, что множество эпизодов, имен, фактов пока еще не были достоверно установлены даже с помощью новых публикаций. А вдруг где-нибудь хранятся, в провинциальных или частных архивах, совсем новые документы, могущие подтвердить или, наоборот, опровергнуть умственные выкладки, сочинявшиеся в далекой от Екатеринбурга и Москвы иерусалимской квартире? И я решил сделать именно то, что читатель найдет ниже: сначала показать ему, как по проговоркам на допросах, по осколкам шифровок вычислялись автором этой книги скрытые от обычного взора детали потаенного преступления, а потом цитировать подтверждающие мои предположения новые документы. Закончив это длинное предуведомление, познакомившее читателя с исторической борьбой вокруг давнего преступления, с автором книги, его союзниками и оппонентами, с мотивами его действий, -- приступаю далее непосредственно к сюжету исследования. ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЛЕДСТВИЕ А судьи кто? За древностию лет К свободной жизни их вражда непримирима Сужденья черпают из забытых газет Времен колчаковских и покоренья Крыма М.Булгаков. Багровый остров. Глава 6 СТАРТ И КУЛЬМИНАЦИЯ: СЛЕДОВАТЕЛЬ НАМЕТКИН И СУДЬЯ СЕРГЕЕВ Мифы окружают не только само преступление, но и следствие. Вот, например, как описал следствие профессор Пайпс, которого я сам называл лучшим знатоком общей истории России: "Первые несколько месяцев были упущены, так как следователи не прилагали никаких серьезных усилий в расследовании событий. В январе 1919 г. адмирал Колчак, объявивший себя к тому времени Верховным правителем России, передал руководство следствием генералу М. К. Дитерихсу. Последний был некомпетентен в делах судопроизводства, и в феврале на его место был назначен адвокат из Сибири Николай Соколов. Следующие два года Соколов полностью посвятил себя работе, без устали допрашивая свидетелей и выискивая любые вещественные доказательства и всякого рода сведения, могущие пролить свет на происшедшие события". [22] Здесь перепутано все, что только можно перепутать! Разумеется, Колчак не передал ведение следствия Дитерихсу -- именно потому, что тот являлся некомпетентным в делах судопроизводства. Следствием занимались юристы. Генералу же поручили то, что называется "политическим курированием". Николай Соколов заменил не генерала, а выпихнул из дела предыдущего юриста-следователя, показавшегося тогда неудобным для "политических инстанций", -- ситуация в принципе хорошо знакомая советским людям. Кстати, был он в прошлом вовсе не "адвокатом из Сибири", а напротив, следователем по особо важным делам из европейской части страны (из Пензы). Занимался следствием не "следующие два года", а неполный год в России (с февраля и до конца 1919 года, когда армию Колчака практически вытеснили из России), а за границей опять-таки не два года, а до самой смерти, приключившейся пять лет спустя от разрыва сердца во Франции (23 ноября 1924 года). Меня не следует подозревать в придирках по мелочам: я бы не упоминал о них вовсе, если бы не ошибка, сделанная Пайпсом в начальной фразе цитаты, -- об "упущенном следователями времени", о том, что первые следователи не прилагали серьезных усилий в противовес старательному Соколову. Против этой легенды, лишь изложенной, но отнюдь не сочиненной Пайпсом, выступал еще в 20-х годах Борис Бруцкус. Он единственный защищал честь юристов, заплативших за верность правосудию своими жизнями. Итак, в ночь с 16 на 17 июля семья Романовых была расстреляна. Через пять дней на на городском митинге объявил о казни царя областной военный комиссар Филипп (Исаак? Исай? Шай?) Голощекин. Екатеринбургская публика "сообщение о расстреле Романова встретила бурным выражением восторга". Еще через три дня, утром 25 июля, в город ворвались легионеры-чехи и войска эсеро-кадето-меньшевистского правительства. (Легион был сформирован еще при царе из пленных и после Брестского мира просил разрешения эвакуироваться во Францию, на помощь Антанте. Эшелоны с чешскими военнослужащими растянулись по Великой Сибирской дороге к владивостокскому порту через всю Россию. По требованию Германии Совнарком вынужден был приступить к их разоружению, чехи восстали и превратились в кристалл, вокруг которого немедленно наросли антибольшевистские армии в восточной половине империи.) Если верить их командованию, наступление было ускорено, чтобы освободить Николая II. "Но ворвавшиеся в Екатеринбург чехословацкие и русские отряды скоро поняли, что опоздали" (Н.Росс). Собранная этим историком информация выпукло характеризует уровень мышления и мораль множества белых офицеров. Атаку на город они повели в лоб, не озаботившись созданием подпольной группы в самом Екатеринбурге. Не нужно родиться великим мудрецом, чтоб догадаться: если красных прижмут настолько, что они не сумеют вывезти Романовых из города, пленников просто убьют. Имелась ли у белых физическая возможность для создания особой группы в тылу противника? По случайности в эти дни в Екатеринбурге находилась эвакуированная туда от немцев Академия Генерального штаба. Направленный из Петрограда подпольной организацией гвардейский капитан Малиновский сумел завербовать пятерых ее слушателей-офицеров, потом еще семерых. Поставленной ему от генерала Шульгина задачей являлся сбор информации и подготовка, по его выражению, "увоза" семьи. Малиновский наладил контакты с кем-то в охране, отправлял информацию в столицу, но ни разу не получил ответа, и ни копейки никто не отправил в помощь его группе. "Что же можно было сделать без денег? -- показывал он потом Соколову. -- Стали мы делать, что могли. Уделяли из своих порций сахар... Кулич испекла моя прислуга из хорошей муки, которую удалось достать... Все эти вещи дошли до назначения... Так ничего и не вышло с нашими планами, за отсутствием денег, и помощь Августейшей семье, кроме посылки кулича и сахара, ни в чем ином не выразилась." [23] За два дня до падения города он с 37 коллегами ушел навстречу чехам. Между тем 38 опытных офицеров гвардии могло вполне хватить, чтобы справиться с охраной ДОНа: все ее смены, вместе взятые, насчитывали 75 человек, которых стрелять научили в процессе прохождения караульной службы в тюрьме. Что касается темпа лобового наступления белых, то большевики успели сами эвакуироваться, семьи вывезли и архивы и расстреляли в местной тюрьме всех, кого пожелали... Ворвавшись в город, монархисты прибежали в дом Ипатьева, побродили по опустевшим комнатам убитой и ограбленной семьи и разобрали находившиеся там мелочи на сувениры. При всем знании беспредельной жестокости красных воинов (читал же я Бабеля), не могу не заметить: в аналогичной ситуации красные заслали бы агентов для удара изнутри по тюрьме; иначе продумали бы план наступления, предварительно перерезав коммуникации отступления противника на Москву и Пермь; в случае убийства Ленина не бродили бы по месту преступления в поисках памятных о таком событии вещиц. Вышесказанное помогает понять некоторые причины победы красных, а не белых в гражданской войне. Лишь к вечеру 25 июля поставленный комендантом караул прекратил поток "посетителей" в Ипатьевский дом. Хотя Уралсовет еще за трое суток до падения города официально уведомил население о казни царя, но прошло несколько дней, пока, по выражению свидетеля-офицера, у его коллег не возникли "сомнения в благополучии Августейшей семьи". Некий поручик, скрывавшийся при красных в окрестностях, сообщил коменданту: возле деревни Коптяки, в урочище "Четыре брата", мужиками найдены три топаза, пряжка от пояса с гербом, пряжки от жилетов и подвязок, мелкие вещицы, а также крест, украшенный малыми бриллиантами и изумрудами, -- все сильно обгоревшее. Офицеры разыскали в городе следователя Алексея Наметкина и приказали начать расследование. (Почему Наметкина? "Он носил звание следователь по важнейшим делам, а разве это дело не важнейшее?" Между тем в российской юриспруденции термин "важнейшие дела" употреблялся со сравнительным оттенком, т.е. в смысле "более важные дела" по сравнению с совсем уж простыми. Делами, так сказать, первостепенными занимался "следователь по особо важным делам".) Наметкин объяснил, что по закону может начать дело лишь по предписанию прокурора. Прокурора поискали, не нашли и потребовали, чтобы следователь вел дело по приказу военных властей: "А то нас тут 12 человек, и мы особенно просить не станем". Он понял "толстый намек" и послушно поехал на место находки драгоценностей, за 18 километров к северу от города. [24] (К слову, городской прокурор за трое суток до этого дня, еще 27 июля, успел допросить первого свидетеля по делу.) Прибыв на место, обнаружили недавние кострища и приступили к поискам следов преступления. Нашли большой бриллиант, осколки жемчугов и изумруда, куски обгорелой одежды, припахивавшие керосином... Стены ближайшего "сухого колодца" были "избиты" осколками ручной гранаты. Следователь, как пожаловались офицеры его преемнику, вовсе не искал ничего, а лишь "что-то писал в книжечку" (неужели они искренно не понимали, что все найденное полагается неукоснительно заносить в протокол?) Раздосадованные, они потом сами, уже без него, приступили к к допросам окрестных крестьян. Без успеха. Алексей же Наметкин, вернувшись в город, поехал к прокурору за предписанием начать дело. Он-то понимал, каким непростым оно будет, какие обширные полномочия понадобятся. Назавтра изъял все собранные вещественные доказательства из военной комендатуры, еще через день допросил первую свидетельницу -- крестьянку, давшую описание грузовика с трупами и лиц, ехавших в нем, потом допросил еще двух свидетелей из Коптяков. Пять дней осматривалось и описывалось место убийства -- Дом особого назначения. Там Наметкин выявил первые фамилии лиц, предположительно участвовавших в преступлении. На обоях обнаружил надпись: "Комендант дома особо важного А. Авдеев" и рядом химическим карандашом: "Шура". На внешней стене уборной надпись "Сидоров", на стене в комендантской комнате список номеров телефонов: "военный комиссар Анучин", "председатель Чудскаев", "комиссар Жилинский", адрес квартиры комиссара Голощекина, рецепт, выписанный на фамилию "Мошкин", адрес на конверте: "Дом особого назначения, и.д. коменданта т. Никулину" и т.д. Все действия Наметкина, обозначенные в протоколах (одно описание места преступления, сделанное им, занимает в сборнике Н. Росса 15 книжных страниц), перечислены мною умышленно: допрошено трое свидетелей, осмотрены и описаны предполагаемое место совершения преступления и предполагаемое место уничтожения трупов, выявлены фамилии лиц, включенных потом в перечень разыскиваемых преступников или свидетелей. Заняли эти действия ровно неделю: "Настоящим уведомляю Вас, что в заседании общего собрания от 25 июля (7 августа н. ст) с.г. постановлено производство предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Государя императора Николая II возложить на члена суда И. А. Сергеева, освободив вас от производства по настоящему делу. И.д. председателя суда (подпись неразборчива). Сдал на 26 пронумерованных полулистах. И. о. следователя Наметкин." [25] Что произошло? Вот как описывает ситуацию Бруцкус: "Справедливость, разум и закон предписывают следователю собрать достоверный фактически