---------------------------------------------------------------
© Copyright Арик Крупп
From: (nkrupp[a]bk.ru)
WWW: http://lit.lib.ru/k/krupp_n_n/
Date: 23 Jan 2009
---------------------------------------------------------------
И женщины красивы, и мужчины...
Их было девять: Миша Корень, Саша Носко, Саша Фабрисенко, Володя
Скакун, Аня Нехаева, Игорь Корнеев, Федя Гимеин, Вадик Казарин, Арик Крупп.
Они попали в шквал лавин на подступах к Пихтовому перевалу (Восточные
Саяны) двадцать пятого марта 1971 года.
Самому младшему из них, Вадику Казарину, было двадцать три года, самому
старшему, Игорю Корнееву, - сорок один.
Арику Круппу было тридцать три.
Пожалуй, мне не жаль моих ушедших лет.
Они ушли, но не пуста моя ладонь:
Друзья, ошибки, горы, горе, черный хлеб,
Вокзалы и ночных костров огонь...
Я до сих пор пою про десять звезд над головой,
Идо сих пор дорога мне как будто бы впервой,
И песни, и любовь - еще как первая любовь,
И новый день - еще открытье смысла старых слов,
И там, где я бывал, еще не стерся след...
Пожалуй, мне не жаль ушедших лет.
1970
Арика Круппа принято считать классиком туристской песни. Но туристской
песни нет, как нет песни геологической, песни строителей, песни пахарей -
есть песня человеческая, которая во все времена способствовала выражению
человеческой души. И в зависимости от того, как жилось душе человеческой в
том или ином времени, так она и выражала себя через песню. А термин
"туристская" - лишь фиговый листок для прикрытия сути, которая состояла в
том, что существовала у нас кроме песни профессиональной - официальной и
узаконенной еще песня и неподцензурная. Вот она-то и была непосредственным
выражением свободной души, а туристские атрибуты для некоторых авторов -
лишь материал, которым они пользуются, чтобы говорить об общечеловеческом.
Таковы и "туристские" песни Круппа.
В студенческие годы, как и почти все его сверстники, Арик прошел сквозь
лавину комсомольской лжеромантики.
... С молотком отбойным, ломом и лопатой
Мы уходим вглубь, ломая на куски гранит.
До чего ж студенты крепкие ребята,
Пред ними и скала не устоит.
И пускай одежду мы до дыр проносим,
Пусть для нас проходит это лето стороной,
Мы себе другого отдыха не просим,
С победою вернемся мы домой.
Пой, пока ты молод,
Люби, пока ты молод,
Ходи, пока ты молод,
Строй, пока силен.
Мы ведь всех сильнее,
Мы ведь всех нежнее,
Дружба нам нужнее,
Чем богатств мильон.
Эта солянка из двух песенок Круппа студенческой поры как нельзя лучше
говорит о настрое целого поколения, которое ехало на целину, на студенческие
стройки, откликалось на любой зов Родины - безоговорочная вера в свое
великое назначение, энтузиазм и эмоциональный порыв определяли его поступки
и всю его жизнь.
Но проходит время, и рассеивается дым "побед". Институт позади, и
начинается просто жизнь. Жизнь молодого специалиста, рядового советского
инженера, который любит свою профессию, но не умеет и не хочет делать
карьеру. Который с увлечением делает открытия и предоставляет своему коллеге
оформлять с ним в соавторстве свидетельства об изобретениях. Который не
умеет и не будет добиваться себе жилья - так восемь лет и проживет в
общежитии, что после смерти зачтется ему в заслугу некоторыми его
"друзьями". Которому скучно писать диссертацию - он с куда большим
удовольствием ходит в походы и пишет песни.
Но это уже не те песни... В них еще звенят леса Белоруссии, еще горит
десяток звезд над головой, бунтует молодое нетерпенье и желание помериться
силами с ветром, колючей пургой и снежными просторами, но все чаще приходят
раздумья:
Давай поговорим о городах, Давай с тобой придумаем весы, На чашу бросим
серые года, А на другую - радости часы...
Время жизни распадается на месяц отпуска, проведенный в северном
походе, и на остальное существование, в котором утреннее пробуждение
трагично, потому что "в черноту стены уходят картины снов" и окружающий
человека город со множеством людей живет как одно существо: "Утром, спеша,
встает, слушает город "Маяк", кофе горячий пьет. Транспорт родной кляня,
сотню найдет злых слов, город во власти дня, люди во власти снов". В городе
этом нет солнца - "лишь сеется дождь через крупное сито... Дождь заливает
костры и желанья, дождь вымывает из мира краски..." Образ города вырастает в
зловещий символ, враждебный человеческой душе, ибо он не выпускает человека
из-под своей власти. И вырваться из его объятий - главное желание, самая
заветная мечта. Почему?
Когда Арика не стало, мне пришлось много думать, перечитывая его
повесть и в который раз слушая его песни, о том, что же такое туризм. Вывод
был однозначен: это неосознанная, скрытая форма социального протеста. По
крайней мере, так обстояло дело у нас в шестидесятые и семидесятые годы.
Уходя из города в горы, в тундру, в лес, они выпадали из социума и создавали
собственную модель общества по своим законам нравственности, где каждый
человек стоил ровно столько, сколько он стоил, где все они получали полной
мерой и полной мерой отдавали себя - все по самому большому счету. Где в
человеке отступало все мелкое и открывалось все самое человеческое и
настоящее, ибо таков закон выживания в тех условиях, которые они добровольно
выбирали себе на месяц отпуска. В письме Арика, отправленном 12 марта 1971
года из Верхней Гутары перед выходом на последний маршрут, есть такие
строки: "Ведь самая большая ценность похода в том, что через несколько дней
после его окончания ты вдруг замечаешь, что стал чуть другим, чуть лучше,
чем был раньше, чем-то чуть богаче. А как происходит этот процесс, не
замечаешь..." Но он прекрасно понимал, как происходит этот процесс, и об
этом все его северные песни.
Один месяц отпуска... А как жилось его душе остальные одиннадцать?
Время безжалостно шло, а свершений обещанных не было. Только чистая совесть,
да полная мера добра, да вера в добро в человеке. Вот почему рядом с
"Печалью" - "Контрпесня", а с "Черными совами" - "Хочется жить!".
"Зрелость" - последняя песня Круппа. Это отчет его души за прожитую
жизнь, осознание ее смысла в посеве добра, философски-мудрое приятие смены и
надежда на духовную преемственность поколений и светлая радость открытия
нестареющей красоты человека.
И женщины красивы, и мужчины...
О жизнь, ведь это правда, что мужчины
И женщины красивы?.. А лучина -
Пока не догорит, не зачадит.
* * *
Арон Яковлевич Крупп - так значится в его документах. В жизни все его
звали просто Арик. Он родился в 1937 году в Даугавпилсе, в семье юриста и
преподавательницы английского языка, еще ребенком пережил эвакуацию в
Среднюю Азию и все лишения военного и послевоенного времени. Вернувшись из
эвакуации в родной город, родители Арика долгое время подвергались
обструкции со стороны местных советских властей за свою принадлежность к
интеллигенции буржуазной Латвии. С трудом отцу удалось найти работу в
Лиепае, где и поселилась семья. Там Арик окончил школу и в 1955 году стал
студентом Ленинградского института киноинженеров.
Он ухитрился еще до окончания института отслужить в армии и, окончив
институт лишь в 1963 году, он получил направление в Минск, на Оптический
завод им. Вавилова. Талантливый инженер, изобретатель, заядлый турист, автор
песен, быстро завоевавших популярность не только в Белоруссии, и главное -
открытый, бесконечно добрый и внимательный к людям человек, он скоро стал в
Минске известной личностью, особенно среди туристской молодежи и в кругах
журналистов.
Ему было отмерено 33 года, как Христу. Жизнь короткая, но яркая,
щедрая, вся прошедшая "на отдачу". Ничего для себя. Он умел быть настоящим
другом и обладал удивительным даром - притягивать к себе людей. Не за песни
его любили. Песни давали только популярность, а любили его за личные
качества. Он был нравственным критерием для друзей и просто знакомых, очных
и заочных. Люди тянулись к нему, как все живое тянется к теплу и свету.
В марте 1971 года две группы белорусских туристов ушли в Саяны - лыжный
поход 5-й категории сложности. Одна из них не вернулась.
* * *
Маршрут начинался от Верхней Гутары. До первого перевала добрались с
оленями. А дальше каюр пожелал им доброго пути, и ребята встали на лыжи,
хотя снега в горах в ту зиму выпало мало и лыжи часто приходилось нести на
себе. Но по мере того, как они шли, природа пыталась наверстать упущенное:
снег все валил и валил. 22 марта они остановились на ночевку у Пихтового
перевала. С утра их ждал подъем. Но у Феди Гимеина начались боли в желудке -
видно, дала о себе знать язвенная болезнь. Пришлось задержаться на три дня,
которые и стали для них роковыми. В эти три дня навалило столько снега,
сколько должно было выпасть, видимо, за всю зиму. 24 марта двое ушли в
разведку и, вернувшись к вечеру, доложили, что на зазубринах скал - огромные
снежные карнизы. Самый опытный, Игорь Кор-неев, судя по его записям,
понимал, что шансов пройти почти нет. Но его одинокий голос не мог изменить
решения группы идти. Наутро уложили рюкзаки. Игорь нес палатку и, упаковывая
ее, задержался дольше всех. Он шел последним, немного отстав от группы.
Метрах в ста пятидесяти от стоянки Игорь услышал характерный шуршащий звук.
Он поднял голову, но крикнуть, чтобы предупредить товарищей, не успел - его
накрыла лавина, за ней - вторая, третья... С обоих склонов. Последнее, что
он успел увидеть перед тем, как его завалило снегом, были крошечные темные
фигурки лыжников в густом молочном мареве.
Игорь оказался на окраине лавины, и ему удалось выбраться на
поверхность. Он был один в белых просторах безмолвного снега. Нет, не один.
С ним оказалась собака - одна из двух, которые шли с группой. Игорь вернулся
на стоянку, снова поставил палатку и жил там, пытаясь откопать своих
товарищей запасной лыжей ("тещей"). Вокруг грохотали лавины. Нервное
напряжение достигло предела и лишило его передышки, которую мог дать сон. К
концу четвертого дня он понял, что все напрасно: ребят ему не откопать. (Как
выяснилось после, слой снега над ними был 10-12 метров.) Нервы не выдержали,
Игорь отметил "тещей" место гибели товарищей и, бросив ненужную ему без
примуса холодную палатку, ушел назад... К людям. В двухстах пятидесяти
метрах от стоянки он попал в лавину. Так равнодушная судьба уготовила для
всех девяти общую участь.
10 апреля, когда группа Михаила Корня не вышла в назначенное время на
КПП, подняли тревогу. 11 апреля вертолет из соседней воинской части облетел
весь маршрут. Никаких признаков живых людей обнаружено не было. Лишь
непонятной загадкой торчала из снега одинокая лыжа да безжизненно лежала у
входа на Пихтовый перевал поваленная ветром палатка.
Из Минска вылетела поисковая группа спасателей под руководством мастера
спорта по альпинизму Феликса Норкевича. Делать раскопки в районе "тещи" было
опасно - все еще сходили лавины. Искали вокруг. Через двадцать дней первую
смену спасателей-поисковиков сменила вторая. Только 13 мая, в последний свой
день, когда уже прилетела третья смена, ребята откопали первых троих.
Раскопки шли уже вокруг "тещи". Вторая смена не улетела - осталась помогать
третьей. Три дня их извлекали из-под снега.
Игоря Корнеева, как ни искали, не нашли. Вторая смена вернулась в
Минск, привезя с собой восьмерых. Третья - осталась искать Игоря. Только
через две недели, когда начал таять снег, обнажилась поднятая вверх с лыжной
палкой рука - там, где его никто не искал. Видно, защищаясь, он поднял руку
навстречу лавине. По его записям восстановили все происшедшее.
Палатка, найденная спасателями перед входом на Пихтовый перевал.
Апрель, 1971
Саяны. Поиски. Апрель-май, 1971
Игоря похоронили рядом с его товарищами на Чижовском кладбище в Минске,
где для него было оставлено место.
Очень скромный мемориальный комплекс, проект которого сделали студенты
архитектурного факультета минского Политеха, пробивали долго и трудно:
власти противились этому, как могли. И если все-таки удалось это сделать,
то, видимо, потому, что любовь в конце концов всегда побеждает зло.
Надя Крупп
СО МНОЙ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ
Повесть
Эта маленькая повесть - единственное прозаическое произведение Круппа.
Ранее не публиковалась, если не считать громкой истории с плагиатом. В 1976
году в журнале "Студенческий меридиан" No 9 был напечатан большой фрагмент
из нее под фамилией журналиста Ростислава Леонидова. Текст Круппа был
воспроизведен слово в слово, изменены только имена героев. Материал был
помещен под шапкой: "...И с мельницами выходить на бой" - строчка из песни
Арика. "Смелость" журналиста была столь беспрецедентна, что вызвала бурю
негодования среди туристов, знакомых с повестью Круппа по самиздатскому
сборнику, огромным тиражом выпущенному одесситами после его гибели с целью
сбора денег на памятник.
Авторство Круппа удалось доказать только благодаря тому, что
машинописный экземпляр его повести с 1973 года лежал в редакционном портфеле
журнала "Неман".
Повесть закончена по сюжету, но Арику не суждено было продолжить работу
над текстом: это ее первая и единственная запись.
Н. Крупп
Снег, снег.
Снег на крышах домов, троллейбусов, на плечах людей, снег в чернильном
утреннем воздухе, слегка разбавленном зеленоватым светом ртутных фонарей.
Сухой морозец.
Зима как зима, началась не слишком поздно и не слишком рано. Этот снег
уже не растает, на него лягут другие снега, и будут по ним петлять лыжные
следы, все будет как прежде, мир не изменился, это я стал другим - для меня
эта зима будет непохожей на другие зимы, я так решил. Это очень нелегко -
отказаться от того, что было раньше, когда во второй половине зимы я
оказывался далеко отсюда, за Полярным кругом, и те края были для меня вторым
домом. Только прошлая зима все перевернула, и нет больше сил возвращаться
туда, нет второго дома.
Весна, лето, осень... За это время я все успел продумать, и вот резюме:
"Мавр сделал свое дело, мавр может не ходить". А ходить все-таки хочется, но
надо быть твердым - есть другие ребята, помоложе и покрепче. У меня работа
совсем не бродячая: лаборатория электроники в НИИ почти в центре города -
автобусом до площади Победы, а там десять минут ходу, ровно столько, сколько
надо, чтобы успеть выкурить сигарету.
На работе - запах канифоли и нагретой изоляции, запах, знакомый чуть ли
не с детства, а сейчас мне уже за тридцать. Может, сегодня наконец
заработает моя треклятая установка, над которой я бьюсь два месяца, и тогда
завлаб - жутко талантливый инженер, не то что я - будет мною доволен. Он
слишком часто бывает мной недоволен: шутка ли, четыре-пять месяцев в году я
не работаю. "Настоящий инженер не должен так распыляться".
Ну что ж, теперь не буду.
- Костя, твоя любимая пора наступила, скоро опятьубежишь к белым
медведям?
- Не убегу, мне не уйти от твоих распрекрасных глаз.
Это Наташа, самая ехидная и самая красивая девушка в нашей лаборатории.
В лаборатории мы все друг о друге знаем: когда руки заняты паяльником,
язык свободен, а за шесть лет понемногу-понемногу каждый раскрывается,
устанавливаются определенные отношения, симпатии и антипатии
стабилизируются, острые углы сошлифовываются: бывают штили, бывает и крутая
волна, но до шторма никогда не доходит.
Все знают, что прошлой зимой у меня что-то случилось на Севере, но
подробностей никто не знает. Не хочу об этом говорить и вспоминать не хочу.
И Наташа, и шеф, и остальные - это все люди, с которыми я делаю одно дело,
они такие же, как и я. Я только немножко другой, хуже или лучше - не знаю.
Просто они чувствуют себя на своем месте все время. Минск - их родной город.
Где бы они ни были, ностальгия погонит их опять сюда. Я другой: год на
Памире, год на Полярном Урале... Раскидало мои привязанности по Союзу - не
собрать, а отсюда теперь тоже не уйти навсегда, здесь самый большой кусок. И
счастья, и горя - больше всего здесь досталось. Но в тех горах тоже не пусто
было.
Три года назад я стал мастером спорта по туризму, а так как считается,
что мастер спорта - это не только спортивное мастерство, но и определенные
моральные качества, то я, наверное, ими обладаю. Я не боюсь холода,
усталости, я могу таскать тяжести по четырнадцать часов в сутки и
преодолевать психологическую несовместимость. Если надо, могу заставить
встать на ноги и идти уставших насмерть людей, могу принимать решения и не
боюсь чувства ответственности. Все это так и все это неправда, потому что
теперь все это в прошлом: около года назад оказалось, что я взвалил на себя
слишком большую ношу и, хоть дотянул ее почти до конца, у меня подогнулись
колени. Мне еще хватило честности понять это и бросить все. Впрочем, до сих
пор не могу сообразить, что это: честность или трусость.
Живу я один, уже три с половиной года живу один, а раньше мы жили с
Таней, но теперь ее нет и никогда не будет, не будет нигде. В то лето она не
вернулась - так иногда случается с кем-нибудь из наших: они не возвращаются.
И остается память о них, стареющая боль потери да фотографии.
Впрочем, мне редко удается побыть одному. Именно потому, что я живу
один, ко мне часто заходят друзья-бродяги: наши лыжники, альпинисты,
водники. И всегда - мой верный соратник доктор Саша, или просто Доктор,
рыжий гигант, одинаково хорошо владеющий и ланцетом, и гитарой.
А еще Доктор - поэт.
Огромный рост и широкие плечи, громкий голос - как Маяковский. Только
Доктор не Маяковский, он наш, певец гор и снегов, это небольшая поэзия, но в
горах поют его песни, значит, то, что он делает, кому-то нужно.
Звонок перед концом рабочего дня, как раз когда на экране осциллографа
начали вырисовываться такие симпатичные импульсы, почти то, что нужно, их
еще чуть-чуть уговорить...
- Костя, тебя.
- Привет, Начальник, как тебе эта зима? Снежок - как халаты у наших
медсестер! Что у тебя?
Это - Доктор, он называет меня то Начальником, то Шефом, так уж
повелось у нас в спасотрядах, где мы вместе работали.
- Привет, Доктор, у меня, кажется, схема заработала.
- Молодец! Стоит отметить. Сегодня как раз вечер актива, пойдем,
увидишь всех, поболтаем.
- Пойду, пожалуй, - зайдешь за мной?
- Ага. Ну, будь здоров.
Доктор повесил трубку, а схема работала, и это было приятно и
действительно стоило отметить.
- Наташа, посмотри на экран, кажется, это почти то.
- Может быть, если не случайная помеха.
- Брось, тетка, издеваться.
- Ладно, шучу. Похоже. Еще немного надо довести до кондиции.
- Это уже проще, в понедельник займусь.
Кончился первый день зимы, кончилась рабочая неделя, начинался первый
зимний вечер.
Зал полон. Многих я знаю по имени и почти всех в лицо. Это все люди,
которые учатся или работают, любят свою работу, но которым этого мало. Они
знают, что мир не кончается за пределами кольцевой дороги, что есть еще
другие реки, другие леса, другие климатические зоны. И еще есть горы, и еще
очень надо все это увидеть и пройти, а иначе и работа не в радость, и город
противен, и вообще я еду не в ту сторону. Вот какие ребята собрались в зале.
А докладчик говорил об успехах и сыпал цифрами, и все знали об этих успехах,
а цифры все равно не запоминали, и это хорошо знал сам докладчик, он был
таким же, как и те, кто заполнил зал, но какое же мероприятие без доклада, и
сидящие в зале тоже это понимали, поэтому и шумели не очень, и в буфет
уходили не все, и делали это потихоньку.
А после доклада были еще какие-то выступления, а потом как обычно: кто
- на танцы, кто - в буфет, это все рядом. Мы сдвинули вместе три столика,
поставили вино, конфеты. Человек пятнадцать уместилось. Все-таки чертовски
приятно видеть эти рожи: то, что нас объединяет, - всегда с нами, мы вовсе
не обязательно говорим о былых и будущих походах, нам важно знать, как дела
у каждого и все такое, мы с иными нечасто и видимся - не все близкие друзья,
но видеться рады. То есть я тебя вижу - и хорошо. Здесь же оказались ребята
из Гомеля: Юра Макаров, наш, лыжник, черноволосый и смуглолицый, похожий на
цыгана, влюбленный в свой Кольский полуостров, мой тезка Костя Сенкевич,
водник. Еще была девушка. Короткая стрижка. Черный свитер. Глаза... Я отвел
взгляд.
- Юраш, я чертовски рад тебя видеть, на Севере видимся чаще, чем в
городах. Как ты?
- Все по-старому, Костя. Скоро опять спасательная служба?
- Нет, Юраш, нет.
- Отчего?
- Трудно так сразу, всякие причины.
- Давайте, ребята, выпьем за дороги!
- Спой, Саша!
Доктор допил вино, взял гитару, подумал - чего бы спеть, взял несколько
аккордов и запел:
Дано прожить свой век нам в городах -
Мы здесь творим свой хлеб, растим детей.
И поздно их оставить навсегда,
И не свернуть с намеченных путей.
Но когда тяжело, когда не на что нам опереться,
Мы уйдем хоть на час, доверяя печали снегам.
По кусочкам в залог по стране раскидали мы сердце,
И нам силу дороги приносят, как жертву богам.
Вот что пел Саша товарищам, и они знали, что это про них, потому что
это было правдой. А я смотрел на девушку, которую привел к нам за столик
Юрка Макаров из Гомеля, любивший Кольский полуостров, а она смотрела на
Сашу, потому что он пел песню про нее. А потом он пел другие песни, и мы все
подпевали ему. А потом мы еще выпили, и я опять смотрел на девушку из
Гомеля.
А Юрка заметил и сказал:
- Я забыл вас познакомить.
- Костя.
- Рита.
- Я вас раньше не видел ни на слетах, ни в Гомеле, - наверное, недавно
занялись туризмом?
- Понимаете, я на вечере случайно оказалась, я здесь в командировке, а
с Юрой работаю на одном заводе, он меня сюда затащил. Я иногда хожу в
походы, но это несерьезно, так что считать туристом себя не могу. А знаете,
Костя, я очень много слышала о вас и о Саше... Вы просто люди из легенды, -
как-то странно вдруг увидеть вас совсем близко.
- Я не знал, что у вас в Гомеле завелись сказочники.
- Не смейтесь - может, я сама придумала сказку, только вы мне
представлялись не таким.
- А каким?
- Ростом чуть повыше, голосом погрубее, в глазах сталь - а у вас очень
грустные глаза.
- Это просто форма у них такая.
- Не думаю.
Вот уж эта женская способность к априорному мышлению: не видеть то, что
на поверхности, и залезать в сущность вещей, когда о том не просят, и вообще
- из какого-то Гомеля свалилась какая-то Рита, сочинительница легенд, и
лезет своими глазищами в душу.
Три с половиной года прошло, а как будто вчера, все время - как будто
вчера...
Июль стоял тогда дождливый, сплошной сентябрь, а не июль. А Таня
собиралась на Кавказ. Что-то тоскливо было у меня на душе: она со своими
альпинистами готовилась "сделать" Ушбу, я никогда там не бывал, но по
разговорам знал, что восхождение у них очень сложное.
- Может, не поедешь, а, Тань?
- Ну, Костя, ну как ты можешь так говорить, я же не держу тебя зимой,
когда ты уходишь на Север!
- Но ты тоже меня отговариваешь.
- Ты же все равно уходишь.
- Мне неспокойно что-то.
- Мне тоже бывает неспокойно. Лучше к моему приезду собери свой
сверххитрый телевизор. Ну, милый, что ты в самом деле раскис, ты же сам
говорил, что это залог прочности нашей семьи: каждые полгода месяц разлуки -
ждать, волноваться и радоваться встрече...
Она обняла и поцеловала меня, как маленького, в лоб.
Я нес к поезду ее рюкзак, а она была уже почти вся там, на Кавказе, и
только чуточку здесь, со мной. Все альпинисты и провожающие были в сборе.
- А, Костя, привет! Тебе еще не надоело ходить на Север ? Разве у вас
там горы? Поехали с нами, увидишь настоящие!
- А я видел настоящие, я просто ползать не люблю.
- Татьяна, твой мужик тебя оскорбляет, требуй развода.
- Я с ним потом поговорю.
Загудел тепловоз, и ребята стали заходить в вагоны.
- Береги себя, Танюха, вот, возьми на счастье.
Я протянул ей вырезанную из моржового клыка фигурку ненца. Полгода
прятал ее специально для этого случая.
- Милый, ты прелесть! С таким талисманом я уже ничего не боюсь.
Мы обнялись, а потом чьи-то руки втащили ее в вагон. Все. Еще с минуту
тускнел вдали красный фонарик последнего вагона, потом исчез.
Над опустевшим городом собирался очередной дождь, домой почти не
хотелось, Доктора не было в Минске, все было противно и невыносимо. Потом я
понял, что это называется предчувствием.
Я не знаю, как все произошло там, ребята мне что-то рассказывали, не
очень вдаваясь в подробности, но я ничего не понимал, да и не имели значения
эти подробности, просто не стало Тани, опустел город, опустел мир, не
хотелось дышать...
Зимой я стал спасателем.
И вот - через три с половиной года появилась Рита.
Неужели живые все-таки остаются живыми?
Вадим, Вадим, как ты меня обманул... Ты казался самым лучшим человеком
на земле. Я замирала от счастья, когда ты целовал меня, даже просто смотрел
на меня.
- Мы будем самыми счастливыми людьми. Всегда.
Это ты сказал после свадьбы. Как недолго это было правдой, как быстро
кончился мед!
Странно, как два, казалось бы, совершенно необходимых друг другу
человека могут так быстро сделать все, чтобы стать не только ненужными, но и
враждебными друг другу. А у нас так и получилось.
- Я буду всю жизнь носить тебя на руках!..
Очень скоро я почувствовала, как неудобно мне быть у него на руках. У
него совсем не было друзей, а с моими он тоже не очень ладил, и те один за
другим отходили от меня. Это было очень больно. Я заходила к ним сама, но
начались скандалы, и я стала жить по жесткой программе: работа - дом, дом -
работа.
Засыхали в уборной мои горные лыжи, и я, как те лыжи, засыхала.
Оставался один человек, которому можно было поплакать в жилетку, - Юра.
Мы с ним очень старые друзья, еще в институте вместе учились. Когда-то он
пытался сделать из меня туристку, был даже чуть влюблен. Потом это у него
прошло, туристки из меня не получилось, а вот друзьями мы остались. Однажды
я подошла к нему после работы.
- Юра, ты сегодня не занят? Мне нужно поговорить с тобой.
- Плохо тебе?
- Да.
- Я знал. Пойдем куда-нибудь.
Мы долго ходили с ним и говорили, говорили. Стемнело, зажглись фонари,
их отражения дробились в Днепре, а мы все говорили.
- Я ничего тебе советовать не буду, по-моему, ты и сама все решила. Это
не тот человек, с которым ты можешь жить. Я хорошо знаю тебя и немного знаю
Вадима. Мне не понятен мир таких людей. А ты ближе к нам, чем к ним. Мерой
оценки человека служит то, насколько он нужен другим, а кому нужен твой муж?
Только себе.
- Да, это правда.
- Хочешь, я расскажу тебе о других людях?
И он рассказал мне о Косте и Саше. Потом я услышала Сашины песни.
Это был действительно другой мир, где "человек человеку друг" - не
догма, а норма, более того, необходимость, а иначе никак, - и светлело на
душе у меня.
Я ушла от Вадима.
Я смотрю на Костю Серова и Сашу Галкина. Они, живые, сидят передо мной.
Я помню рассказы о них. Я даже знакома со многими ребятами, которые их
знают. Я хорошо знаю многие их песни.
Только Костя совсем не тот, каким я его представляла, - боже мой, какие
у него грустные глаза, неужели и таким людям может быть когда-нибудь плохо,
а ему, наверное, плохо - он смеется вместе со всеми, разговаривает,
подпевает всем, но это такая тоненькая скорлупа, в глазах совсем другое. И
это так не похоже на то, что о нем рассказывали.
- У вас очень грустные глаза.
- Это просто форма у них такая.
- Не думаю.
И тогда глаза у него стали не только грустными, но и чуть
испуганно-удивленными, и он этими грустно-испуганно-удивленными глазами
посмотрел прямо на меня:
- Мы с вами, Рита, еще не на "ты", а вы уже требуете от меня
объяснений, почему я такой, как есть, а не такой, каким представлялся.
А он колючий!..
- Простите...
- Давайте тогда уж выпьем "на ты".
- Костя, ты.
- Ты, Рита.
- Эй, эй, кончайте локальные выпивки! Костя, скажи лучше тост.
- Хорошо, ребята, - он задумался. - Понимаете, вот мы живем в городах и
будем там жить, и каждый последующий день похож на предыдущий, и от этого
никуда не денешься, так и должно быть, но из-за этого мы начинаем забывать,
кто мы и зачем мы. А мы люди, и в наше время жить сыто и спокойно слишком
опасно, опасно в том смысле, что можно забыть, что мы, люди, - мера всех
вещей. А в походах есть время подумать об этом, есть возможность вспомнить,
что такое человек человеку, почувствовать, как ты зависишь от людей и как
люди зависят от тебя, и, стало быть, не потерять чувство ответственности, -
а это главное. Я предлагаю выпить за чувство ответственности.
- Многословно, но - правда.
Я смотрела на Костю и думала: то, что он сказал, звучит как будто
слишком высокопарно, здесь полшага до фальши, и все-таки он удержался, не
сделал этого полушага, - и ему веришь.
Костя медленно пил вино и смотрел на меня, но я чувствовала, что он
сейчас где-то далеко-далеко, - только это продолжалось недолго, он
встрепенулся и снова был со всеми.
- Нас прервали. Так отчего же тебя так интересует выражение моих глаз ?
- Знаешь, Костя, ведь вы с Сашей можете занести на свой текущий счет
еще одну спасенную.
- Это интересно, - впрочем, мой счет уже закрыт.
- То есть?
- Давай не будем об этом сейчас.
- Ты думаешь, что будет "потом"?
- Кто знает? Ребята, нас скоро отсюда выгонят, поедем ко мне - мы еще
не все допели, не все допили, а завтра все равно выходной. Рита, может, и ты
с нами?
- Неудобно.
А мне на самом деле хотелось пойти с ними, но хватит ли у Кости
настойчивости уговорить меня?
- Юра, уговори, Риту!
- Правда, Рита, пойдем, мы тебя проводим потом.
- Ты еще не все песни слышала, а кроме того, может, это то самое
"потом" и есть?
- Хорошо, только я ненадолго.
Жилье Кости.
В наши дни трудно по жилью определить, кто в нем живет: стандартные
дома, стандартная мебель, унифицированная радиоаппаратура. Но Костина
комната имеет свое лицо: в углу огромный телевизор без футляра, какие-то
приборы, распределительный щит. На стенах фотографии: горы, горы, все разные
и все в снегу. Еще фотография: женщина в штормовке, в руках ледоруб, она
смеется прямо в объектив, за спиной у нее горы.
Кто это?
Проще всего спросить у Юры.
- Это Костина жена.
- У него есть жена?
- Нет. Ты разве не знаешь? Она погибла на Кавказе больше трех лет тому
назад.
Вот как. У человека гибнет в горах жена, а он продолжает ходить в горы
- разве это возможно, а если сам?.. Это уже сумасшествие.
Вернулся Костя со стаканами. Ребята опять выпили, а мне не хотелось.
Смотрела я на эту фотографию: большеглазая узколицая женщина смеется... Ей
хорошо, а сколько ей осталось жить?..
Я даже толком песен не могла слушать, все отвлекала меня эта
фотография.
Расходились за полночь. Костя подошел ко мне вплотную, посмотрел прямо
в глаза:
- Я провожу тебя.
- Хорошо.
Мороз к ночи усилился, и снег под ногами скрипит громко, визгливо,
разгоняя тишину засыпающего города. Мы давно отпустили такси и шли совсем в
обратную от гостиницы сторону.
Странно мне было: рядом со мной шел сильный и добрый, очень грустный
человек, и мне хотелось, чтобы он был рядом, и тревожно было, и еще я
помнила ту фотографию.
- Как все удивительно складывается: сегодня с утра я считал, что это
плохой день, - снег разбередил душу, потянуло на Север, а я туда больше не
ходок. Потом на работе кое-что получилось хорошо, а потом - ты. Мы знаем
друг друга несколько часов, но они такие насыщенные, что стоят недель.
- Я знаю тебя больше. По рассказам.
- Это не в счет, хотя - может быть. Но ты свалилась на меня неожиданно,
и я почувствовал, что жизнь продолжается, живые должны принадлежать живым.
Он повернулся и положил руки мне на плечи, притянул к себе.
- Не надо, Костя, - в сумраке не видно было его глаз, - не надо...
Руки его ослабли, и он отпустил меня.
- Я знаю, не надо. Идем.
- Не обижайся, просто незачем, уходя вперед, оглядываться - туда ли
идем. Понимаешь?
-Да.
- Хочешь, я расскажу тебе, как ты и Саша спасали меня?
-Да.
- Спас фактически Юра, но с вашей помощью.
Я рассказала ему всю историю моего замужества и ее конец, он слушал не
перебивая, а когда кончила, сказал:
- Это моя последняя спасательная экспедиция.
- Почему?
- Так, бросил это дело, работать надо.
- И только?
- Да.
- Это неправда.
- Смотри, опять снег пошел...
- Ты не хочешь говорить?
- Нет.
Я почувствовала, что совсем замерзла, мороз действительно был силен.
- Пойдем назад, лучше в вестибюле гостиницы посидим.
Там было тепло, у входа гудели калориферы, обдувая входящих теплым
воздухом, - невидимая преграда между холодом улицы и теплом дома.
Мы сели в свободные кресла. Костя расстегнул молнию куртки, закурил.
- Мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь и я больше не увижу тебя.
- Я вот-вот исчезну, а завтра мы можем увидеться опять, я еще несколько
дней буду здесь. Дай мне сигарету.
- Ты разве куришь?
- Нет. Иногда. Послушай, Костя, мне непонятна одна вещь. Я сегодня
провела целый вечер с вашей братией, на слушалась ваших разговоров, - не
слишком ли много фанатизма в вашем увлечении? Ну, я понимаю - романтика,
активный отдых, а зачем остальное - опасности, гибель людей даже?
- Нет, Рита, это не фанатизм, не походы ради походов. Здесь каждый
получает свое. Это и поиск себя, и победа над собой ради себя и других, это
самопроверка и самовоспитание. И еще: вся страна - это дом, в котором мы
живем, большой дом, в котором много комнат, и интересно узнать, что там, кто
там живет. И потом, после походов чувствуешь себя мудрее и добрее.
- Но иногда за это приходится слишком дорого платить.
- Иногда очень. Таковы условия игры.
С чем-то я была несогласна, но не нашла, что противопоставить.
- Поговорим об этом завтра. Позвонишь?
- Обязательно позвоню.
- Спокойной ночи!
- До завтра!
Это хорошо, что на сцену выплыла Рита. От Кости осталась одна видимость
- после прошлой зимы он как умер, его ничто не интересовало, он все делал по
инерции, по инерции жил. Слишком много на него навалилось за эти годы, не
вытянуть одному, - и чем больше его било, тем больше он замыкался, тем
больше взваливал на себя, а последняя история его совсем подкосила.
Это хорошо, что появилась Рита.
Впервые после смерти Тани я увидел, что Костя заинтересовался женщиной,
потому что после Тани они не существовали для него.
Может быть, теперь он немного оживет, оттает. Это очень нужно, это
нужно Косте, нужно всем нам, потому что человек - не только внешность, имя,
фамилия, но еще и дела, и еще - насколько ты нужен людям и чего они могут
ждать от тебя, и еще - насколько ты даешь им ожидаемое. Вчера, сегодня,
завтра. И это мы все понимаем, и Костя тоже. С таких позиций оцениваются
достоинства человека, потому что общественное он животное, и это каждому с
детства ясно. Раньше как было: знают ребята, что ежели плохо, то где-то есть
Костя Серов, он поможет - будь то на Севере, в горах, или дома. Как же можно
отказаться от всего этого, обмануть ожидание, недодать ожидаемое? Сначала
удивятся, потом забудут: был человек, и нет его. Да и самому Косте легче не
станет от такого решения, потому как он спасатель божьей милостью, а не
как-нибудь еще, и то, что он сделал, как раз и есть повторение библейской
притчи о талантах. Но попробуй скажи об этом Косте!
Это хорошо, что появилась Рита.
Потому что я только песню могу спеть, а песня хороша, если ты заранее
согласен с ней, а если нет - это бесполезно. Но песню я написал.
А все-таки, все-таки хочется жить,
Даже когда окончательно ясно,
Что выдуманные тобой миражи
Скоро погаснут, скоро погаснут.
Гаснут, и значит, к началу пути
Снова ты брошен, а путь давно начат.
Трудно, а все-таки надо идти,
Хочется жить, невозможно иначе.
А Костя послушал-послушал, криво усмехнулся и сказал:
- Хороша песенка, для начинающих: несчастья, лавины - у девочек глаза
гореть будут, ты им обязательно спой.
Ну вот, опять я не сказал того, что хотел, а так нужно было, особенно в
этот раз.
Но что не может сделать песня, кажется, сможет сделать женщина. Субботу
и воскресенье Костя пропадал с ней, в понедельник и во вторник он проводил с
ней вечера, а в среду позвонил мне в клинику:
- Доктор, ты сегодня вечером занят?
- Нет, кажется, свободен, а что?
- Приходи ко мне, посидим покурим.
Я люблю эти Костины "перекуры", только давно их не было, значит, Костя
и вправду оживает, - лечу!
- Хочешь выпить?
- А что у тебя?
- Сухое.
- Давай.
Крутится магнитофон, лента играет джаз, он очень любит джаз, мой Костя,
он всегда говорил: "Вот где надо учиться гармонии". Он прав, он всегда прав,
иначе он не был бы Шефом, а я не был бы Доктором.
Давно это было.
Я был хулиганистым парнишкой, балбесом порядочным. В милиции меня
хорошо знали, а отчим махнул на меня рукой, он считал, что мое место давно в
колонии.
Потом появился Костя:
- Вот что, ребята, довольно валять дурака - если вам скучно, то можно
придумать что-нибудь получше ваших игр. Хотите в поход?
Это было что-то новое. Мы, конечно, хотели. Четыре дня похода для меня
были временем сплошных открытий. Это был праздник, которого я раньше никогда
не знал.
Потом он заставил меня окончить десятый класс, потом поступить в
институт. Давно это было...
- Вот, Сашок, какая история получается, нравится мне эта женщина,
впрочем, это не то, трудно подобрать слово...
- Есть хорошее старое слово - люблю.
- Да, ты прав, это, наверное, так, но я помню Таню, поэтому все так
запутано...
- Тани нет.
- Есть память.
- Одно другому не мешает.
- Как на это люди посмотрят, не знаю.
- Это неважно, гораздо важнее, как посмотрят люди на то, что ты заперся
в четырех стенах, бросил все. Кому ты нужен такой? Та же Рита потянулась к
тебе, может, только потому, что ты - Шеф, героическая фигура. Хочешь жить
стрижкой купонов, надолго ли хватит?
- Я не желаю больше говорить на эту тему.
- Эх, Костя, порвал ты знамена, а палки-то еще целы. Налей-ка мне.
Молча мы выпили, только труба на самых высоких нотах тянула
импровизацию и бубнил тему оркестр.
- Ну ладно, какая она, Рита? Я же ее только один вечер видел.
- Не знаю даже, что и сказать. Одно знаю - все время хотелось быть
вместе, а вчера вот уехала, и тянет к ней, так тянет... Взял бы да уехал.
- Может быть, это и хорошо.
- Я хочу выпить за нее.
- Давай.
Мы выпили, потом Костя сменил пленку, и опять комнату заполнил джаз:
немного меди и соло фортепиано, а ударные и контрабас - скромные работяги -
очерчивали ритмику. Тревожащая и все-таки до конца непонятная музыка.
- Ты давно любишь джаз?
- Давно, может, еще со школьных времен, а потом, когда сидел радистом
на Памире, слушал почти круглосуточно. А начальник метеостанции был большим
знатоком этой музыки, он и меня научил разбираться в ней. Твоим мелодиям
далеко до этого.
- Я знаю, но для меня главное - слова.
Да, главное в песне - это слова. Попробуй напиши песню с красивой
мелодией и с неинтересными словами: ее будут слушать, даже петь, но очень
скоро забудут. А если хорошие слова и плохая мелодия? Такую песню будет
неинтересно слушать, мелодия будет раздражать, будет мешать слушать слова.
Значит, все-таки и то, и другое, потому что это - песня: в ней есть и слова,
и мелодия, и исполнение, - надо еще и уметь петь. Как много всего надо
уметь, как много времени уходит зря...
- Скоро Новый год.
- Встретим в лесу?
- А как же иначе?
- Рита приедет?
- Пока не знаю, но хочу праздник встретить с ней.
Странное у меня было чувство после этого "перекура": вроде бы Костя
сидит на тех же позициях, и ничего нового не сказал, и ни с чем не
согласился, но сам позвал меня к себе и сам вспомнил о празднике. Посмотрим,
впереди больше месяца до начала сезона.
На Центральной площади уже стояла огромная елка, лампочки еще не были
подключены, и ее темный конус высился над домами.
Автобус обошел караваны медленно бредущих снегоуборочных машин, с
грохотом сгребавших снег. Зима. Это Костя приучил меня по-особому относиться
к зиме, считать ее лучшим временем года, любить ее приметы, и теперь он
делает вид, что ничего не произошло: зима так зима, снег - мерзлая водичка,
и какое ему до этого дело?
Когда не стало Тани, Костя лечил себя активной деятельностью: стал
спасателем и спас самого себя - по крайней мере, он оставался человеком.
Теперь он вбил себе в башку, что работа спасателя не для него. Если бы
удалось как-нибудь утащить его в горы...
Что же ты притих? Нам пора уйти
снова на зимовье,
Где - когда пурга - Белые снега
нам в лицо пылят,
Где полярная
Длинная дуга
служит изголовьем
И лежит в ногах,
В тающих снегах
вся моя земля.
Это важно, где
И какой горе
сдать души недуги
И куда бежать,
Чтобы побеждать годы и себя.
Ты еще не стар,
Ты же не устал
Северу быть другом.
Рано связи рвать,
Рано отставать
от своих ребят.
...Тогда Костя мне сказал:
- Этой зимой я буду работать в спасотряде, хочешь поехать врачом?
- Когда трубят твои трубы, я всегда готов встать под твои знамена, мой
Шеф. А справлюсь ли?
- Я в тебя верю, мой мальчик.
Служба была спокойная, мы даже сами успели сделать поход, а весной
началось...
Ураганные ветры со снегом, в горах лавины, а на маршруте группа. Мы
нашли тех ребят, обмороженных, потерявших силы, потерявших надежду. И мы их
тащили через перевал в пургу. Костя обморозился сам, но тащил как зверь, из
последних сил, только приговаривал:
- Ничего, ничего, надо, сможем.
И смогли.
За перевалом нас ждали вездеходы, а потом Костя месяц провалялся у меня
в больнице. Я напомнил ему об этом случае.
- Да, но тогда от нас требовалось одно: действовать. Было очень плохо,
очень тяжело, но было просто, нам не нужно было выбирать, нам нужно было
работать. Тогда наша совесть была чиста.
- А сейчас?
- Сейчас нет.
- Ты стал просто рефлексирующим интеллигентом.
- Не копайся, Саша, в конце концов, я лучше других в себе разберусь.
- Ну и разбирайся!
Один из самых дорогих для меня людей развенчивал сам себя.
Не дай вам бог, когда придет беда,
Уйти в себя, закрыться на запоры.
Сказать "прости" оставленным следам
И отказаться, не вступая в споры,
От рук друзей, не подавать руки
И прятать взгляд от ищущего взгляда,
Рассудком жить рассудку вопреки
И застывать - кому же это надо?
Из письма Кости:
"Я все помню: и вечер, когда впервые тебя увидел, и снегопад, и когда
первый раз поцеловал тебя. Это произошло само собой, мы уже не убегали
вперед и незачем было оглядываться. Ты все время со мной, что бы я ни делал,
ты - со мной. Но это только моя выдумка, а на самом деле где ты - не знаю,
нужен ли я тебе, думаешь ли ты обо мне - ничего не знаю. И все-таки мне
хорошо, я не знаю, что будет потом, не знаю, будешь ли ты писать мне, не
знаю, захочешь ли увидеть меня, нужно ли тебе это. Но я люблю тебя, очень
скучаю по тебе, очень хочу тебя увидеть. Может быть, ты сможешь приехать
сюда на Новый год? Может быть, приехать мне к тебе?.."
Телеграмма Риты:
"Не выдумывай. Нужно. Приеду. Рита".
Сначала пришло ощущение счастья, потом я проснулся, а ощущение не
уходило, и я вспомнил: сегодня приезжает Рита. Нужно отпроситься с работы,
нужно достать цветы, у нас зимой это не так легко сделать: люди с
благодатного юга не балуют Минск цветами, придется в Ботаническом саду
поупрашивать.
Последние дни прошли в суете, но это была приятная суета. Наша лесная
избушка уже украшена. Все подготовлено к празднованию Нового года.
Автобус. Первая сигарета. Лаборатория.
- С наступающим Новым годом!
- С новым счастьем!
Какие все красивые, добрые, если бы люди каждый день были такими. А
впрочем, того и не нужно, скучно было бы жить, да и примелькались бы эти
красота и доброта.
Несмотря на диалектико-материалистическое воспитание, люди где-то в
глубине души - язычники, и Новый год - самый языческий праздник, вот они и
приносят в этот праздник маленькие жертвы своим маленьким божкам и просят
для себя и других успехов, здоровья, удачи. А потом, через сутки, они уже
опять становятся диалектиками. Но так приятно на день в году стать
язычником. А потому какая там работа 31 декабря? Наши женщины освободили от
радиохлама подоконник и установили на нем елку, а украсить ее - совсем
просто: тот же радиохлам, подвешенный на елку, смотрится очень мило.
- Костя, ты не будешь с нами встречать праздник?
- Нет, спасибо, я - в лесу, у нас уже все готово.
- Новый год - все-таки домашний праздник.
- Кто знает, где мой дом больше? Мы можем здесь слегка попраздновать, я
шампанское принес.
- Я тоже. Борис Алексеевич, можно?
- Сегодня можно. Выключайте приборы, и двери - на запор!
- Борис Алексеевич, вы сегодня такой добрый, что хочется вас
расцеловать.
- Так целуйте, я всегда добрый, только скрываю.
Горят лампочки на елке, в разномастной посуде пенится шампанское.
- С Новым годом!
- С Новым годом, Костя!
- С Новым годом, Наташа!
- А знаешь, ты за несколько дней сильно изменился, стал мягче, что ли,
- с чего бы это? Говорят, тебя видели с девушкой...
- Возможно.
- Ну, дай бог, а то жалко на тебя смотреть было, - желаю счастья.
- Спасибо, Наташа, и тебе также. Борис Алексеевич, можно мне уйти
сегодня пораньше ?
- А как пораньше?
- Часов в двенадцать.
- Да мы все в двенадцать уйдем, сегодня можно.
А я волновался.
Аэропорт.
Я так привык летать на самолетах, что в моем понимании аэропорты давно
уже отняли у вокзалов право быть символами встреч и разлук, расстояний и
перемен. Иногда я прихожу в аэропорт безо всякой видимой нужды, просто
потому, что смутно на душе. Толкаюсь в кассовом зале, выхожу на перрон,
смотрю на самолеты, встречаю незнакомых пассажиров, прилетевших из
незнакомых городов. А в Полярноуральске я в аэропорту свой человек. Летчики
- мои приятели, вертолетчики - мои друзья, и летать с ними приходилось, и
выпивать. Когда я теперь их увижу, да и увижу ли?
- Внимание! Произвел посадку самолет, следующий рейсом Б-52 из Гомеля!
Вот он, АН-24, гремя турбинами, медленно подруливает к ограде. Ну,
скорей же! Как долго вертятся винты, никак не погасить инерцию. Наконец
остановились. Сейчас подкатят трап, откроется пассажирский люк. Секунды,
секунды, длинные, как часы. Холодно. Или жарко? Черт его знает. Выходят.
Один, другой, третий, десятый.
Красная куртка, черные брюки, большая спортивная сумка.
Рита!
- Костя, милый!
Мы стоим обнявшись, здесь можно. Люди оглядываются, но не осуждают,
здесь можно.
Я забираю у нее сумку и отдаю цветы.
- Спасибо, милый. А ты, оказывается, внимательный.
- Так это же очень просто, когда все время думаешь о тебе.
Она прижалась к моему плечу, потом посмотрела на меня:
- Знаешь, я тоже все время о тебе думаю. Ты не разлюбишь меня?
- Нет. А ты можешь?
- С чего ты взял?
- Мне так Доктор нагадал, а он поэт и значит специалист по теории.
- Он же меня совсем не знает.
- Он знает меня.
- Что, тайные пороки?
- Нет, явное отсутствие достоинств.
- Я всегда знала, что мужчины любят кокетничать.
- Но я бросил все, чем был богат, это решено твердо, и сейчас я бедняк.
- Ты все время говоришь намеками, я ничего не понимаю, расскажи мне, в
чем дело?
- Как-нибудь потом.
- Хорошо, я подожду. Где мы будем встречать Новый год?
- В лесу есть чудесная хижина, там будут прекрасные люди. Тебя это
устраивает?
- Да. В полночь там появятся Дед Мороз, Снегурочка, леший, домовой и
другая очень симпатичная нечисть. Так?
- Если захочешь ее увидеть, надо только в разгар ночи выехать на лыжах
в лес.
- Ну вот, а я не взяла ни лыж, ни ботинок.
- Для тебя все приготовлено в хижине.
- Нет, ты правда очень внимательный.
- Не стану повторяться. Едем сейчас ко мне, я тоже должен собраться.
В такси она прижалась ко мне, и я обнял ее за плечи. В зеркальце увидел
короткий взгляд таксиста. Пускай смотрит таксист, свидетель обрывков чужих
радостей и горестей.
- Нам на "Восток"!
Ёлка на площади Ленина, елка на Центральной площади, елка на площади
Калинина - сколько радости для детей! А вот и "Восток", мой дом, третий
этаж.
- Вот мы и дома.
Рита посмотрела на меня долгим взглядом, и я понял, что опять убежал
вперед, по ее терминологии, но поправляться не стал.
Она сняла куртку, шапочку, осмотрелась:
- Я уже третий раз у тебя, а ты еще ни разу у меня не был.
- Буду обязательно. Хочешь есть?
- Нет.
- А кофе?
- Хочу.
Я вышел на кухню и поставил греться воду, а когда вернулся назад и
увидел ее, меня захлестнуло такое чувство нежности, что дышать трудно стало.
Я обнял ее, а она опустила голову мне на плечо.
- Я люблю тебя.
- Скажи еще раз.
- Я люблю тебя.
- Еще.
- Люблю.
- Ты должен мне в эти дни говорить такие слова много-много раз, чтоб у
меня их был большой запас. А когда тебя не будет рядом, я смогу тратить их
понемногу, и пусть их хватит надолго.
Я нашел губами ее губы. Они были теплыми и мягкими.
И я забыл про все: про Север, про Новый год, даже про воду для кофе,
которая выкипала на плите... Рита опомнилась первая:
- Тебе, кажется, надо было собираться, и, кажется, ты ставил воду.
- Да, я совсем забыл. Это ты виновата.
Она поцеловала меня и оттолкнула:
- Мужчины должны заниматься своими делами. Переодевайся, а кофе я сама
сварю.
До конца года осталось всего несколько минут. Мы собрались у старой ели
возле хижины и ждали первого удара курантов. На ели горели разноцветные
лампочки, и все участники празднества - их было человек двадцать - были
залиты призрачным светом. Рита стояла рядом со мной. Уходили последние
секунды старого года - каким будет год новый?
Бам! Бам!
- С Новым годом! С новым счастьем!
А потом мы неслись по ночному лесу на лыжах. Мелькали кусты, деревья,
и, если очень захотеть, можно было представить, что из-за них выглядывают
сказочные обитатели леса.
Я сказал об этом Рите.
- Конечно, я их вижу. Вон там, а вот еще, - она остановилась, и я
подъехал к ней, встал рядом.
- Поцелуй меня, Костя. Ты будешь меня любить?
- Всегда.
- Мне больше ничего не надо.
А потом мы сидели в хижине, пили и вместе, и по отдельности, когда были
исчерпаны тосты, но не исчерпаны запасы выпивки.
Сашка сидел поблизости от нас и пел как заведенный. Это он ублажал
Риту, он к ней явно благоволил.
- Саша, отдохни, иди выпей.
Рита взяла стакан, посмотрела сквозь него на окно и сказала:
- Я хочу выпить за тебя, Саша, за твои песни, они мне очень помогли
когда-то.
- Спасибо, Рита, я очень рад, что это так, хотя и ничего особенного не
делаю. Все просто: кому-то надо говорить о том, что все и так знают, я не
делаю никаких открытии, просто говорю.
- Во всяком случае, ты честно выполняешь эту работу.
- Да, он честно выполняет свою работу, что не каждому удается, - это
сказал я.
- Перестань, Шеф.
- Хорошо, не буду, давайте танцевать.
- Да, да, танцы!
Я включил магнитофон и протянул Рите руку.
- Прошу вас.
- А ведь мы с тобой первый раз танцуем.
- Мы еще много будем с тобой танцевать.
- Да, - она помолчала немного, а потом неожиданно сказала:
- Ты должен мне рассказать о прошлой зиме.
- Да, наверное, ты права и нужно все рассказать, ничего не приукрашивая
и не жалея себя... Так с чего же начать?
- С начала.
- Хорошо. Давай сядем в сторонку.
Началось все как обычно, как начиналось каждый год уже три года подряд:
пришла в январе бумага из ВЦСПС с просьбой освободить от работы инженера
Серова К. А. с 30 января по 30 апреля "для работы на КСП
(контрольно-спасательный пункт) в районе Полярного Урала.
Когда я показал эту бумагу своему начальнику, Борису Алексеевичу, он
только вздохнул:
- Не знаю, может быть, ты там кого-нибудь и спасешь, но меня ты
доведешь до инфаркта. Это уж точно.
- Ну, Борис Алексеевич, не такой уж я важный работник, чтобы из-за меня
так терзаться.
- Работник ты действительно неважный, но сейчас каждый человек на
счету. Ну что с тобой делать: я не отпущу - ты через мою голову уйдешь.
- Конечно.
- Смотри не замерзни там.
- Не замерзну.
Вечером я позвонил Саше.
- Привет, Доктор! Протрубили трубы, пора седлать своих деревянных
лошадок, то бишь вострить лыжи. Ты как, получил бумагу?
- Получил, Шеф, и готов встать под твои знамена.
- Приходи ко мне, перекурим это дело.
- Приду.
Через два дня мы были в Москве, пробыли там три дня, получили
снаряжение, медикаменты, инструкции и уже вчетвером вылетели в
Полярноуральск.
Для АН-10 пять часов лета, вот и Заполярье - короткий день, длинные
тени и морозы с ветрами. Полярноуральск - обычный город, улицы как улицы,
дома как дома, за городом видны горы, все нормально, только зимой очень мало
света и очень мало тепла, и это накладывает отпечаток на людей, живущих там:
тепло приходится черпать друг в друге, и это тоже одна из причин "северной
болезни". Никто не бывает на Севере однажды.
Сначала сами сходили в горы, а потом потекла служба. Выпустили в
феврале две группы, которые благополучно прошли маршрут. В марте выпустили
еще три группы, потом наступило затишье.
В конце марта принесла почта еще одну маршрутную книжку: группа из
Куйбышева, шесть человек, в том числе одна женщина, поход пятой категории
сложности, начало маршрута в поселке Северный, конец - станция Халь-Из на
железной дороге, идущей на восток, к Оби. Контрольный срок - через двадцать
дней после выхода.
- Когда у них начало похода?
- Послезавтра. Завтра они будут здесь, познакомимся.
Мы сидели в оперативке КСП и смотрели схему.
- Если учесть нынешнюю погоду, то маршрут очень сложный: в горах почти
каждый день метет. Трудно им придется.
- Может, закрыть маршрут? - предложил кто-то.
- Нет оснований. Идти в такую погоду можно, а новички в "пятерку" не
ходят, так что эти должны пройти. Завтра посмотрим на них.
На следующий день в КСП появились двое парней, одетых в одинаковые
меховые куртки.
- Здравствуйте! Можно увидеть начальника КСП?
- Можно, это я. Серов.
- Алексеев.
- Гайнулин.
- Садитесь, поговорим. Маршрут свой, надеюсь, изучили хорошо? Карты
хорошие?
- Да, все в порядке.
- Обратите особое внимание на перевал Неожиданный. Склон там
лавиноопасный. Подъем не тяжелый, зато спуск... Веревки, ледорубы, кошки -
все это может понадобиться.
- У нас есть.
- В конце Черного озера стоит домик с печью, там иногда останавливаются
трактористы. Если что случится - спрямляйте маршрут и прямо туда. Оттуда -
на метеостанцию, не заходя в горы. Пока все. Где ваши ребята?
- На станции, ждут поезда на поселок Северный.
- Выход мы вам разрешим. Саша, пойдем посмотрим на них и на снаряжение,
проверишь их медицину.
Ну и ну! Махонький зал ожидания, казалось, был до отказа забит шестью
пузатыми рюкзаками, да еще лыжи, да еще сами ребята.
Они нас ждали.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте!..
- Как настроение?
- Отличное, Урал будет нашим!
- Не сомневаюсь. Покажите палатки, примусы, аптечку.
Снаряжены они были хорошо, ничего не скажешь.
- Если после похода будете в Полярноуральске, зайдите на КСП,
расскажете, как прошли.
Подошел поезд, и ребята стали грузиться. Я посмотрел на невысокую
фигурку Вали и подозвал Алексеева.
- Слушай, Виктор, береги жену - это Полярный Урал. Ты, надеюсь, понял,
что я тебе сказал?
- Понял, спасибо.
Не за что, ну, счастливого пути, возвращайтесь победителями.
И все хором:
- До сви-да-ни-я!
Жизнь шла своим чередом, мы бывали в гостях у авиаторов, слушали
северные истории, Доктор пел песни, иногда выпивали - это Север.
А погода с каждым днем становилась все хуже: шли снега, и даже в городе
чувствовалось, как сильны ветры, а в горах этим ветрам есть где разгуляться.
В очередной раз просматривая график группы, я определил, что вчера или
сегодня ребята должны были прийти на метеостанцию.
- Надо будет завтра связаться по радио с метеорологами. Я не суеверный,
но сдается мне - будет работа.
На следующий день в гидрометцентре мы попросили связаться с
метеостанцией.
- Связь будет через полтора часа.
- Мы подождем.
Через полтора часа выяснилось: группа не приходила.
- Свяжитесь с геологами, может быть, трактористы их видели.
- Попробуем.
Через полчаса выяснилось: шесть дней тому назад они были в домике у
Черного озера, собирались уходить через перевал.
Вот так. До метеостанции ходу всего три-четыре дня, еще добавим день,
итого пять, все равно не получается.
- Нужно готовить отряд к выходу: если они завтра не придут на
метеостанцию, будем искать их. Нужно просить у авиаторов вертолет.
На другой день ребята готовили снаряжение, а я пошел в авиаотряд.
- Понимаешь, Костя, без разрешения свыше мы не можем дать вам машину,
-знаешь, сколько стоит час вертолетного времени?
- Знаю, Михалыч, но там, в горах, люди.
- Ладно, что-нибудь придумаем. Была б моя воля, я бы запретил этим
бездельникам лазать в горы зимой. Это вам не Крым. Судить за такие дела
надо.
- Ладно, Михалыч, о моральных аспектах туризма мы с тобой потом
подискутируем, когда вернемся. Когда будет вертолет?
- Через два часа.
- Спасибо.
Плыла под нами белая тундра, петляли реки, а через двадцать минут
начались горы, белые, с черными пятнами обрывов. Вертолет поднялся выше.
Ничего не было живого под нами: мертвый мир, только бежала по горам, не
отставая от нас, тень вертолета.
- Иголку в стоге сена ищем, - прокричал мне пилот, - где тут разглядишь
чего. Еще хорошо, что погода ясная, а то совсем бы худо было.
Я ничего не ответил. Как бы там ни было, а эту иголку нам все равно
надо найти.
- Скоро будет метеостанция. Видишь речку? Это Саньяха, скоро посадка.
- Готовьтесь, ребята!
На метеостанции нас ждали.
- Когда выходите?
- Сразу.
- Выпейте чайку на дорогу, и поедем.
- Спасибо.
В домике метеостанции было тепло, уютно. Тикали часы на стене, тикали
часы на передатчике. Время неумолимо шло. Принесли по-северному крепкий чай,
молча выпили. Потом пилоты встали.
- Нам пора.
- Нам тоже. Спасибо, счастливо долететь.
- И вам удачи. Держите связь - когда найдете ребят, может, прилетим.
Вертолет медленно поднялся, обдав всех снежной пылью, и исчез за
горами, затих.
И мы собрались.
Справа горы, слева горы, посередине гусеничный ГАЗ-47, и мы в нем резво
катим по тундре.
Я сел рядом с водителем и смотрел вперед.
- Вряд ли они будут здесь, - сказал водитель. - Часа через два будем у
домика, может, там они. Зажги-ка мне сигарету.
Я дал ему закурить, и дальше катили молча, да и трудно было говорить:
грохот в вездеходе стоял не хуже, чем в вертолете.
А потом горы слева отступили в сторону и вдали показался маленький
фанерный домик с высокой трубой. За домиком, стиснутое с двух сторон горами,
лежало Черное озеро.
- Вот и приехали, только нет тут никого, в горах они.
В домике было пусто и холодно.
- Ну что ж, через день-два мы их найдем, - я был уверен в этом. - Ну,
спасибо, Борис, будем с вами держать связь.
- Будем ждать. Счастливо.
Развернулся вездеход на месте, фыркнул и зашлепал гусеницами по снегу,
только комья в разные стороны полетели.
Мы вытащили карту, осмотрелись, наметили ориентиры и встали на лыжи.
Сначала дорога шла по речке, на которую с обеих сторон навалились горы,
- мы шли, а они все ближе подступали, ближе, а потом долина превратилась в
узкий каньон, только полоса неба над головой. Через полтора часа сделали
привал, развернули рацию - нужно было проверить связь. Слышно было хорошо, и
мы договорились с центром о времени сеансов радиосвязи.
Лыжи легко скользили по твердому насту, и когда мы поднялись на
водораздел, было еще светло.
- Пройдем до темноты еще километров шесть, а дальше сегодня нет смысла
идти: в темноте еще и мимо проскочить можно.
И вдруг Саша, шедший впереди, крикнул:
- Смотрите, вон они!
Рядом с одиноко торчащей скалой была сделана снежная стенка, защищающая
палатку от ветра. За стенкой должна была быть палатка.
За стенкой была пустая яма, в которой валялось несколько пустых
консервных банок. Больше ничего.
- Здесь они были, мы на верном пути. Надо спешить.
- Что же с ними случилось, где их прихватило?
- Может, лавину спустили?
- Это будет самое плохое, но может быть и еще десяток менее страшных
вариантов.
- Узнаем завтра.
Усиливался ветер, идти становилось все труднее, и часа через полтора,
найдя более или менее защищенную от ветра расщелину, мы остановились, быстро
установили палатку и устроились на ночлег.
Палатка трепетала от порывов ветра, и пламя свечи нервно вздрагивало, и
плясали на стенках тени, причудливые, как картинки из сказок. Уютно фырчал
примус - наш источник тепла и горячей пищи, источник жизни.
Развернули рацию.
- Центр, центр, я КСП, как слышите? Прием.
Слышимость была скверной: радиоволны частично отражались горами. Это
было плохо: вдруг ребята будут найдены в таком месте, где нас совсем не
услышат, тогда трудно будет рассчитывать на помощь. Мы передали свои
координаты и завтрашний азимут - это хоть что-то. Главное - пройти перевал,
там уже проще, только бы они в лавину не попали.
- Не будем загадывать наперед.
На душе у меня было тяжело, потому что спасатели - как солдаты: хорошо,
когда они стоят на страже, но плохо, когда они заняты своим основным делом.
Подъем на гребень перевала занял у нас половину дня, а там, в каменном
туре, мы нашли записку, оставленную группой. Записка была написана четыре
дня тому назад. Они были где-то недалеко, поэтому теперь нам особенно нужно
было быть внимательными. Где-то здесь неподалеку произошло несчастье, какое
- неизвестно. Люди столкнулись с чем-то, чего не смогли преодолеть.
Возможно, нас ожидает то же, а нам нельзя рисковать собой: несчастье с нами
- двойное несчастье. Впереди лежал крутой спуск с перевала.
- На лыжах здесь не пройдем, снимайте их.
- Может, не стоит, спустимся осторожненько, жаль столько времени
терять.
- А голову терять не жаль? Хочешь лавину подрезать? Сэкономим час-два,
а потерять можем все. Пойдем в связках по двое. Саша, мы первые.
Тяжело было пахать этот склон. Когда все спустились, полчаса сидели,
приходили в себя, потом взвалили рюкзаки и пошли на лыжах дальше.
За спиной на фоне иссиня-черного неба белела врезанная в скалы чаша
перевала. Над скалами висели казавшиеся снизу неподвижными языки поднятого
ветром снега: там опять начиналась пурга, а здесь, внизу, пока было
относительно тихо.
С обеих сторон над ущельем нависали скалы, а еще скалы были за спиной и
впереди тоже. Где-то дальше был еще один перевал, а пока вперед вел довольно
пологий спуск, усеянный камнями. Нужно было очень внимательно смотреть под
ноги.
Мы катились вниз не более десяти минут и вдруг увидели палатку: почти
до конька засыпанная снегом, прижатая к скале, она была незаметна. Нам
просто повезло, что мы ее увидели.
Что же там?
Все стояли неподвижно, не решаясь сделать эти несколько десятков шагов,
потом оцепенение прошло, и все бросились вперед.
- Ребята, как вы там, живы?
Послышались голоса, приглушенные снегом, завалившим палатку.
- Живы! Нас нашли! Люди!
Быстро скинули рюкзаки, сняли лыжи. Саша вытащил из рюкзака лопатку и
начал отбрасывать от входа снег, остальные ледорубами помогали ему.
- Ставим здесь свою палатку и вторую тоже. Сегодня никуда не пойдем,
скоро стемнеет, - еще неизвестно, в каком они состоянии, смогут ли идти.
Вызывай, Леня, метеостанцию.
Леня достал рацию и начал настраиваться. Наконец палатка был
освобождена от снега, и сразу несколько человек начали расстегивать вход.
Небритые, с ввалившимися глазами, они лежали в промерзлых спальных
мешках и смотрели на нас.
Алексеев был без сознания. У женщины по щекам катились слезы, она
улыбалась и всхлипывала:
- Я знала, что кто-нибудь придет. Я все время ждала и всем говорила.
Витя, за нами пришли, - она повернулась к Алексееву. - Витя! - он не
отзывался, и она опять заплакала. - Несчастье какое, что же с ним делать?
Спасите его, ему совсем плохо!
- Как все произошло? Рассказывайте!
- Был туман, когда мы спускались с перевала, - не хотелось застрять на
гребне, и мы решили спускаться. Чуть выше отсюда Витя налетел на камень, -
она всхлипнула, - сломал лыжу и, кажется, нога тоже сломана. Я не знаю.
Сразу за ним ехал Женя, он тоже тут упал и сильно ушибся. Остальные успели
затормозить. Остановились здесь. А потом пурга двое суток, порвалась
палатка, нас стало засыпать. Ребята отдали теплые вещи пострадавшим, а
позавчера мороз усилился, и обморозились Боря и Саша. Мы отогревались
примусом, больше суток не гасили его, а потом бензина осталось совсем
мало... Мы бы не выбрались отсюда сами...
Вот такие веселые были у них дела. Ко мне подошел Леня и тихонько
шепнул, что связи нет. Только этого нам не хватало.
- Попробуй еще. На всех каналах попробуй.
Мы осторожно перенесли ребят в нашу вторую палатку, зажгли бензиновую
печь, и стало тепло. Ребята начали приходить в себя: впервые за неделю им
было тепло. Саша занялся Алексеевым и вторым - Женей. Ну, Саша свое дело
знает. Я пошел в нашу палатку на помощь Лене. Мы бились над рацией почти час
и ничего не добились, нам никто не отвечал: горы нас надежно заэкранировали.
- Придется пробиваться самим.
- Тяжело будет.
- Тяжело. Сделаем из лыж нарты, на них положим больных, остальных
максимально разгрузим. Все лишнее оставим.
- А что у нас лишнее?
- Да, это тоже верно, лишнего мало. Придется крепко поработать. Главное
- выбраться из гор, а там нас услышат и тогда помогут.
Вход в палатку зашевелился, и в проеме показалась Сашина голова:
- Дайте-ка залезть.
- Осторожней только. Как дела?
- Плохи дела. Алексеев - на грани жизни и смерти, нужна операция.
Второй, как его, Женя, да? Он идти не сможет - кажется, трещина в кости. Еще
у двоих обморожены пальцы на ногах, ты бы посмотрел, в каком они виде -
шкура клочьями слезает. Сплошная романтика - не туристский поход, а полярная
экспедиция конца прошлого века. Остальные - Гайнулин и Валя - без явных
повреждений, но - не блеск, это уже не бойцы, такая депрессия, как будто они
пешком Ледовитый океан пересекли и потеряли на пути половину товарищей. Ну,
а у вас что? Как связь?
- Нет связи.
- Хреново дело. Алексеева за этот рывочек с перевала дисквалифицировать
надо. Хотя его уже жизнь дисквалифицировала. Боюсь, останется без ноги. Это
в лучшем случае...
- А в худшем?
Сашка только рукой махнул:
- Жалко парня, и ее тоже. Очень жалко. Дайте кто-нибудь закурить.
- Возьми, Саша. Завтра выходим с рассветом. Ты ночуй у них, мало ли что
понадобится.
- Сейчас покурю и пойду. Когда подъем?
- Часов в пять, надо еще собрать нарты.
- Думаешь, за один день успеем выбраться?
- Другого выхода нет.
- Да, будем нестись как метеоры, как говорил один дистрофик.
- Другого выхода нет.
- Ну, я пошел, не скучайте. - Он вылез из палатки.
- Леня, ты завтра дежуришь. Встанешь в четыре утра. Еду готовь на всех,
на двенадцать человек. А теперь - спать.
- Я помогу Лене.
- Хорошо, Вася.
Что-то плохо мне в эту ночь спалось: засыпал, и просыпался, и опять
засыпал. Среди ночи проснулся, зажег фонарь и посмотрел на часы - половина
третьего.
Ветер.
Ветер гудел, как паяльная лампа, и палатка билась так, что скрипели
лыжи, распиравшие ее. Никто пока не просыпался.
Это все. Этого я не ожидал. Как теперь выбираться? Сами бы мы
как-нибудь прошли, сами бы мы и переждать могли, а как теперь быть?
Ждать - нельзя: парней нужно срочно в больницу. Идти - нельзя: пока мы
их будем тащить, они замерзнут. А Гайнулин и Валя тоже нам не помощники. Ну,
Костя, думай, думай, тебе решать, в твоих руках теперь жизнь и смерть этих
людей. А может, к утру утихнет? Хотя здесь так не бывает: если уж закружит,
то не меньше чем на сутки. А если дольше? Что делать? Столько мыслей, и ни
одна из них не решение. Ясно одно: идти нельзя - это гибель для нескольких
человек. Оставаться нельзя - Алексеев здесь погибнет.
С такими веселыми мыслями я пролежал до четырех часов, а потом разбудил
Ваську и Леню.
Оба они сразу оценили обстановку, и Вася сказал:
- Ну и погодка, как в кино. Как идти будем, командир?
- Поживем - увидим, пока надо завтрак готовить. Я помогу вам, все равно
не сплю.
Загудели примусы, и сразу стало теплее. Я захватил кастрюли, вылез из
палатки, и сразу набросился на меня ветер, сбил с ног, снег залепил глаза. Я
кое-как набил кастрюли, вырезал несколько снежных кирпичей и передал все это
в палатку, потом добрался до второй палатки и разбудил Сашу.
- Ну, как там погода?
- Дует, как в аэродинамической трубе. Разожги печь, чтоб теплее было,
бензина у нас хватит.
Через час был готов завтрак, и тогда мы разбудили остальных. Все
смотрели на меня и ждали решения, а его у меня еще не было.
Первой заговорила Валя:
- Мы все равно пойдем? Да? Ходят же люди и в пургу, если очень надо?
- Не волнуйся, Валя, мы что-нибудь придумаем, да и пурга, может, скоро
утихнет.
Я-то знал, что пурга утихнет не скоро, и она это тоже хорошо знала.
Но еще я знал, что ни Валя, ни Гайнулин не смогут пройти эти тридцать
километров.
Саша молча занимался больными, в разговор не вступал, у него была своя
работа.
- Пока поешьте, а потом будем решать. Сейчас соберем нарты, а когда
станет совсем светло, посмотрим, как нам идти.
Валя немного успокоилась, хотя и чувствовала, что говорю я не очень
уверенно.
- Доктор, что с Витей? Он будет жить? Помогите ему!..
- Я и так делаю все, что могу. Не волнуйся, положим его в больницу, и
все будет хорошо.
- Значит, надо идти, надо быстрее уходить отсюда. Я пойду помогать вам,
- она начала подниматься.
- Не нужно, лежи пока, еще успеешь намерзнуться. Мы сами справимся.
Я вылез из палатки. За мной вылез и Доктор.
- Ну что, Саша?
- Плохо. Он протянет еще день-два, а потом будет поздно.
А ветер сбивал с ног, и приходилось ложиться на него грудью, чтобы не
упасть.
- Так что же будем делать?
- А ты не знаешь?
- Знаю, но мне трудно решиться.
На обеих чашах весов лежат человеческие жизни.
- Он точно долго не протянет?
- Да, Костя, это почти точно.
- А все-таки, что ты думаешь?
- Как врач я считаю, что надо спешить, жизнь человека в опасности. Как
турист я понимаю, что мы не пройдем, надо переждать пургу. А как человек...
Мне тоже трудно, но я знаю, что у меня есть командир, который для того и
существует, чтобы в критической обстановке осуществлять руководство. Если бы
не было критических ситуаций, не нужны были бы командиры. Ты самый опытный и
знаешь лучше меня, что выход пока только один.
- Да, но это будет на моей совести. Хватит ли силы? И все равно пока
будем готовиться к выходу.
А ветер все не унимался, даже, кажется, стал сильнее, и пока шел этот
разговор, мы задубели от холода. Залезли в палатку. Вся наша шестерка была в
сборе. Это все сильные ребята, все они знают, что такое идти в пургу, знают,
что это хотя и трудно, но если нужно - возможно.
- Ну вот что, бойцы, будем собираться. Дайте-ка рацию, попробую еще раз
выйти на связь.
- Всем, всем - я спасотряд КСП - всем, всем. Прием.
Щелкнуло реле.
И еще несколько раз, на разных каналах. В телефоне только шорох
разрядов. Иногда обрывки музыки, радиопереговоров, но все очень тихо,
неразборчиво.
- Все, хватит, - я выключил рацию и стал ее уклады вать. - Пошли
готовить нарты.
Мы вылезли из палатки и стали свинчивать каркасы и крепить их к лыжам.
Когда нужно было снимать варежки, руки сразу немели, пальцы переставали
гнуться, потом приходилось долго отогревать их под одеждой. Когда пальцы
отогревались, приходила боль. Наконец нарты были собраны и я опять залез в
палатку к Алексееву.
И сразу Валя поднялась мне навстречу:
- Ну что? Когда выходим, почему вы медлите? Ему же совсем плохо и с
каждым часом все хуже. Я сама вижу. Уйдем отсюда, это могила, тут можно
сойти с ума от этой неподвижности. Идемте же!
Я посмотрел на ребят: они лежали в том же положении, в котором я их
оставил полтора часа назад. В глазах отсутствие каких бы то ни было мыслей,
желаний. Не то чтобы обреченность, но полная апатия - воля их была сломлена.
Я знаю, что это такое: именно в таком состоянии люди замерзают на Севере. А
четверым придется целый день лежать на нартах, да и Гайнулин сдал, одна Валя
на что-то способна, одна на шестерых. Мало.
Ну что ей сказать? Разве логика ей сейчас поможет? Она видит, как
умирает ее муж, и готова сама его тащить, а что будет в пути? Нет, я не имею
права рисковать шестью ради одного.
Черт возьми, какая странная арифметика! Я попытался ей это объяснить:
- Валя, пойми, сейчас бессмысленно идти, метет так, что в трех метрах
ничего не видно, в любом месте можно сорваться, и никто нам не поможет
тогда. Да и сама посмотри на своих товарищей: они не выдержат этого перехода
в такую погоду, замерзнут все.
- А кто поможет ему, если будет поздно?.. - Она еще что-то хотела
сказать, но только рукой махнула: - Все понятно.
- Как только чуть стихнет ветер и улучшится видимость, сразу выходим.
И тогда я увидел ее глаза. В них было столько боли и тоски и еще
презрения, что я не выдержал и решил дать приказ о выходе. Будь что будет,
пусть все погибают, но перед ней я буду чист. Мне еще раз не выдержать
такого взгляда. А он?..
Он же замерзнет раньше всех. Нет, это не выход, надо ждать.
- Валя, я обещаю, как только чуть утихнет, сразу выходим. Сейчас сюда
придет Саша.
И опять никто не проронил ни слова, как будто не было этого разговора.
Я вернулся в свою палатку.
- Ну, как вы думаете, сможем мы пойти или нет?
- Надо подождать.
- Ребята замерзнут, а с таким грузом мы за день не пройдем.
- В общем, решили так: будем ждать, другого выхода нет. Валю и
Гайнулина переведем в нашу палатку. Саша, ты иди к ним, и мы по очереди
будем тебе помогать, тогда никто не останется без присмотра.
Правильно ли я решил? Тогда я считал, что правильно, потом оказалось,
что все гораздо сложнее.
- Вот, Рита, после этой истории я и решил, что не могу больше быть
спасателем, такой груз мне не по силам. Больше я не смогу распоряжаться
судьбами людей. Я еще могу ходить в походы, но только рядовым участником. Но
и это решение мне тоже далось очень тяжело.
- А что было потом? Как вы все-таки выбрались? Я понимаю, что тебе
тяжело рассказывать, но уже начавши, дотяни до конца.
- Хорошо, постараюсь.
Потом было самое страшное. Я еще подумал о том, чтобы послать двух
человек на метеостанцию с просьбой о помощи, но тогда мы остались бы
вчетвером, а помощь при такой погоде пришла бы не раньше, чем через три дня,
а то и позже. Оставалось одно: ждать. Прошел еще один день, не принесший ни
утешения, ни облегчения: пурга не утихала. А Алексееву становилось все хуже.
Валя совсем не спала - сидела у бензиновой печки и смотрела
остановившимися глазами на голубое пламя. Ничего не говорила и, казалось,
постарела за эти дни на несколько лет. А я тоже почти не спал, только
слушал, как шумит ветер.
Потом окончился второй день пурги, наступила третья ночь. И тогда ветер
устал, почудилось мне какое-то изменение в тональности его гудения. Теперь я
знал, что мы выберемся отсюда, но я так устал за это время, что уже не мог
радоваться. Мне было все равно. Я отупел от вынужденного безделья. С трудом
удалось заставить себя действовать, быть опять энергичным и решительным.
Утром после завтрака уложили рюкзаки, свернули палатку. Небо было почти
безоблачным, розовым на востоке. Розовели и вершины гор на западе, а на
востоке они еще черными зубьями врезались в розовое небо.
Когда все было готово к выходу, появился новый звук, не ветер, нет -
другое. Наконец поняли: вертолет!
Вот он появился из-за гор и приближается к нам. Я бросился к рюкзаку,
достал ракетницу, зарядил и выстрелил. В небе зажглась большая зеленая
звезда. Я перезарядил ракетницу и выстрелил еще раз. На вертолете заметили
наши сигналы, он приближался, опускаясь все ниже, и наконец повис над нами,
потом медленно опустился еще ниже, пока шасси его прочно не встали на
снежный наст.
Это был тот самый вертолет, на котором мы летели из Полярноуральска. И
экипаж был тот же.
Из кабины выскочил пилот и сразу очутился у меня в объятиях.
- Ну, слава всевышнему. Как вы тут, живые?
- Пока живые. Как ты нас нашел?
- Вашу радиостанцию армейцы запеленговали и передали нам координаты, а
мы, как только распогодилось, - вылетели. Как у них дела?
- Плохи, особенно у руководителя.
- Я всех не могу забрать, сам понимаешь - высота. Вы-то доберетесь
сами?
- Доберемся. Возьми их и Доктора.
- Возьму.
Мы осторожно внесли в кабину Алексеева, потом остальных троих. Гайнулин
и Валя вошли в вертолет сами. Саша со всеми нами обнялся:
- Мне как-то тоскливо оставлять вас.
- Ничего, Доктор, через два дня увидимся. Только бы Алексеев
выкарабкался из этой истории. У меня неспокойно на душе.
- Ну, самое страшное позади, все обойдется. Счастливого пути, ребята!
- Счастливо, Саша!
Загрохотал двигатель, поднялся снег, и мы остались впятером.
- Поехали?
- Поехали!
Опять горы, подъемы и спуски, спуски и подъемы, потом последнее на
нашем пути озеро, на противоположном берегу которого стоят домики
метеостанции.
Нас там уже ждали: с борта вертолета передали, что мы идем, что к
вечеру рассчитываем быть на станции.
Поэтому нас ни о чем не расспрашивали, а отвели в баню да чаем со
спиртом напоили. Я уснул сразу, как только залез в спальный мешок.
Утром работяга ГАЗ-47 повез нас в Полярноуральск. Экспедиция
закончилась.
В город мы прибыли, когда уже стемнело. Уютно светились окна домов,
светилась ртуть фонарей, и даже не верилось, что рядом существует совсем не
похожий на этот мир белого безмолвия.
- Ребята, завтра к девяти соберемся на КСП.
- Хорошо, Костя, будет сделано. Как там Алексеев?
- Завтра узнаем, а может, и сегодня.
Разошлись все, а я почти бегом шел в гостиницу, хотелось увидеть Сашку,
узнать, как дела.
Перед своей дверью я остановился, взялся за ручку и помедлил: услышал
Сашкин голос - Сашка пел что-то непонятное.
Рывком распахнул дверь и увидел: Сашка стоит посреди комнаты, широко
расставив ноги, и поет. Он был здорово пьян. На столе - полупустая бутылка
спирта, какая-то еда.
Он даже не прореагировал на мое появление, только оборвал пение и
сказал почти трезво:
- А, Костя, заходи, выпей вот...
- Что с Алексеевым?
- Умер он, понимаешь, умер, сердце не выдержало. Зря все это было, зря
старались.
- Замолчи, Сашка!
Это все. Я во всем виноват. Если бы мы сразу вышли, мы бы сэкономили
ровно сутки, еще была надежда.
Она была права, она все понимала. Я убил человека. Как же теперь жить,
как людям смотреть в глаза? Я ничего не хочу больше, я не могу работать.
Бросить, бросить все - это не для меня! Я налил себе полстакана спирта и, не
разбавляя, выпил. А в ушах звучали ее слова: "А кто поможет ему, если будет
поздно? А кто поможет ему, если будет поздно? А кто поможет..."
Эта фраза звучала в голове, как звучит испорченная пластинка. А потом
начал действовать спирт, боль стала тупой, и чтобы ослабить ее еще больше, я
опять налил себе и выпил.
На следующий день в горисполкоме разбирали происшествие. Народу было
много. Кроме участников экспедиции были спасатели, остававшиеся в резерве,
летчики, врач из больницы, двое из милиции, еще какие-то люди.
Я сидел безучастный, как будто и не имел никакого отношения к
происходившему и не руководил спасательными работами. "А кто поможет ему,
если будет поздно?.."
Действия Серова, то есть мои, признали правильными, даже назвали наше
поведение мужественным.
- Иногда требуется гораздо больше мужества, чтобы переждать пургу и тем
самым сохранить людям жизнь. Серов это понял. А ломиться в лоб опасности -
мы сейчас увидели, к чему это приводит. Алексеев тяжело поплатился за свое
легкомыслие, и это должно послужить впредь предостережением для тех, кто не
понял до конца, что такое опасность.
Зачем они об этом говорят, это не поможет Алексееву и не утешит Валю, а
мы могли сэкономить сутки. "Кто поможет ему, если будет поздно?.."
А там продолжали говорить:
- Если бы не мужество, проявленное группой Серова, мы бы сейчас
говорили не об одном, а о шести погибших. Правильно поступили товарищи из
Харькова. Когда они увидели, что им не пройти маршрут, они повернули назад.
Ну что ж, поход сорвался, потеряли год подготовки, но у них впереди еще вся
жизнь, и тот, кто настойчив, тот всегда добьется своего. Я резюмирую:
учитывая нынешнее состояние погоды и те прогнозы, которыми мы располагаем,
необходимо на месяц закрыть маршруты в северной части Полярного Урала. Может
быть, Серов хочет что-нибудь сказать?
- Нет, все и так ясно.
После разбора вышли на улицу. Ветер гнал по дороге снег, опять была
пурга.
Я не могу здесь оставаться, хочу скрыться где-нибудь, я не имею больше
права быть спасателем. Но где скрыться от себя?
- Эх, Шеф, ты совсем распустился, возьми себя в руки, - неужели ты
думаешь, что было бы легче, если бы погиб не один, а несколько человек? А
после этого бы кончилась пурга?
- Было бы тяжелее, но сейчас тоже тяжело, поэтому и хочется все бросить
к черту. Я хочу перестать думать об этом. Только сейчас надо найти Валю и
поговорить с ней.
Это трудно, но надо.
- Не надо, она вчера уехала.
- Ну что ж, тогда уеду и я, возьму отпуск и поеду к тетке, в деревню на
Псковщину, молоко пить. Можешь считать меня трусом.
- Думаешь, хорошо будет? Затоскуешь там. И никто не считает тебя
трусом. Северные маршруты закрыли, а на южных ребята сами справятся. Если
хочешь, я поеду с тобой.
- Не нужно, Саша, да я и сам, наверное, никуда не уеду.
Просто тяжело все, а лямку надо дотянуть до конца сезона.
Но до конца сезона я не дотянул: на следующий день не смог подняться с
постели, не было сил. Саша назвал это каким-то мудреным латинским названием,
а по-русски это попросту называлось "сдали нервишки".
Через неделю я был в Минске. Саша вернулся через месяц после меня...
- Вот и вся история. Теперь ты понимаешь, что мне уже не быть прежним.
Не смогу я быть спасателем.
Рита немного помолчала, а потом заговорила:
- Костя, милый, мне страшно подумать, что ты можешь вот так же лежать
где-то в горах, беспомощный, на грани жизни и смерти, и никто к тебе не
придет на помощь или придет, но поздно... Я не хочу оказаться на месте той
Вали или пережить то, что пережил ты, когда Таня не вернулась.....
- Не надо об этом... Со мной ничего не может случиться, а со
спасательной работой покончено, я же сказал.
- А с походами?
- Нет.
- Почему? Ведь это еще опаснее. Я не хочу, чтобы горы отбирали тебя у
меня, а тем более - насовсем.
- Я мастер спорта по туризму, а это в первую очередь - обязанности. Я
лишил себя права быть спасателем, но в походы ходить я могу и водить группы
тоже могу. И я должен это делать.
- К чему ты это говоришь, я же сама все хорошо понимаю - вообще, но
когда дело касается лично меня - не могу смириться. Это ты должен учитывать
и найти какой-то компромисс.
- Хорошо, я подумаю, еще есть время. Пойдем станцуем, а то мы вообще
всю ночь проведем за разговорами, а это все-таки новогодняя ночь.
- Пойдем.
Идет к концу третья неделя нового года, это совсем-совсем новый год:
есть Костя, и все вещи обрели другой смысл и наполнились новым значением. Я
люблю его и хочу быть всегда с ним. Когда-нибудь это так и будет, но пока
это тяжело - жить ожиданием. Ожиданием писем, ожиданием встречи. Каждый день
бегу после работы домой и смотрю, нет ли письма, а Костя пишет не так часто,
как хотелось бы, но сегодня вечером он должен прилететь. Двое суток мы будем
вместе. Это так много! Но двое суток так быстро проходят, двое суток - это
так мало.....
Я пока не понимаю Костиной любви к аэропортам: я никогда не обращала на
них внимания - просто место, откуда улетают и куда прилетают.
А сейчас я пытаюсь смотреть на аэропорт Костиными глазами: много людей,
все чем-то озабочены, и никто не знает, что скоро здесь будет Костя, никому
до этого нет дела. Нет, я не люблю аэропорт, пока рядом нет Кости. Скорей бы
уж!
Мы стоим обнявшись долго-долго. Уже, кажется, все прилетевшие вместе с
ним растеклись по городу, а мне страшно отпустить его.
- Я очень тосковала по тебе.
- Я тоже. Но теперь мы до понедельника будем вместе.
- Так мало!
- Да. Идем.
- Теперь ты мой гость.
- Мы скоро оба будем хозяевами.
- Скорее бы!
- Теперь уже скоро. Ну, как ты живешь, расскажи мне.
- Плохо. Мне все время нужно, чтобы ты был рядом, а тебя все нет. Я все
время говорю с тобой, а ты молчишь.
- Ты знаешь, со мной происходит то же самое. Я все время ловлю себя на
том, что что-то рассказываю тебе, а вот сейчас мне и рассказывать ничего не
хочется, просто хочется смотреть на тебя и слушать тебя.
- Костя, вон такси свободное, побежим?
- Бежим!
Ночь. Тихо. Стучат часы, стучит сердце Кости. Вот он, рядом со мной,
дышит во сне так тихо, что почти не слышно. Самый дорогой на земле человек,
еще совсем недавно бывший для меня бесплотной тенью, персонажем Юркиных
рассказов, а теперь - мой. Только совсем ли мой? Как я не хочу, чтобы он
уходил на Север, я боюсь его потерять. Мне снится этот холодный Север -
большое белое чудовище с большими белыми лапами, которые оно протягивает к
Косте, и тогда я просыпаюсь от ужаса. Тихо. Нет ни Севера, ни Кости. Очень
тоскливо.
А сейчас Костя рядом, - где-то есть Север, но пока Костя рядом.
Я повернулась к нему и тихонько поцеловала, а он, не открывая глаз,
обнял меня и прижал к себе:
- Ты не спишь?
- Сплю, а ты мне снишься.
- И мне ты снишься.
В субботу вечером у меня дома собрались друзья, немного, всего шесть
человек, да еще Костя и я. Весь день прошел в легкой, но приятной суете:
ходили с Костей в магазин, потом вместе готовили ту еду, которая сейчас на
столе, звонили друзьям. Наконец все собрались, а Юрка сразу вцепился в Костю
и начал донимать его северными разговорами.
- Юра, может, разговоры на потом отложите?
- Да, ты права. Предлагаю первый тост за хозяйку дома, за то, что мы
все у нее сегодня собрались и видим Костю.
А Костя сидел рядом со мной, и я чувствовала тепло его плеча, и уходили
прочь все ночные тревоги.
Но тут черт дернул мою подругу Инку сказать:
- Костя, я слыхала, что вы каждую зиму бываете в Заполярье, как это
интересно! А как сделать, чтобы с вами пойти?
Костя ничего не сказал, за него ответил Юра:
- Ты ж здесь, Инна, хорошо вписываешься в пейзаж, чего ж тебе на Север
ходить? Там же холодно. Пойдем лучше потанцуем.
А настроение было уже испорчено, поэтому, когда после танца Юра
вернулся за стол и спросил меня потихоньку, когда у нас свадьба, я вдруг
взорвалась:
- Когда он бросит свои походы.
- Понятно, значит, лет через пятнадцать. Состаришься, ожидая.
- Нет, почему вы, черт вас возьми, уцепились за этот туризм? У вас на
глазах чуть ли не каждый год гибнут люди, гибнут бессмысленно, полные сил и
надежд. Во имя чего они гибнут, что их смерть дает людям? Ничего! А вы из
этого не извлекаете никаких уроков, претесь опять в горы, рискуете собой,
делаете несчастными любящих вас людей. Зачем это? Можешь ли ты, Юра,
вразумительно ответить мне ?
- Попробую. Да, опасность в походах существует, это реальность. Наша
задача - преодолеть эти опасности, выйти победителями, но не бежать от них.
Туризм - это поединок с трудностями, где выигрыш вроде бы невелик, а
проигрыш - смертелен. Но в борьбе с опасностями, в преодолении себя человек
делается лучше, добрее, умнее, а человек - это маленькая частица
человечества. И если становится лучше один - выигрывают все. И в этом смысл
бессмысленных, казалось бы, подвигов.
- Меня не устраивает ваша философия. Неужели ты думаешь, что если Кости
не станет, меня будет утешать мысль, что он водил в походы людей, которые
благодаря этому стали, как ты говоришь, лучше, добрее и прочее?
- Наверное, не утешит, но ты смотришь слишком мрачно на вещи. Не так уж
велика степень риска, на улицах городов гибнет больше людей, чем в походах.
- Вы слишком упрямы, чтобы переубеждать вас, но я не хочу, чтобы ты
уходил, слышишь, Костя?
- Слышу.
- Ну и что же?
- Давай отложим этот разговор, такие вещи походя не решаются. Я сейчас
хочу танцевать с тобой.
- Хорошо, пойдем.
Я немного успокоилась, так хорошо было с Костей танцевать, и все, что
было за стенами, казалось нереальным, как будто бы мир ограничился
освещенным прямоугольником моей комнаты. И я решила, что больше не буду
терзать ни себя, ни Костю. Это просто нервы. От такого решения опять стало
спокойно и хорошо:
- Костя, я виновата перед тобой, но больше я не буду, правда!
- Не говори ничего, все хорошо, скоро мы будем вместе. Я люблю тебя.
А потом опять был аэропорт, и Костя рассказывал о каких-то совершенно
незначительных вещах: о типах самолетов, об их особенностях. У меня в голове
смешались все эти ИЛы, АНы, ТУ и другие, я уже не помню какие. Мне стало
совсем грустно, и вдруг я расплакалась.
- Что с тобой, Рита?
- Не знаю, просто грустно стало. Какое мне дело до этих самолетов ? Я
знаю только два типа: на одних ты прилетаешь, на других - улетаешь.
- Мы же через неделю увидимся.
- Да, я прилечу к тебе, но этого ждать целых пять дней.
- Но скоро мы будем совсем вместе.
- Навсегда?
- Навсегда.
Неужели они ничего там, в Москве, не поняли? Я же твердо сказал: со
спасательной работой покончено. Зачем они меня вызывают? Я не поеду.
Через три недели у нас с Ритой свадьба, она насовсем переезжает ко мне,
это уже решено окончательно. Зачем они душу бередят?
На работе я весь день сидел как побитый, тупо смотрел в схему и ничего
не понимал.
- Костя, у тебя что - похмелье?
- Нет.
- Ну, значит, заболел: вид у тебя очень помятый. Случилось что-нибудь?
- Да нет, просто раздумья всякие.
- Как у вас с Ритой?
- Все нормально.
- Приглашение на свадьбу не отменяется?
- Нет.
Вечером я встретился с Доктором. Он был возбужден, в мыслях он был уже
на Полярном Урале.
- Что же делать, Доктор?
- Собирать рюкзак и звонить Рите.
- О чем?
- О том, что свадьба откладывается на апрель, что ты нужен на Севере.
- Я никуда не поеду.
- Звони Рите и собирай рюкзак.
- Пойми, Саша, я почти год об этом думал, я не могу быть спасателем,
даже рядовым. Мне не вытянуть еще раз этого груза. А кроме того, уехать
сейчас, когда осталось три недели до свадьбы... Рита этого не простит.
- Если она умная женщина - простит.
- Но я и сам не хочу.
- Эх, Костя, я думал, что ты мужчина, который просто устал, - каждый
имеет право на усталость, но ты уже достаточно отдохнул. Ты был моим
учителем, ты сделал из меня человека, неужели ты не понимаешь, как все это
нужно нам всем! Ты должен поехать, ты еще жив, мой командир!
- Я не поеду.
- У нас в запасе три дня. Если тебя так волнует свадьба, прилетишь сюда
на день-другой, денег на билет добудем.
- Дело не в этом.
- Костя, я все равно поеду, даже без тебя, но это будет концом всему
тому, что почти десять лет нас связывало. Ты дал мне почти все, но это в
прошлом. Ты хочешь стать ничем?
- Уходи, Саша.
- Прощай.
Вот такой веселый разговор у нас состоялся с Доктором. А потом я
позвонил Рите. Нас соединили через полчаса, которые мне показались
вечностью.
- Что случилось, милый?
- Меня опять вызывают на Полярный Урал.
- Нет, Костя, нет! Не уезжай, ты не должен, не смеешь ехать! Я не
вынесу этого. Пусть я глупая баба, но мне страшно, я боюсь за тебя. Я даже
не говорю о том, что скоро наша свадьба, дело не в этом, но ты же сам
говорил, что с Севером покончено...
- Не надо, Рита, меня уговаривать, я и так никуда не еду. Я остаюсь в
Минске. Не с легким сердцем остаюсь, но я подвел черту под прошлым, под
всем, чему отдал последние годы. Я сжег корабли. В таких случаях полагается
напиться, но сейчас, кажется, я и этого не хочу. Ничего не хочу. Не
волнуйся, девочка, теперь нам ничто не помешает быть вместе. В пятницу я к
тебе прилечу. А друга я потерял. Впрочем, не одного.
- Костя, не надо так убиваться, все встанет на свои места. Мы же любим
друг друга, разве этого мало?
- Нет, не мало, все хорошо будет. До свидания, родная, до пятницы.
- До свидания. Целую тебя.
Вот и все. Все ясно. Только на душе паршиво, как будто потерял что-то
очень нужное и теперь не могу найти.
Я сам не заметил, как очутился в троллейбусе, идущем в аэропорт.
Спохватился только когда уже троллейбус ехал по улице Чкалова и до конца
маршрута оставалось чуть больше остановки. Ну что ж, аэропорт, так аэропорт.
Только на этот раз не принес он мне утешения, еще больше разбередил
душу. Видимо, почти все аэропорты были открыты, и самолеты улетали во все
концы страны один за другим, и один за другим прилетали новые самолеты:
Ленинград, Новосибирск, Москва, Гродно, Ташкент... Смотрел я, смотрел и ушел
в ресторан - просто напиться, больше ничего не оставалось делать. Только я
выпил первую рюмку, как кто-то хлопнул меня по плечу:
- Здорово, спасатель! Вот это встреча!
- Женя! Здравствуй, садись, как ты сюда попал?
Женя - мой старый знакомый, пилот из Полярноуральска, летал на своем
ИЛе-четырнадцатом в любые места, где было хотя бы какое-нибудь подобие
посадочной площадки.
Сегодня он был в штатском, таким же гостем в аэропорту, как и я.
- А я, брат, уже не работаю там, я теперь испытатель.
- Поздравляю, выпьем за это.
- Спасибо, давай. Я здесь в гостях у товарищей, а ты скоро в те края?
- Нет, не поеду.
- Почему?
- После прошлогодней истории не могу.
- Понятно. Отстранен от полетов по собственному желанию, с кем не
бывает. У меня тоже было. Я ж и раньше работал испытателем, а потом
случилась авария, слегка заломался, почти год не летал, потом два года летал
на Севере, а теперь вот опять вернулся на испытательную работу. Не тушуйся,
Костя, это бзик, пройдет. Так просто Север не бросают, как не бросают просто
так самолеты.
- Не знаю, Женя.
- Точно говорю. Ну, давай, за самолеты! И за Север!
- Будь здоров!
- А где твой друг, Доктор?
- Он уезжает на днях.
- Туда?
- Ага.
- Ну, ты тут тоже не усидишь.
- Я женюсь скоро.
- Это не помеха, то есть, я хотел сказать - поздравляю!
А потом разговор стал уже не очень связным, как это обычно бывает,
когда есть что вспомнить и есть что выпить.
- Костя, давай сейчас махнем куда-нибудь, например в Москву или в
Ташкент, хочешь?
- Не могу, завтра на работу.
- А жаль. Слушай, а ты отпросись на день-другой!
- Ну ладно, а что мы там делать будем?
- Действительно, об этом я не подумал. Ну, махнем на Север, там -
товарищи.
- Давай лучше выпьем.
- Это - тоже мысль, выпьем.
А когда прощались, он вдруг сказал:
Ты там, в авиаотряде, ребятам привет от меня передай...
Тундра начинается в семи километрах от Москвы. Сначала туман, в пяти
метрах ничего не видно, потом становится светлее, светлее, и наконец
откуда-то сбоку появляется розовое солнце, и тогда внизу показываются
снежные равнины и розовеющие горы - это почти настоящая тундра, такой ты
видел ее много раз, когда выдавались тихие погоды по утрам, только до совсем
настоящей тундры еще добрых две тысячи верст, просто АН-10 пробил облака и
четыре его турбины тянут на северо-восток восемь тонн труб да нас - четырех
случайных пассажиров. Это называется спецрейс номер 34 или 35, я точно не
запомнил, это не так важно, гораздо важнее то, что мы летим на северо-восток
и рядом со мной на рюкзаке сидит мой старший друг и учитель Костя Серов, с
которым я готов идти куда угодно, хоть пешком от Минска до Северного полюса.
Костя все-таки перешагнул ту границу, которая разделяет на две части мир.
Она коварная, эта граница. Она проходит через все - через наши дома,
квартиры, через нас самих. Ее нужно увидеть и решить - по какую сторону ты?
Иногда этот вопрос приходится решать несколько раз. А для иных людей он ни
разу не встает: они либо там, либо здесь.
Костя заколебался, но он не из тех людей, кто остается по ту сторону
границы, ему там нечего делать - и он шагнул в тундру. А тундра начинается в
семи километрах от нас. Это очень близко.
Все остается по-старому: люди знают, что, куда бы они ни пошли зимой -
в горы, в тундру, - везде есть надежные ребята, которые следят за ними, и
если где-нибудь беда, эти ребята придут на помощь, и это всегда будет так.
Из письма Кости Серова
Родная моя!
Прости, так получилось. Сегодня я улетаю в Москву. За эти два дня я о
многом успел подумать, много пережить. Мне нельзя оставаться, я нужен там,
это мое дело, - как бы я его ни делал, делать нужно. Я не смогу быть
счастливым, зная, что меня звали на помощь, а я не пришел, хотя и мог.
Я говорил, что не имею права быть спасателем, но еще в большей степени
я не имею права не быть им. Одним махом невозможно перечеркнуть все прошлое.
Я уезжаю. Самолет на Москву улетает рано утром.
Я очень виноват перед тобой, все наши планы теперь меняются, но только
во временном смысле. Я люблю тебя, очень люблю и все время хочу быть вместе
с тобой, но еще есть дела, от которых тоже не уйти. Мы скоро увидимся с
тобой, обязательно увидимся и тогда будем вместе. А то, что иногда придется
расставаться, так это не очень страшно. Не волнуйся за меня, родная, я
твердо знаю одно: со мной ничего не случится.
Я много раз говорил и сейчас опять повторяю: со мной ничего не
случится.
Мы еще будем счастливы, обязательно будем!
Популярность: 47, Last-modified: Fri, 23 Jan 2009 15:07:59 GmT