Маруся Климова. Голубая кровь

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Маруся Климова (Татьяна Кондратович) 1996
     Дата написания - 1991
     OCR: Печатный Источник - книжка изд-ва "Митин Журнал"
     OCR, spellcheck - Андрей Журман., 2000
---------------------------------------------------------------


     <i>Кровь голубая в синей вене
     Как флаг под мертвенной луной.
     В. Кондратович</i>

     "Я  хочу  уехать  за  границу, как угодно, любым  способом,  только  за
границу.  Я  готов  жить там  в  коробке  из-под телевизора. Я  согласен там
убирать мусор, мыть  полы - все,  что  угодно. Жаль  только, что  у них  эту
работу  делают черные,  белых не  берут,  но  может, меня возьмут. А, может,
какой-нибудь  богатый старик  возьмет меня  к себе, и я  буду  ходить  ему в
магазин за покупками, ну и просто помогать.
     Мой приятель Олег живет в ФРГ,  он  женился  на  старухе, она  не очень
старая, ей всего пятьдесят восемь лет. Правда,  недавно она подала на него в
суд за  невыполнение  супружеских обязанностей. Он мне тоже  нашел  старуху,
только  французскую  -  ей  шестьдесят пять  лет.  Она  не очень  похожа  на
иностранных старушек  - она прислала мне  свою цветную фотографию -  стоит в
цветастом платье на берегу какой-то грязной лужи. Она такая здоровая, и рожа
у нее  кондовая - видно,  что всю  жизнь на фабрике  работала. Одним словом,
колода,  как любит говорить мой  приятель Пусик.  Она очень любит  Советский
Союз и  одобряет  политику перестройки.  Она как-то давно была  в  советской
стране,  и  до  сих пор не  может  забыть, так ей здесь понравилось  -  один
милиционер был такой вежливый, что даже сходил ей за лекарством и купил  его
на свои деньги.  У  нее  есть только  кушетка и железная кровать, и  вообще,
обстановка  в  квартире  не очень  хорошая.  Она  слишком  много  платит  за
отопление зимой.  Меня она содержать не будет, она так прямо и написала. Ну,
может, конечно, не  так  уж  прямо,  но  мне все равно  показалось, что  это
хамство. Я  к такому не привык. Конечно, она боится,  или  у нее просто есть
отрицательный опыт, наверное.
     Я послал  ей свою  фотографию. На  ней  я  был сфотографирован  с одной
американкой, но  американку  я  отрезал, чтобы  старуха  не  ревновала...  Я
случайно  отрезал  себе  еще  и  завиток  волос, но  потом пририсовал  новый
фломастером.
     Я хотел ехать  к ней со своим другом  Сережей,  я написал, что это  мой
двоюродный  брат. Но  я с ним поссорился, он  оказался  таким гадом, я с ним
теперь даже разговаривать не хочу. Поеду к старухе один, а ей скажу, что его
забрали в армию.  Его,  кстати, и  так  собирались  забрать, все  слали  ему
повестки, а он скрывался. Может, даже мне стоит позвонить туда и рассказать,
что он  скрывается,  а  сам собирается  ехать  за границу, чтобы его вовремя
прихватили. А то на что это похоже  - все служат, а  он? А  то он еще поедет
туда и украдет что-нибудь в универмаге, а когда его поймают, расскажет и про
меня. Тогда я больше не смогу никуда ездить. У них там насчет этого строго -
занесут в компьютер, и потом всю жизнь не отмоешься. Слава  Богу,  у нас еще
до такого  не дошло! Я тут  по  телевизору видел про  Америку,  как  там они
борются с теми, кто не платит налоги, это же просто ужас!
     Старуха пишет, что, когда я приеду,  она у меня сразу попросит паспорт.
Так  надежнее.  Мне  не  жалко,  у  меня  их  целых два,  один  прописан  на
Рубинштейна, а  другой  - в Кировском районе, где  я раньше жил, не знаю уж,
который ей больше понравится. Еще она пишет, что сломала ногу и нуждается  в
помощи. Но мне кажется, это она меня на пушку берет, хочет проверить. Может,
конечно, и на самом деле сломала,  но  тогда вообще нет  смысла к ней сейчас
ехать. Да я и так к ней сейчас не поеду, только через год. Я женюсь на ней и
останусь  там, а  потом посмотрим.  Я  уже написал  ей, что  хочу  взять  ее
фамилию. У нее очень красивая аристократическая фамилия - Дюран-Бертолле.

     Мы  с  моим  приятелем Веней недавно были  в Западном Берлине. Западный
Берлин  - это  единственное место, куда выгодно  ездить.  Мне и Вене устроил
приглашение мой  приятель  Эдвин, с  которым  мы  познакомились  на  пляже в
Солнечном.  Туда и  дорога дешевая, приезжаешь,  на  эти  обмененные  деньги
покупаешь видеоплейер  и еще себе  кучу тряпок.  А потом  здесь этот  плейер
продаешь. И с деньгами, и удовольствие.
     В Западном Берлине  я так бегал по магазинам, что совсем похудел, ножки
у  меня стали  как  спички  -  просто ужас. И  главное  - никак потом не мог
поправиться. Нет,  вообще-то мне поправиться - раз плюнуть, я наоборот этого
боюсь. И ноги у меня сейчас, по-моему, не  толстые, это я  специально джинсы
такие купил - в обтяжку.
     В Западном Берлине я украл в универмаге туфли за двадцать марок, свитер
и рубашку - там никто за этим не смотрит. А к свитерам у них приделаны такие
железные блямбочки, и когда  с ней выходишь из магазина, раздается  пиканье.
Причем, эту  блямбочку  никак  не  отодрать,  а  продавец кладет  свитер  на
тарелочку - она и отваливается. И как только они это делают?
     Так вот,  Веня нашел свитер без такой штуки - мы его и украли. Он зашел
в  кабинку и запихал его в пакет. Свитер был очень красивый - синий, крупной
вязки - у меня  его потом отняли. Я выходил из ресторана летом, а там мажоры
тусовались,  они  с меня его и  сорвали. Хорошо, что я сам в метро убежал, к
милиционеру.

     У меня в  последнее время проблема  с работой -  хорошо бы устроиться в
тот музей, что в бывшем соборе, недалеко от меня, музейным смотрителем - там
ведь вполне культурное место, и к тому же иностранцы бывают. Я сяду у входа,
прикинусь  -  у  меня это самый  худший прикид,  остальные гораздо  лучше. Я
сделаю  себе  прическу,  может, меня  кто-нибудь и возьмет,  ну, иностранец,
конечно.  Пусть  даже  баба, а  не мужик,  наплевать. А  пока  они мне будут
что-нибудь дарить: сигареты, например, или ручки. Не знаю только, стоит ли -
сейчас я могу устроиться директором булочной - наверное, это лучше.
     Я все  равно  уеду  отсюда через год,  просто пока надо хоть где-нибудь
работать.
     Вообще-то,  мне ничего не  надо, я  могу  жить  на рубль в день. Мяса и
масла  я не  покупаю,  сахара тоже.  Газеты и  кино мне  не  нужны, там одна
пропаганда. Правда, водку я пью, я от нее сразу худею.
     Если я поступлю работать в собор, мы с Марусей сразу напьемся. Маруся -
это  моя  подруга, она  работает недалеко от меня. Я называю ее Марусиком. Я
хотел, чтобы она называла меня Пауль, но она зовет просто Павликом.
     Два дня назад  мы у нее напились - а там еще  была баба - комсомольский
секретарь -  просто ходячий лозунг какой-то. Откуда она  взялась? Никогда бы
не  подумал,  что  у   Марусика   такие   подруги.  В   ней   было   столько
коммунистического. С ней рядом  и сидеть-то было невозможно. А потом я пошел
провожать  другую  бабу, ее  звали  Ира  -  мне  не  хотелось,  но  она  так
прицепилась, пришлось идти. Я никак не мог поймать ей тачку и решил - поймаю
на  Невском. Мы пошли на Невский, но  там  было то же самое. А я как раз там
рядом живу, я решил  - пойдем ко мне, я по  телефону вызову.  Мы пришли, она
сразу же  схватилась за телефон и звонит в  такси. Я  ей говорю: сними  хоть
пальто, а она не  слушает.  Дозвонилась, спрашивает  адрес,  я  ей сказал, а
потом  спрашивает фамилию, я  ей  говорю:  "Крокодилов", после  чего  ее там
попросили  не  хулиганить  и бросили трубку. Тогда она набросилась на  меня,
зачем я ввожу  в заблуждение службу быта и не говорю свою настоящую фамилию.
Наконец  я  сам  позвонил  в  такси и  назвался Чемодановым,  мне  почему-то
поверили, только сказали, что лучше бы моя фамилия была Смирнов.
     Ира все допытывалась у меня, как моя  настоящая фамилия, но  я так и не
сказал. Пока мы  ждали  такси, я рассказал ей, что  хочу  учить  французский
язык,  и она сразу же принялась  писать  мне  спряжение французского глагола
avoir и при  этом  пыталась положить  голову мне  на  плечо,  а  когда я  не
выдержал   и   отодвинулся,   она  мне  сказала:  "Брось,  пожалуйста,  свои
педерастические штучки!" "А ты  брось свои жидовские примочки," - ответил я.
Тут она вдруг разрыдалась и говорит "Что  ж, если черные волосы  и глаза, то
уже и жидовка!"
     Я  был  очень рад, когда наконец пришло такси. Она  явно  нездорова. Я,
было, хотел, чтобы она меня обучала французскому  языка,  но теперь не хочу.
Да к тому же она просит пять рублей за урок.
     Но, наверное, она меня иногда вспоминает, мы все же знакомы.

     Веню недавно ограбили -  он спал, а к нему  влезли через окно. Его били
железным ломом по голове,  но он жив - удивительно, его и  ломом  не убьешь.
Сейчас он,  конечно, немного не в себе - у него что-то с головой. Хотя это у
него и раньше было, наверное, от старости - он уже становится "бабушкой". Но
я все равно его очень люблю.
     Милиция, конечно, ничего не нашла, да и не найдет - его грабят уже не в
первый раз.

     Почему у нас все так плохо, разве Ленин этого хотел?

     Говорят, Маргарет Тэтчер пьет по утрам грейпфрутовый сок. И это весь ее
завтрак. А здесь просто некуда пойти вечером, никаких развлечений, ничего. Я
вспоминаю Западный Берлин - там совсем другое дело - идешь,  как по большому
магазину!  Там  даже  дождь  какой-то особенный. Когда  там пошел  дождь,  я
протянул руку - ну точно, совсем особенный дождь!
     Я заходил там  в самый дорогой универмаг  КДВ, ничего  не покупал - там
все очень дорого, но там можно бесплатно  прыскать на себя  разные духи, и я
каждый день  заходил туда  и прыскался. А  один  раз продавщица  сама  взяла
флакон и опрыскала меня  всего  -  наверное, я ей понравился. От  меня потом
целую неделю хорошо пахло.
     Когда я приехал обратно - тут везде грязь, все грязное, ото всех воняет
говном, жрать нечего - ужас! Я даже никуда выходить не хотел. Я покрасил всю
свою  мебель в белый цвет  из распылителя и поставил низенький столик,  а на
него  положил  иностранные журналы.  Я  стал выращивать цветы, но они  плохо
росли - в комнате слишком темно. Я привез из Западного  Берлина много разных
дезодорантов, и  они все  стояли  у  меня  под  зеркалом. Все  мои  знакомые
приходили ко мне и прыскались. Они все, наверное, думали: "Ну ничего, я один
попрыскаюсь,  это немного!" И так каждый, а их сколько! В конце  концов, мне
пришлось все убрать - ведь им что-нибудь объяснять бесполезно!
     У меня  есть соседка.  Шурка,  она уже на пенсии Она со своим мужем все
подглядывала за мной и подслушивала. Но я один раз ее  поймал у своих дверей
и сказал: "Все подслушиваете? Материалы на меня собираете?" И  с тех пор она
меня побаивается, хотя подслушивать, конечно, продолжает. Раньше у меня была
жена  и  дочь - это единственное,  о  чем  я  жалею в своей жизни. Я женился
потому, что думал, что так  должны  делать  все. Во всех фильмах, которые  я
видел,  молодые  люди встречались  с девушками,  и  у  них  рождались  дети.
Конечно, мне  всегда  больше нравились  юноши, но  я  думал, что  я какой-то
ненормальный.
     Когда  мне было двенадцать лет, к нам в  гости  приехал  мой двоюродный
брат, и нас  положили спать в одну постель.  Мы  трогали с ним друг друга за
разные места,  обнимались, и в  конце я почувствовал  такой  кайф, ну просто
кончил, хотя тогда я еще не знал, что это так называется.
     Мой папаша был сумасшедший, у него была любовница, я ее знал - она была
техником-смотрителем из нашего РЭУ  - такая крашеная блондинка с потасканной
рожей. Он приводил ее к нам, когда матери не было дома, а я  был за стенкой,
и все было слышно - всякие там стоны и шуршание.
     А моя жена была балерина. Она все время притворялась,  что любит  меня,
все  изображала  что-то, а потом  у  нас  родилась дочь. Тут уж жизнь  стала
просто невыносимой.  Я  помню,  мы с ней  ужасно  поругались,  она  мне  так
осточертела,  и  ее  рожа,   и  ее  задница  еще  больше,   и  ее  проклятые
родственники,  они просто доводили меня до сумасшествия. Я шел по Фонтанке и
думал,  какой  я несчастный, как все плохо, какая ужасная  жизнь -  и  вдруг
увидел идущего мне навстречу... Лицо  его показалось мне таким  прекрасным и
почему-то знакомым. Он улыбнулся мне. Так мы познакомились с Веней."


        x x x

     Маруся закурила сигарету и отложила дневник Павлика в сторону. Во дворе
напротив был серый дом.  По двору  бегали маленькие дети.  Рядом  находились
какие-то очистные  сооружения  и летом,  когда  ветер дул  в их  сторону,  в
квартире воняло, как будто что-то  разлагается. Сейчас была  весна,  грязный
снег еще не растаял, и все вокруг было грязное, серое и  унылое. В такие дни
она  всегда  чувствовала  беспокойство   и  тоску,  и   ей   хотелось  пойти
куда-нибудь, только  чтобы не сидеть на месте,  и хотя идти было некуда, все
равно, можно было идти просто по  улице, по лужам, мимо  серых  домов, и так
ходить долго, долго, пока не устанешь, и ноги  не  откажутся  передвигаться.
Тогда можно будет сесть на скамейку на ледяном ветру, потому что некуда идти
и никто  не ждет, и  никто никому  не нужен, и так и  должно быть всегда, до
самой смерти.
     Когда Маруся училась  в  школе, у  нее было много знакомых девочек. Эти
девочки были  маленькие, им было только по двенадцать лет,  как и Марусе, но
они все уже были настоящие бляди. Одна из них ходила в синей куртке и курила
в подворотне. А другая, по имени Ляля, жила со взрослым мужиком.
     У мужика была жена и дети,  но по  вечерам он  встречался  с Лялей.  Он
трахал  Лялю в  подвале,  но больше  ей  нравилось  сосать. Она  даже как-то
спросила Марусю: "Как  ты  думаешь, через  рот  нельзя  залететь?" Маруся не
знала, она в этом не разбиралась. Другая девочка была  очень толстая, все ее
звали Куча. Ей  это не нравилось,  и  она просила, чтобы ее называли Бланка,
потому что она была влюблена в певца Рафаэля и даже учила  испанский язык во
Дворце пионеров. У нее была цель в жизни - переспать с Рафаэлем. Переспать с
Рафаэлем, а потом умереть. Она сказала: "Каждому, кто назовет меня Бланка, я
буду давать  рубль".  Но  ее все  равно звали  Куча. Когда ей  сказали,  что
Рафаэль - гомосексуалист, она не поверила и продолжала надеяться.

     Сама Маруся до семи лет жила у бабушки в  городе Жмеринке. Там вечерами
они  собирались с  мальчиками у большого солдатского забора, за которым была
воинская  часть.  Мальчики были  старше, им было  лет по десять, они  делали
кольца из  разноцветных проволочек и дарили их Марусе, а она за это ложилась
с ними в канаву, и  они тыкали в нее мягкими пипками.  Один  мальчик говорил
другому: "Далеко не запихивай, а то у нее ребенок будет".
     Однажды к забору прибежала бабушка  Маруси,  наверное,  она заподозрила
что-то, но ее заметили издали и успели  мирно рассесться  на бревна.  "Вы що
тута робытэ?  - с  подозрением  спросила  бабушка. "Та  от,  сыдымо тута,  -
ответил  самый  старший  Алик очень  спокойно,  -  кольцо Маруське плэтэмо".
Бабушка  сказала, что уже поздно, а  действительно, было уже совсем темно, и
она взяла Марусю за руку и увела ее домой.
     Вечером, лежа в  кровати, Маруся боялась, что ее дедушка уже все узнал.
она вся тряслась от страха, а еще  она боялась, что у нее будет ребенок.  Ей
было  непонятно, что  она  будет с  ним делать, ей было очень страшно, и она
говорила себе, что  больше  никогда так делать не будет. А  на другой  вечер
повторялось то  же самое. Днем они  играли  с подружкой на  солнышке, ловили
бабочек. Они научились определять, где самец, а  где самка,  и заставляли их
ебаться. Если им попадалась  бабочка с  толстым брюшком,  они  сладострастно
дрожали и говорили: "Это беременная".
     Вокруг было много насекомых, и птиц, и воробьев, и все они ебались друг
с другом.
     Вечером  к  калитке   прибегал  кривоногий  рыжий  мальчик  и  говорил:
"Маруська, ебаться  будешь?", и  они  вместе бежали к большому  забору,  где
росли желтые одуванчики.
     По  воскресеньям они  с братом Гришей ходили на станцию, туда приезжали
поезда, и в буфете  продавали мороженое.  Там на стене в зале ожидания висел
огромный  портрет Ленина  в расстегнутом пальто,  развевающемся на  ветру, а
вокруг на картине  были серые тучи. Марусе он почему-то очень не нравился, и
эта картина  вызывала  у  нее  тоску  и  беспокойство,  и, когда ей  однажды
попалась  газета  с портретом Ленина,  она даже  выколола ему глаза, а потом
изрезала на куски. Тогда, еще совсем маленькая, она любила играть в собачек.
Она  привязывала себя  веревкой  за руку  к ножке стола и лаяла "ав-ав". Она
говорила, что она собачка Нэрочка. При этом ей виделась такая пушистая белая
собачка, которую она то ли видела где-то у знакомых, то ли просто  в книжке.
До пяти лет она спала в постели с дедушкой. Она очень любила дедушку, только
иногда он ужасно храпел.  А потом вдруг дедушка  перестал с  ней спать, и ее
переселили на пол, на перину. Обычно они спали  на чердаке. Маруся  слышала,
как  дедушка говорил  бабушке:  "Я  не могу с ней  спать,  у  меня наступает
возбуждение". Маруся не поняла, что это.
     Бабушка  часто делала вареники, и Маруся  их очень любила. Как-то они с
бабушкой  поехали  в гости в Мирополь  - там жила  бабушкина родственница. У
родственницы  было  два  внука, уже  большие.  Там  приготовили  вареники  с
вишнями, и Маруся, даже после обеда, все ходила по комнате и  ела их. Она бы
рада  была переключиться на что-нибудь другое,  но  не могла, и все ела их и
ела. Тут в комнату зашел  один из внуков бабушкиной родственницы. Сережа,  и
ущипнул ее за бок. Маруся не поняла, зачем он это сделал, но  покраснела. Он
сказал: "Ешь, ешь", и еще раз ущипнул. Маруся смутилась и ушла.
     Там была  деревянная уборная, где  висела книжка с какими-то  странными
буквами, которых Маруся раньше никогда  не видела. Маруся уже умела читать и
все  буквы  знала.  Она  взяла листок и  пошла  к бабушке  спросить. Бабушка
сказала, что эта книга напечатана давно, и сейчас  таких букв нет. Потом они
пошли прогуляться.  Было  очень  жарко. Недалеко стоял  завод, и из огромной
трубы  лилась  вода,  от этого  рядом образовался пруд,  называвшийся  здесь
"ставок". Маруся разделась и тоже полезла в  воду. Там было много мальчиков,
они  стали смеяться  над ней. На  Марусе были  голубые трикотажные штаны. Ей
пришлось одеться и  уйти,  хотя ей очень хотелось залезть  в трубу, как  это
делали ловкие загорелые мальчики, и поплескаться там.
     Вечером они с бабушкой поехали  в поезде назад. Маруся увидела в буфете
пряник,  светло-коричневый, облитый белой глазурью, и стала просить  бабушку
купить. Но бабушка  сказала, что нету денег  и  что  Маруся уже сыта. Маруся
обиделась. Она смотрела в окошко. Там уже темнело, в окне были одни деревья,
кругом лес и лес.
     Напротив  бабушкиного  дома через улицу жила  Ленка,  подружка  Маруси.
Ленка была бледная и худая, с черными волосами. У Ленки была старшая  сестра
- Наташка. У нее тоже были знакомые мальчики, которые часто приглашали ее  в
парк. Она  не любила  туда ходить вечером, потому что говорила, что ее могут
отъебать. Маруся удивлялась, - почему она не хочет, ведь это же так приятно,
но вслух говорить об этом не решалась.
     У  Наташки  был красивый кулончик  на  цепочке,  короткая  юбка,  белая
кружевная блузка и черный широкий пояс с золотой пряжкой.
     Марусе очень хотелось быть  как Наташка. Однажды она потихоньку пошла к
ним, там никого не  было дома. Она  зашла в комнату, открыла  шкаф и достала
оттуда пояс и цепочку с кулончиком. Потом так же  тихонько пошла домой. Дома
она надела на  себя  цепочку  и  попыталась  застегнуть  пояс.  Но она  была
толстая, и пояс застегнулся с большим трудом -  только на последнюю дырочку.
Маруся даже не  могла вздохнуть.  Ей  казалось, что теперь она хоть  немного
стала похожа на Наташку Она попыталась начесать волосы у себя на голове, она
много раз видела, как это делает Наташка,  но так и не поняла, как. От этого
все волосы  спутывались,  но  зато  голова казалась  большой и круглой,  как
воздушный шар.  Но тут  подкралась  бабушка, набросилась на Марусю  и  стала
орать, что она себя уродует. Маруся даже не  слышала, как подошла бабушка, -
ни одна половица не скрипнула. Бабушка  любила подглядывать и подслушивать и
ходила бесшумно, как кошка.
     В  войну она жила в оккупации, но  имела связь с партизанами. Она часто
рассказывала,  как она  шла  в  Киев или  из  Киева, выводила  из  окружения
какого-то секретаря партии,  хранила  какие-то передатчики  - у Маруси потом
все спуталось в голове,  и ничего конкретно вспомнить она не могла. У матери
бабушки было  четырнадцать детей, она  была  простая крестьянка и всю  жизнь
работала. Во время  голода в  тридцатые годы бабушка  спасла  всю  их семью,
потому что стащила где-то мешок пшена, и  по ночам, чтобы не был виден дымок
из  трубы,  они  варили его и  ели. С  того времени отец  Маруси очень любил
пшенную кашу.
     Бабушка приговаривала: "Мою жизнь никто не знает, что я пережила, как я
страдала, Боже, Боже!"
     А мама говорила Марусе,  что у бабушки было много любовников, что она в
молодости работала продавщицей в магазине.
     В  молодости  бабушка  была довольно красивая и познакомилась  со своим
мужем, который работал  большим начальником в киевском  НКВД. У  них родился
ребенок, марусин папа, а потом  муж ее бросил, -  мама говорила,  потому что
бабушка была очень хамская. После этого бабушка вышла  замуж за дедушку. Она
оформляла витрину и надела на себя красивую юбку. Дедушка ее заметил и потом
специально пришел в магазин с ней познакомиться. Он  попросил у нее какие-то
консервы,  а она  раздраженно швырнула  их  ему в  рожу и дедушка  ее  сразу
полюбил.
     Потом  они  с дедушкой  построили  дом.  Дедушка  работал  на  паровозе
машинистом и во время войны помогал немцам. У него даже был друг - Ганс.
     Дедушка говорил, что при немцах везде был порядок, и они  всех кормили.
Работать  с немцами было одно удовольствие. Но  потом,  когда наши победили,
дедушка уже  не  писал Гансу,  и  боялся, как бы его не  заложили соседи. Но
соседи и сами почти все дружили с немцами,  и один мужик - его звали Грихаил
-  вообще стучал у  немцев и  закладывал  всех  коммунистов. Потом  он  тоже
затихарился.
     Обо всем этом Маруся слышала от мамы.
     Дедушка с бабушкой часто ругались, и Марусе  это нравилось,  потому что
тогда  про нее  вообще  забывали. Они  с  Ленкой  потихоньку учились курить.
Маруся  воровала  у  дедушки папиросы  "Шахтерские",  и  они  курили  их  за
солдатским  забором.  Она  только  набирала  дым  в  рот,  поэтому   никаких
неприятных ощущений не было. Дым выходил  изо рта тонкой  красивой струйкой.
Наташка курила  точно  так же. Маруся  со  своим  младшим братом Гришей и  с
Ленкой часто ходили  в  кино. Они шли  через большой парк, который назывался
"Парк  культуры и  отдыха железнодорожников". Они  проходили мимо серебряной
матери, которая протягивала своего младенца куда-то вверх, и мимо коричневых
каменных оленей. Однажды, когда бабушка с Марусей и братом гуляли здесь, они
все вместе сфотографировались, и Маруся залезла на оленя. В углу парка стоял
старый  грязный сортир, и соседи рассказывали, что в нем один  мужик  утопил
свою  мертвую  жену. Он ее разрезал на куски  и  утопил там. Маруся  боялась
этого сортира.
     Потом из парка они  выходили на асфальтовую площадь, шли мимо стадиона,
украшенного плакатами. На плакатах были нарисованы мускулистые мужики и бабы
в трусах и майках.
     Кинотеатр  был совсем  новый и находился сразу за парком. Они  покупали
билеты  и  долго  ждали  начала  сеанса.  Они  заходили  в  музей  какого-то
революционера,  который находился  рядом  с  кинотеатром.  Туда  можно  было
заходить  бесплатно,  и они ходили каждый  раз перед кино.  Там  были гнутая
алюминиевая ложка  и вилка, а также потрескавшаяся тарелка и мутный стакан -
все это принадлежало революционеру, из этого он ел и  пил.  Там же в витрине
были выставлены его вышитая  сорочка  и  засаленный  военный  френч. Еще был
обгрызенный  карандаш  и  картонка  с  пробитыми на ней  линиями, при помощи
которой он писал, когда  окончательно ослеп. В последней комнате в  витринах
были  разложены  подарки,  которые на  юбилей  этого революционера  прислали
разные заводы и фабрики. Особое впечатление  производил на  Марусю  сахарный
бюст писателя, который прислал сахарный завод. Ей хотелось отколоть хотя  бы
кусочек, но бюст стоял в стеклянной витрине.
     Билеты в кино продавали без мест, и все дети стояли в очереди у  стены,
а потом, когда двери открывались, бежали и занимали места. Маруся была очень
большая  и  толстая.  Один  раз  какие-то  взрослые  мальчики  с  сигаретами
уставились на нее, и один из  них сказал: "Гляди кака пузата. Ебана,  должно
быть".  Это произошло  именно  в  тот  день,  когда  у Маруси  было  хорошее
настроение, и  когда  она  решила,  что  она совсем  не толстая, а,  скорее,
худенькая. Маруся покраснела, ушла и спряталась  в кустах. В кустах валялись
пачки из-под папирос, смятые пожелтевшие  окурки, какие-то грязные тряпки, и
ползали муравьи. Она долго сидела там, думала, но ничего не могла понять.
     В кино они смотрели,  в  основном,  индийские  фильмы, там все было так
красиво, все обнимались и целовались.
     Когда Маруся ходила  в кино с Гришей  без Ленки,  им  часто встречалась
одна  и та же пара -  девушка в короткой юбке  и высокий парень  с  длинными
волосами  и вытянутым бледным лицом. Они ходили  обнявшись. Марусе они очень
нравились,  и она  все время наблюдала за ними издалека, а потом показала их
Грише.  Гриша с  ней согласился, что они очень красивые. С тех пор они стали
называть девушку  "красавицей". Они  даже ходили за ними по парку, стараясь,
чтобы их не заметили. Потом как-то с ними опять  пошла Ленка, и они показали
"красавицу" ей. Ленка  внимательно осмотрела ее с ног до  головы  и сказала:
"Эта  ваша  красавица,  по-моему,  беременная". Маруся покраснела, ей  стало
очень  неприятно,  она  пожалела,  что  показала красавицу Ленке,  а  та все
испортила. Ленка часто смотрела, как Маруся ебалась с мальчиками, но сама не
хотела, а  когда  Маруся  ее  спрашивала,  почему,  она  уклончиво  пожимала
плечами. Но она даже предлагала Марусе ебаться  у нее за домом  на  огороде,
там никто ничего  не увидит, говорила  она, и можно  это  делать  даже днем.
Гриша тоже иногда смотрел на Марусю и мальчиков.
     Маруся мечтала  похудеть, но бабушка готовила очень вкусно, и Маруся не
могла  заставить себя  отказаться, да  к тому же  бабушка  и не разрешала не
есть. Ночью,  лежа в  постели,  Маруся  щупала свой  живот  и  пыталась  его
втягивать.
     У бабушки была картонная  коробка,  и  в  ней  много  пластинок. Маруся
часами слушала их. Когда пластинка  кончалась, она ставила  ее снова. Многие
песни  она  помнила наизусть. "Все ждала и верила сердцу вопреки, мы с тобой
два берега у одной реки".  Маруся представляла  себе какого-нибудь мальчика,
что  это  они с ним  два берега, и взволнованно  ходила по  комнате. Она  не
знала,  кто из  мальчиков,  с которыми  она лежала под забором, нравится  ей
больше.  То ей  казалось, что она любит  рыжего кривоногого Витальку, то  ей
нравился больше Юрка с выпученными глазами, а то рябой узкоглазый Алик.
     Потом она уехала в Ленинград, ей пора было идти в школу.
     В Жмеринку она приезжала почти каждое лето.
     Через  год   она  снова  приехала  и  на   вопрос:  "Ебаться   будешь?"
отрицательно покачала головой. С тех пор мальчики,  когда они играли вместе,
говорили ей: "Маруська, а ну отвернись, я поссу!"
     Когда Маруся  училась уже в пятом  классе,  ее  отправили в  спортивный
лагерь. Она ходила тогда в плавательный бассейн. Спортивный лагерь находился
в  городе Туапсе. Провожал ее туда  отец. Он постриг Марусю очень коротко, к
тому же она  ходила все время в брюках, отчего все принимали ее за мальчика.
Когда она села в поезд, там было много девочек,  они стали играть в какую-то
игру и спросили ее: "Как тебя зовут?" Она тихо пробормотала:
     "Мура",  а они стали  называть ее  "Шура", потому что подумали, что она
мальчик, и одна девочка, самая  красивая,  с  яркими  синими глазами и алыми
губами  стала  с  ней кокетничать. Потом  Маруся объяснила  им,  что она  не
мальчик, и все  очень  удивились Она действительно  была похожа  на высокого
здорового мальчика в шортах  и мужской рубашке. Жить их  поселили у какой-то
старухи,  и она сказала, увидев  Марусю: "Вот  хорошо,  и парень есть, будет
следить  за дисциплиной!"  Марусе это даже нравилось,  она давно  уже хотела
быть мальчиком, ходила в брюках и  в  классе дружила только  с мальчиками. У
нее  был  друг  - Вова Гольдман. Они с ним лазили на помойки, забирались  на
крыши и бросали оттуда лампочки на головы прохожим. Еще они любили звонить в
квартиры  и  убегать,  пока  не  открыли.  Часто  они  ходили  по  подвалам,
полузатопленным водой и жгли газеты, освещая ими путь.  Однажды они боролись
с  Вовой  на диване, и он  стал вдруг  задирать ей  платье  и сильно сопеть.
Маруся с большим трудом справилась с ним и освободилась. Вова жил в соседнем
доме и часто приходил в гости.
     По ночам, когда  родители спали, Маруся играла с братом в игру, которую
придумала сама. Она ложилась  на пол голая, а брат на нее садился. Он трогал
ее, и Марусе было приятно.
     Отец Маруси был капитаном и плавал за границу. Как-то они с мамой пошли
встречать отца  к  нему на корабль,  когда он пришел из рейса.  Маруся очень
любила порт и  корабли, и  серое  небо, море и чаек,  их  всегда  было очень
много, они летали  и кричали странными голосами. Она  всегда мечтала плавать
на таком же белом корабле  по серому морю,  у морского  ветра был прекрасный
запах, ей казалось, что это и есть счастье. И потом, спустя уже много, много
лет, стоило ей почувствовать морской ветер с запахом водорослей, ее сразу же
тянуло туда, к морю, она даже сама точно не знала, куда, просто уйти, уйти в
море.
     Тогда на корабле была еще одна девочка, и они с Марусей долго бегали по
кораблю, везде заглядывали и попали в машинное отделение. Огромный бородатый
мужик с голубыми глазами сказал им: "А во что вы играете? Вот мы, когда были
маленькие, играли в доктора,  раздевались и смотрели". Маруся  захихикала, и
они убежали. В коридоре ей захотелось  в туалет, но задвижка на  двери  была
сломана.  Ее  подружка  держала ручку,  и  тут  откуда-то появился бородатый
мужик, ласково отстранил девочку, открыл  дверь и стал  смотреть, как Маруся
сидит на унитазе. Потом он потрогал что-то  у себя в штанах и ушел. Маруся с
подружкой побежали  за ним и увидели,  как он  зашел в дверь каюты. Они тоже
заглянули  туда.  Там  было  сильно  накурено,  и  за  столом,   уставленным
бутылками,  сидела компания пьяных мужиков с  красными рожами.  Они  увидели
девочек  и  стали приглашать  их: "Заходите, заходите, у нас здесь и конфеты
есть!"  Но Маруся боялась, хотя ей  и было  интересно посмотреть,  что будет
дальше. Она  бегом  спустилась в  машинное отделение  и затаилась там, между
трубами,  она знала, что  рано или поздно  бородатый туда придет, потому что
была его смена.
     Наконец, примерно через полчаса, послышались шаги, и на трапе показался
бородатый, он уже  успел  напиться, и ноги у него заплетались. Он  спустился
вниз и зашел  в клетку, на которой  были  нарисованы череп и  кости,  и стал
что-то  там ковырять.  Тогда Маруся выскочила из своего убежища, подбежала к
клетке и повернула в  дверях ключ, который бородатый оставил снаружи. Сперва
он не  понял, реакция у него была замедленная, он ласково улыбнулся и сказал
ей: "А, это ты. Пришла," - и хотел выйти из  клетки, но оказалось, что дверь
заперта.  Он стал трясти металлическую сетку и вопить: "Открой, а  ну открой
сейчас же!" и ругаться матом,  а Маруся убежала. Сверху с головокружительной
высоты она оглянулась, трап уступами уходил вниз, там все гудело, и с самого
дна, как из преисподней, доносились хриплый рев и звон сетки.
     Долго, конечно, он так не просидел, его  выпустили, а  Марусю наказали.
Ее посадили в туалет, который в каюте был вместе с ванной. Туалет был белый,
красивый, там все блестело, и Марусе даже нравилось там сидеть.
     Отец  все повторял:  "Мишка  такой хороший  парень,  зачем это  ты  его
закрыла? И  как тебе такое могло в голову прийти? Ну надо же, не  ребенок, а
черт знает что!" Маруся мрачно молчала.
     В школе у Маруси были подруги. Одна подруга жила недалеко от Маруси, ее
звали  Маша Степанова. Маша была черноволосая  и  черноглазая девочка, очень
бойкая и пухленькая. Они ходили вместе  в школу  и из школы. Однажды,  когда
они ехали в троллейбусе, к ним прицепился пьяный старик. Ему не понравилось,
что Степанова  так громко хохочет, а она хохотала  непрерывно, и голос у нее
был  хриплый.  "А   еще  пионэры!"   -  сказал  он.  "Пионэры,  пионэры",  -
передразнила  его  Степанова,  а старикан схватил ее за косу  и стал трясти.
Волосы у Степановой растрепались, шапка упала,  а старик все не отпускал ее,
он  весь побагровел и ругался матом.  Маруся  подобрала степановскую  шапку.
Степанова  еле  вырвалась  от  старика,  и  они  выскочили  из  троллейбуса.
Степанова была вся красная, растрепанная и плакала.
     После уроков  они  со Степановой часто заходили в ближайший универмаг и
воровали   там   в    отделе   самообслуживания   игрушки   и   канцелярские
принадлежности: тетради, кисточки для клея, пластилин. Потом они выбрасывали
все в урну потому что  родители могли спросить, откуда это взялось.  Однажды
они попытались украсть краски прямо из-под носу у продавщицы, и их поймали и
отвели в  милицию Маша рыдала, а  Маруся молчала, но ей было ужасно страшно.
Она слышала, как продавщицы  переговариваются между собой, разглядывая их, и
говорят про Марусю,  что она "наверное, опытная, а Степанова - в первый раз,
потому что плачет". Потом приехали их мамы. Потом  они ехали в переполненном
троллейбусе, была зима и темнело рано, в троллейбусе было темно, горела одна
тусклая лампочка, пахло чем-то мокрым  и кислым,  и Марусю охватило  чувство
неотвратимости  смерти и собственной беспомощности. Дома Марусю очень сильно
избили резиновой дубинкой. Обычно  Марусю  бил папа,  но  на  этот  раз мама
сделала это сама. Никакого раскаяния Маруся не чувствовала, воровала она уже
не в первый раз. Часто в школе она лазила по  карманам в  раздевалке,  а еще
раньше, когда была совсем  маленькая, украла у соседской девочки колечки. За
это ее тоже сильно избили.
     Еще  она  воровала  у  отца  сигареты "Филипп  Морис"  в  пластмассовых
коричневых коробочках, и они с Гольдманом их курили. После случая с милицией
ей запретили дружить  с Машей, и она встречалась  с ней  тайком.  Она вообще
поняла, что все надо делать  так,  чтобы  об этом  никто не знал,  и  ничего
никому не рассказывать.
     В десятом  классе  она напилась в первый  раз  на дне рождения у своего
одноклассника по прозвищу "Коммунист". Это прозвище ему дали после того, как
на  уроке   истории  он   заявил,  что  верит  в  коммунизм.  Коммунист  был
единственным мальчиком в их классе, который уже давно сношался  с девочками,
пил  и курил. Когда она  пришла домой, отец  смеялся, но сказал, чтобы этого
больше не было. А Марусе понравилось, и она вскоре напилась снова. Когда она
возвращалась домой, она долго стояла  у  парадной и трясла головой,  пытаясь
протрезветь,  но ничего не получалось. Дома отец вопил: "Посмотри  на себя в
зеркало,  у тебя же глаза стеклянные". Она послушно  шла и смотрела, а потом
говорила - нормальные. За это ее избивали.
     В школе девочки  часто рассказывали про наркоманов, и ей это нравилось.
Она  хотела сама стать  наркоманкой. Она попробовала таблетки пентальгина  и
испытала приятные ощущения. Пентальгин тогда продавали без рецепта, но чтобы
поймать кайф, нужно было съесть целую упаковку.
     Перед выпускными экзаменами, когда родители  уехали в  отпуск, к ней  в
гости пришел Коммунист. Он принес две бутылки портвейна, и они выпили. Потом
сели на диван и стали обниматься и целоваться. "Смотри, - говорил Коммунист,
гладя ее грудь,  - ведь ты скоро станешь старая и никому не будешь  нужна. А
баба щипком жива. Давай сейчас..." Потом они пошли в спальню, коммунист снял
с кровати простыню,  и  они  легли  на голый матрас.  Это была  родительская
кровать. "Кровь будет", - сказала Маруся. Она боялась, что испачкает матрас,
и родители догадаются, в чем дело,  а  кровь будет не отстирать "Может  и не
будет". -  Коммунист  залез на нее и стал членом бодро тыкать ей  между ног.
Маруся вспомнила Жмеринку и канаву под забором, но тогда  ей было приятно, а
сейчас больно и хотелось только, чтобы от нее отстали. Она потихоньку  стала
отползать  вверх  от Коммуниста,  потом встала и сказала:  "Не  получается".
Коммунист долго сидел на кровати  и рассматривал  свой  член,  приговаривая:
"Черт  возьми,  неужели я старею!" Он встал и голый стал плясать по комнате,
потом  схватил  пустую  бутылку  и  вскочил на подоконник. Окно было скрыто,
стояла белая  ночь, и все прекрасно просматривалось. Маруся  испугалась, что
его увидят соседи, а потом расскажут родителям, и она сказала ему: "Слезай".
Коммунист  бросил  пустую  бутылку во  двор, раздался звон.  Он  соскочил  с
подоконника  и  сказал: "Я  восстановился. Пошли  опять."  "Нет,  -  сказала
Маруся, - иди лучше домой. Я  хочу спать." Ей стало скучно и хотелось, чтобы
он ушел.  "Давай на ночь останусь, -  сказал  Коммунист.  "Нет", - повторила
Маруся.
     Когда  он ушел, Маруся открыла окно у своей кровати и поблевала сверху.
Блевотина стекала на  подоконник соседей, а потом на сиреневый куст, что рос
у Маруси под окном.

     Летом железные  крыши  нагревались  на  солнце  и  от них хорошо пахло.
Маруся любила лето в городе.
     Ее подруга Маша Степанова однажды привела ее к девочке, которая жила на
Петроградской стороне. Эту девочку родители отселили от себя, потому что она
очень  любила  трахаться,  и  к ней  постоянно  ходили  мужики  Особенно  ей
нравились грузины, она даже рисовала их портреты. Марусе было хорошо там, но
долго там находиться она не могла, ее все  время ждали родители. А когда она
приходила  поздно,  отец   сажал  ее  на  стул  посреди  комнаты,  направлял
настольную лампу ей в лицо и устраивал допрос, выясняя, где она была. Маруся
хотела  вообще уйти из дому, но ее отец имел связи с КГБ, и она боялась, что
ее все равно найдут. Брат Гриша тоже следил за Марусей и все грозил каким-то
Геннадием Аристарховичем, который был другом отца и работал в КГБ. "Подожди,
-  говорил Гриша Марусе, -  все эти твои гнилые связи рассекретят. Ах, какие
там одухотворенные личности! А все они просто говно и ничего больше!" Маруся
не  понимала,  что Гриша  имеет в  виду, особой одухотворенности она в своих
знакомых не видела.  Гриша был младше  Маруси на два года,  но уже собирался
работать в КГБ. Он хотел стать профессионалом.

     Маруся  продолжала  есть  пентальгин.  а однажды  ей попался пузырек  с
таблетками, на котором было написано "белоид", и она решила попробовать, тем
более, что одна девочка сказала ей, что это гораздо лучше пентальгина.
     Маруся съела целый  пузырек. Сначала ее немного тошнило,  а потом стало
очень хорошо.
     Какая-то  огромная пропасть образовалась в голове, и  там  были даже не
видения,  а  ощущения  всяких квадратов,  треугольников, они  проносились  и
улетали вдаль, а далеко-далеко была маленькая белая звездочка. Как будто это
была сфера, вселенная, обязательно  круглая, с зубчатыми  краями, и  она все
время поворачивалась. Она услышала чьи-то голоса: "Открой  глаза",  но ей не
хотелось, ей было хорошо, казалось, что она и  не сможет открыть глаза, веки
очень  тяжелые,  глаза  заклеены.  И от этого глаза как будто поворачивались
внутрь,  и   получался  длинный  черный  коридор,  оттуда  приходили  разные
треугольники,  квадраты, опять  треугольники. Наконец глаза  открылись.  Она
увидела какие-то блестящие огромные четыре глаза, и еще  блестели зеркала  и
металл. Было очень красиво. Каждая блестящая  точка многократно повторялась,
переливалась и  слепила  глаза. И  как железом по стеклу  раздался визгливый
женский голос, вобравший в себя всю злобу и грязь: "Вот блядь, ну и хлопот с
ней."


        x x x

     "Я все же  поступил работать в собор. Когда я туда пришел в первый раз,
мне  показалось, что  там ужасно темно, и какие-то безумные толпы. Старуха у
входа  не  хотела  меня пускать  без  билета, но я сказал,  что  я по поводу
работы, и  она пустила, указав на стол  в  глубине  зала. Я  пошел  по этому
огромному залу  и сразу  же потерял  из виду стол и  заблудился. Пока  я там
ходил, я слышал обрывки экскурсий. Почти все экскурсоводы говорили одно и то
же,  и только  одна  вопила громче всех  про  архитектора, построившего этот
собор, какой он прекрасный и умный. Мне даже стало интересно, я  так и ходил
за ней всю экскурсию.
     Когда  она немного успокоилась и пришла  в себя, я спросил ее про стол.
Она  была не в  очень хорошем настроении,  но все  же показала мне куда-то в
угол.  Я пошел туда  и увидел такую колоду  с  маленькими глазками и  бюстом
огромного  размера,  который  она  уложила  на  стол.  Я  подумал,  что  это
начальница  и  сказал  ей, что  хочу  у  них работать.  Тут  из-за ее  спины
высунулась  другая,  страшная,  с  серой  рожей  и  очень  мило  стала  меня
расспрашивать, кто  я и что умею делать. Вроде  бы, я  ее устраивал,  но она
колебалась. Наконец она меня спросила,  женат я  или  нет.  Я сказал,  что в
разводе. Ей это, по-моему,  понравилось,  и она  стала  расспрашивать  меня,
почему я  развелся с женой, и какая она была. А я  ей сказал, что  она  была
жуткая стерва и меня совершенно  не понимала, а мне  ведь нужно  было просто
человеческое  отношение. Ей это понравилось еще больше, и она направила меня
в кадры. Мимо как раз  проходила еще одна  баба, вся скрюченная и согнутая с
выпущенными глазами.  "Начальница",  с которой я разговаривал, окликнула ее:
"Надежда Константиновна! Проводите пожалуйста молодого человека в кадры!" Та
угодливо  согнулась еще  больше  и закивала  головой. Я шел за ней  и думал:
"Боже,  какие уроды!  Все как на  подбор!  Просто  паноптикум  какой-то!" Мы
прошли с  ней  по  длинному  темному коридору.  В  тесной  каморке  огромная
курчавая колода в розовом свитерке кокетливо посмотрела на меня  и спросила:
"А  почему  вы хотите работать именно у  нас?"  Я ответил,  что  интересуюсь
религией  и  вообще памятниками  культуры. Тогда она  предложила мне  писать
заявление на музейного смотрителя.
     Я вышел на работу  на следующий  день. Я  должен  был сидеть  у входа и
показывать посетителям, где собираются группы на экскурсии.
     Мне сказали,  что туалет раньше находился  в подвале, и до  него  нужно
было идти целый  километр. Но теперь, когда собор  стал зарабатывать валюту,
сделали небольшую  реконструкцию, и туалет перенесли в  алтарь, недалеко  от
кабинета директора.  Это  гораздо  удобнее,  хотя  и неприятно, что  кабинет
директора рядом, и из-за этого можно с ним лишний раз встретиться.
     Фарцовщики  буквально  осаждали   собор  и   мешали  мне  тусоваться  с
иностранцами.  Почему-то  их  не  трогали, хотя я  часто  на  них  жаловался
милиционерам.  В конце концов,  фарцовщики  подарили  мне  новую  английскую
шляпу, и я стал пускать их в собор бесплатно.
     Постепенно я познакомился  со всеми  сотрудниками. Самая  умная из всех
была,  конечно, Елена Борисовна, та, на которую я натолкнулся в первый  раз.
когда  пришел.  Она знала буквально  все,  каждую мелочь,  каждую деталь. Ее
экскурсии  пользовались  наибольшим успехом у  посетителей. Она  так  любила
архитектора,  который  построил собор, что писала про него роман.  Она прямо
так  всем  и говорила, что влюблена  в него, и  что он спас ее от смерти. Ей
было очень плохо, когда она пришла в собор, а  теперь стало совсем хорошо...
Она  вообще очень  заботилась  о  сохранении нашего  культурного  наследия и
старалась исправить всех некультурных посетителей.
     Однажды я видел, как один иностранец подошел к дверям собора и  стал их
ковырять,  он просто  хотел  потрогать и узнать,  из чего они сделаны. Я уже
хотел подойти и поговорить, как  вдруг  вижу, что она подкрадывается  сзади.
Она  завопила: "Вот  ду  ю  ду!" Он  так вздрогнул и  обернулся. А она опять
завопила, еще  громче: "Вот ду  ю  ду!" и  стала бить его по рукам. Он прямо
оцепенел на месте, тут  на  этот  крик все сбежались, и  его увели. Он так и
держался рутой за сердце. Потом Елена Борисовна всем об этом рассказывала  и
говорила, что это  был американец, и  что они  такие  некультурные  Конечно,
нельзя так  относиться к нашей культуре, в чем-то она здесь права,  хотя мне
не верится, чтобы это был американец, наверное, какой-нибудь наш говноед.
     В соборе она  неизменно  всем  напоминает:  "Товарищ, вы  забыли  снять
шапку!" И  все всегда снимали. Но  один раз вышел ужасный скандал.  В  собор
пришли  советские  офицеры,  они  были  в фуражках, и  она  на  них заорала:
"Снимите шапки, молодые люди!" А они не обратили на нее  никакого внимания и
фуражек не сняли.  Тогда она вдруг покраснела  как рак  и  завопила:  "Сними
фуражку, оккупант проклятый!" А надо  сказать, что  в  то время ограниченный
контингент  наших  войск  еще находился  в Афганистане, о чем  она, конечно,
меньше всего  думала. Тут они ужасно обиделись и пошли жаловаться директору.
Их  долго  уговаривали,  но  они  стояли  на  своем  и  грозили  написать  в
политуправление. Они усмотрели  в ее  словах  какой-то намек. Собрались  все
научные  сотрудники  и  всячески  прогибались  перед  ними,  умоляли  их  не
обижаться и говорили, что она  сумасшедшая,  но  очень несчастная,  и что ее
терпят здесь только из гуманных побуждений.  Услышав про гуманность, офицеры
немного успокоились. Тут вызвали Галю, и та провела им  экскурсию по собору.
Увидев Галю, они совсем растерялись и забыли обо всем. С Галей я тоже дружу,
она такая огромная, у нее  грудь восьмого размера и громадный взбитый кок на
голове, а волосы черные, как у цыганки - она их красит. Правда, на макушке у
нее просвечивает лысина, но это не каждый увидит - это  на стул надо влезть,
чтобы стать с ней одного роста.
     Она  меня  тоже очень полюбила и  трепалась со мной,  так как  она была
научным сотрудником,  а научным сотрудникам было абсолютно нечего  делать на
работе.
     У  нее было три мужа. Но  они ее совершенно не удовлетворяли. Она никак
не  могла забыть  своего  одного  друга  детства, который  ее когда-то очень
любил. Она  очень жалела, что  не  вышла  за  него замуж, потому что он стал
кандидатом наук, и у него даже была машина. Но он  был уже  женат, и  у него
были дети. И вот они  случайно встретились - в магазине, кажется, я точно не
помню.  И  она  решила:  "Хоть  разок  с   ним  посношаюсь!"  Она,  конечно,
рассказывала  не  такими словами,  но  суть была  именно такова.  Они  с ним
поехали на машине за город. Там в машине он ее раздел и вдруг стал делать ей
"горяченькие"  и "саечки" и  даже  давать "щелбаны", ей было  больно, но она
терпела.  Она  так и  сидела голая,  вся  съежившись  и  изображала,  что ей
приятно,  она вся изгибалась и вздыхала, потому что надеялась,  что, в конце
концов, он ее все  же трахнет. Она надеялась, что это у него только прелюдия
к главному акту. Но он  вдруг остановился и спросил ее: "Тобой никто еще так
не  обладал?" И она покорно ответила:  "Нет,  никто!" Она испугалась, что он
сумасшедший и задушит ее, если она будет  выражать  неудовольствие. Не знаю,
почему он так поступил. Может быть потому, что они вместе учились в школе, и
это связано с какими-то детскими воспоминаниями.
     А вообще, все эти бабы  в  соборе, такие страшные и прыщавые, постоянно
говорили про  мужиков, они  даже сосиску в подвале не могли  спокойно съесть
без нездоровых ассоциаций  - мне они все  ужасно  остоебенили. особенно тем,
что  строили мне глазки. Я как-то сидел спокойно на стуле и дремал,  то есть
работал,  и вдруг  одна  прибегает вся  красная, возбужденная  и спрашивает:
"Куда ты дел мою квитанцию?" Я ничего не понял. Оказывается, ее квитанция об
уплате партийных взносов лежала на полке, а я туда поставил  свою сумочку, и
теперь квитанция потерялась. А  она от  меня  чего-то хочет. Конечно,  ясно,
чего ей надо, но с этим не ко мне.
     Директор  нашего  музея решил отчислять деньги на Чернобыль и устроил в
алтаре  собрание.  Там поставили цветной  телевизор  и  показали  фильм  про
облученных - пожарников, доярок, колхозников и прочих. Что касается меня, то
я гораздо больше боюсь СПИДа, я даже несколько раз проверялся. А однажды мне
вдруг позвонили и сказали: "Вы были в контакте с  больным."  Я чуть с ума не
сошел от страха, опять  сходил и  сдал  анализ, а потом подумал "У нас такие
врачи,  они  даже  кровь  проверить  не  могут.  Вдруг  я  болен,  а  анализ
отрицательный".  Я  стал  наблюдать  за  своим  состоянием  -  я мерил  себе
температуру,  она  у  меня  была  36,9,  а  иногда  и  37.  Это  меня ужасно
беспокоило. Однажды  мне показалось,  что  у  меня на ноге  какая-то сыпь. Я
показал ее Марусику - она как  раз зашла ко мне, а  она сказала, что мне все
кажется,  потому что  мне нечего делать.  В  общем,  это все  были  не очень
приятные моменты.
     Жалко, конечно,  денег - лучше бы мне дали мою часть валюты - но все же
лучше на Чернобыль, чем неизвестно куда, потому что  мне  все  равно  бы  не
дали.
     На собрании  выступал  сам директор  - он очень  высокий, у  него такая
благородная  седина, и маленькие глазки, а волоски сзади немного завиваются.
Я  не  думаю, что  он  их завивает, он,  по-моему,  натурал, хотя  кто-то  и
говорил,  что  он стал  импотентом после своей службы на подводных лодках во
время войны. Там он был политруком, а потом работал в Обкоме партии и хоть и
лечился  в  специальной  больнице,  но  потенцию  не  восстановил.  Впрочем,
наверное, все это сплетни, люда  ведь  такие завистливые. Когда  он  смотрел
фильм про  Чернобыль,  то стал  вдруг  весь  красный, будто из  бани  вышел.
Наверное,  ему  чего-то захотелось, там были  такие  кадры, просто прелесть,
одну  такую лапочку показывали в постели... А впрочем, это, конечно, ужасно,
ужасно!... Потом выступала баба, секретарь парторганизации, я ее заметил еще
когда пришел наниматься на  работу. У  нее  тоже был огромный  бюст, даже не
знаю у кого больше - у Гали  или у нее. Недавно у нее были неприятности - ее
пригласили в общество "Знание" читать лекцию, а она объелась семечками и  не
смогла  прийти.  Так  она сама  рассказывала,  я  слышал.  Хотя  теперь  она
выглядела  вполне здоровой  и говорила так же бодро, как  и всегда. Она  мне
даже  чем-то  нравится.  Не своим  бюстом,  конечно,  а  тем, что  она такая
простая. Только она со мной не дружит. Она меня совсем не замечает. Говорят,
что она была любовницей директора, и что он любит  таких огромных баб.  Галя
мне рассказывала,  что он  как-то пригласил ее к себе  в кабинет и предложил
перевести  с английского  книжку, на  обложке которой была нарисована баба с
голой  жопой,  которая,  к  тому  же, сидела  верхом  на  дереве.  Наверное,
занималась там онанизмом. Что было дальше я не знаю, она не рассказывала.
     Вечером после работы я зашел  к Марусику домой. Она помогает мне писать
письма французской старухе и переводит  ее ответы. Марусик знает французский
язык. Она написала мне просто очень трогательное письмо, а потом  мы  попили
чаю без сахара, потому что я худею и она тоже."


        x x x

     Эскалатор  плавно  спускался  вниз...  Маруся боялась ездить  в  метро.
Однажды в вагоне метро ей стало плохо, и она упала в обморок. Ее вытащили на
остановке,  и баба, торговавшая  билетами спортлото, дала ей  свой стульчик.
Маруся сидела и приходила  в себя. Правда, баба дала ей  посидеть  недолго и
вскоре потребовала свой стул обратно. Тогда Маруся села на свою сумку. К ней
подошел бородатый  мужик и представился  "художником". Он сказал, что  пишет
картину "Похищение сабинянок" и попросил Марусю попозировать. Маруся никогда
не  видела живых  художников,  она  тогда  еще  училась  в  школе,  ей  было
интересно,  и  она  поехала с  художником.  Художник  жил  у  станции  метро
"Звездная". Тесная комната была разделена пополам занавеской, в  форточку  с
мясокомбината проникал  отвратительных  запах. За  занавеской едва  теплился
синий свет,  там кто-то шевелился.  Марусе стало  страшно. Художник пояснил:
"Это  моя мама за  занавеской. Она совсем не встает.  Я ее  кормлю. Но ты не
бойся, она нам не  помешает. Раздевайся,  я  буду тебя писать".  Он даже  не
спросил Марусю,  как ее  зовут. "Что,  прямо сейчас?" - спросила  Маруся. "А
чего откладывать? - спросил художник.  - Мне так  только  скажи -  Виталька,
давай, - и я  уже готов,  хоть в баню, хоть куда".  "Нет, спасибо, - сказала
Маруся,  -  я  лучше пойду", "Ну  и зря, - сказал художник, - а я хотел тебе
такую штучку сделать" - и  он показал какого-то жуткого деревянного черта  с
длинным веревочным хвостом, - "это  кулончик. Может, зайдешь еще?"  "Хорошо,
зайду, "- пообещала Маруся.
     Эскалатор глухо гудел.
     Однажды, когда  она училась в  десятом  классе и после  уроков  ехала в
метро  домой,  к  ней подошел грузин. Маруся  не  испугалась,  потому что он
приветливо  улыбался, и  еще  с ним была  девица  небольшого роста,  коротко
стриженная,  она  молчала  и  тоже улыбалась. Грузин крепко  взял Марусю  за
локоть и быстро-быстро стал говорить: "Дэвушка, а как нам на улицу  Костюшко
проехать?  Скажи  пажалуста,  дарагая,  пакажи!"  Маруся  стала  вежливо все
объяснять грузину. Они сели в  электричку и поехали, потому что  им  было по
пути. А потом Марусе надо было выходить и пересаживаться на другую линию, но
грузин ее не пустил. Он встал перед ней  и держал за руку, пока не закрылись
двери, а потом сказал:  "Поехали, ты нам покажешь, где это!" Маруся не стала
вырываться и поехала с ними. Ей было интересно,  что будет дальше.  От метро
они дошли до улицы Костюшко. У дома грузин сказал ей: "Давай, пошли  с нами.
Мы тебя угостим,  чаю выпьем!" Маруся поднялась  с  ними. Дверь  им  открыла
огромного  роста девица с  крашеными белыми  волосами и черным фингалом  под
глазом.  Грузина, который привел Марусю, звали Гиви, а девушку,  что  была с
ним,  Люся.  Огромную девицу звали  Таня.  Все прошли в  комнату, где стояла
железная кровать и старый приемник. Гиви сел на кровать, а девушки на стулья
рядом  с  кроватью.  Гиви  включил  приемник, там загорелся зеленый  глазок.
Маруся вспомнила,  что  такой  же приемник  был  в Жмеринке и дедушка всегда
слушал его на ночь.  И Маруся засыпала под монотонный голос диктора с легким
акцентом,  а зеленый глазок горел долго-долго и  продолжал гореть, когда она
уже спала.
     Здесь   в  этой  комнате   приемник  успокаивал  и   навевал   приятные
воспоминания. Потом пришли  еще  два  грузина.  Один  был  помоложе,  худой,
кудрявый, а второй совершенно  квадратный, волосатый, причем волосы росли  у
него  прямо от бровей.  Они долго разговаривали  с Гиви по-грузински, причем
Марусе  показалось,  что  речь шла  о  ней, потому  что  Гиви несколько  раз
оглядывался  на  нее. Потом  Марусю отвели на  кухню  и поставили  перед ней
тарелку с вермишелью и мясом. Маруся не хотела есть и стала отказываться, но
Гиви наклонился и спросил ее: "Ты что, брэзгуешь?" Маруся молча взяла  вилку
и стала  есть. Оказалось очень вкусно, там был какой-то  острый  соус. Потом
Таня,  подперев щеку  ладонью,  стала  рассказывать  Марусе, что  грузины  в
интимных отношениях - настоящие звери и что иметь с ними дело - не дай Бог.
     "Видишь?  - она дотронулась  до  фингала.  -  Это мне  Вартан поставил.
Просто так, чтобы помнила."
     Тут  в  дверь  заглянул  Гиви  и  сказал, обращаясь к Марусе: "Дарагая,
падажди меня, я скоро буду. Только нэ ухади, даждись абязательно."
     Хлопнула дверь.  Маруся молчала.  Таня спросила: "У тебя  есть телефон?
Дай мне, а то я  хочу уйти от них, а  мне даже не к кому здесь обратиться. Я
из Таллина, а здесь у меня ни знакомых,  ни родственников нет, " Маруся дала
ей свой телефон, ей стало жалко огромную  Таню, и  к тому же у нее был такой
страшный фингал. Потом Маруся встала и сказала: "Ну, я пошла..." У дверей ей
преградил дорогу высокий грузин.
     "Ты куда, дарагая? Разве Гиви разрешил?"
     "Да пусти ее, Вартан.  - Таня стояла на пороге  кухни - Пусти. Гиви сам
сказал ей выйти через часик, а сейчас как раз одиннадцать..."
     "Ну  ладно,  смотри,  отвечаешь... Иди  тогда,  дарагая..."  - и Вартан
широко  распахнул перед  Марусей дверь. Маруся с облегчением вышла на улицу.
Домой она пришла поздно,  и мама как всегда стала ее  расспрашивать, где она
была. почему так поздно. Маруся сказала,  что гуляла с девочками в парке.  А
на следующий день раздался телефонный звонок. Трубку  сняла мама, она всегда
сама  старалась подойти к телефону. Мужской голос  в трубке попросил Марусю.
Марусе никогда не звонили мужики, и мама насторожилась.
     "А кто это ее спрашивает?"
     "А ты сама кто? " - нагло спросил ее голос в трубке.
     "Я ее мама, - сказала мама, - а ты кто?"
     '' А я ее знакомый грузин!"
     Тут мама пришла в ужас, она  стала кричать, чтобы тот больше никогда не
звонил, что Маруся еще учится в школе, что она еще маленькая, и что, если он
будет   звонить,  она  сообщит  в  милицию,  и  его  посадят  за  совращение
несовершеннолетней. Грузин выругался и повесил трубку. Вечером, когда Маруся
вернулась из школы, настала ее очередь. Мама билась в истерике, она кричала,
что с грузинами ходят последние девки, что даже проститутка не каждая с ними
пойдет.  Маруся пыталась  оправдаться,  но получалось очень неправдоподобно,
она  и сама видела,  что это  неубедительно. Потом Маруся  попросила у  мамы
прощения и просила не говорить отцу. Мама обещала, отец был в командировке и
должен  был вернуться через  два дня. А когда  отец  приехал, он  был  такой
довольный, вошел в комнату и спросил: "Ну, как дела?" Маруся  как раз сидела
перед телевизором,  она обрадовалась  отцу и сказала:  "Все хорошо."  А мама
многозначительно промолчала, а потом сказала: "Да, все хорошо. Только Маруся
тут...  с грузинами познакомилась..." У отца улыбка слиняла с лица:  "Как  с
грузинами? С какими еще грузинами? Она что, уже в проститутки записалась?"


        x x x

     В метро Маруся должна была встретиться с Костей.  Костя был поэт. Она с
ним  училась в  Университете, а  потом  какое-то  время они жили вместе.  Он
несколько раз был на Пряжке.
     Безумие обычно  приходило весной или зимой, когда все таяло, шел мокрый
снег,  были серые  дни,  и  дул  сильный  ветер. Этот ветер  внушал тоску  и
странные мысли. Косте нравилось безумие,  он становился каким-то другим, все
вокруг преображалось, и он чувствовал вдохновение. Костя  говорил, что любит
холод,  а когда становится тепло,  он чувствует  себя чужим, тепло отторгает
его, и только когда холодно, ему хорошо. Он не любил лето. И вообще ему было
хорошо там, где всем плохо, потому  что там всем так  же, как и ему. У Кости
были голубые глаза. Маруся увидела его издали, он почти не изменился. Он шел
в  толпе, но  казалось, что-то отделяло  его будто  бы невидимой  стеной  от
остальных.  Он  был  иным.  Среди довольных  сытых  людей он чувствовал себя
чужим.
     "Привет, Маруся, - сказал Костя, - давно ждешь?'
     "Нет, я только что пришла. Вообще, я не люблю метро, в  метро мне часто
становится плохо."
     "Да, - сказал Костя, - в метро есть что-то дьявольское, пугающее."
     И  он  рассказал  Марусе, что однажды, когда был в  безумном состоянии,
хотел поехать к своему другу.  Он поехал на метро, но поезд все время шел не
туда,  или ему так  казалось. Объявляли следующую  остановку, а  Костя точно
знал, что остановка должна быть совсем  другая, он выходил, садился и ехал в
другую сторону,  и  опять происходило то  же самое.  Остановка была  не  та,
звучало другое слово, а как найти ту, нужную остановку, он не знал, и помощи
попросить было не у кого...
     Маруся вспомнила, что один раз, когда Костя опять рехнулся, он позвонил
ей  и  пригласил  в гости.  Маруся приехала, но его уже  не было, а дверь  в
квартиру была открыта. Она не знала, что делать, спустилась вниз и позвонила
Грише.  Гриша приехал  сразу  же,  он  жил  недалеко.  Вдвоем  они осмотрели
квартиру и увидели, что нету телефонного аппарата. Маруся точно знала, что у
Кости был телефон,  она  сама часто  звонила от него. Аппарат  был  красного
цвета.  "Наверное,  он ходит по городу  с телефонным  аппаратом  и говорит в
трубку: "Але, але, это Смольный? Я Антонов-Овсеенко,  прием!" - сказал Гриша
совершенно серьезно. Но  телефон они  потом обнаружили  в помойном ведре.  А
Костя тогда исчез и его нигде не могли найти.


        x x x

     "Я  сегодня случайно увидел газету с фотографией  Ленина  без  бороды и
усов  - это он в  целях конспирации, наверное, побрился.  Надо сказать,  что
узнать его совершенно невозможно. Правда, так он мне нравится гораздо больше
-  такая  лапочка,  щечки  пухленькие  и  губки  бантиком - просто зайчик! А
Марусик говорит, что он жуткий и похож на жабу...
     Это Маркс был весь  волосатый, бородатый,  противно - у него, наверное,
весь пиджак был засыпан перхотью и волосами, и воняло от него, наверное, как
обычно  от таких натуралов. Маркс - он точно  был из натуралов, а про Ленина
не знаю, Ленин как-то приятнее.
     А мой приятель Колобок  не любит Ленина. Мы с  Колобком не трахаемся, у
нас чисто дружеские отношения. Он  и про меня всем  говорит, что я по натуре
лидер,  и его подавляю. Конечно, ему нравятся  такие же червяки, как он сам.
Он   все  ищет   себе   таких  в  очках,  со  скрипочками,  в  общем,  вкусы
специфические. К тому  же, он  совершенно не умеет даже что-нибудь  приятное
человеку сказать. Все за мной повторяет. Например, зашла ко мне Марусик, а я
ей  говорю: "Маруся, какая  ты сегодня  красивая!"  И он тут  же то же самое
повторяет, прямо при мне. Иногда это меня ужасно раздражает.
     Колобок  живет с мамой,  у него  нет никакой личной  жизни, мама  очень
строгая.  Когда  он ночью возвращается  и тихонько  открывает дверь, она все
слышит  и орет  ему: "Ну что, блядь, пришла? Где шлялась, сука?"  Это же  не
жизнь, а просто ужас. Мама его уже довела.
     А  у  нас тут в соборе  недавно забастовка была. В  тот день я пришел в
собор с  фотоаппаратом,  мне его Эдвин  подарил.  Фотоаппарат очень хороший,
японский, на нем написано  "Канон", но  только  без пленки, потому  что  она
дорого стоит, и Эдвин мне пленку не подарил. Я взял его с собой в собор, мне
давно уже хотелось  получше рассмотреть  там  на потолке рисунки,  ангелов с
крыльями и Бога  с  такой огромной  седой бородой, эту бороду я снизу и  без
фотоаппарата видел. А если смотреть через этот  аппарат, то все очень хорошо
видно, он все  увеличивает.  Я пришел и  сел, как  всегда, на  свое место  у
дверей.   Но   потом  меня  моя  начальница   попросила   сменить   на  обед
старушку-смотрительницу,  и я  очень удачно разместился в центре  собора  на
стуле и стал рассматривать  через  аппарат потолок, и там были голые мужик и
баба. Адам и Ева, наверное, те самые, что жили в раю, а  потом трахнулись. И
я  стал  рассматривать  этого  Адама.  Он  был  ничего,  симпатичный, только
толстоват. Я все никак не мог  рассмотреть, какой у него член, потому что на
том  месте  он  держал  руку.  Рука  была  довольно  большая  и  можно  было
предположить, что и член такой же.  Я долго-долго  смотрел и мне показалось,
что внизу из-под руки выглядывает кончик. А Ева была просто отвратительная -
жирная, вся опутанная волосами  и какая-то тошнотворно-жеманная,  совсем как
моя  подружка Галя.  Я невольно  перевел  взгляд на Адама. У меня  дома есть
такой  журнал, специально для наших,  и  там в разных позах изображены голые
мужики,  такие  красавцы, у меня  всегда встает,  когда  я его рассматриваю.
Особенно  мне  нравится  там  один, с  такими  узкими  бедрами,  кудрявый, с
огромным  членом. Лицом  Адам  на  него  чем-то  был  похож. Я  почувствовал
настоящий кайф, и  сидел на этом стуле и думал, что неплохо бы мне сходить в
алтарь,  в  туалет,  я  уже  чуть-чуть не  кончил.  И  тут я услышал  чей-то
отвратительный визгливый голос:  "Это  что такое? Это что за безобразие? Кто
это  вам здесь разрешил фотографировать? Чем  вы  на работе занимаетесь? Как
ваша  фамилия?   Кто   вас,  собственно,  на  работу  принимал?"  Я  опустил
фотоаппарат. Передо мной стоял  директор,  весь  красный,  с  отвратительной
рожей,  это мне сразу бросилось в глаза после Адама! Какой мерзкий голос! Он
был вне  себя от ярости.  Я сказал ему:  "Извините меня. Виктор Афанасьевич.
если я сделал что-нибудь недозволенное, но мой фотоаппарат не заряжен, в нем
нет пленки. Вот посмотрите," - и я протянул ему мой фотоаппарат,  хотя я его
вообще  никому никогда  не даю, даже  посмотреть,  а то сломают еще. А он  с
таким  отвращением скривился, будто я ему жабу протянул и говорит: "Зайдите,
пожалуйста,  ко  мне.  В  час будет собрание СТК.  как раз и объясните  ваше
поведение. А  то совсем распустились, забастовки разные, понимаете!.." Я так
удивился, у меня просто  дыхание перехватило от подобной несправедливости. Я
шагнул к нему и говорю: "Виктор Афанасьевич, что вы, какая забастовка, я  же
просто сидел и работал!.." Но он даже не дослушал, махнул рукой и отправился
в алтарь,  в свой кабинет. А я смотрю - все по собору, как тараканы бегают -
туда-сюда,  туда-сюда,  никто  со  мной   не  разговаривает,  просто  дурдом
какой-то. Тут я вижу - идет поклонница  архитектора, вся такая гордая, прямо
вышагивает,  а вокруг  нее  шестерит,  так и  вьется главный  хранитель, он,
по-моему, татарин,  у  него  и  имя  какое-то  нерусское.  Шамиль,  что  ли.
Маленький, очкастый, плюгавый, я его один раз за мальчика принял.  Он стоял,
наклонившись,  в углу  и что-то там  рассматривал, а я  тогда  тоже  замещал
старушку-смотрительницу и  тихонько подошел к  нему сзади. А он так  раком и
стоит. Я так нежно его за задницу обнял и говорю  строгим голосом: "Мальчик,
ты что это тут хулиганишь? У нас мрамор нельзя ковырять!" Он обернулся, весь
красный, очки  на  носу  блестят  и  говорит: "Я вам  не мальчик!  Я главный
хранитель! А  вот вас я не знаю!" А  мне, честно говоря, до фени, главный он
хранитель  или   младший,  единственно,  я  испугался,  что   он   директору
пожалуется. Но он, к счастью, не  пожаловался. И вот  теперь он бегал вокруг
этой бабы  и что-то возмущенно верещал,  а  она как  будто и не замечала его
вовсе, и шла  так, будто  подвиг какой совершила, будто  ребенка  из  пожара
спасла.  А  когда проходила  мимо меня,  то вдруг  остановилась  и  говорит:
"Здравствуйте, Павел!"  До чего  ненавижу, когда меня  так  называют, просто
прибил  бы. Но  я,  конечно,  улыбнулся  ей  и сказал: "Здравствуйте,  Елена
Борисовна! Что это вы, с экскурсии идете?"  А она уставилась на меня с таким
удивлением и возмущением, будто я не просто вопрос ей задал, а смертельно ее
оскорбил  и  унизил.  Тут  она  мне  и  выложила, что сегодня она по призыву
академика Сахарова провела в соборе предупредительную забастовку в поддержку
требования  отмены   шестой  статьи   конституции.  Забастовка  продолжалась
пятнадцать минут, и ее поддержали кассир Нина  и музейный смотритель Авдотья
Павловна, которые помогли  ей  перекрыть  вход  и не  пускать посетителей  в
собор... Тут только я понял, о чем говорил директор, и откуда весь это шухер
вокруг. Нину я  знал плохо, вроде бы, это была молодая девица, откуда-то  из
провинции, которая  пришла  работать в собор уже  после  меня. А вот Авдотья
Павловна  - смотрительница  - это да.  С ней шутки плохи,  это такая суровая
старуха, которую  боятся даже  все фарцовщики,  и она всегда в  разговорах в
подвале  выступает за  Сталина... А вот что значит шестая  статья и зачем ее
отменять,  я  не  знал,  но  глаза  Елены  Борисовны  так  сверкали,  что  я
почувствовал, что  лучше сейчас ее об этом не спрашивать. Я прямо обалдел. Я
подумал,  что она  рехнулась.  По правде говоря, я о ней был лучшего мнения.
Это  же  надо  было до такого додуматься!  А ведь ее директор так ценил, мне
Галя говорила. И так себе на  голову насрать! По призыву академика Сахарова,
видите ли! Да он просто из ума выжил, так же как и эта старушка-сталинистка,
она  еще кошек любит и занимается  на курсах флористики, т.е. клеит цветочки
на  бумажки,  она сама  мне об этом рассказывала. Но  только  профессору все
равно  ничего  не  будет,  а вот ее с работы выгонят!  Да, вот  это событие!
Поэтому и директор такой  злой был,  и на  меня набросился! Это же все из-за
нее!  Тут  я  увидел Галю,  и  она мне  подробно рассказала, как было  дело!
Оказывается,  в одиннадцать часов эта полоумная  вдруг вскочила  и  с криком
"Бастуем, бастуем!" выбежала из собора. Все  вокруг подумали, что она шутит,
все уже  давно привыкли к разным ее заебам. А она,  не встретив  поддержки у
экскурсоводов, помчалась  в кассу.  Там как  раз  работала  эта  девица, она
новенькая и ничего не понимает. Может, она решила, что это приказ директора,
может, ей показалось, что  бастует весь музей, а  только она  сразу же кассу
закрыта и села  курить. А эта безумная  старбень тоже была рядом, и, услышав
вопли про забастовку,  схватила  огромную железную решетку, поволокла  ее  и
перегородила вход.  И тоже завопила: "Забастовка,  забастовка!" А на  улице,
между  прочим,  был мороз, и там было много детей, они  мерзли, как раз были
школьные  каникулы! И там была  огромная очередь,  а еще  эта  дура  закрыла
кассу! Нет, это же надо! Это же надо так мозги людям заебать! Мало того, что
она  там  детей и стариков  морозила, так еще  и мне  насрала! У меня  такая
злость на нее, просто ужас! Я бы ее задушил!
     Тут черт принес этого Шамиля, и он позвал меня к директору! Я пришел  в
кабинет, вежливо поздоровался со  всеми и сел подальше от этой ненормальной.
Она уже была там, вся бледная и гордая  собой.  Ее попросили рассказать, как
было  дело, и почему это ей  вдруг такое пришло  в голову. Она  встала,  вся
затряслась  и стала вопить,  прямо как с трибуны. Она вопила про партию, про
шестую статью,  что  она против  нее,  и  про  академика Сахарова, какой это
замечательный  человек.  Я с ней,  конечно, кое в  чем согласен, мне тоже не
нравятся  всякие партийные,  но ведь  среди них есть  и  хорошие,  настоящие
коммунисты, и при  чем здесь дети, почему они  должны страдать.  Ей, кстати,
так  и сказали, и Шамиль выступал, и  парторг, и  даже  Галя. Я  с  ними был
согласен. Я даже сам хотел выступить, я  подумал, что тогда, может, меня  не
будут  так  уж  ругать.  Но  мне директор  не  дал, он  заставил меня писать
объяснительную записку, а сам как начал, и  пошел, и поехал. Он все смешал в
кучу, и  забастовку, и меня.  Он  вопил, что был ранен и даже показывал всем
шрам на голове!  О господи, как мне  повезло! Это же надо было так влипнуть!
Эта дурацкая  забастовка  продолжалась  минут пятнадцать, не больше  А  она,
оказывается.  уже  и на телевидение позвонила, хотела выступить и рассказать
про свою позицию  -  она сама проговорилась. Ну в общем-то, даже  и  неплохо
было бы, если бы меня показали по телевизору, я как раз в тот день прекрасно
выглядел, и на мне  была моя  любимая  шубка  из  волка.  Веня  бы  меня  по
телевизору увидел, так просто упал бы!
     А потом встала моя начальница и сказала, что я не оправдал  ее  надежд.
Директор  покачал головой и меня отпустили. Но я остался стоять  у кабинета,
чтобы потом зайти и  попросить прощения  у  него. Скоро все  разошлись, и он
остался один. Я заглянул в дверь и спросил: "Можно?" А он так приветливо:
     "Заходите,  заходите,  Павлик!"  Я зашел и  сказал,  что  признаю  свою
ошибку.  Что такое больше не повторится,  что я буду  работать  хорошо,  мне
очень не хотелось оттуда уходить, мне там уже понравилось, и я привык. А  он
говорит:
     "Ну хорошо, Павлик, только вы должны договориться  с вашей начальницей.
Я-то против  вас ничего не имею, но она очень агрессивно настроена. Уж такой
она  человек, никак ее  не  убедишь. Поговорите-ка  с ней!"  Я  обрадовался.
Выскочил из  кабинета,  думаю:  "Ну эту-то я  уговорю,  она  ко  мне  хорошо
относится!" Вижу, а Галя стоит и меня ждет. Она так печально кивает головой,
как огромный слон, и говорит  мне сочувственно: "Ну что, выгоняют?" Я  решил
пойти  с ней  покурить, а потом уже  к начальнице сходить, до  конца  работы
оставалось еще много  времени, а  она никогда  раньше  времени  не  уходила,
наоборот,  всегда  старалась  на  полчаса  дольше  пересидеть.  Мы  в подвал
спустились, и я  Гале все рассказал, я был просто счастлив! А она смотрит на
меня так грустно-грустно и говорит: "Ты разве  не  знаешь? Это он всегда так
делает. А как только ты из кабинета вышел, он снял трубку и твоей начальнице
позвонил. И сказал ей, что ты должен  быть  уволен,  что это приказ. Так уже
много раз  было. И что,  ты  думаешь, она тебе после этого скажет? Пусть она
тебя хоть  как любит,  все  равно  с директором ссориться  не станет,  и  ты
вылетишь отсюда,  как миленький. Поэтому,  советую тебе,  и не  пытайся, все
равно  не выйдет! Лучше  сам пиши заявление." Я ей не  поверил, подумал, что
это она против  меня интриги плетет, и все равно пошел  к начальнице. Но она
стала так извиваться, как будто ее на раскаленную сковородку посадили,  я ей
одно,  она мне - другое. И  все  получается,  что меня никак нельзя в соборе
оставить. Под конец она  мне так надоела,  я  взял и написал заявление! Ну и
сволочи, я таких просто за всю жизнь столько в одном месте не встречал!
     Но только я все равно  решил не  сразу  уйти, а так  написал, чтобы еще
месяц поработать. Мне как раз до Западного Берлина, и деньги будут."


        x x x

     Марусе еще нужно было встретиться с Гришей.
     Она шла вдоль огромного серого дома. Гриша стоял на углу уже  давно Они
пошли вместе, впереди шли какие-то девицы.
     "Карлицы,  ужасные  карлицы,  жуткие  прыщавые  карлицы.  Они  живут  и
радуются. они  думают, что  они  решают все  сами. но их  жизнь уже  заранее
предопределена, их судьбы вершатся свыше," - пробормотал Гриша.
     'Это ты про Бога, что ли?" - спросила Маруся.
     "Неважно,  ты прекрасно  знаешь,  о чем, - сказал Гриша, -  хотя, пусть
так: просто могучие силы  природы и инстинкты определяют всю  их жизнь. А им
кажется, что это они - ее хозяева." Одна из девиц обернулась, посмотрела  на
Гришу  и  дико захихикала.  Гриша -  огромного  роста,  толстый,  с  желтыми
оскаленными зубами,  в ложной шапке-ушанке, какие обычно носят  женщины, и в
дорогой дубленке - злобно сплюнул в сторону и, ускорив шаги, перегнал девиц.
Маруся  начала  было  говорить,  но  он  зашипел:  "Тише,  тише..."  и  стал
оглядываться  по сторонам. Маруся уже давно не видела Гришу и отвыкла от его
поведения. Любой прохожий вызывал у  Гриши подозрение, смешанное  со злобой.
"Ну и рожа",  - постоянно повторял он. Детей он тоже ненавидел.  "Бегают тут
всякие  вовики, хуевики..." - говорил он, завидев  ребенка. Марусе казалось,
что вряд ли Гриша сможет работать  в КГБ  и  даже  хорошо,  что его  туда не
берут. Хорошо хоть, что Грише удалось вступить в партию, он этого тоже очень
хотел.
     Гриша был младше Маруси на три года и учился с ней в одной школе.
     Однажды  в  метро пьяные хулиганы  отняли у  него  знамя,  которое  ему
поручили  отнести  в  школу после  первомайской  демонстрации,  и  побежали,
размахивая им, по эскалатору. Гриша за ними, конечно, не погнался, а подошел
к милиционеру и сделал заявление. Милиционер записал приметы этих хулиганов.
Все же Гришу в школе ругали.
     У Маруси в школе тоже был случай, связанный со знаменем. У них в классе
было очень  мало  мальчиков, да  и те, которые оставались,  никак не  хотели
ходить  на  демонстрацию,  поэтому  нести  знамена  поручали  девочкам.  Они
установили очередь, чтобы никому  не  было обидно, и часть пути  должна была
нести  знамя Маруся, а часть - другие девочки. И она его  несла,  но  ей это
скоро надоело, знамя было  тяжелое и нести его было очень неудобно, на конце
у него  был  острый шип  и  надо было  следить,  как  бы  им кого-нибудь  не
поранить. Была такая хорошая погода,  светило солнце. Маруся могла бы вообще
незаметно выйти  из колонны и пойти  гулять,  а вместо этого ей  приходилось
тащить  это проклятое  знамя.  Она  решила избавиться  от  него и  попросила
девочек передать знамя девочке из другого класса, как будто была ее  очередь
нести знамя. Маруся  знала, что знамя нельзя не брать,  ведь не может же она
его  бросить. Но  та  девочка быстро  догадалась, кто передал  ей  знамя,  и
послала  его  обратно  Марусе.  Маруся ужасно разозлилась,  что ее  план  не
удался, а знамя уже дошло до нее, ей  его протягивали,  но она его не брала.
Девочке надоело протягивать знамя Марусе, и она просто прислонила его к ней.
Маруся стояла и курила, знамя лежало у нее на плече.  Тут колонна тронулась,
и Маруся вместе со всеми шагнула вперед. Знамя покачнулось и упало.
     Разразился ужасный  скандал.  Их классная руководительница стала вопить
так, как  будто ее режут. Прибежала директриса  и другие учителя, прибежал и
мужик, ответственный за  комсомольскую  работу  в  школе, его звали Владимир
Андреич.  На   Марусю  так  кричали,  что  она   вообще  перестала  что-либо
соображать.
     На следующий день в школе было заседание  комитета комсомола, разбирали
вопрос о  поведении Маруси, почему она  бросила знамя. Перед этим ее подруга
Степанова сказала Марусе, что  ей дадут такую характеристику, что и в тюрьму
не возьмут,  и посоветовала осознать  и раскаяться. Маруся еще  до заседания
подходила к комсоргу  их класса и, пытаясь прослезиться, говорила, что, мол,
как она могла бросить знамя, то есть, не бросить, конечно, а просто отойти в
сторону  от  знамени, ведь знамя было  к ней  прислонено, а  ведь наши  деды
проливали  кровь  за это  знамя,  и даже  во  время  войны  некоторые  бойцы
обматывали  себя  знаменем.  Комсорг  недоверчиво  смотрела  на  Марусю,  но
все-таки   на   заседании  комитета  комсомола  она   сказала,   что  Маруся
раскаивается.
     Сама  Маруся  никак  не  могла  объяснить  свое  поведение, она  только
бубнила,  что знамя к ней прислонили, и  что она не  нарочно и больше так не
будет.  За  Марусю вступился еще и ответственный  за  комсомольскую работу в
школе Владимир  Андреич. Он  вообще сказал, что  Маруся очень  ответственный
товарищ, и что она всегда прекрасно выполняла любое комсомольское поручение.
Марусю  это очень  удивило, но  она была  ему  благодарна.  Потом, уже много
позже,  она   узнала,   что   Владимира  Андреича  посадили   за  совращение
несовершеннолетних, что он  жил с одной комсомолкой  из их школы, и она даже
от него забеременела.
     Гриша  же, узнав  про  тот случай  со знаменем, вообще  долгое  время с
Марусей не разговаривал.

     Единственный раз в жизни Гриша связался с бабой, она была дневальной на
судне. Но мать запретила Грише на ней жениться,  она сказала, что эта баба -
блядь, раз она плавает  среди мужиков, и что Гриша испортит себе  жизнь. Она
потом отсудит у  него половину жилплощади и будет водить  к себе мужиков,  -
так говорила мама.  После этого случая  Гриша с бабами не связывался, а если
ему предоставлялся  случай, он прежде всего старался  узнать ее биографию. В
общем-то, на  этом  все и  кончалось, потому  что  всегда находилось  что-то
такое, что  Гришу отпугивало и могло воспрепятствовать его назначению в КГБ.
Потом  он все  же  познакомился  с  одной  толстой бабой,  она очень  хорошо
готовила и сама любила пожрать. Она два раза приезжала к  нему домой вечером
и даже один  раз осталась на ночь. Она хотела, чтобы Гриша дарил ей  чеки на
"Альбатрос" и разные подарки. Но после того как один раз переспала с Гришей,
стала  всем  рассказывать, что  это слишком противно  и  что  больше  это не
повторится.
     Марусе было  жаль Гришу, она видела Таню, так  звали  ту  дневальную, в
сущности, она  была  единственным человеком,  который его понимал, а он  был
совсем как ребенок.

     Когда Гриша  был маленьким, Марусин  отец  постоянно следил за ним,  не
занимается ли он онанизмом.  Гриша спал, спрятав  руки под одеялом. Отец его
от этого отучал. Он часто приходил  ночью с карманным фонариком в их комнату
и долго сидел и следил. Маруся не могла  заснуть, и Гриша тоже не спал. Если
отец  замечал что-то  подозрительное, он  бил Гришу. Гриша громко ревел,  но
Марусе так и оставалось непонятно, занимается он онанизмом, или нет.
     Еще Гриша  в детстве  любил  "указывать". У  него была  такая  палочка,
которую он называл "указка". Он играл с ней и что-то чертил на земле. За это
его тоже преследовали, считалось, что в этом есть что-то ненормальное и что,
если  Гришу не  отучить вовремя, то он вырастет  сумасшедшим. Он прятал свои
"указки",  их  находили,  ломали,  Гриша  плакал, ему  нравились  это тонкие
веточки,  так красиво скользившие в мягкой пыли и чертившие в ней прекрасные
узоры. Маруся  тоже помогала искать  "указки"  и  сообщала, когда он заводил
новые - в общем, с ним долго мучились.
     Когда  Гриша пошел в  школу, он учился хорошо, и вообще,  был послушным
мальчиком. Но отец хотел воспитать из  него настоящего мужчину  и  требовал,
чтобы Гриша дрался. Гриша драться не хотел, но отец его наказывал, и поэтому
он стал придумывать разные истории с драками.

     Маруся шла по  темной улице мимо ободранных домов, из подворотен воняло
дерьмом, потому что пришла весна,  и все разлагалось. Мимо проезжали машины,
от их дыма  и гари небо казалось желтым. Маруся остановилась на набережной и
закурила. Она смотрела на темную воду канала, на плавающую грязь.
     Потом она  зашла в пирожковую. Там у прилавка  стоял молодой человек, у
которого было только  пятнадцать копеек, и вслух считал,  может ли он купить
себе бульон и два пирожка. Хватало только на один.
     Маруся в душе завидовала ему. Ей  вдруг захотелось жить так, "как птицы
небесные", не  знать, что будет завтра, и никогда ничего не иметь, или  хотя
бы никого  не любить, чтобы  можно было всегда все бросить и уйти. И  начать
сначала.
     Она вспомнила  "Сайгон". Там всегда было много народу, все целыми днями
пили кофе,  потом  курили на улице, потом  опять пили кофе.  С  сахаром, без
сахара... Некоторые кололись прямо через рукав тут же на подоконнике. Одного
из них она хорошо помнила, его звали Родион.
     Родион  любил повторять: "Рождение - это зло,  жизнь - это страдание, и
только  со  смертью  достигаешь нирваны".  Родион  часто рассказывал об этом
всем, кто стоял рядом, и все слушали, развесив  уши. Он был очень популярен,
и многие все повторяли  за ним. Но Маруся знала, что он просто шутит, так он
развлекался. И в остальных она не видела действительного желания отречься от
мира.  Просто   закомплексованные  и  неполноценные   придурки,  несчастные,
конечно...
     Маруся сама часто думала о смерти.
     В десятом классе она даже решила пойти работать в морг, обмывать трупы.
Кто-то  ей  сказал, что за  каждый  обмытый труп  платят пятнадцать  рублей.
Недалеко  от их школы была больница и при ней морг. Они часто проходили мимо
этого домика, в окнах там горел синий свет. Они с  подругой посоветовались и
решили, что  это огромные  деньги и что,  конечно,  трупы  обмывать не очень
приятно, но  они обмоют первый, купят бутылку коньяку за пятнадцать  рублей,
выпьют, а дальше уже все пойдет как по маслу.
     Они  долго собирались туда  пойти, но никак  не могли решиться. Наконец
весной,  в день рождения Ленина 22 апреля, они  в веселом настроении  все же
туда отправились. Они были в белых  фартуках.  Подойдя к домику, постучали в
дверь. Никто не ответил, они толкнули дверь, она легко открылась. Перед ними
был длинный коридор, синие стены. В конце коридора  за столом сидела женщина
в белом халате. Она посмотрела на них и сочувственно спросила:
     "Девочки,  вы  что,  кого  ищете?  Кто  у  вас  здесь?"  Подруга  вдруг
испугалась и стала дергать Марусю за рукав и шептать: "Пошли отсюда, пошли!"
Но Маруся решила довести дело до конца.
     "Вы знаете. - начала она. - мы бы хотели устроиться к вам на работу."
     Женщина вытаращила глаза: "На работу? Какую работу?"
     "Ну, трупы обмывать. Нам сказали, что за это хорошо платят."
     Женщина так и остолбенела с открытым  ртом. В  ее глазах появился ужас.
Наконец  она  проговорила: "Девочки, если вам  надо  подработать,  идите  на
"Ленфильм", а здесь здоровые мужики с трудом справляются".
     "А что,  они такие тяжелые? -  не отставала Маруся. - Мы думали,  их на
пол и из шланга..."
     "Да,  тяжелые,  очень и вообще... Вы не  сможете..." - устало  ответила
женщина.
     Тут Маруся отошла в сторону,  и ее взгляд случайно  упал на приоткрытую
дверь, где она  увидела чье-то голое мускулистое  плечо и лысую  голову.  На
железной  каталке  лежал  мужик;  то  есть  "это",  синевато-серое,  жуткое,
неподвижное, когда-то  было  мужиком, а  теперь  "это"  было  тем,  что  они
собирались  обмывать.  Маруся поскорее  отвела глаза. Ее  затошнило, и  ноги
стали ватными.
     "Идите, идите отсюда," - женщина пошла вслед за ними и закрыла дверь.
     На  улице  светило  солнце,  уже  появились  зеленые  листочки.  Маруся
оглянулась на окно морга, там по-прежнему горела синяя лампочка.
     "Пойдем,  покурим,  "-   стараясь  говорить,  бодро  предложила  Маруся
подруге. У подруги лицо было зеленого цвета. Она дрожащими руками достала из
портфеля пачку болгарских сигарет "София",  это были длинные сигареты белого
цвета, "долгоиграющие", как они их называли, зашли в парадняк и поднялись на
самый верхний этаж,  к чердачной двери. Здесь  им никто не  мешал, они долго
курили, стараясь заглушить все преследовавший их неприятный запах.  Напротив
было тусклое серое лестничное окно, и казалось, что во дворе пасмурно.

     ***

     <i>Все  стало  сплошным  туманом   из   которого  лишь  изредка  выплывали
безобразные  рожи сморщенные кривые подслеповатые иногда встречались красные
с мутными  глазами Приходилось идти  ощупью опираясь на вехи  на палочки  не
зная где они попадутся Золотые  звездочки вихрем поднимались вверх и лицо со
злобным  прищуром  расплывалось  становилось огромным  потом их  становилось
много Вокруг бегали крысы  и тараканы Крысы обнаглели они лезли пищали у них
были длинные голые хвосты и человеческие морды</i>
     <i>В огромной черноте  отделялась какая-то плоскость и медленно опускалась
потом все  менялось  местами  Вдруг  получился колодец  в  него тянет  тянет
Хлопнула дверь Там  за  дверью в ванной заперлась она  чтобы не слышать этот
странный  голос который все говорил и говорил без остановки Голос менялся то
высокий  то низкий переходил в  визг в  шепот не  умолкая Стулья расставлены
вокруг стола Сейчас  сюда придут  люди много  людей  Они будут говорить  все
выясниться надо купить что-то к чаю  Можно и  не  ждать они  уже  пришли они
говорят</i>
     <i>Если открыть окно и прыгнуть  то  полетишь Это искушение от  Диавола Но
ведь полетишь иначе как проверить?</i>
     <i>Не мешайте Он говорит и  его слышит вся страна Железныи голос проникает
всюду сквозь каждую дверь окно слышат все никто не может от него скрыться</i>
     <i>Когда идет дождь можно спокойно и долго спать и приятно слышать как  он
стекает на жестяной подоконник.</i>


        x x x

     "Галя  мне сказала, что  при увольнении меня,  наверное, лишат  премии.
Насмешили! Мне  их  премию Гюнтср  выплатит в  десятикратном  размере, когда
приедет.  Хотя, конечно,  жалко  денег, вообще-то, я не миллионер. Я же тоже
должен его принять,  а  для него всю жратву на рынке покупать нужно, того он
не жрет, этого  он не жрет. Если  бы он не был иностранцем, я бы ему сказал!
Мы зашли с ним в кафе-автомат на Невском, - так он заявил, что это как хлев,
следовало бы сделать там  жестяной желоб и привязать на цепочках много ложек
- чтобы  все  хлебали. Большая экономия на  посуде  и посудомойках. Он  даже
поспорил с моей соседкой Шуркой. Она ему доказывала, что в кафе-автомате все
очень вкусно. Наверное, боялась, чтобы он на нее куда-нибудь не настучал.
     Вечером мы  с Марусиком должны были идти в ресторан. Я  познакомился на
пляже с  двумя  австрийцами,  одного  зовут  Торгом,  другого  - Клаус.  Они
приехали сюда изучать русский язык. У Торгома  мать была армянка. Они хорошо
говорили по-французски, а  по-русски только учились, поэтому Марусик  должна
была мне все переводить.
     В восемь  часов Марусик  зашла за мной. Она очень странно нарядилась, в
какую-то  розовую  ночную  рубашку с вышивкой на рукавах. Но я  ей, конечно,
сказал:  "Марусик, куколка моя,  какая  ты  красивая!" Я всегда  так  говорю
бабам. На них это хорошо  действует. Я  же надел свои любимые черные брюки и
зеленую шелковую блузочку с застежкой сбоку, она вроде косоворотки. На  ноги
я надел коричневые  туфли на каблуке с серебряной пряжкой, расчесал  волосы,
они у меня так прекрасно лежат, что и фен не нужен - вымыл  голову, расчесал
- и готово!
     "Ах, Павлик,  ты просто красавец!"  - сказала мне  Маруся,  и мы  пошли
пешком по Фонтанке.
     У ресторана  мы  с  Марусиком  ждали  довольно  долго,  вокруг  сновали
какие-то подозрительные  личности,  и я уже начал нервничать. Мы с Марусиком
были так  прилично одеты, и они вполне могли нас ограбить, и никто бы за нас
не заступился. Мы уже хотели уходить,  потому что решили,  что эти австрийцы
не придут, но они, наконец, появились Они очень извинялись, что задержались,
но мы сразу так стали улыбаться, и Марусик по-французски загундосила.
     У  меня в этом ресторане работает знакомый  официант, Леша, в молодости
он был просто красавец - на Рейгана похож. Сейчас, конечно, тоже еще ничего.
Леша  принес  нам разной  колбасы твердого  копчения, она  была  так красиво
нарезана,  с  помидорчиками  и  огурчиками, и листьями салата, потом мясо  в
горшочках с грибами, очень вкусное, и было много водки  и  вина. Почему-то я
очень  загрустил,  и мне захотелось напиться. На  сцене прыгали и извивались
жопастые бабы,  и там сделали такой свет, как будто летят снежинки. Бабы все
были  одеты в купальные костюмы с блестками, на них все блестело и сверкало.
Оркестр заиграл "Розовые розы Светки Соколовой". Ой!  Это  была  моя любимая
песня, я просто не мог усидеть на месте. И  мы пошли танцевать. Рядом с нами
танцевали две престарелые Дюймовочки. Они  явно  прорюхали кость и  пытались
протиснуться поближе к нам. Наверное, познакомиться хотели.
     Мы  так прыгали,  что я весь  вспотел, и мне  захотелось  в туалет. Там
возле  туалета  стояли  какие-то фарцовщики, и я побоялся туда  идти,  решил
лучше  потерпеть. Мы сели  за  стол  и стали разговаривать.  Я  сказал,  что
Марусик в курсе наших  гомосексуальных проблем. Торгом спросил: "Ну, Маруся,
конечно, незамужем?" Он решил,  что  она лесбиянка. Но я сказал, что  это не
так, что у нее есть какие-то там мужики. Торгом сказал, что у  них в Австрии
плохо, что там над  гомосексуалистами смеются, например, у себя на работе он
должен всячески притворяться. "Ну как, например, смеются?" -  спросил я. Мне
это было интересно, потому что у нас-то ясно, что я не буду афишировать свои
наклонности, иначе меня могут упрятать за решетку. Он сказал, что они издают
разные звуки и крутят жопой, или поют песни, и это оскорбляет его чувства. Я
его очень  хорошо понимаю, все же люди в основном  - ужасные грубые скоты, и
это везде так, везде,  не только  у нас. Торгом выпил и так расчувствовался,
что чуть не плакал.  А Маруся тем временем стала  подклеиваться к Клаусу,  у
него  были такие красивые глаза, и он был помоложе, видно, она забыла, что я
тоже  здесь. Я строго  сказал  ей:  "Марусик, ты что  это, моя куколка,  так
расслабилась?" Она покраснела  и отодвинулась, все же слушается! После этого
у меня немного  сбилось  настроение,  и  мне  расхотелось  откровенничать  с
Торгомом. Все равно было видно, что он на меня клюнул и никуда не денется, а
мне еще больше захотелось  в туалет, и я решил идти домой.  Было уже поздно,
и,  к тому  же, время  наступало опасное - могли  убить,  раздеть,  все, что
угодно. Мы вышли на  Невский, кругом  уже зажигали  фонари,  они были  такие
красноватые, и я  удивился, потому что привык, что  они  обычно зеленоватые,
наверное, это была новая система. Такой  свет,  по-моему, даже приятнее,  он
веселее. Рядом с рестораном стоял милицейский козлик, и там сидели в темноте
квадратные менты.  Я так и почувствовал, как они уставились на нас, как  они
приготовились  выпрыгнуть из  этой своей коробки и наброситься. Мы  поскорее
спустились в подземный  переход, там попрощались с Торизмом и Клаусом, и они
пошли в метро, а мы с Марусиком - домой. Сперва  мы зашли ко мне, потому что
она оставила у меня  свой пиджак. Я сразу стал звонить Вене,  потому  что я,
когда пьяный, всегда ему звоню. Я все же его люблю и не могу забыть, хоть он
мне и сделал много гадостей. У него такая волосатая грудь, и он очень умный.
Недавно он завел себе большую собаку, где он ее взял, я ума  не приложу. Это
овчарка, кобель,  конечно. Он Веню  очень  любит и даже  спит с ним  вместе.
Правда,  он слишком  много жрет,  на  него  столько  денег уходит,  сплошное
разорение, я бы не стал его кормить. Веня видел и Марусика. Еще очень давно,
когда мы с Марусиком были молодые и  красивые, мы приходили к Венечке, но  в
квартиру мы не зашли. Мы были с ней пьяные в жопу. Тогда мы пили весь день с
самого утра и все переходили с места  на место - то приходили к Марусику, то
ко мне, то к знакомым. Выпили мы тогда за весь день три бутылки напалмовки -
это вьетнамская водка, она тогда продавалась в магазинах -  и только поздним
вечером зашли к Вене. Ему Марусик тогда не понравилась. Он сказал: "Она была
совершенно пьяная и глаза у  нее были стеклянные". Ему понравилось только ее
имя,  он сказал: "Маруся - хорошее имя, простое  и не выебистос." Я это  так
хорошо помню - мы с  Марусиком стояли на ободранной лестнице, и стены вокруг
были исписаны и разрисованы, и даже у Вени на дверях было что-то нацарапано.
Я тоже был пьян, и у меня тоже были стеклянные глаза.
     Я пошел к Вене, потому что мне было так грустно, а он живет рядом. Веня
тоже  был один и смотрел телевизор. Телевизор  у него японский, и видик тоже
есть.  Было уже  поздно,  и  он смотрел  видик. Я вспомнил,  как мы  с Веней
познакомились,  как он помог мне,  и он  тоже  был  такой грустный. Нежность
переполняла меня, я обнял  Венечку, и мы поцеловались. Потом он посмотрел на
меня и сказал: "Ты меня совсем забыл..." При этом  рот у него приоткрылся, и
нижняя губа задрожала,  а на глазах  показались слезы. Глаза у  него все еще
очень красивые. Мне стало его так жалко. Я остался у него до утра.
     Утром  мы  проснулись счастливые, как молодожены,  и я побежал на кухню
сварить кофе.  В  коридоре  я  наткнулся  на  венечкиного кобеля, он на меня
ревниво зарычал. Когда я пришел, Веня выставил его в коридор, и он  там спал
всю ночь. У Вени коммунальная  квартира, и в кухне  я  увидел  его соседку -
огромную старую развалину.  Она не поздоровалась  со мной.  а отвернулась, и
загородила плиту своей тушей. Веня мне  рассказал, что однажды он разогревал
голубцы на плите,  он прямо  в банке положил их  в кастрюлю с водой,  так на
банке  было написано, и забыл про них.  У него были  гости, и они все  очень
веселились.  И  вдруг он  услышал взрыв. Это лопнула банка  с голубцами.  Он
прибежал на кухню и увидел, что  эти голубцы все налипли на потолок и стенки
кухни. А эта старая скотина вместо сочувствия  стала орать  и заставила  его
делать ремонт. А когда к Вене забрались бандиты и били его, и он кричал, она
со  своим старым  хрычом даже не пришли на помощь. Они  сделали вид, что они
глухие.
     Я сварил кофе и отнес его  Вене  в  постель. Потом мы  с  ним оделись и
пошли ко мне на работу.
     По дороге мы встретили нашего приятеля, он работает на телевидении, его
зовут  Вася. Он  прекрасно  выглядел,  на нем были надеты джинсы  и  меховая
телогрейка. Говорят, он подружился с одним стариком  там, на телевидении,  и
они вместе поехали  в Париж к знакомому миллионеру. Он нам стал рассказывать
про Париж.  Там есть много разных баров, где  собираются  голубые. У них это
совсем просто. Можно прийти  в бар,  поболтать с кем-нибудь, а если тебе  он
понравился, то вы можете вместе пойти в  такую  специальную комнатку  и  там
заняться любовью. Я-то все это  уже  видел в Западном Берлине, но в  Париже,
наверное, еще лучше, там это более изысканно.
     Вася  с Семеном Борисовичем там прекрасно провели время, этот миллионер
их  просто  содержал, везде  возил  и  кормил. Наверное, Васе было  не очень
весело,  потому что Семен Борисович - это  "бабушка", но  он любит  Васю и у
него большие связи. Вася сказал, что  этот миллионер скоро  приедет сюда, он
хочет  встретиться с представителями какого-то ленинградского андеграунда, я
не совсем понял, кто это. Он хотел помочь им что-то там сделать. Наверное, у
него уже столько денег, что  он просто не знает, куда их девать. Я  бы  тоже
хотел  познакомиться  с этим миллионером. Вася мне это обещал  устроить,  он
такой милый, жаль, что я ему давно не звонил.
     Мы зашли  в Дом  архитектора,  там  очень хороший ресторан. За соседним
столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, -  уж не  знаю, как их
туда пустили, ведь место-то приличное, -  один был в рубашке, у которой  все
локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры.
Лучше бы он эти рукава вообще оторвал,  и у него была бы такая безрукавочка.
Он  был бородатый,  с  выпученными глазами,  что-то все беспокойно жевал,  и
загребал своими  длинными волосатыми  руками, настоящая обезьяна! На ногах у
него были  суконные ботики, помню, мой  дедушка такие носил, он  их  называл
"прощай молодость". Второй был с совершенно белыми глазами,  к тому же он их
постоянно закатывал, на голове у  него  просвечивала лысина,  но  он пытался
компенсировать этот недостаток длиной волос, они  были  у  него размазаны по
плечам, и еще  у него была противоестественная борода, прямо как у водяного,
она  у  него росла  прямо  из ушей, все волоски  разной длины, какое-то чудо
природы! Они все  там трындели  о культуре, это, оказывается, было заседание
ассоциации разных культурных  неформальных организаций. Потом пришла  к  ним
еще одна баба,  тоже поэтесса, с низкой жопой, в курточке, сама как квадрат;
и  тот,  в суконных  ботиках, засунул обе руки в карманы и начал  заниматься
онанизмом, глядя  на нее, а она все так кокетничала и жалась, просто цирк! Я
все смотрел  и ждал, когда он кончит,  он так  весь дергался и  подпрыгивал,
по-моему,  это  все  заметили,  но  продолжали  обсуждать  свои   культурные
проблемы. Потом  они вдруг заметили Васю и стали с ним здороваться, чуть  ли
не в  плечико  его  целовать,  они, оказывается,  давно  мечтали  попасть  в
телевизор  со  своей культурой. Я удивился, а Вася  мне  объяснил,  что  это
известные  поэты,  но все,  как  один,  ебанашки. Насчет ебанашек  я  и  сам
заметил.  По-моему, поэты  могли бы  одеться  и  поприличнее.  Или  хотя  бы
помыться, уж мыло  не так дорого  стоит, правда, теперь оно по талонам. Они,
наверное, совсем уж бедные. Я Васе посоветовал не пускать их на телевидение,
а то люди испугаются. Он со мной согласился.
     Мы с Венечкой  пошли дальше.  Мы пошли по  Невскому через  Мойку, потом
через канал,  потом мимо Екатерининского садика. В этом  садике очень  много
наших. Еще там вокруг тусуются художники. Один предложил мне  нарисовать мой
портрет  бесплатно.  Я  согласился, и он меня  нарисовал.  Портрет получился
красивый. На нем  внизу были нарисованы маленькие  тоненькие слова на кривых
ножках. Я подумал, что  художник  ненормальный.  Веня  загрустил,  он стоял,
опершись на ограду, очень задумчивый. Он смотрел на меня, как на чужого. Мне
показалось, что он меня не знает, или что-то меняется во мне. Но я подошел к
нему и взял за руку. Было странное чувство, рука тяжелая и как будто не его,
как будто чужая. Но это  продолжалось недолго. Все переменилось мгновенно, и
мы взялись за руки и пошли."


        x x x

     Прошлым летом бабушка сломала ногу, и Маруся  поехала к ней в Жмеринку.
Бабушке было  уже восемьдесят  шесть лет. Сначала  к бабушке поехал  марусин
брат  Гриша. Гриша  ухаживал  за  бабушкой  уже  три месяца. Маруся приехала
ночью. На вокзале  все было по-старому, только появился новый  кооперативный
киоск. Она пошла по темным  улицам,  фонарей там по-прежнему не  было.  Даже
канавы остались те же.  Маруся хорошо помнила дорогу. В  доме светилось одно
окно. Маруся  открыла железную калитку, она  загремела. Дверь в  дом была не
заперта. Бабушка лежала в кровати, увидев Марусю, она сразу же стала плакать
и причитать.
     Вокруг все соседи до одного ожидали бабушкиной смерти и  спорили,  кому
достанется дом. За бабушкой ухаживали многие соседки,  но наиболее вероятной
претенденткой была Гандзя с золотыми зубами и огромными красными руками. Она
ласково называла бабушку "Иванна" и всячески ругала Гришу. Другая  соседка с
огромной бородавкой на  носу  приходила  каждый  день  и  приносила  бабушке
супчику.  У этой соседки был  сумасшедший сын. Он, когда не был  в  дурдоме,
постоянно  сидел  на завалинке  и  смотрел  вокруг  прищуренными  хитрыми  и
злобными  глазками.  Она,  каждый  раз,  проходя мимо,  все  время говорила:
"Смотришь? Ну смотри, смотри, а то я тебе!" Сын сжимался и втягивал голову в
плечи.  Приходя навестить бабушку, она жарко шептала  Марусе: "Не упускай из
рук хату, хата добра, баба помре скоро, хата денег стоит,  а  с деньгами усе
тебя любить будут, и усим потрибна будэш." Маруся покорно кивала головой. Ей
было тоскливо и хотелось уехать, но было неясно,  что же  делать с бабушкой.
Никто не соглашался ухаживать за ней просто так, все  хотели дарственную  на
хату. Гандзя  тоже требовала этого. У  нее было  два женатых сына с детьми и
муж, который любил выпить. Мужа  звали Мыкола, он  был  толстый, с  багровой
рожей  и маленькими глазками, с плавными  вкрадчивыми  движениями. Они долго
разъясняли Марусе, почему  им  обязательно  нужна  дарственная  на  хату,  и
рассказали страшный случай, когда один мужик  ухаживал, ухаживал за одинокой
старушкой,  а,  когда  она,  наконец,  умерла,  понаехали ее  родственники и
выгнали его из хаты, и  даже  спасибо  не сказали,  и остался он  на  улице.
Фамилия Мыколы  и Гандзи была Козлюки. Бабушка  сказала Марусе, что согласна
подарить хату Козлюкам, и они  пришли договариваться насчет дарственной, они
хотели, чтобы все было по-душевному, по-родственному, и чтобы бабушка отдала
им сразу все, даже часть хаты их не устраивала.
     "Сволочи,  - думала  Маруся, -  хоть  тысяч пять могли  бы  дать,  а то
бабушка ведь все равно долго не протянет."
     Но бабушка не собиралась умирать. Она строила далеко идущие планы, и ее
желтые глаза загорались.
     Гриша же был погружен в свои воспоминания.  Он не  обращал внимания  на
все, что происходило вокруг. У Гриши с  детства была  мечта -  поступить  на
работу  в КГБ.  Он  знал, что т