й материал и, основываясь на нем, восстановить картину преступления. Обратный образ действий, т.е. указание желательных, но ничем еще не уличенных преступников с заданием группировать и подготовить материал против заранее определенных лиц... с незапамятных времен известен тайным судилищам. Пользуются им и теперь в деспотиях, действующих голым насилием. Какой же метод был использован правительством Колчака в лице Дитерихса?.. Через неделю, 7 августа, ведение следствия было отнято у Наметкина... О причинах столь резкой меры Дитерихс наивно проговаривается: Наметкин не хотел вести следствие в национальном духе, он настаивал на том, что намерен подчиняться требованиям закона. Что значит -- в национальном духе? Объяснение этим словам можно найти в первых же страницах книги Дитерихса... требование русского национального духа, -- продолжает Бруцкус, -- состояло в том, чтобы в убийстве были обвинены евреи, и генерал Дитерихс, не считаясь ни с какими фактами, во вступительных словах своей книги прямолинейно заявляет: "Русский народ участия в этом убийстве не принимал". Дополнительно генерал разъясняет, что евреи руководствовались намерением уничтожить православную церковь -- не христианство, а именно православие, о котором особо печется генерал с такой православной фамилией... В таких идеях обязывался вести дело следователь. Наметкин, ссылавшийся на закон, должен был уйти." [26] Доказывая, что причина увольнения Наметкина была именно такой, Бруцкус процитировал Соколова: "Поведение Наметкина вызвало сильное негодование в обществе. В чистоту его беспредельного уважения к закону не верили. Одни обвиняли его в трусости перед большевиками, другие шли в своих подозрениях еще дальше." ("Эти ссылки на безымянных "одних" и "других", этот клеветнический донос на сочувствие Наметкина большевикам делает не полуграмотный агент провинциальной жандармерии, а человек с университетским образованием!" -- Б. Бруцкус.) Сменил Наметкина екатеринбургский судья Иван Сергеев, ведший дело полгода, до февраля 1919-го. Он сначала завершил осмотр места преступления и обнаружил в дымоходе два документа, которые в момент сжигания архива ДОНа были втянуты воздушной струей наверх и уцелели. На одном значилось: "20 июля 1918 года получил Медведев от коменданта Дома Юровского десять тысяч восемьсот рублей (10.800). Получил -- Медведев." Другой был еще важнее: расписание смен охраны с обозначением всех фамилий сотрудников тюрьмы, дежурств, постов. Плюс еще были найдены новые росписи охранников на стенах и, наконец, надпись латинскими буквами на стене той комнаты, где, по предположению следователя, произошло убийство: Balsdtzar ward in selbster Nacht Von seinen Knechten umgebracht. Надпись была идентифицирована как заключительное двустишие из стихотворения Генриха Гейне "Валтасар" (в стихотворном переводе на русский оно звучало так: В ту ночь, еще не взошла заря, Рабы зарезали царя.) Сергееву довелось допросить почти всех важнейших свидетелей, давших решающие показания по той части преступления, квторая касалась непосредственно Екатеринбурга: комиссара Саковича, красноармейца Летемина, камердинера Чемодурова, начальника охраны ДОНа Медведева... Им были подготовлены важнейшие экспертизы, в частности, произведена выемка частей стен и пола со следами пулевых попаданий и штыковых ударов. Вряд ли кто-нибудь сочтет такую работу незначительной. Однако судью Сергеева генерал Дитерихс, курировавший следствие по политической линии, невзлюбил еще пуще, чем Наметкина: "Он тоже оказался не свободен от бациллы законности" (Б.Бруцкус). Довольно быстро удалось генералу установить, что "хотя Сергеев не сочувствует изуверской политике и поступкам Бронштейна, Янкеля Свердлова и Исаака Голощекина, евреев Сафарова, Войкова и их единомышленников, но Сергеев сторонник евреев Керенских, более умеренных, не таких кровожадных." Поняв это, Дитерихс занялся генеалогией неприятного екатеринбургского судьи и крещендо установил (на страницах своей книги), что Сергеев -- сын крещеного еврея, крещеный еврей, просто еврей, наконец, еврей, втайне сочувствовавший врагу. Руководя следствием по раскрытию "преступления, инспирированного по замыслу и особенному руководству евреев", такой Сергеев непременно должен был заниматься вредительством... Он и занимался -- раскрытая генералом схема ничем не отличалась от позднейшей кулацко-специалистской модели начала 30-х годов. Сергеев, например, дал объявление в газетах, прося лиц, что-либо знавших об обстоятельствах преступления, являться в местные прокуратуры и приносить свидетельские показания. Акция провалилась, Сергеев признал: люди боялись свидетельствовать в ходе гражданской войны -- не поплатятся ли за опасные показания, попав потом в руки возможных победителей? Генерал же разгадал замысел криптоеврея: "Сергеев сделал это (публикацию в газете. -- М. X.), чтобы предупредить через печать Янкеля Юровского, Исаака Голощекина и Янкеля Свердлова, чтобы они приняли меры, т. к. следствие началось." Последний эпизод, видимо, вконец расщелкавший сосуд терпимости господина генерала по отношению к еврейскому вредителю Ивану Сергееву, изложен был в книге его убежденного единомышленника -- англичанина Роберта Вилтона. ...Обеспокоенная докладами, поступавшими в Лондон от Нокса, фактического посла Великобритании при правительстве Колчака, лондонская еврейская община послала в Омск секретаря Объединенного комитета по иностранным делам Еврейского совета представителей ("Board of deputes") и Англо-еврейской ассоциации. Он встретился для беседы с министром юстиции белого правительства Старинкевичем, и тот, не удовлетворившись устной беседой, снабдил лондонского собеседника письменным заявлением для печати: "На основании данных предварительного расследования, о котором мне еженедельно докладывает Генеральный прокурор, я могу удостоверить, что среди лиц, виновных... в убийстве императора Николая II, нет ни одного человека еврейского происхождения". "Я спросил его, -- рассказывал лондонский делегат, -- как он объясняет тот факт, что генерал Нокс послал британскому военному министерству отчет с противоположными утверждениями. Г. Старинкевич ответил... что русские военные круги с самого начала рьяно утверждали, что убийство царской семьи -- дело рук евреев и что следствие должно установить этот факт. Они начали свое собственное расследование и настаивали, чтобы вообще все следствие перешло к ним. Ему, министру юстиции, пришлось столкнуться с большими трудностями, чтобы добиться проведения следствия нормальными юридическими органами. Но и это расследование постоянно страдало от вмешательства военных. Так, когда первый следователь Сергеев не смог найти никаких следов участия евреев в преступлении, эти военные круги яростно выступали против него, инсинуируя, что сам г. Сергеев является евреем. Эта кампания стала настолько агрессивной и настойчивой, что министру юстиции пришлось освободить Сергеева и назначить другого следователя. Новый следователь тоже не смог обнаружить следов еврейского участия в убийстве царской семьи". [27] Старинкевич ошибался: не для того военные настаивали на замене судьи Сергеева, чтобы его преемник не нашел в деле жидо-масонскую интригу. Просто для того, чтоб ее обнаружить, требовалось заменить и самого господина министра: в момент, когда Вилтон цитировал его письмо, он получил возможность называть Старинкевича: "Уже бывший министр". Будем справедливы: Николай Соколов ни словом в своей книге не намекнул на "еврейское происхождение" Ивана Сергеева. Для обоснования своего внезапного назначения на чужое место он выдвинул другие, якобы профессиональные аргументы. Первое: имелись у начальства для замены судьи "стратегические соображения". "В чем состояла стратегия, которая мешает Сергееву и не мешает Соколову, того и величайший полководец объяснить бы не мог!"-- воскликнул по этому поводу Бруцкус, но я, хотя не полководец, "тайну стратегии" разгадал: Сергеев был судьей местным, екатеринбургским, ордер ему подписали городской прокурор Остроумов и председатель горсуда Казем-бек. Соколов же считался юристом из центра, и ордер на ведение дела подписал ему сам Верховный правитель России адмирал Колчак! Дело отныне числилось не местным, екатеринбургским, а государственного значения... Второе соколовское объяснение состояло в том, что Сергеев как член суда был прикован к Екатеринбургу и не мог выезжать из города на места, связанные с расследованием. Бруцкус съехидничал: "Члену суда в качестве следователя присваиваются все права следователя, и ничем ровно не прикован он к своему суду". Изучая дело, убеждаешься в этом несомненно: одно из важнейших преимуществ Сергеева перед Соколовым как раз в том и состояло, что судья успевал выезжать на места событий (в Алапаевск, например), тогда как Соколов часто туда опаздывал -- и упускал при этом важнейшие следственные нити (конкретно об этом будет сказано при анализе соответствующих эпизодов дела). Подозрение в скрытом еврействе против человека по имени Иван Сергеев, к тому же судьи царских времен, возникло у генерала и круга его единомышленников потому, что они были недовольны не только итогами его работы (это само собой разумеется), но и ее, так сказать, способом, ее методологией. С итогами как раз они могли что-то сделать, на самом деле, увы, Сергеев после того, как его подержали у генерала "на ковре", немного уступил, и в протоколах появились, по Бруцкусу, "экскурсии в область национального духа". Но все-таки Сергеева военные выгнали (в скобках: к большому ущербу для следствия, хотя бы потому, что Соколову после него требовалось немало времени для вхождения в курс длившегося уже семь месяцев дела. У преемника же Сергеева на все про все оставалось лишь четыре с небольшим месяца: в июле 1919 г. Екатеринбург попал в руки красных.). И тут мы замечаем, что, помимо "керенского иудаизма", обвинял Дитерихс Сергеева еще в инертном ведении следствия. Не было у него, пишет генерал, умения сбить неожиданным вопросом обвиняемого с его версии, ошеломить и, как выражались позднее, "расколоть". Просто слушал судья показания и записывал аккуратно, включая все ошибки допрашиваемого. Как ни удивительно, я вынужден взять под защиту генерала. Доля правды в инвективах Дитерихса в адрес Сергеева имелась -- и немалая доля. Сергеев был воспитанником старой юридической школы и вел следствие, как принято было в русском дореволюционном правосудии: собирал и сопоставлял факты, отсеивал лишнее и сомнительное, выявлял в них противоречия и снова сопоставлял улики и показания. Между тем преступления, которые ему поручили расследовать, -- екатеринбургское, пермское и алапаевское (все случаи убийств Романовых на Урале) -- оказались не просто трудными, но трудными специфически, ибо совершали их не рядовые уголовники, а тайная спецслужба нового государства. Подозреваемые в преступлениях фигуранты заранее предвидели возможный ход расследования и сочиняли для юристов противной стороны нужную им легенду, например, "приговор Уральского Совета". А Иван Сергеев не мог поверить, что, скажем, "Сообщение ЦИКа Советов", т.е. президентского органа, предназначалось, в частности, именно для того, чтобы его, юриста, дезориентировать в ходе следствия. Наоборот, генерал Дитерихс, следователь Соколов, корреспондент Вилтон и иже с ними убеждены были, что следствие проводится для единственной цели: подтвердить фактами заранее ясную им концепцию тайного заговора, погубившего Романовых. В деталях, правда, единомышленники расходились. Дитерихс провидел мысленно германо-еврейский комплот, а Соколов -- жидо-масонский. Чтобы читатель, уловивший пробивающуюся невольно, сквозь внутренние запреты, мою иронию, не заподозрил автора в проеврейской предвзятости, процитирую для объективности других историков, в принципе как раз благожелательно относящихся к лицам, сплотившимся тогда вокруг Дитерихса. Например, Н. Росс так оценивает сочинение Вилтона, бывшего не только корреспондентом, но и помощником Соколова (он ведал фоточастью на следствии): "Книга содержит уникальные подробности, но ее, к сожалению, очень портят назойливые антинемецкие и антиеврейские рассуждения автора." [28] Про книгу самого Соколова сказано более обтекаемо: "... труд его лишен строгого построения, и не всегда в нем достаточно точно воспроизведены следственные документы (очень важное и верное замечание! -- М. X.). Опущены в книге те документы, которые не подтверждают его точку зрения на дело. Увлекшись своей концепцией, Соколов часто уводит читателей в зыбкую область широких и мало обоснованных предположений..." -- тут историк цитирует одно из таких предположений следователя, сформулированное им, правда, не в книге, а в частном письме: "Вопрос о жизни и смерти членов дома Романовых был, конечно, решен задолго (sic!) до смерти тех, кто погиб на территории России." [29] А вот что сказано про труд Дитерихса: "... сильно грешит бесконечными отступлениями от чисто юридической стороны дела." [30] (Имеются в виду теоретические размышления генерала о природе и целях германо-еврейской нечистой силы.) Р. Пайпс уделил данному аспекту подстрочное примечание: "Когда благодаря усилиям специальной следственной комиссии, сформированной адмиралом Колчаком, стали известны подробности екатеринбургской трагедии, появилось неимоверное количество гнусной антисемитской литературы. Она исходила от некоторых русских публицистов и историков и нашла себе отклик на Западе. Заметная часть авторов сваливала всю вину за гибель семьи на евреев, истолковывая убийство как одно из звеньев "всемирного еврейского заговора". В некоторых записках англичанина Вилтона и в еще большей степени его русского единомышленника генерала Дитерихса юдофобия достигла патологических масштабов... Настолько сильно было желание авторов свалить всю вину на евреев, что они невольно закрывали глаза на тот факт, что евреи, евреи-вероотступники, вместе с латышами, венграми, австрийцами и русскими являлись только исполнителями приговора, вынесенного Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, русским." [31] Здесь нужно возразить, что упомянутые авторы вовсе не закрывали глаза, тем более невольно, а несомненно сознательно дезавуировали участие Ленина в преступлении -- в единстве с большевистскими специалистами по дезинформации. Краткость и сдержанность Пайпса я объясняю тем, что в качестве гарвардского профессора он имел постоянный доступ к следственным документам и противоречие юдофобской версии с подлинными материалами дела выглядело в его глазах настолько очевидным, что прямая полемика с клеветниками унижала бы его в собственных глазах как ученого. Теперь, когда читатель видит, что я не одинок, считая Дитерихса и К° патологическими мифоманами, должно отметить, что в процессе работы у них по сравнению с добросовестными Наметкиным и Сергеевым имелось, так сказать, негативное достоинство, которое позволило инстинктом угадать то, чего, скажем, Сергеев не увидел. Назовем это достоинство лютой, беспредельной или, как сказали бы в ту эпоху, классовой ненавистью к врагу: она способствовала, как ни парадоксально, зоркости их взгляда ("ненависть тоже может быть методом гнозиса". -- Н. Бердяев). Ненависть заставляла их не доверять очевидным уликам, искать злокозненные ходы замаскированных, незримых врагов. И, вопреки законам логики, именно они, мистики-сочинители, оказались правы перед реалистами юриспруденции! Там, где Сергеев успешно находил в районе преступления живых, обыкновенных преступников, его "куратор" прозревал интригу подземных германо-еврейских сил, он сменил следователя на своего единомышленника и тому действительно удалось нащупать пружину организованного издали, из Кремля, политического убийства, тайна которого скрывалась в телеграфных лентах, закодированных привыкшими к эмигрантским подвохам и подсечкам конспираторами. Конечно, большого успеха мифоман-следователь все-таки добиться не мог: его профессиональное зрение было затемнено бельмами юдофобских предрассудков ("Требовалось, чтобы следствие обязательно пришло к заключению, что в екатеринбургском убийстве виновны евреи, даже не большевики-евреи, а просто евреи, что виновен еврейский народ". -- Б. Бруцкус). [32] Опять смущает, что современный читатель, духовно .удаленный от исторических реалий эпохи, решит, мол, старинный еврей-профессор, а вслед за ним современный еврей-автор, шокированные юдофобскими репликами солдафона Дитерихса, преувеличили реальное его влияние на ход и выводы следствия. Неужели выпускник Академии Генштаба, дослужившийся при Керенском до начальника штаба Ставки, выпустивший в свет двухтомную книгу, собственноручно написанную, -- неужели такой человек мог сознательно вынуждать следователя к фабрикации дела, буквально судьбоносного в его понимании!? Словно был соперником А. Вышинского (решусь однако напомнить, что и Вышинский -- образованный и талантливый "юрист старой школы"). Но тот, кто взял на себя труд прочесть книги Дитерихса, Соколова, Вилтона и подумать над ними, знает: Дитерихс способен совершить то, в чем его обвинил Бруцкус. В объяснение и даже какое-то оправдание его поведения хочу напомнить, что четвертью века раньше в Париже, столице Европы и цивилизованного человечества, офицеры-кавалеры Легиона чести обвинили не большевистских комиссаров-евреев, а своего коллегу-генштабиста, но тоже еврея, что он иностранный шпион, а когда выяснилось, что это ошибка, что капитан Дрейфус невиновен, господа из французского генштаба состряпали против него поддельные улики, фальшивые документы... В качестве модели это их поведение помогает понять фантастическую, но в принципе точно такую же логику поведения Дитерихса и Соколова. Если бы французские офицеры просто клеветали на неприятного коллегу, они выглядели бы рядовыми интриганами, каких испокон веку было много в любой военной среде -- и вовсе не обязательно по отношению к евреям. Но в том заключалась логика "антидрейфусаров", что они-то всем сердцем были убеждены: Дрейфус несомненно шпион и не может им не быть, ибо принадлежит по крови к племени, каждый член которого есть потенциальный предатель. Фабрикация улик против такого человека не выглядела в их глазах бесчестным делом. Бесчестно -- опорочить невинного, а разоблачить еврея-преступника с помощью поддельных документов есть, на языке военных, операция и маневр. (Кстати, у Дитерихса Наметкин и Сергеев отделались отстранением от должности, а вот полковник Пикар, раскрывший настоящего шпиона в деле мнимого изменника Дрейфуса, попал за это во французскую тюрьму.) С другой стороны, Сергеев -- не исключаю -- и рад был бы по человеческой слабости угодить военным властям в военное время. Да беда, евреи не попадались в сети. Кого ни найдет, ни допросит, все идут русские, православные фамилии. Тут нужно оговорить, что наличие еврейских палачей среди тогдашних чекистов мною вовсе не умаляется, имя же им было легион... Если бы царскую семью убивали где-нибудь на Украине или в Крыму, то, можно полагать, Сергеев без труда справился бы с генеральским заданием, выполнил политустановку куратора и не потревожил свою совесть. Беда следствия в том, что место убийства -- Урал -- находилось практически в противоположном от "зоны оседлости" углу России, не было там и культурных центров, мест обычной инфильтрации евреев, добившихся права свободного проживания в пределах империи. (80-тысячный Екатеринбург административно считался уездным городом.) В таких условиях Сергеев старался не сбивать неожиданными вопросами свидетелей. Пока что они охотно подтверждали участие в убийстве хотя бы тех редких евреев-фигурантов, что следствию удавалось зацепить: скажем, свидетель Павел Медведев рассказал Сергееву, мол, царя убил комендант, еврей Юровский, и он же добил из кольта наследника. А начни-ка выдаивать из него все, что знает, -- вдруг Павел выведет Юровского из-под удара (потому что есть показание другого свидетеля, Филиппа Проскурякова, мол, "Пашка Медведев мне сам рассказывал: он выпустил несколько пуль в царя"). Вдруг сознается и разрушит даже те сомнительные достижения, которые удалось подсобрать... Но, честно признаюсь, я лично думаю, что причина сергеевской инертности была в ином. Сергеев был, повторюсь, юристом старого доброго времени, добывавшим истину не побоями и пытками, а очными ставками да тюремной маетой, когда узнику хотелось поскорее до суда добраться и начать отбывать отмеренное наказание... А шла жестокая гражданская война. Узников перестали беречь для следствия в камерах предварительного заключения. По обе стороны фронта свидетели нужны были, чтобы давать "нужные показания", а если показания оказывались не нужные, то и свидетели не нужны, а если не нужны, так не выпускать же их на волю, арестован -- значит осужден. (Многие колчаковцы завидовали силе и решительности чекистов, они верили, что власть в России достанется тому, кто покончит по-ленински с законнически-демократическими играми. Только, разумеется, во имя иной, ихней, правильной идеологии.) Тюрьмы того времени превратились в могильники для узников -- по обе стороны фронта: кто выживал после приговора, тот умирал в камере от тифа или испанки. (А. Амфитеатров рассказал типичную историю 19-летней красавицы, внучки знаменитого правого журналиста и издателя Суворина. Служившая где-то машинисткой, она хранила иностранный журнал мод, найденный у нее при "профилактическом" обыске. Другой юнице такая мелочь сошла бы с рук, но внучку Суворина чекисты не решились отпустить без репрессии. Дали ей ничтожное по их меркам наказание, полгода тюрьмы, -- и девушка умерла в тюрьме от тифа.) То же происходило с заключенными "Особой следственной комиссии по делу об убийстве Августейшей семьи" -- полгода, максимум год, и самые крепкие и молодые свидетели уходили от Сергеева и Соколова туда, откуда никакая юстиция их уже не могла вызвать для допросов... Истина требует признать, что претензии Пайпса к первому периоду следствия имеют некоторые основания, только историк ошибочно связал порок тогдашней работы с именем следователей. Как известно, следователи не обыскивают, не выслеживают, не задерживают -- для этих акций служит оперативная часть. Контрразведка у белых именовалась тогда красиво -- Военно-политическим контролем (ВПК, не путать с ВЧК), и в этом ВПК на видных ролях подвизался надворный советник Кирста, бывший начальник екатеринбургского угрозыска, господин со сценическим талантом. Он решил (со своей точки зрения разумно), что люди, заранее знавшие, что императора убили евреи, обязаны в конце следствия узнать, что трагедия завершилась как трагикомедия и император (или нет, погодите, будет лучше, если это окажется наследник, им легче управлять) остался жив. А несомненные следы убийства в доме Ипатьева рассказывают нам о гибели прислуги (ну кому жаль прислугу-то? Пусть жертвует собой за батюшку-царя). Под эту версию Кирсте отпустили немалые средства на развертывание оперсети в тылу врага, чтобы искать Романовых (на подозрении был город Ирбит). Кто же при таких-то перспективах хотел выделять людские и финансовые средства пессимисту Сергееву, уныло и бестактно уверявшему начальников, что Романовы на Урале убиты все до единого, а евреи оказались не при чем... Уходя с должности, судья набрался духу и написал в отчете на имя крайне недовольного им Колчака: " ...действиями представителей власти причинялся серьезный ущерб интересам дела, истреблялись свидетели, от которых можно было ждать полезных сведений, захватывались вещи и документы и т.д." Бруцкус подозревал белую контрразведку даже в худшем деянии: что она, натыкаясь на свидетеля, дававшего ей "не те" показания, его истребляла (в частности, того, кто мог опровергнуть версию "еврейского заговора"). В деле нет никаких оснований для столь ужасного вывода. Все, как обычно в жизни, выглядит проще: "Кирста... действовал сумбурно и был малоразборчив в денежных делах... был отчислен от должности... за незаконные поступки, но освобожден... и вел расследование по убийству царской семьи тайно от судебного следствия." (Вот кто, оказывается, занимался той тайной следственной работой, о коей Старинкевич рассказывал секретарю Еврейского комитета.) Так что претензии Пайпса следует отнести к упущениям в работе не следователей, а Военно-политического контроля, которые пришлось восполнять многочисленным историкам дела. Глава 7 "ЗАВЕРШИТЕЛИ" МИХАИЛ ДИТЕРИХС И НИКОЛАЙ СОКОЛОВ В солженицынском "Красном колесе" беседуют бежавший с позиций Саша Ленартович и alter ego автора, полковник Воротынцев, "которого на главное возвращал Саша: -- Сейчас вы заставляете нести труп (убитого командира. -- М.Х.), а потом прикажете нести этого поручика, наверняка черносотенца. Саша рассчитывал: полковник рассердится. Нет. Так же отрывисто и даже как будто думая о другом: -- И прикажу. Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде. -- Партийные -- рябь? -- поразился, споткнулся Саша. -- А тогда что ж национальные? А мы из-за них воюем. А какие же разногласия существенны тогда? -- Между порядочностью и непорядочностью, прапорщик, -- еще отрывистей отдал Воротынцев ". Понимаю условность, ненаучность деления людей по воротыныевскому признаку "порядочности", понимаю серьезность возражений, которые историософы и просто историки могут за это на меня обрушить. Понимаю и принимаю. Тем не менее позицию по отношению к действующим лицам моих собственных исторических сюжетов буду выстраивать на основании этого "воротынпевского понимания" главного разногласия той эпохи. Рубеж между врагами, следовательно, пройдет в моем сочинении не между красными и белыми или зелеными и розовыми: безусловно порядочными предстанут погибшие Романовы со своими слугами и комиссар Временного правительства Василий Панкратов, и рабочий-большевик Анатолий Якимов (коего "кликали Ленькой"); военный же министр правительства Колчака генерал Дитерихс и его следователь Николай Соколов, главные авторы следственной версии цареубийства, будут изображены людьми непорядочными... То, что они при этом составители сюжетов в духе "Протоколов сионских мудрецов", не ободряет, а, наоборот, сдерживает автора данного вывода. Ибо естественно заставляет меня сомневаться в собственной объективности по такому щекотливому вопросу. (Хотя вот Николай II и Александра Федоровна -- они же верили в истинность "Протоколов", были религиозными антисемитами, но ничего, кроме жалости и сочувствия, не испытываю, прикасаясь к их несчастной судьбе,) Поэтому попытаюсь доказать тезис о непорядочности вышеназванных колчаковских персонажей, умышленно не задевая ни "еврейской темы", ни убийства Романовых. Начну с генерала, носившего титул Правителя и Воеводы на Дальнем Востоке. ("Разгромили атаманов, разогнали воевод" -- пелось тогда в песне про Семенова и Дитерихса, сочиненной поэтом-партизаном Петром Парфеновым, Почему-то вспомнился по аналогии диковинный чин -- "генералиссимус".) Доказательство его личной непорядочности начну с напоминания, как без согласия Соколова генерал тайно снял для себя копию с доверенного ему на хранение дела и, пользуясь ею, выпустил первое документированное сочинение по "сверхмодной теме", опередив более педантичного в писаниях следователя. В наших профессиональных кругах любителей доверенных им чужих материалов именуют литературными пиратами. Далее. Про сочувствие судьи Сергеева "евреям Керенским" и соответственно про недобросовестное ведение следствия генерал писал и печатал, когда уже точно знал: Иван Сергеев был расстрелян большевиками (возможно, тем же Юровским). Особенное возмущение охватывает, когда из книги Касвинова, инспирированной органами, он узнает, чт же именно коллеги Юровского вменяли в вину судье Сергееву в 1920 году. Судья в начале следствия составил списки лиц, разыскиваемых по возбужденному прокуратурой делу, и разослал их во все белые соединения, отделы контрразведки и угрозыски. Согласно Касвинову, люди, задержанные по этим спискам, все потом были расстреляны. [33] В ЧК обвинили судью Сергеева в истреблении свидетелей... Касвинов пишет, что так, например, был расстрелян красноармеец Летемин, в ночь убийства спавший дома и просто пересказавший следователю про преступление то, что услыхал на следующий день от стоявших в карауле ДОНа товарищей. Мне неизвестно, был ли Летемин расстрелян в действительности (Касвинову, как и его заказчикам, доверять нельзя ни в чем), но если это правда -- Сергеев вовсе не мог быть обвинен в его гибели. В протоколе допроса, составленном судьей, определенно сказано, что Летемин был допрошен им не как обвиняемый, а свидетелем. Но даже чекистские следователи не убивали важных свидетелей, пока следствие не считалось законченным (т.е. когда в свидетеле больше не было нужды). Я умышленно излагаю историю Летемина в терминах нравов его жестокого времени, чтобы читатель убедился: даже при самых страшных допусках эпохи, Летемина да и других свидетелей, упомянутых Касвиновым, -- горничных гостиницы, где жили чекисты, шоферов, этапировавших машины с семьей, обслугу ДОНа и проч. -- их уничтожали вовсе не по приказу Сергеева. Если это действительно белыми было сделано (снова и снова повторяю "если", ибо касвиновской команде солгать, что два пальца обмочить), то по приказу Соколова, когда ему пришлось отступать с армией и исчезла возможность пользоваться для содержания свидетелей тюрьмами. Если же такое решение приняли без него, что тоже возможно, -- значит, по приказу военной контрразведки. Она выполняла по данному делу решения Дитерихса. (По тому, с какой свирепой злобой помянуты исчезнувшие свидетели в книгах Дитерихса и Соколова, допускаю, что Касвинов в виде исключения написал часть правды.) Сохранилось немало объективных свидетельств того, как работали белые контрразведчики. "Когда история даст нам в будущем возможность познакомиться с подлинными фактами сибирской ситуации, -- писал в совершенно секретном докладе в Белый дом глава американской военной разведки в Сибири подполковник Роберт Эйхельбергер, -- я уверен, число людских потерь, вызванных появлением омских чиновников в Омске или Екатеринбурге и приходом большевиков в Казань и Уфу, сравнимо". [34] Т. е., вовсе не идеализируя красных палачей, американец одновременно предполагал, что белые не слишком им уступали. (Согласно советской энциклопедии, в Пермской губернии, уездным городом которой считался Екатеринбург, было расстреляно за год колчаковского правления 25.000 человек -- вполне сопоставимое с красным террором тех времен число.) Можно предполагать, что судья Сергеев заплатил жизнью за бессмысленную жестокость того самого человека, который позже опорочил его память в своей книге. В отличие от Дитерихса, репутация другого упомянутого в названии этой главы господина, Николая Соколова, и сегодня котируется достаточно высоко. По-моему, лишь Бруцкус, и то в неопубликованном сочинении, содрал с него маску добросовестного юриста -- потому характеристику следователя начну с эпизодов, отмеченных Бруцкусом еще в 20-х годах, но тоже, как мы условились выше, не касающихся "еврейской темы". Первое. Дворцовый камердинер Алексей Волков рассказал Соколову о посещении Царского Села военным министром Временного правительства Александром Гучковым: "Зачем тогда приезжал к императрице Гучков, я не знаю... Когда он шел назад, один из офицеров, приезжавших с ним, основательно пьяный, обратился ко мне... и злобно крикнул: "Мы враги ваши, вы враги наши, вы все здесь продажные". Гучков шел впереди, на растоянии всего нескольких шагов, он не мог не слышать этих слов." [35] Бруцкус обвиняет Соколова, что, процитировав это показание в книге, Соколов действовал как злобный антигучковский памфлетист (монархисты ненавидели своего единомышленника Гучкова, потому что он интриговал против данного монарха -- Николая II). [36] Невозможно поверить, восклицает Бруцкус, чтобы такой человек как Гучков взял с собой -- куда? во дворец! -- пьяного офицера! Увы, если мерять исторических персонажей зыбким эталоном порядочности, как мы условились выше, то признаем, что политик Гучков не раз балансировал как раз на краю обрыва. И возможно, взял с собой во дворец в революционные дни преданного, хотя и распущенного офицера и предпочел "политично" не заметить его хамства... Но в чем Бруцкус безусловно прав: в любом случае, допрашивая самого Гучкова -- а Соколов провел его допрос в эмиграции, в Париже, -- следователь обязан был перепроверить показание камердинера. Но он этого не сделал. "Я допрашивал Гучкова по узко специальному вопросу и думал допросить его еще раз. Но его дальнейшее отношение к делу дало мне основание думать, что он не желал более свидетельствовать, -- писал Соколов. -- Поэтому освещая его посещения Царского данными следствия, я как судья отнюдь не настаиваю, что они вполне соответствуют истине." Тут-то Бруцкус и взорвался (допускаю, что политически он был близок к Гучкову): "Прием, пущенный в ход Соколовым против Гучкова, является для фальсификатора... классическим, чтобы... показание недостоверное, ничем не доказанное... положить в основание вывода -- иногда, впрочем, в случаях особо скандальных с лицемерной оговоркой, что, мол, я, Соколов, как судья оставляю за собой право усомниться... Свой классический прием Соколов применяет во всех направлениях: и для установления небывалых событий, и для создания нужной ему обстановки, и для опорочения неугодных людей. Об известном банковском деятеле Ярошинском Соколов записывает: "Поручик Логинов показывает, что Ярошинский был агентом немцев, имел в войну от них громадные денежные суммы и на них вел по директивам врага борьбу с Россией." Никаких, самых отдаленных намеков на достоверность слов Логинова не приводится... но обвинение брошено, и Соколов по своей системе шлет вослед: "Как судья я по совести должен заявить, что роль Ярошинского осталась для меня темной." "Не перечислить всех, кого Соколов забросал грязью этим излюбленным приемом", -- завершает Бруцкус. Данный пункт нуждается в комментариях. В следственное дело и, соответственно, в книгу Соколова президент пяти столичных банков Карл Ярошинский попал потому, что во время ссылки Николая II пожертвовал на освобождение бывшего государя, по собственному признанию, примерно 175.000 рублей. Деньги эти он отдал в руки своей старой клиентке Анне Танеевой-Вырубовой, фрейлине императрицы, которая, в свою очередь, переслала их в Тобольскую губернию (тогдашнее место ссылки Романовых) для жившего там офицера Бориса Соловьева, зятя Распутина, якобы готовившего побег семьи. Но, согласно версии мифомана-следователя, каждое лицо, причастное к екатеринбургскому делу, неизбежно работало для какой-нибудь спецслужбы или группы заговорщиков ("сионских мудрецов", например). Распутин, Вырубова, а за ними и зять Распутина, и, соответственно, банкир, дававший им деньги, -- все зачислялись Соколовым по ведомству германской разведки. Упоминание имени Ярошинского в книге как лица, получавшего кайзеровское золото для подрыва и ослабления императорской власти, не случайно, а явилось символической компенсацией банкиру за то, что он не забыл былых благодетелей (в отличие от очень многих их подданных) и бескорыстно пожертвовал на их освобождение то, чем был богат, -- деньги. И становится понятен источник почти истерического негодования Бруцкуса против следователя. Свое назначение Соколов получил в сложный для военно-политических кругов момент. Вспомните докладную записку Сергеева, направленную в адрес Колчака... Кстати, генерал Дитерихс так оправдался от обвинений смещаемого следователя в том, что, мол, его, генеральские, подчиненные убивают нужных свидетелей и тем мешают устанавливать истину по делу, и что они же похищают в свою пользу ценные улики: "В том и заключался дьявольский расчет евреев: поручить дело большевикам, так как их будут расстреливать на месте, без допросов." (Только не возражайте ему мысленно: а почему, Ваше Превосходительство, расстреливать большевиков положено без допросов? Я не преувеличиваю: это цитата из 1-го тома его книги стр. 233.) На Соколова обратил в это время генеральское внимание гарнизонный начальник князь Голицын: он был земляком юриста, тоже пензяком. Николай Соколов переоделся крестьянином и пешком прошел тысячи верст от центра страны до Сибири, чтобы примкнуть к единомышленникам -- белым. Генерал решил приглядеться к рекомендованному князем человечку, и Соколов показался ему лицом, соответствующим делу государственной важности. Дитерихс, кстати, объясняет, чем купил его генеральское сердце этот незнакомый пензяк. Более остального, видимо, ругательствами в адрес бывшего премьера Керенского, коего следователь именовал в беседах с ним "Аронкой" и "Арошкой". ... Объясню моему современнику позабытый исторический сюжет. "Временный" премьер Александр Керенский некогда являлся любимейшим объектом поношения для право-монархических кругов, потому ему как бы уж и полагалось принадлежать к обрезанному племени. Но иудаизировать Александра Федоровича было трудненько даже единомышленникам Дитерихса. Как назло, он происходил из старинного священнического, т.е. особо чистокровного русского рода, притом из настоящей глубинки -- родился в городке Керенске, при впадении речушки Керенки в реку Вад, в той же Пензенской губернии, что и Соколов. (При большевиках город переименовали по имени более крупной реки -- в Вадинск.) Отец будущего премьера был лицом светским, директором гимназии, но тоже в глубинном российском Симбирске. Дослужился папаша Керенский до чина статского генерала и соответственно до звания потомственного российского дворянина. [37] А все-таки сынок-то его оказался евреем. Во-первых, у него были волосы темные. Во-вторых, умел красиво говорить. Посудите сами, разве коренной русский человек умеет красиво говорить? Его матерью была вовсе не г-жа Керенская, она его приемная мамаша, а настоящей являлась знаменитая террористка-цареубийца Геся Гельфман, из квартиры которой 1 марта 1881 года народовольцы вышли на "акт". Во время суда Геся оказалась беременной, поэтому ее не казнили, и она умерла позже, от послеродовой горячки в крепости. А ребеночка-то куда дели? Вопрос с Гесиным ребенком давно мучал романтическое российское сознание, и в 1917 году, 36 лет спустя, ответ на него таки нашли: власти отдали его на воспитание дворянину Керенскому... Да-да, господа, иначе откуда у этого провинциала такой дар зубы православному народу заговаривать? Бруцкус был уверен, что Соколов, человек с университетским образованием, в такую байку заведомо не верил, просто подыгрывал солдафону, называя Александра Федоровича "Аронкой"... Посему он обозвал следователя не только прохвостом, но и низким подхалимом. И все-таки... Все-таки даже Бруцкус признает большую в конечном итоге ценность следственного материала Соколова. Как ни парадоксально, он приписал ее бездарности и крайнему цинизму следователя: "...у него были злые враги, испортившие всю работу. Враги эти -- страстное озлобление против евреев, ни на секунду не забываемая цель, что все надо валить на еврейский народ, не очень высокие умственные способности и безоглядное тяготение к лжи... Но для дела, за которое Соколов взялся, у него не было достаточно талантов: он терзал правду по-медвежьи, тяжело и неуклюже, и скверная работа его ярко выступает наружу, удивляя своей грубостью"... И далее: "Он подмигивает читателю, мол, я и сам все понимаю, но, дескать, в интересах национального дела так надо". То есть, черпая главный материал для опровержения следственных выводов Соколова из его же собственной книги, Бруцкус приписал этот парадокс победе стихийного реализма юриста-профессионала над романтическими придумками слабого враля. Примерно так и Энгельс убеждал нас, что Бальзак был великим реалистом вопреки своим аристократическим предрассудкам... Понимая вполне чувства Бруцкуса, для которого следователь помимо национального обидчика был еще и оскорбителем лично знакомых и уважаемых людей (наподобие Гучкова или Ярошинского), не будем с профессором и вполне солидарны. В конечном итоге достоинством следовательской работы Соколова явилось как раз то, что он заносил в протоколы все: чушь и идиотскую информацию даже тех свидетелей, которым он, по собственному признанию, вовсе не верил. Разумеется, оклеветанные современники чувствовали себя тяжко после публикаций подобных опусов, зато для нас, историков, следователь сохранил аромат революционной эпохи -- с ее циничной открытостью и наивной демагогией, с благородством ее идеалистов и распущенностью социальных низов, со всеобщей причастностью к идеологии и низким, мифологическим ее уровнем. Словом, тот аромат, что донесли до потомков И. Бабель, А. Веселый, автор "Тихого Дона"... Вот конкретный пример его работы: Наметкин и Сергеев уклонились от внесения в протокол похабных надписей с места преступления или рисунков, которые охранники-жеребчики набрасывали во время дежурств на стенах Ипатьевского дома. Они справедливо полагали, что мат и сексуальные позиции с подписью "Царица и Распутин" ничем не обогатят историка, в будущем по интересующегося итогами их работы. А "природный охотник", "самолюбивый фанатик своей профессии" (Дитерихс), словом, Николай Соколов внес в протоколы и похабель, и оскорбления -- "свидетельства предсмертного мученичества пленников", как назвал их Бруцкус. Фактов следователь дал историкам предостаточно, чтобы воссоздать картину преступления, а его выводы и предположения, что ж, они тоже стали свидетельствами времени, приметами "великой эпохи", когда началось выдвижение к власти Ленина и Муссолини, Сталина и Гитлера, Ракоши и Зейсс-Инкварта и легиона им подобных почти по всей Европе. К слову -- одновременно приметами эпохи, когда не нашлось в Европе издателя для брошюры Бруцкуса... Глава 8 ПОСЛЕДНИЙ РАЗ О СЕБЕ Чтение "Убийства царской семьи" Николая Соколова явилось нравственным потрясением в моей жизни. Сначала представьте отрока или юношу, воспитанного на таком вот идеале: Юноше, обдумывающему житье, мечтающему -- сделать бы жизнь с кого, Скажу, не задумываясь: делай ее с товарища Дзержинского. А до Дзержинского, в детстве, героями значились Ворошилов с Буденным... В войну, правда, появились новые идолы. Но уже в те, то есть в подростковые годы, когда массовый героизм народа стал приметой эпохи, и тогда мы не понимали, почему в образец нам ставят летчика, таранившего германский самолет, как будто взаимное уничтожение пилотов нашего и немецкого есть заведомо выгодная для России сделка. Или почему солдату разумно лечь грудью на амбразуру огневой точки противника и заткнуть своим телом пулеметное дуло. Разве не проще бросить туда гранату? Послевоенные герои тоже выглядели сомнительно... Не хочу преувеличивать проницательность своего поколения. Но жизнь десятилетиями складывалась так, что сетка моральных координат общества натягивалась на опорные идеалы, вызывавшие у молодежи одни сомнения. Подчеркиваю, у любой молодежи, вне связи с ее конкретными политическими убеждениями (я сам до 1958 года, до дела Бориса Пастернака был вполне правоверным комсомольцем). Одно время на роль образцовых героев претендовали в нашем сознании коммунисты-оппозиционеры, погибшие в чистках, но товарищ Сталин и его сподвижники успели все-таки о них многое народу порассказать... Постепенно, незаметно в сознании многих из нас на "высшие точки" вырвались рыцари белого движения (песни ведь запела молодежь о "поручике Голицыне и корнете Оболенском"), а для кое-кого, как стало известно позже, штандартенфюреры СС. Культ белых начался, по-моему, с фильма "Перед судом истории", где бывший лидер правых националистов в Государственной думе Василий Шульгин с любовью вспоминал своего государя на фоне декораций того самого вагона, где он выпросил у царя отречение от престола. Потом, поглядев на табличку у Таврического дворца "Областная партийная школа", Шульгин с грустью проговорил: "Здесь заседал единственный в нашей истории парламент" -- и мы в зале вдруг осознали: братцы, да ведь в России парламент был, как же мы про это ничего, ровно ничего не знаем... Потом появились из каких-то тайных запасников старшего поколения изданные еще в 20-х годах мемуары возглавителей белого движения (мне деникинские "Очерки истории русской смуты" дал покойный "крестный" в кинематографе Юрий Герман). Так что к началу работы над этой вот книгой я, как многие люди моего поколения, придерживался стандартного российского мировоззренческого набора аксиом: российские народы были в революцию сбиты с толку демагогами, обещавшими им рай на земле и во человецех благоволение, кроме того, они традиционно были приучены к патерналистско-авторитарному правлению, свободу же отстаивали в этой стране лишь немногочисленные паладины-идеалисты (а таких везде мало, не только в России). И вот, приближаясь к седьмому десятку лет, я стал читать книги уже не вождей белого движения, а его, говоря по-щедрински, Сил, т.е. тех, кто составлял становой скелет администрации, людей вроде Дитерихса или, на более низком уровне, Соколова. Они поразительно напомнили своих антиподов по мою, советскую сторону жизни, тех, кого я так часто наблюдал у нас, там... гляди это и есть та самая Хамская Рожа которая решает как тебе жить (Иван Ахметьев, московский поэт 80-х годов.) После такого чтения я уже не удивлялся, встречая, например, докладную записку офицеров врангелевского главштаба, адресованую на имя главковерха, с секретным анализом для самого узкого круга своих людей: "...первые наши успехи с середины 1919 года показали воочию, как ждал и ждет русский народ освобождения от насилия и произвола; как он хочет спокойной трудовой жизни, как жаждет порядка и права. Всем памятны встречи добровольцев в Харькове, Киеве, Курске и Воронеже, когда измученное население пело "Христос воскресе", стояло на коленях и целовало избавителей-добровольцев. Но вместо порядка мы принесли те же насилия, грабежи и издевательства. Вместо чрезвычаек -- порки шомполами, расстрелы и т. п. Великое дело освобождения исстрадавшейся родины было осквернено. Нам не верили. Нас боялись... Подл. подписал Генерального штаба Генерал-Майор Махров." [38] Повторяю, меня отвратили от идеализации белых их собственные печатные изделия. В первую очередь, Дитерихса и Соколова. В памяти моей все отчетливее вставала схема другой войны, свидетелем которой я был. Когда России тоже дали на выбор решать, кого она будет больше любить. Сталина или Гитлера. "Тяжело признавать, -- писал мой современник Андрей Амальрик, -- но именно Сталин в те годы стал символом национального сопротивления благодаря безумной политике немцев". [39] Неизбежно приходила мысль, что россиянам и в первый раз история предлагала тот же самый выбор. Только демократические силы и самой страны, и Европы в тот раз находились в союзе с протонацистами, подобно тому, как через четверть века они же плечом прислонились по другую сторону -- к коммунистам. Социальные науки, в том числе и исторические, всегда изучаются одним из членов самого общества, т.е. точка зрения исследователя находится не вне, а внутри изучаемой среды. Это, в свою очередь, делает для него невозможным совершенно объективный подход к исследуемым феноменам. Единственно приемлемый выход для того, кто все-таки хочет найти истину, а не занимается пропагандой идеологии (я не в укор говорю, пропаганда тоже нужное дело, но она -- из другого круга явлений), -- это развернуть перед читателем максимально широкую картину фактов и феноменов, которые подготовили его точку зрения на исследуемое событие. В данном сюжете, значит, на екатеринбургское убийство. К созданию такой широкой картины я, вопреки вполне осознаваемым композиционным трудностям, и приступаю, посвятив ей всю следующую часть этой книги.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  РЕВОЛЮЦИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ В ИСТОРИЧЕСКОЙ УПРЯЖКЕ Тогда пришла неправда на Русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла, была утрата веры в цену собственного мнения. Вообрази, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической, потом -- революционной. Б.Пастернак. Доктор Живаго. Глава 9 МИФОЛОГИЯ ОТСТАЛОСТИ Большая часть мифов была придумана и унаследована Россией с дореволюционных времен. Мой покойный друг, ленинградский историк Вадим Вилинбахов (его прадед служил помощником государственного секретаря в эпоху Александра III) поделился своим "потаенным" открытием: хотя всем известно, что святой Александр Невский победил на Неве шведского правителя ярла Биргера и лично поразил того копьем в лицо, а через два года он же разгромил на льду Чудского озера войско Ливонского ордена и убил гроссмейстера крестоносцев, что замечательно изобразил в знаменитом кинофильме Сергей Эйзенштейн, но почему-то ни в шведских источниках, ни в рыцарских хрониках об этих ужасных поражениях от славных русичей нет ни слова. Зато известно, что Биргер и гроссмейстер благополучно правили в своих замках именно тогда, когда их якобы истреблял наш великий и святой Александр. Особенно Вадим горячился, доказывая, что в русской летописи (Лаврентьевской) сражения Александра Ярославича никак особо не отмечены в ряду обыденных пограничных схваток, и, например, о победе отца Александра Невского, князя Ярослава, над рыцарями Ливонского ордена сообщалось в летописи куда внушительнее. -- Значит, не было сражения, остановившего натиск рыцарей? -- Почему? Битва, гибель гроссмейстера, приостановка походов ливонцев на Русь -- все было. Только не при Александре. -- ? -- Битва произошла четверть века спустя, в 1268 году. Сражение новгородцев с орденом при Раквере. Роман Дмитрия Балашова читал? (Я о битве при Раквере тогда не то что не читал -- не слыхал.) -- А почему... -- А потому, что Ивану Грозному, повелевшему во время его войны с Ливонией канонизировать Александра, не нужна была память в народе о новгородской дружине, спасшей северную Русь. И Петру, заложившему Лавру на месте битвы на Неве, тоже не нужен был в истории Руси вольный Новгород, победитель шведов. -- Но все же почему избрали на эту роль Александра, а не князя, скажем, который командовал новгородцами при Раквере? -- Да кто, по-твоему, основал династию великих князей московских?! -- уже рассердился на мою тупость Вадим. Сей миф, очень популярный благодаря фильму великого режиссера (сочинившего, к слову сказать, не менее популярный миф и о "штурме Зимнего дворца в октябре 1917 года") изложен здесь в силу его особой наглядности -- для доказательства, как именно мифология окутывает русскую историю в самых неожиданных пунктах, и к этому читателю надо быть постоянно готовым. А конкретно, то есть в рамках избранной темы, меня интересуют два парных русских мифа: миф об извечной российской отсталости и параллельный миф о российском дореволюционном процветании. Миф о вечном петербургско-московском империализме-мессианизме и столь же достоверный миф о полной российской невинности в совершившейся европейской катастрофе. Про российскую дореволюционную отсталость люди моего поколения знали всюду и всегда. Вот как в 1956 году писал об этой стране прекрасный американский эссеист и историк, "прививший русский побег к стволу американской культуры", т. е. введший в литературу США своего друга Владимира Набокова (значит, было где ему добыть информацию), Эдмунд Вильсон: "Свинская отсталая страна, полная обожравшихся помещиков и пышных фруктовых садов, жалких рабов и маньяков-господ. Старые дворянские гнезда Тургенева с их путаницей родственных отношений и стадами угнетаемых рабов... Ленин, конечно, объявил всему этому войну." [40] В картинке легко угадываются не только Гоголь с Тургеневым, но Достоевский, Чехов (Гаев с Фирсом)... Ошибка Вильсона состояла не в сознательном извращении фактов -- все перечисленное существовало в реальности, он узнал о нем из русской литературы -- но в его представлении о России как о застойном обществе, неподвижном от Ивана Грозного до Николая "Кровавого". Между тем в России потому и сумела появиться ее великая обличительная литература, что стремительными темпами в XIX-XX веках вырастало гражданское общество, рождавшее и потреблявшее именно такую литературу. Это была страна постоянного внутреннего неспокойствия, медленно и трудно решаемых национальных задач (модернизации и вестернизации), великих, хотя стесненных сил, современного городского капитала, страна опытной внешней политики, искусной государственной машины. "Страна с искаженной жизнью, но уже давно знающая, что это искажение не заслужено ею и что для нее возможна жизнь в силе, свободе и счастье" (Н. Берковский). Пример с Вильсоном прошу не воспринимать как привычную для россиян насмешку над близоруким иностранцем, который "умом Россию не поймет" и пьет чай под кустом развесистой клюквы. Потому что я сам, наряду с миллионами современников, с уважительным вниманием изучал труды вождя моего народа, который объяснил нам, что царскую Россию всегда били. Били татарские ханы, били турецкие беки, били польские паны, били шведские феодалы. "Били за отсталость." Хотя все мы уже в четвертом классе знали, что в истории все было наоборот и вышеперечисленные оказались Россией разбитыми, но вождя чтили, ему верили, отказываясь собственными глазами и мозгами анализировать что бы то ни было, происходившее на месте действия. Так что нет у россиян права иронизировать над туристом Вильсоном, предположившим в Ленинграде 1935 года, что мрачный вид обитателей города объясняется крепостническим прошлым их родителей. Я, во всяком случае, урожденный ленинградец, не чувствую за собой права на иронию, ибо услышал о "кировском потоке" только в 60-х годах, при чтении "Ракового корпуса". Насколько вильсоновское, общепризнанное, представление о России было далеким от истинной картины, к примеру, начала XX века -- можно увидеть по таким цифрам. За 20 довоенных лет царствования Николая II сборы зерна выросли в империи на 78%, добыча угля, тогдашнего "хлеба промышленности", -- на 300%, нефти -- на 65%, меди -- на 275%, выплавка чугуна и стали на -- 275%, выработка текстиля -- на 388%, а сахара -- на 245%. Золотой запас вырос в 2,5 раза. Для кого проценты не доказательны (для выученных на советской статистике), приведу данные из советской книжки, вовсе не склонной преувеличивать дореволюционные достижения (Р. Ананьич, Россия и международный капитал. Л., Наука, 1970): по металлургии и машиностроению -- четвертое место в мире, по нефти -- второе, по углю -- пятое, по длине железных дорог -- второе... Важнейшие промышленные показатели той эпохи. [41] В чем причины разрыва между традиционным представлением о России и реальными цифрами ее же хозяйственного развития? Одна из них (не единственная) -- в быстроте развития, которое с запозданием осознавалось мировой и отечественной общественной мыслью. Ибо Россия действительно -- это не легенда -- была очень отсталой от Запада страной. Как весь остальной мир. Но вот в 60-х годах XIX века начался почти одновременный исторический рывок четырех молодых держав вослед европейским империям: Германии, наконец-то объединенной канцлером Бисмарком, США, покончившими с рабством на Юге, Японии, осуществившей революцию Мейдэи, и России эпохи великих реформ. Наивысшего темпа погоня великой четверки за лидерами хозяйственного прогресса достигла в предвоенное десятилетие (для России -- после ее первой революции). Царь октроировал (даровал) фактическую конституцию (Манифест об усовершенствовании государственного порядка) после следующего доклада статс-секретаря Сергея Витте: "Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо как следствие частичных несовершенств... или только как результат организованных действий крайних партий. Корни этого волнения несомненно лежат глубже. Они -- в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". [42] Сразу зарегистрировалось 16 общеимперских партий. Был избран, хотя на непрямой, "цензовой", как тогда говорили, основе, парламент, Государственная дума. Николай уступил этим нововведениям помимо своей воли и сердца -- он не доверял "анархическим", "противогосударственным", "нежизненным" конституционным порядкам. Распустив две первые Думы, он и для третьей заранее приготовил указ о роспуске, который лежал в кабинете министров подписанным, но не датированным. Указ, однако, и не был датирован: на дарование свобод народы России ответили грандиозным ростом сил и мощи страны. В 1913 году редактор парижского "Economiste Europeen" Э.Терри по поручению французских министров провел обследование русской экономики. (Францию интересовало реальное состояние главного ее союзника в Европе и главного должника ее банкиров.) Вот несколько цифр из его отчета, интересных для нас потому, что они отражают развитие за послереволюционную "пятилетку" (1907-12 гг.): производство пшеницы выросло за 5 лет на 37,5%, кукурузы -- на 45%, ячменя -- на 62%, машиностроение -- почти в полтора раза, угледобыча -- почти на 80%, В целом рост посевов и поголовья скота опережал прирост населения вдвое, а выручка от экспорта масла вдвое превышала стоимость золотодобычи в империи. Особенно бурно развивались Украина и Сибирь: за первые 15 лет века население нынешней Целиноградской (тогда Акмолинской) области выросло в 15 раз. А за предвоенное десятилетие Алтайский край в пять раз повысил товарную продажу хлеба (с 10,5 до 50 млн пудов. Я когда-то был комсомольцем-целинником, поэтому цифры отобрал в эту книгу исходя из лично-сентиментальных соображений.) Число крестьянских кооперативов выросло с 286 в 1900 году до 10.350 в 1915-м, среди них было 2700 маслодельных. К слову: были ассигнованы Думой 37 миллионов рублей на строительство Днепрогэса, утвержден проект Волховстроя, фирма "Копикуз" готовила строительство Кузбасского металлургического центра. [43] Отдельно -- о военной мощи империи. До сих пор бытует в СССР мнение, якобы легкомысленный (даже если он не был предателем) министр Владимир Сухомлинов плохо подготовил армию к войне. Вспомним однако, что ей приходилось в то десятилетие сражаться с лучшими по общему мнению армиями XX века: сначала с японской, потом с германской, против которых один на один вообще никто не мог в мире выстоять. Так вот, мнение о русской армии начальника германского генштаба Мольтке-младшего, изложенное для статс-секретаря (министра иностранных дел) фон Ягова 24.2.1914 года, было таково: "Боевая готовность России со времен русско-японской войны сделала совершенно исключительные успехи и находится ныне на никогда ранее не достигавшейся высоте. Следует отметить, что некоторыми чертами она превосходит боевую готовность других народов, включая Германию." [44] "Если дела европейских наций с 1912 года по 1950 будут идти так же, как шли они с 1900 по 1912, то к середине века Россия станет госпожой Европы в политическом, экономическом и финансовом отношении", -- таков был вывод Эдмона Терри. Мне бы не хотелось, однако, чтобы вильсоновский миф о свинской стране помещиков заменили сегодня не менее вредным, но более современным мифом о российском изобилии, когда сами вволю жили и всю Европу кормили (что-то в этом роде заявил председатель Верховного совета РСФСР после своего избрания.) Так тоже никогда не было: наверно, могло бы стать, но до этого империя не успела дожить. Ибо верно, что хлебный экспорт России заполнял иногда до 40% мирового рынка, но ведь недаром же звали его в те годы "голодным экспортом": чистый выход зерна с русских полей составлял до начала столыпинских реформ (после вычета затрат на семена) 3,7 центнера с га, а во Франции и Германии уже брали по десять на круг. И недаром министр финансов Иван Вышнеградский в 80-х годах призывал: "Голодать будем, но вывезем", -- хлеб обеспечивал до 30% русского экспорта, а продукты сельского хозяйства доводили этот процент до 94-х ! Страна остро нуждалась в капиталах для создания современной промышленности и от своих ртов отнимала необходимое, чтобы было на что ей расти. Как говорят в США, бесплатных обедов не бывает, и за беспрецедентный взлет мощи империи кто-то должен был платить. Во всем мире, не только в России, платило эту цену прежде всего самое многочисленное сословие -- крестьянское: так возникала промышленность и в Германии, и в Японии. То же произошло в России: крестьянство, основная масса населения, жило скудно, экономило на еде и на прочем (недаром в 1930 году, во время насильственной коллективизации, когда разоряемые крестьяне резали скот, лишь бы не отдавать его в колхозы, один из проводников проекта, будущий нарком (министр) земледелия Чернов горько шутил, что мужики впервые в жизни вволю наедятся мяса.) Крестьянство центральных и северных областей России вообще не могло прокормиться с наделов, как бы старательно ни работало: об этом свидетельствует философ Федор Степун, который в годы гражданской войны четыре сезона крестьянствовал на выделенной ему усадьбе в Подмосковье. А экономист Александр Чаянов подсчитал, что в бедной Вятской губернии примерно две трети денежных доходов крестьян уходило на прикупку продовольствия. Без понимания мифологичности сегодняшних воздыханий о благодетельной жизни "до" невозможно разобраться в том общественном конфликте, что возник в России "после", в первые десятилетия нашего века. Крестьяне видели, что, много и тяжело работая, они постоянно недоедают, а владельцы крупных имений продают хлеб и в города, и даже за границу и получают огромные по мужицким представлениям прибыли. Постепенно, однако, мужицкие хозяйства крепли, это мирило с привычными нехватками: жизнь год от году становилась лучше и богаче. Но когда наработанное десятилетиями народных трудов стало уходить в бесплодную прорву войны, вот тогда убеждение хлеборобов в неправильности общественного устройства, при котором собственный народ недоедает, считает спички при свете лучины, а в это время страна занимает первое место в мире по продаже хлеба, оно и подняло массы на революцию. Ведь США продавали тогда на экспорт хлеба меньше, чем Россия, это правда, но правда и то, что в России на душу населения собирали по 3,58 центнера зерна, а в странах, где у русских хлеб прикупали, брали по 3,9, а в Америке, которая хлеб не прикупала, а продавала, собирали на душу прилично за тонну. [45] (Когда же произошла революция и крестьяне устроили "порядок по совести", то помещиков не стало, но не стало и хлебного экспорта: мужики выращивали зерна не меньше, чем до революции, но, естественно, съедали почти все сами. Поэтому вовсе не из чистого злодейства большевики, перед которыми стояли те же задачи государственно-индустриального развития, что и перед Вышнеградским, решили восстановить помещичьи острова в крестьянском море, назвав их колхозами и совхозами. Уничтоженные мужиками в процессе революции, искусственно вынутые из хозяйственного механизма страны усадьбы "культурных хозяев", как звали до революции помещиков, сумевших выстоять на земле после отмены крепостного права, потребовали себе эквивалента в новых условиях: иначе страна не могла бы модернизироваться, следовательно, выжить. Ну, а товарищ Сталин упростил действительно сложную ситуацию и всю Россию сделал единой "культурной" усадьбой, вернув мужиков к привычному голодному пайку, похуже дореволюционного. Все это упоминается вскользь, с целью напомнить, что в основе революционных конфликтов 1917-1930-х годов лежали серьезные хозяйственные причины. Вовсе не дурость, дикость, злодейство диктовали поведение масс, как это видится иногда современному взгляду, знакомому с последствиями, а не с побудительными мотивами событий.) Теперь яснее видны "поля сражений" в душе Николая II, о которых писал Черчилль. Царь воспринимал Россию как большую семью, а народ как детей: иногда бывают непослушными, неблагодарными, но нельзя о них не заботиться, спасая их от них же -- и для их же блага, и всегда прощая... Однажды он приказал министру финансов перебросить бюджетные средства с капиталовложений в хозяйство на помощь малоимущим, а когда премьер (В. Коковцов) сказал государю, что в конечном итоге такая экономическая политика ударит как раз по беднякам, он через некоторое время лишился поста (но не только за возражения монарху), ибо Хозяин земли русской считал долгом заботу о народе. Или -- с началом войны император декретировал "сухой закон": кто же, кроме него, подумает об охране здоровья народного в пору ожидаемых гибелей, когда "питье с горя" разольется по стране? (Но как все романтики, он упустил из виду сложность реальной жизни: водка была не только отравой, но и сильнейшим традиционным средством для снятия непосильных напряжений. Возможно, этот запрет способствовал нарастанию революционного протеста солдат и матросов, ежедневно ожидавших смерти.) Словом, "при наличии малейшего беспристрастия, -- как сказал либеральный писатель Георгий Адамович, -- человек любых политических взглядов, даже самых враждебных, должен был признать, что Государь всей душой желал добра России и по мере сил и разумения старался служить ей как можно успешнее." [46] Но как честный по натуре и убеждениям человек, он не мог не осознавать, что уступка, сделанная в минуту отчаяния, вызванного поражением в японской войне и успехами анархии, по совету людей, которым он не доверял, приведшая к сотрудничеству с людьми, которых не любил, этот Манифест, даровавший народам России гражданские права, вопреки его родительским опасениям, привел руководимую им страну не к развалу, а к расцвету. И робко, смущаясь в душе, царь жаждал примирения с обществом, т.е, с Думой, с ее признанными лидерами, -- разумеется, на таких условиях, когда они сами свободно придут к выводу, что он -- природный лидер империи. Глава 10 МИФОЛОГИЯ ИМПЕРИАЛИЗМА Другой миф связан с представлением о российском империализме -- предшественнике коммунистической экспансии. Согласно ему, лозунг Всемирного Союза социалистических республик стал в XX веке своеобразной модификацией формулы монаха Псковского монастыря XV века Филофея: "Москва -- Третий Рим, а четвертому Риму не бывать." Наверно, читателю непросто поверить, что основоположник учения, определившего якобы внешнеполитическую линию России на протяжении пяти веков, от казанских походов Ивана Грозного и до афганских Леонида Брежнева, изложил его в 15 строчках: в адресе (даже не в тексте) послания Василию III о необходимости искоренять в "святом великом княжестве"... гомосексуализм ("Об искоренении блуда содомского"): "Тебе, светлейшему и высокостолнейшему великому князю... иже вместо Римския и Константинопольския просиявишя. Старого убо Рима церкви падеся неверием аполлинариевой ереси, второго Рима, Константинова града, церкви агаряне секирами и омкордами рассекоша двери, сия же ныне третьего, нового Рима державного твоего царствия святыя соборная апостольския церкви, иже в концех вселенной православной христианской веры во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко все царства православные христианской веры снидошеся в твое единое царство. Един ты во всей поднебесной христианам царь." Как ни парадоксально звучит, но в конкретной политической и дипломатической практике своего времени мессианизм Филофея был... формулой российского изоляционизма. "Москва -- третий Рим" означало, что московский князь не нуждается во внешнеполитических санкциях, ратификациях и союзах для утверждения его суверенных прав в "европейском клубе". Ergo, царь Всея Руси будет заниматься наследственными делами Рюриковичей (например, захватом Украины и Белоруссии) и не станет вмешиваться в вековые османо-европейские конфликты. Разумеется, империализм составлял стержневую линию всей русской внешней политики, но не более, чем британской, французской, испанской, даже польской и шведской... ("Русский народ и русские политики были ни более воинственны, ни менее миролюбивы, чем политики других государств", -- формулировали в 1951 году социалистические эмигранты-публицисты С. Шварц, Р. Абрамович, Б. Николаевский свой ответ на утверждение, что "Сталин -- есть продолжатель традиционной русской политики...") Спецификой российской имперской стратегии и тактики, в отличие от других великих держав, можно считать, пожалуй, лишь два любопытных обстоятельства. Первое -- боязнь заморских завоеваний (Аляска и Гавайи были мирно уступлены Штатам; Курилы отдали Японии в обмен на прибрежный Сахалин; удачливого конкистадора Ашинова отозвали из православной Эфиопии и т.д.) Второе обстоятельство гораздо важнее и имело прямое отношение к сюжету этой книги. Хотя, повторяю, российский империализм в целом продублировал общеевропейскую модель, но в его идеологии, в его духовном импульсе имелась некая составляющая, которая действительно позволяла политологам и историкам считать старца Филофея пророком имперской философии. Сформулировать романтический островок, мистическое Эльдорадо в целом весьма прагматичной русской политики можно так: "Рано ли, поздно ли, а Константинополь будет наш." Русское Эльдорадо звалось Константинополем, Царьградом, а по-современному -- Истанбулом, столицей Османской империи. Когда Филофей определил великого московского князя единым царем всех христиан, то не следует понимать подобное титулование в сегодняшнем, модернизированном смысле: Филофей имел в виду не власть над еретиками христианства, папистами или там схизматиками-протестантами, но над "истинными", православными христианами. С него действительно началась та духовная русская традиция, которая видела смысл существования этого народа в сохранении православия на Земле и воссоздании в кульминационном моменте истории Второй Византии (которая, как известно, себя не называла ни Византией, ни империей греков, но гордилась званием Новой Римской империи с "ромеями' т. е. римлянами, во главе), Великого Общеправославного царства. Подобно тому как идея Священной Римской империи германской нации тысячелетия владела немецким сознанием, так витал и над русским сознанием миф Воскресшей Византии. Претензия московских царей занять бывший престол Комнинов и Палеологов выглядела, однако, дерзостным мечтанием со стороны всего лишь стольников былого константинопольского двора (именно такой невысокий придворный титул -- "стольник" -- носил великий князь киевский в славном Царь-граде). Хотя Романовы, наследники дома Рюрика, остались с XV века единственными суверенами православного региона, но только коронация одного из них в соборе святой Софии на берегах Босфора могла бы сделать его легитимным повелителем православных христиан, наподобие римского папы в католичестве и султана-халифа, владыки правоверных. Сначала, чтобы достичь константинопольского "Золотого стола", петербургские императоры нападали на Блистательную Порту с запада, со стороны Средиземноморья. Потом двинули армию по кратчайшему направлению, через Болгарию. Одержав с огромным трудом военную победу, потерпели и там, и тут политическое поражение: оба воссозданных с русской помощью южнославянских княжества, Сербия на западе Балкан и Болгария на востоке, не горели страстью возложить свои народы на алтарь битвы за реставрацию Византии. Раздраженные вмешательством в их дела благодетелей-освободителей, правители новых государств переориентировали внешнеполитические связи в направлении другого старшего партнера в регионе -- империи Габсбургов. Более того, монарх восстановленой Болгарии сам начал претендовать на константинопольский трон и в XX веке едва не ворвался со своей армией в Истанбул к неописуемому ужасу петербургских правителей. Александр III угрюмо пошутил по поводу русских успехов в славянском мире: "Я пью за нашего единственного союзника, Николу Черногорского." (Черногория была самым крохотным из балканских государств.) Нужно оговорить: фактором, устремлявшим Россию на Балканы и к проливам, во всяком случае, в XIX-XX веках, не были ее хозяйственные или военно-стратегические интересы, а только религиозно-идеологические. Но это единственное романтическое добавление к вполне реалистической внешней политике: "Рано ли, поздно ли, а наш будет Константинополь" -- вот оно-то, безмерно раздутое в обществе группой иррационально мысливших панславистов, оказалось тем капсюлем, который воспламенил балканский пороховой погреб под Европой и уничтожил континент традиционых монархий. В их числе -- монархию Николая Романова. Глава 11 ДВУХЪЯРУСНАЯ СТРУКТУРА Как ни возмущались "русские патриоты" трудами Ричарда Пайпса, они не в силах оспорить факты, приводимые в его сочинениях, а именно: в кодексе законов империи даже простое укрывание лица, виновного в злоумышлении против царя или замыслившего ограничить права самодержца, каралось более серьезно, чем убийство собственной матери ("сравните параграфы Свода законов No243 и No1449") или что еще в России был писан закон, напоминавший по формулировке ленинскую 58/10 или андроповскую "семидесятку". ("Произнесение речи или написание статьи, оспаривающей или подвергающей сомнению неприкосновенность прав или привилегий Верховной власти" -- это каралось наравне с изнасилованием, "сравни No252 и No1525"). [47] Конечно, в юридической практике необычайно редко встречалось использование этих статей (мне, например, известен единственный случай -- при осуждении Михаила Новорусского на процессе по делу 1 марта 1887 года). Обычно о таком юридическом инструментарии никто не вспоминал, это правда. Но правда и то, что существование бездействовавших законов в самом узле устоев гражданских прав, являлось злом, развращавшим российское общество. Право МВД использовать или не использовать по своему произволу законы государства постепенно приводило к деморализации обеих борющихся общественных сил -- как политической полиции, так и революционеров. "Нигилистов" полиция воспитывала в атмосфере "чрезвычайных" и "временных" постановлений: "Это была единственная конституция, которую они знали. Их представление, каким должно быть правительство, явилось зеркальным отражением царского режима: прозванное им "крамолой" они нарекли "контрреволюцией" (Р.Пайпс). [48] (Самая мягкость, с которой обращались с ними многие судьи, приучала к мысли: "Народ и общество за нас и власти это знают", а законы в государстве есть не ограничители произвола властей, а нечто вроде красных флажков при охоте на волков, пугающих объект охоты, но на самом деле вовсе не страшных и по окончании отстрела небрежно бросаемых охотниками на днища сумок.) В следственных кабинетах приучали интеллигентов к непорядочности: хочешь выиграть партию, где ставкой будет твоя жизнь на воле, позабудь о морали, потом об уважении к закону ("закон -- это мы"), соответственно и к государству, источнику всех законов, в этом заключается твой шанс! Не хочешь гибнуть -- губи других. Не хочешь лгать и обманывать -- откровенничай и предавай. Твой выбор... Особенно острые конфликты возникали в судах, которые эти идеологически (то есть в согласии с заранее избранными логически-словесными схемами) воспитанные молодые подсудимые первоначально воспринимали как некую третейскую и независимую инстанцию в споре между ними и властями. Когда же они убеждались, что действительность редко совпадала с книжками кавалера де Монтескье, то впадали в необузданный нигилизм. "Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие -- жулье, сброд, с которыми им по воле судьбы приходится разговаривать"... "Это не суд, а нечто худшее, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует телом, а здесь сенаторы (члены Верховного суда. -- М. X.) из подлости, холопства, из-за чинов а окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью", -- вспоминались мне цитаты из речей на "юбилейных" процессах, когда я сам сидел на той же скамье или в том же кабинете (процессам исполнилось как раз 100 лет). "Господа судьи, если вы меня взяли, то держите крепче, не выпускайте, потому если выпустите -- я уже буду знать, что делать" (слова рабочего Ковалева, неграмотного.) Кстати, я заметил, что когда судьи прошлого века пытались серьезно разобраться в ситуации политического преступления, это нередко предотвращало будущие правонарушения. Верховный уголовный суд с исключительным беспристрастием разобрался в деле террористической группы "Ад", и хотя вынес несколько очень тяжелых приговоров (один, Каракозову, -- смертный), ни один из подсудимых более никогда не занимался революционными делами. На процессе "нечаевцев" тоже были крайне тяжелые приговоры (ведь их заговор закончился убийством) -- но ни один из участников кружка не состоял потом в подпольных организациях. Еще пример: Веру Засулич присяжные, возмущенные безнаказанными должностными преступлениями жертвы ее террористического акта, столичного градоначальника, взяли и оправдали. Ошибку присяжных вспоминают сегодня часто, но почти никогда о том, что оправданная подсудимая стала противницей революционного террора, сначала в народническом движении, потом в социал-демократии. Так вот, когда революционное движение стало массовым, люди, сидевшие в это время напротив следователей в их кабинетах, не могли не принять правил игры, которые им здесь навязывали: что произвол МВД и его пренебрежение к писаному закону и есть та практика государственной работы, которой не знают оторванные от жизни интеллигенты. Когда, волею революции пересев в те кресла, которые раньше занимали их правительственные оппоненты, они натыкались на неодолимое сопротивление косной историко-общественной материи, на память былым борцам неизбежно приходили навыки и приемы, усвоенные когда-то в этих же следственных кабинетах. Именно это и хотел сказать Пайпс о преемственности развития России от монархической к советской: речь шла об опухолевых заболеваниях общественного организма, который уже начал было отторгать болевшие клетки, но внезапно обострившаяся вспышка (война) привела к злокачественному перерождению государственных тканей. "Исторический опыт показывает, что чем упорнее не хотят допустить никаких изменений правящие круги, тем более крайние формы принимает борьба против них. Власти в значительной мере сами формируют стиль оппозиции. И если говорить о том, кто виноват в послереволюционных ужасах, через которые прошла и все еще идет Россия, я склонен обвинять в первую очередь Николая II, а уже во вторую -- Ленина. Называю эти имена в собирательном смысле -- как выражение того, что они олицетворяли" (Андрей Амальрик). [49] Ленин проницательно заметил, что революционная ситуация возникает, когда низы не хотят жить по-старому, но и верхи уже не могут по-старому управлять. В начале второй декады XX века русские низы не желали жить по-старому в условиях подлинного расцвета страны, который ощущался буквально во всех отраслях (парадоксально, но это чувство расцвета отразилось в постоянной на протяжении полувека мании большевиков сравнивать все их достижения с 1913 годом). Но и верхи не могли больше управлять по-старому, ибо "двухъярусность", противоречие обычных и чрезвычайных, писаных и принятых на практике приемов управления империей делали всю ситуацию крайне нестабильной. К рычагам власти протягивались руки не только левых, о которых мы говорили выше, но и их антиподов, правых губителей империи. Чтобы взорвать свою страну, им потребовалась война. Глава 12 БАЛКАНСКИЙ КАПСЮЛЬ Синдром "двухъярусности" поразил не только внутренние, но и внешнеполитические государственные структуры России. На одном ярусе находились ее отношения с цивилизованными странами Европы, где с блеском и успехом испытывались средства конвенциональной дипломатии: пакты, протесты, конгрессы, конвенции... На другом, в частности в балканских "пастушьих княжествах", высшие дипломаты петербургского МИДа позволяли себе использовать то, что в наши дни зовут "организацией и покровительством международного террора". "Это, конечно... самое отвратительное явление во внешней политике России, ставшая привычкой традиция прибегать в этих малоцивилизованных странах к орудию насильственного устранения почти всех, кто стеснителен для русской политики на Балканах. Убийство последнего короля Сербии (Александра Обреновича -- М. X.), убийство Стамбулова (премьера Болгарии -- М. X.), свержение Александра Болгарского, который также был бы предан смерти, если б не отрекся, -- все эти факты принадлежат к одной страшной цепи событий", -- комментировала "Дейли кроникл". [50] В XIX веке Россия, по выражению британского премьера лорда Солсбери, "всегда ставила на Балканах не на ту лошадь". Вольты императорской политики в Болгарии, например, завершились тем, что русский посол в Софии Гартвиг попытался остановить эволюцию к союзу с Веной того правительства, при коем он был аккредитован, серией политических убийств, и к списку "Дейли кроникл" можно добавить фамилии из расшифрованных после революции бумаг петербургского МИДа: министра финансов (Велчева) и посла Болгарии в Константинополе (Волковича), а также неудачные покушения на министра иностранных дел (Начевича) и правителя Рущукского округа (Mантева). Террор не помог. И шефы Гартвига в МИДе переориентировали фокус внимания царской дипломатии на Сербское королевство. Цари давно "соизволяли обнадежить сербский народ" (цитата из декларации Александра I), с XV века находившегося под властью османов. Но, то Наполеон на Русь шел и мешал, то Меттерних выражал Петербургу влиятельное недовольство ("Сербия должна быть либо османской, либо австрийской", -- формулировал канцлер). И в Петербурге решили договориться с Веной по-доброму: взамен за право России основать в ходе войны новое, Болгарское княжество, австрийцы "бесплатно" получили разрешение оккупировать южнославянские области, исторически считавшиеся уделом сербских князей, -- Боснию и Герцеговину. И поплелся тогда Белград за победоносными Габсбургами... Но в 1903 году в Сербии произошел государственный переворот. Группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец и убила короля и королеву из династии Обреновичей. Прозападную, либерально-реформистскую партию "напередяков" сменила в правительстве Радикальная партия: ее вожди вербовались из анархистских, марксистских, народнических кругов. В частности, премьер-диктатор Никола Пашич считался разочаровавшимся в сербском социализме учеником князя-анархиста Петра Кропоткина. Панславянские министры правили в единодушии с новой королевской династией Карагеоргиевичей. Ситуация на Балканах начала угрожать европейскому миру, длившемуся на континенте уже свыше трех десятилетий. Ибо новые правители Белграда переориентировали свои внешнеполитические векторы с Вены в сторону Петербурга и Парижа. Почему? Великого соседа сербов, охватившего их королевство со всех сторон, империю Габсбургов, прозвали в те годы "лоскутной монархией". Нам придется рассказать о ее национальной специфике, потому что это в какой-то мере объяснит национальный состав команды палачей в полуподвале дома Ипатьева да и тех войск, что стремились освободить царя из заключения. С 1867 года Австрийскую империю, чей господствующий этнос был выброшен бисмарковским "железом и кровью" из состава германской нации, переформировали в Австро-Венгерскую унию. В ее австрийской части примерно 9 миллионов германцев правили 15-ю миллионами славян и миллионом итальянцев и румын. В Венгерском королевстве 8 миллионов мадьяр господствовали над 11-ю миллионами разных нацменьшинств. Правители Вены с опасением наблюдали за беспрецедентным увеличением мощи Романовых в XX веке, ибо именно Россия традиционно субсидировала и ободряла славянскую оппозицию на территориях, подвластных Габсбургам. Министры Франца-Иосифа II как бы примирились с тем, что Константинополь уйдет в руки православных при дележе мусульманской Блистательной Порты, но в таком случае им вроде бы тоже полагалась "компенсация" на Эгейском побережье, а именно: главный порт бывшей Византии, знаменитые Салоники (по-русски Солунь). А так как единственно возможные дороги через горные хребты от Австрии шли к Эгейскому морю по долинам сербских рек, то Сербия само собой включалась Веной в сферу ее "государственных интересов". Первым шагом на пути реализации этих планов стала официальная аннексия Австро-Венгрией давно уже оккупированных ею Боснии и Герцеговины. С 1909 года, когда эта аннексия была прокламирована, все политики Сербского королевства считали, что захват ядра их народа Габсбургами -- вопрос времени. Если слабые народы попадают под иго могущественных Сил, их сопротивление выстраивается по одной примерно схеме: распространяются мифы о духовной изнеженности цивилизованных колонизаторов ("а мы бедные и неизбалованные, зато годны к борьбе"); потом следуют безумно непрактичные упования на далеких и идеализируемых покровителей; третья стадия -- развязывается террор против местных представителей чужой власти. В частности, в Сербии любили помечтать о "гнилости презренных австрияков", о великодушии "братской России", которая, мол, их не выдаст, -- и, наконец, убивали высших чиновников австрийской администрации в Боснии и Герцеговине. Международный террор значительно облегчался в регионе национальными традициями, ибо "убить человека в этой земле почитается весьма малым грехом", как философично заметил один царский дипломат (Родофиникин) : за полвека конституция Сербии менялась раз десять и царствовавший монарх взошел на трон с помощью группы цареубийц. Организация международного террора была законспирирована настолько первоклассно, что австрийцы даже накануне войны не знали не то что о деятельности -- о самом ее существовании. Президентом с 1913 года был избран начальник армейской контрразведки Драгутин Димитриевич (подпольная кличка "Апис"). "Его облик напоминал портреты героев итальянского и германского национально-революционого движения 1848 года, -- вспоминал журналист Виктор Серж (псевдоним россиянина Кибальчича). -- Красивая наружность, талант вождя, оратора, заговорщика, террориста, уменье руководить людьми и внушать любовь женщинам своеобразно сочетались в этом человеке...Получив три пули в грудь, он все же ворвался во дворец короля Александра: его признали вождем заговорщики-генералы, хотя "Апису" было 27 лет и он носил мундир поручика. Организация заговорщиков ("Завереница")... под его руководством влилась в 1911 году в "Черную руку". Другой современник писал: "...Он обладал качествами, которые очаровывают людей. Его доводы были исчерпывающими и убедительными. Он умел повернуть дело так, что самые ужасные деяния казались мелочью, а самые опасные планы невинными и безвредными... Будучи крайне честолюбивым, он любил тайную деятельность, но любил также, чтоб люди знали, что он занят тайной работой и все держит в руках. Сомнения насчет возможного и невозможного, о потенциальной связи между властью и ответственностью никогда не смущали его. Он видел лишь одну цель перед глазами и шел прямо к ней, не обращая внимания на последствия ". В организацию террористов, согласно опубликованным сейчас спискам, входили военный министр, начальник генштаба, министры внутренних дел и юстиции, генеральный директор МИДа, почти все генералы и штаб-офицеры, в контакте с ней находились принц-регент (при престарелом короле-отце) и министр иностранных дел. "Сильный человек Сербии", премьер Пашич через своего агента в руководстве тайной организации был осведомлен о ее важнейших делах и замыслах. Сначала заговорщики сменили порядок престолонаследия в Сербии: когда наследник престола задумал убрать еще одно препятствие на пути к объединению южных славян, черногорского короля Николу, опытные цареубийцы Димитриевича вместо выполнения задания уведомили окольным путем о замысле своего принца самого Николая II. Оскорбленный тем, что династия, находящаяся под его патронажем, занимается цареубийствами, Николай дипломатическим давлением добился отречения наследника от его прав, и преемником короля, а с 1914 года регентом был объявлен второй принц, Александр, связанный с террористами. Потом была сделана попытка убить болгарского царя Фердинанда, верного союзника Австрии: деньги на "акт" дали в русском посольстве в Белграде. Покушение провалилось. Но главной мишенью "делателя королей XX века" Димитриевича должен был стать наследник короны Австрийских императоров и венгерской короны святого Штефана, внучатый племянник Франца-Иосифа II Габсбурга, -- эрцгерцог Франц-Фердинанд. Глава 13 УБИЙСТВО ЭРЦГЕРЦОГА Франц-Фердинанд, глава католической "партии" при венском дворе, слыл среди Габсбургов... "славянофилом No1". Находясь в шаге от трона (дед, Франц-Иосиф, царствовал 66-й год), он мистически прорицал: "Я никогда не буду царствовать. Что-то плохое случится со мной, когда император будет на смертном одре." Отправляясь на маневры в Боснию летом 1914 года, он на глазах придворных демонстративно "вручил себя Провидению Божьему", а тайно застраховал жизнь на громадную сумму в нейтральных нидерландских банках. Но если понимал опасность, зачем вообще поехал в Боснию -- зверинец заговорщиков? Франц-Фердинанд женился по любви, морганатическим браком. В жилах его супруги текла, говорят, славянская кровь. Это значило, что его дети никогда не будут царствовать: венский и будапештский парламенты утвердили его вынужденный отказ от прав наследников на вечные времена. Но обожавший жену и детей престолонаследник придумал легитимный выход: если из дуалистической империи создать Тройственную монархию, Австро-Венгеро-Славянскую, то в такой комбинации кто-то из его детей мог бы получить не затронутую старым законодательством новую, славянскую корону под скипетром императора-отца. Вот почему он не только не хотел избежать посещения славянских земель империи, но и не желал отгородиться от тамошнего населения стеной чрезвычайной охраны. (Уже после первого взрыва в Сараево отказал полицмейстеру в просьбе удалить публику с улиц: "Я хочу, чтоб меня видел народ. Разве я не для этого сюда приехал?") ...Его ожидали в столице Боснии боевики "Черной руки". Это название организация получила по своей печати: мускулистая рука держала знамя с черепом и скрещенными костями, ножом, бомбой и ядом. Точь-в-точь как в "Бесах" Достоевского, она состояла из пятерок, члены которых никого, кроме своей пятерки, не знали в организации, и точь-в-точь, как в "Катехизисе революционера" Нечаева-Енишерловского, члены-управители обладали тотальной властью над жизнью и судьбой любого члена организации. "Самые ужасные пытки не извиняют измены, наказываемой смертью" (No14 устава); "всякий вступающий не может выйти из организации" (No31). А вот присяга: "Я, становясь членом организации "Объединение или смерть" (так официально называлась "Черная рука"), клянусь солнцем, согревающим меня, землей, питающей меня, кровью моих предков, честью и жизнью, что принесу для организации любые жертвы... Пусть Бог меня осудит, если я нарушу или не выполню..." Правда, в отличие от русских "нечаевцев", сербские заговорщики-убийцы были, как видно из их терминологии и состава руководителей, "правыми", с "корнями и славянской почвой", но правоэкстремисты-сербы и левоэкстремисты-русские как бы обрамили трагедию мировой войны двумя цареубийствами. Из неожиданного признания ведущего сербского политика уже в 20-х годах стало известно, что кабинет министров Белграда был в курсе подготовки покушения на Франца-Фердинанда. Исследователь сараевского дела, профессор Николай Полетика, полагает, что в подобной ситуации не принять никаких мер (самое простое: послали бы сербы в Вену предупреждение о заговоре и тем сняли с себя ответственность при любом исходе "акта") эти министры могли в одном-единственном случае: если были убеждены, что действия убийц санкционированы русским послом. Послом в Белграде с 1909 года состоял Николай Гартвиг, тот, что три десятилетия назад намечал и финансировал убийства болгарских сановников. Этот человек, игравший ключевую роль в балканской игре России, был характерной фигурой того двухъярусного правопорядка, который, вопреки субъективным намерениям его сторонников, погубил в XX веке империю и династию. Гартвиг считался фанатиком панславянской концепции и полагал, что ее невозможно провести в жизнь без ликвидации противостоящей на Балканах австро-венгерской мощи. Уничтожение Дунайской империи ("Заговорщика в Европе") стало его идеей-фикс. В петербургском МИДе шла в те годы борьба между двумя ориентацими -- на Болгарию как главного союзника в регионе или на Сербию. Николай II и его министр Сазонов стояли за первую, Гартвиг -- за вторую. "Во всех представлениях и письмах он защищал перед Николаем и Сазоновым сербские интересы лучше и способнее, чем сербские дипломаты", -- признавал один из белградских политиков, а как он это делал, описал Н.Полетика: "Ведя политическую линию, резко противоречившую директивам Петербурга, Гартвиг искусно саботировал их, уверяя Сазонова, что этим директивам противодействует сербское правительство и династия". А вот мнение о нем другого специалиста-историка: "Осторожной, прагматической политике двора и министерства он противопоставил безответственную, иррациональную концепцию, которая создавала большие затруднения правительству и компрометировала его" (проф. Барбара Джелавич, США). [52] "Гартвиг был абсолютным господином в нашей внешней и отчасти даже внутренней политике", -- писал тот же сербский политик (его псевдоним "Марко"), но все-таки я, вопреки мнению проф. Н, Полетики, не убежден, что он действительно благословил исполнителей сараевского убийства. Однако своей экстремистской позицией посол дал сербам повод думать, что за намерениями Димитриевича скрывался замысел царского кабинета. Так не им же, сербам, стоять поперек трассы, если великая держава все-таки решила пойти на риск страшного конфликта во имя общеславянских интересов. Плюс -- белградские министры знали: через одного из своих помощников, Раде Малобичечева, "Апис" находится в постоянном контакте с русским атташе полковником Виктором Артамоновым. ... Через три года (в 1917-м) в ходе сепаратных переговоров Антанты с Австро-Венгрией австрийцы в обмен на возвращение сербам оккупированных Боснии и Герцеговины потребуют от партнеров ликвидации "Черной руки": "В переговорах о мире 1916-17 года Австрия потребовала и получила голову "Аписа", -- комментировали газеты. "Апис" (вместе с Раде) будет расстрелян по обвинению в покушении на жизнь сербского принца-регента Александра. ("По-моему, он слишком много знал о тайнах сараевского убийства, а много знать иногда бывает опасно", -- прокоментировал Н. Полетика.) Имеются по крайней мере два показания командиров "Черной руки" о поведении русских дипломатов накануне кризиса. Вот одно из них: "Апис в своей повседневной работе сотрудничал с русским военным атташе... От Артамонова он узнал, что Франц-Фердинанд будет на маневрах в Боснии... Так как гипотеза немедленной войны казалась ему возможной, Апис счел долгом посоветоваться с Артамоновым: он посвятил последнего в ход приготовлений к заговору. Русский военный атташе на несколько дней отложил ответ. Текстуально он гласил: "Маrchez, si l'on vous attaque, vous ne serez pas seuls" (" Действуйте, если вас атакуют, вы не останетесь одни"). Промежуток между вопросом и ответом показывает, что Артамонов связывался с начальством. С кем? Конечно, с Гартвигом. Гартвиг знал все: таково было убеждение Аписа. Возможно, и Петербург, где у Гартвига были личные друзья. Сазонов? Мы не будем утверждать этого. "Политика посла не совпадала во всех