гольм был главной базой немецких организаций по борьбе с Россией. Не сомневаюсь, что отсюда шли директивы к людям, окружавшим Распутина." [84] (Дитерихс сдержанее: "Не думаю, что Распутин получал от немцев деньги." Их, оказывается, получало окружение старца). "Итак, шпионаж, который погубил Россию, происходил очень просто, -- откомментировал пассаж Борис Бруцкус. -- Распутин ездил во дворец, выведывал у царя и царицы тайные военные планы и возвращался к себе домой, где его уже ждали люди с еврейскими физиономиями. Эти же люди посещали его перед выездом во дворец, чтобы инструктировать насчет того, что именно требуется выведать у царя и царицы. Приезжали эти физиономии к Распутину с расчетом застать у него князя Юсупова. Подпоив вернувшегося из Царского Села Распутина, еврейские физиономии вынимали записные книжечки и записывали в них результаты расспросов. А потом, вежливо откланявшись наблюдавшему за ними князю Юсупову, сообщали раскрытые тайны Людендорфу. А когда они уезжали, князь Юсупов спрашивал Распутина: кто такие эти еврейские физиономии -- и Распутин, лукаво улыбаясь, отвечал: это наши люди, они сносятся со Швецией, они немецкие шпионы, а мы для конспирации зовем их "зелеными". Можно лгать за князя Юсупова, за графа Сумарокова и за господина Эльстона, -- продолжает он, -- но как может следователь заносить эту бездарную клевету в официальные акты, не пытаясь ни словом, ни вопросом удостовериться в качестве показания? Ну как следователю не спросить, например, чем объясняется, что шпионаж, за который полагается виселица, проводился открыто, в присутствии постороннего лица? Как не выразить недоумение, что шпионы, несомненно знавшие, кто лицо, постоянно присутствовавшее при их опасной работе, упорно творили свое преступление у него на глазах -- у князя, женатого на родственнице царя, у сына того Юсупова, который в патриотическом рвении устроил погром немцев в Москве? Кто не удивится, что умный Распутин, будто бы глава шпионов в России, на вопрос Юсупова отвечает признанием, что сеть агентов раскинута широко, центр организации находится в Швеции и псевдоним ее -- зеленые?" Не оставил Бруцкус без ответа и осторожные попытки следователя и Дитерихса "оправдать" Распутина, обвиняя в измене лишь его еврейское окружение. Цитирую Соколова: "Самым близким человеком к русскому мужику Распутину, почти неграмотному, может идолопоклоннически, но все же православному, был Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, лютеранин еврейского происхождения. Другим близким к Распутину человеком был банкир Дмитрий Рубинштейн, еврей... В 1916 году против него было возбуждено уголовное преследование за измену его России в пользу Германии, выразившееся в том, что он как директор страхового общества "Якорь", в коем правительство страховало военные заказы, сообщал немцам секретные сведения о движении наших военных транспортов, благодаря чему немцы топили их, и что как директор Русско-Французского банка... тормозил производство боевого снаряжения. Третьим близким к Распутину лицом был его личный секретарь Арон Симанович, еврей. Богатый человек, имевший свое торговое дело и квартиру, Симанович все время пребывал на квартире Распутина. Он был там свой человек". Бруцкус так комментирует обвинения против "распутинских евреев": "Симанович пригодился Соколову только потому, что он еврей. В том обстоятельстве, что он проводил время на квартире Распутина, нет признака не только измены, но даже проступка, тем более, что служба личного секретаря обязывает к постоянному общению с хозяином. И кроме этой шутки ни звука не произносит Соколов против Симановича. Но по отношению к Рубинштейну и Манасевичу, -- переходит он к следующим обвиняемым, -- Соколов не постеснялся использовать чисто преступные приемы. Манасевич-Мануйлов был действительно по крови евреем, но родился христианином и всю жизнь прослужил в учреждениях не только антисемитских, но определенно погромных. С юных лет он успешно служил в Департаменте полиции и охранках разных видов и одновременно работал в качестве постоянного и видного сотрудника под давно раскрытым псевдонимом "Маска" в "Новом времени", газете, которая ежедневно травила евреев, обвиняла евреев в ритуальных убийствах и подстрекала к погромам. Подбросить такого "еврея", как Манасевич, еврейскому народу -- на такой подвиг требуется так же много наглости, как мало совести. Но гадость Соколова осложняется тем, что, как ни подл был Манасевич-Мануйлов, -- в измене и шпионаже его никто никогда не думал обвинять. Наоборот, он обвинял в этом других -- и особенно евреев, потому что был агентом-наводчиком знаменитой комиссии генерала Батюшина, ведавшей делами о шпионаже (помните одного из организаторов мясоедовского процесса, получившего за него генеральский чин? -- М. X.) Батюшинская комиссия навела грозу на всю страну, отправила на виселицы и в Сибирь тысячи людей, но когда ее члены были сами преданы суду, оказалось, что ни одного действительного шпиона... эта комиссия не обнаружила, а занималась чисто коммерческими делами. Коммерция генерала Батюшина и его ближайших помощников состояла в том, что они арестовывали богатых людей и предъявляли им обвинение в шпионаже, а потом через посредников вступали в торг с родственниками арестованных о выкупе. Так были арестованы крупнейшие киевские сахарозаводчики: Бабушкин, Гепнер, Добрый и др., а также некоторые банковские деятели, в том числе Рубинштейн. Роль Манасевича сводилась к тому, что он наводил комиссию Батюшина на лиц, которых стоило по финансовым соображениям арестовать и сам же являлся ходатаем за них, уславливаясь с родными о сумме вознаграждения за освобождение. Манасевич лично участвовал в аресте Д. Л. Рубинштейна... и тем не менее Соколов сводит этих двух людей, палача и жертву, как соучастников одного еврейского преступления -- выведывания военных секретов у Распутина. Не надо быть юристом, а просто человеком среднего ума, чтобы понять вздорность обвинений в потоплении военных судов через сведения страхового общества "Якорь" -- что за невероятная глупость! Или саботаж производства вооружения "как директора Русско-Французского банка"! Члены комиссии, вероятно, немало забавлялись, доказывая Рубинштейну, что комиссия Батюшина все может -- может посадить и даже повесить на основании подобного вздора. Такому могущественному учреждению полагалась, разумеется, величайшая взятка... Эти монархисты, -- завершает он монолог трубным раскатом, -- эти адепты святой патриотической идеи, не задумываясь, тащат по грязи репутации носителей короны. Надо доказать "еврейскую измену" -- и погромные Юсуповы облыжно заставляют Царя и Царицу докладывать Распутину о военных тайнах. А ритуальные следователи Соколовы пристраивают к этой княжеской лжи самодельный грязный хвост!" [85] Глава 20 КАК ГЕРМАНЦЫ ПЕРЕИГРАЛИ РУССКУЮ КОНТРРАЗВЕДКУ Бруцкус обличил в архивной рукописи убийц Распутина ("это украшение книги биографий ужаснейших преступников нашего времени"), но как раз публицистический пыл его меня насторожил. Может быть, темпераментная позиция ученого объясняется национальными пристрастиями, скажем, его желанием обелить евреев? По-человечески защита им земляков понятна и заслуживает сочувствия, но в западном мире, где я живу, задачей адвоката является охрана интересов подзащитного, а вовсе не выявление истины. У меня же как историка, а не адвоката евреев, должность и задача принципиально иные. ...Я вырос и был воспитан в стране, где антираспутинский (как и антимясоедовский) миф считался живым до самых последних лет. Уже в 80-х годах был издан роман самого популярного исторического прозаика страны Валентина Пикуля, где Распутин изображался марионеткой в руках Симановича, Рубинштейна и некоего "Мануса, которого французская контрразведка считала крупным шпионом Германии". Царь с царицей, по версии романа, "миллиардеры, жившие задарма на всем готовом... выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра", но были они скупыми, денег давали мало, это заприметил "международный сионизм", и -- "биржевые тузы щедро финансировали Распутина." (Чтобы покончить с возникшим по дороге сюжетом о царской скупости -- в следственном деле сохранился протокол обыска в доме одного из грабителей вещей покойной семьи: "Старые брюки гвардейского стрелкового полка с несколькими заплатами и надписью, видной на левом кармане: "4 августа 1900 г., возобн. 8 октября 1916 г.", принадлежавшие, по удостоверению камердинера б. Государя -- Терентия Ивановича Чемодурова, бывшему Государю Императору Николаю II". [86] Аркадий Столыпин, французский литератор и сын бывшего премьера, рассказывает, что, по его детским воспоминаниям, царская семья экономила на еде и одежде: огромные доходы почти целиком шли на благотворительность, поддержку учреждений культуры, субсидии сиротским домам и госпиталям -- до такой степени, что иногда в середине года царь ломал голову, как ему свести концы с концами в семейном бюджете). [87] Зная это, можно верить Пикулю, что Распутин получал у Романовых денег немного для любимой им разгульной жизни, как и в то, что еврейские дельцы платили ему взятки. Арон Симанович даже описал, за что именно: кого-то вытащил из-под ареста за проживание вне черты оседлости (это, кажется, был главный подвиг посредника Арона на благо еврейского землячества -- спасение от высылки 200 зубных врачей, имевших сомнительного качества дипломы), кому-то добыл место в университете сверх процентной нормы... Распутинские записочки действовали на чиновников, решавших людские судьбы. Вот и вся правда об отношениях Распутина с евреями. Знаменитый министр-славянофил Александра III граф Николай Игнатьев драл с финансового магната барона Гинцбурга за подобного же сорта услуги гораздо, гораздо больше, чем сибирский мужик Распутин. Я смущался вслед за мясоедовской опрокидывать в книге и распутинскую легенду: патриоты святой Руси уж точно заподозрят, что в злокозненном сионистском усердии в далеком Иерусалиме умышленно выворачивают наизнанку их национальную историю. И сердиться-то на них, а уж тем более убеждать в противном смешно и бессмысленно: это ведь, как сказала доктор Донцова в "Раковом корпусе", не они кричат, это их болезнь кричит. Мне однако повезло: наткнулся на опубликованную свыше полувека назад в болгарской "Нашей стране" статью монархиста и антисемита Ивана Солоневича о причинах убийства Распутина: "Выходит так, что и империю, и монархию погубил пьяный мужик. Распутинская борода заслонила собой и историю России, и преступления правящего слоя, и военный разгром, и безлюдье, и бесчестность... Осталась одна пьяная борода. Чем не Голливуд? ...Николаю II пришлось действовать в тот период, когда правящий слой догнивал окончательно... Слой, который не мог организовать своих поместий, как он мог организовать государство? Я не говорю об исключениях -- типа Столыпина, я говорю о слое... Слой умирал: полуторавековое паразитарное существование не могло пройти даром. Не трудящийся не живет. ...Один слой уходил, другой еще не пришел. Вот отсюда, а отнюдь не от Распутина произошло безлюдье, министерская чехарда, "отсутствие власти" -- а также трагическая безвыходность положения царской семьи. Отсюда же -- "кругом трусость и измена". Смертный приговор царской семье был вынесен в августейших салонах. Большевики только привели его в исполнение. ...Давайте попробуем смыть с Распутина голливудский грим. Пьяница? Можно подумать, что Петр I не пил. Если это порок, то не индивидуальный: веселие Руси. Женолюб? Обратимся к Петру и Екатерине, которых никто по этому поводу не травил. Какая среда предъявляла обвинения? Для которых Отечество находилось в вилле Родэ, которая публично купала в аквариуме голых "французинок" -- тоже, подумаешь, Катоны, стражи семейных добродетелей, весталки обоего пола, девственники петербургских кабаков. Взяточник? После убийства Распутина у него самого не оказалось ни копейки. Политическое влияние? Его не могло не быть. Но оно, к сожалению, оказалось недостаточным. Да, Распутин был за сепаратный мир. Что было бы, если бы его влияние оказалось достаточно сильным? Если бы в 1916 году Россия приняла германские предложения? Галиция, проливы? Как жили бы мы с вами, господа, и как жила бы Россия? ...Одиночество, в которое попала царская семья, есть исторически неоспоримый факт... Пытаются объяснить его одним фактором -- Распутиным. "Распутинской пьяной похвальбой впервые было разрушено в сердцах служилого слоя обаяние монархии"... "деятельность Распутина была надругательством над русской служилой честью"... "самым важным и преступным было непротивление генералов. Но тут сыграло роль то, что у многих душа была опустошена правдой о Распутине"... Поставим вопрос так: а что есть правда о Распутине? Кто эту правду, если она была, пускал по всей стране? Кто над этой "правдой" воздвигал вавилонские башни грязи, травли, клеветы? И еще вопрос? Только ли Распутин виноват был в "мертвящей пустоте" возле трона, в "жутком безлюдье" на вершинах административного аппарата? Ошибки короны обсуждались всеми, кому не лень, и никому в голову не пришла простая мысль: а что мог сделать Государь? Передать власть Государственной Думе?.. Мы уже знаем, что именно получилось из власти, полученой Думой в марте 1917-го. Подобрать из среды правящего слоя лучших людей? А где они были, вот эти лучшие люди? Почти четверть века назад "лучшие люди разорвали оковы проклятого царского" или "проклятого распутинского режима". Было Временное правительство. Была Белая армия Деникина. Была Белая армия Колчака. Была Белая армия Миллера, Юденича, Унгерн-Штернберга. Где во всем этом калейдоскопе хоть один талант, которого Николай II не догадался поставить у власти? Мы еще можем поспорить о военных талантах наших генералов, невеликие были таланты, прости Господи, но в государственном отношении это была одна сплошная жуткая, стопроцентная бездарь. Из всех этих движений самим сильным было Белое движение Юга России. Вот что пишет о военных и невоенных талантах ген. Деникина мой присяжный хулитель А.Керсновский в "Царском вестнике", No662: "...располагая страной с 70-миллионным населением (уже отошедшим от большевиков и разочаровавшимся в них), Деникин умудрился иметь на фронте под Орлом в решительную минуту всего 10,000 штыков... Имея до 100.000 офицеров, он не пустил их на фронт, а запер в склепы реабилитационных комиссий -- и обрек на пагубное безделье, пьянство, кокаиноманию, сыпняк и каганы подоспевших к зиме чекистов. А на фронте не то что каждый офицер -- каждый солдат был на счету. В строй ставили только что взятых в плен красноармейцев. Портовые пакгаузы ломились от навезенной англичанами амуниции и одежды, а на фронте строили обмундирование из случайной сарпинки, набивали за пазуху солому, чтоб грела, стаскивали с пленных опорки. ...Никто ничего не знал. Никто ничего не делал... Это -- правление генерала Деникина!" Во всей распутинской истории самый страшный симптом, симптом смерти, -- это отсутствие общественной совести... Совесть есть то, на чем строится государство. Без совести не помогут никакие законы. Совести не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который призывал бы верхи к защите элементарнейшей семейной чести государя. ...Повторяю еще и еще раз: государь-император был для этого слоя слишком большим джентльменом. Он предполагал, что такими же джентльменами окажутся близкие ему люди, и эти люди, повинуясь долгу присяги, или, по крайней мере, чувству порядочности, отстоят его семейную честь. Ничего не отстояли. Все предали и продали". Эту громадную свыше всяких норм цитату из сочинений двух монархистов -- И.Солоневича и А.Керсновского -- я привел, чтобы доказать: возмущение Бруцкуса антираспутинскими инсинуациями было продиктовано не еврейской предвзятостью, но вызвано клеветой и по высшему счету изменой короне со стороны монархистов, которые думали, что они империю спасают. ...Мифы, толкующие огромные исторические движения как продукты чьих-то секретных планов и заговоров, можно сравнить с болеутоляющими наркотиками, приносящими иногда облегчение, но не исцеляющие тело, а лишь прибавляющие к старым хворям новые. Они пригодны для смертельно больных обществ, которым все равно -- не жить. Повторю на всякий случай еще раз свой вывод. В этой книге не отрицаются оппозиционные масонские (особено антираспутинские) действия. Не отрицается оппозиционая, часто нечистоплотная роль русской либеральной прессы, "еврейской печати", по определению Соколова и Солоневича. В феврале 1915 года самые авторитетные деятели еврейской общины приняли решение: несмотря на братоубийственный характер войны для еврейского племени, поддержать Россию. Вот запись от 24.II в дневнике лидера "Фолкспартей" С. Дубнова: "Вчера до двух ночи в тесном кругу в квартире Винавера беседа о больном вопросе -- об ориентации безнадежности еврейских масс. Решили все же -- на Россию." (Упоминаемый здесь Максим Винавер -- один из самых видных лидеров кадетов, депутат Думы). [88] Но после расправ команды Янушкевича и Бонча настроение, в особенности у еврейской молодежи, резко изменилось. Нельзя забывать, что в России тогда была всеобщая воинская повинность, и примерно 400.000 евреев оказались в рядах армии, вооруженными и обученными военному делу русскими офицерами. Из черты оседлости выселяли их родителей! (Бывали случаи, когда раненые, вывозимые в тыловые госпитали, видели в дороге свои же семьи под конвоем казачьих патрулей). Безумием было во время войны начинать кампанию против одного из самых крупных и активных народов империи, обвиняя его в измене! Особенно опасной такая ситуация выглядела вследствие дополнительного ограничения, наложенного на евреев: их по закону не зачисляли в офицеры. В результате эти поголовно грамотные, повсеместно городские (евреям запрещалось жить в селах), сменившие молитвенник на социал-демократическую "брошюратину" (Куприн), а Талмуд на чтение кадетской "Речи", эти солдаты-евреи за годы войны превратились в высшие политические авторитеты для своих товарищей из крестьян. Русские крестьяне, как повсюду в мире у фермеров ведется, интересовались "властью земли", а не текущей политикой. (Грамотные же и начитанные солдаты из русских производились начальством в офицеры взамен убитых командиров и, становясь "Вашим благородием", теряли авторитет у земляков.) Что натворили генералы, стало ясно после революции, когда не рабочие и крестьянские, а солдатские советы оказались заполнены делегатами-евреям и осуществляли политическое руководство над "человеком с ружьем". Более того: юдофобская кампания 1915 года сыграла, по-видимому, решающую роль и в самом присоединении евреев (и русских немцев) к большевикам и, возможно, на итогах гражданской войны, где от того или иного национального разновеса зависело, на чью сторону склонится стрелка весов победы. На меня произвело немалое впечатление рассуждение историка Г.Каткова: "Страх евреев был полуосознанно, но твердо связан с ощущением, что контрреволюция может исходить от армии, пока в ней еще живы старые традиции и пока лица, осуществлявшие бесчеловечные решения полусумасшедшего Янушкевича, все еще занимают командные посты. Такое отношение объясняет энтузиазм и подъем, с коим еврейская интеллигенция и полуинтеллигенция приветствовала революцию и бросилась вместе с левыми защищать "завоевания революции". Вот почему множество евреев предлагало свои услуги в качестве "советских служащих" советскому режиму в годы гражданской войны и реконструкции." Не следует забывать: белые армии состояли преимущественно из офицеров и казаков, тех сословий, которые осуществляли юдофобские акции во время мировой войны и продолжали осуществлять их в ходе гражданской. Фабрикация юдофобской версии дела о цареубийстве, ставшая здесь объектом нашего внимания, -- лишь единичный пример самоубийственной политики, благодаря которой монархисты проиграли войну с внешним противником, а потом и гражданскую войну. Продолжаю цитирование Каткова: "...но те же сложные психологические предпосылки объясняют распад еврейско-большевистского сотрудничества и возврат коммунистической власти к антисемитской практике... Партия и правительство никогда не испытывали особого доверия к политической лояльности евреев, покоившейся не на врожденной близости евреев к большевизму, а на инстинкте национального самосохранения, к которому коммунистическая идеология не проявляет ни интереса, ни симпатии". [89] Нельзя, однако, игнорировать и специфически русский фактор -- параноидальную шпиономанию, которую вражеская разведка искусно использовала, подпитывая недоверие к легитимным властям в народе и обществе. Приведу несколько примеров этой искусной германской политической игры. История банкира Дмитрия Рубинштейна. Что послужило не мифической, а истинной причиной для подозрений против этого общеизвестного, по Соколову, "шпиона Митьки"? Как ни удивительно, повод для подозрения в шпионаже оказался в данном случае вполне реальным: о нем рассказал А. Симанович. В годы войны неизвестным образом дошла до царицы просьба от бедных родственников из Германии, которым она и раньше помогала. Люди просили поддержки, в которой, конечно, нуждались больше, чем раньше. Как переправить деньги? Естественно, царица вспомнила про евреев с их международными финансовыми связями. Распутин, желавший угодить "маме", свел ее со своим собутыльником -- Рубинштейном. Тот и переправил рубли через Швецию. Хотя в дело было замешано считанное по пальцам одной руки количество людей (императрица встречалась с банкиром лично, без посредников), где-то появилась "течь": у царицы, мол, есть связи с Германией через распутинского еврея. ...Когда летом 1916 года кайзер потребовал от своего канцлера проникнуть в Россию "через евреев, банкиров и т.д.", тот в ответ сообщил, что "самая много обещавшая личность", -- банкир Рубинштейн, арестован "во время еврейского погрома" (sic). Итак, на Рубинштейна действительно возлагались в Германии какие-то надежды -- это не было фантазией мифоманов. Почему? Шпионом он не был, иначе бы канцлер знал, что Рубинштейн не арестован (его взяли позднее, осенью, и не в ходе мнимого погрома, а для вымогательства взятки.) Вдобавок он назван был лишь "многообещавшим". Можно предположить, что просьба к царице о помощи родственникам была организована германскими спецслужбами с целью нащупать канал, ведущий из Германии к русскому двору. Следовательно, их операция увенчалась успехом: через Рубинштейна при нужде можно было вступить в контакт с высшими политическими кругами России. Но поскольку реально этот канал связи не успели использовать (что вытекает из ответа канцлера кайзеру), то вышло так, что русская контрразведка, поднявшая вокруг дела шум, нанесла России вред, несоизмеримый с ущербом даже от потенциального успеха германской операции. Другой пример. Жил в Цюрихе талантливый журналист и германофил Карл Радек. (Он остался германофилом даже при Гитлере, хотя был евреем.) Неизвестно, получал ли он деньги из ведомства статс-секретаря, но, собственно, в том нужды особой не было: Радек вспоминал, что часто общался с платными агентами кайзеровских и австрийских служб. Один из таких приятелей уведомил его, что товарищ (заместитель) председателя Думы, глава русской парламентской делегации Протопопов, на пути из Лондона в Россию беседовал в Стокгольме с представителем германского МИДа. Зондаж не принес результатов. Видимо, поэтому немцы и решили сыграть другую игру. О тайных русско-немецких разговорах уведомили Радека. Русский зондаж мог бы вызвать обеспокоенность среди союзников Антанты, немцы это понимали... Но могли ли они предположить, что узнав про контакты Протопопова -- от кого, от Радека, которого и в большевистских-то кругах, уважая за талант, презирали за аморальность -- влиятельный и умеренный в общем политик Павел Милюков произнесет в Думе речь, где, намекая на министра и царицу, будет спрашивать: "Глупость это или измена?" Мол, все-таки возможна измена! Эти примеры успешных акций германских спецслужб, успешных благодаря российской шпиономании и недоверию к собственным руководителям, понадобилась мне здесь для того, чтобы показать читателю, в какой извращенной духовной среде формировались характеры и убеждения авторов екатеринбургской следственной версии. Процитирую в финале оценку работы русских контрразведчиков, сделанную осведомленным и вполне русским человеком, известным царским генералом. О ней поведал Михаил Бонч-Бруевич: "Попав в контрразведывательный отдел... Куропаткин сердито сказал: -- Господа! Должен сказать, что вашей работой недоволен не один я, командующий войсками фронта. Вы забыли субординацию, зазнались, по существу заводите смуту. Он съязвил насчет шпиономании, которой якобы больны многие офицеры контрразведки, и начал распространяться о том, что они не столько помогают командованию, сколько делают вредное для империи дело. -- ...большинство чинов будет отчислено. И пусть они спасибо скажут, что их не отдают под суд." [90] (В скобках поясню: одна из причин недовольства командующего заключалась в том, что раскрылось: еврей Манасевич-Мануйлов, которого Соколов безоговорочно числил за немцами, на самом деле служил... агентом русской контрразведки. Манасевич являлся личным агентом Бонча: "С волками жить, по-волчьи выть, и волей-неволей мне пришлось пользоваться сомнительными услугами Манасевича." Кроме того, контрразведка готовила убийство Распутина. Впрочем, такое же убийство готовили министр внутренних дел (Хвостов), ялтинский градоначальник монархист Думбадзе и тому подобные личности.) Так стихийно сложился в воевавшей стране блок подрывных сил, ударным элементом которого неожиданно для всех стали фанатичные монархисты. Именно к ним в первую очередь относились слова Николая II в дневнике в день отречения: "Кругом обман и трусость, и измена". Глава 21 ОТРЕЧЕНИЕ От войны к четвертому году смертельно устали все. Сменилось правительство во Франции: к власти пришел "тигр", -- Жорж Клемансо, требовавший некогда коренных преобразований (отсюда -- радикал). Уж такой-то борец сделает все, чего не могли сделать для Франции старые министры. Сменилось правительство в Англии: борец с англо-бурской войной и "джингоизмом" Давид Ллойд Джордж, конечно, не позволит -- так думали в народе -- продолжать войну ради каких-то империалистических целей. Сменилось правительство в Германии: его фактическими руководителями стали победители в "августе 1914 года" -- Гинденбург и его начальник штаба Людендорф. Короче, в Европе происходили перевороты: шли к власти сильные личности, пользовавшиеся "общественным доверием". Николай же успел уволить всех, у кого был наработан собственный общественный авторитет, министров бывшего кабинета Столыпина: один за другим исчезали в отставках Коковцов, Сазонов, Кривошеин... Их заменили люди безусловно честные. Но главным достоинством новичков была преданность самодержцу. Почему царь ни за что не хотел "кабинета общественного доверия"? Перестройка хозяйства страны на военный лад требовала колоссальной концентрации сил. Иначе она могла не удасться. Царь, как практик государственной работы считал, что чрезмерные, невероятные нагрузки, требуемые от России для победы, эта страна может выдержать при условии предельной концентрации ответственности и власти в одних -- в его руках. То, что произошло в России между августом 1915-го и февралем 1917 года, можно назвать "военно-экономическим чудом". Производство винтовок выросло в два раза, пулеметов -- в шесть, легких орудий -- в девять, снарядов, которых так не хватало при Николае Николаевиче, -- в 40 раэ! Выпуск самолетов -- в три раза. "К лету 1916 года, -- писал Черчилль, -- Россия ... сумела выставить в поле -- организовать, вооружить, снабдить -- 60 армейских корпусов вместо 35, с которых она начала войну." [91] Вопрос политической интуиции для руководителей стран Европы сводился в это время к тому, какая из смертельно уставших держав падет первой. Царь знал, что максимум возможного для России и народа -- это продержаться в 1917 году. Если войну не выиграть в эту кампанию, империя падет. Он взял на себя ответственность за роковое решение: продолжать войну до победы. В июле 1914 года престарелый Франц-Иосиф II сказал о судьбе Австро-Венгрии: "Если империи суждено погибнуть, пусть она сделает зто респектабельно." Похоже, подобный самоубийственный комплекс загипнотизировал и остальных монархов Европы. Николай, человек с совестью и чувством долга, знал: число убитых только на фронте и только с русской стороны приблизилось к двум миллионам. Что он мог бы сказать в оправдание семьям двух миллионов своих погибших солдат и офицеров, если бы война, начатая его Манифестом, кончилась восстановлением довоенного статус-кво? Он без колебаний принял решение начать кампанию 1917 года -- проиграв в итоге империю. По всей России метались поездные составы в поисках продовольствия для армии и городов. Еды стало не хватать. Не неповоротливость "бюрократов" была причиной, как клеветали мастера репортажей и карикатур, и уж тем более не "измена". Но в армию было призвано почти 15 миллионов солдат. 15 миллионов пар рук никто не мог заменить -- прежде всего на полях. Когда в лавках не хватило хлеба, началась революция. Для ее подавления имелись верные войска, нужен был только приказ. Но царь чувствовал: после взятия штурмом собственной столицы ему уже не достичь победы на фронте. Россия опередила Центральные державы в том, что не выдержала первой. Когда Николай вместо приказа о подавлении восстания объявил Думе и генералам: "Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага матушки-России", что ж, генералы проявили именно ту способность понимать политическую ситуацию, которую мы пытались изобразить нашему читателю выше. Николай Николаевич: "Передайте сыну Ваше наследие, другого пути нет." Брусилов: "Без отречения Россия пропадет." Сахаров (Румынский фронт): "Рыдая, вынужден..." [92] Через какое-то время соратники и единомышленики этих генералов встанут во главе белых армий в гражданскую войну. Надо ли удивляться, что они проиграют Ленину, Троцкому, Сталину, которые при всех очевидных пороках были величайшими в XX веке гроссмейстерами революционных потрясений, борьбы за влияние на умы и души народных толщ. Да и для кровавого и жуткого, дьяволова дела войны эти неутомимые и одновременно взрывно энергичные "шпаки" оказались приспособленными куда лучше любого офицера, "О русский народ, -- писал в эти дни в дневнике Пьер Паскаль, -- ты ищешь блага, а тебя обманывают всегда и всюду." ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ССЫЛКА И ТЮРЬМА Глава 22 ЦАРСКОЕ СЕЛО. ТОБОЛЬСКИЕ КОНФЛИКТЫ Несколько страниц посвятил Бруцкус тому этапу "хождений по мукам" (от ареста Романовых в Царском Селе до прибытия в Екатеринбург), когда "ни одного еврея возле семьи не появлялось": "История Французской революции оставила на вечную память потомству маленькое имя, окруженное величайшей ненавистью -- имя сапожника Симона, терзавшего отданного ему на воспитание сына Людовика XVI, маленького дофина, колотушками, издевательствами и поруганием отца и матери несчастного мальчика. ...В нашей, величайшей революции таких Симонов было -- прудов не запрудить. Не было сословия, которое не выделило добровольцев, яростно стремившихся дорваться до бывших величеств и высочеств, чтоб сделать неприятность или гадость." Он перечисляет российских "Симонов": поручика Домодзянца, демонстративно не козырявшего арестованному полковнику Романову; поручика Ярынича, не протянувшего бывшему императору руку (царь спросил: "Голубчик, за что?"); офицеров охраны, требовавших, чтоб семью выстраивали им "на проверку". Офицеры "окарауливаули" царя на прогулке, наступая ему на пятки буквально: "Однажды царь отмахнулся от такого хулигана ударом трости назад". Солдаты подсаживались к болевшей царице, развалясь и куря; у наследника отобрали игрушечное ружье-монтекристо под предлогом "разоружения арестованных"; воровали продукты и вещи, а однажды ворвались в покои дворца с обыском: "шпионы", мол, сигнализируют вражеским самолетам из окна... За "сигнал" стража приняла тень качавшейся в качалке царевны (вполне возможно, солдаты привыкли разоблачать таких же шпионов в еврейских местечках.) Бруцкус цитирует показания коменданта, полковника Евгения Кобылинского, о самом моменте ареста царя: "Когда на царскосельском вокзале Государь вышел из вагона, лица из его свиты посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь, проникнутые страхом, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона Цабель. Сцена была некрасивой." Профессор перечислил и других "сиятельств, которые грубейшим образом покинули семью со дня отречения царя и ни разу не интересовались судьбой своих бывших благодетелей": герцога Лейхтенбергского, флигель-адъютанта Саблина, "с коим семья буквально не расставалась", Мордвинова, "которого особенно любил царь", начальника конвоя Граббе и заведывавшего делами государыни графа Апраксина. [93] ("Аристократию, лицо которой три столетия и выражало собой лицо России, смело в один день, как не было ее никогда. Ни одно из этих имен -- Гагариных, Долгоруких, Оболенских, Лопухиных -- за эту роковую неделю не промелькнуло в благородном смысле, ни единый человек из целого сословия, так обласканного, так награжденного". -- А. Солженицын.) Если жизнь семьи Романовых в первые месяцы после ареста кажется все-таки благополучной по сравнению с тем, что ей пришлось испытать позже, то немалая заслуга в том принадлежала министру юстиции Временного правительства А. Ф. Керенскому. Он почти сразу появился в царскосельском дворце и произвел тщательный обыск. Царь просил не трогать единственное письмо, сугубо личное, -- вот его-то извольте министру подать! Но, как засвидетельствовали слуги царя, "в следующий визит Александр Федорович явился во дворец другим человеком, лучше понял характер Государя и Государыни": стал заботиться о нуждах семьи, защищал ее от притязаний местного совета и наглой солдатни. Николай даже записал в дневнике, что "этот человек положительно на своем месте... Чем больше у него будет власти, тем лучше". [94] ...В те дни сионист Владимир Жаботинский записал в дневник мысли лондонского собеседника, которого считал одним из самых проницательных политиков современности, южноафриканского премьера Яна Смэтса: "Россия, может быть, и падет, но немцы напрасно думают, что это им поможет. Самсон больше погубил врагов в час своей смерти, чем за всю жизнь... Керенский -- святой человек. Но он адвокат: думает, будто мир -- это судебная палата, где побеждает тот, у кого лучше аргументы. Вот он и аргументирует. А его противники копят динамит". [95] С первых дней революции министр делал все возможное для предотвращения казней и кровопролития, которых от власти требовали, по его определению, "взбунтовавшиеся рабы". Прилюдно изображая свирепого вешателя, он вырывал из рук солдат арестованных сановников и генералов и провел закон об отмене смертной казни -- умышленно, чтобы предотвратить расправу с Николаем. Новый закон дал ему основание просить для . Романовых политического убежища за границей, в Англии, у двоюродного брата монарха, короля Георга V. Но британское правительство отказалось принять недавнего союзника и бывшего фельдмаршала королевской армии. Ведь почему "добрый русский народ" свергнул Романовых с престола? Потому что царь был ненадежен в войне, готовил сепаратный мир с Вильгельмом. (К слову: положительное отношение Керенского к царю явилось следствием найденного в царских бумагах письма -- отказа царя на предложение кайзера начать сепаратные переговоры о мире). Запутавшееся в собственной лжи правительство Ллойд Джорджа, подобно многим правительствам континента, отказало Керенскому в просьбе об убежище для Романовых. Николай же, судя по дневнику, отбирал вещи, которые возьмет с собой в Лондон. В июле 1917 года Керенский сообщил Романовым о вероятном отъезде на юг, "ввиду близости Царского Села к неспокойной столице". Царь принял его объяснение спокойно: опытному политику была ясна уязвимость его резиденции после только что совершенной попытки мятежного переворота ("июльских дней"). Начались новые сборы, но за три дня до отъезда семья узнала, что направляют ее не в Крым, а в губернский город куда-то на восток. "А мы так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии" (из дневника). Впоследствии Соколов зловеще намекал, мол, если бы Керенский не заслал Романовых так далеко, их можно было бы и спасти: спаслись ведь те из Романовых, кто жил на юге. Но вот что об этом спасении на Юге рассказал сегодняшний "старейшина" семьи великий князь Николай Романович: "В Крыму, в нескольких километрах от Ялты, жили две сестры и мать царя,-- Мария Федоровна. Они были под арестом и одновременно под охраной севастопольского моряка Задорожного. Однажды на территорию дома приехал грузовик с солдатами, потребовавшими выдачи "царских лиц". Задорожный не выполнил их требований и заявил, что откроет огонь, если солдаты попытаются прибегнуть к силе. При этом он приказал выдать оружие отцу и другим находившимся здесь мужчинам. Отец запомнил слова Задорожного: "Мой долг перед советской властью -- сохранить вас в целости и сохранности. Кто отдал ему приказ?" [96] Итак, на Юге члены династии Романовых остались живы вовсе не потому, что там был некий безопасный регион: летом 1917 года на Северном Кавказе, например, дезертиры убили многолетнего премьера Николая II Ивана Горемыкина. Романовы выжили, по свидетельству великого князя, потому, что Кремль не отдал приказа тамошним властям об их убийстве, а те не желали сами отвечать за бессудную казнь членов царствующего дома. Без приказа из Кремля Романовых не убивали. Керенский выбрал Тобольск как место ссылки разумно: поскольку выдворение в Сибирь традиционно считалось тяжким наказанием, отправка Романовых туда сразу же исчерпала интерес к "возмездию революции". О царе забыли -- на что и рассчитывал премьер, не рассчитавший лишь ситуацию собственного крушения. Перед отправкой двух поездов -- с семьей и с охраной -- Керенский сам инструктировал начальника охраны полковника Кобылинского: "Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни его семья не должны ни в чем испытывать лишений." От стрелков царскосельской охраны он, успев уже стать премьером, потребовал относиться к узникам гуманно: "Лежачего не бьют". Семье позволили взять в Тобольск всех, кого она пожелает. Несколько человек спасли в те дни честь русской аристократии. Обер-гофмаршал двора князь Валентин Долгорукий согласился поехать в Сибирь со ссыльным повелителем. Второй обер-гофмаршал поопасался (и можно ли в чем-то винить этого человека, наверно, догадывавшегося о конце в Ипатьевском полуподвале?). Тогда царь пригласил поехать с ними генерал-адъютанта Илью Татищева, служившего ранее личным его представителем при дворе кайзера. Узнав, что это не официальное предписание правительства, но просьба узника, Илья Леонидович ответил: "Большая честь, что Государь в несчастье соизволил вспомнить обо мне, и размышлять тут не о чем." Поехала с семьей любимая фрейлина графиня Анастасия Гендрикова, и обер-лектриса Шнейдер, и учителя языков: английского -- мистер Гиббс (впоследствии православный священник) и французского -- мосье Жильяр, добрый и честный человек. Оба учителя оставили интересные книги воспоминаний. О Тобольске, помимо учителей, вспоминают полковник Евгений Кобылинский, его жена Клавдия Битнер, медсестра и классная дама (в госпитале она познакомилась с будущим мужем и с царицей, щипавшей там корпию). Клавдия поехала в Сибирь за мужем и преподавала царевнам русский язык, математику, географию. Но самые интересные мемуары об этом периоде жизни семьи принадлежат человеку, которого рассерженный на него Николай обозвал в дневнике "поганцем" -- политкомиссару по делам охраны царской семьи, знаменитому экс-заключенному Василию Семеновичу Панкратову. Панкратов -- пролетарий с Семянниковского оружейного завода; в 80-х годах, защищая в схватке какую-то товарку-народоволку, убил жандарма и был приговорен к двадцатилетней каторге. Отсидев 14 лет в Шлиссельбургсой крепости, вышел на ссылку, в 1905 году бежал, опять включился в движение и вновь попал в ссылку. Его безупречный в революционной среде общественный авторитет в 1917 году использовало Временное правительство: ознакомившись с документами контрразведки, именно он публично подтвердил, что на сей раз господа контрразведчики не ошиблись -- через компаньона Парвуса, -- Якоба Ганецкого (Фюрстенберга), через госпожу Дору Суменсон и столичного адвоката Мечислава Козловского на счета большевиков из-за границы приходили огромные суммы денег. ...Впервые царскую семью без церемониального живого занавеса из лиц двора и свиты смогли наблюдать простые люди, которым нравились как раз те качества Романовых, что не ценило и не уважало обычное окружение Романовых -- "по должности". "Семья подкупала простотой и добротой" (Клавдия Битнер). [97] "В домашнем быту семья Государя производила отличное впечатление. Все были искренно связаны чувствами простой, бесхитростной любви друг к другу. Отношения родителей с детьми, отношения друг с другом были сердечные, полные любви и уважения. Вкусы были простые, отношение к окружающим тоже" (Пьер Жильяр). [98] Не нужно думать, что перед нами вывернутая наизнанку, но все та же традиционная слащавая идеализация фигуры доброго царя-батюшки: наблюдатели критически оценивали наблюдаемых. Кл. Битнер, отмечая предупредительность, корректность, "поразительную выдержку" Николая, говорила: "Он, мне думается, совсем не знал народа. У него было такое отношение к народу: добрый, хороший, мягкий народ. Его смутили худые люди в этой революции. Ее заправилами являются "жиды". Но это все пройдет. Народ опомнится и снова будет порядок." Государыня -- "самая настоящая царица: красивая, властная, величественная... Добра и в душе смиренна. Народа своего тоже не знала и не понимала... Пришел из Омска какой-то отряд красноармейцев, она и говорит: " Вот, говорят, они нехорошие. Они хорошие, посмотрите, смотрят, улыбаются,.." (Это был первый по времени отряд, пришедший их убивать). "...Однажды я с ней сильно и горячо поспорила, так что и я, и она расплакались... Она, не понимая совершенно солдат, их отношения, которого те не смели все-таки обнаруживать в глаза, стала выказывать свои мысли: народ хороший, а вот если бы офицеры были бы энергичнее, было бы другое... Так после всего, что свершилось за эту войну и революцию с Россией, мог говорить только человек, который не знает и не видит своего народа." Очень важным представляется показание Битнер и о причине пылкой ненависти к кайзеровской Германии, которой Александра Федоровна заряжала мужа: "Она безусловно сильно и глубоко любила Россию, Оба они с Государем больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу... Я удивлялась какой-то ее ненависти к Германии и императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить о них. Она мне много раз говорила: "Если бы вы знали, сколько они сделали зла моей родине". Она говорила про свое герцогство". [99] Герцогство Гессен-Дармштадтское в австро-прусской войне было союзником Австрии, вместе с ней потерпело поражение и было против воли своих повелителей присоединено к созданной Прусским королевством Германской империи. Видимо, Александра Федоровна, как многие южногерманцы, ненавидела бисмарковских юнкеров, их высокомерную, дьявольскую гордыню, которая дважды привела великий центральноевропейский народ к катастрофе -- для него самого и для всей Европы. (С трудом верится, но -- даже летом 1918 года, когда Романовых уже расстреливали в Екатеринбурге, в Берлине планировали тотальные захваты в окружающих странах -- у Бельгии и Франции, Польши и Румынии, Прибалтики и Украины, Сербии и Албании... Это у них называлось соблюдением "довоенного статус-кво"! Воистину германские военные были ужаснее российских. Когда узнаешь про это, лучше понимаешь самоубийственное упорство супругов Романовых в войне). [100] Как парадоксально переплетаются исторические ходы: схватка России с Германией явилась в какой-то ничтожной мере искрой реванша южной Германии за старинное поражение от Бисмарка. ...Пока караул стрелков повиновался Кобылинскому, жизнь семьи в Тобольске протекала, относительно конечно, спокойно. Население относилось с приязнью, стрелки, предупрежденные Керенским, не стесняли; можно было вольно общаться с горожанами, посещать церковные службы. Даже октябрьский переворот не вызвал изменений: расчет Керенского оказался верным, большевики забыли о сосланных Романовых. Роковой конфликт возник на Рождество, 25-го по старому стилю декабря 1917 года. Местный священник о. Алексей Васильев провозгласил с амвона, как всегда делалось до революции, "многая лета самодержавнейшему Государю-Императору!" Полковник Кобылинский в показаниях следователю назвал поступок священника "настоящей провокацией": он стал поводом для бунта стрелков охраны против семьи Романовых и начальника. Уже с ноября выказывали солдаты недовольство: им перестали выплачивать обещанное Керенским щедрое жалованье. Кобылинский залез в долги к местным тузам, доверявшим пока что кредитоспособности бывшего Государя и представителя Временного правительства. Как-то расплачивался командир с подчиненными, но, конечно, далеко не полностью. Ектения с амвона отца Васильева дала революционный повод накопившемуся раздражению: стрелки заявили, что полковник, мол, нарочно отсылает их из церкви, когда там "ведут монархическую пропаганду", что он, может быть, сам контрреволюционер, что Панкратов и этому офицеру, и царской семье мирволит как "Временных министров-капиталистов" комиссар: было решено впредь контролировать обоих комитетом. Комитет постановил: больше семью в церковь не пускать. Кобылинский просил разрешения -- пускать на двунадесятые праздники. Комитет постановил: пусть, если хотят, устраивают службы дома, но в присутствии караула. И солдаты проникли в жилище семьи (бывший дом губернатора), чего раньше полковник старался не допускать. А проникнув, начали по мелочам издеваться над узниками. То разрушат ледяную горку, которую дети Романовых сделали, чтобы развлекаться в заключении, -- "с нее город за забором виден, может, побег задумали!"; то на качелях часовой вырезал ножом известное слово из трех букв. Наконец, солдат принес полковнику постановление: снять с мундиров погоны, этот позорный символ старого режима! Комендант не за себя беспокоился -- это царственный его узник по привычке носил полковничьи погоны. Как ему передать? -- Не подчинится Николашка, я сам с него их сорву... -- А если он тебе за это по физиономии даст? -- Тогда и я ему дам. Кобылинский еле-еле отговорил солдата ссылками на Москву, на дипломатические осложнения ("У него все европейские цари и короли родня!"), а потом попросил у пленника аудиенции: -- Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть Вам полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу. "Государь обнял меня за спину одной рукой, на глаза у него навернулись слезы. Он сказал: "Евгений Степанович, от себя, от жены и детей я очень прошу вас остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы расцеловались. Я остался и решил терпеть". [101] Самым опасным из поступков солдат оказалось свержение комиссара Панкратова: 24 января 1918 года его заставили выйти в отставку и послали делегацию в Москву, во ВЦИК Советов, с просьбой прислать им нового -- большевистского комиссара. Вот тут-то в Кремле и вспомнили, что существует проблема не только "Учредилки", но и монархии, надо решать ее по-революционному! Нарком государственных имуществ Владимир Карелин (левый эсер, в будущем начальник ИНО ГПУ УССР и свидетель обвинения на процессе Бухарина) прислал распоряжение: резко сократить расходы на содержание семьи (на каждого -- "солдатский паек"). Семья уволила десять человек, поехавших за хозяевами в ссылку. (Может, это оказалось и во благо, спасло кому-то жизнь?) Нарком внутренних дел Григорий Петровский распорядился объявить арестованными не только семью, но и отправившихся за ней в ссылку свитских (Долгорукого, Татищева, Гендрикову, Шнейдер); солдаты же на радостях арестовали всех обитателей дома вообще -- учителей и прислугу. Новые арестанты "уплотнились": сенная девушка Демидова у себя поселила за занавеской Долгорукова с Татищевым, например, но ни одного аршина жилья у своих хозяев свитские не заняли. Сократив расходы на узников, Совет Народных Комиссаров увеличил зато расходы на жалованье стрелкам в шесть раз. "Все солдаты сразу стали большевиками", -- рассказывал Кобылинский. Впрочем, все равно ведь ничего никому не платили: жалованье выписывалось стрелкам только на бумаге. Новый президент России, Яков Свердлов, пообещал солдатским делегатам, мол, к ним пришлют нового комиссара. "Разнесся слух, что приедет сам Троцкий". ...Здесь представляется уместным объяснить причины солдатского бунта против узников. Субъективно виноват был Панкратов. Он разделял народнические предрассудки своего бывшего государя: хороший, мол, добрый у нас народ. (Ему это все-таки простительней, -- как-никак был ветераном-народником). Внушая стрелкам, что нужно быть с семьей гуманными, он одновременно объяснял, что они-то, крестьяне, и есть соль земли, их воля -- Божья воля, ибо она есть народная воля, ну и прочие аксиомы семидесятников. Темные парни вдруг услышали, что образованные-то господа хотят узнать от них, где правда-истина на Русской земле. Тогда стрелки прогнали своего учителя с его детскими понятиями "лежачего не бьют" и обратились за советом к тому, кто понимал их желания намного лучше, а именно -- к товарищу Свердлову. Когда-то Алекс Токвиль, изучая историю французской революции, зафиксировал, что народ ненавидел аристократов не у власти, -- тогда их, напротив, в массах уважали. Ненависть возникла позднее, когда аристократия потеряла свои привилегии, включая право эксплуатировать крестьян: "Преследование теряющих силу общественных групп, возможно, некрасивое зрелище, но объясняется оно не только человеческой низостью. Люди подчиняются власти и терпят ее -- или, наоборот, ненавидят потерявших власть богачей -- в силу разумного инстинкта, подсказывающего, что власть есть функция, существующая в обществе на благо всех. Даже эксплуатация и подавление обеспечивают общественный порядок. Зато богатство без власти и без участия в политике воспринималось людьми -- как чистый паразитизм, бесполезность и ненормальность: подобное явление воспринималось как парадокс, как нарушение нормального баланса общественных связей". Именно такой вылепилась в истории российская Народная Воля, какой за 130 лет до нее была Народная Воля французская. События в Тобольске развернулись, однако, не так, как виделось наивным солдатам. Вскоре после возвращения их делегатов от Свердлова сюда же в Тобольск вместо долгожданного большевистского комиссара прорвались с боями (по их рассказам) два вооруженных отряда: один из Омска, другой из Екатеринбурга. Во главе последнего стоял комиссар Заславский. "Раза два у Соколова мелькает фамилия третьего еврея, Заславского, -- замечает Бруцкус. -- Но тут уже было такое ничтожество, притом убийствам в Алапаевске и Екатеринбурге совершенно чуждое, что Соколов, назвав этого Заславского "важным деятелем", более его не упоминает, не пояснив толком, что такое учинил Заславский, не потрудившись приставить ему явно звучащее еврейское имя, Хаима или Янкеля. Просто еврей Заславский, без особой надобности выскочивший на страницы следствия об убийстве царской семьи". [102] Бруцкус в этом случае прав -- и неправ. Прав, когда обвиняет Соколова в дурном ведении следствия, в том, что в сочиненном деле Заславский выглядит ненароком выскочившим фигурантом, вставленным из-за еврейской фамилии. Неправ, когда думает, что Заславский вообще непричастен к делу. (Ему в голову не пришло, что, напав на след действительного, а не сочиненного еврейского кандидата в цареубийцы, юрист упустит такой след. Он тоже переоценивал Соколова как профессионала). Между тем этот безымянный до нашего времени Заславский оказался первым человеком, посланным большевиками из Екатеринбурга, чтобы убить Романовых в ссылке. В Тобольске. Глава 23 ЗАГОВОРЩИКИ Оба прибывших отряда, захватив и поделив власть, стали требовать от Отряда особого назначения (царскосельских стрелков) выдачи им Романовых. Больше всех старался Заславский: распускал слухи о готовящемся побеге семьи и предлагал перевести их "на гору", т.е. в тобольскую тюрьму. Царскосельские солдаты категорически отказали. Во-первых, отвечали за узников по закону все-таки они, а не прибывшие омичи с уральцами. Во-вторых, им не хотелось перебираться из уютных окрестностей губернаторского дома в тюремные казармы. Хотя стрелков насчитывалось человек триста, а красноармейцев свыше полутора тысяч, но кадровые солдаты не боялись "этой сволочи", а те не смели задирать столичных гордецов. Но зачем вообще большевики прислали столь сильные части в далекий Тобольск? Что за срочная возникла причина? ...Эту главу я не могу продолжать, не предупредив читателя о дурном и ненадежном качестве тех источников, на которые вынужден буду ссылаться. Главными источниками сведений по теме цареубийства до недавнего времени мне служили две книги: из изданных за пределами России -- книга Николая Соколова, а из советских -- книга Марка Касвинова. Для нынешней же главы они и до сих пор мои единственные источники информации. Между тем оба автора, несмотря на зеркальную противоположность их политических позиций, методологически напоминают заглавного персонажа солженицынского "Ленина в Цюрихе": "...он видел выводы своих книг исключительно рано, еще не садясь писать их". Что белый, что красный, оба автора в этом смысле оказались истинными ленинцами. Вот вам несколько образчиков -- для наглядности. Исходный вывод Касвинова: все, что делали Романовы, изначально было гнусным. Узники мечтали освободиться? "Мечтали о реванше". Узники читали, учились, учили детей? Они мещане, заняты мелкими личными делами. Царица держалась горделиво? "Не понимает, что ее времена прошли". Царь, напротив, вел себя легко и доступно? Понятно: высматривал таким способом лазейку для побега. Царевич, оказывается, делал много грамматических ошибок в дневнике -- и такого безграмотного мальчика они готовили нам в цари?! Царица -- вообще немка. Говорила "с тяжелым немецким акцентом" -- неужели после этого вы будете ее жалеть? А когда написала брату, герцогу Гессенскому, с просьбой о помощи -- ну, это уж каждому понятно: вмешивала иностранцев в наши внутренние дела. Вот характерный для метода и позиции Касвинова эпизод. Получив назначение в Тобольск, комиссар Панкратов отправился к старейшине своей партии, "бабушке русской революции" Екатерине Брешко-Брешковской. "Смотри, Василий, -- наставляла его эсерка, -- ты сам все испытал, пойми и их испытания. Ты человек, и они тоже люди." Как это надо понимать? А так, что старый революционер Панкратов не был виноват в своей, как сказано в тексте, "пошлой гуманности": это его "эсеры обработали, настроили против большевиков, обратили в свою промещанскую веру". Следует эпизод, иллюстрирующий пошлость и мещанство комиссара Панкратова: царь, заинтересовавшись его мемуарной книгой, просил рассказать про его жизнь своим детям. Он думал научить их на "живом примере" стойко переносить несчастья. "Какая странная игра судьбы! Почти всю жизнь быть гонимым, считаться врагом династии. Но вот условия меняются, и этот вредный человек приглашается в наставники детей бывшего самодержца, -- вспоминал комиссар. -- Эта семья задыхалась в однообразии дворцовой атмосферы, испытывала духовный голод, жажду встреч с другими людьми, но традиции, как гиря, тянули ее назад". Панкратов также посоветовал Клавдии Битнер провести урок литературы по "Русским женщинам" Некрасова и вспоминал, какой близкой показалась великим княжнам поэма об аристократках, уехавших в Сибирь за близкими людьми, -- политическими узниками : "Как раньше никто не говорил, что у нас есть такой чудный поэт!" После чего историк Касвинов комментирует этот эпизод мемуаров: "У эсеровского уполномоченного хватило неуважения к самому себе, чтобы из истории своих страданий на каторге и в ссылке сделать развлечение для того, кто олицетворял этот сад пыток... За любезную улыбку своего поднадзорного, эсеровский уполномоченный готов ему все простить." Отсюда и судьба пошлого Панкратова: "Двусмысленное поведение привело солдат к разочарованию в нем". [103] О предубежденной позиции и методах Соколова много писалось выше, не будем повторяться. Но -- без книг этих двух авторов пока никто о цареубийстве писать не может, ибо только они были допущены ко многим документам, все еще засекреченным в каких-то архивах. (В частности, Соколов пользовался теми 6-ю томами следственного дела, которые не поступили ни в Гарвард, ни в "Посев".) И только у этих сочинителей есть информация о заговорах с целью освобождения Романовых, которые дали повод для отправки первых красных отрядов в Тобольск. Борис Бруцкус: "Поводом послужили слухи, что монархисты готовят увоз Царской семьи, что, во всяком случае, какие-то правые организации работают в Тобольске и Тюмени в пользу Романовых... И Москва стала принимать меры. Знай, однако, Ленин, кто был спасителем царя в Тобольске, он не всполошился бы, и судьба Царской семьи решена была бы иначе... Нам нет надобности приводить свои доказательства, что организация спасения Царской семьи была вся основана на мошенничестве, провокации и предательстве... причем лицами, о происхождении которых Соколов не решится сказать, что оно ему неизвестно, что они "по-видимому, русские". Нет, преступниками, наживавшими воровским способом деньги на Царской крови, были истинно русские люди и во главе их стоял служитель православной церкви... Факты эти установлены самим Дитерихсом. Указав, что спасителями Романовых выставляли себя молодые офицеры, рассчитывавшие впоследствии извлечь из этого выгоду, Дитерихс продолжает (в подлиннике ч.1, стр.70): "Были и другого направления организаторы...Совершенно загадочный и своеобразный характер их работы сильно походил на крупную и преступную провокацию и даже предательство по отношению к Их Величествам. Один из таких спасителей, капитан Борис Николаевич Соловьев, муж дочери Распутина, Мары, сидел в Тюмени и не пропускал в Тобольск приехавших из России с деньгами для царя и поручениями, требуя передачи посылок ему, а тех, кто уезжал в Тобольск вопреки его запрету, выдавал большевикам... Соловьев сам хвастал, что по его доносу были расстреляны большевиками два офицера и дама." [104] Кто были эти упомянутые Бруцкусом и Дитерихсом "молодые офицеры, выставлявшие себя спасителями царя"? Их патроном оказался правый депутат Марков-2-й, а руководителем -- ротмистр Сергей Марков, уверявший потом, что побега не произошло, ибо сам царь против него возражал. Вот, однако, свидетельство другого современника, бывшего корниловца, впоследствии писателя, редактора нью-йоркского "Нового журнала" -- Р. Гуля, разговорившегося с экс-адьютантом Керенского Вороновичем: "Воронович говорил, что когда Государь с семьей были отправлены из Царского Села в Тобольск, в Петрограде создалась группа офицеров, поставившая задачей организацию побега из Тобольска. У Вороновича с этой группой была связь, и он сказал мне, что на подготовку побега семьи Государя передал этой группе офицеров два миллиона рублей, полученных от Керенского из секретных фондов." Гуль спрашивал и самого Керенского ("Ничего не знаю. После смерти мои архивы будут опубликованы"), и его близкого друга, бывшего министра Ираклия Церетели ("Знаете, это на Александра очень похоже"). Воронович потом объяснял Гулю, что попытка не удалась, потому что офицеры разворовали и прокутили суммы, ассигнованные премьером на побег: "Если бы я знал, как дело обернется, сам бы все сделал". [105] Другая организация "спасителей" возникла в Сибири -- в Тюмени, ближайшей железнодорожной станции к тогдашнему Тобольску, и возглавлял ее зять Распутина, офицер Борис Соловьев, а в самом Тобольске -- священник Алексей Васильев. "В свой центр в Петербурге о. Васильев и Соловьев доносили, что у них на месте 300 человек, новых людей посылать не надо, но требовали все новых и новых денег -- для царской семьи и для организации" (Борис Бруцкус). В памяти Аркадия Столыпина, сына бывшего премьера, сохранилось, как в дом его родственника, Штейна, собиравшегося в Сибирь, ночью пришел некогда уволенный царем за конституционалистские симпатии министр земледелия Кривошеин и принес ему деньги: "Бога ради, спасите их!" "Отец Васильев передал Государю незначительную сумму денег, которая потом, по сличении с суммами, присылавшимися ему и Соловьеву, оказалась совершенно ничтожной. Вот это и были те заговорщики, которые готовились свалить трон Ленина. У страха, однако, глаза велики, и Ленин решил увезти Романовых из опасного гнезда контрреволюции", -- подвел черту Бруцкус.[106] Оба источника -- и Соколов, и Касвинов -- демонизируют каждый по-своему "освободителей" семьи. Для Соколова Распутин есть несомненный германский агент, следовательно, его зять тоже был германским агентом. Доказательств никаких, и тогда Соколов совершает одно из самых отвратительных следственных деяний -- в моем личном восприятии. Пользуясь тем, что, согласно полномочиям юриста, он имел право влезать в личную жизнь подозреваемого, читать его письма и дневники, спрашивать об интимных аспектах быта, Соколов опубликовал выдержки из дневника офицера для "общей характеристики личности", как сие называется на их птичьем языке. Образец: "Продолжая жить с ней, надо требовать от нее хоть красивого тела, чем не может похвастать моя супруга. Значит, просто для половых сношений она служить мне не может, есть много лучше и выгодней". Тут же выдержки из дневников Мары (Матрены) Распутиной -- даже и не свидетельницы по делу: "Раз его с малых лет не воспитали и не научили, он мне много говорит неправд. Буду надеяться, что Господь его исправит". [107] И это -- улики по обвинению в германском шпионаже! Касвинов изобличает тюменско-тобольских "заговорщиков" в работе на других покупателей их информации, и его версия выглядит правдоподобней. Но обмарать грязью офицера и священника являлось все-таки его сверхзадачей, и для исполнения ее он мог прилгнуть на Соловьева и на о. Васильева. Оговорив это, приступаю к цитированию: "Шло дело гладко, поручик и священник были друг другом довольны. Плывущее в руки мирно делили, по-хорошему. Но случилось однажды расхождение в расчетах. Служитель культа обнаружил, что партнер его обкрадывает... и с воплем: "Караул, ограбили!" отец Алексей побежал жаловаться. И кому же? Боже праведный! Комиссарам Совдепа! Вовремя учуяв, что предстоит объяснение в ЧК, поручик не стал терять времени: уложил в чемоданы свои накопления -- как денежной наличностью, так и ювелирными изделиями, и вместе с Матреной подался на восток. Угодили они вскоре в расположение воинства атамана Семенова. Здесь поручик сделал неверный шаг: предложил наложнице атамана Серафиме Маевской царский кулон за 50.000 рублей. Атаману сделка показалась слишком сложной и дорогой, он ее упростил и удешевил: приказал поставить Соловьева к стенке как большевистского агента... В последний момент Матрена спасла жизнь супругу, отдав Семенову всю бриллиантовую коллекцию, вывезенную из Тюмени." По версии Касвинова, группа Соловьева и о. Васильева была уголовной шайкой, выманивавшей деньги и ценности как у жертв, так и у посылавших деньги на "спасение". В это, пожалуй, вписывается рождественское богослужение о. Васильева: от него могла потребоваться демонстрация личной преданности. Самое важное у Касвинова -- резюме: "Жалоба суетливого попа открыла тобольским советским организациям кое-что не лишенное значения". До чего знакомый мне, служебный стиль... Другая информация, встревожившая, по Касвинову, Москву: "Екатеринбургскому рабочему И. П. Логинову довелось разговориться в Тобольске с солдатом охраны. Тот проболтался: полковник Кобылинский, сказал он, кой-кого в батальоне предупредил, что как только сойдет лед и шхуна "Мария" сможет сдвинуться с места, солдаты конвоя поедут по домам, "охраняемые... того... уплывут и догонять их будет некому". [108] Про сообщение о. Васильева в совет (или в ЧК?), как и про донос рабочего И. Логинова не найдено никаких сведений ни в деле, ни в других документальных источниках. Касвинов явно пользовался "закрытыми" материалами, к коим был допущен. Можно с одинаковой верностью предположить, что такая информация существовала -- тогда ясно, почему Свердлов в это, примерно, время настаивал на эвакуации узников до ледохода во что бы то ни стало -- как и то, что, существуя, она была ложной: если бы Кобылинский действительно планировал освобождение царской семьи, он не скрыл бы этого факта в показаниях белому следователю. Но, как бы ни было, доносы напугали Кремль. И вот по приказу Москвы в Тобольск и двинулись два отряда -- с боевой задачей захватить царя. Неожиданное сопротивление стрелков охраны остановило, однако, красную гвардию. Противостояние столичного и урало-сибирских отрядов длилось до 22 апреля, когда в Тобольск в дополнение к екатеринбуржцам и омичам прибыл новый красный отряд, составленный на этот раз из уфимцев. Во главе ехал комиссар, о прибытии которого Свердлов предупреждал в Кремле царскосельских стрелков: особоуполномоченный ЦИКа Советов РСФСР, старый революционер Василий Васильевич Яковлев. Глава 24 СКАЗАНИЕ О ЯКОВЛЕВЕ Он побывал в нашем сюжете примерно неделю. 22 апреля 1918 года прибыл в Тобольск. 25-го встретился с Романовыми. 30 апреля на вокзале Екатеринбург-2 (ныне ст. Шарташ) передал царскую семью екатеринбургским комиссарам. И попал в историю навсегда. Краткая хроника событий этой недели: прибыв в Тобольск, завоевал доверие охраны и получил царя для эвакуации в Екатеринбург. Появившись с императорской четой и одной из великих княжен на ближайшей к Тобольску железнодорожной станции Тюмень, неожиданно повернул спецпоезд не в сторону Екатеринбурга, а в противоположном направлении, на восток. Объявлен екатеринбургским советом изменником революции. В Омске его поезд задержан отрядами красной гвардии. Яковлев поворачивает обратно и отдает пленников под расписку екатеринбургскому совету. Возвращается в Москву. Дальнейшие события его жизни -- штрихи на полях специальных исследований: командарм и комиссар, потом только комиссар Второй армии красных. "Темной осенней ночью" (М.Касвинов) переходит на сторону войск Учредительного собрания -- ему обещают там не мстить за прошлое. Арестован белой контрразведкой: "Здесь он и пропал" (Н. Соколов). Для Соколова сюжет ясен: с помощью Яковлева "немцы увозили Государя с семьей ближе к расположению своих сил". Какие основания у юриста бросить тяжкое обвинение в государственной измене большевистскому комиссару? Прошу не подозревать меня в преувеличении, а недоверчивых самим просмотреть книгу Соколова. Причина обвинения такова: Яковлев понравился царю. ("Это человек неплохой, прямой, он мне определенно нравится"). Царь был многоопытным политиком, четверть века учился, управляя державой, разбираться в людях. Мог ли такому человеку понравиться большевик? Нет. Большевик, если он не был евреем, являлся отбросом русского общества, продавшимся евреям. Следовательно?.. Правильно: следовательно, Яковлев не был большевиком. Кем же? Кто был настолько силен, чтобы отправить посланца с вооруженным отрядом и мандатом за подписями Ленина и Свердлова спасать царя? Пожалуйста, вам предлагается выбор: либо правители Центральных держав, либо лидеры Антанты. Николай Соколов предпочитал (чисто интуитивно) кайзера: "Государь правильно понял Яковлева... Скрываясь под маской большевика, тот пытался увезти царя и наследника, выполняя немецкую волю." Версия Н. Соколова была впоследствии подправлена В.Александровым, --американским журналистом. Поскольку архивы германских разведслужб с годами открывались и никакого агента "Яковлева" в них не обнаруживалось, Александров предложил читателям запасной вариант из указанных выше: загадочный Яковлев "состоял на британской службе". Журналист ссыылается на книгу некоего де Куэ "The tragic Tzarina" (я не читал ее): "Этот резидент с канадским паспортом и квазиреволюционной эсеровской репутацией на политическом счету", этот Яковлев, был заслан в Россию Интеллидженс сервис. Александров соглашается с де Куэ: "Нет ничего невероятного, что британская разведка обзавелась в рядах русских революционеров вторым сверхшпионом" [109] (первым посчитал легендарного героя историко-революционных фильмов и западных сериалов Сиднея Рейли, что меня лично заставляет думать: может, Сидней Рейли тоже был обыкновенным большевиком, а никаким не шпионом?) Касвинов изложил еще один, советский вариант яковлевской легенды. Его нетрудно угадать, если вспомнить, что Яковлев перешел в 1918 году на сторону белых. Историк, увы, не смог установить настоящей фамилии этого "некто", "некоего" Яковлева, служившего, между прочим, командармом и особоуполномоченным ВЦИКа: прямо-таки тайной гражданина Коровьева повеяло от его происхождения. То он уфимец Константин Мячин, то киевский купеческий сын Москвин, то отпрыск рижского инженера Зариня... В журнальном варианте "23 ступеней" комиссар так и зовется: Яковлев-Заринь. Понимаете, кто он? Рижанин...[110] В отличие от фамилии, партийная принадлежность зато сомнений не вызывала: "В разгар революционных событий пятого года вступил в партию эсеров... бежал за границу." За границей жил в Германии (бюро фон Николаи!) и Канаде (британский доминион, т.е. Интеллидженс сервис!). В Россию вернулся через "Стокгольм,-- тогда главную явку международного шпионажа. К удивлению многих эмигрантов, пробиравшихся в Петроград, бумажник Яковлева был переполнен банкнотами" (к удивлению Ленина, тоже пробиравшегося через "стокгольмскую явку мирового шпионажа"?) Касвинову известно и то, каким способом Яковлев заполучил в свои руки мандат на вывоз царя из Тобольска: "В 1917 году он вертится в окружении эсеровских лидеров, сначала Бориса Савинкова, потом полковника Муравьева", Марии Спиридоновой, Бориса Камкова (Каца) и Израиля Штейнберга: "Существуют указания, что на назначении Яковлева особоуполномоченным ВЦИКа настоял ЦК левых эсеров". [111] Нужно ли объяснять нелепость того, чтобы Свердлов поручил важнейшую политическую миссию функционеру оппозиции! (Прошел уже месяц, как левые эсеры -- после Бреста -- вышли из правительства.) Или, напротив, чтобы англичане или там немцы поручили кому-то похитить царя с семьей из Тобольска после того, как официально отказались принять Романовых легальным способом? Но -- "попытка не удалась, авантюра провалилась. Дерзкое кружение по сибирским железным дорогам двойного шпиона-диверсанта, называвшего себя Яковлевым кончилось ничем". [112] (Я ничего не прибавляю к цитате. -- М. X.), После начала перестройки вдруг стало ясно, что в новой нравственно-политической ситуации невыгодно держать Яковлева в латышах и эсерах: ведь он спасал доверенных его попечению узников. Значит, решение о расстреле действительно принимали жестокие екатеринбуржцы, которых судьба 20 лет спустя и покарала, а вот посланец Кремля, человек с мандатом от Ленина и Свердлова, гуманно противился бессудному убийству. Тогда историк Генрих Иоффе, автор книги "Великий Октябрь и эпилог царизма", сумел открыть: псевдоним "Яковлев" принадлежал не Москвину, не Зариню, а действительно нашему Мячину, не в Уфе родившемуся даже, а в коренной глубинке -- селе Шарлык Оренбургской губернии. И был он не эсером, а всегда-всегда большевиком, руководителем "Боевого отряда народного вооружения", экспроприатором оружия, динамита, шрифта и, разумеется, денег. (Мячин послужил Горькому прототипом для грабителя почтового поезда в "Жизни Клима Самгина": было захвачено 200 тысяч рублей.) В 1909 году, раздобыв паспорт студента Яковлева, Мячин с товарищами ограбил поезд с золотом на станции Миасс: они захватили сто тысяч. "По отношению к врагу, -- вспоминал сей персонаж старинного голливудского фильма, -- все средства были хороши". Поскольку среди охраны оказались убитые, Столыпин повелел "добыть их буйные головы", 13 боевиков были полицией схвачены, но Яковлев, отстреливаясь, ушел -- с деньгами -- и передал их в кассу Большевистского центра. На них-то открыты были знаменитые партийные школы на Капри и в Болонье, где сам грабитель числился слушателем под кличкой "Антон" (лекторами были Горький, Луначарский, философ и романист Богданов.) Потом "Антон" вернулся в Россию, чтобы ограбить киевское казначейство ("нужны были деньги на открытие новых партийных школ", -- эпически повествует об этом Г. Иоффе), но его явку выдали полиции, и он снова бежал за границу. "Для Яковлева началась шестилетняя эмигрантская жизнь, -- пишет Г. Иоффе, -- об этом периоде его жизни известно очень мало." Но кое-что можно вычислить. В год начала его эмиграции состоялась так называемая Пражская конференция РСДРП, узурпировавшая власть в партии в руках Ленина: никого из прежних партийных лидеров, кроме самого Ленина, не избрали в новый ЦК -- не только меньшевиков, но и старых большевиков. Засияли новые политические фигуры, мало до тех пор известные "практики" из провинций: в семичленный ЦК вошел, например, представитель Урала "товарищ Андрей" (Яков Свердлов), кооптировали и кавказского товарища, вожака экспроприаторов "товарища Кобу" (Иосифа Сталина) и, в отличие от кооптированных, законно избрали в ЦК и в его Русское бюро (аналог будущего секретариата ЦК) еще одного нового лидера, "товарища Филиппа" (запомните, пожалуйста, это имя, важное для развития нашего сюжета), Исая Голощекина. А Василий Яковлев, слушатель каприйской школы, т.е. человек, связанный с потерпевшим поражение старым Большевистским центром, ушел в тень. Известно только, что работал он после Пражской конференции не в Германии или Канаде, а в Бельгии. После начала первой мировой войны германские оккупанты интернировали его как гражданина враждебного государства. Возвратился он в Россию весной 1917 года и был назначен на должность... заместителя хранителя библиотеки Генерального штаба. Объективные показатели для занятия должности имелись: владел свободно немецким, английским, французским, хорошо знал электротехнику и корабельное дело. Но, думается, главную роль в необычном назначении сыграли старые связи. Г. Иоффе, не называя имени, иронизирует над Касвиновым, как же, мол, тот не сумел установить, где и кем был Яковлев в октябре 1917 года: большевистским комиссаром Центральной телефонной станции (смотри фильм М. Ромма "Ленин в Октябре"), упомянут он и в бумагах Ленина ("5.30 -- телефон Яковлева. Комиссар"). В это время он несомненно хорошо узнал своего босса, комиссара Военно-революционного комитета по делам внешней и внутренней связи, вышеупомянутого Голощекина. В конце января 1918 года на Южном Урале возникает антисоветское восстание казачьего атамана Александра Дутова. Свердлов, хорошо знавший Мячина-Яковлева по Уралу, направляет его главным воинским начальником (облвоенкомом) в Уральскую область. Но Уральский совет "уже утвердил на этом посту видного большевика И. Голощекина, и председатель Всероссийской коллегии по формированию Красной армии аннулирует уже выданный Яковлеву мандат... Пришлось Яковлеву ехать в Уфу" (Г. Иоффе). Эти сведения советского историка любопытны. Дело в том, что во всех без исключения западных исследованиях Филипп Голощекин (обратите внимание, что Иоффе дает ему подлинный инициал -- "И.") изображен как глава де-факто екатеринбургских комиссаров, "око Москвы" на Урале, эмиссар Кремля на востоке. В основе таких суждений лежат предположения Соколова об особой личной дружбе комиссара-еврея с двумя главными евреями в большевистской головке -- Свердловым и Зиновьевым. Но если верить данным Иоффе, то как раз не Голощекина, а Яковлева намечал Свердлов на роль "своего ока" в регионе. Голощекин же занял пост волей екатеринбургских большевиков... Этот нюанс объясняет некие загадки в нашем сюжете. Какова была в тот исторический момент (середина весны 1918 года) специфика политической ситуации в Кремле? Учредительное собрание разогнано, заключен Брестский мир, правит Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным. Программа Ленина, поднявшая партию на захват власти, была такой: "Если бы революция поставила нашу партию у власти, мы предложили бы мир всем воюющим на условии освобождения всех колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов. Ни Германия, ни Англия с Францией не приняли бы при их теперешних правительствах этих условий. Тогда мы должны были бы подготовить и провести революционную войну, т.е. не только провели бы самыми решительными мерами всю нашу программу-минимум, но и... поднимали бы на восстание социалистический пролетариат Европы". Шутница-история поставила эту партию у власти, и тогда практический политик предложил товарищам не начинать "революционную войну", а, пользуясь его терминами, заключить с Германией "грабительский, похабный аннексионистский мир". Авторитет Ленина, согласившегося удовлетворить аппетиты германской военщины, невероятно упал в партии. (Тем более, что, как выяснялось с каждым месяцем, его противники оказались правы в главном: мир не принес ни окончания войны, ни даже новых границ. Германские войска продолжали двигаться на восток, захватывая все, что соблазняло их генералов). Что думали небольшевистские противники Ленина в то время, можно узнать из показаний в деле генерала Кислицына: "Большевизм в России был создан немцами, их командованием... Ленин и Троцкий их агенты, посланные к нам для развала России". Но даже в собственной большевистской фракции, например, в Моссовете, из 400 большевиков за Лениным шло в те дни... 13. [113] Ленин же твердо верил, как и царица Александра Федоровна: "Когда она говорила про революцию, то говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет Германию. Я ясно чувствовала эту ее мысль: революция в России не без влияния Германии, но она поплатится сама тем же, что сделала с Россией. И ясно было видно, что эта мысль радовала ее." (показания Кл. Битнер) [114] Редко когда-либо и какой-либо политический вождь подвергался такому колоссальному давлению со всех сторон, как Ленин весной 1918 года. (В ситуации, когда надо заставить отступить, и проверяется подлинная сила характера и способности вождя: нестись на гребне наступления может любой демагог). Завязывались постоянно все новые политические комбинации: вслед за Лениным ангажироваться у фон Кюльмана пробовали: лидер эсеров и председатель разогнанного Учредительного собрания Виктор Чернов, председатель исторически самой авторитетной -- кадетской -- партии Павел Милюков, последний защитник Временного правительства атаман Всевеликого войска донского Павел Краснов. В любой момент кайзер, фон Кюльман и Ко могли предпочесть Ленину иных партнеров. Взбунтовался его единственный политический союзник -- левые эсеры; против вождя выступило большинство местных органов власти в городах -- советов плюс главные организации собственной его партии. Ведя сложнейшую игру, вроде бы во всем уступая немцам, но одновременно сковывая на востоке необходимую для оказания на него политического давления германскую полумиллионную армию, почти 25% сил фон Гинденбурга, и тем самым обрекая Германию на неизбежное военное и политическое поражение, Ленин использовал все карты, даже самые малые, которые были в его руках. Свою инициативу в политическом покере он оттягивал до того момента, когда Красная армия получит возможность ворваться в Берлин, главную его мишень. И одной из мелких" но все же "картинок" оказалась в этом раскладе политических мастей семья, состоявшая в кровном родстве почти со всеми династиями Европы. "Большевики в широчайших размерах практиковали средства из арсенала власти мрачнейших времен Средневековья: тайные судилища, бессудные казни, пытки и особенно заложничество были любимыми приемами ленинской администрации, и можно себе представить, как смаковали в Кремле идею запугать немцев и белых генералов угрозой убить объявленных заложниками членов Царской семьи -- царя с царицей, юношу-наследника, молодых девушек-княжен" (Б. Бруцкус). [115] Наилучшим местом для заключения Романовых считался в Кремле Екатеринбург, одинаково далекий от наступавших с запада германских войск, от высадившихся на севере англичан, от восставших на юге казаков. Но был у этого географически наивыгоднейшего пункта один немалый недостаток: власть в нем принадлежала коалиции левых коммунистов и левых эсеров. Уральский областной совет занимался "сепаратистско-централистскими действиями", написал Генрих Иоффе, видимо, этим странным термином определив одновременное стремление к независимости от Москвы и сосредоточению политической власти в собственных руках. На Урале приступили даже к печатанию собственных денег! Иоффе цитирует воспоминания одного из участников цареубийства, чекиста И. Родзинского: "Засилье в головке было левокоммунистическое... Александр Белобородов, Николай Толмачев, Евгений Преображенский -- все это были леваки." К списку главнейших екатеринбургских леваков он мог добавить двух неназванных им лидеров "головки": "Филиппа" Голощекина и Георгия Сафарова, всего через несколько месяцев оба они станут признанными вождями еще одной оппозиции Ленину, так называемой "военной". Поэтому эвакуацию Романовых из Тобольска, где Кремль подозревал возникший "монархический заговор", в оплот большевизма Екатеринбург Кремль доверил не местным властям, а Яковлеву. С одной стороны, на Урале его хорошо знали -- там он был человеком в революционных кругах широко известным; другой, недолюбливал отвергнувших его ради пришельца Голощекина местных комиссаров. То есть будет точно выполнять волю давшей ему полномочия Москвы, а не хозяев Екатеринбурга. "Жизнь Государя, по мысли Ленина, должна была быть сохранена до той минуты, когда придется с ней покончить в силу каких-то особых обстоятельств -- это был со стороны Ленина грубый расчет на использование обреченных до последней возможности" (Б. Бруцкус); и уральской самодеятельности в вопросе, от которого в какой-то степени зависели судьбы Советской республики, Ленин не желал, да и не мог допустить. А теперь послушаем рассказ самого Яковлева о том, как он получил особое поручение. [116]. Доставив в столицу эшелон с сибирским хлебом, он счел полезным явиться "к председателю ВЦИКа тов. Свердлову, с которым работал вместе еще в дореволюционное время... После нескольких обычных теплых товарищеских приветствий тов. Свердлов бросил ошеломившую меня фразу: -- Ну что, Антон, много народу перестрелял? Я сразу понял, что все перипетии нашей бешеной скачки с 40 вагонами хлеба в Москву в недельный срок ему хорошо известны, знает он и переделки с нападавшими на поезд отрядами. -- Ну ладно, дело не в этом, -- как обычно, твердо и определенно заговорил товарищ Яков. -- Я тебя давно ждал. У меня есть к тебе секретный разговор... Ты получишь огромной государственной важности поручение. Очевидно, мое лицо выразило смесь разных чувств -- тов. Свердлов не удержался и улыбнулся: -- Эк, какой нетерпеливый... Кстати, ты заветы уральских боевиков не забыл еще? Говорить можно не то, что можно, а то, что нужно -- заграница из тебя это не вытравила? Это я спрашиваю к тому, что будем говорить с тобой -- знаем ты да я, понял? -- Есть! -- ответил я, почти растроганный великим доверием. -- Ну, пока все. После заседания ВЦИКа приходи прямо в кабинет, -- и он ушел. После я узнал, что в это время у него проходило совещание по предстоящему мне поручению с товарищем Лениным. ...Я пришел слишком рано. Через час пришел и он: -- Ну, дело вот в чем... Совнарком постановил вывезти Романовых из Тобольска. Пока на Урал. Я вспыхнул огнем -- заговорила старая уральская боевая закваска. -- Исполню в точности. Каковы будут мои полномочия? -- Полная инициатива. Отряд набираешь по личному усмотрению. Поезд спецназначения. Мандат получишь за подписью предсовнаркома товарища Ленина и моей. С правом до расстрела всякого, кто не выполнит твоих распоряжений. Только... Я напряженно молчал и ждал. -- ...только уральцы уже потерпели поражение. Как только были получены сведения о подготовке побега Романовых, Екатеринбургский совет послал отряд и хотел увезти Романовых -- ничего не вышло, охрана не дала. Омский со своим отрядом тоже ничего не мог поделать... -- Охрана отказалась выдать Романовых? -- И да, и нет, -- сказал Свердлов. -- Там, во всяком случае, положение очень серьезное. Верить охране нельзя... Все уральские и омские отряды, тобольский гарнизон -- в твоем распоряжении... С солдатами охраны нужно рассчитаться. Деньги у тебя есть? -- Пять миллионов. -- Возьми, сколько нужно... Во всех действиях -- строжайшая конспирация. По всем вопросам перевозок обращаться исключительно ко мне. По прямому проводу: Москва, Кремль, Свердлову." Подготовив спецпоезд, Яковлев пришел за мандатом: "-- Ага! -- воскликнул Свердлов и взялся за ручку телефона. -- Товарищ Енукидзе, как бумаги, мандат Яковлеву? Готово? Хорошо. Подпись Ильича? Сам приду. В мандате, в виду конспирации, не упоминалось ни о царе, ни о Тобольске. ...Чтобы окончательно убедиться в правильности понятых мною инструкций, я спросил: -- Груз должен быть доставлен живым? Товарищ Свердлов крепко пожал мою руку и резко отчеканил: -- Живым. Надеюсь, выполнишь инструкцию в точности". Подготовив отряд в 115 человек из числа лично преданных зсмляков-уфимцев, Яковлев отправился в Екатеринбург на встречу с уральской властью: "В Екатеринбурге меня встретили на вокзале товарищи Дидковский и Голощекин." Здесь мы впервые встречаемся с людьми, по официальной версии вынесшими приговор Романовым, а по "белой" версии, один из них, Голощекин, был главным организатором цареубийства. Борис Владимирович Дндковский, заместитель председателя Уральского совета, главный соперник Александра Белобородова за власть в регионе, был происхождением дворянин, сын штабс-капитана 127 Путивльского полка, воспитанник петербургского кадетского корпуса, потом студент Женевского университета. В Россию вернулся в 1913 году как ассистент профессора геологии, большевиком стал в марте 1917 года, дворянское происхождение и послереволюционный партийный стаж искупал особым старанием на советском посту. Его спутник, известный в истории под именем Филиппа Голощекина, -- одна из самых таинственных фигур в сюжете екатеринбургского преступления. Что настоящее его имя не Филипп -- говорилось выше. Но каково оно на самом деле? Генерал Дитерихс именует его Исааком, Соколов -- Шаем, Ричард Пайпс -- Исаем. Все это разные еврейские имена, все они взяты из карточки Департамента полиции, опубликованной в 1918 году историком С. Мельгуновым, -- похоже, что в полиции тоже не знали его точного имени. В 1918 году ему исполнилось 40 лет -- по партийным понятиям того времени, человек пожилой, старше ветеранов Троцкого и Сталина, не говоря о юных Бухарине или Молотове. Сын невельского подрядчика. Рижский зубной техник. Большевик с 1903 года, член столичного комитета партии с 1905-го. С 1912-го, как упоминалось выше, один из семи членов ЦК, член Русского бюро, наряду со Свердловым и Сталиным. Работает либо в эмиграции, либо в столицах. Недолго был на Урале. Вот как характеризует его Зиновьев: "Москву представлял Голощекин (на Пражской конференции. -- М. X.). В Праге жил со мной в одной комнате. Из числа присутствовавших он был одним из наиболее старых большевистских практиков. Я хорошо знал его по Питеру (т.е. по первой революции)... Отличительной чертой Филиппа было то, что он имел настоящую близость к рабочим, к их семьям, т.е. являлся подлинным массовиком. Кто меньше знал Филиппа, на того первое внешнее впечатление было не очень благоприятное. Ильич поругивал мне Филиппа за чрезмерную словоохотливость. На конференции Филипп производил тоже чрезмерно хлопотливое впечатление, но в общем был очень ценным человеком -- преданным, с подлинными рабочими связями, с рядом субъективных качеств настоящего революционера". [117] Любопытно, что Зиновьев, который жил с "Филиппом" в одной комнате в Праге, единственного его называет партийным псевдонимом, а всем остальным участникам конференции расшифровывает клички примерно так: "Савва и Виктор, т. е. Зевин и Шварцман", "из Саратова приехал Воронский (Валентин)", "Л. Серебряков (Ерема)" и т. д. Это значит, что или Зиновьев не знал подлинного имени Филиппа, или, что кажется вероятнее, партийная кличка стала официальным именем большевика (в результате крещения, например). Тогда объяснимо, что и в изданиях Большой Советской энциклопедии до самого последнего времени его прирожденное имя не было обозначено (вопреки правилам этой энциклопедии), он звался там "Филиппом": псевдоним уже официально стал его именем во всех документах. Февраль освободил Голощекина из ссылки, он сразу переизбран в ЦК, а вот дальше... Через пять месяцев собирается первый послереволюционный большевистский съезд (Шестой) и избирает большой по тем временам ЦК, 33 члена и кандидата, весь цвет актива. Голощекина, ветерана подпольного ЦК, в его составе -- нет. В октябре он вроде бы в седле: член ВРК, член ВЦИКа. Но выходит из подполья Ленин, и "Филипп", всего полгода назад входивший в десятку лидеров партии, т.е. в ее ЦК, вообще не получает никакого назначения из рук Свердлова, ведающего партийными кадрами. Даже скромную должность на Урале (кто же тогда предполагал, что здесь, в самом центре страны, начнутся военные действия, и облвоенком сделается первостепенной фигурой) он пробил для себя вопреки воле Центра, желавшего назначения Яковлева. Дидковского и Голощекина сопровождал третий комиссар: "Дидковский заявил мне, что они посылают со мной своего представителя, -- пишет Яковлев, -- чтобы связать меня с находившимися в Тобольске уральцами. Я поглядел на стоявшего подле Дидковского товарища с его лисьей вытянутой физиономией и сразу оценил, что в роли соглядатая он будет для екатеринбургских товарищей неоценимым помощником. Мне немедленно представили товарища Авдеева". Итак, третьим на вокзале встретил Яковлева Александр Авдеев, один из тех, кто в ночь убийства Романовых будет находиться в Доме особого назначения. Авдеев, тот самый "Шура", чью роспись обнаружил следователь Наметкин на стене тюрьмы, был слесарем, родом с заводского поселка в Пермской губернии. О его прошлом известно мало: камердинер Волков показал следователю, что Авдеев хвастал многократными отсидками в Крестах, петербургской уголовной тюрьме; разводящий караулов Якимов работал с ним на фабрике: "В декабре 1917 г. Авдеев отвез хозяина фабрики Николая Федоровича Злоказова в острог. Вместо хозяина образовался Деловой совет. Главой на заводе стал Авдеев, большевик самый настоящий... Авдеев был пьяница, он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на злоказовском заводе, с ним пили его приближенные". (В России действовал "сухой закон", но дрожжевая гуща, пригодная для алкоголя, использовалась для каких-то производственных процессов). Таковы были трое комиссаров, вышедших к вокзалу встречать четвертого -- Яковлева. О чем они говорили? Свои записи о тех днях Яковлев сочинял на рубеже 20-30-х годов, узником Соловецкого лагеря особого назначения: это общественное положение не способствовало излишней откровенности в написанных там мемуарах. В тексте встречаем недоговоренности, просто умолчания -- в частности, и о разговоре тогда на вокзале, в Екатеринбурге. Разговор изложен примерно так: "Тов. Дидковский пытался навязать мне свой план действий... В ответ на это я спросил его, не он ли был главным инициатором своих посланцев в Тобольск? Я сердечно поблагодарил его за советы и заявил, что уже прекрасно инструктирован центральным правительством... За то, что груз привезу, и живым, ручаюсь головой. Как это будет сделано, об этом извещу Москву. Прошу только немедленно инструктировать представителей в Тобольске и отряды, что с момента моего приезда все они должны выполнять мои распоряжения безусловно. Мой ответ сильно не понравился Дидковскому." Какой план действий навязывал ему Дидковский? Что это за инструктаж посланцев Екатеринбурга в Тобольске? Почему подчеркнуто в разговоре: "Груз привезу живым"? Почему Дидковскому так не понравился приказ Москвы о переподчинении всех отрядов в Тобольске Яковлеву? Почему, наконец, Дидковский послал с ним связного, Авдеева, которого Яковлев назвал "соглядатаем"? Уже по дороге в Тобольск Яковлев повстречал выехавших ему навстречу представителей царскосельских стрелков и узнал: "Охрана не выполнила требований различных отрядов, ибо у них не было на руках предписаний центрального правительства." Тактика дальнейших действий стала проясняться. Труднее всего пришлось с теми, кто считался как бы его союзниками. Правда, омичи подчинились мандату за подписью Ленина без сопротивления, но "Заславский с места в карьер заявил: -- Ну, товарищ Яковлев, надо с этим делом кончать. -- С каким? -- С Романовыми! Я насторожился: значит, все слухи, что есть отдельные попытки покончить с Николаем на месте, имеют под собой почву?" Вот и проговорился комиссар, о чем шла речь на вокзале! "Наружность Яковлева была такова, -- описывал следователю полковник Кобылинский, -- на вид лет 32-33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое, глаза черные, жгучие, южного типа. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины, интеллигентного человека, и, во всяком случае, если не вполне интеллигентного, то бывалого и долго жившего за границей. Говорит не только по-французски, но и по-английски, по-немецки. Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, играть на ее слабых струнках, и говорил он хорошо, красно". [119] Со стрелками охраны он поладил мгновенно, уплатив сполна задолженное жалованье. Затем ошеломил их сообщением, что забирает семью с собой. Стрелки забоялись -- то ли что он подосланный убийца, то ли что организатор побега. Яковлев сломил их сопротивление, заговорив с военными, как с военными: ничего не объяснил, а сказал, что существуют военные приказы, которые выполняют. Он и сам объяснить ничего им не может -- сам получил приказ -- и обязан его выполнить, ни у кого не спрашивая объяснений. Как положено. На возражение об их, стрелков, ответственности отреагировал, предложив выделить ему делегатов от них для сопровождения в Екатеринбург, но с условием: те будут нести в дороге караульную службу. У него людей не хватает. Это предложение и решило последние сомнения. Возражал КобылинскиЙ: "Но как Алексей Николаевич, он же болен?" (Как раз незадолго до того, у цесаревича в результате ушиба было тяжелое внутреннее кровоизлияние, он лежал и все время звал мать.) -- "Я говорил по прямому проводу с ВЦИК. Приказано всю семью оставить, а бывшего государя перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра". Кобылинский договорился об аудиенции. Но на встречу с комиссаром пришла и царица. Яковлев объявил о завтрашнем отъезде. Пайпс пишет: "Кобылинский утверждает, что царь ответил: "Я нику