да не поеду", что на царя непохоже." Верно. Но на самом деле он ответил: "Я никуда не поеду, потому что не могу оставить больного сына", а это соответствует его характеру -- верность семье была принципом. Яковлев проявил свойственную ему гибкость: "Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны: за вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем угодно. Завтра в четыре утра выезжаем." Описание последней тобольской ночи мы встречаем в двух не совпадающих между собой источниках: в показаниях следователю лиц, близких к семье Романовых, и в воспоминаниях Яковлева. Оказывается, царь и царица думали, что Николая везут... подписывать Брестский мирный договор. Легче всего улыбнуться, прочитав эту фантазию: ничто не могло быть дальше от реальности, чем попытка Ленина вернуть в какой бы то ни было форме монарха на авансцену истории. Но -- мы получаем редкую возможность заглянуть во внешне невозмутимые, покорные воле судьбы души этих фаталистов. Их послушание всему совершавшемуся вокруг было не следствием безразличия к испытаниям, но глубоко религиозным восприятием революции как Божьего Суда над своим помазанником. "От Господа Бога вручена нам Власть Царская над народом нашим. Перед Его престолом мы дадим ответ за судьбы Державы Российской" (из Манифеста от 3.V1I.1907). Но помазаннику, как всякому, дана была свобода воли на Земле, а как он ее реализует -- вот за это и несет ответ перед Вышним Престолом... Свободной волей Николай, пошел на грех смертоубийства -- на войну. Свободной волей поставил победу высшей ценностью своей всероссийской власти. Когда генералы уверили его, что "из любви к Родине, ради ее целости, независимости, ради достижения победы" (М. Алексеев) необходимо отречение от престола, пошел на это. Господь завершил его жертву -- Брестом. "До Брестского мира государь верил в будущее благополучие России. После же потерял, видимо, эту веру. В то время он в самых резких выражениях отзывался о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала русской армии. Обвиняя их, он говорил, что они дали возможность бессознательно для самих себя разложить Россию" (П. Жильяр). А вот рассказ Панкратова о реакции Николая на Октябрь: " -- Неужели Керенский не может остановить такое своеволие? -- По-видимому, не может. -- Как же так? Александр Федорович поставлен народом. Народ должен подчиниться... Ведь Керенский -- любимец солдат, -- желчно сказал бывший царь. -- И зачем разорять дворец? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? -- последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование".[120] А ведь обычно внешнее поведение всех Романовых было как раз отмечено исключительным самообладанием! "Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались" (В. Яковлев). А. Авдеев: "По виду царя никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал". [121] Комментарий советских авторов: "Идиотское безразличие к событиям" (П. Быков); "напускное простодушие" (М. Касвинов). Но под внешним спокойствием таилась, оказывается, надежда, что кто-то его вновь призовет, что жизнь не кончена. И вот за ними прибыл в ссылку комиссар, их увозят. Конечно, в Москву. Ни народ, ни державы не верят прочности мира, пока он не подписан законным правительством страны. Отказ от подписания Брестского мира станет его последней политической демонстрацией на земле. Вот оно, исполнение мечты, -- самопожертвование во имя России, достойный политика конец поприща. Лишь одно мучило семью: выдержит ли один, ведь на него наверняка будут давить карами для родных. Вдруг уступит! Больше всех страдала несчастная царица. "Первый раз в жизни не знаю, как поступить", -- сказала камер-даме, металась: остаться с больным сыном или ехать в последнюю дорогу с мужем в Москву, чтобы дать ему силы, чтобы не совершил из-за них ту же ошибку, что с отречением. Наконец решилась: "Мы едем с Машей". -- "Воля твоя", -- ответил муж. Оклеветанная при жизни и после смерти женщина решилась на разлуку с единственным сыном ради спасения чести России, как она ее понимала. И молились они в ту пору об одном -- о спасении родины. Узнав о прибытии в Тобольск Яковлева, пишет Николай в дневнике, "дети вообразили, что он придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники", но в бумагах великой княгини Ольги сохранились переписанные ею стихи поэта С. Бехтеева, видимо, настолько близкие душе, что не поднялась у нее рука их уничтожить. Вот эти стихи-молитвы: Перед иконой Богоматери Царица неба и земли, Скорбящих утешенье, Молитве грешников внемли -- В Тебе надежда и спасенье. Погрязли мы во мгле страстей, Блуждаем в тьме порока. Но наша родина... О, к ней Склони всевидящее око. Святая Русь, Твой светлый дом, Почти что погибает. К Тебе, заступница, зовем, Иной никто из нас не знает. О, не оставь своих детей, Скорбящих Упованье -- Не отврати своих очей От нашей скорби и страданья. Молитва Пошли нам, господи, терпенье -- В годину мрачных, буйных дней Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейство ближнего прощать, И крест тяжелый и кровавый С твоею кротостью встречать. И в дни мятежного волненья, Когда ограбят нас враги, Терпеть позор и оскорбленья, Христос-Спаситель, помоги. Владыка мира, Бог всесильный, Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной В невыносимо страшный час. И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов. * * * Пока Романовы готовились к путешествию в неизвестность, на комиссара Яковлева свалились неожиданные заботы. "У себя дома я застал некоторых товарищей, пришедших сообщить под секретом очень серьезную новость... Один из екатеринбургских отрядов имел совещание и решил так или иначе покончить с Романовыми, и если это не удастся в Тобольске, то намечено осуществить покушение между Тобольском и Тюменью." Яковлев сразу отправился к Заславскому, который "невольно и в порыве злобы, выдал свой план: -- Дадут ли вам царя увезти,-- вот вопрос. А, кроме того, если повезут, то дорогой может что-нибудь случиться. -- Товарищ Заславский, вопрос слишком серьезный, говорите яснее. -- Я ничего не знаю. За других не отвечаю. Только скажу определенно: повезете Романова, не садитесь рядом с ним. -- Вы хотите сказать, что и меня могут убить? Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ. -- Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его, и прочесть внимательно. Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал. -- Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся... Начальника отряда пришлите ко мне". Из предосторожности Яковлев тут же вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): "Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны." В том месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале "Урал", где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие -- либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать сюжет. И единственное место, где он мельком коснулся "самочувствия груза", -- это описание их отъезда утром 26 апреля: "Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорож ными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый ее жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости "Красному врагу". Она попыталась еще раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению. -- Садитесь, куда приказывают, -- и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание". Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с ее мужем, чтобы затруднить задачу преступников. В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему еще и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто -- пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, раскапризничалась барыня! Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь. [122] Наконец готовы были "ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые "кошевы", сани на длинных дрожжинах, -- такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу еще санной или уже колесной. -- М.Х.). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем. Государь с женой были спокойны и собранны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны... Я пошел к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали" (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника). Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. "Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами", -- вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. "Холодно, серо и ветрено, -- записала в тот день в дневник Александра Федоровна. -- Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит... Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями -- М. X.) на полу на матрасе". Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд. Ямщик Севастьянов потом рассказывал: "Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки." [123] Яковлев об этом почему-то не пишет... Зато в его мемуарах есть эпизод, совсем не отраженный на страницах следственного дела: "Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец... Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков... предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? -- М. X.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное -- добраться до Тюмени... -- Обрати внимание на Авдеева, -- предупредил Гузаков. -- Имей в виду, он играет двойную роль... Ведет какие-то переговоры с друзьями Заславского. -- ...Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается. В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно, Ночь прошла спокойно". После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, -- все, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения -- врачом Саковичем. x x x Мне кажется, генерал Дитерихс мечтал сделаться литератором. Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал повествование беллетризованной сценкой: белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются... Ждут возмездия за преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович. Этакая художественная проза в представлении генерала! Хотя читателю сразу приходит в голову: но почему же эти преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия? Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции -- член "Союза русского народа"), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании "Боже, Царя храни" (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную тогда партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный его грех при прошлом режиме -- неохотное оформление справок, освобождавших "буржуев" от окопных работ. Судя по протоколу, оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги. Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные в СССР эпизоды ("с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета... Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя... Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор") -- все это, если верить Саковичу, оказалось на поверку исторической беллетристикой, возбужденной у авторов чтением французских сочинений о заседаниях Конвента. Саковичу в 1918-1919 годах никто не поверил, его показания казались самоочевидно ложными -- чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, что он говорил правду. Врач ведь не отрицал: обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило -- причем в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его только еще везли в Екатеринбург: "...я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что... центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой... Там были Белобородов, Голощекин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8..." [124] Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком показания того не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, "доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову" (т.1, стр. 36), меньше, чем через год после ареста. Но теперь, прочитав недосказанные, темные намеки в воспоминаниях Яковлева о "большой опасности", которая грозила его спецэкспедиции, мы начинаем понимать, что Сакович, видимо, открыл следствию правду: екатеринбургские комиссары вотировали в узком кругу покушение на царя в пути. Эту информацию Яковлев и получил, видимо, от перебежчика из екатеринбургского отряда и, добравшись до железной дороги, вызвал с тюменского вокзала к телеграфу Свердлова: "Подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний. На телеграфе я пробыл около 5 часов, пока определенно не сговорился со Свердловым, который дал мне инструкцию немедленно ехать в сторону Омска." Вот и разгадка "загадочного образа действий" комиссара: по дороге к Екатеринбургу его собирались взорвать, и он испросил приказа у начальства добраться до центра другим, менее опасным путем (через Омск шла южная железная дорога к его, яковлевскому, оплоту, на Уфу). Яковлев был весьма доволен своим хитроумием: как он конспиративно устроил поворот спецпоезда с западного направления на восточное! В его нападках на Авдеева, насмешках на ним чувствуется, однако, не прошедшая с годами обида -- ибо простак-то Авдеев обошел его... Хотя поезд останавливался только для набора воды, Авдеев каким-то непонятным способом успел дать телеграмму в Екатеринбург. Председатель Уралсовета Белобородов немедленно разослал "всем, всем" телеграмму, объявившую Яковлева изменником, похитившим Николая II! Возле Омска "вся линия была усеяна вооруженными людьми. -- Я чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев, мне нужно видеть председателя Омского совета товарища Косарева. -- Здесь он, здесь, -- толпа расступилась. -- Антон, ты ли это? -- воскликнул удивленно подошедший Косарев. -- Здоров, Владимир! -- узнал, наконец, я старого товарища, с которым мы были вместе в партийной школе у Горького на Капри. -- Скажи, дружище, чего вы так ощетинились? -- А это против тебя, контрреволюционер, -- захохотал Косарев. И действительно... то и дело встречались вооруженные отряды... повсюду угрожающе зияли дула пулеметов." О разговоре со Свердловым рассказано нарочито скупо: "Получив от Свердлова приказ немедленно воротиться (в Екатеринбург. -- М. X.), мы с Косаревым поехали в Совет". К сюжету со Свердловым еще вернемся, а пока последуем за поездом Яковлева. Он за сутки добрался до Екатеринбурга. Царь записал в дневник: "Все находились в бодром настроении" -- Романовы, бедные, опасались, что комиссар собирался депортировать их за границу, радовались оставлению на родине! Вот поезд прибыл на пятую платформу екатеринбургского вокзала. "Когда нас увидели, стали требовать вывести Николая и показать им ("как вышло, что население о нашем предстоящем приезде было уведомлено, мы не знали", -- вскользь бросил Яковлев выше.) В воздухе стоял шум, то и дело раздавались крики: "Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!" Беспорядочные толпы начали надвигаться на состав. Я... для острастки приготовил пулеметы. Сам вокзальный комиссар... издали громко закричал мне: "Яковлев! Выведи Романова из вагона! Дай я ему в рожу плюну!" -- Приготовить пулеметы! ...Толпа отхлынула, но... тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил: -- Не боимся твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены! ...действительно шевелились жерла трехдюймовок". От боя Яковлев спасся маневром на путях -- поезд умчался на станцию Екатеринбург-2 (Шарташ). Туда и прибыли автомобили с главными комиссарами области: Белобородовым, Голощекиным, Дидковским. "Наша встреча была чрезвычайно суха. Видно, Москва дала им хорошую головомойку -- это чувствовалось на каждом шагу". Яковлев передал им пленников и потребовал официального аннулирования телеграммы об объявлении его изменником. В тот же день состоялась "трехчасовая перепалка" ( Р. Пайпс): "Эсеры и Белобородов с Дидковским старались поставить вопрос так, точно я являюсь подсудимым, тогда как я пришел требовать аннулирования телеграммы. Страсти разгорались... но обычное благоразумие товарища Голощекина одержало верх, и решено было вернуть мне "исторический документ". (Яковлев имеет в виду расписку Совета, что тот Романовых принял и претензий к нему не имеет), "Сидя на облучке, мы мирно беседовали с Голощекиным, -- продолжает он, -- и разбирали все подробности. Наконец, он не выдержал и сказал: -- Ваше счастье, Яковлев, что Ленин за вас. Все ваши действия он считает правильными. -- Он крякнул, помолчал, а потом дружеским тоном добавил: -- Эх, Яковлев, революционность вы все-таки потеряли. ...Наша встреча со Свердловым носила очень дружеский характер... Совнарком признал мои действия правильными и тут же назначил меня главнокомандующим Самаро-Оренбургским фронтом." x x x По рассказу Яковлева видно, что он в пути получил два взаимно исключающих приказания от Свердлова: первое -- ехать на Омск (с поворотом оттуда на запад, на Уфу) и второе, через сутки после первого, -- повернуть обратно на Екатеринбург. Почему решение избавить Романовых от убийц, готовых, как было точно известно Москве, истребить семью, было ею отменено? Кто направил Романовых в дом Ипатьева? Почему хотели гибели Николая II екатеринбургские комиссары, описал Пайпс: "Больше всего они опасались восстановления монархии. И не из-за каких-то отвлеченных идейных соображений, а из страха за собственную жизнь. Они рассуждали, подобно Робеспьеру, призывавшему Конвент в 1793 году приговорить Людовика XVI к смертной казни: "Если невиновен король, значит, виновны те, кто его свергли". Неудивительно их желание избавиться от Романовых как можно скорее". [125] Но почему кремлевские власти им уступили? Судьба самого Николая была бы той же самой, в какую бы точку России его ни доставил Яковлев по приказу Свердлова: иного исхода не допускала психология большевизма. Но у женской части семьи, в случае появления ее, скажем, в Москве, возникал шанс на спасение. В сентябре 1918 года полпред в Берлине А. Иоффе вел там переговоры об обмене уже три месяца как убитой Александры Федоровны на Карла Либкнехта. А месяцем раньше Георгий Чичерин и Карл Радек, курировавший в его наркомате германские дела, заговаривали об освобождении членов семьи в обмен на передачу им Лео Тышки (Иогихеса), третьего после Либкнехта и Розы Люксембург лидера германских крайне левых (компартии Германии еще не существовало). Убийство в Екатеринбурге в конечном итоге обернулось и убийством Карла Либкнехта, и убийством Лео Тышки -- всего через 6-9 месяцев после Ипатьевского полуподвала. Сегодня не нужно долго доказывать, что люди, равнодушные к гибели противников, были равнодушны к гибели и тех, кого называли "своими". Предлагая Яковлеву "доставить груз живым", Свердлов, конечно, имел в виду вышеуказанные варианты с обменом. Кто же или что же заставило изменить это решение и направить Романовых в логово убийц -- Екатеринбург? Яковлев пишет, что по поводу его миссии Свердлов совещался особо с Лениным. Голощекин сказал ему, что в эти роковые сутки с екатеринбуржцами разговаривал Ленин. Только он и пользовался властью менять решения Свердлова. Но зачем Ленин это сделал? Осторожный тактик, он потому и стал самодержавным повелителем большевистской вольницы, что умел рассчитывать возможные варианты событий куда тоньше, чем его атаманы, свободные от морально-юридических "буржуазных" ограничений, но зато не слишком быстрые разумом. Чего добивались атаманы? Убийства. Они не доверяли беспощадности и твердости "мудрого Старика". Благодаря преданности и хватке Яковлева вождь обошел вассалов на повороте и мог высадить Романовых в любой удобной для него точке России. Это был, казалось, для него очевидный вариант. Но великий мастер революции выбрал другой, куда менее очевидный. Получить узников себе для торговли с немцами -- неплохо. Но и оставить их в руках уральских убийц -- тоже сулило ему немалые, хотя более дальние выгоды. Во-первых, цареубийство, которого Ленин желал больше любого -- Дидковского или Голощекина, можно будет задним числом записать на уральский счет. Можно будет, например, покарать цареубийц и тогда избавиться -- вместе с Романовыми -- от политической ответственности за гибель семьи. (Это на случай поражения и возможной в будущем просьбы об убежище, скажем, в Швейцарии. Участие в бессудном убийстве могло быть расценено бернским правительством как уголовное преступление, и тогда Швейцария выдавала преступников России -- так был выдан Сергей Нечаев, лидер "Народной расправы" и убийца студента Иванова). Во-вторых, ликвидируя убийц-оппозиционеров (левых коммунистов и левых эсеров), Ленин укреплял базу собственной власти в стране и мире: вот какая судьба, оказывается, постигает тех, кто не слушается человеколюбивого Ильича! Кому подобные мои расчеты покажутся литературными домыслами, напомню один широко известный и один мало известный факт. Широко известный заключается в том, что если бы в 1935 году Лев Троцкий случайно не занес в дневник слова Свердлова о решающей роли Ленина в вынесении приговора, то многие бы и 72 года спустя считали этого осторожного мастера революционной тактики чистым от обвинений в убийстве женщин и детей царской семьи. Г. Иоффе, например, до сих пор пробовал продавать эту версию читающей публике. Мало известный факт состоит в том, что 17 сентября 1918 года, всего через 2 месяца после убийства, в Перми открылся судебный процесс 28 левоэсеровских депутатов Уральского совета, обвиняемых в... незаконном убийстве членов царской семьи. Упоминаемые в книге М. Дитерихса "участники вынесения приговора" некие депутаты Уралсовета Грузинов, Малютин, Яхонтов и две женщины, Апраксина и Миронова, были признаны виновными в умышленном убийстве и немедленно казнены. Левые же коммунисты после августа 1918 года вышли из оппозиции и преданно служили Ильичу, потому их оставили в героях Октября. Иначе Белобородов, Голощекин, Сафаров и Ко -- восседали бы на той же скамье подсудимых. [126] Логично предположить, что в силу вот этих дальних расчетов своего вождя екатеринбургские комиссары получили в удел семью Романовых и отправили в Дом особого назначения царя, и величественную внешне и мучительно застенчивую на самом деле царицу (Яковлев вспоминает, как часами она в коридоре вагона ожидала минуту, когда там никого не будет, чтобы пройти в туалет), и великую княгиню Марию, пробовавшую свои чары на Яковлеве, чтобы узнать наконец, куда их везут. ("Везет Машке на комиссаров", -- шутили сестры после получения от нее с дороги письма, припомнив, что она была любимицей Панкратова). Всех пассажиров этих автомобилей ждет в будущем насильственная смерть: пленников -- от рук чекистов, шоферов П. Самохвалова и С. Загоруйко от рук белых контрразведчиков, комиссаров -- в застенках ежовских и бериевских молодцов. Отправимся пока в другую сторону, чтобы завершить сюжет с комиссаром Яковлевым. О его чувствах по дороге в Москву можно догадаться по телеграмме, отправленной в тобольскую часть его отряда, охранявшую цесаревича и его сестер: "Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю". [127] В Москве он получил приказ возглавить Самаро-Оренбургский фронт (против отступавшего Дутова) -- "от Троцкого", стрельнул Дитерихс, видимо, справедливо. Но вспыхнуло чешское восстание, и его переназначили командующим формируемой Второй армией красных. В энциклопедии "Гражданская война" в статье "Вторая армия" значится такой список: "Командующие: В. В. Яковлев (настоящая фамилия К. Мячин) -- до 26 июня 1918 г. (изменник); Ф. Е. Махин -- 26 июня-2 июля (изменник); А. М. Харченко -- 3-4 июля (изменник)". Не везло Второй армии на командующих! Правда, про преемника Яковлева-Мячина, Махина, я прочитал у Г. Иоффе, что, будучи политэмигрантом в Югославии, он там вторично стал командармом (генерал-лейтенантом) -- в Югославской народно-освободительной армии, воевавшей под командованием Тито против гитлеровцев. [128] ...Осенью, после падения красной Уфы, комиссар Второй армии как-то оказался в тылу у белых. (Г. Иоффе намекает, что "был заслан", но это невероятно, учитывая столь высокое положение в военной иерархии.) И вскоре к управляющему внутренними делами Директории пришел офицер с сообщением: "Крупный большевик перешел на нашу сторону, поскольку изжил идею большевизма." Эсеровский министр де-факто обещал, что "ни суда, ни мести не будет", и через неделю офицер явился к нему с Яковлевым. "Тяжело читать его заявление", -- пишет Г.Иоффе: Яковлев объяснил, что, скрываясь в тылу белых в крестьянских избах, он как социалист-народник пришел к идее созыва и власти Учредительного собрания. Вот как излагает его судьбу следователь Николай Соколов: "В дальнейшем с ним поступили неразумно и неосторожно. Он тут же был арестован и отправлен в Омск в распоряжение военных властей. Не дали надежного караула, и он вместо генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего, по ошибке якобы конвоира, попал к некоему полковнику Зайчеку, возглавлявшему в Омске контрразведку генерального штаба. Здесь он и пропал. У Зайчека не оказалось абсолютно никаких документов на Яковлева". А вот комментарий Бориса Бруцкуса: "В этих словах Соколова, как в зеркале, отражаются и колчаковская, т. е. ближе дитерихсовская система управления, и нравственная личность самого Соколова. Об акте самого подлого и предательского убийства Соколов пишет: "Поступили неразумно и неосторожно"... Яковлев был убит в контрразведке... Не было никакого труда для Соколова, ставленника Дитерихса, расследовать со всей точностью причины, обстановку и виновников этого гнусного предательства. Но Соколов ограничился отпиской: "Здесь (в контрразведке) он и пропал". [129] Так вот кого разумел судья Сергеев в рапорте на имя Колчака, докладывая об уничтожении в контрразведке важнейших свидетелей! Давайте посмотрим на ситуацию так, как она смотрелась глазами обоих -- Соколова и Бруцкуса. Яковлев перешел к белым в трудное для них время (к октябрю сданы противнику Казань и Самара, Симбирск и Сызрань). Перешел, следовательно, по убеждениям, под честное слово: "Не мстить". Его увозят в контрразведку, и вот единственная бумажка, которую человек Соколова, поручик Б. Молоствов, добыл после его бесследного исчезновения: "По ошибке конвоира Яковлев был передан в распоряжение полковника Зайчека 2 января 1919 года, и следы его в дальнейшем теряются. По тем же сведениям, Яковлев предлагал за свое освобождение 500 тысяч рублей." Все. "Нужно ли злейшему врагу Белого движения создать более ужасную картину, чем та, которая нарисована рукой самого Соколова" (Б. Бруцкус). Соколов не сомневался, что человек, попавший в Военно-политический контроль и там исчезнувший, может быть далее обнаружен лишь по ту сторону Добра и Зла! Но Яковлев попал в руки не идейных отечественных, а буржуазно-прогнивших чешских контрразведчиков. Деньги они взяли, но и повели себя, как подобает деловым партнерам: дали ему возможность вместе с женой бежать за границу -- в Харбин. Там вослед Константину Мячину исчез и Василий Яковлев. Зато появился Константин Стоянович. В 20-х годах в Китае работал один из самых талантливых агентов Коминтерна Михаил Бородин (Грузенберг), ставший политическим советником и личным другом Сунь Ят-сена, одним из отцов-основателей первой политической партии Китая, Гоминьдана. А помощником Бородина стал... Константин Стоянович, начальник его информбюро (разведгруппы?). Был тогдашними китайскими властями ("милитаристами") арестован, сидел под расстрелом, освобожден по требованию советского консула в Шанхае. После чего решил вернуться в СССР, ибо зачем же родина его спасла, если считала в чем-то виноватым? Далее -- история, описанная, к примеру, много раз в "Архипелаге ГУЛАГе": патриот вернулся на любимую родину и, как пишет Г. Иоффе, "революционные заслуги были засчитаны ему в качестве смягчающего обстоятельства". Не расстреляли, значит... На Соловках он и набросал свои осторожные воспоминания об экспедиции 1918 года. Потом, с Белбалтлага, писал жене: "Думаю закончить свою карьеру в области слезниц... У дедушки Калинина (тогдашнего "президента", формально обладавшего правом помилования -- М. X.) имеется громадный запас хорошо отпечатанных слезниц. Ты еще не успеешь подумать написать ему слезницу, а он тебе, пожалуйста, ответ: "Отказать". Давай, Лелька, бросим это бесполезное дело." Но кто-то вмешался: освободили "за самоотверженную работу на строительстве Беломоро-Балтийского канала им. И. В. Сталина" в 1933 г. и... приняли на работу в кемеровское НКВД. Там он "не сработался" -- это видно по тому, что после НКВД поступил простым рабочим на инструментальный завод в г. Вормсе, Горьковской области. Откуда уже навсегда изъяли, но нынче "приговор военной коллегии отменен", причина же смерти, как по-научному точно оговаривает описавший его судьбу Г. Иоффе, не указана. Поскольку она, смерть, произошла в самый день вынесения приговора (16.IX.38), не могу не отметить стилистического сходства историка Г. Иоффе со следователем Н. Соколовым. А теперь выйдем из сюжета этой новеллы о пожалевшем семью большевике и вспомним про автомобили, следующие к Дому особого назначения, и про извозчиков, которые везут в городскую Ивановскую тюрьму обер-гофмаршала князя Валентина Долгорукого. ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПРОВОКАЦИИ. УБИЙСТВА Глава 25 СОКОЛОВСКО-ДИТЕРИХСОВСКИЕ ЕВРЕИ Объясняя, как он понимает процесс следствия, Николай Соколов обмолвился, что оно есть свободное творчество, по определению, данному Достоевским. Помнит ли наш читатель, как работал творец у Достоевского? Улики и доказательства приводили к некоторой версии, а он, после чтения газеты, расчислил преступника в одном из ее авторов и, вопреки всем очевидностям, указал: Вы-с и убили, Родион Романович! Понаблюдаем одним глазом, вприкуску, как именно юрист подобного типа составлял следственную версию, упаси Бог, без пыток с активным допросом, за что в России ему по сию пору благодарны. Люди и малым довольны. Вот дает показания пойманный (его выражение) шофер Петр Самохвалов: "Из дома (Ипатьевского. -- М. X.) вышли комиссар Голощекин, комиссар Авдеев, еще какие-то два лица, сели в автомобиль, и мы все поехали на станцию... Их (Николая II и Александру Федоровну. -- М. X.) посадили в мой автомобиль. Опять мы подъехали к тому дому, обнесенному забором. Командовал здесь всем делом Голощекин. Когда мы подъехали, Голощекин сказал Государю: "Гражданин Романов, можете войти". Я знал комиссара Юровского. Не помню, чтобы он был на вокзале, когда был привезен Государь. ...около дома стал собираться народ. Я помню, Голощекин кричал: "Чрезвычайка, чего вы смотрите? Народ был разогнан. Больше я ничего показать не могу".[130] Об обстоятельствах прибытия второго этапа с арестованными -- с цесаревичем и его сестрами -- Соколов допрашивал царского камердинера Волкова. Вот его показания: "Подъехали мы к дому Ипатьева, где была Семья, тут ссадили Харитонова и Седнева, нас же, остальных, повезли дальше... И привезли в тюрьму. Когда привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: "Вот, Алексей Андреич, правду говорят, от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся". Комиссар Родионов ничего на это не сказал, а другой комиссар ответил: "По милости царизма я родился в тюрьме". Потом, когда комиссар юстиции Поляков спросил, кто нас арестовывал... начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню". [131] Вы можете спросить, что особенное можно извлечь из таких показаний, кроме того, что видные екатеринбургские комиссары находились в числе встречавших семью на вокзале? Для Соколова эти два свидетельства есть начало главного идеологического сюжета, охватывающего его следствие: "Прибытие в Екатеринбург императора вскрыло фигуру главного распорядителя Голощекина (курсив мой. Видите, сколь много можно извлечь из показаний шофера: "Командовал здесь Голощекин" -- М.Х.) Прибытие детей -- Юровского." А в следующих строках вам представят основных преступников -- распорядителя и исполнителя; "Шая Исакович Голощекин, мещанин города Невеля, еврей, 1876 г.р. Партийная его кличка -- Филипп. Юровский Яков Михайлович, мещанин города Каинска, Томской губернии, еврей, 1878 г.р." [132] Бруцкус так комментирует следственную методику Соколова: "Представьте, что следователь... обязавшийся доказать, что во всем виноваты евреи... искатель заранее означенной правды вместо богатейшего клада находит жалкий огрызок... Он заготовил дубину, чтобы бить ею по полчищам филистимлян, а всех-то филистимлян оказалось двое, да и то не целых, а один филистимлянин с дробью (намек на крещение Юровского. -- М.Х.). Легко представить волнение национального духа, когда во всех списках лиц, прикосновенных к екатеринбургскому и алапаевскому убийствам, в списках тюремщиков, охранников, убийц, грабителей царских вещей, укрывателей следов, в общем, из числа нескольких сот человек -- евреев оказалось всего двое, и, как увидим, каких бракованных евреев!.. В распоряжении национального духа оказалось всего только два еврея -- Юровский и Голощекин. Оставалось Соколову только одно -- возместить количество качеством, т.е. уравнять каждого из двух евреев сотне злодеев-неевреев". [133] Этот прием следствия удобно иллюстрировать примерами, которыми Соколов начинает серию своих антиеврейских построений, так сказать, с фундамента его следственных теорем. Вот он допрашивает шофера Самохвалова, хотя и не подозревающего, что по окончании допросов его расстреляют, но смертельно испуганного арестом и готового угадать все, что надо господину следователю, и все подтвердить. "Самохвалов вылил, конечно, на голову Голощекина все. что мог, исполнил все, требуемое сторонниками национального духа... Каков же был характер распоряжений Голощекина? Как видно из слов шофера, они были даны в вежливой форме, кратки и немногочисленны" (Б. Бруцкус). Бруцкус точно угадал ситуацию допроса. Обратите внимание, как сформулированы шофером показания: "Комиссар Голощекин, комиссар Авдеев и еще какие-то два лица" (курсив мой -- М.Х.). А следователь почему-то не пытается выяснить имена этих лиц, произвести опознание (одно лишь узнавал, не было ли Юровского?) Более того: после допроса другого камердинера, Чемодурова он уже знает, что сразу по прибытии в ДОН семью подвергли личному обыску. Его проделал зампредсовета Дидковский. Когда Борис Владимирович залез в сумочку царицы, она упрекнула его: "До сих пор мы имели дело с порядочными людьми". На что воспитанник Женевского университета находчиво возразил: "Не забывайте, что вы арестованная". [134] (В своих мемуарах Александр Авдеев нам открыл, что тогда в сумочке царицы обнаружили подробный план Екатеринбурга. Это выглядит удивительно правдоподобно, если вспомнить уверенность Романовых, что их везут в Москву. Впрочем, через три десятилетия советского завода план, купленный за жемчуга стакан, уже вошел в фольклор, а у императрицы, как известно, были при себе именно жемчужные ожерелья). Откуда взялся в ДОНе Дидковский? Ожидал семью? Ничего подобного: он и был одним из встречавших ее на вокзале господ, которых не пожелал припомнить Самохвалов. А вторым был председатель Уралсовета Белобородов, что следователь тоже знал точно: в его руках была расписка в получении пленников, данная Белобородовым Яковлеву на вокзале в Шарташе. Трудно ли было опознать как-никак главных людей на Урале? Из книги Касвинова узнаем, что Белобородов, а не Голощекин и предложил царской чете войти в дом. Естественно: он являлся главным распорядителем на месте. Даже если согласиться с Соколовым, что Белобородов был репрезентативной фигурой (русский, рабочий и пр.), а заправилой в Екатеринбурге работал еврейский гигант Голошекин, то все равно ясно -- репрезентативная личность и обязана на публике распоряжаться, за это ей и платят евреи... Соколов несомненно профессионал и понимал такие вещи не хуже автора этой книги, но не хотел неосторожными вопросами сбить свидетеля, желавшего ему про Голощекина немного помочь. Зато при допросе камердинера Волкова юрист действовал как положено: предъявил фотографию Юровского для опознания. Увы, "мне кажется больше, что это не он, -- заявил свидетель, -- тот был без бороды, а у этого борода".[135]. Что не помешало следователю объявить в тексте книги о торжественном явлении народу преступника Юровского и заодно уличить его во лжи и хвастовстве: он, оказывается, вовсе не родился в тюрьме, а был сыном сосланного вора. Но достаточно было Соколову забыть хоть в этом случае про евреев, и сразу выяснилось бы, кто тот комиссар, которого не опознал на фотографии Юровского Алексей Волков. В Екатеринбурге был один начальник, родившийся в тюрьме: Сергей Мрачковский, чье имя много раз встречается на страницах дела. Упомянутые ошибки касаются ничтожных мелочей, они заслуживают упоминания лишь для характеристики общего стиля следователя. Стиля, при котором первичные данные допросов и улик используются как материал для воплощения в текст обвинительного заключения заранее сочиненной конструкции. Например, чтобы показать, каким великим деятелем был Голощекин (ибо против него в деле почти нет улик и обвинение строилось исключительно исходя из грозной социальной опасности обвиняемого еврея), Соколов изобразил облвоенкома главным победителем Дутова: "Бешено энергичный, он знал, благодаря своим старым связям на Урале, где брать живую силу большевизма". [136 ]. Но организаторы победы над Дутовым давно известны: это П. Кобозев, особоуполномоченный Совнаркома по борьбе с дутовщиной, и А. Киселев, за разгром Дутова под Оренбургом избранный в ЦК РКП(б). Другая легенда: "Охрана в доме Ипатьева носила характер военной организации. Рабочие считались красноармейцами, их обучали военному делу. Охрана подчинялась Голощекину как областному военкому". Но внешняя охрана во всех советских тюрьмах и лагерях до сих пор носит военизированный характер, однако подчиняется не военкомам и вообще не армейским начальникам, а соответствующим органам МВД. Курирует тюрьмы по линии советской власти заместитель председателя местного совета, и такой же порядок, судя по дневнику Николая II, был и в Екатеринбурге: царь описывает конфликт по поводу режима с "моим врагом лупоглазым," заместителем председателя Уралсовета Дидковским. Другой эпизод, на котором можно остановиться, таков. Выше говорилось, что министр юстиции Старинкевич сообщил представителю лондонской еврейской общины: ни одного еврея среди участников цареубийства обнаружить следствию не удалось. Именно это письмо привело к отставке министра... Вилтон, единомышленник Дитерихса, назвал Старинкевича буквоедом: "Степень вины лиц, замешанных в преступлении, не была окончательно установлена на начальных стадиях расследования, но сами эти лица были известны, как и то, что они евреи. Имена Юровского, Голощекина, Сафарова, Волкова имеются в материалах Сергеева, и было прекрасно известно, что они евреи". [137] Начать следует с того, что Вилтон не знает фамилии большевика Войкова, называя его Волковым, но зато прекрасно знает про его еврейскую национальность (чего я, например, этим вопросом весьма интересуясь, не сумел узнать ни в одном заслуживающем доверия источнике. Даже в редакции Еврейской энциклопедии, где наводил о Войкове справки, -- ничего о его еврействе не знали). О национальности Сафарова пойдет речь ниже, здесь, однако, упомяну, что сам Соколов пишет: "Национальность его мне неизвестна". Остаются все те же двое -- Юровский и Голощекин. И вот когда читаешь подлинные материалы следствия, видно, что министр сказал лондонскому еврею правду: никаких серьезных данных о еврействе Голощекина в 1919 году не имелось в материалах дела. На эту тему есть у Соколова два показания. Сергей Логинов, курьер большевистского подполья, в Екатеринбурге пробыл несколько дней: "Голощекина я узнал, когда прибыл из Омска в Екатеринбург... Он приблизительно около 40 лет, выше среднего роста, полный, волосы на голове светло-русые, с рыжеватым оттенком, вьющиеся. Бороду бреет, усы маленькие... Остальных примет описать не могу. По национальности он еврей, имя его, кажется, Исак. Партийная кличка -- Филипп. Что он представлял собой в прошлом, какова его профессия, не знаю. Имеет привычку все время ходить, усвоенную им в тюрьме, -- где сидел, за что -- не спросил". [138] Нормальный вопрос следователя: вы знакомы с человеком несколько дней, не знаете его прошлого, его профессии, не знаете даже, за политику он сидел или нет. Откуда вы узнали его национальность и настоящее имя? Тем более, что при вас его все звали Филиппом. Вопрос не был задан. Второе показание. Котенов, горный инженер, проводил триангуляцию в районе урочища Четыре брата, посему допрошен: "Голощекина я видел один раз. Откуда он и что собой представляет -- не знаю. По национальности он жид". [139] Излишне спрашивать, задавал ли следователь вопрос: а это вы откуда знаете про человека, которого видели раз в жизни? Не задал. Это все данные о еврействе Голощекина в деле. Неудивительно, что Сергеев не докладывал о них генеральному прокурору: такими показаниями не беспокоят начальство. Так становится понятной различие в именах Голощекина -- у Дитерихса и Соколова. Дитерихс, знакомый только с делом, вслед за Логиновым назвал его Исаком. Соколов же в Европе прочитал сборник Мельгунова и Цявловского "Большевики", где, взятые из картотеки департамента полиции, приводились такие его имена: Исай Исаков, Шай Исаков, Шай Ицков. Итак, по чужим розыскам и уже много времени спустя после окончания следствия юрист убедился, что комиссар действительно был евреем, и тогда-то он и выбрал ему из полицейской коллекции самое характерное еврейское имя: Шая Ицкович. (Пайпс же назвал его другим именем из той же коллекции -- Исаем). Бруцкус указывает на слабое место в построениях следствия, касавшихся Голощекина: все обвинения в адрес "распорядителя" держались исключительно на единственном дедуктивном умозаключении: раз он еврей, то и должен быть главным. "Праведный судья от незначительного факта (показаний шофера, что "всем на месте командовал Голощекин" -- М.Х.) переходит к глубочайшим выводам, на обслуживание которых привлекаются философия, психология, история, политика. Не может того быть, чуть не плачет Соколов, чтобы этот еврей ничем не провинился в Екатеринбурге. Кто же мне тогда остается, один Юровский? И вот завивается паутинка... Если, как говорит Соколов, физического участия Голощекина ни лично, ни ни путем распоряжений никак доказать невозможно, то надо навести на него подозрения в участии интеллектуальном. У Голощекина, доказывает Соколов, были хорошие связи с Москвой, и кремлевское правительство, организовавшее убийство в Екатеринбурге, несомненно имело в этом городе своего человека. Это кремлевское правительство он выставляет в виде еврея Свердлова, а своего человека данного еврея -- в виде еврея Голощекина. Таким образом, легко получается истина национального духа: евреи (Свердлов) умыслили в Москве и евреи (Голощекин) совершили в Екатеринбурге... Соколов искал не правду, а евреев". [140] В этом месте позволю себе совершить экскурс в книгу автора, которого Бруцкус считал хозяином и заказчиком соколовской версии убийства, -- в двухтомник Дитерихса. Сочинение его отличается от "Убийства царской семьи" Соколова большей прямотой в изложении фактов, большей откровенностью, и Бруцкус не раз опровергал данные Соколова фактами из двухтомника генерала. Последний, по Бруцкусу, был наивным солдафоном, в отличие от следователя, который якобы все понимал как оно есть, но постоянно "подмигивал читателю, мол, мы-то с тобой понимаем, какую ахинею я несу, но таково требование национального духа". Думается, разница в оформлении одной и той же концепции в обеих книгах заключалась в более примитивном генеральском методе доказательств. Любой отрицательный персонаж у генерала немедленно назывался евреем -- и тогда не было нужды ломать голову над деформацией других следственных фактов: просто любые он записывал на еврейский счет. Соколов же понимал, что так действовать -- слишком грубо, вот почему у него возникают "по-видимому, русские" и "национальность его мне неизвестна". Зато приходилось, деформируя, прилаживать сведения одно к другому, от чего генерал был свободен, как птица в полете... Приведу типичные примеры генеральской авторской техники. Сакович, например, не был им объявлен евреем, несмотря на фамилию на "ич" и звание врача, потому что он попал в руки к белым и выяснилось: назывался гусаром, ходил со стеком, чрезвычайно счастливо играл в карты, ухаживал за медсестрами -- короче, брат-офицер, с какой стороны ни возьми. Но как правило пишется: "Председатель Белобородов и его помощники Сафаров, Войков, Голощекин, Поляков, Краснов, Хотимский -- все евреи" (т.1, стр.34); "евреи Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чупкаев, Голощекпн. Краснов" (там же, стр.130); "Сафаров, еврей, ехавший с Бронштейном в пломбированном вагоне... родом из Киева, иногда ставивший на своих подписях букву "Г" (стр.31, 309); "Чуцкаев, еврей, каково его прошлое, откуда он родом неизвестно" (301); "Войков, еврей, по-русски называл себя Петром Лазаревичем" (311); "Сыромолотов. Многие утверждают, что он еврей" (312); "Поляков, Хотимский и Крылов -- три еврея" (313). Достаточно простейшей проверки, чтобы выяснилось: генеральская информация взята даже не из соколовского дела, а просто из взбудораженной фантазии писателя в погонах. Белобородова, например, Соколов проверял на зуб у всех возможных свидетелей, знавших того с юности, увы, разночтений не оказалось, все признали русским. Тогда-то Соколову и пришлось сочинять легенду о второстепенной роли председателя совета в городе -- вопреки всем документам, имевшимся в руках следствия. А генералу такого не нужно, и у него Голощекин не командовал председателем Уралсовета, ведь тот сам был еврей. Второй в списке, Сафаров, вовсе не ездил с Бронштейном в пломбированном вагоне, хотя в нем и находился: он ехал в вагоне с Ульяновым (Бронштейн-Троцкий приехал в Россию из Штатов через Англию). И не случайно он ставил на бумагах инициал "Г", звали его Георгием Ивановичем, чего не выяснил генерал, выяснивший, однако, что Сафаров еврей. В реабилитационном деле Сафарова, опубликованном нынче в журнале "Известия ЦК КПСС", КГБ записал: "Национальность -- русский".[141]. К слову, фамилия Сафаровых, если только это его настоящая фамилия, известна в России с XV века, так звали сурожских (крымских) купцов греческого происхождения. [142] (В Ленинграде, однако, до меня доходили слухи, якобы его настоящая фамилия Вольдин и был он армянином.) О Чуцкаеве, чье имя-отчество и происхождение генералу установить не удалось, а удалось узнать одно -- что был тот евреем, в энциклопедии "Гранат" сказано: звали его Сергей Егорович, родом из семьи станционного смотрителя в деревне Сугат, Камышловского уезда. (Краткая еврейская энциклопедия сообщает, что Чуцкаев был последним по времени председателем ОЗЕТа -- Общества земельных еврейских товариществ, помечая возле фамилии: "Нееврей".) [143] Сыромолотова, о коем многие говорят, что он еврей, звали Федором Федоровичем, был он сыном мастера сталепрокатного цеха из Златоуста. Поляков в принципе мог быть и евреем, и русским -- фамилия встречается у обоих народов, но загадка подстерегает нас возле обоих его соседей из генеральского списка. Во-первых, неясно, как все же фамилия комиссара-еврея: Краснов или Крылов, -- в разных местах он обозначен по-разному. Во-вторых, неясно, почему человек с фамилией как у атамана Всевеликого войска донского или, на выбор, как у великого баснописца, оказался у генерала евреем? Зато на Хотимского, третьего в списке, я признаться, грешил из-за окончания его фамилии на сакраментальное "скнй", которым кончаются многие фамилии русских евреев. Увы, в мемуарах чешского коммуниста Арношта Кольмана "Мы не должны были так жить" встречается имя его друга Хотимского, причем наверняка того самого, поскольку он служил начполитотделом в 5-й армии (у Тухачевского на Урале), а потом главой Челябинского агитпропа. По словам Кольмана, звали Хотимского Валентином Ивановичем, и пострадал-таки он от нехорошего окончания своей фамилии на "ский", только по эту сторону фронта его казнили в 1938 году как польского шпиона. [144] ...Зато, повторяю, Дитерихсу и не требовалось пользоваться формулами Соколова, скажем, для того же Сафарова: "Национальность его мне неизвестна" или для одного из палачей -- Никулина: "По-видимому, русский". Использование таких формул довело Бруцкуса до исступления: "Зная с полнейшей точностью, что Никулин чисто русский, происходит из местной уральской православной семьи, осведомившись об этом из документов и опроса свидетелей, Соколов все-таки старается спасти завет Дитерихса: "Русский народ в этом деле не участвовал" -- этим вот по-видимому: авось, в ком-нибудь останется сомнение, что Никулин -- псевдоним какого-нибудь Хаима. Увы! Списки охранников Ипатьевского дома, списки палачей и мучителей сохранились полностью -- и нет в них еврейских имен, и все это русские, русские, русские, с незначительной примесью инородческих, но не еврейских фамилий. Не помогают хитрости усердного антисемита!" [145] А вот сюжеты, связанные с потаенной историей цареубийства ("еврейской" по определению следователя): они добыты из расшифрованных телеграфных лент, отправленных с Урала в Кремль в июле 1918 года. Ленты обнаружил в архиве телеграфа екатеринбургский прокурор Остроумов: поскольку официальные депеши отправлялись в Кремль бесплатно, за счет совета, то их копии хранились в архиве как отчетный денежный документ. Комиссары не догадались эти копии изъять и уничтожить. Соколов -- отдадим должное -- сообразил, что главные секреты преступления скрыты в этих шифровках, но раскодировать их долго не мог: это сумел сделать для него только в эмиграции крупнейший специалист по шифрам. Тем не менее все шифровки были подписаны внизу открыто, и подпись неизменно была одна и та же: "Белобородов", Проще всего было объявить Белобородова Хаимом или Ициком: как читатель, надеюсь, помнит, в сочинении "Русофобия" И. Шафаревича он и назван Вайсбардом. (Математик не сам это придумал, а заимствовал из трудов эмигрантов-монархистов, понимавших, что Белобородова в истории убийства не объехать.) Кстати, первым автором подобной легенды был сам Николай П. Вспоминает разговор с ним дежурный по ДОНу член исполкома: "-- Скажите, пожалуйста, Белобородов -- еврей? -- Пораженный нелепостью и неожиданностью вопроса, я не сразу нашел, что ответить. -- Он на меня произвел впечатление русского человека... -- Он русский и есть. -- Как же он тогда состоит председателем Областного совета? -- недоуменно протянул бывший царь. Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов состоят только большевики-евреи". [146] Но версию с Вайсбардом Соколов не мог протаскивать, сохраняя имедж честного юриста даже в собственных глазах: он тщательно проверил происхождение председателя Уралсовета. И тогда была сочинена иная трактовка: Белобородов оказался подставной русской пешкой для маскировки еврейских преступлений Голощекина. В ее основу была положена единственная неподписанная (и незашифрованная) запись телеграфных переговоров: следователь приписал ее Голощекину на том основании, что екатеринбургский собеседник Свердлова говорил с ним на "ты", а по сведениям эмигрантского публициста Вл.Бурцева, Голощекин со Свердловым были на "ты". Значит, переговоры велись не только Белобородовым, но и Голощеки-ным: вот единственная, долгожданная улика против него. Об этой улике разговор пойдет ниже, пока отметим, что версия Соколова насчет соотношения власти Белобородова и Голощекина держалась в научной литературе довольно долго. Еще в 80-х годах Н. Росс писал: "Есть основания утверждать, что Белобородов сыграл в екатеринбургских событиях видную, но не столь ответственную роль. Его выставляли на первый план как истинно-русского рабочего, настоящего пролетария-революционера" -- и, вслед Соколову, отмечал голощекинскую особую близость к Зиновьеву и Свердлову. Ричард Пайпс тоже назвал Голощекина "самой влиятельной фигурой в исполкоме, благодаря близкой дружбе со Свердловым". Борис Бруцкус не находил в 20-х годах, когда внутрипартийные и личные отношения оставались свежими в памяти современников, никаких оснований для подобного вывода. Он процитировал все, что говорится у Соколова о председателе Уралсовета: "Александр Георгиевич Белобородов, родом из Лысьвенского завода, Пермской губернии, возраст 32-35 лет, русский, конторщик по профессии. Он числился председателем Уральского областного совета. Из него хотят сделать крупную революционную фигуру. Это неправда. Распропагандированный рабочий, невежественный, он был порождением уральской глуши. Его, быть может, никогда бы не увидели за ее пределами, если бы не убийство Царской семьи. Только после этого он оказался членом ЦИКа (на самом деле ЦК. -- М. X.) и видным столичным чекистом. Он никогда не был самостоятельным и в роли председателя областного совета. Одно время он был арестован за кражу или присвоение 30 тысяч рублей, был освобожден и снова занял свой пост". [149] "Вот все 11 строк, -- комментирует Бруцкус,-- которые следователь по делу об убийстве Царской семьи нашел нужным сказать о человеке, решившем это убийство... Пусть совестливый человек подумает, сколько Соколов исписал бы бумаги о Белобородове, будь Белобородов евреем, и в какой дальний уголок на заднем дворе упрятал бы он Юровского, будь Юровский русским, Народная молва уже тогда, в конце лета 1918 года, называла Белобородова убийцей Царской семьи, -- продолжает он. -- ...Но пришел следователь, подчинивший закон и правду требованиям национального духа, и написал, не приводя ни слова в доказательство: -- Белобородов ни при чем. Из него хотят сделать крупную фигуру. Он вовсе и не председатель, а один пустой вид председателя. Он вор и больше ничего". [150]. В самом деле, текст Соколова поражает и сегодня отсутствием элементарной логики. Согласимся с его постулатом, что Белобородов был просто распропагандированным рабочим, невежественным и вовсе не крупной революционной фигурой. Ну и что? Разве для организации убийства безоружных пленников нужен эрудит, столичный теоретик-марксист? Или -- Соколов пишет, что только убийство Романовых вывело его на всероссийскую сцену?! Но разве этот факт как раз и не доказывает, что товарищ получил положенную ему за преступление награду? Он был вором? Может быть. Разве это мешает быть убийцей? Или председателем совета? Если бы Бруцкусу были известны материалы следственного дела, он негодовал бы куда сильнее. Именем Белобородова подписаны документы, имевшие отношение к самым страшным эпизодам дела, ко всем предварительным убийствам в городе, ко всей подготовке преступления. (Голощекин вернулся из Москвы 12 июля -- на готовое.) По сути, следователь, подчиняясь юдофобским идеологическим импульсам, выгораживал, умалял роль в преступлении одного из главных убийц -- и тогда становятся понятными и кипящее возмущение Бруцкуса, и то, почему спустя семь с лишним десятилетий после окончания следствия историки все еще вынуждены заниматься не только исследованием того, что происходило на Урале летом 1918 года, но простым отысканием первичных фактов. Разумеется, пока не открыты секретные архивы, прежде всего ЦК КПСС и КГБ СССР, самые замысел, планирование и осуществление убийства Романовых на Урале останутся в значительной мере полем исторических гипотез. Но для гипотез у нас все же имеется немало отправных пунктов. Поэтому, предупредив читателя, что, начиная с этой главы, он погружается в гипотетическую часть исследования, что предположения автора, возможно, будут опровергнуты новыми документами, но с той же степенью вероятности подтверждены ими, мы займемся скрытой историей преступления века. Предварительно же, как пролог трагедии, опишем вкратце житие и быт обреченной семьи в последние месяцы земного существования. Глава 26 ИПАТЬЕВСКИЙ БЫТ 30 апреля 1918 года председатель Уралсовета Белобородов приказал августейшей чете с дочерью и двумя слугами войти в тюрьму -- двухэтажный особняк горного инженера Ипатьева. Инженер купил его недавно и сам жил во втором этаже, а первый отвел под контору для своей подрядной строительной компании: комнаты пока пустовали. За время, что Романовы находились на этапе из Тобольска в Екатеринбург, хозяина выселили, а вокруг дома возвели высокий забор (потом для верности построили второй). Узников никто не должен был видеть, и они не должны были никого видеть без разрешения ВЦИКа: ссылку заменили более жестокой репрессией -- тюрьмой. Охраняло дом 75 охранников. Подражая Соколову, по мнению которого этот анкетный факт имел какое-то значение, укажем их национальность: 73 русских и двое, судя по фамилиям, поляков. Охранники делились по обязанностям: внешняя караульная служба, т.е. посты вне дома (вдоль заборов и в саду), и внутренняя охрана, т.е. надзиратели в самом доме. В быту они группировались по землячествам. Первое составляли люди коменданта Александра Авдеева, навербованные им с фабрики Злоказова. Разводящий караульный начальник "злоказовцев" Анатолий Якимов так описывал их следователю: "Авдеев... из его слов можно было понять, что за заслугу перед революцией, т.е. за то, что не допустил Яковлева увезти царя, его назначили комендантом. И, как видать, этим назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда на митинге обещал рабочим: Я вас всех свожу в дом и покажу царя... Главная у них (злоказовской компании. -- М. X.) цель были в деньгах. За пребывание в Доме особого назначения они получали особое содержание, кроме того, и на фабрике получали жалованье как состоявшие в фабричном комитете или Деловом совете. Пил Авдеев и здесь, в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда они переселились в дом Ипатьева" то стали воровать царские вещи. Часто ходили в кладовую и выносили вещи в мешках. Мешки вывозили и на автомобиле, и на лошадях к себе домой, на квартиры. Говорили об этом на фабрике Злоказова, указывая определенно, как на воров, на Авдеева и Люханова." [151] После того, как прошел ледоход, из Тобольска судном до Тюмени, а оттуда поездом доставили в Екатеринбург и остальных членов семьи, свитских, прислугу. Младших Романовых этапировали в Дом особого назначения, а Татищева, Гендрикову, Шнейдер, камердинера Волкова -- туда же, куда уже доставили князя Долгорукого, -- в местную тюрьму. Гиббсу и Жильяру было объявлено о запрете на въезд в Екатеринбург: иностранцы в России всегда, не только после революции, имели привилегии. После прибытия второго этапа решено было увеличить охрану ДОНа. Этим занялся комиссар Сергей Мрачковский, зять дьякона Сысертского завода (что расположен в 20 верстах от Екатеринбурга). Там, на Сысерти, он и навербовал охотников, соблазнив высоким жалованьем (400 рублей в месяц! Царскосельские охранники получали в Тобольске от Яковлева из расчета по 250 в месяц и считали, что жалованье у них преотличное.) "Сысертцы" составили второе землячество; их вожаком был начальник внешней охраны Павел Медведев. Вначале режим был относительно мягким. Злокаэовские алкаши сознательно не мучали узников, просто само их хулигански естественное поведение выглядело пугающе. Камердинер Терентий Чемодуров рассказывал, что "Романовы обедали все вместе, за одним столом с ними обедал комендант Авдеев, часто пьяный, без кителя... Авдеев неприлично и оскорбительно вел себя с Государем: желая взять из общей тарелки какое-либо блюдо, он тянулся рукой между Государем и Ее Величеством и локтем задевал государя по лицу... Ложек, ножей, вилок часто не хватало. Участвовали в обеде и красноармейцы. Придет какой-нибудь и лезет в миску: "Ну, с вас довольно, я себе возьму"... Устраивали переклички. Когда княжны шли в туалет, красноармейцы якобы для караула шли за ними в уборную. Эти рассказы камердинера подтверждаются показаниями разводящего Якимова (сам он в покои допущен не был и лично ничего не видел, но на постах кое-что знали и слышали); "Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку и разносили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не были приятны для царя: "Вы жертвою пали", "Отречемся от старого мира", "Дружно, товарищи, в ногу". Вот, зная Авдеева как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской семьей плохо: не мог он обращаться с ней хорошо по его натуре, поведению. Как я сам наблюдал его в комендантской, думаю, что его обращение с Царской семьей было для нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры про Распутина... что государыня будто бы жила с Распутиным." [152] Предположения Якимова находят подтверждение в художествах, которые следователи обнаружили на стенах ДОНа. Вот их образцы: "Царя русского Николу за хуй сдернули с престолу"; "По всей по деревне погасли огни, Сашка с Гришкой спать полегли"; "Сашка и Гришка сидят за столом, сам Николашка пошел за вином". [153] Охранники, однако, были убеждены, что обращались с царской семьей хорошо. Так показали Проскуряков и Медведев. Режим семьи был однообразен. Вставали в 9 утра, пили чай и полтора-два часа гуляли в саду. Потом Авдеев сократил срок прогулки до часу в день, чтоб "было похоже на тюрьму", как он объяснил Николаю. Обед полагался в час, но, как правило, запаздывал. На питание Николай не жаловался, наоборот, в дневнике похвалил. Ежедневно приносили молочные продуктовые передачи из монастыря (о причинах такой любезности со стороны охраны смотри ниже). Иногда возникали конфликты, чаще всего с Дидковскнм, однажды с Войковым. Как-то часовой выстрелил в окно, из которого выглянула великая княжна: "По-моему, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают" (запись в дневнике от 14 (27) мая). Каждый визит в тюрьму казался событием: за день до выстрела вместе с врачом В.Деревянко пришел некий черный господин, которого семья приняла за коллегу Деревянко ( это был комиссар-чекист Яков Юровский, в прошлом ротный фельдшер). Через месяц комендант предупредил: возможен налет анархистов, надо собраться на этап в Москву: "Немедля начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания караула, по просьбе Авдеева" (31 мая/1З июня нов. ст.). Однажды их посетили сразу 6 человек, сказано было, что это "комиссары из Петрограда". "Приходили какие-то субъекты и молча при нас разглядывали окна" ( 10/24 июня). В эти месяцы царь много читал. Еще в Тобольске он думал над "93-м годом" В. Гюго, романом о революции. Потом последовала "Всеобщая история" Йегера, из прозы "Анна Каренина" ("читал с увлечением"), прежде не читанная 4-я часть "Войны и мира" и -- неожиданно -- "Синее с золотом" Аверченко. В Екатеринбурге, углубившись в библиотеку хозяина дома, он с необыкновенным интересом записывал впечатления от... Салтыкова-Щедрина. На какие-то важные мысли наводило скрытного и мистически настроенного монарха чтение сатирика: ни одному литератору в жизни не дал он столько положительных оценок. Читал все: "Господ Головлевых", "Пошехонскую старину", статьи, сказки -- том за томом: "Занимательно и умно". Последняя, за 10 дней до гибели, запись о прочитанном: "Все эти дни по обыкновению много читал. Сегодня начал читать седьмой том Щедрина. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи" (23 июня/6 июля 1918 года). Чем привлек Щедрин монарха? Вспоминается признание другого мистика и монархиста: "Все остальные черты в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я -- мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и великой Эволюции, а самое главное -- изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина..." (М.Булгаков, Письмо советскому правительству от 28.Ill 1930.) Возможно, по-романовски идеализировавший народ Николай разглядел в книгах Щедрина эти глубочайшие страдания. Режим постепенно ужесточался. Вначале поступала почта: пришла, например, посылка с шоколадом от сестры императрицы Елизаветы Федоровны. (Авдеев и его команда шоколад украли.) Потом почта перестала поступать. Приходила газета: Николай подписался на "Екатеринбургский рабочий". Потом газета исчезла. В дом допускали только священников по двунадесятым праздникам и уборщиц. Но за 20 дней до гибели, царь занес в дневник: "На-днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми" (14 июня/27 н.ст.). Через 17 дней, за три дня до гибели, в дневнике Николая II появилась последняя в его жизни запись: "Вестей извне никаких не имеем." [154] Глава 27 УБИЙЦЫ А. Ленин Главное обвинение Бруцкуса в адрес Соколова таково: следователь на протяжении своей книги не упомянул фамилию -- Ленин. Ни разу. Ученый не забыл процитировать предложение, десятилетиями защищавшее Соколова от подобных упреков : "Соколов, облупив на нужды погрома Свердлова с Голощекиньм, печально восклицает: "Нет сомнения, были и другие лица, решавшие вместе со Свердловым и Голощекиным судьбы Царской семьи. Их я не знаю." "Изучив нрав Соколова, -- комментирует он, -- мы легко расшифруем эти слова. Когда Соколов, имитируя честность и бескорыстие, пишет: "Национальность их мне неизвестна", -- мы знаем, что дело идет о русских, которых требуется замаскировать... Когда он ... не называет других фамилий, кроме Свердлова и Голощекика, только потому, что их не знает, то секрета тут нет никакого: неизвестные Соколову имена принадлежат неевреям. Это имена членов советского правительства во главе с Лениным, это имена главарей чрезвычайки с Дзержинским, Менжинским во главе, это имена вождей Красной армии, давшей силу советской власти..." [155] (Намек на генералов, массами пошедших на службу в РККА.) Приведу здесь почти полностью огромную цитату из Бруцкуса, современника екатеринбургского убийства, рассуждавшего о его первопричине так: "Если бы все члены ЦИКа, все народные комиссары и все вообще влиятельные большевики предложили такое решение этого вопроса, которое было бы неугодно Ленину, ничего из такой внушительной демонстрации не вышло бы... Если все Романовы, оказавшиеся в руках большевиков, были истреблены... то именно такое решение вынес Ленин, один только Ленин... Единственный виновник -- Ленин, и никто больше. О виновности всех остальных можно говорить... как о виновности в гибели казненного от руки судей, вынесших приговор на точном основании закона, или того палача, который рубил голову. Ленин приказал убить Романовых -- это истина, не требующая доказательств, это историко-политическая аксиома. Но за Лениным... упрочена репутация идейного борца... Счастье этого человека беспримерно: от его имени отскакивают все ужасы гражданской войны, террора, миллионы трупов, раскиданные по русской земле... Между тем, Ленин не только попуститель кровопролития, но и убежденный организатор величайшей бойни на Земле... Этого мало. О Ленине точно известно, что он был лично сторонником крови, тем, кого в применении к хирургам называют мясником. Никого и ничего в своей жизни не пожалел Ленин... Это он -- автор теории и практики об истреблении целых классов и горячий поклонник Дзержинского с его бессудными казнями и адскими пытками... Ни разу не узнал он радости прощения. Его сердце, наоборот, отзывалось с удовлетворением на призрак насильственной смерти. Ему даже не пришло в голову помиловать ранившую его Каплан. Он не подписал ни одной отмены смертной казни ни одному рабочему или крестьянину... Его чисто палаческий образ действий в деле братьев Генглез изумил даже его ближайших соратников, хотя они хорошо знали своего Ильича... (Ни в одном источнике или исследовании я не встретил никаких упоминаний о деле Генглез, ни даже их фамилий.) ...а отношение к гибели Шингарева и Кокошкина -- приказ о немедленном розыске их убийц с одновременным назначением этих убийц на командные должности на фронт -- обнаружило силу его политического лицемерия и степень его личного равнодушия к пролитию крови. (Андрей Шингарев и Федор Кокошкин -- арестованные министры Временного правительства, кадеты, по болезни переведенные из крепости в больницу, -- в ночь после разгона Учредительнго собрания были убиты матросами на больничных койках.) ...Душа Ленина не сопротивлялась пролитию невинной крови... Его особое прирожденное свойство -- отсутствие тени сострадания к человеку, отсутствие всякой чувствительности. Вполне уместно предположить, что если бы Ленин не был человеком с такими свойствами души, то судьба Царской семьи могла повернуться иначе. Ни одна революция не сопровождалась истреблением всех членов династии, находившихся в руках у победителей. Это было сделано у нас, потому что нашим владыкой стал человек, проповедывавший истребление классов, а не отдельных людей. Такой проповеди человечество еще не знало, как не знало оно и такого террориста, как Ленин. Романовы были своего рода классом, и убийство всех представителей этого класса -- эта идея могла зародиться в единственной в мире голове, -- голове Ленина... Ленин органически не мог найти иного средства избежать затруднений..- кроме того единственного, которое подсказывал ему его характер: убить, уничтожить, стереть с лица земли. И он отдал такой приказ. Тысячи людей причастны или виновны в гибели Царской семьи, целый ряд условий, исторических и политических, привел к этой катастрофе. Но среди этого запутанного узла причин с особой яркостью выделяется деятельность Ленина, бесповоротно решившего -- казнь. В расследовании об убийстве Романовых не упомянуть ни разу имени Ленина -- на это способен не следователь, не историк, а памфлетист... Искать виновников убийства Царской семьи и не заметить Ленина -- такую тактику мог позволить себе только агитатор, нимало не беспокоившийся, что скажет о его праведных трудах чуткая совесть вдумчивого современника и беспристрастный отзыв историка." [156] x x x В этом фрагменте меня более всего поразила мысль Бруцкуса, что если бы против решения Ленина о Романовых возражали все видные большевики вместе взятые, это не изменило бы его позиции. Ведь Бруцкус не мог знать, что мнение Ленина разошлось с проектом большевика номер два, председателя РВС республики Льва Троцкого, и никакого влияния Троцкий на Ленина оказать не сумел. В 1935 году к Троцкому в эмиграцию пришло сообщение: в камерах Ягоды исчез его старший сын, Сергей, Этот молодой человек -- физик -- испытывал аллергию к политике, насмотревшись на революционную деятельность своего родителя, и сделал карьеру выдающегося инженера-изобретателя. В момент выдворения родителей за пределы СССР Сергей Седов (сыновья Троцкого носили фамилию матери, Натальи Седовой) был влюблен и не понимал, зачем ему нужно покидать Россию из-за политических конфликтов отца. Но через 6 лет Сергей стал догадываться, какую трагическую ошибку совершил. Он успел сообщить, что жизнь его куда хуже, чем даже родители могут себе представить, -- и начались воркутинская одиссея, кашкетинские расстрелы лагерных друзей (по имени начальника лагеря -- палача Кашкетина), Лубянка, неизбежный конец... Видимо, инстинктивно сопрягая в памяти исчезновение сына с судьбой детей-узников Ипатьевского дома, Лев Давидович занес тогда в дневник, сразу вслед за записью о судьбе сына, датированные 9-м апреля 1935 года такие строки: "Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья... Либералы склонялись к тому как будто, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это неверно. Постановление было вынесено в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу теперь, что помню. В один из коротких наездов в Москву -- думаю, что за несколько недель до казни Романовых -- я мимоходом заметил на политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования... Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но... времени может не хватить... Прений никаких не вышло, так (как) я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в политбюро нас, помнится, было трое-четверо: Ленин, я, Свердлов... Каменева как будто не было. Ленин в тот период был настроен очень сумрачно, не верил, что удастся построить армию... Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: -- Да, а где царь? -- Кончено, -- ответил он. -- Расстрелян. -- А семья где? -- И семья с ним. -- Все? -- спросил я, видимо, с оттенком удивления. -- Все, -- ответил Свердлов. -- А что? Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. -- А кто решал? -- спросил я. -- Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях. Больше я никаких вопросов не задавал, поставил на деле крест. По существу решение было не только целесообразным, но и необходимым... В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и крестьян не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей степени свойственна, особенно на великих политических поворотах." [157] Один из последних защитников безнадежной версии "приговора Уралсовета" Г. Иоффе не мог проигнорировать запись Троцкого: "Конечно, это серьезное свидетельство" но ценность его, на наш взгляд, снижается другой записью... В 30-х годах в Париже вышла книга бывшего советского дипломата Беседовского (перебежавшего на Запад) "На путях Термидора". Касаясь расстрела Романовых, он по вполне понятным для него причинам утверждал, что к этому были причастны Свердлов... и Сталин. О характере своих литературных трудов сам Бекдовский отзывался пренебрежительно, говорил, что просто издевается над читателем. Несмотря на легковесность откровений Беседовского, Троцкий... сделал такую запись: "По словам Беседовского, цареубийство было делом рук Сталина"... Это, конечно, может породить некоторое сомнение в точности дневниковых воспоминаний Троцкого, относящихся к казни Романовых: в них все же чувствуется некий налет политической тенденциозности." [158] На наш взгляд, никакого сомнения это породить не может: Троцкий сам писал, что не знал, кто и как действовал в Кремле во время его отсутствия. Почему бы ему и не предположить всерьез, что за его спиной на Ленина повлиял Сталин, тем более, что в других случаях это наверняка бывало и правдой... Конечно, Троцкий был политически лукав и тенденциозен: упрекать за это политика -- все равно что шахматиста за умение комбинировать на доске. Вот хоть по цитируемому тексту: Троцкий притворяется, что не помнит, кто состоял в тогдашнем политбюро: "Трое, четверо... Каменева как будто не было." Каменева-то не было, он до августа -- в плену у финнов, но было их в бюро ЦК (так оно называлось в 1918 году) все-таки не трое, а четверо, и четвертым был Сталин. Поскольку миф, якобы Сталин не принимал серьезного участия в революции и гражданской войне, а сформировался как чистое дитя аппаратной клики, распространялся троцкистами, то их лидер даже в собственном дневнике не захотел признать, что уже в 1918 году Сталин попал в четверку высших руководителей партии. Но -- отлично помнил об этом, а потому мог поверить Беседовскому. Или хотел верить: каждый практический политик копит информацию, которая компрометирует соперника... Это вовсе не отменяет правдивости того, что Троцкий не прочитал у прохвоста Беседовского, а знал и помнил сам. Интересные факты по кремлевскому сюжету цареубийства собрал и проанализировал Р. Пайпс. Достаточно было ему назвать имя вдохновителя убийства, и, как в детективах Агаты Кристи, на месте преступления проступили очевидные следы убийцы. "Есть довольно веские подтверждения, что вскоре после начала чешского восстания Ленин поручил ЧК начать подготовку к уничтожению всех Романовых, проживавших в Пермской губернии, -- пишет американец. -- В качестве повода для убийства надо было использовать инсценированные побеги. По указанию Ленина ЧК собиралось устроить изощренные провокации... В Перми и Алапаевске замысел удался, в Екатеринбурге он не понадобился." [159] Историк сопоставил следующие факты и даты: 12 июня в Перми убивают великого князя Михаила Романова (брата царя). Пермские власти оповещают население, что он "похищен белогвардейцами". 17 июня эта информация распубликована в столичных газетах. (Через месяц пресс-бюро Совнаркома подтвердит, что Михаил Романов прибыл через Омск в... Лондон.) 18 июня председатель Совнаркома В. И. Ленин собственной персоной дает интервью газете "Наше слово": мол, сообщение о побеге Михаила верно, а вот жив или мертв Николай -- правительство пока точно не знает. "Для Ленина было крайне нехарактерно, -- пишет Пайпс, -- давать интервью в "Наше слово", либеральную газету, которая, насколько ей позволяли обстоятельства, критически относилась к большевистскому режиму и с которой большевики обычно старались не связываться. Не менее любопытно его неведение об участи царской семьи -- ведь правительство легко могло узнать все относящиеся к делу факты. Вплоть до 28 июня пресс-бюро Совнаркома утверждало, что ему ничего неизвестно о судьбе бывшего государя, хотя признавало, что поддерживает ежедневную связь с Екатеринбургом. Только 28 июня, якобы после получения телеграммы от главнокомандующего Североуральским фронтом Р.И. Берзина, что 21 июня он лично посетил дом Ипатьева и нашел, что все его жильцы живы, советское руководство сделало сообщение, что Николай и его семья вне опасности... Задержку на неделю этой информации можно объяснить только как попытку намеренно утаить ее... Такое странное поведение правительства делает правдоподобной гипотезу некоторых современников, что слухи распускались Москвой с целью проверить реакцию общественности на убийство бывшего государя. Только в кругах аристократии и монархистов наблюдалась тревога за судьбу царской семьи. Русский же народ в целом, как интеллигенция, так и массы, не выказал никакого отношения к судьбе бывшего царя.Возмущения общественности за границей также не наблюдалось Явный намек в печати, сделанный с целью проверить реакцию на смерть царя за границей, не вызвал протеста ни в одной западной стране. Похоже, что безразличие к этим слухам внутри страны и за границей решило участь царской семьи." [160]. Пайпс почему-то не сопоставил хронологию совнаркомовских действий с теми екатеринбургскими событиями, что описаны в следующем разделе его исследования. В тот же день, когда появилось совнаркомовское сообщение о бегстве Михаила, в Екатеринбурге появился некий посланец монархических кругов "Сидоров" и добился от советского начальства разрешения передавать в ДОН свежие молочные продукты из ближнего монастыря. И назавтра после заявления Ленина, так-таки и не узнавшего, жив или погиб в эти самые дни Николай II, в дом как раз монахини принесли бутылку сливок, в пробке которой была спрятана записка на французском языке. 21 июня ДОН осмотрели Берзин со свитой и назавтра туда явилась группа рабочих, к радости семьи открывшая наглухо забитое до этого верхнее окно. А через два дня пришло новое письмо, где настаивалось на совершенной необходимости, чтобы одно из окон открывалось. Что было уже исполнено предусмотрительным Шурой Авдеевым,.. В ночь с 26 на 27 июня узники готовились встретить спасителей. (Алексей единственный спал в спальне родителей). "Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые", -- написано в дневнике царицы. Но сигнала не последовало. "Ожидание и неуверенность были очень мучительны", -- занес царь в дневник. "Что заставило ЧК изменить планы, установить невозможно" (Пайпс), но на следующий день в столичных газетах появилась официальная телеграмма (датированная еще 21-м числом), мол, Романовы, оказывается, живы и благополучны в Екатеринбурге... Зондаж ситуации Совнаркомом и его председателем протекал абсолютно синхронно с действиями провокаторов, орудовавших вокруг Ипатьевского дома. Бруцкус оказался прав: участие Ленина в цареубийстве было направляющим и решающим. Поскольку организовывалась акция с начала июня, теоретически возможно, что у сведений Беседовского, афериста-сочинителя, имелся некий фундамент: Сталин мог принимать участие в деле, подходящем ему по квалификации и темпераменту. Но -- лишь на самом первом его этапе. После же его убытия в Царицын (5 июня) роль главного практического куратора, первого ленинского помощника в этом деле, возложили на председателя ЦИКа Советов Якова Моисеевича (он же Михайлович) Свердлова. Б. Свердлов Яков Свердлов -- темная лошадка большевистского штаба. Типичнейший большевистский практик: никогда не бывал за границей, поэтому до 1917 года Ленин и не знал его лично. Даже во внутрироссийском руководстве Свердлов -- уральский провинциал: поставленный во главе петербургского комитета, провалился через два месяца. Подозревал, что среди столичных товарищей действовал провокатор, выдавший его, тамошнего новичка. После революции познакомился с бумагами департамента полиции и понял, что среди шести членов ПК он единственный не состоял на тайной службе ни у кого, кроме товарища Ленина. Авторитет его в партии был велик. Потому после Пражской конференции, на которой он не присутствовал, Ленин кооптировал, как было сказано выше, Свердлова в ЦК и в Русское бюро -- уникальный случай для вождя большевиков по отношению к лично незнакомому практику. В 1917 году они наконец встретились, когда вождь приехал в Россию. Ленин захотел было выкинуть этого незнакомца из нового ЦК, но наткнулся на столь твердое сопротивление собственных функционеров, что уступил и ввел Свердлова в руководство. Впоследствии радовался: "Партия нас поправила". Вскоре Свердлов становится его ближайшим помощником, оттеснив прежнего адъютанта, Зиновьева, на полочку ниже себя. Ленин был несомненно харизматической личностью, убежденной в своем историческом предназначении и умевшей внушить признание своей великой незаурядности как стратега и тактика всем окружавшим большевикам. В кругах партии его звали "Старик" и "Ильич", как в селах зовут почтенных старейшин, Но у него имелся кардинальный недостаток, простительный на посту лидера небольшой революционной партии, но нетерпимый для главы правительства, каким он готовился стать. Ленин был слабым практическим администратором (отсюда, кстати, обилие провокаторов в важнейших узлах его партии) -- нет, не политическим дирижером (это как раз была его стихия), а именно управителем текущих, в частности -- кадровых, дел. На посту премьера он непрерывно занимался мелочами, недостойными ни его поста, ни его масштаба, и упускал из обзора центральные административные проблемы. В гражданскую войну, к примеру, занимаясь распределением орудий или там вагонов с боеприпасами, огорошил собственного "Наполеона", Троцкого, предложением уволить всех офицеров-профессионалов и назначить главкомом большевика Лашевича. Троцкий возразил: это невозможно, в Красной армии служит 30 тысяч бывших офицеров, кем их заменить? "Неужели столько!" -- восхитился премьер, не подозревавший во время войны о величине подобного явления в собственной армии. Достоинством Ленина как руководителя было то, что он знал этот свой порок и не боялся возвышать рядом с собой выдающихся администраторов. Например, еще только готовясь к захвату власти, возвысил давнего личного и политического противника Льва Троцкого. Ситуацию понимали современники. "Ведущими актерами в исторической драме, известной под названием Октябрьская революция, были Ленин и Троцкий, -- писал кинооператор генштаба (сначала царского, потом советского) Янис Доред. -- Они дополняли друг друга своеобразным методом: Ленин был великий теоретик, который, не мешкая, давал приказы о внедрении в жизнь самых фантастических теорий. Троцкий, обладая административным талантом, приводил эти планы в исполнение. Оба были одарены недюжинным умом, обоих обуревала жажда власти". [161] Двумя другими деятелями, обладавшими великим талантом администратора, были выдвинутые Лениным одновременно с Троцким на первые места в партии и стране Свердлов и Сталин. В книге о Сталине Троцкий сочувственно цитирует некоего наблюдателя по фамилии Верещак: "Я всячески хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии. В то время, как ... в качестве ораторов выступали Ленин, Зиновьев, Каменев, -- Сталин и Свердлов молча дирижировали большевистской фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал значение этих людей". Троцкий комментирует: "Верещак не ошибся: в закулисной работе по подготовке съезда она были очень ценны.... Они не всегда прибегали к принципиальным доводам, но умели быть убедительными для среднего командного состава, для провинции".[162] В 1917 году к большевикам хлынула масса левонастроенных авантюристов: партия выросла раз в десять за счет послереволюционных новобранцев. Хозяином-распорядителем этих новых для Ленина людей стал Свердлов: фактически он отстраивал для вождя совершенно новую партию, в которой подпольный слой ее ветеранов оказался в явном меньшинстве. Правда, в дни захвата власти Свердлов (как и Сталин) стушевался: принимать самостоятельные политические решения в отсутствие скрывшегося в подполье вождя оба еще не умели -- может быть, не рисковали... И место в высших эшелонах власти досталось практическим вождям переворота -- Троцкому и Каменеву. Но через две недели после восстания Каменев провел в возглавляемом им ЦИКе Советов (аналоге советского парламента) указ об отмене смертной казни, и Ленин тут же прогнал его, назначив новым главой государственной власти Свердлова. Он оставил его одновременно и секретарем ЦК, главой партийного аппарата, причем настолько могущественным, что иногда в документах Свердлова именовали председателем ЦК РКП (б). Когда в 1919 году Свердлов умер от испанки, а Троцкий отказался занять место единственного заместителя Ленина, мотивируя это тем, что еврей не должен править Россией, дорога реальному претенденту на необъятную власть, товарищу Сталину, оказалась вполне открытой. Ленин высоко ценил своего исполнителя: "Товарищ Свердлов наиболее отчеканенный тип профессионального революционера... человек, целиком порвавший с семьей, со всеми удоб- ствами и привычками старого буржуазного общества, который целиком и беззаветно отдался революции." [163] Сталин: "Вождь и организатор нашей партии и нашего государства... организатор до мозга костей, организатор по натуре, по навыкам, по революционному воспитанию, по чутью -- такова фигура Якова Михайловича Свердлова". [164] Именно его Соколов посчитал главной пружиной цареубийства. Но Борис Бруцкус по-иному толковал и личность председателя государства и партийного аппарата, и его роль в екатеринбургском расстреле: "Неунывающий носитель национального духа легко перепархивает в высшие сферы и находит здесь крупную поживу -- Свердлова... Соколов пишет: -- Яков Мовшевич Свердлов, мещанин г. Полоцка, Витебской губ., еврей, родился в 1885 году в Н.Новгороде. Учился в нижегородской гимназии, но не кончил курса и был затем аптекарским учеником. В 1907 году был членом Пермского комитета большевиков и по приговору Казанской палаты осужден в крепость на 2 года. В 1911 сослан в Сибирь, бежал и опять сослан... избран членом ЦК... был членом военно-революционного комитета, руководившего переворотом 25 октября. Это, так сказать, официальная биография, и Соколов не выходит из ее рамок, потому что оно ему невыгодно. Но мы выйдем -- в интересах правды. Первый президент Российской Советской республики был не Яков Михайлович Свердлов, а Яша, или, чаше, Яшка Свердлов, который так Яшкой и умер. Когда пришлось писать некролог, газеты оказались в величайшем затруднении: что сказать о Яшке, кроме того, что он и на стезе высокой остался таким же хулиганом, каким был всю жизнь. Избрание Свердлова в председатели ЦИКа было одной из знаменитых "улыбок Ленина", язвительных гримас Ильича, предназначенных для посрамления оппозиции в ЦИКе и издевательства над "иностранной буржуазией". Свердлов отличался пронзительным голосом и решительными манерами. Лучше него никто не мог прикрикнуть на существовавших тогда в ЦИКе представителей меньшевиков, закрыть рот хулиганской угрозой или ударом кулака об стол... Яшка был незаменимым руководителем прений и голосований, которые он направлял, как хотел, одним и тем же средством -- голой угрозой... В Москве знали, как Ленин хохотал, представляя Яшку, высказывающего свои дружеские чувства напыщенному титулованному дипломату, королевскому камергеру или гофмейстеру. Таков был Свердлов... Ленин не допустил бы и более серьезных людей издать звук один в вопросе, от решения которого в значительной степени зависели судьбы Красной республики! " [165] Все-таки общие соображения Бруцкуса не дают нам ответа на поставленный в начале вопрос: действительно ли у Соколова в руках оказались улики, ведущие только к Свердлову, и ни одной, тянувшейся к Ленину, и он поэтому как добросовестный юрист не посмел назвать имя Ленина как самого вероятного организатора убийства -- ибо не имел против него прямых улик ("их имен я не знаю")? Но в такую модель поведения юриста могут поверить только люди, которые не читали материалов его следствия. Ибо главной уликой и против Свердлова, и против Голощекина являются для Соколова зашифрованные (и незашифрованные) ленты телеграфных переговоров Кремля и Екатеринбурга. Но на этих лентах всегда стоят два адресата: "Совнарком; Председателю ЦИК Свердлову" либо "Секрсовнаркома Горбунову, председателю ЦИК Свердлову". Невозможно поверить, будто следователь всерьез посчитал, что единственным человеком, интересовавшимся в кабинете министров судьбой Романовых, был товарищ Горбунов -- личный секретарь Владимира Ильича Ленина... Как обычно то, о чем умалчивает Соколов, выбалтывает простая солдатская душа -- Дитерихс. По его тексту, "Ленин готов был идти на всевозможные уступки требованиям момента, на смягчение режима", но "в это критическое время выявил себя Троцкий", "тайный глава власти, с его отрицательной гениальностью человека-демона". [166]. Естественно, что, по Дитерихсу, не уступчивый и смягчившийся Ленин, лишь украшавший своей русской фамилией советскую власть в Кремле, а стоявшие у его трона свободы, гения и славы еврейские палачи решили участь царской семьи. Я допускаю, что некие лица возле Свердлова и Голощекина, чьих имен Соколов не знал, -- это, в его представлении, были вовсе не Ленин с Дзержинским (подумайте, интересно ли творческому человеку найти такие очевидные фамилии преступников), но тайные мудрецы Сиона. ...К слову, о Троцком. Его слабостью, обеспечивавшей поражение в схватке с любым соперником в большевистском руководстве, было "доверие к своим". Как упоминалось выше, врагов обманывать он умел не хуже коллег, воспринимая это как вариант военной хитрости. Но против своих ведь будто не положено воевать и подличать? "Наша честь в верности" -- он еще до Гиммлера исповедовал эту формулу чести СС. Свои же нередко пользовались этим и накалы