дивана.  Сбоку,  на  пухлом
валике лежал свернутый клетчатый плед. И вдруг Кеша почувствовал, что сейчас
задохнется. Он запах услышал, крепкий, мужской запах  деда. И грудь заломило
так, будто туда вогнали металлический прут.
     Наверно,  это продлилось  недолго,  но  Кеша вздрогнул,  когда  услышал
совсем близко у двери голоса. Он  вспомнил неприятный их  с Екой  разговор о
книгах,  высказанные  ему  в глаза  ее подозрения, и  внезапно  с удивлением
обнаружил,  что  не  осуждает ее, не чувствует  себя  грубо оскорбленным. Он
начинал понимать... Сколько ерунды, неправды выдумывается, если утрачивается
внутреннее равновесие.  Действительно,  злоба  - она от  бессилия. А Ека  не
виновата,  нет. Ее рана болит. У всех болит что-то.  Надо об этом помнить  и
стараться понять. Другого пути просто нет, иначе в себе самом захлебнешься.
     Кеша,-  услышал он  с  порога Екин недовольный  голос.- Что ты  делаешь
здесь?


     Ему должно было исполниться  двадцать три. Он посещал семинар психиатра
Крушницкого,  показывал  ему  свои  работы,  выслушивал  советы,  одобрения.
Крушницкий дал  ему  несколько  редких  книг из  личной библиотеки,  сказав:
вернете, когда сочтете нужным. Крушницкий его, единственного из всей группы,
позвал к себе домой. Наконец  он мог  сосредоточиться на том, что его всегда
притягивало:  человек,   страдания,  жизнь.  Цепь  вытягивалась  бесконечно:
человек  - беда - боль - человек - несчастия - болезни. И хотелось дотянуть:
человек - сила - здоровье - счастье - смысл.
     На свой день рождения  он  собирался позвать сокурсников и, разумеется,
Лизу. Ека приготовила собственноручно торт наполеон. Мама достала тончайшую,
сверкающую парадную скатерть. Кеша, представив тех, кто должен был явиться к
нему, отверг: "Мама, не надо. Давай  клеенку. Это  же такой народ!  Скатерть
враз уничтожат, спалят,  зальют. Мама, не надо!"  Но  Любовь Георгиевна  его
отстранила:  "Пожалуйста,  не  мешай.  И  не говори  глупостей. Не так часты
праздники у нас".
     Но  сама она  из дому  удалилась, предоставив молодежи  веселиться  без
помех. Как-никак взрослые уже совсем люди.
     Кеша побрился, рубашку  переодел, взглянул в зеркало  и показался  себе
даже не таким уж уродливым.
     Прекрасное настроение было у  него в тот  день, пока  он ожидал гостей.
Настолько прекрасное,  что стоило, пожалуй, поостеречься. По дереву, скажем,
постучать,  три раза через левое плечо переплюнуть,  прошептать  заклятие из
первых фраз детской считалки.
     Гости  ввалились  сразу  гурьбой,  потому  как  договорились  вместе  у
троллейбусной остановки собраться, чтобы вместе адрес искать, не запутаться.
Он улыбался,  когда  они висли  на  нем,  дергали за  уши, что-то кричали. И
подумал, что, кажется, любит их. Всех. Именно всех. Как коллектив. Общество.
Цех  посвященных. Лю-бит.  Удивительно. Никогда  прежде  он не позволял себе
думать   в   таких  выражениях   о   ком-либо.   Все   оказывалось  сложнее,
противоречивее  короткого,  определенного  слова  "люблю".   Каждый  раз  по
отношению к конкретному  какому-нибудь  человеку  оно, определение  это,  по
мнению Кеши, не подходило. Даже по отношению к  Лизе. Но их  было много, они
были вместе, они были люди, и он подумал: люблю.
     Лиза запаздывала. Когда он ей позвонил, она спросила:
     а кто  будет?  Он ответил,  что она  не знает  никого.  Она  помолчала.
Хорошо, сказала, посмотрим.
     За  стол  они не садились и не думали, по-видимому, рассаживаться: стоя
жевали, пили кто что хотел. Магнитофон притащили  с собой, зная, что на Кешу
тут  рассчитывать  не  приходится.  Впервые,  кажется,  люди  видели  в  его
особенностях не только минусы, но и плюсы. Главным  плюсом оказалась наконец
его голова, непропорционально большая, с неровной  макушкой. О нем говорили:
<i>башковитый</i>.
     Кеша настолько  размяк, расхрабрился, что  даже  позволил  в танцы себя
вовлечь. Обнял за  талию  тоненькую белокурую Танюшу  Орлову, невесту  Глеба
Березкина.  Глеб  и Танюша  летом  собирались  пожениться,  день свадьбы уже
назначили.
     Тут-то  и появилась Лиза.  Кеша,  танцуя, не  слышал звонка. Лизе  Глеб
открыл, вместе они вошли в комнату.
     Она надела  зеленое  платье, тонкое, облегающее, облепляющее  ее всю  и
вместе  с тем  как бы  строгое, с глухим  до самого горла  воротом, длинными
узкими рукавами,  чуть  ниже колен, с разрезами по  бокам. Волосы убрала  со
лба, назад  затянула,  и  даже платье  ее  вызывающее  казалось  скромным  в
сравнении с выражением лица: ничего в лице ее не было, только глаза и губы.
     Кеша  поежился.   Он   сразу   учуял,   что  настроение  присутствующих
переменилось: вечеринке был дан совсем другой  ход, другой заряд. Его внесла
Лиза.
     Внесла, заранее приготовившись, заведомо все обдумав. Зачем? Этого Кеша
не мог понять.
     Дальше на  сцене в  ярком свете юпитера  оказались только двое,  Лиза и
Глеб.  Остальные  в  зрителей обратились,  по-разному, правда,  на  развитие
сюжета реагировавших. Кеша не реагировал никак. Он наблюдал.
     Лиза  танцевала с  Глебом. Ни разу  Кеша  не видел  ее такой. Это  было
ужасно.  Это  было потрясающе.  Это  было злодейство. И Лиза  совершала  его
вполне сознательно. Упоенно.
     Хрупкий,  грациозный,  голубоглазый Глеб  пал жертвой.  За что-то Лиза,
казалось,  мстила ему. Нет,  не  ему. Хуже. Мстила кому-то, а Глеба выбрала,
потому что он попался. Мог бы на его месте оказаться и другой. Ей вроде было
все равно - Глеб, Танюша, Кеша, еще кто-то. Люди.
     Кеша глядел на  нее в оцепенении. Впервые  мозг  его  отказывался точно
фиксировать, строго, четко давать всему оценку. "Какая она... чужая,- где-то
в зыбкой глубине у него проплывало.- Какая  недобрая. Почему?-  И резко, как
вспышка: - За такое надо наказывать. Надо".
     Другие пары  тоже, устав  от  роли  зрителей, двинулись танцевать. Лиза
порхнула к Кеше: "К сожалению,  мне  надо уходить. Где лучше поймать такси?"
Кеша не успел ответить, Глеб стоял рядом: "Я провожу".
     Он не вернулся. Его и не ждали. Танюшу провожали все вместе, как вместе
и пришли.

     ...  Кеша оказался  не прав.  Екатерина Марковна подготовила к  изданию
рукопись книги, состоящую из двух разделов: неопубликованные статьи, заметки
Дмитрия Ивановича Неведова и воспоминания о нем.
     Собрав  этот  второй  раздел,  Екатерина  Марковна  воистину  совершила
подвиг.  Как  оказалось,   никто  не  помнил  ничего.  То  есть  помнили,  с
удовольствием даже предавались  далеким воспоминаниям,  вот только  как  это
было  с  Неведовым  связать?  Следовало ведь  вычленить  нечто значительное,
выразительное,  но  и корректное. И время чтобы  ощущалось, и Неведов, и сам
вспоминающий на этом фоне чтобы  достойно выглядел.  Многие, увы, спасовали,
на кого  Екатерина  Марковна  рассчитывала.  Кто-то на  занятость  ссылался,
кто-то обещал, но тянул, в надежде, что и без него обойдутся, отстанут.
     Но  Екатерина Марковна  была  не  такова.  Она не  сдавалась.  Звонила,
напоминала, подстерегала нужных ей людей. Да,  действительно...  как-то даже
неудобно. Екатерина Марковна же считала иначе. На неудобства наплевать. Есть
долг, обязательства, и нечего отлынивать. Да как не стыдно, вы же живы, а он
нет!- вот  что в глазах  ее читалось,  и  тоже, может быть, своя правота тут
имелась, как знать...
     Сбор Екатериной Марковной  машинописных  страничек, по две, по  три,  с
разными подписями, по разным  домам, в разных учреждениях,  напоминал скорее
охоту, с выслеживаниями,  хитростями,  подстроенными  западнями - иначе, Ека
уяснила, добыча ускользнет.
     Она  уставала и все  же  чувствовала  себя удовлетворенной.  Постепенно
объем книги рос. А кроме того, хотя, возможно, Ека полностью отчета тут себе
не отдавала, загнав, заставив сдаться тех, за кем охотилась, она чувствовала
себя как бы отомщенной. Потеря близкого, понятно, изглаживает из  памяти его
недостатки,  хорошее  только  помнится, что  естественно,  возведено  в свод
важнейших жизненных правил.  И Ека забыла прежние бесконечные споры с мужем,
гнетущую  атмосферу постоянных взаимных  придирок,  которую они оба  в своем
доме  создали, воспитав в ней сына  и внука туда же окунув. Но что говорить,
жизнь прожита,  не  сумели они  друг к  другу притереться,  но и оторваться,
рассоединиться не смогли.  Что-то,  значит, держало -  и  суетное, мелкое, и
такое, о чем не судят со стороны.
     Наверно, они и сами  не  разобрались,  что  главным стоит считать  в их
отношениях, может, и не задумывались... И только ли себе самим они причиняли
боль или рикошетом ранили еще кого-то?
     Сын Юрий. Он  так рвался далеко, подальше уехать, но ни  разу ни одного
упрека родители от него не услышали. Он был куда мягче, доступнее внука Кеши
-  Ека  часто  об  этом  думала. Но дальше, инстинкт  подсказывал,  не  надо
размышлять.
     Сын. Юрий. Здоровье, силы, ей отпущенные, не позволяли  душе вместить в
себя целиком такое горе. Тогда бы она не сумела встать. А судьбе было угодно
увлекать ее дальше. Дальше... К потере  мужа.  И чтобы  это она  тоже смогла
перенести? А как? Как сердце отзываться должно на такие удары? Что с сердцем
делается? Оно сжимается, усыхает, каменеет? Оно - стучит.
     Обоюдное чувство вины тоже, бывает, сплачивает. Не обсуждая, не делясь,
в себе удерживая боль,  горечь, Екатерина Марковна и  Дмитрий Иванович после
смерти сына прожили вместе двенадцать лет. Сердце стучало. Но словно ржавело
в  нем  что-то.  И  тускнела  жизнь  вокруг,  потому  что  глядели  они  оба
безрадостными глазами, раздраженные, уязвленные в самое сердце - и не только
страшной потерей, но и черствостью обоюдной, которую до конца преодолеть так
и не смогли: каждый видел в ней свою броню, защиту.
     А ведь лгали,  лгали! Когда Дмитрий Иванович заболел, окружающие, врачи
говорили, что он держится  необыкновенно  мужественно. Так и было.  Но  она,
Ека, вдруг ужаснулась,  что  он хочет, собирается уйти  от  нее  все так  же
упрямо,  молча. Но не смела она тогда  закричать: опоздала, оба они упустили
время. Только в наипоследний миг - никогда ей не забыть - взглянул на нее, и
она поняла, что он ее зовет. Зовет впервые! Впервые?..
     И это  надо было  пересилить. Сердце стучало. Очень крепким  оказался у
нее организм, и воля к жизни, не подчиняясь ни душе, ни рассудку, требовала:
действуй.  Как  знаешь,  как можешь.  Придумай  что-нибудь, в  конце  концов
вообрази.
     Екатерина Марковна пробивалась  в  кабинеты ответственных лиц, какие бы
преграды ее ни встречали.  Даже самые  выдрессированные секретарши  не могли
уберечь своих начальников от ее вторжений. Она звонила,  приезжала, садилась
в предбанник - и <i>сидела</i>. Не двигаясь, ни во что  окружающее не вникая,  глаз
не сводя с заветной двери. А прорвавшись  наконец  в кабинет, вперяла взгляд
неотрывный в  растерянное лицо усталого,  измотанного  начальника,  начинала
говорить  не  только  от  своего лица  -  от лица  вдов и сирот,  обиженных,
обойденных.  Взывала, призывала, клеймила. Не просила, не вымаливала жалобно
- нет.
     В ней  открывались неведомые  прежде  свойства:  демагогичность, умение
"качать  права". И природный артистизм, врожденная изворотливость тоже нашли
себе новое применение: усталый, седовласый, привыкший к  подчинению  человек
сидел за  столом,  а  перед ним разыгрывалась патетическая сцена - с мимикой
выразительной, разнообразием  жестов, с  угрожающими  модуляциями  голоса  в
самых  низких  регистрах  и с  внезапным  взлетом  к  дребезжащим  верхам, с
улыбками  вкрадчивыми, в которых, кстати, не возникало  и тени  заискиванья.
Екатерина Марковна требовала,  желала получить  только свое.  Положенное. Не
деньги,   она   настаивала,  важны   ей.   Важна   справедливость.   Память,
благодарность людей. Не ею, да, они заслужены. Говорит, требует она  от лица
уже  умолкших. В числе которых муж ее покойный, слышите? Я пришла. А не  все
могут до вас добраться.
     В самом  деле.  Умолкших,  ушедших было  множество. Не  у  всех  отнюдь
оставались  на  земле защитники,  не  все,  впрочем,  и нуждались в  защите.
Кого-то и без усилий родственников человечество  не забывало. Забвение им не
грозило, независимо ни от чего.

     Но после посещения Екатерины Марковны усталый или энергичный, худой или
обрюзглый,- словом, некий начальник - поднимал трубку, произносил бесцветные
слова  бесцветным  тоном:  "Приходила  вдова  Неведова. Да...  Помочь  надо.
Придется. Иначе она снова придет".
     Так  что Кеша  оказался не прав. Издательство  выпустило (и  немалым, к
слову, тиражом) том  не публиковавшихся  прежде работ  профессора  Неведова,
включив  туда  также  и воспоминания  о  нем.  Готовилась  еще  одна  книга,
переиздание.  Ее внесли уже  в план. Екатерина Марковна могла быть довольна.
Впрочем, по ее словам, она  и не сомневалась  в успехе. Справедливость,  она
говорила, должна восторжествовать.
     И  разоблачения, как  Кеша  опасался,  никакого  не  последовало.  Книг
Неведова и прежде не читали,  не читали и теперь. А новенький, пухленький, в
твердом малиновом переплете  том,  с  выдавленными  черными буквами  фамилии
Неведов,  пахнул остро, свежо,-типографией, счастьем.  Свершившимся.  Пахнул
точно  так  же,  как  пахнут  все только  что явившиеся  в  свет  книги -  и
талантливые, и бездарные.
     Тяжеленькая получилась книга. Екатерина Марковна,  Ека, подержала  ее в
руках, прижала  к лицу, вдохнула  всей грудью. Это она,  она ее  родила! Ека
засмеялась, но тут же, точно за  ней могли наблюдать, приосанилась, закурила
сигарету.  А  что?  Да сам Неведов, будь  он жив,  неизвестно,  сумел ли  бы
столько сделать! Ека задумалась, к окну отошла, как бы  прячась, чтобы никто
не увидел в этот момент ее лица.

     - Салат тебе положить? - спросил Лизу Кеша, сидевший от нее слева.
     А справа  ее  обхаживал седовласый  молодой  доктор наук, которого  все
называли Максик.  По привычке. Которую,  впрочем,  через годик, скажем, Макс
подумывал  уже упразднить. Хватит.  Не мальчик, пресечь пора  фамильярности.
Максим Аполлинарьевич - только так.
     Но  пока, он  решил, ладно.  Пусть Максик. Пусть тешатся, развлекаются,
старые перечницы.  В сущности,  недолго им  осталось. Из всех, кто собрались
тут, троих  - Максу сказали конфиденциально - к  весне на пенсию выпроводить
должны.  С  почетом,  деликатно. А четвертого с должности  ученого секретаря
турнут, вероятней всего. Хотя он ни сном ни духом о событиях предстоящих  не
ведает. Поэтому - враз слетит, бедолага.
     Максим  взглянул  на будущую  жертву  изучающе  и  снова  повернулся  к
соседке, рыженькой, зеленоглазой. Он  и раньше видел ее в  такие дни  в доме
вдовы Неведова. Девочка. Теперь подросла.
     Вам красного налить? Или предпочитаете Цинандали?


     Екатерина  Марковна торжествовала:  разве  не  знаменательно,  что день
памяти Дмитрия Ивановича совпал с выходом книги в малиновой твердой обложке?
Десять  экземпляров,  присланных  из   издательства,  лежали  упакованные  в
кабинете на  столе:  Екатерина  Марковна собиралась  их подписать и  раздать
присутствующим. Остальные сто она уже заказала на складе.
     Ей хотелось верить, что за столом  у  нее собрались друзья. Несмотря на
разочарования, удары, она,  как и большинство людей, при малейшем  проблеске
окрылялась: и в радостные дни в соучастниках нуждалась особенно, нуждалась в
свидетелях, что сейчас вот  ей хорошо. Пусть знают, запомнят. Уже за это она
им  благодарна.  И  праздник ни  в коем  случае  нельзя себе омрачать. Зачем
бередить душу?
     А когда плохо вновь станет,  про то нечего загадывать.  Тем  более, что
опыт есть.  Когда плохо,  на помощь  рассчитывать  не надо.  То  есть помощь
приходит оттуда, откуда ее меньше всего ждешь. И это настолько поражает, что
новые  силы  в тебя  как  бы  вливаются. И  не потому, что  поддержка,  тебе
оказанная,  так уж мощна, щедра. Нет, дивишься,  умиляешься именно малости -
тому, как  такая малость оказывается  необходима,  важна. Звонок в дверь. На
пороге  лифтерша  тетя  Клаша:  "Вы  что-то,  Екатерина  Марковна,  давно не
выходили, я молочка, хлебушка принесла".
     И Матильда...  Матильда,  вы слышите? Я  знаю,  что  вы  недоверчивы  к
словам, ну так я  вслух ничего говорить и не  буду. Но вы так вовремя  тогда
пришли,  поразительно  даже.  Как угадали?  И -  помните?- мы  пили  чай. Из
темно-синих  кобальтовых высоких  чашек. Осталось как раз  две.  Вы  варенье
малиновое  принесли,  лампа  горела  на столе,  помните?  Но  как  вы  тогда
угадали?..
     Так ешьте, пейте, милые гости, на  здоровье, вдосталь. Я - хозяйка. Дом
мой все еще стоит. И я жива, представляете?
     Лиза наклонилась к Кеше, шепнула:
     -  Ека  молодец. Надо же, такая  морока, через  мясорубку орехи, чеснок
провернуть. Вкуснотища, но не лень же ей!
     Он кивнул. Она еще ближе наклонилась, сказала совсем тихо:
     -  Я через двор  бегу,  подниму  голову: она в окне, на  меня  смотрит.
Улыбнусь, махну рукой, и так неловко, так  чувствую себя перед ней виновато.
Совсем нет времени, а надо бы хоть ненадолго зайти, поговорить...
     Кеша снова кивнул. У Лизы на щеках  впадинки появились, обозначив более
четко линию скул, а подведенные слегка глаза возбужденно блестели, что, Кеша
подмечал, всегда с ней бывало, если, кроме него, еще кто-то был.
     Все   больше   Лиза  походила   на  свою  маму,  оживленностью,  слегка
преувеличенной, манерой улыбаться морща нос, говорить как бы не задумываясь,
торопливо, увлекая настойчиво собеседника, принуждая будто спешить за собой.
     Как  и  в  матери,  в  Лизе обнаружилась  теперь инстинктивная  женская
хватка, только Лиза не решила еще, казалось, <i>что</i> хватать. Но блестели глаза,
улыбались губы, в жажде откровенной событий, случайностей.
     Наблюдать  это  было   тревожно.   Кеша   временами   опускал   взгляд,
обеспокоенный,  подавленный  Лизиной  суетностью,  жалкой и  привлекательной
вместе с тем.
     Он глядел на нее  и  думал: что  еще может с нею произойти? Так  именно
думал,  с  нарочитой  холодностью и любопытством  исследовательским к такому
характеру,  натуре, наделенной  природой щедро, переизбыточно даже, и то  во
благо обращающей свое богатство, то во зло.
     Но, продолжал  он размышлять, можно ли, нужно  ли предостерегать  ее от
крайностей,  от   ошибок?  Попытки  такие   имеют   смысл?  А   может,  даже
противопоказаны? Может быть, тем она,  Лиза, и сильна, что без опасений, без
брезгливости пьет, черпая горсть  за горстью, мутную,  гибельную животворную
влагу  из реки  жизни? Но когда она напьется, успеет  ли  оглядеться вокруг?
Сумеет  ли  стать внимательнее,  терпеливее,  терпимее? Ведь иначе  ее  душа
никогда  не  узнает,  что  значит  милосердие, то  есть не  повзрослеет,  не
помудреет никогда.
     Он  услышал  ее возбужденный,  резкий смех  и улыбнулся. "Я  буду  тебя
ждать, Лиза,- произнес мысленно.- Я буду ждать".

     Он закончил ординатуру, работал в клинике. Антон Григорьевич Крушницкий
сказал, что его аспирантом возьмет. Держался Крушницкий  со  всеми сухо, и с
Кешей  тоже,  что  вполне его устраивало.  Он чувствовал себя  как раз тогда
нормально, когда  эмоции  не  выжимали из него.  И взгляд Крушницкого сквозь
очки с половинчатыми стеклами, прицельно строгий, тоже ничуть его не смущал.
     Внешность Антона  Григорьевича  располагала  мало: длинный,  вытянутый,
лысоватый череп, вместо губ - щель и редкие неровные зубы. Блеск очков мешал
в глаза ему взглянуть - весь он казался наглухо  закрыт, застегнут. Но когда
пациентами его оказывались дети, откуда-то вдруг  у него объявлялись темные,
внимательные, ждущие, очень живые глаза, и губы  сами в улыбку складывались,
нисколько  не  снисходительную,  а  как  бы даже  застенчивую, виноватую.  И
никакого  сюсюканья - он и с детьми держался скорее сурово. А  когда касался
их  своими большими костлявыми руками, даже со  стороны угадывалась чудесная
легкость, ловкость его  пальцев, и с детской одежкой, завязками, застежками,
он справлялся так быстро, что матери не успевали подсобить.
     Кеша все  это  наблюдал,  вобрать  старался  столь  близкие  его натуре
манеры,  интонации.  Он видел тут пример  и профессиональной, и человеческой
безупречной собранности.  И  только так, он  думал, ни на что не распыляясь,
можно лечить. Отдавать. Помня, что нельзя,  не  вправе исчерпать в себе этой
способности.
     Но иной раз  в беседах серьезных,  специальных с  учителем у него готов
был сорваться крамольный вопрос: "А не  тщетны ли наши усилия? Да,  конечно,
то, чем мы занимаемся, интересно,  сложно, поучительно, но можно ли  в нашей
области определенного,несомненного результата  добиться, в конкретном случае
с  конкретным  человеком? Да-да, больным.  Сказать: все, излечили,  спасли,-
возможно ли? Вот что меня смущает.  Все, что я знаю, знал, в мгновение будто
улетучивается, когда я  сам от себя требую  - ну-ка ответь. Чего я добился в
своих занятиях,  кроме того, что в себе самом подробнее,  глубже разобрался?
Да и то  ведь не до конца. И что может дать наука, в которой  процесс, поиск
как бы даже  подменяет цель, ибо цель  все  равно  недостижима  -  ухватить,
словить человеческую душу и указать ей, где счастье, где смысл. А иначе душа
больна,  хотя мы ее и лечим. То есть не душа, конечно. Мозг, организм?  Нет,
душа все же. Мы душу ищем, коли говорим: душевнобольной. И тут, значит, тоже
лукавим. Единственное, пожалуй, оправдание, что, желая боль распознать, весь
груз  чужой  судьбы, стыда, грязи в  себя принимаем. Слушаем и действительно
хотим услышать - вопль, зов.

     ... Проходя  по длинным коридорам  клиники, здороваясь  с коллегами, со
стационарными,  примелькавшимися уже  больными, Кеша вдруг представлял  себе
Лизу  -  в  зеленом платье, в  белой, с помпоном  шапке, в шубе из полосатых
зверьков. Представлял, как она входит, видит его, уважаемого, нужного людям,
и выражение, поначалу озадаченное, а после понимающее появляется  в ее лице,
и  он подходит  к  ней, берет ее  за руку,  выслушивает, о  чем-то  она  его
просит...
     Он ждал. Но она не входила  и не вошла никогда. Ничего о нем не узнала.
Глядела и не видела.

     С  удивлением  Кеша услышал,  что Лиза купила у  его бабушки  ломберный
раздвижной столик. То есть как ломберный его не использовали никогда: на нем
стояла лампа, основанием  которой  служила китайская, с  бело-синим рисунком
ваза,  а  сверху был надет из  гофрированной промасленной бумаги большой,  с
разводами абажур.
     Кеша помнил эти вещи с детства, но  не сразу заметил их отсутствие. Ека
небрежно обронила: лампа осталась, в кабинет переставлена, а столик теперь у
Лизы. Лиза же его оценила: пятьдесят рублей.
     - Зачем он ей?- Кеша вздернул светлые брови.
     -  Ну...-  Екатерина Марковна  чиркнула спичкой, прикурила.- Если и  не
старинная,  то  и не  современная все же  вещь.  А  старое нынче в  моде, не
слышал?- спросила, прищурившись.
     - Слышал,- не заметив насмешки, Кеша ответил.- Но странно как-то,  тебе
не кажется?
     -  Не кажется,  ничуть,- Ека отрезала.- Тебе  непонятно, почему  именно
Лиза купила, почему именно ей я продала? А почему нет? Мне удобно: никуда не
тащить.  Ей удобно - по той же причине. А столик симпатичный, ей пригодится,
у нее, так сказать, вся жизнь впереди.
     - Ладно.- Кеша помолчал. Ему не нравилось, как Ека на него смотрит.- Но
все  же  странно,   что  у  тебя  с  ней  такие  дела.  При  ваших,  словом,
отношениях...
     - Милый!-  Ека произнесла  иронически.-  Отношения отношениями,  а дело
делом. Да  и о  чем разговор?- она будто  вдруг рассердилась.- Тебе нравился
столик? Сказал бы, я тебе бы отдала.
     -  Да  ну  не  в  этом  же дело,-  Кеша  сказал  огорченно.- Если  тебе
неприятно, оставим вообще эту тему. Действительно, ерунда.
     - А я так вовсе не считаю. Не ерунда,  нет,- Екатерина Марковна глядела
строго  на внука.-  Ты  знаешь кто? Ты - чистоплюй.  Сам бережешься, боишься
запачкаться  и  других стращаешь:  того  не  коснись,  туда  не  ступи. А не
понимаешь, что больно делаешь? Я помню!-она сглотнула.-И не забуду никогда.
     Они глядели друг на  друга  молча. Екатерина Марковна  встала, взяла со
стола пепельницу, поправила автоматически скатерть.
     -  И про  Лизу,- проговорила  отрывисто,-  что  тебе  не  понятно?  Она
нормальный   человек.   А   ждать  от   людей  святости,   жертв,   подвигов
бескорыстнейших  я, например, не собираюсь. Иначе,- она вдруг прижала платок
к глазам,- как жить?
     Кеша молчал.
     -  И то,  что ты молчишь сейчас,  тоже  жестоко, грубо.  Думаешь, легко
угадать,  когда  тебя жалеют, когда  осуждают,  если  ни  слова  не говорят?
Думаешь, так уж это благородно  - со стороны лишь наблюдать,  не вмешиваясь,
не ввязываясь ни  во что? Знаешь,- Ека наклонилась к нему,- мне даже кажется
иногда: а может, ты болен? Ты будто не  видишь, не понимаешь ничего.  У тебя
тупой, тупой взгляд! Ты слышишь?
     - Да,- он сказал.
     - Господи,- она  воскликнула,-  да я  бы счастлива была  тебя простить!
Что-нибудь бы  ты  натворил, какую-нибудь глупость,  пакость, я бы простила.
Так понятно! Люди ошибаются, вредничают,  грешат. У меня самой грехи были...
А  ты!-  она досадливо скривилась.- Ты словно  и не жил.  Тебе двадцать пять
скоро. А  я  ничего не знаю, не понимаю про тебя. А  кто  роднее, кому я еще
помочь могу? Я же целую жизнь прожила - и что же, впустую?
     Он покачал головой:
     - Пожалуйста, не надо. Успокойся.
     -  Ты вроде и есть,  а  будто тебя  и нет рядом. Я маленького мальчика,
маленького Кешу люблю, помню. Ты вырос? Ты теперь существуешь, а?
     Он разлепил в виноватой улыбке губы:
     - Я стараюсь, хочу как-то помочь, понять...
     - Вот-вот!-Она будто  обрадовалась.-Только понять - больше тебе  ничего
не надо.  А понять невозможно.  Никого. Кусочек лишь какой-то откроется  - и
люби,  жалей, да ругай даже, если хочешь. Но помни, что остальное все скрыто
от тебя. До  поры, или  на все времена, как уж получится. Целиком же, сразу,
не распахнется ничего. Никто. Имею  право так говорить, я -  старая старуха.
Сижу вот теперь одна, припоминаю, приставляю один обрывок к другому обрывку,
собираю  постепенно, восстанавливаю. Но сто лет  мне еще  понадобится, чтобы
все отыскать, сложить, совпали чтобы все мои кусочки.
     Она умолкла, оглядела комнату. Вскочила, точно внезапно испугавшись.
     Кеша! - крикнула.- Ты где? Кеша, ты меня слышишь?


     Пришло  время,  когда  Кеша, Иннокентий Юрьевич,  из  внука  профессора
Неведова стал Неведовым, у  которого дед тоже,  кажется, был профессор...  В
кабинете у Иннокентия Юрьевича висели большие, увеличенные в размер плаката,
фотографии львенка, дельфина, взлетевшего и застывшего дугой в прыжке, щенка
коккер-спаниеля с взъерошенным хохолком на макушке. Здесь Иннокентий Юрьевич
маленьких  своих  пациентов  принимал,  говорил с ними,  обходясь  легко без
пояснений  родителей. Дети, он знал, отвечают правдивее, точнее, честнее,  а
взрослая точка  зрения все равно так или иначе выкажет себя. Но он, врач, не
допускал,  чтобы  подавлялосъ  слово  ребенка.  Он  считал  и,  пожалуй,  не
ошибался,  что  большинство бед,  страданий начинается с мало кому известных
детских  обид.  Если  бы  взрослые  вовремя  в  такие  обиды  вникали,  врач
Иннокентий Юрьевич Неведов сидел бы в своем кабинете один, в окно бы глядел,
рисовал  бы  цветными карандашами домики, кораблики, в большом, в  картонной
обложке, альбоме.
     За ним это замечалось, не всем понятное - увлечение, странность? Только
свободное  время выдавалось, Иннокентий Юрьевич доставал  в  серой картонной
обложке альбом с надписью затейливой "Для рисования".
     И рисовал точно так, как рисуют все  дети, не наделенные  особым даром,
не уделяющие данному занятию времени больше, чем, скажем, игре в салки или в
мяч. Домики,  кораблики, человечки.  Зеленый карандаш использовался,  синий,
красный. И  снова - домики, кораблики... Один альбом заканчивался, начинался
другой.
     Считалось, что  так  Иннокентий  Юрьевич  отдыхает.  Незаурядным  людям
причуды ведь  простительны. А Иннокентий Юрьевич снискал уже известность как
редкий, одаренный врач. Чтобы  попасть к нему на  прием, следовало запастись
терпением, так как путь  в его кабинет существовал  один, и никаких обходных
ходов  не допускалось.  Он и  у коллег  своих считался образцом  безупречной
собранности, преданности истовой своему делу.
     Иногда,  правда,  недоумение  вызывало  выражение  его лица,  абсолютно
бесхитростное,  ребячески-доверчивое, с серыми сонливыми,  в припухлых веках
глазами, с приоткрытым будто в забывчивости ртом. Это выражение абсолютно не
соответствовало положению  теперешнему Иннокентия Юрьевича  -  и даже  более
того, оно, казалось, не  могло  даже принадлежать взрослому человеку.  Такое
выражение  наплывало  как  бы  на  его  черты  в  моменты  задумчивости,  но
окружающие настораживались,  у  них возникало неловкое чувство, будто доктор
Неведов  выключается, выпадает  куда-то.  Его  нет. Он не  видит  ничего, не
слышит - где же он?
     Может, так он силы душевные в себе восстанавливал, кто знает? И что это
было: рассеянность, сосредоточенность?  Сам же Иннокентий Юрьевич о  реакции
окружающих не догадывался. Действительно, значит,  в такие  моменты  никого,
ничего не замечал.
     За прошедшие  годы  он внешне мало изменился, разве что поседел, но его
большая  с неровной  макушкой голова  уже не  казалась уродливой: признание,
известность  и   не  такие  недостатки  заставляют  не  замечать.  И  ничего
удивительного, что Иннокентий Юрьевич стал пользоваться успехом у  женщин, и
чем сдержаннее  он держался,  тем важнее представлялось его внимание  к себе
привлечь.
     Когда  с ним  говаривали,  он очень серьезно,  терпеливо слушал.  Иначе
просто  не мог. Болтовня,  псевдомудрости его  мало  занимали, но  выражение
глаз, фальшь в них и искренность, показное и тайное беспокойство, страдание,
которые, случалось,  сам  человек  в  себе  еще  и  не распознал  -  вот что
притягивало.  И  мимика,  жесты,  где так  же мешались  правдивость и  ложь,
опасение быть собою и потребность открыться, дождаться отклика.
     Когда  с ним говаривали,  мешковатый пего-седой Иннокентий Юрьевич веки
припухлые  на глаза  опускал,  как  бы  гася  пристальный, цепкий  взгляд, и
продольная  морщина лоб  перерезала  косо, в  доказательство  будто,  что он
принимает, впитывает в себя чужую боль.
     И  пусть недостатки, слабости при этом ему  открывались - не стыдно, не
страшно.  Лишь  бы понял. Он, Неведов, обязан понять. Иннокентий Юрьевич, вы
слышите?
     Он слышал. А со  здоровыми,  себе говорил, еще труднее, пожалуй, чем  с
больными. И, как  ни  печально, продолжал  мысленно, на здоровых, нормальных
уже  и не  хватает сил.  Вниманием по-настоящему овладевают  только  те, кто
действительно  пришел  с  бедой. События,  факты их жизни  есть  предыстория
болезни. А жизни здоровых - истории о чем? Нормальным  людям неведомо, когда
они пик,  поворот проходили, где опасность дышала  уже в  лицо,- забывают, и
правильно. Миновало,  и слава богу. Но все  же,  что  мы  должны обязательно
помнить о самих себе?
     Однажды Иннокентий Юрьевич, входя через внутренний двор в  арку того же
серого дома, столкнулся с  Лизой. Чужая взрослая женщина взглянула на него с
улыбкой, и он ужаснулся, что  она его не узнает. А  может, и не существовало
никогда Кеши, его детства, юности? А Лиза, прежняя, была?..
     Рыжеволосая полноватая  женщина  шла  с противоположной  стороны  арки,
возвращаясь из  магазина. Ей показалось, что идущий ей навстречу мешковатый,
пего-седой мужчина удивительно, невероятно  похож на мальчика, с которым она
дружила в детстве. Надо же, как бывает! Чуть не вскрикнула:
     "Кеша, ты?!"
     И  себя самой испугалась:  да что она, в самом деле...  Кеши нет. Знает
она, ей объяснили: он был болен, болен давно. Но по неразумению детскому она
тогда этого не  понимала. Они дружили, взрослые позволяли им  дружить. А что
опасного?  Он,  Кеша, безвредный  дурачок, послушный, покладистый. Но  потом
состояние его ухудшилось,  в клинику его  положили.  Он  умер  от воспаления
мозга, бедный, милый Кеша. Но Лизе всегда казалось, что, если бы Кеша выжил,
он  стал  бы выдающимся  человеком.  Больше  того, иногда  у  нее  возникало
чувство, что где-то он существует и она еще услышит о нем.


        В ЛЕГКОМ ЖАНРЕ

     Скинув пальто и не  взяв номерки, как  завсегдатаи, вошли в зал, но все
столики оказались  заняты. "Обещали  накрыть",- пролепетал Боба и ринулся  в
сторону бордовой портьеры, к администратору.  Ласточкину показалось, что все
вокруг на них смотрят, как они стоят, мнутся, и у него отвердел подбородок -
верный признак подступающей ярости.
     -  Да брось ты, ерунда  это,- шепнула Ксана, приваливаясь к мужу пухлым
плечиком, улыбаясь терпеливо, по-матерински.- Береги нервы.
     Ласточкин  моргнул,  поглядел  на  жену  и   почувствовал,  что  сейчас
сорвется.  И  этого все  ждут. Резко  развернулся, шагнул  к  выходу.  Знал,
остальные последуют за ним. Так и вышло. Столпились у  раздевалки, ждали его
решения.
     - Как-кого ч-черта!- он буркнул.- Я бы сам все организовал, нечего было
Бобу  лезть. Кретин! Всегда с  ним так. Если через пять минут не прояснится,
уходим!
     Он  бухнулся  в  кресло,  закурил,  нервно,  жадно  затягиваясь. Ксана,
подойдя  сзади, обняла его все с тем же выражением решительной покорности. В
подобных  ситуациях  она  всегда умело  и точно  вела свою  роль покладистой
мудрой спутницы,  сносящей любые капризы мужа. Талантливого,  известного. "Я
<i>умею</i> с ним",- вот что Ксана  демонстрировала  и  всем окружающим,  и  самому
Ласточкину.
     Боба все  не показывался.  Ласточкин курил,  его подташнивало то  ли от
голода, то ли от возбуждения. Следовало, конечно, сдержаться, но он не мог и
не  хотел  отказать  себе   в  состоянии   гневной  обиды,   разрастающейся,
поднимающейся горячей волной. Чем-то это оказывалось сродни  вдохновению, на
его собственный, по крайней мере, взгляд.
     - Ты  заметила,- обернулся к жене,-  там  Светов  с компанией. Ужинают,
веселятся, а мы тут перед ними топчемся.
     - Да что тебе  Светов! - с энтузиазмом и вместе с тем тихо  воскликнула
Ксана.- Светов твоего мизинца...
     - Не в том дело,- притворно морщась, Ласточкин  ее  перебил. Он,  как и
многие,   любил  комплименты,  нуждался  в  них  более  других,  но   считал
необходимым как  бы отмахиваться - так было принято, да и  комплименты тогда
воспринимались слаще.- Не в том дело...- он повторил, но не успел закончить.
В дверях возник Боба, улыбающийся, довольный.
     - И разве стоило волноваться?- громко изрек.- Минутная  заминка - и все
готово.
     Ласточкин неторопливо поднялся, загасил сигарету  в пепельнице, оправил
пиджак, твидовый, возможно, излишне яркий,  но  яркость, броскость стали уже
приметами его стиля, следовало их придерживаться и в жизни, и в творчестве.
     Для своих лет он был толстоват, но нисколько этим не смущался, нес свою
полноту с заботливой  горделивостью, чуть  напоказ.  Яркие  пиджаки, светлые
брюки  - глядите! И жена его,  Ксана,  тоже была толстой, толст и малолетний
сын.  А  очень неплохо они смотрелись - потому что  неплохо,  весьма неплохо
ощущали себя. Закон, срабатывающий и для жизни и для сцены: от тебя самого в
первую очередь зависит то впечатление, которое ты производишь.
     Стол им  накрыли  отлично, на  почетном месте, в  нише  -  каждый,  кто
понимал, мог оценить. Например,  Светов. Осторожно, из-под коротких  белесых
ресниц Ласточкин повел взглядом в сторону световской компании. Вранье, будто
Светову такие  моменты безразличны.  Просто делает вид. И  Ласточкин  в  его
положении  тоже бы вид делал.  Но дудки,  никто  не  безразличен  к мелочам.
"Мелочи"  как раз самое существенное. По ним все  можно многое угадать, ради
них как раз все и предпринимается, не так ли?
     Теперь Ласточкин ожидал спокойно пока  все рассядутся,  женщины выберут
удобные позиции: компания собралась большая. Он чувствовал себя хозяином, не
только потому, что  платил. Чувство это было глубже, трепетнее, несло в себе
суеверное нечто. Те его  знают,  кого коснулся  успех.  Ласточкин обвел  зал
рассеянно, прищурясь. Наконец-то отпустило. Напряжение так часто возникало в
нем,  вероятно, по  той  причине, что  он считал обязательным,  непременным,
чтобы все всегда  ладилось у него. Иначе мог начаться крен, колебания  и бог
знает что еще. Так ему казалось. Но пока, значит, все в порядке, пока...
     Он вздохнул и тут услышал смешок, и, с  середины фразы: "...разумеется,
не интеллигентно. Да и  откуда? Вся фанаберия от комплексов. А к ресторанной
обстановке такое повышенное отношение - не может себя лабухом забыть".
     Ласточкин  мгновенно обернулся, рассчитывая поймать,  застать врасплох,
но ему  улыбались. Все, кого он мог  заподозрить.  Ксана дернула его за полу
пиджака: ну что же ты не садишься?
     Он дышал ровно, ритмично, как пловец, проплывший половину дистанции. За
столом обсуждалось горячее. На пятачке  эстрады рассаживался оркестр.  Здесь
играли нечасто, два-три раза в неделю, зато группы подбирались приличные. Уж
кто-кто, а Ласточкин  понимал. Ему с трудом удавалось не слушать, не вникать
в исполнение, придирчиво,  ревностно. Его тянуло точно магнитом, а надо было
вести застольную  беседу, изображать гастронома, знатока, ценителя. Он  же -
обжора, а  не  знаток,  поглощал все,  что Ксана в  тарелку  подкладывала, и
отвлекался, забывая собеседника вниманием поддержать. Действительно, неважно
воспитан, так и что?
     Как  обычно, общество  собралось разношерстное.  Ксанин  острый  язычок
наверняка потом каждого в  отдельности  препарирует, но сейчас она выглядела
довольной,   упивалась  положением  мужниной   жены,   что  Ласточкину,  как
большинству мужчин, льстило.  Ксана умница, и всего в  ней  обильно  - тела,
волос, смеха, любви, уверенности  - последнее самое главное, пожалуй. Всегда
во всем Ксана шла напролом. Вначале к нему, к  своему Ласточкину, потом  - с
ним вместе.
     Заиграли,  слегка  как  бы  вразнобой,  точно  с  ленцой,  потягиваясь.
Ласточкин насторожился, сразу отметив  класс. Мгновенно  взревновал и тут же
ожегся  братской,  так  сказать,  цеховой  обидой:  музыкантов  не  слушали,
переговаривались,  жевали.   А  если  бы  вдруг  исполнили  что-нибудь  его,
ласточкинское? Так случалось: шаловливые  детища, плодясь в эфире, настигали
его внезапно, и он с тайной родительской гордостью наблюдал их дерзости. Это
называлось - популярность, растущая стремительно.
     - Тебе гурийской капусты положить?- наклонилась к нему Ксана.
     Ласточкин  не замечал в своей жене недостатков, и не желал,  и не  смел
быть  объективным. Ему нравилось, а может, он приучил себя. Ее очень светлые
волосы и  очень темные  брови  выдавали  ненатуральность  либо  одного, либо
другого,  а возможно,  <i>и того,  и другого</i>. Манера гнусаво растягивать  слова
могла    показаться    нарочитой,    вульгарной    человеку    постороннему,
незаинтересованному. Но  Ласточкин являлся  как раз заинтересованным в  том,
чтобы ничего не менять, не  рисковать  понапрасну, быть уверенным в  крепком
тыле. Это вовсе не значило, что он был не способен оценить одухотворенность,
хрупкость, загадочность и  так далее и тому подобное - иных  женских лиц. Но
не  стоило  забывать  о  собственном  образе:  удачник-увалень,  симпатичный
медвежонок, с истинно звериным  чутьем на все, что могло принести  успех. А,
неплохо?
     За столом  оставалось еще два свободных стула. Ждали  Зайчиху -  так  в
интимном кругу  называли  звезду-певицу  Татьяну Зайцеву. Впрочем,  Зайчихой
теперь ее уже звали повсюду: почитатели, обожатели, завистники, злопыхатели.
Хотя характер Зайчиха обнаруживала скорее волчий.
     И  никогда нельзя было на нее  положиться. Могла прийти, могла  и  нет.
Могла спеть, а то вдруг отказаться. Болезнь  славы. И на сей раз для Зайчихи
на всякий случай оставили свободный стул.
     Точнее,  два.   Если  уж   Зайчиха  явится,  то  со  спутником.  Пажом,
телохранителем. Иначе ее растерзает толпа. Обожатели, почитатели -  раздерут
по кусочкам. Приходится Зайчихе беречься. Чтобы петь. Только петь. Она вроде
и не жила вне эстрады.
     Вне  ее казалась  глуповатой,  нелепой,  с расплывчатым лицом,  дряблой
фигурой. И голос с придыханиями, визгливый  смех раздражали бы, не  будь она
Зайчихой. Но <i>так</i> придыхала, взвизгивала она одна. Про любую другую теперь бы
уже  сказали: копирует. Зайчиха получила патент. Ее детская челка,  пестрые,
спиралями  завитые  пряди,  длинная  жилистая  шея,  широкий,  чуть  как  бы
спотыкающийся шаг- все стало открытием. Сценическим,  которому,  как нередко
бывает, пытались подражать и в жизни.
     Ласточкин застал Зайчиху еще в безвестности, потом, возможно,  он к ней
бы уже не пробился. Но в ту пору Зайчиха  участвовала в детских  утренниках,
изображая  разнузданных кикимор, не столько пугая  детишек, сколько забавляя
родителей. Тощая,  нескладная,  уныло-коварная  кикимора  -  Зайчиха в  свои
двадцать с  лишним лет  погружалась в озлобленность.  Пока  однажды вдруг не
запела с подвизгиванием.
     Ласточкин тогда  прямо обомлел. Он ждал, искал, как  раз  такую, дикую,
встрепанную, обнаглевшую от отчаяния,  чьи вопли со  сцены шпарили кипятком.
Потому что нутро ее пылало, кипело. Как и его, Ласточкина, нутро.
     Восторженный,  он  поймал  ее за кулисами,  схватил за руку,  забыв все
слова. Она злобно выдернула свою руку. Никому она не верила, от всех ожидала
подвоха -  вот что он понял, глядя  ошарашенно на нее.  Она приостановилась,
спросила хрипло: ну, что надо?
     "Ничего",- он буркнул в ответ. Действительно, при всех восторгах он был
беспомощен  и  Зайчихе  не  мог  принести  никакой  пользы.  Его  работой  в
драматическом  театре  в  качестве  музыкального   редактора   хвалиться  не
приходилось. Сам думал, перевалочный пункт. Но после провала в консерваторию
ему было все равно.  И  то благо -  зарплата регулярная. Он научился шикарно
забрасывать конец красного вязаного шарфа  за плечо, другим  концом драпируя
нищенский пиджачишко. Стриг его приятель, не всегда удачно,  по  настроению.
Но разве это важно? Главное, переломилась жизнь. Лет с пяти, сколько он себя
помнил, перед глазами лоснились черно- белые клавиши, снились ночью пассажи,
октавы, мышечная радость в пальцах, колющая раздавленные подушечки.
     Он был фанатик, как все, кому предстояло стать  исполнителями Серьезной
Подлинной   Музыки.   Как   все,   с   кем   он   вместе   этому   обучался.
Самонадеянно-недоверчивый   полуребенок,    чье   детство   было   подчинено
инструменту, вытеснившему  обыкновенно-  безмятежные  радости,  томление  от
безделья, сполна  полученные  его  сверстниками.  Счастливыми,  глупыми,  не
обремененными Высокой Целью, под грузом которой распластался  он. Десять лет
цель эта на него  давила и вдруг исчезла, размылись даже очертания, а он все
еще ползал по привычке на карачках: попытался  приподняться - оказался пуст,
не нужен никому, как уличный сор.
     Полгода не подходил к роялю фирмы  "Ибах",  кабинетному,  с обрубленным
хвостом,  чья лакированная поверхность  пошла  мелкими трещинками, а клавиши
истончились, пожелтели,  как зубы старой, отслужившей лошади. И покрыт рояль
был серой  попоной, поверх которой стоял  пюпитр  резной затейливой выпилки.
Рояль мешал, раздражал теперешней своей ненужностью. Ласточкин решил  уже от
него избавиться и медлил только из-за апатичной лени.
     Раздражали и портреты в овальных рамках, очень красивого Шопена и очень
сердитого Бетховена. Ласточкин поглядывал на них ненавистно, с издевкой, как
на живых. Он слишком их любил, чтобы сохранить с ними ровные отношения.
     И  первое   треньканье   (буквально,  трень-трень)   пальцем   твердым,
негнущимся, никогда будто не ведающим иного прикосновения, а только вот это,
толчковое,  от  плеча,  с  закостеневшим  локтем,  новорожденное  (цыпленок,
разбивающий скорлупу)  - первое это треньканье возникло в  сердитой издевке.
Ну да, пусть над самим собой.
     Внутри  все  занемело  от  кощунства. Преодолевая  с  усилием  робость,
избавляясь  от  пут,  он  взмок  и  захохотал.  Пальцы  упруго  впивались  в
клавиатуру, неслись, запрокидывались,  заходились в истерических глиссандо -
это было ужасно смешно. Но неужели лишь ему одному?
     Дом спал. У них в квартире в каждой комнате по два-три спящих человека.
Сам  Ласточкин жил с оглохшим дедом. Отличная мысль -  поселить музыканта  с
глухим, его родне нельзя было отказать в  чувстве юмора. Дед умер. Ласточкин
стеной  встал,  чтобы  не  вселили  к  нему  младших  братьев-счастливчиков,
пущенных  по другой стезе: один  в Бауманский готовился,  другой, счастливец
вдвойне, гонял пока в футбол во дворе их дома.
     Старший,  мрачный, униженный  неудачей,  Ласточкин родительский дом  не
любил. Там  кормили, но  ненужно бестактно сочувствовали. В девятнадцать лет
он оказался  не  у дел,  надломленным,  тогда,  когда  его сверстники только
пробовали  себя, только  начинали. Он же держался  как  человек с  постыдным
прошлым. Улицу Герцена, как зачумленную, обходил. И в своей комнате на рояль
косился, закрытый, мертвый, как гроб.
     Вплоть  до той  ночи, святотатственной. Хотя,  если вспомнить, и прежде
случались  у него хулиганства. Когда  из  благочестиво-торжественного хорала
Баха  вдруг  прорастали,   как  хвостики,  не   предусмотренные   в  тексте,
неожиданные,   синкопированные  нотки,  кульбиты,  антраша  выделывались  за
инструментом, сам же он сохранял при этом застыло-чинную физиономию.
     Но  это  были  благопристойные  шутки,  уместные в  классе  с  двойными
дверьми, где за стеной виртуозно чеканились трансцендентные этюды Листа либо
вздыхал одухотворенно-рациональный Брамс.
     А тут случилось другое. Чтобы домочадцев не разбудить, играть надо было
шепотком, полузадохшись: обстоятельства подсказали и манеру, и тему. Мотив -
пропетый   не  разжимая  угрюмо   сомкнутых   губ,   с   выхлестами  тремол,
зигзагообразными  пассажами. Участвовали  в  этом двор,  улица,  бестолковая
энергия  вдруг обнаружившей себя  юной жизни. Быть может, его. Ласточкина, а
может,  кого-то  другого.  Важно,  что  прорвалось.  Он  отдернул   руки  от
раскаленных, казалось, клавиш, тупо, недоумевая, уставился в пустой пюпитр.
     Почти год  ночные разгулы за роялем оставались его тайной. Ни домашние,
ни приятели не догадывались ни  о чем. Нотные листы,  исписанные каракулями,
он  надежно прятал, отправляясь на службу  в  театр,  где  шли спектакли без
всякого   музыкального   сопровождения   и   никто   не   нуждался   в   его
профессиональной  консультации.  Зарплата   скорее   напоминала  пособие  по
безработице, но относились к нему актеры славно, даже с симпатией.
     Появление Зайчихи впервые заставило действовать. Из служебного подъезда
они вышли вместе: она в  хламидном, желтом, с капюшоном пальто, он в куртке,
кепочке, закинув <i>шикарно</i> через плечо конец огненно-красного шарфа.
     Жила Зайчиха у черта на куличках. Потоптавшись возле арки многоэтажного
дома, в черном провале которой  она должна была вот-вот исчезнуть, Ласточкин
спросил:
     У вас, конечно, есть инструмент?
     Конечно, нет!- ответила Зайчиха с вызовом...

     ...Горячее  подали  тютелька в  тютельку,  когда у  клиентов  и аппетит
вполне разгорелся  и  не успели они  еще заскучать. Объяснялась с официантом
Ксана. Тут она тоже твердо  вела свою линию,  не обременяя талантливого мужа
житейской  суетой.   В   нужный   момент  незаметно  подсовывала  Ласточкину
приготовленную сумму, учтя и чаевые,  а ему лишь оставалось хозяйским жестом
протянуть  деньги  официанту.  Подобные  тактические  ходы  Ксана  ревностно
соблюдала.  Она  была  отличная  жена, отличная  мать  и  даже,  что  совсем
удивительно, с Зайчихой сумела поладить.
     - Ну так что,- поймав мысли Ласточкина, Ксана шепнула,- наверно, уже не
придет?
     - А кто ее знает...- протянул Ласточкин притворно равнодушно.
     -  Но  ты же  говорил, что после, дома  у  нас,  что-то новое  хотел ей
сыграть... Я заказала коробку эклеров.
     -  Значит,  в другой  раз! - Ласточкин  снова  почувствовал, как у него
твердеет подбородок.
     Ксана  промолчала.  Что  говорить, трудная  у  нее была  работа:  жены.
Властной, цепкой - вдвойне трудно.
     Ласточкин вспомнил. В недавнем выступлении Зайчиха ему  не понравилась.
Он по телевидению концерт смотрел. Зайчиха появилась, естественно, под шквал
аплодисментов, но первый же ее крупный план заставил Ласточкина поморщиться.
Кольнуло  унижением:  казалось, только за нее.  Нет, не имела  она права так
быстро  сдавать!  Мешки под глазами, одутловатость - он в этом увидел прежде
всего   профессиональную    безответственность.   Рассердился,   будто   она
провинилась  лично перед ним. И двигалась  Зайчиха как-то сонно, вяло, голос
определенно   начинал   тускнеть,   реакция   же   зала  была,  как  обычно,
оглушительной.  Но Ласточкина это не могло  обмануть. Он знал, зал приручить
трудно, но  коли  уж  удалось,  преданная  его  восторженность станет  почти
рефлекторной. Публике  нравится <i>узнавать</i>, и эстрадные звезды получают овации
как раз на старом своем репертуаре.  Он действует безотказно,  пока вдруг по
неясным вроде причинам затхлостью,  нафталином не пахнет. Тогда - все.  Зал,
только что слепо обожавший, равнодушно отворачивается.
     Ласточкин  в  экран уставился.  Отяжелевшая Зайчиха  скакала  по сцене,
путаясь в скользком концертном платье и длинном микрофонном шнуре - поднялся
и   выключил  телевизор.  Испугался:  Зайчиха   могла  под  конец   ввернуть
беспроигрышный  номер - "Ручеек", их общий с Ласточкиным шедевр, и при  этой
мысли его затошнило от затхлого, прогорклого запаха.
     ... Разговор  за столом шел  бессвязный.  Все пили,  и  Ласточкин тоже.
Алкоголь     на    него     действовал    своеобразно.    Другие    делались
разухабисто-болтливее,  а у него  все  мысли,  желания  сосредоточивались на
одном:  встать  и  подойти  к роялю.  Томился,  пока  потребность  такая  не
овладевала им целиком, и о чем говорилось, что делалось вокруг, он тогда уже
не видел.
     Порожек эстрады  был  низкий.  С неясной  улыбкой Ласточкин двинулся  к
оркестровой   группе.   Музыканты,   натренированные  на  блажь  подвыпивших
посетителей, посторонились,  пропуская его к  электрооргану.  Плюхнувшись на
низкий  табурет,  Ласточкин  сгреб щепотью  несколько  аккордов,  стаккатная
россыпь  импровизации  прокатилась  грохотом  по  клавиатуре  и  оборвалась.
Ласточкин замер за инструментом, что-то сосредоточенно обдумывая. Выпрямилcя
и начал снова. Простое, что следовало  всем узнать,  но не  узнали, а только
подивились нездешности  незатейливого  мотива. Как  будто бы беззаботного  и
щемящего своей объемной, всеохватной печалью. Оркестр молчал, не смея такому
подыгрывать.  На  укороченной  клавиатуре  электроорганчика Моцарт  оказался
стеснен,  но  все  же кое-как уместился.  Достаточно,  чтобы  присутствующих
смутить. Только зачем Ласточкин это затеял?
     А  он  продолжал, про  себя  ухмыляясь. Тугие  клавиши,  плотное облако
обертонов,  чересчур жирное,  вязкое для  исполнения Моцарта,  но таков  был
здешний  инструмент, рассчитанный  для иного репертуара,  где любая глупость
хотела  показаться значительной. Преодолевая  препятствия, Ласточкин все еще
надеялся  удержать  в себе  блаженство  отрыва,  очищения  одиночеством, но,
вероятно,  чересчур много он вкладывал упрямства, чтобы наслаждение свое  не
отравить.  Стук  приборов,  шепоток,  смешки  -  он  резко  смахнул  руки  с
клавиатуры.  Поднялся  и  преувеличенно твердо  направился к своему столику.
Инстинктивный взгляд из-  под коротких белесых ресниц в сторону,  где сидела
компания  Светова:  там уже  не было  никого. Наступил  час закрытия.  Ксана
наклонилась к нему:
     Ты немножко перепил, милый?

     А собственно, почему он оскорбился? И разве следовало стыдиться, что он
лабухом пребывал какое-то время? Кстати, время хорошее, веселое, когда все и
начиналось.  Кухня  в  том  ресторанчике  на  окраине  была  дрянной,  да  и
посетители заказы делали скорее для формы, иначе ведь  не пускали, не давали
сидеть. И слушать.
     Пластиковые  столики,  легконогие стулья, стена в облицовке  из пестрых
сланцев,  верхний  свет  отсутствовал,  молоденькие,  подчеркнуто корректные
официанты - риск и энтузиазм во всем. Почти подполье. И в переносном смысле,
и  в  прямом. Помещалось то заведение  действительно в полуподвале,  куда  с
улицы вели двенадцать  ступеней,  слякотных либо  заледенелых.  В  крохотном
гардеробе мало  места,  посетители там и не  раздевались,  входили в  зал  в
пальто. Зябко и накурено. В меню так называемые фирменные блюда - нечто, что
брать  приходилось,  но  не  хотелось  есть.  Скудно  и  в  плане  напитков:
сладковатые разбавленные  коктейли.  Сидели  по двое,  по трое,  в полутьме,
ожидая. Кстати,  туда было трудно попасть.  Когда успех, молодость, бедность
идут рука об руку, это пока всех устраивает. Впоследствии бывает сложнее.
     Шурик  Орлов в  ту пору  свихнулся  на  светомузыке,  не  подозревая  о
некоторых  догадках  в данной области  композитора Скрябина.  Осю Крутикова,
точно бесноватого, сводило судорогами в ритмах рока. Впрочем, все они  тогда
существовали   как   одержимые.  Но  коллективная  такая  одержимость  могла
закончиться вместе с их юностью.
     Крутиков,  спустя  время, устроился работать  в  солидный кабак, где из
ежевечерних  подношений у оркестрантов  складывалась зарплата  академика,  а
день  оказывался  абсолютно  свободным.  Только  вот  жена  от  Оси ушла, не
выдержав такого  режима. А Шура Орлов  диссертацию защитил, стал доцентом на
кафедре химической физики. Ресторанчик же их знаменитый, и до того уже начав
хиреть,  переоборудовался в обычное дневное  кафе, а  после  и вовсе забыв о
былом, обзавелся бурой вывеской с надписью "Полуфабрикаты".
     И все же то была колыбель. Ласточкин с Зайчихой там вынянчились.
     Отнестись  же серьезней к своему  будущему их надоумил Эмма. Он  первый
обронил  фразу:  "Самодеятельность..."  Ласточкин пренебрежительно  хмыкнул:
самодеятельность,  при  чем  тут они?!  Он  почти,  можно  сказать,  студент
консерватории,  прошедший адскую школу подмастерья, да и Зайчиха, как-никак,
имела актерский диплом. Но  Эмма продолжил: "Малая сцена..."  Это показалось
уже заманчивей, и даже не без изыска.
     Внешностью  Эмма обладал не  самой  привлекательной. Низенький, щуплый,
заметно  кривоногий,  с  большим,  вытянутым  лицом  карлика,  чье печальное
выражение  дополнял голос, высокий,  пронзительный. Женским именем  прозвала
его  жена,  с которой  он  давно  развелся,  а  прозвище  осталось.  "Эмилий
Антонович" - так к нему только в сугубо официальных учреждениях  обращались,
где Эмма, к слову, не любил бывать.
     Но  вот  способность убеждать,  настоять на своем,  безусловно, у  Эммы
имелась.  Раз  двадцать  на  разные  лады он  повторил: "Ребята,  вы  только
подумайте..."  И  Ласточкин  c   Зайчихой,  поначалу  усмехаясь,  протестуя,
неожиданно для  самих  себя  согласились.  В  самом деле,  то,  что Эмма  им
предлагал,  могло   оказаться   и   разумным:   влиться   в   состав   клуба
самодеятельности  при Дворце культуры крупного процветающего предприятия,  в
котором Эмма уже год занимал штатную должность художественного руководителя.
     На оригинальные идеи Эмма был очень плодовит, и  вместе с тем будто рок
какой-  то  его  преследовал:  никогда  ничего  не  удавалось  ему  добиться
самостоятельно.  Все пробовал, и  все вроде неплохо получалось -  режиссура,
актерство, писание  небольших  одноактных пьес. Но он нуждался в напарниках,
искал их,  находил:  напарники пробивались,  а  Эмма застревал все у той  же
черты симпатичных поделок,  кое-что  из которых другие  успешно использовали
как   детали.  Но  он  не  мог  завопить:  воровство!   Сам  существовал  на
впрыскиваниях чужой крови,  чужой мысли и без  такого  допинга обходиться не
мог.  Особенно удачные соединения получались у  него с великими покойниками,
они   и  качество  обеспечивали,   и  оказывались  куда  покладистее  других
соавторов.  Но,   что  там   ни  говори,   в   артистическом   темпераменте,
подвижничестве, с которыми он отстаивал отчасти свои, отчасти чужие, но, как
правило, интересные замыслы, Эмме отказать было нельзя.
     И уж соблазнять Эмма  умел действительно  профессионально, не щадя сил.
Ласточкин с  Зайчихой глядели завороженно,  как  птенчики,  пока Эмма, сияя,
гримасничая,  весь  вибрируя,  обрисовывал  им  перспективы:  зал,  огромный
концертный, великолепную установку, другие сценические приспособления, коими
богатое прибыльное предприятие снабдило свой, недавно воздвигнутый Дворец.
     Спустя неделю Ласточкин и Зайчиха уже репетировали на клубной сцене при
полном парадном  освещении, среди  царственной  роскоши,  обилии  пурпурного
плюша,  мраморной  крошки, полированного дерева,  а Эмма наблюдал за ними из
пустого  зрительного зала,  скрючившись на  откидном стуле, маленький, будто
потерянный, в зябкой позе, прижав к подбородку кулак.
     Репертуар.  Это  слово обнаружило новые особые оттенки. Тут требовались
скрупулезность, дипломатичность, такт, опыт и еще нечто,  в чем Ласточкин  с
Зайчихой пока не  поднаторели. Эмма пытался им разъяснить и буксовал,  искал
подходящие  выражения,  чтобы и деликатно вышло, и  строго.  "Надо учитывать
аудиторию!" - то ли на них, то ли  на себя он сердился. Внять ему следовало.
Уж он-  то успел набить на этом  самом  репертуаре шишек,  когда,  например,
проповедовал,  еще  будучи  студентом,  драматургию  экзистенциалистического
направления.   "Эк-зис-тен-ци-ализм",  -   произносил  теперь   с   усилием,
тщательно, будто прожевывая кислый зеленый крыжовник.
     Но  Ласточкин  с Зайчихой  ребячливо фыркали, отмахивались:  "Да ладно!
Тебе  самому, скажи, нравится? Нам,  - расплывались в  счастливых улыбках, -
тоже!" И,  глядя в  сконфуженное Эммино  лицо, злорадно торжествовали.  Вели
себя, словом, как балованные дети,  а  Эмма  как  заботливый отец. Между тем
всех троих очень скоро ожидала катастрофа. Местного, правда, значения.
     Номер их  завернули.  Упредив реакцию публики, при  пустом зале, зато в
присутствии нескольких значительных  лиц. После разноса Ласточкин думал: все
же  серьезная музыка  под более  надежным  прикрытием, там больше позволено,
потому  что неспециалисты туда не лезут, опасаясь опростоволоситься.  А  тут
все  судят безапелляционно. Песня -  для всех. А кто  эти "все"? Значит, без
подлаживания  не обойтись.  А  после,  уступишь  еще  чуть-чуть,  и  станешь
угодливо  ползти на пузе. Где же тогда упрямство  сладостное, бодрая злость,
предвкушение неизведанного, с  которым только и стоит  подходить к роялю? Но
самое гадкое, что как ни спорь, а ничего  не докажешь.  Да и обидно:  ждали,
признаться, восхищения, похвалы. Надо, конечно, изображать стойкость,  а все
же  трусливое  подозрение закрадывается:  а  вдруг они  правы,  эти невежды,
чурбаки?
     Погодка   в  тот  вечер   выдалась   соответствующая,   специально  для
неудачников,  бредущих  в промозглом, сером,  гриппозном  начале  октября. У
Зайчихи откровенно стучали зубы: возможно, так она  маскировала подступающий
плач. Эмма шаркал ногами по-стариковски. А Ласточкин  чувствовал, что у него
настолько  занемела  нижняя  челюсть,  что  он  просто  не  в состоянии  рта
раскрыть. И все же раскрыл. "Значит, - выдавил полузадушенно, - что-то у нас
получилось  стоящее, если  так нас  огрели. Значит,  мы  молодцы, а?" Эмма с
Зайчихой с сожалением, сердобольно на него поглядели.


     Из ресторана возвращались в такси. Ксана не допускала, чтобы Ласточкин,
хотя бы  чуть выпив, садился за  руль. На  сей же раз она полагала,  что  он
перебрал,  и  потому  держалась  с  особой   любовной  предупредительностью.
Ласточкин капризничал. Он бывал невыносим  по  пустякам,  но в ответственные
моменты, как правило,  обнаруживал покорность и соглашался с тем, что решала
Ксана. И жили  они в том  доме, в том районе, какие Ксана выбрала,  сплетя и
раскинув  хитроумнейшую  сеть квартирных обменов,  со столькими участниками,
что  любой  другой  запутался бы  при  одном их перечислении. В  результате,
прежде  чем  въехать, из  облюбованной  Ксаной квартиры  было  вывезено  три
грузовика  изломанной   штукатурки,  щебня,  одна  стена   сдвинута,  другая
ликвидирована,  из кухни  образовалась ванная, из ванной с  куском  передней
иное нечто, и только спустя полгода Ласточкин явился к порогу своего  жилища
и узрел тьму нераспакованных картонных ящиков.
     Теперь, слава богу, обжились. Ксана,  нашарив в  передней  выключатель,
каждый раз тихонько  вздыхала и жмурилась от удовольствия: плоды собственной
оборотистости  вызывали у  нее непроходящее горделивое  чувство. А Ласточкин
все  еще немного стеснялся.  В первый раз, ошарашенный,  так и брякнул: а не
чересчур ли?.. Ксана тогда его пристыдила: "К нам же люди будут приходить".-
"Вот именно",- обронил Ласточкин глухо.
     Потом притерпелся: к дубовым панелям, багетам,  бронзе, люстрам, вазам,
статуэткам, сервизам. Как только Ксана сумела так быстро все это насобирать?
Прибавились еще туристские яркие безделушки, явной заграничностью искупающие
свою дешевизну.  Ласточкин  искренне одну одобрял  - гнутую, распяленную, из
многоцветного стекла фигурку клоуна: Венеция вспоминалась.
     В  Венеции ощутить себя счастливым  - не фокус. Поэтому Ласточкин  и не
делился впечатлениями,  но  пьяно-пряный,  парно-солоноватый дух  остался на
губах, и  голова  кружилась.  Кому- то другому было  неловко  описывать: про
Венецию все все знали, пусть и не бывая там. Это следовало удерживать лишь в
себе  - бессонные ночи, розовые фонари  Сан-Марко, скученные,  мшисто-серые,
похожие  на  осиные   гнезда   купола  пятиглавого   собора,  мост  Вздохов,
напоминающий карету  без колес,  ощущение в  ступнях,  исходивших запутанные
клубки  улочек,  зажатых в сырых,  осклизлых стенах.  И  разноцветные  флаги
сохнувшего белья, развешанного будто специально, как деталь кинематографа. И
толчковые всплески плотно-коричневой воды за  бортом сливающейся  с  ней  по
тону плавно-неуклюжей, медлительной и увертливой гондолы.
     И самый дрянной номер в самой дрянной гостинице,  с олеографией Мадонны
над  кроватью,  люстрочкой муранового стекла,  свисающей с щербатого потолка
пестрой  связкой  засахаренных  фруктов. И  все  вокруг казалось  создано из
плутовства, надувательства, которым очень хотелось поддаться.
     Фигурка  клоуна стояла  на рояле. Время от времени Ласточкин  брал ее в
руки,  утешаясь  прикосновением к искристо-многоцветному  стеклу. Почти  все
свой командировочные он истратил тогда на кофе каппучино, светлое, пенистое.
Сидел   на  улице  за  крохотным  столиком,  лицом  к  толпе,   наслаждаясь,
погружаясь... А  вечером  в номере вскрывал  банку  мясных консервов: пустые
банки  все  члены  их  группы  из  гостиницы  уносили  и по  пути где-нибудь
выбрасывали,  дабы достоинство  не ронять. Это  была  первая  поездка,  куда
Ласточкина  направили как уже признанного популярного композитора-песенника.
Прошло много лет,  но постоянно хотелось вставить в разговоре: когда я был в
Венеции...
     Ксана  расплатилась с таксистом, изменяя обычным правилам: Ласточкин по
дороге уснул. В подъезде  дремала консьержка,  но  бодро  вскинулась,  когда
жильцы  вошли в лифт. "Свои, свои, Марья Степановна", -  успокоила ее Ксана,
проталкивая в кабину мужа.
     Лифт  с  зеркалом,  как   и  присутствие  консьержки,  как  и  подъезд,
украшенный  чахлой пальмой  в  горшке,  как  и  район,  тип, категория  дома
соответствовали тому уровню, все оттенки которого Ксана изучила и к которому
стремилась, крепко держа за руку своего Ласточкина.
     Стремились многие, но Ксану отличала особенная бесстыдная решимость, ею
самой  определяемая как прямодушие.  Она откровенно заявляла, что терпеть не
может  неудачников,  что они  ей скучны,  вне зависимости от  обстоятельств,
свойств характеров. Категорически осуждала и тех, кто по каким-либо причинам
оказывался смешон. Смешными, то есть жалкими, в ее глазах бывали оставленные
жены  или мужья. Так же смешно получалось  не  выдвинуться в  начальники, не
выделиться  в своей области,  остаться в тени- подобный  промах, с  Ксаниной
точки зрения, ничем не искупался.
     Общаться же следовало лишь с теми, кто выдвинулся. Тогда уже можно было
вникать, выказывать собственное оригинальное мнение. К примеру: "Знаете, Пал
Палыч  хотя  и  член-корр,  а  полный  тюфяк, в  институте  с  ним  никто не
считается. А Горская на сцене леди Макбет изображает, а в личной своей жизни
- курица". Словом, судила об окружающих Ксана хлестко, что  не мешало ничуть
ее   общительности,   жажде   обзаводиться   все   новыми   знакомствами,  с
удовольствием  отмечая,  как  вскипает  от  наплыва  гостей  их   просторная
квартира.
     Сомнения в своей  правоте Ксану, казалось, никогда  не посещали.  И она
чувствовала себя, по-видимому, настолько сильной, чтобы нападать даже тогда,
когда естественнее обороняться.
     В  каждом  слове,  каждом  жесте Ксана  заявляла  себя победительницей.
Поначалу это удивляло, потом отталкивало, а  потом  с нею соглашались,  если
только  рядом удерживались.  Определенные чары в ней присутствовали.  Чем-то
она опаивала, дурным и вязким, от чего  у некоторых голова  наутро болела, а
другие пристращались, привыкали: Ксана умела и любила властвовать.
     Ей удавалось даже внушить иное, контрастное первоначальному впечатление
о  своей внешности. Стройные, хрупкие женщины  в  ее  присутствии  никли,  в
буквальном  смысле  заслоненные  Ксаниной  дородностью. Ксана  не  только не
старалась скрыть  свою  полноту, а будто нарочно  с  вызовом ее подчеркивала
облегающими  кричащими  туалетами.  И такой  метод оказывался успешным. Она,
случалось,   нравилась,  точнее  подчиняла,  а  может,   и   запугивала.  Ее
кокетливость бывала  зловещей,  но  иных притягивала,  вовлекала.  Тут  тоже
обнаруживалась  Ксанина  "прямота". Она  откровенно  о том  заявляла,  о чем
другие из робости, из чувства приличия позволяли себе лишь намекать. Правда,
все  это  были  шалости  преданной  любящей   жены.   Ксана,  вероятно,  так
представляла себе  раскованный  светский стиль. В окружении, где  образцовым
воспитанием   мало  кто   отличался,   Ксанина   манера  расценивалась   как
броско-декоративная.
     Во всяком случае, незамеченной Ксана  не оставалась. Такого позора  она
бы и не снесла. Ее темперамент жаждал  выхода, и она со всей старательностью
разнообразила свое существование в качестве жены известного мужа.
     Вход шли и  интриги, сплетни, во-первых, чтобы себя занять, во- вторых,
ради общей  семейной  популярности.  Трудилась, правда,  Ксана в  расчете на
определенный круг, воображая конкретные лица, их реакцию; а дальше - тьма. В
этой "тьме"  имя плодовитого  песенного композитора обращалось  уже  в слабо
тлеющую  точку, а то и вовсе пропадало как несуществующее. Но если  возможно
усомниться  в  способностях, признании, степени известности, то существует и
кое- что осязаемое, зримое, материальное, что, в случае чего,  предъявляется
как веский аргумент. Квартира, машина, одежда, украшения в восприятии  Ксаны
были не только вещами, но и  доказательствами успеха, таланта  ее мужа.  Вот
почему она  всегда  старалась соответствовать высокому  уровню,  подыскивала
тщательно  престижный район,  отличную квартиру - нуждалась  в твердой линии
обороны, куда бы  не могли  проникнуть ни чужие,  ни ее собственные сомнения
относительно положения, влияния,  творческой состоятельности  ее мужа.  Да и
самому  Ласточкину,  впрочем,  квадратные метры  их  жилой  площади  вселяли
большую уверенность в себе.
     ...  Пока  поднимались   на  восьмой  этаж,  Ксана  расстегнула  пышную
длинноворсовую  шубу,  в которой  она  выглядела  устрашающе  монументально,
достала  ключи  из сумочки.  Ласточкин, пыхтя,  привалился  к стенке кабины.
Напивался он крайне редко, так что Ксана, можно сказать, была удивлена.
     Справившись с замками,  Ксана  подтолкнула  мужа  в переднюю.  Со  стен
запрыгали аршинные буквы, то распадаясь, то складываясь в фамилию ЛАСТОЧКИН.
Это тоже была Ксанина затея - обклеить прихожую  афишами, быстро желтеющими,
так  как  печатались  они  на  паршивой  бумаге.  Ласточкин  неверной  рукой
потянулся и  сорвал одну, державшуюся на  клейкой ленте. Ксана обернулась  с
шубой в руках.
     - В чем дело? - раздельно произнесла. Ее снисходительность имела все же
пределы.
     Ласточкин  в  дубленке,  ондатровой  шапке  прошел в гостиную - она  же
кабинет, где стояли гарнитур "Эдвард",  бархатные лоснящиеся диван и кресла,
телевизор  с  приставкой видео,  а хвостом в угол загнали рояль.  Все тот же
"Ибах", в поголовной новизне единственный свидетель прошлого. Правда, с него
сняли серо-дерюжную попону.  Ксана  говорила, что вкрапления старины  хорошо
смотрятся в  современном интерьере. Последнее ее приобретение оставалось еще
не приспособленным, без места: мраморная с барельефом каминная доска. Теперь
очередь за часами, обязательно бронзовыми, фигурными.
     Ласточкин  плюхнулся с  размаху в  кресло.  Ондатровая шапка  сползла к
бровям,  подбородок вперед выдвинулся:  вид  малоинтеллигентный.  Ксана,  не
выпуская пышноворсовой  шубы, вошла следом,  встала напротив.  Вгляделась  с
осуждающим интересом.
     - В чем дело? - повторила еще раз. Ласточкин молчал. За годы совместной
жизни у них  чаще возникали причины для торжества, чем для взаимных упреков,
и Ксана сейчас недоумевала.
     - Хочешь чаю? - спросила.
     Ласточкин отмалчивался. Ксана  вышла в  кухню,  заставленную коллекцией
пылящихся  самоваров,  пестрых  базарных  поделок,  накупленных  в  пору  их
модности. Зажгла конфорку, собираясь  поставить чайник,  и замерла, наблюдая
синее рваное пламя...
     Это был подлый алчный мир,  артистическое их окружение. Все  занозисты,
вздрючены,  каждый мнит  из  себя  нечто,  и  доверять нельзя  никому.  Лишь
видимость  понимания, поддержки, а  вокруг  клыки  и  когти. Узкое братство,
кучечками, а вокруг толпы головорезов.  Затейливые сладкие речи и мгновенный
предательский  выпад.  Она-то,  Ксана,  навидалась.  Созывая   на   концерты
Ласточкина    знакомых,    хвалилась   их   численностью,    сознавая,   что
недоброжелательство    и    зависть   клокочут   под   шелковистой   шкуркой
комплиментщиков. И только очевидный успех, только сила способны  смирить  их
кровожадность.  В радостную опьяненность победой всегда  просачивалась такая
отрава.
     Но  ладно,  это  еще  можно  преодолеть  в  паре  с  крепким, удачливым
спутником.  Но  на  него-то можно положиться? Полностью? Никогда!  Шкодливый
мир,  взбаламученный постоянными изменами, разладами. Причем пострадавший не
найдет  поддержки.  Скорее  оправдают согрешившего -  так  поступала  и сама
Ксана. В себе  не находила и от других не  ждала иного взгляда, отношения. И
ведь кому  признаться, сколько опасностей  таит  <i>благополучная</i>  жизнь? Самый
гнетущий тогда сопровождает страх: чтобы <i>ничего не менялось.</i>
     Поставила  на поднос  тарелки,  чашки,  вошла  в  гостиную  -  кабинет.
Ласточкин по- прежнему в кресле пребывал, в той же мрачности.
     - Ты не проголодался? - приближаясь грузно, прощебетала Ксана.
     Не  дождавшись ответа,  составила закуски, чайник, блюдо с эклерами (да
все,  вероятно,  из-за  Зайчихи,  так  и  не   пришла!)  на  низкий  столик.
Провалилась в  кресле  напротив.  Сделала лакомый  бутерброд, семга и ломтик
лимона, протянула.  Ласточкин  принял и начал  мерно жевать.  Отхлебнул чай.
Ксана   почувствовала,  как  изнутри  отпускает,  освобождаются  тиски.   Ей
нравилось,  когда  они  ели,  муж  и  сын.  Стабилизация  наступала,  крепла
уверенность.  Хотя  несла  свою  полноту Ксана с  вызывающей  горделивостью,
втайне ей хотелось похудеть. Но не получалось, и  она выбрала другой  путь -
Ласточкина  раскармливала. Должны  они  были  соответствовать друг  другу, и
чтобы это бросалось в глаза: да, мы - <i>такие</i>! Позиция, образ, стиль.
     А  Ласточкин  жевал, и ярость  в  его глазах  постепенно  блекла. Ксана
влюбленно наблюдала за ним:
     - Знаешь, чем я в тебе  восхищаюсь и что сразу отметила: ты все делаешь
с аппетитом, и в  этом  тоже  сказывается твой  талант. Только  аппетита  не
утрать, тогда тебя ждет большое будущее. Подлить еще чаю?
     Ласточкин  дернул головой невразумительно, то  ли "да", то ли "нет".  И
хмыкнул, может, пренебрежительно, а может, удовлетворенно.


     ...  Ему  снилось, что рот у  него,  залеплен пластырем, больно  рвущим
губы,  дышать только  носом трудно,  а он еще пытается петь. Мелодия бьется,
просится  наружу, надо  бы встать, записать  поскорее,  но ноги тоже  чем-то
опутаны. Совсем простое,  короткое, из пяти тактов, но там,  как в зародыше,
новое, небывалое что-то. Небывалое, по крайней мере, у него, с ним. "Вот как
надо", - с предельной  ясностью до него  доходит. Проговорено об одном, всем
понятном, доступном, но нити, щупальца в  толщу уходят,  и там - бездонность
догадок,  версий,  то  ли  пережитое,  то  ли подсказанное  неизвестно  кем.
Щемящее, зыбкое  ощущение  узнавания. Пронзительно:  вот  оно! Как у Шопена,
бывало,   в   этюдах   сплеталось:   вокруг   да   около,   сплошные   будто
недоговоренности, а  на  самом-то деле -  все об одном, одной болью из одной
раны. Гордое щепетильное одиночество.
     Вздох, спазм - оттого что трудно дышать? Или мелодия в учащенном пульсе
надломилась паузой? Нет текста. Слава богу, текста нет. Хорошенькая задачка-
слова перемалывать  до  полной  неузнаваемости,  раскатывать гласные,  точно
отскочившие от  телеги  колеса, в шепоте изжевывать половину фраз, а  другую
половину неожиданно  высвечивать сполохом ударных. Под чьей ответственностью
находится смысл в современном песенном жанре, неясно.  Во всяком случае, это
не забота исполнителя, и слушатели так и воспринимают.
     - Ненавижу текст,- прохрипел полузадушенно Ласточкин.
     - В чем дело? - четко, раздраженно произнесла Ксана. - Что происходит в
конце концов?
     Ласточкин уткнулся  лицом  в подушку. Индийский вышитый  гарнитур. "Без
переплаты двадцать пять рублей!" - счастливо оповестила тогда Ксана.  Теперь
она присела на постели, ждала. Ласточкин лежал поверженный.
     - У меня ничего  не получается, - проныл  жалобно.  - Одна пошлятина. И
такое ощущение,  что я  всех обманывал и  скоро,  очень  скоро  разоблачение
наступит.
     - Дурачок, - Ксана дробно рассмеялась. - Выпил и  впал в самоистязание.
Впрочем, это  ведь обычно  для творческих натур. Захвалили тебя,  дорогой, и
вот сам  проблемы ищешь.  Я-то думала...-  она  не  договорила,  укладываясь
поудобнее на бок.
     Ласточкин вынужденно зевнул: действительно, третий час ночи. Но забылся
только к  утру и во сне  чувствовал,  как наваливается на него Ксана  жаркой
грудью.


     Смешно сказать, но толчком к его раскисшему состоянию оказалась встреча
с Морковкиной. Господи боже мой, он уже лет  двадцать вообще о существовании
ее не вспоминал. Ну да, со школы. Но узнал тут же по все  той  же немыслимой
несуразности,  которой она всегда будто нарочно добивалась.  Одна  походочка
чего  стоила,  нервно-вертлявая,  с подскоками, так что хотелось невольно ее
обойти, на всякий случай, как бы чего не вышло...
     Он  и  отступил инстинктивно,  пропуская  вперед эту женщину, но  вдруг
увидел вполоборота  серый, скошенный,  испуганно скользнувший  взгляд, брови
выщипанные,  подбородок, вздернутый с вызывающей  заносчивостью. И  какая-то
дурацкая  вязаная шаль, накинутая поверх кроличьего  старого жакета, красные
на платформе  сапоги - всегдашняя ее претенциозная безвкусица. Он скривился,
но не смог не окликнуть, скорее по обязанности:
     - Эй, Морковкина!
     Она обернулась, будто ее шарахнули, озираясь подозрительно. Уставилась,
пока Ласточкин по узкому тротуару шел к ней.
     - Ты-ы?!- выдохнула.-  Быть не  может...- глаза у  нее сделались совсем
круглыми. Ласточкин тихо, сам не зная, чему так радуется, засмеялся.
     Он шел по делу. Только по делу он теперь и ходил. Либо ездил в  машине.
Либо в  поезде, на самолете мчался куда-то. С конкретной целью. А как иначе?
Иначе нельзя, если  хочешь чего-то добиться, достичь. Он сам в себе ценил, и
другие  в нем  ценили обязательность, энергичность. Это тоже стало  приметой
стиля:  никакой  уклончивости,  двойственности. Определенная  задача, четкое
исполнение: об этом - только так. Когда ему поручали музыкальное  оформление
гала-представлений,  он, с легкостью тренированного спортсмена, без малейшей
сшибки в дыхании, как насосом накачивал бравурно- бурливыми ритмами номер за
номером, и массовый, и сольный. Зарождение, развитие  музыкального материала
происходило в  таких  случаях как у  простейших, у инфузории-туфельки, путем
деления.  Возможно, кому-то представлялось:  валовой метод. Мол,  подумаешь!
Был бы  досуг, и я  бы эдакое  сотворил.  Но  Ласточкин,  чтобы ни говорили,
ощущал безусловный азарт, наматывая рулон за рулоном километры нотной ткани,
и это складчатое грубое изобилие тоже по-своему радовало его.
     И  вот он шел по  делу  и  столкнулся с Морковкиной. Под  его взглядом,
вполне доброжелательным, она поежилась, стараясь изобразить улыбку:
     - А ты растолстел!
     Ну что  с  нее  взять?  Осталась,  какая  была.  Разве можно  на  такую
обижаться? Тем более Ласточкину, тем более сейчас.
     - Зато ты по-прежнему стройная, - сказал, как сумел, добродушней.
     - В общем- да!- признала она  охотно. - И вроде помногу ем, а все точно
куда-то  проваливается. - Какой-то прохожий в этот момент  задел ее,  и она,
шипя, вскинулась: - Черт... мчатся, как сумасшедшие! - Но сразу успокоилась,
прищурилась не без  кокетства.-  А, знаешь,  если  присмотреться,  тебе  эта
мордастость даже идет. - Фыркнула:- Ой, Ласточкин! Ну и встреча!
     Шли рядом. Ласточкин, начиная вскипать,  подумал, что быстро отвязаться
от Морковкиной у него не  получится. Либо сразу надо рвануть, сославшись  на
срочные  дела. Но почему-то медлил. Морковкина поспешно семенила, заглядывая
на ходу ему в лицо, от ее суматошности он внутренне морщился, а вместе с тем
не  решался  оторваться:  он  не  только  сразу  ее  узнал, но  сразу  понял
теперешнее  ее  положение. Неверно,  будто  неудачник воспринимается таковым
лишь  тогда,  когда   известны   факты  о   его  невезении.  Нет,  неудачник
распознается  сразу.  По  запаху.  По  смиренной  боязливости  взгляда.   По
агрессивности  манер.  По  вздрагивающей  обиженно  нижней губе.  По  эдакой
деланной независимости. Искусственной сдержанности. Нарочитой  оживленности.
То есть никаких примет нет, просто это мгновенно учуиваешь и не ошибаешься.
     Морковкина говорила без умолку, ни о чем. Ни одного  разумного вопроса,
выказывающего  какую-либо   ее  заинтересованность  судьбой  Ласточкина,  ее
осведомленность о его нынешнем положении, деятельности. Держалась так, точно
они расстались вчера, и какие тут могли произойти события?
     Кудахтала  о  гастролях  знаменитого  дирижера,   мимо  афиши  концерта
которого они прошли, о погоде, мол, слякоть, и соль портит обувь, об очереди
в овощной магазин, верно, бананы завезли. У Ласточкина уже  сводило челюсть,
он усмехался, еле преодолевая себя.
     - Ну, а что ты сама-то теперь делаешь? - спросил, сбив ее щебетания.
     - Как что? - она искренне удивилась.- Играю! - даже замедлила шаги.
     - Где и что именно?- продолжил он, не церемонясь.
     - Играю... Ну и дома, конечно. И в школе, где преподаю.
     - А-а!- он протянул. - Ясно.
     - А что ты думал?- она нервозно хихикнула.- Не все же стали лауреатами.
А ты... - слегка замялась, - работаешь где?
     В свою очередь он чуть не поперхнулся. .
     - Морковкина! - под  иронично-строгой интонацией  он  постарался скрыть
досаду. -  Ты  телевизор,  радио  включаешь  иногда?  Слушаешь  выступления,
концерты?  Эстрадные, я  имею в виду. Есть, знаешь, такой  жанр, популярный,
легкий, по определению некоторых. Вот в этом жанре я и работаю, не знала?
     - Не-ет,- она протянула озадаченно.
     - Ну вот, послушай...- презирая  себя, он  напел без слов начало своего
"Ручейка",  известного,  как  ему  представлялось,  настолько,  что  мелодия
звучала уже как девиз.
     -  Да,  вспоминаю...- Морковкина проговорила задумчиво.- Это,  кажется,
Зайцева поет.
     -  Вот!  -  поторопился  подытожить  Ласточкин.-  Не так уж ты, значит,
оторвалась. Вспомнила и про Зайцеву. Весьма польщен,- он слегка поклонился.
     - Да...- Морковкина повторила пропетые им несколько  тактов.-  Довольно
симпатично и  очень,  очень напоминает первую тему  второй  части  Четвертой
симфонии Брамса, так ведь?- пристально глядя  на Ласточкина, тоненько, чисто
вывела начало Брамса.
     От неожиданности  он не нашелся что  ответить. Он в самом деле не знал!
Забыл... Но она-то! К чему в глаза тыкать? Странно, грубо...
     -  Ты расстроился?- она заботливо к  нему  наклонилась.- Я  думала,  ты
сознательно. А  так - тоже бывает. Сам знаешь, все друг у друга  воруют -  и
очень даже достойные, и даже кое-кто из великих. Не в  том ведь дело. Смотря
кто брал, у кого и  с  какой надобностью.  Одни  чужое возвеличивают, другие
принижают. Как Малер говорил: материал не нов, расположение материала новое.
Ну ладно, что ты в самом деле. Я ведь так, пошутила...
     - Ничего себе шуточки,- пробурчал он, отдуваясь.
     - Ты что, серьезно? Ты так серьезно к этому относишься?
     - К чему "этому"?
     Ну вот... что по телевидению, по радио...
     Он развернулся к ней всем корпусом:
     - Радио, телевидение - это миллионная аудитория. Притворяешься, что ли,
что не понимаешь?
     -  Я понимаю!- она  сказала  на  выдохе.- Многие  слушают.  У многих не
развит вкус. И  вместо того  чтобы  воспитывать, подлаживаются  и еще больше
портят. Не хотят, верно, рисковать...
     - Вот ты бы и занялась,- он хмыкнул.
     -  Да  нет, при чем тут  я? Ты послушай!- Он усмехнулся ее  горячности,
теперь она внимания  его  добивалась,  а  он выжидал.  - Почему, правда, так
получается?  Ведь в общем-то  каждому человеку присуще чутье на хорошее и на
дурное.  В  искусстве  тоже.  Если  бы  надо  было вникнуть  самостоятельно,
уверена,  что разобрались бы.  Но то ли из  лени, то  ли  по  чьему-то злому
умыслу...- она  вздохнула.- Ну скажи,  зачем такое количество второсортного?
То  есть  зачем  в  первую очередь  второсортное  скармливать,  а  настоящее
оставлять как  бы про  запас? Таков  спрос? Нет, у  меня,  во всяком случае,
ощущение, что второсортное нарочно  поощряется, не знаю вот  только, с какой
целью. Оно  выгоднее, легче  ему пробиваться, не замечал?  Всегда  так было?
Возможно... Но  теперь иные  во всем  масштабы,  и  со  второсортным  тоже -
глобальные.
     -  Ишь ты, сколько  наблюдений.  Прямо специалист по вопросам  массовой
культуры.
     -  Не  отшучивайся.  Я  ведь  с  тобой  откровенно,  поскольку  ты, как
оказалось, имеешь отношение... И музыку любишь, способности у тебя. Я помню,
как ты играл в школе. Шопена в особенности.
     - Спасибо, хоть поощрила.
     - Ну  зачем... Зачем мы вообще  с тобой так? Я ведь  обрадовалась, тебя
увидев...
     Я тоже,- примирительно сказал он.- Но тебя  темперамент захлестнул, как
и раньше бывало. Накинулась. А я как- то, знаешь, отвык.

     -  Прости!  -  она воскликнула и вцепилась  ему в рукав  с  неожиданной
отчаянной силой.
     Он отстранился  с внезапным стыдом за нее, за себя, заметил, что на них
оглядываются.  Представил,  как они  со стороны выглядят,  он -  и крикливо,
чудно одетая немолодая женщина. Скандал, семейная сцена?
     -  Ну  что  ж,  твоя агрессия достойна продолжения.  Давай  запиши  мой
телефон. Созвонимся, встретимся...
     -  Давай!-   она  обрадованно  заулыбалась.-   А   нечем,-   растерянно
произнесла, порывшись в сумочке.
     Он  нагнулся, вынул из портфеля блокнот, крупно  набросал номер. Обычно
носил  с собой  визитные карточки,  на  глянцевой бумаге  с изящным выпуклым
шрифтом: <i>А.В.Ласточкин,  композитор</i>, адрес, телефон,- но по какому-то наитию
решил сейчас не доставать визитку.
     Она  благодарно  приняла  листочек. Подхватив  портфель,  он  шагнул  к
переходной "зебре", но снова обернулся:
     - А ты как, замужем?- сам не зная зачем, спросил.
     Ой, что ты!- она прыснула, расплылась всеми своими морщинками, точно он
очень удачно ее рассмешил.


     Вспомнив этот эпизод на следующий день, Ласточкин аж крякнул. Завестись
от   стародевичьих  банальностей  -  ну  и  идиотство!  А  еще  разобиделся,
нахохлился, от чьих упреков? Представил увядшее лицо, обтертый жакет, сапоги
на  гигантской платформе. Ясно  как  она  живет, по урокам  бегает, киснет с
учениками-бездарями  в  какой-нибудь  районной  музыкальной  школе.  А  кто,
собственно, выбился из их выпуска? Ну Славик премию на конкурсе схватил, так
он и был самый даровитый. Теперь гастролирует. А что такое концертная жизнь?
Только  для  несведущих  может   праздником  показаться.  На  самом  деле  -
постоянное преодоление самых разнообразных неудобств. В поезде трясешься или
застреваешь   в   аэропорту,   одуревая  от   скопищ   народа,   томительной
неизвестности,  отсутствия  элементарных удобств.  Потом  гостиница,  номер,
делимый  с кем-то неизвестным, с буфетом, где в изобилии коньяк, шампанское,
а стакана кефира не достать, места же общего  пользования в  конце коридора.
Потом самое  тягостное.  Полупустой зал,  инструмент,  либо тугой  до полной
омертвелости, либо раздрызганный настолько, что с клавиатурой не сладить. Но
ты - исполнитель, во фраке, вылощенный, играешь Дебюсси.  Заканчиваешь  -  и
под   ледяной  душ  жидких  аплодисментов.   А  что?  Работа  есть   работа.
Капризничать не приходится, едешь,  куда Москонцерт, Госконцерт  посылают  и
где  вовсе не  обязательно  тебя ждут.  А  в  награду,  если  заслужил, если
достоин, - трехдневный Рим  или  Будапешт,  Берлин, которые  так  и остаются
нереальными, потому что опять же,  кроме гостиничного  номера  и концертного
зала, ты почти ничего не увидел. Удовлетворение? Ну, конечно, бывает. Должно
быть. Иначе разве вытянешь?
     Как  и  в  том  случае, если представилось трудиться на  педагогическом
поприще.  К примеру, сонату Гайдна ре мажор  разучиваешь с разными учениками
столько раз, что, если сложить время ее звучания, получатся годы. Учитель  -
это человек, который постоянно поднимается в гору и постоянно возвращается к
ее  подножию,  так  до  вершины  и не добравшись.  И  если от  младенческого
гугуканья ученика душа твоя родительская ликует,  значит, педагогика -  твое
призвание. Но бывает, хочется схватить дубину, размахнуться и...
     Ну Славик. Ну Дима Кроликов, получивший класс в консерватории, а  также
преподающий в  школе  "для вундеркиндов", которую они все закончили. Ну  еще
Нюра,  принятая в  первоклассный  симфонический  оркестр.  Несколько девочек
можно  считать  устроившимися, потому что  они удачно  повыходили  замуж.  А
остальные? Угадать бы судьбу свою раньше, и к чему тогда многолетняя бешеная
гонка,  разгул  честолюбия,   истерики,   зависть,  сопровождающие  их,  так
называемый,  ранний профессионализм? Чадолюбивые  родители  сил  не  щадили,
чтобы заранее определить будущее своих отпрысков. Ремесло-де штука надежная,
всегда, во все времена. Правда, обучение ремеслу в раннем возрасте не лишено
некоторых  недостатков, общее развитие страдает, увы. Пестуя талант, калечит
иной раз <i>просто</i> способных. Но ведь в каждом большом производстве без отходов
не обойтись. Их списывают.
     Ему,  Ласточкину,  удалось  увернуться;   провал   при  поступлении   в
консерваторию  в итоге  обернулся удачей. Иначе  его  ждала бы жалкая участь
середняка в сфере искусства, особенно исполнительского, связанная  с  такими
унижениями,  о  которых  не  ведают не блещущие  способностями представители
других   профессий.  Да   вот,   к  примеру,  Морковкина.   Болезненная   ее
экзальтированность,   затянувшаяся  невзрослость-  тоже   в  какой-то   мере
результат неудавшей ся артистической карьеры. Все ясно, поставлены все точки
над  "i", а  возбуждение,  лихорадочность  не  проходят.  И  мечты, мечты...
Вариант  маниловщины, но  еще  более жалкий, вредный,  потому  что  связан с
разочарованиями, озлобленностью.
     "Права Ксана,- Ласточкин подумал,- что сторонится неудачников.- И зачем
я  свой  телефон ей  дал?" От слабости,  неловкости и еще какого-то неясного
ощущения - виноватости, что ли?.. Она, Морковкина, в школе была хорошенькой,
что понимали  взрослые,  а сверстников  раздражала ее,  как они  определяли,
дурость. Все в ней  воспринималось манерным,  надуманным, как это,  впрочем,
случается  иной  раз  именно   с  предельно  искренними   натурами.   Ей  бы
восторженность свою слегка поунять, посдержаннее  бы  себя  вести, похитрее.
Даже   в   их  школе,   где   чудачества  скорее   уважались,  как   примета
неординарности, Морковкина считалась фигурой анекдотичной. Она витала, у нее
увлажнялись глаза, могла вдруг расплакаться для всех  неожиданно от избытка,
так сказать, чувств-с. Но эти странности в обосновании нуждались: если бы за
Морковкиной признали явный  исполнительский дар, ей  бы и не такое простили.
Но одной музыкальности для пианиста мало: пальчики, техника нужны.  Опять же
- головка. А у Морковкиной в голове - радужный туман, а сама, как  кузнечик,
хрупкая, узенькая лапка, годная лишь для домашнего музицирования.
     Она  страдала. В  ней  что-то пело,  вдохновенно пылало,  но  наружу не
просачивалось: за роялем  оказывалась застыло-робкой.  Продолжала биться как
рыба  об  лед,  надеясь, верно, кому-то  что-то  доказать? Вот-вот могли  ее
отчислить,  но  не  отчисляли, хотя педагогический  совет их школы  славился
своей свирепостью.  Быть  может,  поразмыслив,  педагоги прикидывали, что  в
каждой области существует костяк из честнейших, преданнейших и  свыкшихся со
своим беззвездным  уделом  специалистов, и  их  тоже  надо готовить,  как  и
избранников.  Морковкина жила  с клеймом второсортности, всем видным, только
не ей.
     Она трепетала.  У нее по-прежнему  увлажнялись  глаза, когда на  уроках
музыкальной  литературы из динамиков звучал грозно томящийся  Вагнер или еще
кто-либо, включенный в учебную программу. Стискивала крошечные, прелестные -
не  мечтай она стать пианисткой -  ручки, точно пересиливая боль,  брови  ее
страдальчески  надламывались:  все  это  было,  возможно,  правдиво,  но  не
оправдано, и за спиной у нее раздавались хихиканья.
     Даже признать ее  явную привлекательность ровесники отказывались, и она
начинала уже дурнеть, потому что никому не нравилась.
     Только  на выпускном вечере,  явившись в простом  синем платье с  белым
воротником,  она  вдруг  будто  вынырнула  из  подернутого  ряской,  тускло-
коричневого   болота,   засветилась,   засверкала  крылышками,   стрекозиной
глазастостью, но это лишь мельком отметили: сегодняшнее уже не интересовало,
жили завтрашним.
     Удивительно,  что   Ласточкину   запало  синее  ее  платье,   строгость
неожиданная,  испуг,  застывший   в  мохнатых   глазах,  точно  впервые  она
осознала...
     А ни черта! Вместе со всеми,  ничуть вроде не колеблясь, стала ломиться
в ворота консерватории.  Их захлопнули, естественно, перед ее носом. Она год
выждала  и снова ринулась на штурм. Третья попытка наконец-то  ее отрезвила:
подала документы в Гнесинский на вечерний и дальше канула в небытие.
     Впрочем, и Ласточкин оторвался,  отошел от прежнего окружения. Поначалу
из- за ущемленного самолюбия,  потом в  силу занятости.  То, что  Морковкина
закрылась пеленой безвестности, казалось ему  понятным, оправданным, но  вот
что она ничего о нем не слыхала!..
     Ласточкин недоверчиво усмехнулся: полное неведение Морковкиной казалось
ему подозрительным. То, что он  делал, могло, разумеется, и не нравиться, но
сильнее,  чем  ругань,  задевала  бы  безвестность  - этап,  он полагал,  им
пройденный.
     Он знал, как поносят  Зайчиху, за вульгарность, самонадеянность, и хотя
кое- что  в подобных отзывах  бывало, возможно, и справедливо, на  положение
Зайчихи  это  влияние   не   оказывало.   При   широком   обсуждении  голоса
недоброжелателей тоже в итоге  являются данью. Популярность всегда привносит
чрезмерность в оценках, полярно противоположных:  избыток похвал отзывается,
как эхо,  гулом  негодований. И  то, и  другое следует  воспринимать  сквозь
фильтр, но очень быстро привыкаешь к шуму, тебя сопровождающему: тут как раз
зависимость и возникает.
     Все  вроде  соглашаются,  что  известность  влияет   на  поведение,  на
характер. Одни, у  кого больше  вкуса и такта, держатся подчеркнуто скромно,
но это  скорее искусная  игра. Других  заносит, и окружающие с удовольствием
отмечают их промахи. Но как у тех, так и у других  в отношении к собственным
недостаткам  возникает особенная ревнивая заботливость: не только стремление
к самооправданию,  людям свойственное,  но и  осознание  определенных  своих
несовершенств как  бы  неотъемлемой частью  дара.  Может  быть,  вольно  или
невольно, это вызвано стремлением к самозащите у тех, кто постоянно на виду?
     Для Ласточкина заветной  стала фраза: "Я пробился  сам". Не обязательно
он ее вслух произносил,  чаще  повторял мысленно. Без поддержки,  протекции,
родительской  опеки  -  ясно? Никто не  наставлял,  не советовал,  не вел за
ручку. Атмосфера в доме, в семье к занятиям искусством не располагала вовсе.
Какое там!.. К отцу,  матери  -  нормальное сыновнее чувство,  но  без  тени
идеализации,  трепетной  нежности,  ностальгии  по детству, до  старости  не
проходящей у тех, кто рос, воспитывался в  родительской любви; кто задолжал,
свято задолжал  так много, что  никогда  не  расплатиться; кто  боль потери,
необъяснимую и  непростительную вину  переживал не  только на  кладбище; кто
гордился породой, преемственностью, ощущением корней.
     А  можно гордиться, наоборот, безродностью. Сознанием разрыва,  отрыва.
Это  тоже заряд,  и бывает, что употребляют его даже  с большим  толком  - в
смысле  деловом.  Конечно,  кто-то становится <i>первым</i>  в  роду, выбивается из
общей цепочки, и уже за ним тянется нить следов. Только быстро, к сожалению,
эта нить почему-то обрывается в наше время...
     Энергия Ласточкина была  энергией первопроходца,  человека,  сделавшего
себя  самого,  о  чем  ему  часто,  но   всегда  вовремя  напоминала  Ксана,
подтверждая свои способности <i>хорошей</i> жены. Очевидная направленность подобной
энергии как бы уже не оставляет ни места, ни времени для оттенков, сомнений,
медлительности.  Завоевывать надо и  столбить, и  вкус, аппетит не проходит,
потому что <i>всего</i> хочется, все не опробовано, все - впервые.
     Работа и успех,  и деньги,  и  положение, и вещи, и еще  вещи, и  новая
небрежность к ним, вместе с новой свободой денежных обращений, с укреплением
положения и боязливостью, как бы не пошатнулось оно, наслаждение непривычным
и страх перед быстрым привыканием, чтобы  не увязнуть,  не  пропасть,  когда
почему-либо лишишься того, о чем прежде понятия не имел.
     Достаточно   банально.  Самолюбие,   тщеславие,  будучи   частью  силы,
оказывается и  причиной  повышенной, болезненной уязвимости. Ксана приходила
разгневанная: в Союзе композиторов  их обделили,  отказали в путевках в  Дом
творчества  на  август месяц,  сославшись  на переполненность именно  в этот
сезон. "Так что же нам, зимой к морю ехать?" - Ксана возмущалась.  Ласточкин
мгновенно  заряжался  ее негодованием,  вскипал,  хватал телефонную  трубку.
Путевки путевками, но отказ оскорблял как посягательство на его, Ласточкина,
права,  то есть  на  положение,  репутацию,  и даже больше,  бросал  как  бы
сомнительную  тень  на  самою его творческую  продукцию  - вот что  задевало
подспудно сильнее всего.
     Гарантий,  что  давала  бы  должность,  увы,  не  имелось.  Приходилось
<i>творить</i>,  без  устали,  без  перерыва,  возникать в  концертных  программах,
участвовать  в  фестивалях,  смотрах, мелькать в рецензиях,  договариваться,
обусловливать  -  чтобы  не забывали,  не  сбрасывали  со  счетов!  Ощущение
толкотни,  многолюдства  постоянно преследовало Ласточкина,  даже  когда  он
бывал один: казалось, жмут на него, давят. Надо других перекричать, обратить
на себя внимание в общем гуле. Надо что-то придумать, надо...
     Это просачивалось в его музыку? А в мозг, в кровь?
     Он, Ласточкин,  работал.  И  вкусно ел,  надевал  яркие пиджаки, не без
труда  приобретаемые  Ксаной.  Но  это ведь  чушь,  будто  только в голодном
головокружении шедевры создаются. И добродетельность  тут  ни при чем,  как,
впрочем, и порочность. Ничто вообще не объясняет  и  не  обещает  творческих
удач. Даже боль.  Боль есть у  всех. Как  и  страх.  Как и  способность к их
преодолению. Только разные, очень  разные существуют  для этого  способы,  а
выбирает каждый сам. Или не выбирает?
     Без боли,  естественно, какой  ты художник?  Но  боль  не должна мешать
благополучию, процветанию - как вот тут извернуться? Чтобы и боль, значит, и
утонченность,  и  душевная  артистическая  отзывчивость,  а  одновременно  -
комфорт,    благосостояние,    настроение    бодрое.    Да-да,   настроение,
подтверждаемое  широкой улыбкой.  Взглядом соответствующим, походкой, жестом
плюс еще миллион доказательств того, что тебе  везет. Везет, но сам ты собой
не  доволен,  не удовлетворен,  находишься в поиске,  потому  что творческая
натура,  потому  что  так  принято,  таков  образ  современного  победителя.
Совестливого, но зубастого, истерзанного благородными метаниями, но крепкого
здоровьем, независимого, но аккуратного  в высказываниях,  и лучше, если он,
победитель, еще и одет хорошо.
     При  чем тут,  правда,  артистические,  художнические искания,  импульс
творческий?  А ни при чем. Так, вскользь, случайно обронилось. Не о  таланте
речь, а о пути к известности, к успеху.
     И тут, прежде чем уровня  достичь, где окажешься замеченным, осмеянным,
опутанным сплетней, какой ведь путь  надо  пройти! С нуля. Оглянешься, зябко
делается. Как же себя не уважать? Сам пробился.
     Устаешь,  но  ложь,  будто  так  уж  жаждешь покоя.  В  безостановочной
деятельности, пусть даже суете, скорее уверенность сохраняешь. Нельзя  мотор
глушить. Слышите  рокот? Узнаете Ласточкина? В современный  песенный жанр он
внес <i>свое</i>.
     Как  Зайчиха -  <i>свои</i>  прыжки,  придыхания, взвизгивания.  Не  нравится?
Надоело?  Полагаете, стала халтурить? Но  ведь миллионная аудитория  ликует,
ждет, и  у молоденькой приемщицы в  химчистке на столе под  стеклом, рядом с
прейскурантом, ее, Зайчихина, фотография, и ломятся, ломятся на ее концерты-
кстати, не только почитатели, но и недруги. Почему бы? А потому, что Зайчиха
олицетворяет собой  то ли всенародное признание, то ли дешевый успех,  то ли
бесстрашие  неординарности,  то  ли  падение  вкуса. Словом,  занятно. Штрих
времени. А кроме всего прочего и вне зависимости от оценок - ведь пробилась.
Сама.
     Ласточкин  защищал  Зайчиху  от   нападок.  Помимо  братской,   цеховой
солидарности, он чувствовал в ней сироту, что объяснить было бы непросто. Но
именно  под  шквалом  оваций,  на  огромной  космодромной  сцене,  в  пожаре
юпитеров,  метания  Зайчихи  с  микрофоном  у  лягушачьего,  перекашиваемого
конвульсиями рта вдруг казались ему зрелищем  нестерпимым, и он в  тошнотной
слабости прикрывал глаза. Внезапно переставал  слышать Зайчихин немой вопль.
Ее торжество  производило впечатление  некоторой обезумелости. Чего-то в ней
недоставало, чего-то  оказывалось чересчур  и  выплескивалось с  болезненной
расточительностью.  В  отличие от лиц западных поющих  звезд, ее  лицо и под
гримом не превращалось  в  ослепительную  маску, природные недостатки в  нем
сохранялись,  бросались  в  глаза,  но  поражало,   восхищало  и  раздражало
выражение  упоенной  отваги.  Она все еще сражалась, причем с оттенком явной
скандальности. Почти склоки. Это была  уже та степень самоотдачи, от которой
веяло истеричностью.  Иначе -  доморощенностью,  дилетантизмом, что  кого-то
царапало, кого-то трогало, и возникало странное щемящее чувство.
     Звезды  Запада  самые рискованные движения облекали  лоском безупречной
отлаженности. Их акробатика зрителей не  смущала,  являясь  скорее  рекламой
образа жизни  звезды,  железной  подчиненности  режиму.  Певица  вставала на
голову,  продолжая петь -  было чему  подивиться.  Класс, уровень,  для всех
очевидный. Как очевидны  рамки, границы жанра.  В первую  очередь  для самих
исполнительниц.
     Иначе   обстояло   дело   у  Зайчихи.  Она  будто   тяготилась  клеймом
развлекательности. В ней клокотала обида и не находила выхода. Все резче это
проявлялось,  все обостренней,  почти  на срыве. Может, поэтому у Ласточкина
вдруг возникала к Зайчихе зябкая жалостливость?
     Тень сиротства лежала и  на общем  их деле. Легкая музыка. Популярность
плюс,  как  известно,  большие гонорары. Плюс  узаконенность как  бы  дурных
манер,  естественных  у  подкидыша,  но  заставляющих  морщиться  некоторых.
Традиция, казалось,  лишь закрепляла  несправедливость. А  за  обиды  -  еще
сокрушительней вой, гул, вибро-ВИА, надсадней вопли, припадочные восклицания
электрогитар.  Какая  могла  быть мера? При  обожании  массового  слушателя,
кто-то брезгливо  отводил взгляд.  Неодолимое сопротивление толкало в грудь.
Зайчиха  взвизгивала,  у  Ласточкина  в  ярости  каменела челюсть:  у  обоих
возникало чувство, будто им что-то недодали, хотя оба пользовались в с е м.
     Возможно  ли предположить, что  нуждались  они как раз  в плече,  руке,
родственном  ревностном огляде,  предостережении, получаемых  в семьях,  где
линия длится, традиция важна? Где существует, так сказать, культурный задел,
которого хватает на много поколений. Где, помимо  папы и мамы, еще и дедушка
вспоминается,  отлично знавший  латынь,  а бабушка, кстати, неплохо мазурки,
вальсы  играла,  а  на  веранде  стояла  поскрипывающая, разогретая  солнцем
соломенная  мебель,  пирог с малиной на столе  остывал,  и разговоры  велись
непонятные  детям,   но  они   при  сем  присутствовали.  Дышали,  впитывали
<i>атмосферу</i>, удержавшуюся надолго в них, посему они  не смели сказать: "Я сам,
до меня <i>никого</i> не было".
     Впрочем, всегда  чего-то недостает: относительно же культуры - беда эта
в наше  время  общая.  И  что там  -  легкая  музыка, серьезная!  Ласточкина
постоянно  просили:  сыграй,  пожалуйста.  В компаниях,  на  днях  рождения,
юбилеях. Не баховское ждали - ласточкинское. И он с готовностью шел к роялю.
Безотказность сама собой  предполагалась в  характере его творчества. Вообще
он  играл одно и то же,  повторяясь без  неловкости  и  без  скуки, как  это
свойственно исполнителям. Искусственная оживленность  в какой-то мере и есть
артистизм.  Фальшь тут улавливают  придиры, далекие от мира  сего.  Вот им и
надоедает,  вот  они-то  от  повторений  и  куксятся.  А  аудитория  в целом
воспринимает  все как  свежее: кто  из доверчивости, кто  из небрежности, от
неспособности помнить, сравнивать.
     Их с Ксаной  часто в  гости