молчит,
то намного больше ему нравится.
     И они  вернулись к Чекасову и легли спать на лежанку, и Стеша переспала
с ним чисто символически, и Чекасов это, конечно, почувствовал и спросил ее:
     - Тебе со мной плохо?
     А она не ответила, промолчала. И он опять спросил:
     - Почему ты молчишь?
     А Стеша сказала:
     - Понравиться тебе мечтаю.
     И  назавтра,  как  только Чекасов ушел в  магазин  за  хлебом и еще  за
чем-нибудь  съестным,  Стеша  свалила  все свои манатки  в  сумку  и,  дверь
захлопнув, уехала на  вокзал, и там свободно, как  по заказу, взяла в  кассе
билет. И  всю дорогу домой  и  дома уже злилась  она на Чекасова и заодно на
себя, и на себя даже больше злилась, чем на него, так как понятно ей стало и
ясно,  что не  сможет она теперь без Чекасова жить, а  если и сможет, то еще
скучнее и хуже,  чем раньше. То есть незавидная это  получится  жизнь. Да  и
вообще не  жизнь это будет,  а ее подобие. И Стеша  прозлилась без  толку  и
пользы всю  ночь и все наступившее за  ночью  утро, а потом, чтоб как-нибудь
себя  взбодрить  и взять в руки,  решила она выползти в город и пошляться по
городским улицам, и сходить хоть в кино любое. И она вышла на проспект Карла
Маркса и Фридриха Энгельса и столкнулась на тротуаре  носом к носу с  бывшим
главным механиком их Завода. Его когда-то, после несчастного случая с Жорой,
с работы сняли и уволили, говоря, что это он во всем виноват. И она сказала:
     - Ко мне зайдешь?
     А он сказал, что всегда готов.
     И когда они к ней приехали и вошли, позвонил Чекасов и сказал:
     - Я в городе. К тебе можно?
     А Стеша сказала:
     - Я занята.
     А он:
     - Да я ненадолго.
     А она:
     - Ладно, часов в девять приходи. Но не раньше.
     И Чекасов пришел, как и сказала она, ровно в  девять часов и позвонил в
дверь - два коротких и один длинный. А  главный  механик этот  бывший еще не
ушел от нее. Не удалось Стеше его до этих пор выставить и отделаться от него
не удалось. И он лежал у нее в постели под одеялом и пьяно спрашивал:
     - Это кто, муж?
     А Стеша ему сказала:
     - Лежи тихо, мудило.
     А Чекасов,  он  все звонил  и  звонил в  дверь,  и говорил  в  замочную
скважину:
     - Стеша, открой, это же я, Стеша.
     А  она ему  не открывала.  И он подождал  какое-то  время на лестнице и
снова стал непрерывно звонить, ничего не дождавшись, и он звонил и говорил в
дверь, прижимаясь к ней губами и лбом:
     - Стеша, - говорил, - открой. Я два слова скажу и уйду.
     И говорил:
     - Я же люблю тебя, Стеша.
     А  Стеша,  конечно,  никаких  его  этих слов  не  слышала,  потому  что
находилась она с бывшим главным механиком во второй комнате, в спальне, и на
большом расстоянии от двери. А кроме того, входная дверь у нее снаружи кожей
была обита натуральной, а под кожей этой толстый слой поролона уложен был, и
посторонние звуки сквозь него внутрь квартиры практически не проникали.

     Общий тост

     То,  что  не  нужна  ей никакая  любовь  земная, в известном,  конечно,
понимании и  смысле слова,  Даше стало  ясно еще  до выписки из  больницы. А
нужен ей был теперь  вместо всего прочего покой, один только покой и  ничего
больше, кроме покоя. Врачи лечащие ей так и сказали:
     - Главное - это полный  и  абсолютный покой, -  и дали ей вторую группу
инвалидности. А  сначала комиссия ВТЭК и вообще  собиралась первую группу ей
дать.   На   основании  перечня   ее   внутренних  болезней  и  перенесенных
хирургических операций. Но председатель этой авторитетной комиссии, железный
такой дядька старой закалки  и  в стальных очках  на лице, сказал,  полистав
предварительно соответственный пакет документов:
     - Так ее же, - сказал, - успешно оперировали, и никаких  вышеозначенных
болезней не осталось в ней и на показ.
     И еще он сказал уже ей, Даше, лично и непосредственно:
     - А ну-ка, сказал, - больная, присядьте.
     И  Даша присела,  держась, правда, рукой за край стола,  возле которого
она стояла, представ перед этой комиссией.
     - А теперь встаньте.
     И Даша встала.
     - А теперь - сесть, встать. Сесть, встать. Сесть, встать.
     И  Даша  снова  подчинилась председателю и  послушно  выполнила все его
команды. И  у  нее только голова  слегка пошла кругом и ноги одеревенели  на
короткое время. И он, председатель, сказал в заключение, делая вывод:
     - Ну вот, - сказал, - больная в данное время вполне здорова, коллеги.
     И  Даше единогласно  дали  вторую  группу, потому что спорить с мнением
председателя  комиссии или  тем  более ему  возражать не полагалось по штату
никому и не  имело реальных последствий.  И  она стала  жить у себя дома  на
группе,   получая  ежемесячно  назначенное  ей   пенсионное  обеспечение.  И
Вовик-муж  с нею стал жить вместе. И он, Вовик, вернувшийся из  длительной и
опасной  экспедиции героем, устроился обратно на  родной мехзавод, откуда  и
уезжал  в дальнюю  дорогу года три, наверно, назад,  не меньше. Он тогда как
раз  и Дашу навсегда бросил, не сойдясь с  ней своим характером, и на работе
противопоставил  себя  трудовому коллективу, и уехал,  хлопнув  дверью, куда
глаза  глядят,  то есть в  экспедицию.  А  теперь  вот  он  в свой коллектив
вернулся наподобие блудного сына и к  Даше в семью  вернулся с повинной, так
как определил для себя в разлуке  и вдали от дома, что  любит  он ее  больше
жизни.
     И  Вовик  проявлял о  Даше  отеческую  заботу  и  внимание, и все домой
приносил из продуктов,  и самостоятельно  выполнял  хозяйственные работы  по
дому, и зарабатывал вместе с тем прилично и достаточно для поддержания жизни
и быта. И день рождения Даши он решил отмечать, как всегда отмечали они этот
день в былые добрые времена. А она говорила:
     - Какой день рождения? Не надо.
     А он сказал:
     - Надо, - и никаких.
     А не хотела Даша устраивать празднование сейчас, потому что, во-первых,
сил у нее  на это не было и здоровья.  И желания тоже  не было. А во-вторых,
сильно  она  сомневалась,  что может получиться у них  какое-то  более-менее
праздничное  веселье  при нынешней  их  нехарактерной  жизни  и  натянутости
отношений, возникшей из-за того, что Вовик из  излишне  часто говорил Даше о
своей к ней большой любви. И:
     - Я, - говорил, - тебя люблю и буду любить вечно и дальше, и мне в этом
твои удаленные органы помехой не служат. Но я ж, - говорил, - мечтаю, чтоб и
ты тоже меня ответно любила, что с моей стороны естественно.
     А Даша говорила:
     - Вовик, я не могу.
     А он спрашивал:
     - Почему?
     А она говорила:
     - Болит у меня там все, внутри.
     И Вовик  поначалу  легко  и  с чувством глубокого понимания принимал  и
переносил такое  свое ложное положение  при Даше  и держал себя  в достойных
рамках.  Он только через некоторые промежутки времени опять  спрашивал у нее
как бы  ненароком  и невзначай про  то  же  самое,  наболевшее,  а она опять
отвечала  ему, что пока еще, к  сожалению, не  может. И Вовик  говорил ей  и
объяснял, что  это же  не прихоть его и не детский каприз и что ему любовные
узы с ней нужны и жизненно, можно сказать, необходимы два раза в неделю. Для
деятельности и функционирования организма.
     -  Про  это,  -  говорил,  - и  журнал  "Здоровье"  постоянно на  своих
страницах пишет.
     А  Даше нечего  было ему на  такие  серьезные  доводы  ответить,  и она
уходила, выбрав подходящий момент, в кухню и сидела там в одиночестве и сама
с  собой. И подобный  образ жизни  и  Дашиного  поведения, конечно, поневоле
накалял  атмосферу семейного  очага  и  нервную систему  Вовика,  а никакого
действенного  пути разрешения возникшей напряженности не находилось у них до
поры   до   времени  и   не  предвиделось.  И  однажды,  на  исходе   такого
безрезультатного разговора, когда Даша снова, в какой уже раз произнесла "не
могу  я", Вовик ей  ответил,  что он очень хорошо ее понимает и  сочувствует
такому  факту, что  у нее внутри все болит,  но есть  же, сказал, на свете и
другие общепринятые нормы и способы интимных контактов между людьми. И Даша,
конечно, поняла с полуслова, на что именно  он намекает и  что подразумевает
под этими намеками, но виду никакого  не подала, потому что подумала об этом
и  вообразила  себе все в  деталях  и в мелочах, и  от одних уже  мыслей  ее
затошнило так, как перед первой операцией тошнило в коридоре больницы. Хотя,
конечно, это и не являлось для  нее  чем-то новым или неприемлемым, и делала
она  это  в своей жизни не один  раз и не два и с  большим удовольствием и с
радостью,  но то  ведь  бывало у  нее  с Сергеевым, и с ним  все само  собой
получалось  и происходило. Он, Сергеев, и не заикался никогда на эту тему  и
не вспоминал,  а  ее саму  туда, к  нему,  тянуло и влекло непреодолимо. А с
Вовиком она не могла почему-то  себе такого позволить и разрешить. И  может,
лишь потому не могла, что вырезали из нее все, и  лишилась она этих присущих
женских  чувств  и  желаний  начисто,  а  может, и не потому. Но  не  могла.
Неприятно ей было органически даже представить такое.  И Вовик, видя, что не
идет  и не складывается  у них конструктивный разговор по душам, отпустил ее
до  наступления  вечера в  любимую кухню, на  покой, и  перед тем, как спать
начали они укладываться, он еще к этому отложенному  разговору возвратился и
стал  уговаривать   Дашу  ласково,  по-доброму  и  по-хорошему  -  ну,  чтоб
попробовала  она  все-таки на  всякий  случай, а  вдруг у нее получится. И в
конце концов он  смог  настоять на своем и  убедить Дашу, и  она попробовала
исполнить его просьбу и желание. И ее, конечно, вытошнило прямо ему на ноги.
И он, Вовик, обиделся на Дашу и  почувствовал  себя  оскорбленным до  глубин
души и  униженным  в лучших  чувствах, и он сказал,  что  я  тебя, значит, и
больную  люблю, несмотря ни на что и невзирая, а ты, выходит, мной брезгуешь
и пренебрегаешь.
     И Даша  говорила  ему, что  не брезгует она,  а не может, а  он  ее  не
слушал. И он ушел в ванную комнату отмываться, а отмывшись, лег на кровать и
уснул или же притворился крепко и беспробудно спящим.
     А потом,  днем, когда  он проснулся  и встал,  Даша  сказала ему,  что,
может, ты подыщешь себе женщину какую-нибудь пока, а  там, со временем,  все
оно, возможно,  наладится и образуется, и войдет в свои привычные берега.  И
Вовик охотно согласился с Дашей, и принял ее идею на вооружение, и вскорости
явился домой совсем уже ночью и буквально в одних трусах, без преувеличения.
И  он  рассказал,  что нашел, значит, по ее  совету  общедоступную  женщину,
пригодную для удовлетворения  его мужских запросов,  и  к ней поехал,  чтобы
запросы  эти,   будь  они  неладны,  удовлетворить,  и  пока  он  с  ней  их
удовлетворял  -  в  одной  комнате,  в  другой  его обобрали  и ограбили  до
последней нитки ее соучастники в преступлении. И деньги все у него украли, и
китайские  кроссовки, и куртку производства страны Иран, и джинсы, и свитер.
А  он эти  все  приличные вещи  заработал, между  прочим, тяжелым и  честным
трудом в далекой длительной экспедиции. И вот он в таком, раздетом до трусов
и ограбленном виде пришел домой и шел через  весь город, из одного его конца
в другой, босиком,  так как  общественный городской транспорт в ночное время
суток  не работает, а на такси или на  частника у него, ясное дело, денег не
было, да никто бы ему и не остановил машину,  увидев, что он идет пешком и в
трусах поздней осенней ночью. И Даша согрела Вовику чаю и дала поесть, и  он
выпил  перед  едой  стакан  водки с медом, чтобы тем самым  прийти  в себя и
согреться  изнутри,  и  предотвратить  возможное   наступление   какого-либо
простудного заболевания. И конечно, он, Вовик, высказал  Даше,  что все  это
из-за  тебя  со  мной приключилось  и по  твоей  милости и  причине,  а Даша
сказала, что да, она согласна с ним и вину за собой  осознает и не отрицает,
но и  он тоже обязан был смотреть, с кем  идет и куда, и  быть  осторожнее и
разборчивей в связях.
     А Вовик говорит ей:
     - Ты ж сама сказала, чтоб я женщину себе нашел. Я и нашел.
     А Даша говорит:
     - Разве это женщина?
     А Вовик говорит:
     - А кто?
     И тогда, в  результате этого несчастного случая,  Даша  собственноручно
предприняла усилия в нужном направлении и в то время, как Вовик находился на
работе, она позвонила Лене, подруге своей и  родственнице, и обрисовала ей в
общих чертах суть дела, и попросила оказать посильную помощь и содействие. И
Лена сказала:
     - Пускай зайдет ко мне завтра. Помогу. И заодно сахара вам отсыплю пару
килограмм - мне тут перепало.
     И  Вовик зашел  к Лене - за сахаром, ну  и так, чтобы проведать, потому
что не видел  он ее не один год, а у нее за  это время  его продолжительного
отъезда  и ребенок  еще один  успел появиться и подрасти, и  мужа ее Жору на
заводе убило трубой, а  он, Вовик, и его тоже когда-то знал хорошо и близко.
И он, значит, пошел к  ней, к Лене, чтобы взять обещанный сахар, и увидел ее
новую  трехкомнатную  квартиру и нового ее ребенка - сына,  и познакомился с
Сергеевым  и с учительницей средней  школы No 33, преподававшей  там русский
язык  и  историю. И она  не состояла  ни с кем в браке и замужем никогда  не
была, и жила одна в тесноте со своими пожилыми родителями, а к Лене зашла за
сахаром, которого было у Лены много. И они познакомились друг с другом через
Лену, считая, что  их знакомство есть  простая случайность, и Вовик  взял  у
Лены сахар - два килограмма, и учительница взяла столько же, и он сопроводил
ее, эту холостую учительницу, к ней домой и договорился о скорой  встрече  и
свидании.  А о том, что  у  него имеется  жена, Вовик учительнице умолчал. А
Даше он принес сахар и рассказал, что у  Лены завелся теперь новый  какой-то
мужик вместо Жоры, Сергеев, и сказал, что он  ему пришелся не по вкусу своей
молчаливостью  и  угрюмостью. И  про учительницу тоже рассказал Вовик Даше -
что  вот  как  удачно   ему  и  неожиданно  повезло  с  ней   встретиться  и
познакомиться.
     И началась, значит,  у них с того  памятного дня новая, можно  сказать,
жизнь,  так как стал Вовик приходить со  своей учительницей домой. А  больше
некуда им было деваться. Потому и стал он с ней приходить. Привел ее впервые
и сказал:
     - Это, - говорит, - моя сестра Даша.
     А учительница говорит:
     - Очень приятно.
     А Даша тоже ей говорит:
     - И мне приятно.
     И она приготовила им растворимого кофе с молоком и с печеньем и подала,
и ушла на  кухню, оставив их вместе  и наедине и создав все условия.  И Даша
сидела  на кухне, не выходя, и слушала радио до тех пор, пока они не ушли из
комнаты и из  квартиры.  И  потом, впоследствии,  Вовик приводил учительницу
дважды в неделю -  по  средам и по воскресеньям, сказав ей, что  Даша  очень
больной человек  и имеет инвалидность второй группы, и потому,  сказал, не в
состоянии она никуда уходить, пока мы  здесь любим друг друга. И учительница
сперва говорила, что  ей неловко и неудобно, а Вовик  говорил, что  она  нам
мешать не будет,  так как характер у нее мягкий и  скромный.  И  учительница
постепенно   привыкла  к   Даше   и  перестала  стесняться  ее   неизбежного
присутствия. И они пили чай всей компанией, втроем с Дашей, и разговаривали,
поддерживая общую  незначительную  беседу,  а потом, в  нужный  момент, Даша
собирала  со  стола на поднос чашки и другую использованную посуду и уносила
ее  в кухню,  и оттуда  не  возвращалась. И  она  мыла эту посуду  с  мылом,
внимательно и  не  спеша,  и вытирала, и расставляла ее  по  своим местам. А
закончив  с  посудой,  Даша  включала  погромче  радио  и  слушала  то,  что
передавали, сидя за  столом  или лежа не  раскладушке с  поджатыми под  себя
ногами и руками. И она думала, что спасибо большое Ленке  и что она все-таки
хорошая и отзывчивая баба,  хоть и  страшно невезучая  и несчастная. А что с
Сергеевым  она теперь живет,  так  я  же сама  от него  первая  отказалась и
отвернулась,  по собственному желанию. И ее, Ленку, можно, значит, оправдать
и  простить,  и  его  можно.  И  она  засыпала  так,  лежа  на  раскладушке,
поставленной поперек  кухни, и  спала до следующего утра тихо  и  спокойно и
практически без сновидений.
     А  тут, значит,  в  одно  из  воскресений  проводил Вовик, как  обычно,
учительницу и зашел к Даше на кухню, и говорит:
     - День рождения у тебя скоро.
     А Даша говорит с раскладушки:
     -  Оставь  меня в  покое,  и  не  надо мне,  -  говорит, - никакого дня
рождения.
     А Вовик:
     - Как это так не надо? Надо.
     Даша говорит ему, что и обсуждать этот вопрос  не хочет и не намерена и
что самочувствие у нее ухудшается день ото дня, а Вовик свое:
     - Отметим. И Лену, - говорит, - пригласим с Сергеевым. И ты не думай, -
говорит,  -  я  не верю  сплетням,  что  ты  с ним путалась  в период  моего
вынужденного отсутствия. А еще,  - говорит, - вторую  твою Елену тоже  можно
позвать  с  ее  этим  учителем  танцев.  Он  хоть  и  дурак,  но  веселый  и
жизнерадостный. И эту тоже, вашу общую подругу. Стешу.
     А Даша говорит:
     - Тогда давай и твою учительницу зови для полного счастья и кворума.
     А Вовик говорит:
     - Нет, ее звать не надо. Она ж думает, что ты моя сестра.
     И  Даша еще  несколько раз просила его и отговаривала  не выдумывать  и
ничего в ее честь не затевать, а Вовик все равно не послушался и поступил по
своему усмотрению,  и всех пригласил и позвал, и отложил очередную встречу с
учительницей, перенеся ее на другое, более удобное время.  И  он  сам все на
праздничный стол достал и  приготовил почти без Дашиной помощи и участия,  и
салатов всяких нарезал осенних,  и  колбас, и  сыра, и  картошку  отварил, и
нажарил  кур. И к  этому купил  он для мужчин "Русской" водки по  бутылке на
брата,  а  для  женщин  - бутылку азербайджанского коньяка и  красного  вина
портвейн  массандровского  розлива  в  неограниченном  количестве. Да, а  на
сладкое,  или, как  говорится,  на десерт,  приобрел Вовик свежих  вафельных
трубочек, заполненных густым кремом, и отборных яблок антоновка.
     И  гости  прибыли в  назначенный  день  и  час все как  один человек  и
сердечно  Дашу  поздравили,   пожелав  всего  самого-самого  наилучшего,   и
преподнесли ей разные полезные подарки и сувениры на память. И они говорили,
что выглядит Даша для  своих двадцати девяти лет и второй группы прекрасно и
восхитительно  и на голову лучше  всех, присутствующих здесь дам. А Сергеев,
хотя и пришел с Леной, ничего Даше на этот счет не сказал, а пожал  ей руку,
как мужчина мужчине, и сел самым первым за стол, поближе к мясному салату.
     И  вечер  дня  рождения  Даши  прошел от  начала  и  до  конца в теплой
дружеской обстановке  взаимопонимания. И все приглашенные и  пришедшие гости
пили и ели за ее этот знаменательный день и  за здоровье, и за окончательное
и полное выздоровление от всех возможных болезней  и операций. И за здоровье
покойной комсомольской  организации имени Ленина тоже они выпили для смеху и
закусили,  потому  что  Даша в  один  и  тот же  день с ней  имела  честь  и
неосторожность родиться на свет.
     И  чем дальше, тем веселее и  непринужденнее,  и шумнее  становилось за
столом  и вокруг него.  И Вовик с чувством юмора описывал  свои  необычайные
приключения в экспедиции, и его с интересом слушали, и одновременно смотрели
телевизор,  и разговаривали,  и  не  уставали  закусывать,  а учитель танцев
приглашал кивком головы женщин  на  танец  и танцевал  с ними,  со всеми  по
очереди, вальсы, мазурки и полонезы - как на балу.
     А  под самый  уже  занавес  праздника, когда  неумолимо  подошло  время
расставания и гости оделись и обулись, и сбились в прихожей в кучу, и кто-то
запел "к сожаленью, день рожденья только раз в  году", Вовик наполнил бокалы
недопитыми спиртными  напитками  без разбору и сказал в  качестве  мажорного
заключительного аккорда общий тост:
     - Желаю, - сказал он, - всем счастья в жизни.
     А молчаливый Сергеев добавил:
     - И хорошей большой любви.
     И  гости выпили за эти добрые и душевные пожелания до дна без  остатка,
осушив и разбив бокалы, и поздравили  в последний раз виновницу кончившегося
торжества Дашу, и расцеловали ее на прощание в обе щеки и в губы, и в лоб, и
пошли по своим домам кто куда и своей дорогой, а Вовик и Даша остались.

     Семь минут

     А Елена,  она каждое буквально  утро просыпалась  со  звоном будильника
"Слава" и думала:  "Неужели ж так и проживу я  до смерти?" - и она,  лежа на
спине, поворачивала  голову вправо  и  видела  затылок, и голую спину, и зад
своего учителя танцев. Всегда  она  их видела, если лежа поворачивала голову
вправо, потому  что  учитель  всегда стоял там, перед  зеркалом,  в трусах и
разглядывал  и  изучал  свое  тело.  И он  внимательно себя  ощупывал, чтобы
удостовериться  лишний  раз  в  твердости и  упругости своих мышц  на руках,
ногах, на брюшном  прессе и на груди. И  когда Елена поворачивала голову  на
подушке вправо, он у нее спрашивал:
     - Ты как считаешь,  у меня фигура не начала  портиться под воздействием
возрастных явлений?
     А Елена говорила:
     - Фигура гниет с головы.
     А он говорил:
     - Что?
     А она:
     - Нет, - говорила, - не начала.
     И она вставала, откинув с себя одеяло в сторону стены, и шла  в туалет,
потом  в ванную, а оттуда, конечно,  в кухню - готовить  какой-нибудь легкий
завтрак.  А муж  тем  же  временем  делал зарядку с  гантелями  весом  шесть
килограмм и повторял ее маршрут, и входил к завтраку в кухню порхающим шагом
танцора.  И Елена опять думала, видя его глаза,  нос  и рот:  "Нет, неужели,
правда, так свой век и проживу, без существенных изменений и дополнений?"
     А  позавтракав, посуду  она не мыла, оставляя  ее  на  потом, на  после
работы, в мойке или же на кухонном столе, и красила на лице  глаза и губы, и
одевалась быстро, но старательно, и говорила мужу, который сидел в это время
в туалете  во  второй раз за утро,  "до  свидания", и , услышав его ответное
"целую", уходила из дома на работу. И она шла на остановку троллейбуса ровно
семь минут, и эти  семь минут и были  лучшими минутами во все дни ее  жизни.
Потому что  уже не было с ней поблизости мужа,  которого Елена, если  честно
говорить и откровенно, тихо ненавидела, и еще не было забитого до последнего
предела  троллейбуса,  в который  нужно  будет как-то исхитриться  влезть  и
как-то в нем доехать  до  места,  не переломав себе ребра, и суметь из  него
выбраться на нужной остановке. И работы тоже еще не было в эти семь минут, и
до нее, до работы, оставалось полчаса минимум.
     А  работала она, Елена,  заведующей медпунктом на мехзаводе. И конечно,
весь рабочий день какая-нибудь обязательно грязь, и кровь, и гной были у нее
перед глазами неотступно  и неотвратимо. Какие-нибудь  пальцы  отдавленные и
поломанные, и раздробленные, то на руках, то на ногах -  постоянно,  и к ним
она давно привыкла, и в  расчет не брала,  и  работой их  даже не считала, а
бывало в ее практике,  что и руку, к примеру, наматывало  на фрезу  станка и
вырывало из плеча с мясом и вместе  с рукавом фуфайки, или еще что-нибудь  к
этому близкое и похожее бывало, так как рук на их мехзаводе много калечило и
ломало и ног много - не меньше, чем рук.  И все это, конечно, к ней медпункт
поступало  на  первичную  санобработку  и  оказание  неотложной  медицинской
помощи,  как  все  равно  на  фронте.  И  одеты были  эти  травмированные  и
искалеченные металлом  рабочие  люди в  промасленные и  пропотевшие  сто раз
насквозь спецовки, и от них так тяжело пахло, что  хоть выноси всех святых и
беги куда глаза  глядят. И  она возилась в этих рваных  и мятых,  и  грязных
ранах и  как-то  их чистила и  обезболивала,  пока  не  приезжала  вызванная
"скорая помощь" и  не  увозила потерпевших  к  месту прохождения дальнейшего
лечения. И делала все это она сама, так как других врачей у нее на медпункте
не было и не полагалось по штату, а были только  медсестры и фельдшер, а они
перевязку повторную или  укол  сделать  еще  с грехом  пополам могли или там
температуру  измерить, а  больше ничего  не  могли и  не  умели.  Правда,  в
последние  два, считай,  года  работала  у  нее  одна  медсестра  и  высокой
квалификации, по образованию  врач. То  есть как  работала? Ее Елена своими,
можно сказать, зубами к себе выгрызла в медпункт из стальцеха. Ее на "химию"
к  ним на  завод  определили по суду. А Елена увидела ее  в  робе и в земле,
черную, и говорит:
     - Сонь, это ты или не ты?
     А Соня говорит:
     - Я.
     А Елена говорит:
     - Ты что тут делаешь?
     А она:
     - Работаю.
     Ну  и рассказала она Елене,  что  ее на  "химию",  значит, к  ним  сюда
сослали. Из города  Кривого  Рога.  Она  там после  окончания  института  по
распределению работала и так  и осталась  на  жительство, осела,  а акушерка
пьяная  на  ее  дежурстве ночью  роженице  кровь  влила  иногруппную. И  та,
конечно, скончалась, как и следовало ожидать.
     -  Ну и вот  "химию", слава  Богу, -  сказала, - мне дали,  принимая во
внимание смягчающие мою вину обстоятельства. Два года.
     А Елена сказала:
     - А я, как  пришла сюда, в медпункт, после диплома, так и  прозябаю тут
без движения и перспективы.
     И она пошла к директору завода и ее, Соню, к себе в медпункт медсестрой
вытребовала и  выпросила - потому что учились они с ней на одном факультете,
на  лечебном.  А  он,  директор,  понятно, не  хотел  на  это противоправное
нарушение закона идти, но Елена своего добилась. И Соня осталась в стальцехе
числиться для отвода глаз  милиции, на земледелке, а работать  у  нее стала,
медсестрой.  А муж и ребенок  Сони в  городе Кривом Роге продолжали жить, на
прежнем  месте, и  два  раза  в месяц приезжали к ней  на  свидания.  И Соня
говорила:
     - Отбуду срок свой судебный , и все. Уедем.
     И Елена ей отвечала, что, конечно, тебе хорошо. А мне что делать и куда
уезжать?
     И Соня говорила:
     - Не знаю.
     А Елена, она не зря и не голословно Соне завидовала белой завистью, так
как она от своего учителя  точно бы уехала. Хоть и в Израиль.  Потому что не
может ведь нормальная и обыкновенная женщина жить всю  свою жизнь с учителем
танцев. А он же не только учителем был, он же и сам  танцевал и  в конкурсах
бальных участвовал, занимая в них призовые  места с вручением  поощрительных
грамот.  И в городских конкурсах участвовал, и в областных. И говорил, что я
не  учитель  по  своему призванию,  я  артист. И на этом,  значит, основании
устраивал он  репетиции  по вечерам  дома  и  разучивал  свои вечные танцы и
отдельные  движения  из  них  со стулом  вместо  женщины,  говоря,  что  для
достижения заоблачных вершин мастерства дневных репетиций в клубе ему мало и
недостаточно. И Елена ему скажет  иногда,  не стерпев,  когда совсем то есть
уже ей невмоготу, что устала я, как собака, и кончай свои ужимки и прыжки, а
он:
     -  Артист, - говорит, - обязан работать  над собой всегда  и везде  над
собой неутомимо и до седьмого пота.
     И  к этому всему он  ее на конкурсы таскал  за  собой,  на все, в каких
принимал участие.
     - И ты, - говорил, -  как жена артиста,  должна жить моими  творческими
планами и интересами и делить со мной наравне все мои взлеты и падения.
     И Елена ходила  на  эти  его  конкурсные состязания  и сидела  в пустых
спортивных залах, зевая под вальсы, и падеспани, и мазурки, и прикрывала рот
обеими руками по  очереди. И все чаще Елена удивлялась, что, ну как это меня
угораздило замужем за ним оказаться - уму непостижимо.
     А изменила она ему  за все их долгие годы жизни всего-навсего один раз.
Ну или, точнее, не один раз, а с одним-единственным мужчиной, и было это Бог
знает уже как давно.  А он, мужчина этот,  слесарем  простым у них на заводе
работал, и пришел он к ней на медпункт, и напарника своего привел. И:
     - Вот,  - говорит, - напарник мой, Михайлов, палец сломал, а в медпункт
идти отказывается. Так я его, - говорит, - привел с применением силы.
     И Елена сделала все положенное этому напарнику и направление на рентген
выписала, и  он, Михайлов то есть, из медпункта ушел, а тот, второй, остался
и говорит:
     - Меня Жорой зовут. Георгием. А вас?
     А она говорит:
     - Врач Орлова.
     - А вы, - он спрашивает, - когда работу заканчиваете?
     А она говорит:
     - В полчетвертого.
     И  они,  конечно,  с  работы  вместе  ушли.  Он ее  на остановке  стоял
дожидался  и в пиццерию предложил ей зайти,  посидеть. А потом,  в пиццерии,
говорит:
     - У меня, - говорит, - жены сейчас  нету дома,  так, может, мы  поймаем
момент и птицу счастья?
     И Елена сказала ему:
     -  Поймаем, - тем более что учитель ее в это самое время готовил себя к
участию в ответственном конкурсе в паре с новой партнершей, и танцевал дни и
ночи напролет в паре с ней и со стулом, и ничего, вокруг него происходящего,
не замечал и не принимал к сведению.
     И они стали к нему, к Жоре, ходить  каждый день, в  семейное общежитие.
Сперва он  шел, отдельно.  А потом она за ним следом,  но  с  промежутком во
времени. А жена  его лежала тогда  в больнице, на сохранении, а потом, когда
вышла она из больницы, на квартиру они ходили к кому-то. Жора говорил:
     - Друга это моего квартира, прессовщика шестого разряда.
     И  он,  этот друг, уступал им,  значит, свою  квартиру  на определенное
время суток,  и  они использовали ее в  свое  удовольствие  и с  максимально
возможной  отдачей. И Елена от Жоры сразу почти и забеременела, и аборт себе
сделала. А когда Жора ее бросил и променял  на другую,  новую женщину, опять
поплыла  Елена  по воле волн,  не  барахтаясь  и  не  оказывая сопротивления
мирному течению своей жизни. И опять по утрам она поворачивала вправо голову
на подушке и видела голую спину учителя, и опять она ездила на работу в свой
медпункт  на  троллейбусе  и  там трудилась, а  вечером учитель  танцевал со
стулом по  квартире,  аккомпанируя себе  на  губах.  Ну  и  на  конкурсы  ее
по-прежнему он водил, и она мерзла и стыла в гулких пустых спортзалах. И она
сбегала, используя любую возможность, от своего учителя к  Стеше, к  подруге
своей,  или к вдове Жоры Лене, уколы делать  ее ребенку, тоже Жоре, или куда
угодно она сбегала, лишь бы поменьше  с ним соприкасаться  и  не видеть  его
танцев и его самого. А  он,  если задерживалась она, обзванивал всех  подряд
знакомых и ее где-нибудь отыскивал, и говорил:
     - Аленушка, а я тут тебя заждался.
     И опять остались у Елены те ее семь минут дороги от дома и до остановки
троллейбуса,  когда  чувствовала  она  себя не отвратительно. И после  Жоры,
после того, как он ее бросил, не было у Елены ни одного мужчины постороннего
для души, и не проявляли они к ней как к женщине никакого  видимого интереса
и влечения  не испытывали. А самого Жору потом,  года через  четыре после их
отношений, на  заводе убило. И Елену вызвали в цех, сказав, что там человека
убило,  и она пошла в этот  цех и увидела  мертвого  Жору.  И она  как  врач
констатировала смерть, и закрыла ему глаза рукой, и придержала веки, чтоб не
открывались они  больше, и наговорила каких-то  грубых и несправедливых слов
его напарнику.
     И принесли  из медпункта носилки и белую простыню,  и положили  Жору на
носилки, и накрыли его этой простыней,  а его мертвые ноги в больших рабочих
ботинках  остались  из-под  нее  торчать.  И  он лежал  так, накрытым,  три,
наверно,  часа, пока  не  увезли его наконец  в  морг  районной  больницы. А
напарника его,  Михайлова, которому  наговорила она чего-то вгорячах, видела
Елена потом  в  туалете, в женском, и  со шваброй в руках.  Они  с  конкурса
какого-то, где учитель участвовал, но не победил, возвращались, вечером уже,
поздно, и  шли по  улицам  города пешком, чтоб троллейбуса не ждать  невесть
сколько,  ну  и идут, а учитель  не идет,  а в такт  шагам пританцовывает. И
Елена ему сказала:
     - Ты хоть на улице, - говорит, - можешь не танцевать?
     А он говорит:
     - Я не танцую, а в туалет хочу.
     И они зашли в первый же попавшийся на их пути туалет, учитель в мужской
зашел, а она  в женский. И вот зашла она, а  там, внутри, этот напарник Жоры
покойного уборку делает. И он сразу же, как только увидел, что кто-то вошел,
ушел со шваброй на улицу, а ее он не узнал,  потому что и  не посмотрел в ее
сторону  и  глаз  от  пола не  поднял. А еще  позже, спустя  время  какое-то
короткое,  Елена  его фотографию в газете городской увидела. И там писалось,
что он, Михайлов, без вести пропал. И  Елена позвонила Стеше, подруге своей,
которая у них в заводской столовой производством заведовала и тоже с Жорой в
связи  состояла  перед его смертью, и  сказала  ей, что  в  газете Михайлова
разыскивают. А Стеша посмотрела газету и говорит:
     - Ну?
     А Елена говорит:
     - Что ну? Это напарник Жоры покойного. И я, - говорит, - его в  туалете
видела, в женском. Полы он там мыл шваброй.
     А Стеша ей говорит:
     - И что ты хочешь?
     - Ну, может, - Елена говорит, - позвонить? По телефонам этим указанным?
     И Стеша сказала:
     - Звони. Но я бы, - сказала, - не стала, - и: - Может, он, - говорит, -
от жены или от алиментов скрывается. Или, допустим, от ментов. Мало ли?
     И  Елена  не  позвонила  никуда  и ничего не сообщила  по тем  газетным
телефонам, но захотелось ей непреодолимо еще хоть  раз его, Михайлова этого,
повидать, чтоб расспросить его и узнать, почему его разыскивают через газету
и  кто разыскивает. И еще одно  нужно  было  ей выяснить  -  как  попал  он,
Михайлов,  в  туалет  со  шваброй,  по  стечению  неблагоприятных  жизненных
обстоятельств  или  по  собственному   желанию  и  выбору,  или,  может,  по
каким-нибудь другим мотивам  и побуждениям. И она заходит  в тот туалет  при
всяком  удобном  случае три  уже  года подряд и никакого Михайлова в нем  не
находит  и  не встречает, как будто  он и действительно исчез с лица земли и
пропал без вести.
     А живет она, Елена, все так же - безмятежно и без  ощущения вкуса своей
жизни.  Живет и работает.  И не случается у нее в процессе жизни  ничего. Ни
веселья никакого не случается особого, ни горя.  То есть совсем ничего у нее
не  случается и не происходит. И она  думает, что у всех вот  случается хоть
что-нибудь - хоть  болезнь, а у  нее почему-то нет,  не случается  ничего  и
идет, значит, все по-старому. И учитель танцев стоит перед зеркалом по утрам
и  туалет посещает дважды, добиваясь наилучшей очистки организма от шлаков и
ядов, а  днями она работает  не  покладая рук на  заводском медпункте,  а по
вечерам танцует ее  учитель свои бальные  танцы со стулом и оттачивает новые
па и другие трюки, и действует ей на нервы в различных танцевальных ритмах -
то в ритме вальса, то самбы, а то  в ритме польки-бабочки. И она просыпается
по утрам со звонком будильника и думает: "Неужели приехали?" - и она говорит
себе, что не будет поворачивать голову вправо, а у нее  ничего не получается
и  не выходит,  потому что  голова  поворачивается  сама,  перекатываясь  по
плоской подушке.

     Зубы и мосты

     В  первый  раз  зубы  себе  Компаниец  вставил  сравнительно  быстро  и
безболезненно  - без  каких-нибудь трудностей  и проблем.  Поехал  по старой
памяти  к  Марку Мойсеичу и вставил. Потому  что  теперь  с этим делом стало
хорошо  и  просто,  и никаких особых знакомств  и ничего такого не требуется
иметь. Плати деньги и вставляй любые зубы,  какие тебе к лицу и по сердцу. А
к  Марку  Мойсеичу  он,  Компаниец,  обратился,  потому  что  знал  уже  его
незаурядные способности и был в нем уверен, как в самом себе. И Марк Мойсеич
осмотрел полость рта Компанийца и направил  его к другому доктору, тут же, в
поликлинике,  чтоб  он  ему  кое-что там, во  рту, из оставшегося подлечил и
запломбировал  и укрепил  десны. Санацию,  другими словами, чтоб произвел по
всем правилам. И Компаниец стал ездить к нему, к  этому врачу,  каждый божий
день, как на работу. А на работу он в это время не  ездил. Позвонил только и
сказал, что на весь период его отсутствия  исполняющим обязанности директора
назначает  он Рындича, своего заместителя.  Так  как,  подумал,  все одно же
никого  другого нет в фирме, а дело пострадать не должно и  не  имеет права,
пока будет  он без зубов жить  и новые себе вставлять. А до  того  не  хотел
Компаниец на работе появляться. Чтоб не  видели его подчиненные сотрудники в
нынешнем плачевном виде. И он  ,  конечно, понимал, что  все будут говорить,
Рындич, мол, ему зубы высадил  принародно и ни за что, а он его заместителем
оставил, но решил - пусть говорят до поры, а там видно будет, что к чему.
     И секретарша  сказала, что  все ему, Рындичу,  передаст  в  точности  и
дословно.  И  Компаниец  весь  без  остатка  отдался  восстановлению  своего
внешнего  привычного облика, то есть лечению  и протезированию зубов. Взамен
выбитых.  И, конечно, душа  у  него побаливала и саднила -  как там без него
развиваются дела фирмы, но все равно он туда не появлялся, а ездил из дому в
поликлинику, а из поликлиники - обратно домой. И больше никуда не ездил и не
ходил, а  Майе,  женщине  своей  постоянной,  даже  и не звонил. Потому  что
куда-нибудь выйти с ней на люди он не мог без зубов, и ей самой показываться
таким красавцем  расписанным  не  было у  него никакого желания. И  он сидел
дома,  в четырех стенах,  и питался  разваренными супами  и  кашами, которые
варила ему жена, и  читал  спортивную  периодическую печать,  и смотрел  все
подряд  по  телевизору.  А  по утрам  ездил  в  поликлинику.  И раз  там,  в
поликлинике, встретил  он женщину, сестру этого  погибшего рабочего Ярченко,
которого  на мехзаводе убило  и за которого его, Компанийца, с  завода тогда
уволили, принеся в жертву как  виновника и главного,  можно сказать, убийцу.
Правда, он ее не узнал в лицо,  а она его  узнала с первого взгляда.  Хоть и
без зубов он был и виделись они с ней черт знает когда и фактически мельком.
Узнала и  заговорила, как будто со старым знакомым.  Он  ждал, пока его врач
занят  был  другим, предыдущим  пациентом, а она  тоже в очереди у  кабинета
сидела, зубы вырывать. И она с ним заговорила.
     - Вы, - говорит, - меня не узнаете?
     А Компаниец говорит:
     - Нет, не узнаю.
     А она говорит:
     -  Сестра я Ярченко. Даша.  Помните? Вы деньги еще от  завода привозили
семье покойного и мне вручали. Материальную  помощь. И гроб  тоже привозили.
Помните?
     И  Компаниец  ее вспомнил. Хотя, по-честному если, то не узнал.  Другая
она потому что  была какая-то. То есть совсем другая и на себя не похожая. И
они  посидели  и  поговорили  между  собой,  чтоб  скоротать  время  пустого
ожидания. И Компаниец сказал,  что и его  жизнь  изменила  гибель Ярченко на
противоположную  и что, если  б не она, эта глупая и бесполезная смерть, так
бы он и  сидел, и работал на  мехзаводе, наверно, и посейчас. А Даша сказала
ему, что  и у них  у всех с  тех  пор  многое изменилось и  что она  сама, к
примеру,  стала  инвалидом  и  с  трудом  может  передвигаться  на  короткие
расстояния, а теперь вот  к тому ж и зубы у нее  чуть  не все  испортились и
надо их вырывать. А жена Жоры,  в смысле вдова, Лена, живет, сказала с двумя
детьми,,  и у нее есть  уже другой  мужчина, не совсем муж,  но есть. И  еще
рассказала Компанийцу эта женщина Даша, что осталась она, вдова Ярченко, без
работы, так как контору ее ликвидировали. А Компаниец сказал, что в принципе
сможет оказать ей помощь в вопросе трудоустройства. И:
     - Она, - сказал, - кто? По профессии?
     А Даша сказала:
     - Расчетчица.
     И Компаниец тут же, на подоконнике, написал записку Рындичу.
     - Мне, - сказал, - кассир как раз нужен в фирму. У меня теперь фирма, -
сказал, - "Мехмаш" называется, и плачу я людям своим сравнительно хорошо.
     И  он  написал,  чтоб  Рындич  оформил  на  работу в  должности кассира
предъявительницу этой его записки. И отдал записку Даше.
     - Пусть, - сказал, - идет прямо завтра к восьми ноль-ноль по указанному
адресу  и обратится  к моему  заместителю, а то я сам,  - сказал,  -  сейчас
временно не работаю.
     И тут  освободился  его, Компанийца, врач,  и он  пошел  в его кабинет,
лечиться. А  Даша спрятала записку  в сумку  и  стала  продолжать  сидеть  в
ожидании, потому что ее очередь еще далеко не подошла.
     А  вырвав себе два  коренных зуба, она зашла  по пути к Лене и отдал ей
записку. И назавтра Лену  взяли на работу в этот "Мехмаш"  и  еще оклад дали
такой, что если зарплату,  допустим, Сергеева сложить с пенсией, какую ей за
погибшего Жору выплачивали, то оклад был существенно этой общей  суммы выше.
И она, Лена, сказала про это Сергееву, а он ответил:
     - Грехи замаливает. Перед тобой.
     А Лена сказала,  что он  сам является пострадавшей стороной, потому что
его одного тогда с работы выгнали. А Сергеев - ей:
     - Но он то живой.
     И на  этом  разговор у  них  закончился,  и  больше  они  эту  тему  не
затрагивали.
     А  Компаниец вылечил себе все зубы, какие были  у него во рту,  и  Марк
Мойсеич  изготовил  ему  три  новых моста  и  четыре  отдельные  коронки.  И
Компаниец поносил их  день, так, для примерки, а через день намертво  ему их
установил Марк Мойсеич и посадил на цемент.
     И  Компаниец в этот день решил на работу еще не  идти, а заехать к Майе
и,  заехав, обнаружил  у  нее  дома  какого-то пацана,  который на девяносто
процентов состоял  из мускулов, и  они не умещались на его теле, а  налезали
друг на друга  буграми. И она, Майя, встретила Компанийца  в халате на голое
тело  и с выражением крайнего недовольства, и она сказала,  что звонить надо
перед  приходом,  потому что у  нее  могут быть какие-то планы и вообще своя
личная жизнь. И Компаниец сказал:
     -  Извини. И  в следующий  раз, -  сказал,  - я  обязательно учту  твои
пожелания и приму их к сведению.
     И вот  он вышел от Майи, и сел  в  машину, и поехал  без  определенного
адреса, так как  домой  ему не хотелось  возвращаться  в зубах так рано и на
работу  тоже что-то не  тянуло с середины дня, хотя и надо, наверно, было бы
ему  туда  поехать. И он, значит,  спокойно себе ехал и напевал  "работа ты,
работа, родная сторона, никто нас не разлучит,  лишь  мать - сыра земля",  а
ему наперерез из-за  угла выскочили красные  "Жигули"  третьей  модели, и он
врезался им  в правый бок.  А  скорость у него  была без  превышения, но для
города  предельная  -  60  км/час.  И  дедушка,  ехавший в  этих  "Жигулях",
скончался на месте, не выходя из машины, а Компаниец - ничего.  Все  кости у
него в целости остались и в сохранности, и стекло переднее удачно  вылетело,
его не задев, а вот зубов он, Компаниец,  новых  своих, с иголочки, лишился,
ударившись ими  о  колесо рулевого управления.  Ну  и передок машине  своей,
конечно, помял он лобовым ударом основательно и капитально. И ГАИ определило
на  месте  происшествия и дало заключение о полной  его невиновности  в этом
ДТП, потому  что  дедушка  выскочил на  главную  дорогу  справа из-за  угла,
бесспорно нарушив правила уличного движения,  и Компанийцу ничего другого не
оставалось, как в него врезаться. И его поэтому не судили. А дедушка, он был
1917 года рождения - ровесник Октября, и ездить, конечно, умел в силу своего
возраста плохо и вдобавок ко всему имел слабое зрение, вызванное катарактой.
По этим причинам он и выперся на главную дорогу из-за угла.  По слепоте и по
неумению. И  его наследники,  дети  и  внуки, еще  Компанийцу  ремонт машины
оплачивали  из своих  личных  средств,  так как он,  Компаниец, поставил  им
условие - или битую машину мне отдавайте за так,  или же ремонт оплачивайте,
весь, сколько  обойдется. И  они посоветовались и решили лучше за ремонт ему
заплатить,  чем машину отдавать,  пусть и битую. Ну  и зубы,  конечно,  тоже
пришлось им оплатить для возмещения ущерба. Потому что Компаниец же вынужден
был  заново их вставлять, сначала.  Причем, хоть бы те, выбитые,  остались у
него, а то он и в машине их искал, и вокруг - и ни одного не нашел. Ни зуба,
ни моста. Как под землю  они провалились. А может, и скорее всего,  подобрал
их кто-нибудь  в суматохе и  в сутолоке. Из толпы любопытной, может, кто или
из гаишников. Мосты-то  у Компанийца в основном золотые были,  так же, как и
коронки.
     И Компаниец отбуксировал машину свою  изуродованную на ВАЗ, к знакомому
другу, а сам на трамвае опять в поликлинику поехал, к Марку Мойсеичу. И Марк
Мойсеич посмотрел на него с удивлением и в рот ему заглянул, и сказал:
     - Вы что, молодой человек, шутки шутите?
     А Компаниец сказал:
     - Какие шутки? Автокатастрофа со мной произошла, авария на дороге.
     И Марк  Мойсеич  сказал,  что  в таком  случае  может  его, Компанийца,
поздравить с тем, что он обошелся легким испугом и  другими пустяками и что,
когда заживут раны от выбитых живых зубов, пусть он к нему приходит.
     - Сделаю, - сказал, -  вам два моста из конца в конец как сверху, так и
снизу.
     И  Компаниец, дожидаясь  заживления,  ходил в "Автоваз"  наблюдать, как
чинят его пострадавшую в столкновении  машину,  и встречался с  наследниками
дедушки, всеми правдами и неправдами выколачивая из них  по частям деньги. А
на работу, в  свою фирму, он  снова  не  ходил,  пустив ее на  самотек, и на
телефонные звонки перестал отвечать, так как нечего ему было им сказать и не
хотел  он  никому  ничего  объяснять.   Обойдутся,  думал.  И  пусть  Рындич
отрабатывает свои неоплатные передо мной долги.
     И машину  Компанийцу в назначенный почти срок отремонтировали и привели
в божеский вид, и деньги он с наследников скачал все до рубля. И за  ремонт,
и  за  зубы.  Но с  зубами  на  этот  раз  дело у  Компанийца  затянулось  и
осложнилось тем, что ему удаляли куски и осколки засевших в деснах корней, а
заживало у  него все плохо  и медленно. И он опять  несколько раз встречал в
поликлинике сестру  Ярченко Дашу, которая тоже все  еще мучилась с зубами, и
она, Даша, говорила, что спасибо ему за Лену и от ее имени и что она работой
довольна и зарплатой довольна даже более чем. И  если бы не  он, пришлось бы
ей туго, так как на работу ее и на мехзавод не приняли, и в другие  места не
удавалось  ей устроиться  ни  по  знакомству, ни  по  протекции. А Компаниец
говорил, что не за что его благодарить, и кассир, говорил, так или иначе был
фирме срочно  нужен, а кого  на это место брать, ему роли не играло, лишь бы
честный  был человек и порядочный. А что касается зарплаты,  то в его фирме,
говорил, она у всех выше, чем в госсекторе, не менее чем вдвое.
     И он торопил Марка  Мойсеича,  говоря, что ему быстрее бы надо,  потому
что на  нем фирма и люди и потому что  его  время - это деньги, а не  просто
так. А Марк Мойсеич говорил:
     -  Молодой человек,  куда вы торопитесь? Жить? Так  не  торопитесь. - И
говорил: - Жизнь, она требует времени.
     И  он  делал  Компанийцу  мосты не спеша,  а с чувством и с  толком.  И
готовые уже многократно примерял, и подпиливал, и  подгибал. И говорил,  что
очень надеется  долго  Компанийца  не увидеть у себя  в кабинете, потому как
такие мосты можно носить всю сознательную жизнь.
     И  вот  настал-таки тот долгожданный день, когда Марк  Мойсеич  укрепил
мосты у Компанийца во  рту, и Компаниец с  ним расплатился. И  поехал он  из
поликлиники прямым сообщением в ресторан "Люкс".
     - Обмою, - подумал, - свои мосты коньяком. А то опять с ними что-нибудь
случится  непоправимое.  И  Компаниец  заказал коньяку  бутылку  и  холодную
закуску, и горячее мясное блюдо, и, когда ему принесли заказанный коньяк, он
вспомнил, что ему два часа нельзя ничего ни есть, ни пить, потому что цемент
в  мостах должен схватиться и  застыть как следует. И Компаниец посмотрел на
часы и высчитал, что  еще приблизительно  час  должен он просидеть за столом
сложа руки.  И  он сидел, и  курил, и поглядывал  по сторонам,  рассматривая
немногих людей, которые сидели за столами и обедали. А ни музыки, ни танцев,
ни тем более обилия женщин, радующих глаз, в зале не было, так как в дневное
время  работы   ничего  такого  в  ресторане   "Люкс"  не  предусматривалось
программой.  И он сидел так, за накрытым столом без дела, и к нему несколько
раз подходил официант и спрашивал:
     - Горячее подавать?
     А Компаниец говорил:
     - Не надо.
     И он высидел положенный часовой срок, не прикоснувшись к еде и к питью,
и по его истечении налил себе коньяку и  произнес про себя тост насчет своих
зубов. И он провел несколько приятных мгновений, выпивая  по глотку коньяк и
закусывая его  сначала холодными  закусками, потом  горячим мясным блюдом, а
потом запивая черным кофе. А расплатившись  с официантом по счету, Компаниец
сказал:
     - Теперь будут стоять.
     - Кто? - спросил официант.
     А Компаниец сказал:
     - Зубы.
     И он прихватил бутылку со значительными  остатками  коньяка и  пошел  к
выходу, к своей отремонтированной машине,  и встретил на  тротуаре давно ему
знакомую женщину. Она в столовой на мехзаводе работала в его бытность. А как
ее звали, Компаниец забыл и не помнил, и она сказала:
     - Главный механик? - и еще сказала: - Ко мне зайдешь?
     А  он сказал, что всегда готов, и они заехали к  ней, и  допили  до дна
коньяк, и , конечно, переспали, как  положено, и во время этого дела  кто-то
звонил в дверь, как бешеный, и Компаниец спрашивал шепотом:
     - Это кто, муж?
     А она говорила ему:
     - Лежи тихо, - и дверь на звонки не открывала.
     А когда они, звонки, утихли и прекратились окончательно, она сказала:
     - Свободен.
     И  Компаниец вышел от нее,  озираясь,  и  беспрепятственно достиг своей
машины, и поехал на ней домой.
     -  Отдохну, - подумал,  - и высплюсь. А завтра - работать,  а  то  дел,
наверно, накопилось и собралось - невпроворот.
     И  вот  загнал  Компаниец  машину в  гараж и  запер  его,  и  пошел  по
направлению к дому в хорошем расположении духа.  И он шел прогулочным шагом,
руки в карманы, и возле самого уже дома выяснил, что в них, в карманах, нету
бумажника, а ключи от квартиры лежали как раз в  нем,  то есть он забыл свой
бумажник в  машине. И  Компаниец  подумал, что это  не  страшно, и  не имеет
значения, и что жена откроет. И значит, вошел он свой подъезд и сделал всего
каких-нибудь два шага, и свет у него в глазах мигнул и  потух. И он перестал
что-нибудь видеть,  и слышать,  и  соображать. А  очнулся он,  Компаниец,  и
пришел в себя  от холода  и от  боли в макушке головы.  И  он  повернул свою
больную  голову  вправо  и влево  и увидел,  что  лежит в своем подъезде, на
цементном полу и от двери несет сквозняком. А голова у него трещала так, что
раскалывалась пополам. И Компаниец встал  на  колени, а с колен - на ноги, и
добрался  до лифта, и поднялся на свой четвертый  этаж. И  жена  открыла ему
дверь и сказала:
     - Опять?
     А он ей сказал:
     -  Что  опять?  - и:  -  Меня,  -сказал, - в  подъезде чем-то по  башке
саданули. Лежал там, не приходя в сознание.
     А жена говорит:
     - Ограбили?
     А Компаниец:
     - Нечего им было грабить, я в машине все забыл, и деньги и все.
     И тут он открыл рот и полез туда пальцем.
     - Зубы, - сказал Компаниец. - Они сняли с меня новые зубы.
     А жена говорит:
     - Пить надо меньше.
     А Компаниец:
     - Я не пил. Я зубы обмывал, чтоб стояли.
     А жена говорит:
     - Ну вот и обмыл.
     А Компаниец посмотрел на нее и говорит:
     -  Ты, чем скандал затевать очередной, сказала б лучше, что мне  делать
теперь? Опять же без зубов остался.
     -  А меня, - жена  говорит, - не касается, что ты будешь  делать.  Я от
тебя ухожу.
     - Чего? - Компаниец говорит.
     - Ухожу.
     - И куда, если не секрет? - Компаниец спрашивает.
     - Не секрет, - жена говорит. - К любимому человеку.
     А Компаниец ей:
     - К какому человеку? И где ты, - говорит, - его  взяла, этого человека,
сидя безвылазно дома?
     А она говорит:
     - Где надо, там и взяла, - и одела  ребенка, и чемодан выволокла - он у
нее собранный уже в кладовке стоял, и ушла. А Компаниец сказал ей вслед:
     - Ну и иди. Дура.
     И  у него получилось не  "дура",  а "дула", потому что букву "р" он без
зубов никак выговорить не мог.
     И  он  развалился на диване, и  погрузился в сонное состояние покоя,  и
пролежал так - в одежде на диване - весь конец вечера и всю ночь до  утра. А
утром он встал, умылся, побрил лицо и сказал себе в зеркало:
     - Пойду как  есть,  -  и пошел в гараж, и  прогрел двигатель машины  до
положенной температуры, и  выехал из  гаража  на обочину.  Потом  он  закрыл
гаражные ворота на замок, сел за руль и  поехал. А приехав на  фирму, увидел
Компаниец,  что дверь ее  заперта и  к  ней приклеена бумажка  с печатями  и
подписями. И он позвонил из ближайшего автомата своему заместителю Рындичу и
спросил:
     - Почему печать на двери и где находятся в рабочее время все люди?
     А Рындич говорит:
     - Так опечатали нас. По причине банкротства.
     - Банкротства? - Компаниец говорит.
     А Рындич:
     - Ну  да.  - и:  - Мы ж тебе, говорит, - звонили, а  жена отвечала, что
тебя нет и неизвестно где.
     И  Компаниец повесил трубку  на рычаг телефона и осознал  себя  глубоко
несчастным человеком, что было естественно и  логично в  его  положении,  и,
конечно,  ему захотелось застрелиться,  не  сходя  с места,  как  делают все
банкроты во всем мире капитала, но очень скоро он почувствовал освобождение,
что ли, от всего земного и непреодолимое желание куда-нибудь улететь к черту
на  кулички, то есть  неважно,  куда  и  зачем, а лишь бы  по  воздуху и  на
головокружительной высоте, и на огромной крейсерской скорости.

     Крупный выигрыш

     Конечно, в один и тот же самолет они попали по обыкновенному случайному
совпадению и больше ни по  чему.  Компаниец купил на  него, на этот самолет,
билет,  так  как  ему  все  равно  было и  безразлично,  куда  лететь  после
банкротства и закрытия его фирмы "Мехмаш", и он сказал в кассе:
     - Мне один билет.
     А кассирша сказала:
     - Куда?
     А он:
     - На ближайший рейс.
     А кассирша:
     - Карелия вам сойдет?
     А он:
     - Сойдет.
     А Даша, Стеша, Лена  и Елена в  этом самолете оказались,  потому что  в
Карелию у них были туристические путевки на руках.  Даша им всем эти путевки
купила в  бюро путешествий и  экскурсий на выигранные  деньги. А деньги  эти
самые она выиграла так. Ей на день рождения Стеша подарок сделала - карточку
популярной телеигры "Лотто-миллион". Она перед тем в Москву ездила, по своим
делам личного  характера, ну и купила там эту карточку и заполнила ее наобум
Лазаря  множеством возможных  вариантов.  Деньги  у нее  на это баловство  в
Москве были. И подарила она, значит, эту заполненную карточку Даше в ее день
рождения.  На счастье подарила, в качестве приложения  к основному  подарку,
французским духам  "Сальвадор  Дали".  И  Даша выиграла  по  этой подаренной
карточке  четыре  миллиона рублей  как  одну  копейку.  Повезло  ей  то есть
по-крупному. И она сказала:
     - Теперь я не умру. Теперь я жить буду долго и счастливо.
     И на радостях действительно  почувствовала себя Даша  совсем здоровой и
полной сил,  и она  решила взять и  накупить  каких-нибудь путевок  всем:  и
Стеше, и Лене с детьми, и Елене с ее пресловутым учителем танцев, и Вовику с
Сергеевым,  конечно, тоже.  Чтоб вместе поехать и отдохнуть  раз  в сто  лет
по-настоящему  и  от всей души, и  промотать там, на этом отдыхе,  допустим,
один миллион  рублей. Или же целых  два миллиона. И Даша  эту свою идею фикс
вынесла на суд  широкой общественности в лице Лены,  Елены и Стеши.  А Стеша
сказала:
     - Нет,  - сказала, -  ты погоди. И для чего это, -  сказала,  - нам  на
отдыхе  все эти вовики и сергеевы, и прочие  учителя?  Я считаю, пускай  они
дома сидят.
     И Лена с Еленой ее горячо, и  Даша тоже сказала, что  она двумя  руками
"за". И:
     - Дадим  им,  - сказала, - тысяч  пятьдесят на  пропой и на прожиточный
минимум, и пусть радуются и скажут спасибо.
     Правда, Вовик пытался Даше препятствовать и  заявлять о своих  законных
супружеских  правах  на  определенную  часть  выигрыша,  а  у Лены  возникли
кое-какие серьезные колебания  и сомнения по  поводу детей, но  Вовику  Даша
сказала:
     - Фиг тебе с хреном, а не деньги. Я твою учительницу кормить и поить не
обязана.
     А Сергеев Лене сказал:
     - Езжай. Я с ними побуду. Ничего.
     И  они купили, значит,  четыре турпутевки в Карелию и к ним  билеты  на
самолет туда и обратно. И так совпало, что Компаниец тоже в этом же самолете
летит. И Даша увидела его в очереди ко второй стойке регистрации пассажиров,
и Стеша с Еленой увидели. И они подошли к нему, и окружили, и говорят:
     - О, а ты как здесь и почему?
     А Компаниец говорит:
     - Да вот, лечу.
     - А зубы твои где? - Стеша у него спрашивает.
     А он говорит:
     - И не спрашивайте.
     И Стеша представила Компанийца Лене, так  как по сути дела  они не были
знакомы между собой, а только кратковременно пересекались и контактировали в
связи со смертью Жоры, и Лена сказала:
     - Приятно познакомиться с бывшим своим начальником поближе.
     А Компаниец ей сказал, что ничего, вернемся, и новую фирму откроем всем
смертям  назло, еще  лучшую.  И я,  сказал,  опять вас  возьму  на должность
кассира.  И Лена  сказала,  что  ловит  его  на этом  слове  и  что  ее  это
устраивает.
     И  так, за разговорами, они прошли регистрацию на рейс и  попрощались с
провожавшими  их мужчинами - с  Вовиком,  Сергеевым и с учителем танцев  - и
скрылись от них в помещении накопителя пассажиров. А оттуда, из  накопителя,
дежурная по сектору проводила их на посадку в самолет.
     И  они заняли места, указанные в купленных билетах, и самолет взлетел в
соответствии с расписанием  полетов, и  взмыв в  синее небо,  взял  курс  на
Карелию. Или точнее, так думали авиапассажиры, комфортабельно расположившись
в  удобном салоне. И  экипаж авиалайнера в полном личном  составе, включая и
командира корабля, пилота первого класса Галеева Б.А. тоже, так  считал и не
имел никаких на этот счет сомнений. И штурман Суйко тоже их не имел.
     И вот полетели они, значит, намеченным курсом и летят.  Стюардессы, как
обычно, по салону  снуют туда и сюда. То застегните ремни, то отстегните, то
прохладительные напитки  раздают, то игры  электронные для детей и для всех,
кто хочет. А там  и обед понесли  положенный, ну  и так далее. И пассажиры в
салоне полетом  летят удовлетворенные и довольные и больше их всех Компаниец
доволен и счастлив, и он откинулся  в кресле, и посасывает что-то из  фляжки
плоской, и чувствует во  всех абсолютно  членах небывалый  прилив легкости и
энергии.  А  экипаж в  кабине  тоже  расслабился, закончив  набор  высоты, -
"Pepsi"  пьет из горлышек и царичанскую, и  так летят  они себе,  значит,  в
лайнере и час, и два, и три, и четыре. И тут командир говорит:
     - Штурман, курс.
     А штурман ему отвечает:
     - Следуем заданным.
     А потом он в картах порылся в своих,  штурманских, поразмыслил над ними
с измерителем и карандашом в руке и говорит:
     - Хотя черт его знает.
     Ну  и,  значит,  продолжают они начатый полет,  а  под крылом самолета,
сколько  хватает глаз, раскинулось море  или, возможно, другая  какая-нибудь
большая вода.  И командир  Галеев увидел такое количество воды под крылом  и
говорит:
     - Штурман, мы где? Доложи.
     А штурман говорит:
     - Ты командир, тебе видней.
     А командир:
     - А что говорит земля?
     - А земля, - ему отвечают, - молчит, как рыба.
     И  так  летели  они и летели в одном  направлении  прямо,  а внизу, под
крылом,  все никак не кончалась вода. И вот уже  стюардессы  забеспокоились,
что чего-то там не  то  и не  так, и  пассажиры  стали от полета уставать  и
тяготиться. Даже Компанийцу надоело продолжительное сидение в мягком кресле,
а конца  ему,  полету,  все не просматривалось в  обозримом  будущем.  И  на
седьмом  или, может, на  восьмом часу лета штурман предположение  высказал в
форме опасения:
     - А может, - говорит, - нас ветром снесло боковым?
     А пилот первого класса Галеев говорит:
     - Слушай, ты летишь? Ну и лети. А вообще, - говорит, - чтоб без дела не
сидеть, бери вон  второго  пилота и идите  дозаправку  произведите.  Там,  в
хвосте, пара канистр стоит. Я прямо, - говорит, - как знал.
     А второй пилот услышал это и говорит:
     - Командир, в воздухе по инструкции не положено дозаправляться.
     А командир ему на это:
     - Выполняй, что сказано. И кто тут, - говорит, - командир?
     И  они,  штурман со вторым пилотом,  ушли  в  хвост за  канистрами, а в
кабину заглянул  пассажир из салона.  И он,  постучавшись, приоткрыл дверь и
говорит, половины букв из алфавита не выговаривая:
     - Разрешите, - говорит, - вопрос. Меня пассажиры к вам делегировали.
     - Слушаю, - командир отвечает.
     А пассажир говорит:
     - А когда мы сядем? В какое расчетное время?
     А командир подумал и говорит ему:
     - Мне самому  интересно -  когда.  - И  говорит: - Ветром  нас  с курса
снесло. Но  вы  передайте, -  говорит, - пассажирам, что самолет ведет пилот
первого класса Галеев, а значит, беспокоиться им не о чем.
     И пассажир  ушел в салон  успокоенный, а  вместо него вернулись  второй
пилот и штурман Суйко.
     А Галеев спрашивает:
     - Как инструкция?
     А они говорят:
     - Полна коробочка.
     И  полетели  они,  значит,  дальше,  и  продолжался  их беспримерный  и
беспересадочный полет часов тридцать, наверно, и большая его часть проходила
над  бескрайними  водными  просторами. И до того самого момента  они летели,
пока штурман, вперед все смотрящий, не заорал победно и жизнеутверждающе:
     - Земля!
     А командир сказал:
     - Есть земля. Идем на посадку.
     Ну и,  конечно,  покружили  они  еще немного для ориентировки - покуда,
значит, полосу нашли подходящую  в дебрях каменных джунглей, и стали просить
посадки, мол, разрешите приземлиться, так как горючее на последнем исходе. И
им ответили  с земли, что  посадку разрешаем. И пилот  первого класса Галеев
выполнил снижение  и посадил серебристую стальную птицу мягко и красиво, как
пушинку.  И  она  пробежалась,  тормозя,  по  взлетно-посадочной  полосе,  и
вырулила  на  бетонное  поле,  и  остановилась перед  усиленным  кордоном из
пожарных и полицейских машин. А за машинами уже занял выгодную позицию отряд
автоматчиков  в бронежилетах и касках. И они, автоматчики, вошли в самолет и
проследовали  строем  по проходу в кабину экипажа, и один  из  них, по всему
самый главный, сказал пилоту первого класса Галееву:
     - Вы грубо нарушили нашу государственную границу.
     А пилот Галеев говорит:
     - Заблудились мы в воздушном пространстве.
     А главный говорит:
     - Это  нас не касается. И покиньте территорию аэропорта и пределы нашей
суверенной державы.
     А пилот говорит:
     - Мы готовы подчиниться немедленно, вы нас только заправьте.
     А главный говорит:
     - В какой валюте будете платить за горючее?
     А пилот ему:
     - У нас, - говорит, - купоны Украины. Но есть и русские рубли.
     А автоматчик говорит:
     - Значит, платить вам нечем.
     А Галеев говорит:
     - А вы  заправьте  нас в долг. Мы, как прилетим на место, так сразу вам
деньги и вышлем. Телеграфом. Я, - говорит, - могу вам расписку дать.
     А главный этот, из автоматчиков, говорит:
     - В долг заправить не можем.
     А Галеев говорит:
     - А что ж нам в таком случае прикажете делать?
     А главный:
     - Это ваши проблемы. Но через таможню - в страну - вас не пропустят.
     И тут штурман  Суйко  не выдержал этикета и вмешался в разговор старших
по званию.
     - А что мы будем, - говорит,  - есть? И как быть, извините, с туалетом?
Это вопросы не праздные. На борту женщины находятся.
     А главный улыбнулся так, сверху вниз, и отвечает:
     - В нашем аэропорту - с этой стороны таможни - в достаточном количестве
имеются  кафе,  рестораны, бары  и  магазины. И туалеты  тоже  функционируют
круглосуточно.
     И автоматчики покинули  самолет, оставив экипаж  и  пассажиров  наедине
друг с другом и в очень непростой ситуации. И Елена сказала подругам:
     - Отдохнули. Нечего сказать.
     А Компаниец сказал:
     - Вляпались.
     А пилот  первого класса  и командир  корабля Галеев вышел из  кабины  и
сказал:
     - Товарищи! Разрешите экстренное  общее  собрание  пассажиров и экипажа
нашего авиалайнера считать открытым.
     И еще он сказал:
     - На повестке дня у нас стоит один  вопрос  -  это вопрос жизни. - И он
коротко  и в  общих чертах изложил результаты переговоров с  автоматчиками и
сказал,  что  необходимо  создать общественный  фонд  выживания  в  условиях
вынужденной  посадки  и задержки  на неопределенное время. И составить  его,
этот  фонд,  он  предложил  из  личных  вещей,  принадлежащих  пассажирам  и
находящихся в багаже и  в ручной  клади  и пригодных для  продажи  в местных
специфических  условиях.  А  на  вырученную твердую  валюту,  сказал,  будем
закупать  продукты  питания.  И  это  предложение  было  в  основном  понято
правильно и получило одобрение и  поддержку со стороны  всех  здравомыслящих
пассажиров,  хотя   нашлись   в  их  рядах  и  такие,  которые   высказались
категорически   против.   В   частности,  шесть   человек   так   называемых
коммерсантов. И они заявили,  что у них в  багаже содержатся  оптовые партии
товаров  широкого  потребления  для  народа,  а у преобладающего большинства
ничего за душой  нет, одни чемоданы. И делить,  сказали, все  поровну  - это
уравниловка и возврат в застойное социалистическое прошлое.
     А  Галеев  ответил,  что  если  они  чем-нибудь  недовольны,  то  могут
жаловаться, и закончил собрание словами:
     - Вопросы есть? Вопросов нет.
     Но  один  вопрос у  присутствующих  на собрании  все  же возник, и  они
поставили его перед Галеевым.
     -  А  где  мы,  -  спросили  у  Галеева  присутствующие,  -  находимся?
Собственно говоря. В какой хотя бы стране или части света?
     И Галеев на этот поставленный вопрос ответил:
     - А какая, - ответил он, - вам разница?
     И   все  подумали,  что  и   правда,  разницы  никакой  практически  не
существует, и собрание было объявлено закрытым.
     И  вот  началась у них - как  у  пассажиров, так  и  у экипажа  -  иная
повседневная жизнь, и протекала она в заботах  и хлопотах о хлебе насущном в
буквальном  и прямом  смысле слова.  А в  первые  дни  так совсем  казалось,
нависла над лайнером  костлявая  рука голода, потому  что там у них,  в этой
стране,  не  привыкли,  чтоб,  скажем,  на  летном  поле  предлагали  купить
какие-нибудь носильные вещи. А вещи у них там, промтовары то есть, продают в
магазинах и в супермаркетах, а также и в бутиках.  И они к этому  с  детства
привыкли. А чтоб вот так - вышел из самолета, а тебе уже подносят - к  этому
там не привыкли. И в туалетах они не  привыкли косметику приобретать или там
духи  и  колготки. А пассажиры, они,  боясь  притеснений  полиции,  поначалу
именно там, в туалетах, и стремились осуществлять торговые операции и сделки
И конечно, в  первые дни все от продавцов  шарахались и разбегались в разные
стороны,  и  делать покупки на ходу  и не  в  специально  отведенных  местах
отказывались, хоть убей. И в эти  трудные  решающие дни один только пассажир
деньги зарабатывал на  всех. Но он работал по своей отдельной специальности.
Другими  словами,  он  смешивался   и  растворялся   в   толпе   прилетевших
откуда-нибудь  пассажиров и ехал с  ними в автобусе  от  самолета  до здания
аэровокзала, а потом  возвращался пешком, как говорится, на базу, к своим. И
ожидал приземления  следующего самолета и опять смешивался  и  растворялся в
толпе. И приносил деньги. И он отдавал их в  общий котел бескорыстно  и ни у
кого  не  требовал   взамен  какой-нибудь   компенсации.   Только  стюардесс
настоятельно просил  ему  не отказывать,  а  то, говорил, если  я сексуально
озабоченным  работаю, у меня  руки на кармане дрожат.  А это,  говорил,  для
моего  рода  трудовой  деятельности -  профессиональная  смерть  и  огромный
неоправданный риск. И стюардессы  входили  в его положение и  делали все, от
них зависящее, как можно лучше.
     Ну  а через  время все в аэропорту  привыкли к новому  виду  сервисного
обслуживания и  охотно  им пользовались, покупая  все  подряд по ценам  ниже
рыночных,  особенно в туалетах. А продавать  у пассажиров лайнера  тоже было
пока что.  И коммерсанты  выдавали специально сформированным группам рядовых
пассажиров  товары  под  отчет, и  эти  мобильные группы  сбыта  посменно их
продавали. Только члены экипажа в  торговых делах не участвовали, так как им
было поручено общим собранием  добиваться  скорейшего  возвращения  домой, к
родным, как говорится, берегам и пенатам.
     И  под  давлением  экипажа,  возглавляемого  пилотом   первого   класса
Галеевым, представители  местной  администрации  несколько  раз выходили  на
связь с городами Киевом и Москвой  и запрашивали  рекомендаций - что то есть
делать  с  их заблудившимся  самолетом и  как  с ним поступать?  А им оттуда
отвечали, что  их  самолет  заблудиться категорически не  мог, так  как  все
самолеты Аэрофлота  и его правопреемников снабжены навигационными приборами,
а фамилия  Галеев, говорили,  не русская и не украинская,  а, судя  по  всем
приметам, явно вымышленная.
     Но даже такие безответственные  ответы не обескураживали пилота первого
класса  Галеева  и  его  верный  экипаж  своей вопиющей  несправедливостью и
беспринципностью,  и они  спокойно  продолжали  вести  с  местными туземными
властями взвешенный конструктивный диалог.
     А  почти все  остальные занимались,  значит,  на  первых порах торговым
отхожим промыслом.  И Лена,  и  Даша,  несмотря на болезненное  состояние, и
Стеша  с  Еленой,  и с  ними Компаниец торговали вразнос  с  рук, составляя,
кстати сказать, одну из самых ударных рабочих  групп. А  Елена и Компаниец в
процессе совместной торговли  так еще  и полюбили  друг  друга. И  Компаниец
сказал ей без затей и без экивоков:
     - Елена, - сказал, - выходи за меня замуж. А на зубы, - сказал, - ты не
смотри. Зубы я вставлю.
     А она сказала:
     - Не в зубах дело. А дело в том, что я замужем.
     А он:
     - Ну так и я пока не в разводе. И что из этого следует?
     И,  услышав  такой  его  ответ, Елена дала  Компанийцу свое согласие на
законный брак после возвращения.
     - Потому что, - сказала, - я тебя полюбила.
     А он ей сказал:
     - Спасибо, - и сказал: - Меня же в жизни никто не любил. Ты первая.
     А Стеша, узнав про это событие, сказала Елене:
     -  Ну,  слава  тебе,  Господи.  А  то заклинило  тебя на твоем  учителе
придурочном.
     Да,  и вот  однажды как-то,  выгодно распродав  товар, подумали Стеша и
Лена, что надо бы им  по пути заглянуть в  туалет. Чтоб лишний  раз потом не
возвращаться.  А Даша с  Еленой и  Компанийцем их эту мысль одобрили.  И они
всей  группой  туда направились. И вот идут  они  и видят, что навстречу  им
движется совсем знакомый мужчина среднего роста, хотя по  внешнему виду он и
иностранец. И тоже, значит, их узнает. И Елена говорит:
     - Смотрите, Михайлов - напарник Жоры покойного!
     А Михайлов говорит:
     - Ага, - говорит, - это я.
     А Стеша ему:
     - А ты ж без вести пропал. Я в газете читала.
     А Михайлов:
     - Чего это я пропал? Я вот он, тут.
     И все они порадовались  такой фантастической встрече вдали от родины. И
Лена с Дашей, хоть и видели этого Михайлова  раз в жизни - на похоронах и на
поминках - тоже искренне ему обрадовались, как  родному, а Стеша так  просто
обняла его, Михайлова, прижав к груди, и расцеловала. И она сказала:
     - А пахнешь ты, Михайлов, ну чуть ли не "Шанель" No 5.
     А Михайлов поправил сбитый объятиями узел галстука и сказал:
     - Стараюсь соответствовать.
     А Елена говорит:
     - Слушай, Михайлов, а что это за страна-то? А?
     А Михайлов говорит:
     - А кто ее знает? Может и Австралия, а может, и другая какая-нибудь. Их
тут, в свободном мире, до черта.
     А Стеша:
     - Так ты чего, живешь и не знаешь, где?
     А Михайлов:
     - Да я там, в стране в смысле, и  не был ни разу.  Я тут,  в аэропорту,
живу постоянно. По эту, как бы это сказать, сторону баррикад.
     - Ну и как же ты тут живешь? - наши у него спрашивают.
     А он:
     - Нормально живу, -  говорит.  - Квартира у меня трехкомнатная, тут же,
при туалете. Все  удобства,  вплоть до  телефона и  телевизора.  И платят, -
говорит, -  хорошо. А  работа  непыльная, потому что  чистота везде и уют, и
высокий технический уровень уборочных работ.
     - А ностальгия, - Стеша говорит, - не грызет?
     А Михайлов:
     - Ностальгия?  А  по чему  мне это,  ностальгировать, -  говорит. -  По
подсобке или по вьетнамцу? Тем более  что вьетнамцев и тут навалом на каждом
шагу, и туалетом они пользуются неаккуратно.
     Ну и в такой непринужденной  форме вопросов  и ответов поговорили они с
Михайловым и в  гости его  к  себе  пригласили  с ответным  визитом в  любое
удобное для него время, и пошли, куда  шли. А Михайлов им и говорит, в спину
уже:
     - А в смерти Жоры, напарника моего, прошу никого не винить. Случай это.
Хотя,  -  говорит,  -  ты, Компаниец, конечно,  мудило. Сталь 45 приварить к
стали 20 позволил. Вот по сварке оно трубу и разорвало высоким давлением,  и
Жору сзади ударило.
     И Компаниец выслушал это огульное обвинение и говорит:
     -  При чем  тут  я?  Не  было тогда стали 20  в наличии,  поэтому  я  и
позволил. Под давлением руководства.
     И  Михайлов  пошел к себе в квартиру, жить,  а Стеша и Даша, и Лена,  и
Елена  с  Компанийцем  в  самолет  вернулись. И  Елена Компанийцу говорит по
дороге:
     - Не принимай, - говорила, - близко к сердцу. Никто не виноват. Случай.
     А Компаниец говорил ей:
     - Да я и не принимаю.
     И  так вот,  значит,  незаметно потянулись  и идут у  них дни за днями,
суровые, как говорят,  будни. И экипаж во главе с Галеевым Б.А. - командиром
корабля и пилотом первого класса -  проводит  сложную кропотливую  работу по
подготовке и обеспечению предполагаемого обратного полета. И командир стойко
опровергает  все обвинения в преднамеренном и преступном угоне авиалайнера и
противостоит  всеми  силами и  средствами борьбе, возникшей неожиданно между
двумя великими  и дружественными державами - Россией и Украиной  -  за право
обладания самолетом.
     А пассажиры,  пассажиры что  ж?  Они  адаптировались к  новому образу и
подобию  своей жизни, потому что человек, он  имеет  свойство  привыкать  ко
всему и  приспосабливаться. И они, пассажиры, трудятся каждый в  меру  своих
способностей и  наклонностей в поте лица.  И одни из  них продолжают успешно
заниматься   торговлей   и   уже  создали,  наладив  дружественные  связи  с
таможенниками,  совместное  подпольное   предприятие.  А  другие,  и  таких,
естественно, подавляющее  количество,  ушли из торговли и  занялись сельским
хозяйством. И они, эти ушедшие, подняли  целинные земли, которые прилегали к
бетонному летному полю,  и нарезали участки по шесть  соток,  и все желающие
смогли получить эти участки в безвозмездное пользование  и возделывать из от
зари  до  зари  и  от  темна до темна.  И они  посадили на  своих полученных
участках  картошку и  другие  съедобные овощи, а Стеша при  помощи Михайлова
завела к тому же кур, кролей и козу. Так как Стеша тоже  взяла один участок.
Для  себя  и для остальных. Для Лены то  есть  и  для Даши, и  для  Елены  с
Компанийцем. Они все сомневались - брать или не брать, а она сказала:
     -  Кто  знает, сколько  мы тут будем  сидеть на привязи. А  жить как-то
надо,  -  и взяла.  А  живностью ее обеспечил  Михайлов, по  своим  каким-то
каналом.
     И пока, значит,  идут  с переменным успехом  переговоры и дебаты  между
экипажем и  местной исполнительной властью, самолет  -  серебристая  птица и
лайнер - стоит там же, где и приземлился, без какого-либо видимого движения.
И  в нем живут люди со своими заботами  и чаяниями, с радостями и горестями.
И, конечно, эти  люди ждут возвращения домой,  а дома  их  ждут не  дождутся
родственники и мужья, а также жены,  матери и дети. А может  быть, уже и  не
ждут их дома, может  быть, потеряли они там, дома, всякое терпение и надежду
и смирились, а дети и просто могли их забыть - времени-то прошло много. Да и
не всех уже есть возможность дождаться, потому что Стеша,  например, плюнула
вдруг на все и связала навечно  свою судьбу  с  судьбой Михайлова и не хочет
никуда возвращаться. Лена ей говорит:
     - Как ты, - говорит, - можешь тут оставаться?
     А Стеша:
     - А что? У тебя, понятное дело, дети, а у меня, - говорит, - там кота и
того нету. Меня там ждать некому.
     Так что  Стеша  домой  никогда  уже  не вернется.  И  Даша, конечно, не
вернется. Потому что умерла. Она же была как-никак инвалидом второй группы и
от этого в  конце концов умерла. И  ее  предали  земле со всеми  подобающими
почестями  и по  обычаям  отцов  и дедов  на  одном  из  земельных огородных
участков, который  не был  никем занят  и все равно пустовал  и не  приносил
людям никакой осязаемой пользы.
     1991-1992

        ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

     Что с ним происходило, старик Полухин не  объяснял. Ни в  прошлом своем
не  имел  он особенности объяснять - никому  и  ничего,  -  ни тем  более  в
настоящем.  Не  научен он был объяснениям предаваться  и уделять им какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без объяснений, самостоятельно, никому не под силу.  Это каждый
в  свой срок понимает. Или не  понимает никогда. Не успевает  с рождения  до
смерти понять или не  суждено ему бывает от Бога, не  дано.  Так  что каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
     Обычно  более молодые  и крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают.  Это когда престарелые  люди выпадают  из времени  до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости она - ее  конец.  Или, по крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
     Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи.  Та же самая радость, допустим.
На  Полухина моментами что-то находило,  и он радовался непрерывно  по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя...  это  тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе.  Тем же самым.  Впал  человек в детство и  радуется, как
дитя.  В детстве  радуются, потому что  все  вокруг  новое и неизвестное,  и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд  в  окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому.  Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает.  Вкус мороженого фруктового,  запах дождя  из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с  постели. А  то и  не
способным  встать, но живым. Уж чем-чем,  а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты  и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше  предусмотрены. Надо только уметь эти  радости видеть и - пока есть на
то  силы  и  средства  -  не  пропускать  мимо  себя  незамеченными. А  если
приходится  их искать и  находить - нужно  уметь искать  и находить. Но  это
умеют далеко  не  все  живущие.  Некоторые пробуют  искать, ищут  и  ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают.  А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И  живут  безрадостно,  думая,  что  это  соответствует  норме и  так  может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.

     Иногда,  правда,  детское  состояние  старика  Полухина  выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво  мыслящих членов  его  семьи. То  он,  лежа  на боку, лицом  к стене,
спрашивал  у  своей  будущей  вдовы  -  допоздна ли  она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней  общеобразовательной школы, то говорил, что
ему  нужно  сдать два  государственных экзамена  по  политической экономии и
диалектическому материализму,  и  пусть,  говорил, ему  не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне.  Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь  из дому,  он  вскакивал и,  суетясь,  вынимал  из  шкафа костюм,
висевший там без надобности.  Надевал его уверенными движениями, на  которые
давно  не был способен, прибегал,  мелко шаркая, в  кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть  правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
     - Куда ты собрался? - спрашивала она.
     - В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
     - Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
     Но  раздеться самостоятельно он уже  не  мог,  и жена помогала  ему,  и
укладывала  обессиленного в постель. А то она  заставала его тихо  плачущим.
Зайдет на него  взглянуть,  а он лежит на  спине  и плачет.  Слезы  из  глаз
вытекают  ручьями  и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
     Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в  сознании  старика  Полухина   его  собственная  прожитая   жизнь,  жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале.  И  он  терял  в  этом  замыкающемся,  а  может  быть,  уже  и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент  ему
виделось.  Не  глазами  виделось,  ослабевшими  от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
     А  видеться  могло  ему  какое  угодно  время.  Поскольку  все  события
располагались теперь не в уходящей, обратной, перспективе,  а на окружности.
Сам  старик  Полухин пребывал внутри этой временн`ой окружности. И он  видел
то, что было на ней в данную минуту перед  его взглядом.  Но в  любом случае
взгляд его был направлен в прошлое, в прошедшее время, в то время,  которого
давно нет. В никуда, получается,  был  направлен. А в настоящем  времени  он
фактически уже не  существовал.  Разве что короткими эпизодами, перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на  одевание-раздевание, еду и хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще,  может быть, спал  он в
настоящем времени, хотя  это тоже вопрос без ясности. Когда же его мыла  или
брила  жена,  когда  он сидел,  дыша воздухом,  на лоджии или  смотрел  лежа
телесериал  -  старик  Полухин отсутствовал.  Здесь, в  реальном времени, во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем  ближе  к смерти,  тем  реальнее становилось для  него его  собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал душой  и телом, тем  реже  оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал. Часто -  для
себя  самого  неожиданно  и зачем,  неизвестно.  Он просто  обнаруживал, что
пытается перевести  свое  беспомощное  тело в сидячее  положение,  натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у  кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
     - Куда ты собрался? - говорила жена.
     - Мне надо, - говорил старик.
     - Куда надо?
     - Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
     - Зачем ты запираешься? - кричала жена.
     Но старик Полухин ее не слушал. Он обязательно, как назло, запирался  в
туалете. Видимо, по привычке, выработавшейся  за десятки  предыдущих  лет  и
автоматически безотказно срабатывавшей, управляя его движениями. Раньше, год
или два  назад, он  так же запирался в ванной.  Хотя уже поскальзывался там,
падал и  лежал  - потому  что  сильно  ударялся  и  головой, и  всем  телом.
Кончилось тем, что сын пришел и вывинтил из двери крючок.
     С туалетом в результате получилось приблизительно то же самое, то, чего
жена и опасалась. Старик пошел туда  на рассвете, когда она спала,  заперся,
сел  и  запрокинулся  назад.  Он  сидел и  не мог  встать.  Сидел и  молчал.
Собираясь с силами. А силы не собирались. Их не было. Они, наоборот, от него
уходили и его покидали. И  он  сидел, потея, полупровалившись в унитаз, пока
жена не почувствовала неладное.
     Ее сознание даже сквозь сон следило за стариком.  Наверно, она боялась,
чтоб он не умер во  сне. А то говорят -  повезло человеку счастливо умереть.
Уснул и  не проснулся. А  кто  это знает, что не проснулся? Что умер во сне,
под  защитой  сна. Жена склонна была  думать,  что это  окружающие, близкие,
спят, когда человек умирает. А он умирает как положено, без льгот. Встречает
свою смерть  один на один,  в полном отсутствии  посредников  и адвокатов. И
может быть, Бог умышленно делает так, чтобы все остальные - пока посторонние
и непричастные  -  спали  без  задних  ног.  И не  мешали  своим  неуместным
присутствием  и  мельтешеньем,  и  чтобы не  стали  невольно  посвященными в
последнее таинство  жизни раньше времени. А некоторых Он усыпляет, чтоб  нос
свой  не совали, куда  не надо, из чистого бездумного  любопытства,  или  по
другой  какой-либо  причине  отодвигает   подальше.  И  многие  доживают  до
старости,  так  ни  разу смерти и не  увидев  воочию, а  увидев только обряд
погребенья. И они приходят  или  приезжают  к началу  этого обряда и  всегда
произносят одну и ту же глуповатую фразу: "Ну как же так,  еще позавчера был
жив человек, а сегодня его хоронят?".
     Короче говоря,  сонное  сознание  жены  все отмечало. До мелочей. И  уж
точно  отмечало,  если он вставал.  И  она всегда  ругала  старика в его  же
интересах,  мол,  куда тебя несет? У тебя  утка есть. Но старика  охватывало
неуправляемое, дикое упрямство, и он говорил:
     - Мне надо.
     И  тогда  ничто  не могло его  остановить. Ни  доводы,  ни  ругань,  ни
уговоры.  Он в  затмении вставал и,  двигая  по полу слабые, неподнимающиеся
ноги, шел к своей цели из последних сил.

     Жена открыла глаза, увидела, что старика нет  на месте, встала, подошла
к туалетной двери. Спросила:
     - Что ты там делаешь?
     - Застрял, - ответил старик.
     Жена подергала дверь.
     - Откинь крючок.
     - Не могу.
     Она  еще подергала  и поняла, что и  она не может. Вышла в кухню, взяла
тонкий нож. Попробовала поддеть крючок ножом. Не получилось. Дверь прилегала
к выступу косяка, и нож насквозь не проходил.
     - Ты давно там? - спросила жена.
     - Давно.
     - Почему не звал?
     Молчание. Тишина.  Не слышно ни  одного  звука. Ни дыхания, ни сопения,
ничего.
     Конечно, очень давно  он там сидеть не мог. Она спит чутко, и  несмотря
на сон, слышала, как  он выходил. И  организм ее был в  готовности начеку. И
когда старик не вернулся в предполагаемый момент, мозг  дал ей знак и поднял
на ноги.  К  сожалению, не  сразу, как обычно  - потому что очень она устала
накануне и  спала крепче, чем спит всегда. Значит, минут  десять он  мог там
сидеть. Для него десять минут - это много.
     Жена  посмотрела  на  часы. Около  пяти.  Она влезла  в халат и  вышла.
Позвонила в дверь напротив. Сосед - водитель чего-то рейсового - рано уходил
на  работу и спать  был не должен. Дверь не открыли. Она позвонила еще раз и
вспомнила, что вчера была  суббота,  сегодня  воскресенье.  А по субботам  и
воскресеньям соседи на  так называемой даче вкалывают. Витамины выращивая на
зиму экологически чистые. Жена  старика подумала и позвонила в другую дверь.
Светка  открыла.  Заспанная  и  недовольная.  У  нее дачи  нет. Жена старика
сказала:
     - Извини. Гена дома?
     - Гена ушел.
     - Куда?
     - От меня ушел.
     Светка, наконец, проснулась. Произнеся эту фразу.
     - А зачем вам Гена?
     - Туалет открыть.
     - Какой туалет?
     Светка,  еще  не  поняв,  что  произошло  и в  чем  суть дела,  зашла в
квартиру. Подошла к нужной двери. Подергала за ручку.
     - Надо сорвать крючок, - сказала жена старика.
     Светка дернула как следует, и дверь распахнулась.
     Старик  Полухин почти  лежал  на  унитазе.  Головой  опираясь на  белый
сливной бачок.  И  протягивал одну руку.  Ноги были стреножены трусами  и не
касались пола.
     - Чего это он? - сказала Светка.
     - Спасибо,  -  сказала  жена старика  Полухина. И  Светка пошла  спать.
Обожая утренний сон.
     - Ну что, доходился? - жена взяла старика  за  руку, потянула на  себя,
поставила  вертикально и повела к дивану. Его ноги пошатывались и дрожали. -
Надо ему. На унитазе ему надо умереть. Для красоты всем в пику.

     То,  что старик Полухин  не звал  ее и  не просил помощи, больше  всего
обижало  жену. И злило. Потому  что  ее злило все  обидное и  непонятное. Ну
почему он молчал,  почему не крикнул? На крик-то, пусть слабый и короткий, у
него  хватило бы сил. Может, из своей вечной, идиотской скромности: не хотел
будить  и беспокоить.  Может, из упрямства, не менее  идиотского и не  менее
вечного. А может, и вообще не понимал он, что с ним происходит. Ночью у него
голова работала совсем плохо. Еще хуже, чем днем.
     А  если скромность, так  она и  в более  молодые  годы жену до белого и
всякого иного каления доводила. Бесило ее, что жил он в  доме как-то бочком,
стараясь никому не помешать, никого не тронуть, не задеть. В стороне от всех
он жил. Или не в стороне, а в сторонке. На работе не боялся никого и ничего,
стоя всегда на  своем, как пень. А вне работы и  должностных обязанностей, в
домашней уютной обстановке, его узнать  было  нельзя. Вроде чужое место он в
жизни  занимал и ждал, что придут и сгонят  его в любую минуту с позором. Он
же за  всю их совместную жизнь поесть ни разу не попросил. Всегда она у него
спрашивала:
     - Есть хочешь?
     А он всегда отвечал:
     - Не очень, - или: - Успеется.
     И надо было понимать,  что он голоден,  как собака, потерявшаяся неделю
назад.
     - А сказать ты не можешь? - возмущалась жена. А он говорил:
     - Ну, ты же занята.
     Она  когда-то давно,  давным-давно,  незабываемый  эксперимент провела.
Ради спортивного интереса. Не предлагала ему весь выходной день есть, с утра
до ночи. Думала "попросит - дам". Не попросил. И  спать собрался ложиться ни
разу не евши. Конечно, она дала ему ужин, но кричала на него, и плакала.
     - Я не служанка, - кричала, - и в  мой супружеский долг  не входит  еду
тебе по  часам подавать.  Хочешь -  попроси.  Или сам возьми. Холодильник на
замок не запирается.
     Но ничего этот ее экспериментальный демарш, конечно, не изменил. И крик
ее не изменил, и плач.
     А  после случая с крючком -  когда  его не стало, когда вырвала его  из
стены  Светка -  старик  Полухин  все  же смирился  со своей прогрессирующей
немощью и с настойчивыми требованиями жены, стал себя  как-то контролировать
и в туалет ходить без настоящей  надобности  прекратил.  Стал  ходить в свою
утку, которую  до  этого старался как  мог игнорировать.  А  если нужно было
другое, звал жену и говорил  одно слово "проводи".  Или сам шел,  держась за
стену и спеша, чтобы успеть дойти. И еще реже после случая с крючком стал он
выходить из  своего времени в общее. Только по  крайней надобности выходил -
как в общий коммунальный коридор из своей комнаты.
     И он понял и осознал значение слов "в мое время". Он и сам произносил в
жизни эти слова многократно и неосмысленно - мол, вот в  мое время было так,
а не так, как сейчас. Но то, что у него есть свое время, по-настоящему понял
он лишь  недавно. И у каждого человека оно есть - время, которое принадлежит
только  ему,  а  другим  не  принадлежит.  Но  в  старости это  "мое  время"
становится  безраздельной  собственностью,  попадает  во  власть   человека,
прожившего его поминутно от рождения  до текущих и истекающих дней. Наверно,
поэтому  старику  Полухину  легко  вспоминалось  все  -  из  любого  отрезка
прошедших   лет.   То  есть  не  вспоминалось.   Виделось.  Что  лишний  раз
подтверждает  гипотезу  о  замкнутости  личного   человеческого  времени,  о
временн`ом круге старости.
     Когда время, идя вперед,  уходит и остается сзади, а ты, родившись и до
определенного  возраста  -  тоже идешь вперед,  шагая  в  ногу  со временем,
прошлое  от тебя все удаляется и удаляется  и,  значит, вспоминать  его  чем
дальше,  тем труднее. Потом  ты  останавливаешься  и  уже никуда не идешь, а
стоишь в ожидании. И тогда  время - твое время -  не может идти как  прежде,
поскольку получится, что  оно  тебя бросило и пошло без  тебя. Кстати, общее
время так и поступает. А твое время не  может тебя бросить, и  оно перестает
идти  вперед  и   уходить,  оставаясь   сзади,  и  начинает  обходить  тебя,
закругляться, окружать. Пока не превратится в круг с тобою в центре. И таким
образом все события, все дни,  какие ты  прожил,  оказываются, как уже  было
сказано,  на окружности,  на одинаковом от  тебя расстоянии, все  в пределах
видимости,  в пределах досягаемости. Мало  того, они  становятся все ближе к
тебе - потому что замкнувшись, круг начинает сжиматься. И когда он  сожмется
окончательно и превратится  в  точку - ты  умрешь, потому что ты и  есть эта
самая  точка,  и  деваться тебе из нее  некуда. Нельзя  убежать из точки. Из
точки можно только одно - исчезнуть.
     Возможно, старик Полухин  все это стал понимать и не столько понимать -
понимают это в общем-то все, - сколько осознавать. Осознавать не отвлеченно,
не в общем и целом, а применительно к себе. И все остальное, его окружающее,
перестало для него быть  и  существовать. Потеряло  всяческий смысл и  живой
интерес.  Старик  стоял в центре  своего круга и наблюдал за  его  медленным
коловращением,  понимая,  что стоит  в  центре воронки, и она  неспешно  его
засасывает. Так, во всяком случае, ему представлялось.
     Но он не испытывал  никакого страха перед надвигающейся бесконечностью,
и других тому подобных  страхов - не  испытывал.  Он,  скорее,  играл  своим
кругом, развлекался,  останавливая  взгляд  на каком-нибудь  его  отрезке  и
получая  этот отрезок  -  отрезок ушедшего  несуществующего времени - в свое
безраздельное пользование и распоряжение. Правда, не совсем в безраздельное.
Как-то старик Полухин попробовал увидеть  один незначительный эпизод  своего
детства  не так, как  было в  реальности прошлого,  а по-другому. Специально
попробовал его  изменить.  И ничего у старика Полухина не получилось. Эпизод
на одном и том  же  месте  заклинивало, и он возвращался  в  свое начало.  И
старик Полухин, Полухин-ребенок,  мальчик,  все  убегал и убегал от страшных
дворовых мальчишек  в  фуражках,  а  она  стояла  у  подъезда  своего  дома,
всхлипывала,  теребила ленту и видела, как он  вместо того, чтобы героически
принять  неравный  бой, бежит,  мелькая ногами. И  по  щеке у нее замедленно
катилась  слеза.  И подкорректировать, подправить позорное бегство, просто в
своем воображении, в своей памяти подправить, не мог старик Полухин. Хотел -
и не мог. И случай, когда мужик тот скользкий свалился в  вестибюле на пол -
вспоминался неизменно,  со  словом "инфаркт"  в  финале,  и  никак  по-иному
увидеть его не удавалось. С другими эпизодами все выходило точно так же. Они
не  поддавались корректировке и  правке,  а  повторялись  в  одном нерушимом
окаменевшем  варианте -  так и  никак иначе.  Видимо,  прошлое все же нельзя
изменить.  Даже не имея корыстных, далеко идущих целей,  даже для  себя, для
собственного маленького удовольствия -  когда никто об этом и не узнает. Оно
- прошлое  - не терпит над собой никаких манипуляций, противится изменениям,
а  тем,  кто пытается его изменить  насильственно  -  как-нибудь обязательно
препятствует. Или и того хуже - мстит. Прошлое может быть мстительным. Если,
конечно,  ему  как  следует  насолить или  же хорошо,  основательно,  в  нем
нагадить.
     Впрочем, это  никак к старику Полухину не относится. С  прошлым у  него
все более  или менее в порядке. Так, видно, ему посчастливилось. Больше, чем
другим его ровесникам, жившим с ним рядом плечом  к  плечу. Посчастливилось,
во-первых,  потому  что  он,  в отличие от них, до сих пор продолжает жить и
умрет своей  собственной  естественной смертью.  Сейчас это можно  сказать с
точностью и уверенностью. А во-вторых, ему повезло, что  другие  по его вине
не умерли раньше времени, назначенного им природой. Один случай только был у
него в жизни такой,  с этим мужиком скользким. Но старик  Полухин и на самом
страшном  суде скажет во всеуслышание, что не виноват  он  и  что все сделал
так,  как положено было сделать, поступив по чести и  совести. Он заключение
написал. А  неприятный  мужик,  который  за  ним  пришел,  прочел,  что  там
написано,  вспотел,  упал в  вестибюле мешком и все. Инфаркт миокарда  с ним
приключился обширный. И он умер прямо  не сходя с места. Наверно, испугался,
что посадят его надолго, и подумал "лучше умереть". Поэтому он умер. А не по
вине старика Полухина.

     Приходил сын. Часто или не  часто, старик не улавливал.  Но приходил. И
оставался ночевать, и жил не по одному дню, а  по несколько. Наверно, дня по
два.  Придя,  сын  всегда  заглядывал к  нему и  спрашивал,  как старик себя
чувствует, и старик, если не спал и не был во временн`ой прострации,  всегда
отвечал "ничего". А сын говорил "ну и хорошо".
     Потом  сын  уходил  в  свою комнату и  оставался там.  И заходил к отцу
только по вынужденной какой-нибудь необходимости, матери, к примеру, помочь.
Неудобно ему было почему-то - смотреть на отца в  его нынешнем виде. Его вид
неловкость в сыне вызывал, острую. Особенно если мать мыла или одевала отца,
или  меняла  ему  испачканное постельное белье. И  сын сидел в своей комнате
практически  не выходя. За дверью мать  ходила босиком туда  и сюда, гремела
посудой, шелестела упаковками от лекарств,  и они  в  ее неловких уже  руках
поскрипывали и потрескивали. В коридоре щелкал то и  дело выключатель. Вслед
за его щелканьем открывались и закрывались двери  ванной и  туалетной,  и за
ними  что-то происходило. Потом  текла и обрушивалась  вниз  с шумом вода. И
снова открывались и закрывались двери, и снова щелкал выключатель.
     Сын под эти  бытовые  звуки  что-то делал или не делал ничего  у себя в
комнате, а  старику казалось, что  он проспит  и опоздает  на  работу, и это
доставит ему лишние ненужные неудобства. Старику казалось, что  он волнуется
о сыне и его делах. Хотя и не знал старик Полухин, в котором часу начинается
у сына работа, и где он работает, и кем работает - тоже не знал. То есть  он
знал когда-то,  раньше, в прошлом, но забыл за ненадобностью это помнить. Да
и у сына  с тех  пор  все могло  измениться.  Или не все,  а  что-то. Все не
изменяется ни у кого и никогда, поскольку самое  главное - течение времени -
вообще неизменно.  И  всем известная избитая истина на самом деле  звучит не
так, как принято  думать, а иначе. "Все течет, ничего не меняется".  Вот как
она звучит.
     Волновался о сыне старик Полухин вяло, недолго  и не попадая в реальное
время суток. В основном, спросонья. Откроет глаза и вдруг скажет:
     - Аня, Алик уже ушел?
     А Аня - тоже со сна - ему ответит:
     - Спи, еще ночь. - Или: - Какой Алик? Он у себя дома.
     И старик то ли засыпал снова и  начинал видеть  старые сны,  то  ли это
были не сны, а все те же самые игры со временем, свернувшимся в круг.
     Потом, при  случае, мать рассказывала сыну,  что отец совсем уже ничего
не соображает и не может отличить день от ночи и один день от другого, а сын
ее успокаивал - что в таком возрасте бывает и хуже. Он так это говорил, лишь
бы сказать что-нибудь в  утешение  и в  поддержку матери. Не от  души он это
говорил. Потому что занят  был  другим, занят  какой  ни есть,  а  жизнью, и
смерть на  себя  его  внимания  не  отвлекала,  и  приближения  ее  пока  не
замечалось  - если не присматриваться  и  глубоко не  задумываться.  А  если
задуматься хоть как-нибудь, то, конечно, сразу почувствуешь (вне зависимости
от  возраста) ее приближение, ее, громко говоря, поступь. Но сыну нужно было
жить - каждый день, каждую ночь. Годами и десятилетиями. И он жил понемногу.
Вместо того, чтоб присматриваться и задумываться. Да еще о смерти.
     И  он говорил  матери  "бывает и хуже".  Но  он  ошибался  в  оценках и
выводах. Потому что  ни черта  не смыслил в том, о чем говорил. Не смыслил и
смыслить не мог.  Как никто не мог. Кроме старика Полухина. А сам он, может,
и мог, но для него все  это  было природным и  понимания не  требующим. Он в
этом жил. То есть, конечно, доживал. Доживал свой срок, не заостряя внимания
на том, как доживает и что по этому  поводу думают другие. Он не был с ними,
не был здесь. Он здесь бывал. Время от времени.
     Наверно, это  называется  стоять  одной ногой  в  могиле. И это стояние
меняет человека, делает его  другим, неузнаваемым, иногда - маразматиком.  В
понимании молодых и здоровых, конечно. А он никакой не маразматик, он просто
отдаляется от этого мира и приближается к другому миру - миру  пустоты, миру
пространства  без времени. К миру, о котором  ни  науке, ни  религии  ничего
определенного  неизвестно.  Кроме  того, что он другой. Да  и  это точно  не
известно, и вполне  возможно,  что никакого другого мира нет  вообще.  Ни  в
природе, ни в космосе, ни за его пределами.
     И совсем  не  было  старику  Полухину  жаль того, что он  отдаляется  и
удаляется от жизни, и может быть, исчезает. Не потому, что ему не о чем было
жалеть.  Всем  старикам есть  о  чем  жалеть.  Если они этого сколько-нибудь
хотят. Нет, он  уходил спокойно, так как ничто больше здесь его не занимало.
Все у него уже случилось  и все произошло. И он это почувствовал и  осознал.
Самое  важное - это осознать.  После чего все и  вся  становится  потихоньку
чужим,  отваливается,  опадает.   И   человек  обретает  свое   одиночество.
Освобождается от  интересов, от  своей бывшей профессии,  от людей, живших с
ним рядом и вместе, отделяясь от них и отстраняясь. Они не нужны ему больше,
хотя  они  есть,  присутствуют и  помогают  дожить и  преодолеть  физическое
сопротивление  доживания,  неизбежное в конце уходящей жизни. Но все это они
делают откуда-то извне, из-за стены, из другого жизненного измерения.

     Именно  поэтому старик Полухин часто  не  узнавал  собственного  внука,
считая его  сыном.  Путая.  Для  него они  слились в  одно-единое  привычное
человеческое  существо, в  продолжение  его самого,  что ли.  Внук,  правда,
противился этому слиянию, постоянно протестовал: "Я не Алик!  Неужели трудно
запомнить?". Но старик  пропускал его протесты мимо  себя, никак на  них  не
отвечал и вниманием не удостаивал. И  в следующий раз он опять называл внука
Аликом,  то  есть  именем сына. Не  доходили до него  никакие  протесты.  От
протестов  он  был  огражден.  Чем-то  плотным  и  непроницаемым.  Возможно,
пространством, сжатым  под  воздействием  сжимающегося  времени.  Той  самой
стено