а республики, как молодого доктора наук некоего Ткачева, которому было тогда 38 лет -- дело неслыханное! Имел большую родственную лапу наверху. Начал сразу бороться с курением в туалетах, чем напоминал нынешнего мэра Нью-Йорка Блумберга, и вообще каким-то подметанием коридоров и сниманием шапок в фойе. Производил впечатление сельского дурачка. Но мужик оказался серьезный -- через год застрелился в гараже из двустволки. Чего-то с цекушной женой не поделил и так ей доказал свою правоту. Скандал с трудом замяли, похоронили без всякой помпы и почти без огласки. В общем, надеяться на поддержку такого ректора и до его "самоухода" не приходилось, а после -- тем более. - Так что, Партизан, будем делать? Только на тебя надежда. Доведи информацию о плагиате чудовищной скотины Богдановой до сведения Машерова. Или Кузьмина. - Эх, братыка ты мойЯ уж и сам о том думал. Вот как это сделать? Мы, конечно, с Петром Мироновичем - "лесные братья" (он часто так шутил), но ты же понимаешь разницу в нашем социальном положении сейчас? Хотя дело и не в этом. Нет, позвонить я могу. И он выслушает, и даже пригласит. Партизанское родство не стареет. Но там же давно царит строгая иерархия. Он через голову всяких этих комиссий, вот этой горкомовской, ничего не может сделать. Он снова пошлет материал на рассмотрение, вторая комиссия, пусть обкома, сделает тот же вывод, что и горкома. Что работа у этой чудовищной скотины высоконаучная, а за пропущенные кавычки она уже получила партийное взыскание. Ей указали. Ну, добавят еще -- поставят на вид. Что это нам дает? У тебя отец - генерал, так? Спроси у него, может ли он лично прийти на склад и приказать кладовщику выдать ему, ну, например, спальный мешок? Не может. Он даст приказ начальнику дивизии по хозяйственной части, тот -- начальнику склада, а уж тот -- кладовщику. У НИХ -- так же своя субординация. - Да я понимаю. Но случай-то уж очень вопиющий. И доказательства яркие. При том начальникам не нужно трудиться: все сделано и видно невооруженным глазом. Для этого даже не нужна никакая философская или там социологическая квалификация -- только умение читать. - Эх, братыка ты мойА, по-твоему, члены комиссии горкома не читали? Читали и все видели. А вывод -- вот он: никакого плагиата. Почему такой? Потому что у них корпоративная солидарность. Они все там мазаные, доценты с докторами хреновы. Каждого копни только. Вот они и возводят бастионы. Помнишь, как недавно было с Протасеней? Бюро ЦК волновало вовсе не то, какой он там ученый, этот мудак, а то, сколько против него выступает членов кафедры. И с этой партийной сукой Богдановой так же. Наверху смотрят, сколько всяких их же партийных функционеров выступает за нее и сколько -- против. Пока выходит, за нее выступают все. Даже на кафедре. Вот вы против нее выступали? Нет. Сидите тихо, как суслики, а всякая сволочь Докторов с Кудрявцевым разоряются да вам уже грозят. - Ну, Партизан, нам никак сейчас невозможно открыто выступать. Мы ведь как бы ничего о самом деле не знаем. Но теперь, после комиссии, хоть какая-то огласка, там имя Мангутова названо. Если не будет иного выхода, начнем. Скажем, что взяли книгу Мангутова и опус Богдановой (ради Партизана добавил - "этой чудовищной скотины") и дадим на кафедре бой. Только, наверное, проиграем. Новизны-то уже нет. Что вы нам тут суете свое клеветническое старье, завопит тот же Докторов. Все это разбирала комиссия горкома-обкома и никакого плагиата не нашла. А вас как антипартийную шайку очернителей нужно отдать под суд. Так что выручай, Партизан. Сгноят же ребят. Да и меня тоже. Партизан сжал кулаки: - Хрен им в рыло! Не сгноят. Из худших выбирались передряг! Вот пишут-пишут, что каждый четвертый белорус погиб в войне. А знаешь ли ты, братыка мой, что этот "каждый" погиб в основном не от немцев, а от своих же? Ни хрена ты не знаешь! Так я тебе скажу, братыка ты мой: почти во всех деревнях были отряды самообороны -- против партизан. Мы приходим в село за продуктами да одеждой, зима ведь, а по нам -- огонь, как против грабителей. Мы -- в ответ. А куда нам деться? Где жратву взять? Иногда только по немецким складам вдарим, а так - все у своих. Понимать надо было. А не самооборону устраивать. Считай, то была гражданская война. Вот где было трудно -- и морально тоже. У них ведь дети, всем надо кусок хлеба дать (Партизан в отряде вел дневник, он у него сохранился -- на тонких ученических тетрадях. - В.Л.). А тут... Гады они, эти "ученые". Все, Валера, разозлили они меня! Завтра звоню Машерову! Нам повезло -- Машеров был на месте. Выслушал Партизана внимательно. Особо - его просьбу не отправлять дело ни в какие партийные комиссии -- похоронят заживо. И сообщил Партизану, что через пару месяцев готовится идеологическое республиканское совещание, которое будет проводить секретарь ЦК по идеологии Александр Трифонович Кузьмин. - Вы ведь с ним хорошо знакомы? Ну вот -- обратись к нему с материалом о плагиате как с ярким примером для его доклада. Я ему скажу тоже. Пусть он сам посмотрит. Ух, у нас гора с плеч! Это уже забрезжило далекой, еще очень далекой победой. Как в декабре 1941 года под Москвой. Я к тому времени несколько раз встречался с Кузьминым в доме у своего друга народного артиста СССР, известного композитора Евгения Александровича Глебова. О нем тоже здесь скажу, потому что он был в курсе нашей борьбы, давал дельные советы и мог быть вторым, после Партизана, человеком, который готов был передать наши материалы напрямую Кузьмину. Замечательная личность. Когда-то в молодости его исключали за недостаточную почтительность к "старшим коллегам" из союза композиторов, за что В.Соловьев-Седой назвал его "исключительным". Членский билет Евгений не отдал, сказав: "Не вы мне выдавали его, а выдали в Москве, Кабалевский подписал. Вот пусть они и забирают". "Они" -- не забрали, и через пару лет Глебова тихой сапой восстановили в белорусском Союзе, в дальнейшем никак не упоминая об этом факте его биографии. Ну, ясно -- он оказался самым плодовитым и способным композитором из всех белорусских "мастероу". Темы для балетов и опер выбирал значительные: балет "Тиль Уленшпигель", писал по произведениям Сент-Экзюпери, Василя Быкова, многих хороших белорусских писателей. Очень хотел -- "Мастера и Маргариту", но так и не разрешили, Министерство культуры не подписало договор. И Машеров с Кузьминым не смогли пробить, хотя оба покровительствовали Глебову. Как мне передавал Евгений, по их словам, "при нашей жизни этого не произойдет". Дом у Глебовых всегда был - полная чаша. Прич?м, чаша в основном была полна армянским коньяком. Как-то я доставил ему из Еревана целый ящик благородного напитка, который, увы, был в дефиците. Но и закусь в том славном доме была что надо. И жена Лариса - его ангел хранитель, хлебосольна, весела и мила. К тому же -- умна. Так что гостить у него было сплошной радостью. Женя человеком слыл очень неординарным. И гордым. Уже в конце его жизни, когда батька Лука выпустил белорусские рубли (зайчики), на бумажке в один рубль поместили портрет Глебова. На купюрах большего достоинства разместили других корифеев. Евгений очень был раздосадован, требовал убрать, но так все и осталось. Был Глебов большим любителем джаза, своего рода белая ворона среди белорусских композиторов (я ему поставлял записи). Много читал. Цену себе знал. Как-то, когда я сидел у него, пошутил (потом, как видно, еще повторил свою шутку в разговоре с кинорежиссером Владимиром Орловым, передам шутку в его изложении). За обедом (Глебов) заметил: - А знаешь, в эти часы развитие белорусской музыки остановилось. - Это почему? - Вот считай: в нашем Союзе композиторов сегодня 41 человек. Из этих, так сказать, членов собственно композиторов - не музыкантов, не музыковедов! - 20. Из них пишущих музыку - есть ведь композиторы "разговорного жанра" - 10. Пишущих быстро, грамотно - 4. А из тех, кто пишет быстро, профессионально да еще и хорошо, я один. А мы вот с тобой сидим сейчас, коньячок потягиваем, я не работаю... Второй эпизод, тоже в изложении Орлова: Викторов, Марухин и Глебов около рояля в большом зале перезаписи звука курят, споря уже несколько часов подряд. Время от времени приходит пожарный и все более решительно запрещает им курение. В конце концов грозится вырубить свет. Тут Викторов -- инвалид-фронтовик! -- грохнул палкой и взбешенно закричал: - Я закончил консерваторию! Я играю на рояле! Я пишу сценарии и снимаю фильмы! Все моя жизнь тут, на студии! И что, я не имею права... И тут вступил Евгений Глебов. Спокойно погасив сигарету, он обратился к Викторову: - Вот ты, Ричард, перечислил многое из того, что можешь в жизни. А вот этот человек может только одно: запрещать курение. И ты хочешь лишить его этого! Это ж все равно, что тебя лишить возможности играть на рояле, писать сценарии и снимать кино. Нет, что ни говорите, а поколение, прошедшее войну, было не в пример нам цельным. Они, конечно, не были безрассудными, но правду матку рубили без особой оглядки. Могли и промеж рогов врезать. Вряд ли они стали заводить такую сложную интригу с плагиатом Богдановой. Что, мол, там писать в ВАК да ЦК. Сказать ей прямо на кафедре, кто она есть. Вот у него, у незабвенного Жени Глебова, я и виделся три раза с Кузьминым (все это задолго до дела Богдановой). На месте секретаря по идеологии он был совсем необычной фигурой. Во время войны - летчик-штурмовик, летал на легендарных ИЛ-2. Три ранения. Много наград. Вот так подобралось: первый секретарь -- командир партизанского отряда, герой Советского Союза Машеров. Третий -- летчик-штурмовик, тоже герой Кузьмин. Один раз беседа с Кузьминым в доме Глебова была о доносах. Я вспомнил дело Степина. - Это еще что... Мы в ЦК каждый день получаем пачки доносов деятелей культуры и науки друг на друга. Вы не представляете, какие гадости пишут. И у кого сколько любовниц, и кто сколько пьет, и кто у кого списал да украл. Готовы без соли друг друга сожрать. (Фраза -- дословная). Второй раз тема -- бережное отношение к творческой интеллигенции. Наверное, не к той, что писала друг на друга. Помню его слова: пройдут десятки, а то и сотни лет. Как нас будут вспоминать? По тракторному заводу? По камвольному комбинату? Нет, по музыке, по книгам, которые остались от нашего времени. "Рукописи не горят" -- произнес он тогда свою любимую фразу. Ну, если секретарь по идеологии цитирует Булгакова... - это нечто. Третья тема: о бесконечных переименованиях улиц и городов. Он это очень не одобрял. Как раз пытались переименовать старую улицу Немигу. До того уже переименовали улицу Долгобродскую в улицу Козлова - по случаю смерти Василия Ивановича Козлова, председателя Президиума Верховного Совета БССР (помню, что он погиб в автокатастрофе). В народе улицу Козлова, бывшую Долгобродскую, тут же стали называть "Козлобродская". - Не нужно примазываться к предкам, - часто говорил Кузьмин. - Будем строить свое -- вот и называть станем, - сказал в ту встречу бывший отчаянный фронтовой летчик ИЛ-2, а ныне секретарь по идеологии Александр Трифонович. Немигу он тогда в обиду не дал. Это были, так сказать, легальные темы. Когда всплывало что-то более "тонкое", Кузьмин показывал на потолок и стены, палец прикладывал к губам. Женя мне рассказывал, что иногда Кузьмин звонил ему, приглашал "прокатиться". Они выезжали в лесок или в парк, выходили из машины и только тогда могли говорить более-менее свободно. Нет, не подрывали устои. А обсуждали кадровые дела в Союзе композиторов, могли, конечно, обсудить и здоровье дорогого Леонида Ильича. Или помощь героическому народу Анголы. Да, Александр Трифонович производил самое благоприятное впечатление. Не был похож на партийного бонзу. Об этом пишут все деятели белорусской культуры, упоминавшие Кузьмина. Он помогал Василю Быкову, Евгению Глебову, Борису Райскому (дирижер республиканского эстрадно-симфонического оркестра), Алесю Адамовичу. Многим. Вот слова Василя Быкова из одного из его последних интервью (3 сентября 2002): "Кузьмин был человеком во всех отношениях хорошим. И, обладая большой властью, он поддерживал и Адамовича, и меня. Поддерживал в том числе и в трудные минуты, когда мы особенно нуждались в такой поддержке. Хотя надо сказать, что он, конечно, не мог идти наперекор, скажем, московскому ЦК, то есть ЦК КПСС, поскольку был подчинен ему и в том, что касалось цензуры. Тем не менее, если это было возможно, он всегда приходил на выручку и, по крайней мере, смягчал удары, следовавшие со Старой площади". А вот слова Алеся Адамовича о Кузьмине: "Он тоже рисковал, и даже больше, чем защищаемые им". После гибели Машерова в 1980 году первым секретарем стал некто Николай Слюньков, в прошлом -- "красный" директор тракторного завода, а во времена нашей борьбы с Богдановой как раз - первый секретарь Минского горкома. Именно он формировал ту комиссию, которая не нашла у нее плагиата. Во времена перестройки он пошел выше -- стал секретарем ЦК (по экономике), воротил дела и проводил "реформы" вместе с предсовмином Рыжковым. При Слюнькове Кузьмина все больше оттеснял новый идеологический прохиндей -- Иван Иванович Антонович, "доктор философских наук". И еще один монстр -- Владимир Севрук. Наступала реакция. Несколько позже Алесь Адамович Адамович назвал Минск "антиперестроечной Вандеей". Кузьмин ушел из ЦК. Если бы дело Богдановой возникло тогда, мы бы его полностью проиграли. А сейчас... На Восточном кладбище Минска навеки рядом упокоились Александр Кузьмин, Евгений Глебов, Василь Быков, Борис Райский, недалеко -- Петр Машеров... Но -- снова в прошлое, когда все были живы! Партизан звонит Кузьмину: Александр Трифонович, есть важный разговор. Встречаются. Партизан быстро вводит в курс дела. Кузьмин: - Крайне интересно. Эта неделя у меня расписана по минутам. Через час уезжаю по республике. Но после этого у нас идеологическое совещание в Москве. Приезжай и ты. Там будет время. Привози с собой наиболее показательный материал. Я буду готовить доклад для республиканского совещания по идеологии. Позвони по этому телефону в Москве. Оно и надежнее будет -- в Москве. Александр Трифонович посмотрел вокруг и повторил: - Да, так будет надежнее. Через неделю мы снаряжали Партизана в Москву. Вернувшись, он рассказал: - Ну, братыки моиДело в шляпе! Созвонился, прихожу к Александру Трифоновичу в гостиницу "Россия". С видом на Красную площадь. Закусили. Показывай, говорит, что у тебя. Я ему даю Мангутова, сам читаю книжонку Богдановой. Одна страница. Другая. Он: ну-ка, ну-ка. Давай поменяемся книгами. Я даю ему эту суку, сам читаю из Мангутова. Успел прочитать меньше страницы. Он резко захлопнул книжку. Бросил ее на стол: Хватит! Все, пиши мне текст. На одну страницу. Пора с подобным безобразием кончать. Давно пора! Подготовь мне материал с этим примером. Особенно отметь несовместимость и вред подобных "научных работ" для нашей идеологии. Так что, братыки вы мои, садитесь и пишите. Уложите все в одну страницу. Через неделю он вернется, я ему отнесу. Я написал. Точнее, дал первый набросок. Потом доработали в "штабе" с целью дать точные формулировки. Не забыть, что этот текст идет не от нашего имени, а от имени секретаря ЦК по идеологии. Нужно было написать так, чтобы и суть была ясна, и чтобы партийная принципиальность присутствовала. Чтобы даже старые партийные зубры сказали бы: не, ну это ни в какие ворота. Надо же и совесть иметь. Ведь Кузьмин своим выступлением шел против всей партийной машины, против решения горкома о "крупном ученом Т.П. Богдановой". Даже его большой власти было бы для этого недостаточно -- если бы не поддержка самого Машерова. Но и тот находился под контролем ЦК в Москве. Я не буду здесь полностью воспроизводить эту страницу о творчестве Богдановой -- весь сюжет читателю уже известен. Приведу только зачин и концовку. "Наряду с неоспоримыми успехами наших ученых-обществоведов, к большому сожалению, имеются и факты вопиющего пренебрежения всеми принципами научной работы и грубейшего игнорирования партийной этики. Речь идет о руководителе преподавательского и научного коллектива крупнейшей в республике кафедры философии Белорусского политехнического института Богдановой Тамаре Панкратовне. Рекомендуя ее на эту ответственную должность, ЦК рассчитывал на то, что она оздоровит и усилит идеологическую и научную работу кафедры. Увы, товарищ Богданова совершенно не оправдала наших надежд". Далее шло краткое описание методов научной работы Богдановой. И -- концовка: "Партия, ее ЦК вправе ждать от наших обществоведов реальной помощи в разработке научных и, вместе с тем, идеологически точных рекомендаций по дальнейшему совершенствованию управления нашим обществом, рекомендаций по совершенствованию методов воспитания строителей нашего социалистического общества. Пример, показанный Богдановой, служит обратным целям -- дискредитации принципов научного подхода в социологии, к извращению самого духа партийности в руководстве кафедрой общественных наук. Нам не нужно от ученых повторение наших собственных лозунгов, которые просто разбавлены общими рассуждениями, притом же еще и бессмысленно переписанными из разных книг. Это очевидный плагиат, что совершенно нетерпимо для ученого. Товарищ Богданова обманула не только научную общественность - она обманула партию, ЦК, которые доверили ей столь ответственную должность. Вот почему ЦК будет вынужден принять самые решительные меры для исправления сложившегося положения". После возвращения Кузьмина из Москвы Партизан доставил ему драгоценную страницу. Он прочитал, в целом одобрил. Сказал: "Будем готовить доклад". Теперь -- лишь бы ничего не случилось. Не заболел бы. Не ушел бы в отставку. Не...даже и думать страшно, что еще "не". Хотя бы и то, что через три года произошло с Машеровым. Никогда эфемерность и случайность нашего бытия не ощущаются так остро, как в таких вот ситуациях. На самом деле эта эфемерность с нами всегда. И когда мы едем на машине, и когда летим в самолете, и когда входим в свой подъезд. Просто мы о ней обычно не думаем. А в нашем случае слишком уж ясно было видно, что все наше дело зависит от одного человека - от Александра Трифоновича Кузьмина. От его здоровья. От отношения к нему "наверху". От самой его жизни. Прошло около двух месяцев, наступало время объявленного заранее республиканского совещания по идеологии. Опять весна, 1977 год, через два года после решительной битвы с Протасеней (когда мы не пропустили его в партбюро кафедры и потом заседания в парткоме института). Но сейчас ставки были выше. Вдруг -- звонок от Партизана: срочно приезжай! Я на машину -- и к нему. - Звонил Кузьмин. Вызывает к себе. - Что случилось? Отменяется? - Нет. В чем дело, точно не знаю. Но Кузьмин почему-то просил приехать прямо сейчас. Ты ведь на машине? Хорошо. А то пока я до гаража доберусь. Едем! Мы понеслись к зданию ЦК. Все близко, 10 минут. Остаюсь ждать в машине. Нервничаю, как редко когда. Зачем вызвал? Для чего? Что там такое произошло? Минут через 40 выходит Партизан. Улыбается во весь рот. У меня отлегло. Ну, рассказывай, рассказывай! - Не торопись, братыка ты мой. Что у меня тут в папке, как думаешь? - Откуда я знаю... Какое-нибудь задание получил? На социологическое исследование? - Почти угадал. Ладно, не буду томить, а то ты сам не свой. Да, получил задание. Охранять эту папку. В ней -- завтрашний доклад Кузьмина на совещании. Слушай, братыка ты мой, это невероятная история. Даже для нашей безумной страны. Кузьмин принял Партизана в своем кабинете. Рабочий день кончился. Далее передаю в изложении Партизана. Садись и слушай, говорит Трифонович. Даю я задание на подготовку доклада. Тезисы набросал. Доклад готовит группа из шести наших работников - инструкторы, лекторы ЦК, замзавотделом. Руководит группой Бабосов. Передаю ему тезисы, устно говорю, что и как, отдельно -- вашу страницу. Говорю -- эту страницу без изменений (я там кое-что сам немного поправил) поместить в доклад в раздел критики недостатков. Я лично проверял данные по этой странице. Через дней десять Бабосов зачитывает первый вариант доклада. О Богдановой в докладе - ни слова. Позвольте, Евгений Михайлович, а где раздел о Богдановой? Смотрит на меня голубыми кристальными глазами. Как, разве нет? Листает. Да, действительно. Машинистка пропустила, наверное. Проследите, чтобы во втором чтении все было восстановлено. Не беспокойтесь, все будет сделано. Еще несколько дней. Второе чтение с учетом сделанных замечаний. О Богдановой сказано вскользь, между прочим. Вроде того, что есть еще отдельные недостатки в работе некоторых заведующих, например, Богдановой, на что ей уже было указано в горкоме. Евгений Михайлович, говорю, я вам ясно сказал: вставить в доклад страницу, которую вам передал. Она есть у вас? Есть. Вот и вставьте. Хорошо, хорошо. Это, как видно, референт решил сократить текст, он у нас великоват получился. Ну и вот так неудачно сократил. Прошли еще 3-4 дня. Идет третье чтение. О Богдановой вроде бы и есть, но что-то не так. Смотрю сам. Ну, ясно. Все определенные выражения заменены на обтекаемые. Вроде: "...товарищу Богдановой нужно усилить научную составляющую работы, более критично относится к своим научным обязанностям". Нет ничего о выводах, которые сделает ЦК из наглого плагиата этого "ученого".Я почти что вспылил. Евгений Михайлович! Если во время четвертого, и надеюсь, последнего чтения доклада снова не будет той страницы о Богдановой, что я вам дал, - не вот этой манной каши, а именно той страницы, то мне придется разобраться с вашими мотивами. И принять жесткие меры. Бабосов изменился в лице -- заигрался парень. Извините, извините, я передоверил редакцию доклада референту, он, видно, решил, что так лучше. Я теперь сам прослежу, обязательно вставим вашу страницу. Действительно, вставил. С четвертого раза. И вот она здесь, именно ваша, с моими правками. Завтра утром доклад. Я не хочу оставлять доклад здесь. Все может случиться. Брать с собой тоже не хочу. Еще до совещания мне нужно заехать в несколько мест, не дай бог, могу где-то забыть. Значит, нужно нигде не выпускать из рук папку. Неудобно. А положишь... Может, и вообще папка пропадет. А могут и... да, могут вытащить эту страницу. Или заменить. На трибуне я потом могу просто упустить из вида, что этой Богдановой нет, - и все пойдет насмарку. А этот прохиндей снова на голубом глазу объяснит: наверное, пока вы ходили с папкой, где-то страничку выронили. В общем, вот тебе папка. Ты все равно завтра будешь на совещании. Прямо перед моим выходом на трибуну передай ее мне. Ну, вроде все. Ни пуха. Ни пера. До завтра. Да-аааа. Такого я не ожидал. Дома у Партизана просмотрели доклад. С особым вниманием -- "нашу" страницу. Все на месте. Уфф.. - Ты думаешь, - с обычным напором подступил ко мне Партизан, - завтра эта чудовищная скотина придет на совещание? Ни хрена она не придет. Ясен день, что Бабосня с ней в полном контакте. И вообще вся эта горкомовская шобла. Вон как ее пытались отмазать! И не боялся же Бабосов! На такой риск шел! Машеров бы его за такие штуки после третьего раза из ЦК выгнал. А Трифонович человек мягкий, вот он и пользуется. Сегодня она уже точно знает, что ее место в докладе есть. И не придет. Скажется больной. Богданова не пришла. Сказалась больной. И вообще больше не появлялась на кафедре. Клокоцкий и Карчевский прошли по конкурсу. Еще через полгода один знакомый нам рассказывал, как в приемную ВАКа выкатили отклоненные диссертации, чем-то похожие на трупы в морге, и на их опознание стали подходить авторы-диссертанты. Среди них была потухшая Богданова. Вытащила покойницу, прижала к груди и оплакала. Ничего плохого с ней не произошло -- работала доцентом на кафедре философии в Радиотехническом институте. Больше мы никогда не встречались. Два года назад в поисковых машинах еще были какие-то слабые следы ее пребывания на земле. Один раз мелькнуло название "Рядом с нами -- инженер". Сейчас нет ничего. Абсолютно ничего. Теперь несколько этических вопросов. В какой степени морально было писать письмо социологине Иконниковой с подписью "группа социологов"? Не было ли это своего рода анонимкой? Или звонить Протасене по поводу возможной для него угрозы? В какой степени вообще можно считать описанные события кафедральными склоками? Мне не казалось, что я описываю склоки. Во всяком случае, ни в какой степени не больше, чем в отличной повести И.Грековой (Вентцль) "Кафедра". Я описывал битвы, в которых мы отстаивали свою возможность жить нашими ценностями и право наших друзей быть самими собой. Через эти битвы просвечивает устройство именно того общества. Мы были на войне. И применяли и маскировку, и ложные атаки, и разведку боем, и дезинформацию противника. Все те тактические приемы, которые бывают в настоящих битвах. Читая о военных действиях, ну...например, "Звезду" Казакевича (отменная вещь, между прочим, хотя была написана еще в сталинское время) станете ли вы обвинять русских разведчиков за то, что они скрытно подходили к немецкому посту? Что они внезапно захватили "языка"? Что они его потом (о, ужас) зарезали, несмотря на его рабочую фамилию Миллер (каменщик)? Но мы никогда не писали идеологических доносов. Даже на своих врагов. И не делали подлостей, каковые беспрерывно производили наши враги. Мы выиграли свои битвы. Все. Почему? Потому что мы на всех этапах тактически переигрывали врагов. На войне как на войне. Нет, одну битву я проиграл. Этот когда меня отовсюду исключили и уволили (о чем -- ниже). И знаете, почему? Потому что тогда со мной не было ни одного из тех моих друзей. Одни из них уже скончались, другие жили в другом городе (я ведь переехал в Москву). Мне сорвали защиту докторской, разрушили все социальные связи, то была настоящая гражданская казнь. Но я все равно выжил. И сегодня пишу об этом. Мои заметки -- дань памяти моим друзьям, которые были лучше меня. МОСКОВСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ В августе 1977 года по приглашению Энгельса Матвеевича Чудинова, заведующего кафедрой философии Московского Физико-технического института, считавшегося в то время самым продвинутым и элитарным ВУЗом страны, я отбыл из Минска и переехал в Москву. Само внедрение в Физтех не было таким уж простым -- возникли какие-то идеологические препятствия, кто-то возражал на парткоме. Никаких явных претензий не было, но какое-то смутное противодействие ощущалось. Чудинов сказал, что если меня не проведут на Ученом совете, он сложит с себя обязанности заведующего. В итоге месяцев через пять я прошел по конкурсу. Занятия проходило живо, весело. У меня был полный контакт с аудиторией. Курс философии у нас в Физтехе был солидным -- 140 часов, такой же, как у МГУ на гуманитарных факультетах. Полгода давались только на историю философии. А кроме обязательных курсов были еще и спецкурсы. Я читал несколько спецкурсов, более других аудитории нравился "Особенности развития цивилизации на Востоке". Народу собиралось много -- набивалась целая Большая физическая аудитория (самая большая на Физтехе, шла амфитеатром), иной раз приходилось собираться даже в актовом зале. Результаты этих лекций (частично) потом остались в моих статьях по Китаю, Японии, Индии (буддизм) и пр. Кафедры научного коммунизма, истории партии, научного атеизма в МФТИ существовали отдельно и мы с ними не пересекались. В первый год после переезда в Москву я часто ездил в Минск, в редакцию "Науки и техники" -- там выходила моя книжка "Бесконечна ли Вселенная?". Выходила она, как почти и все последующее, с приключениями. Началось с того, что после завершения работы над рукописью, которую Марина перепечатала и разложила по экземплярам (всего - 3), я облегченно вытер лоб. На столе лежала груда отходов -- черновики, какие-то выписки и пр. Чтобы избавиться от груза прошлого, я взял всю эту охапку да и выбросил в мусоропровод. Пообедал и решил ехать в редакцию отвозить первый экземпляр. Глянь -- а его-то и нет. Только что лежал на столе -- и... пропал необъяснимым образом. У меня это бывает. То с очками, то с ключами. Все перерыли -- ящики письменного стола, книжные полки. Даже под тахту и в холодильник заглядывали -- нет. Это было наваждение и мистика. Вдруг Марина прозревает: - Ты выбросил рукопись в мусоропровод! - Быть не может! Она лежала в отдельной папке. А я выбрасывал груду бумаги. Но другого объяснения нет. Марина бежит к домоуправу, объясняет, что случайно выбросили важный документ, просит дать ключ от мусоросборника. Тот недоумевает, но ключ дает. Несемся вниз, открываем. К счастью, мусоровоз ещ? не приезжал, и среди картофельных очисток и сел?дочных голов -- вот она - лежит моя папка с рукописью! Это было только начало. Когда книжка уже прошла вторую сверку (Главлит -- само собой) и оставалось отдать ее в типографию, редакцию "Наука и техника" усилили новым главным редактором Н.М. Акаловичем. Ранее он был водителем троллейбуса. На сайте 1-го троллейбусного депо о нем говорится: "12 февраля 1952 года в город Энгельс за первой партией троллейбусов были направлены рабочие службы пути Н.М. Акалович и Н.А. Скорый". Потом пошел по общественной линии, закончил ВПШ (Высшую партшколу) и ждал назначения. Ему же не предлагали ничего выше, чем должность диспетчера троллейбусного парка. Тогда он заявил, что снова вернется на свой 2-й маршрут и на каждой остановке будет сообщать по микрофону пассажирам о том, что их везет выпускник ВПШ. Пусть иностранцы тоже слушают (а их в Минске было много). У него нашлись заступники -- и вот Акалович как представитель транспортного пролетариата получил назначение в главные редакторы. Первой же версткой книги, поступившей к нему на подпись для передачи в типографию, оказалась моя "Бесконечна ли Вселенная?" Он изумился и проявил свое новое редакторское рвение. Почему заглавие с вопросительным знаком? Выходит, автор не знает ответа на этот вопрос? Тогда зачем он пишет книгу? Если автор не знает, глубокомысленно развивал свою мысль троллейбусный редактор, то нужно отправить верстку на рецензию космонавтам. Они летали во Вселенную и знают, конечна она или бесконечна. Я, вот, например, когда водил троллейбус, всегда знал, где нахожусь. И объявлял: конечная остановка, дальше троллейбус не пойдет. Прошу всех покинуть салон. (Об этом ярком эпизоде почти дословно мне рассказывала редактор моей книжки Зинаида Константиновна Солонович, хороший профессионал и симпатичная женщина). Месяца на два все застопорилось. Но вот приходит ответ за подписью космонавта Владимира Александровича Джанибекова: "Мы летали только в самый ближний космос. Оттуда не видно, конечна или бесконечна Вселенная. Так что в этом вопросе мы полностью доверяем рассуждениям автора, книга которого нам показалась очень интересной". Акалович дал свое "добро". В этой редакции "Наука и техника" мне как-то в руки попала новая инструкция для редакторов издательств, озаглавленная "Перечень тем, запрещенных к опубликованию в открытой печати". Боже мой, чего там только не было - урожайность по районам, аварии и катастрофы, эпидемии, стихийные бедствия, само собой - производственные тайны, некорректные политические высказывания и пр. и т.д., заканчивая предупреждением, что и сам этот перечень есть строгий секрет и запрещен для публикации. Но самое пикантное: этот документ государственного глубокомыслия содержал фразу о том, что редактор должен особенно тщательно следить за аллюзиями и немедленно вымарывать их. Заодно пояснялось, что аллюзии - это неконтролируемые ассоциации. То есть автор вроде бы пишет о гитлеризме, но так, что могут у редактора, а значит, и у читателя, возникнуть параллели со страной Советов. В таком случае эту статью или книгу о гитлеровской Германии ни в коем случае нельзя допускать к публикации. Стало понятным, почему в СССР нет ни одной приличной работы о технологии и конструкции власти Германии 30-х годов. И стало понятным, почему одно из лучших исследований на эту тему - два тома Ширера "Взлет и падение Третьего рейха" (там ничего об СССР - только о Германии) изымают на таможне и приравнивают к антисоветской литературе. Тем более изымают на таможне (и на обысках) философские книги Бердяева, например, "Русскую идею", или "Смысл истории" хотя там не было ничего "антисоветского", ибо он писал в них об эволюции российского национального самосознания и именно о смысле истории, и не касался проблем СССР (даже не упоминал в них большевистский режим). Вот я и решил заняться устным творчеством и рассказывать в весьма просвещенной научной аудитории уже не о Германии и Китае, а о нашей России. И если у кого-то возникали аллюзии по поводу Ивана Грозного и Сталина, или становилось очевидным, как далеко Россия откатилась во времена большевиков назад по сравнению с состоянием при Александре II с его реформами суда, высшего образования и земства, то, казалось, это его личное дело. Казалось - да, а оказалось - не личное. Ибо в каждой группе студентов и аспирантов и в каждой аудитории Дома ученых всегда присутствовали информаторы-осведомители. Я даже сейчас несколько удивляюсь, сколь долго мне удавалось "аллюзировать" да иронизировать - не менее 15 лет! Наверное, режим, действительно загнивал, и его важнейшие службы работали все хуже и хуже. Я тогда много выступал с разными темами по домам ученых во всех научных центрах Москвы и Подмосковья. Особенно начиная с 1980 года. Вел беседы и лекции на не слишком в то время афишируемые темы российской истории. Это было время жесткого контроля над публикациями, и пробиться на страницы печати с рассуждениями на исторические и даже в какой-то мере философские темы, касающейся такой ревниво охраняемой материи, как смысл существования России, ее реформы, ее метания и коллизии, да еще не профессиональному историку, было в принципе невозможно. Конечно, если писать в духе официоза и рассматривать историю России в рамках пяти казенно-учебных формаций, обосновывая то, что именно Россия под руководством коммунистической партии первой в мире пришла к пятой, самой совершенной формации - коммунизму, а весь мир пойдет вслед за нею... Но нет, и в этом случае не напечатают -- писать про это, и притом писать так, чтобы прошло, было слишком много охотников и они давно заняли всю экологическую нишу и никого со стороны туда не пускали. Да и язык не поворачивался писать так. А история очень интересовала. И меня, и массу других людей. Я быстро уловил, что физиков и математиков не так уж волнуют философские проблемы их собственных наук. Эти темы даже вызывали некоторую досаду: дескать, мы сами знаем про историю и философию физики, а вот чего нам хотелось бы послушать - так это про историю вообще, а особенно - про историю России. Изучение российской истории наряду с интересом к ее методологии, то есть, как и какими способами она познается и пишется, привело к тому, что я сменил тему и стал рассказывать об исторических проблемах. Это имело большой успех. А для меня -- в недалеком будущем -- обернулось такими неприятности, что их и неприятностями назвать нельзя. В злосчастном 1980 году (введение в Афганистан ограниченного контингента советских войск, бойкот многими странами Московской олимпиады, смерть Высоцкого, а во Франции -- Джо Дассена), нашу кафедру тоже поразило несчастье -- 3 июля скоропостижно умер наш заведующий и мой близкий товарищ Энгельс Матвеевич Чудинов (какая-то мгновенная опухоль мозга). Только у меня из всех кафедралов была машина, и мне поручили улаживать хлопоты по получению места на Долгопрудненском кладбище. Так я познакомился с работой кладбищенского подотдела Мосгорсовета. А потом -- с дирекцией кладбища. И уж на самом конце цепочки -- с бригадиром могильщиков татариным Али. Мы с ним выбирали участок, потом ездили по кое-каким административным делам. По дороге, чтобы отвлечься от скорбных мыслей, я рассказывал ему разные шутки своего производства из загробной жизни. Вроде такой: "Трупы в крематорий поступают в порядке живой очереди". Али жизнерадостно, вопреки роду занятий, смеялся. Спросил, что я делаю на кафедре. Да вот, говорю, доцент. Преподаю историю философии и философию естествознания. И еще разные спецкурсы. - Плюнь, - говорит Али. - Нам такие люди нужны. Иди к нам в бригаду. Вот ты ездишь на сраных жигулях первой модели, а через год у тебя будет Волга. Видел возле дирекции машины? Ни одного жигуля. И сверху будешь смотреть на доцентов, профессоров и академиков. Сверху. Только землицу им подсыпать. - Спасибо, Али, за доверие. Я подумаю. Не подумал. А зря. Заведующим кафедрой назначили Юрия Ивановича Семенова, превосходную книгу которого "Как возникло человечество" я знал еще со времен своей аспирантуры. Осенью 1982 года ректор Физтеха тов. Белоцерковский созвал преподавателей общественных кафедр на установочный инструктаж. Много говорил об эпохальном решении ЦК и политбюро по введению Продовольственной программы. Цитировал исторический документ. Потом сделал маленькую паузу, как бы набирая воздух перед глубоким нырянием, и провозгласил: - Наш институт берет на себя почин по всемерному участию в этом величественном проекте. Мы обязуемся на всех кафедрах организовать подсобные хозяйства сельскохозяйственного производства. Мы будем на участках выращивать зерновые, бобовые, пасленовые, помидоры и картофель. Это было нечто невероятное. Какие участки? Дачные, что ли? Так дачи у нас мало кто имел. И какие зерновые-бобовые на шести сотках? И это Физтех -- элитарный, головной ВУЗ страны! Я наклонился и сказал сидящему рядом доценту нашей кафедры Сергею Половинкину: - Наш ректор совсем спятил. На физтехе - пасленовый картофель, а? Такого даже Лысенко не изобретал. Вот что значит носить контрреволюционную фамилию -- Белоцерковский. Всю жизнь приходиться отмываться. Увы, я сидел недалеко от ректора с его реакционной и антисоветской фамилией. Он услышал в реплике иронию (не дословно, конечно, да и смысл ее не уловил), но, главное, увидел мою усмешку. - Вот вы, да-да, вы. Чему вы там радуетесь? Встаньте. Как ваша фамилия? Я встал, назвался. Ситуация была паршивая. В отличие от Иешуа Га-Ноцри, не мог сказать правду, как бы то не было легко и приятно. Нужно было на ходу придумать что-то правдоподобное. И, по возможности, безопасное. Ибо "правда" меня сразу же поставила бы вне закона. Это был бы не только выпад против линии партии, но и лично против ректора. И если от партии я тогда еще мог отбиться, доказывая, что инициатива ректора есть не более чем махровая глупость и дискредитация важнейшей политической кампании, то уж от ректора -- точно нет. Выручила моя склонность к шуткам, которые я не раз говорил в "общественных местах" как бы на полном серьезе. - Я радуюсь, Олег Михайлович, тому, что наш институт внесет такой существенный вклад в обеспечение народа продовольствием. Народ "прыснул в кулак". Ректор минуту простоял в нерешительной задумчивости. Он явно не знал, как отреагировать на это патриотическое заявление, хотя подвох, видимо, чувствовал. Да и реакция зала подсказывала: тут что-то не чисто. Наконец, милостиво повелеть соизволил: - Ладно, садитесь. И продолжал нести чушь несусветную. Почему Белоцерковский понес вздор об участии Физтеха в продовольственной программе? Потому что боялся. Боялся, что его недостаточная активность может отразиться на его карьере. Почему мне пришлось на ходу сочинить с серьезной миной фразу, будто мой смех вызван радостью за его инициативу? Да все по той же причине. Почему уже при перестройке и гласности по всей стране прокатилось безумие с битьем посуды и закрытием бутылочных заводов, вырубкой виноградников, массовыми увольнениями "за пьянку на работе"? Потому что всякий начальник боялся, что если он не станет лезть из кожи, его самого уволят. Так что "главное звено" действовало всю историю коммунистического правления. Страх стал окончательно спадать только в последние года два "перестройки". Осатанение партийного руководства достигало пределов и переходило их. Это все ощущали, шутили и иронизировали на эту тему. Лучше всего чувства выразились в анекдоте того времени: может ли змея сломать себе хребет? Может, если попытается ползти по линии партии. Вторая моя книжка "Научные принципы и современные мифы", выходящая в издательстве "Знание", вообще столкнулась с оккультными силами. Она вдруг была остановлена на стадии сигнального экземпляра, то есть, когда я уже имел на руках ее пробный оттиск. На лето уехал на озеро Нароч (в Белоруссии), звоню оттуда в редакцию (как чувствовал): - Валерий Петрович, срочно приезжайте, нужно спасать вашу книжку. Да и наши планы. Вы ведь знаете, что это подписная серия и она уже была проанонсирована для подписчиков. Приезжаю. Узнаю, в чем дело. Хотя говорят об этом как-то боязливо. Смутно. Как будто редакцию посетил представитель того света и взял с них зарок не разглашать. Пишу заявление: ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КОМИССИИ ПАРТИЙНОГО КОНТРОЛЯ ПРИ ЦК КПСС КОПИЯ ЗАВЕДУЮЩЕМУ ОТДЕЛОМ НАУКИ ЦК КПСС от доцента физико-технического института Лебедева Валерия Петровича. ЗАЯВЛЕНИЕ В I980 году я заключил договор с издательством "Знание" на издание книжки в серии "Философия" под названием "Научные принципы и современные мифы, в которой с научных методологических позиций анализируется имеющие широкое хождение рассказы об эстрасенсорном восприятии, о неопознанных летающих объектах, трактуемых в качестве разведывательных кораблей внеземных цивилизаций, о лох-несском чудовище. Весь год я вместе с редакцией работал над материалом, написав три варианта текста. На рукопись имеется четыре положительных рецензии двух докторов наук и двух член-корреспондентов АН СССР - М.В.Волькенштейна и И.С.Шкловского. Последний вариант обсуждался и был одобрен на совещании при участии главного редактор тов. Маринова, отраслевого редактора редакции философии Каримовой, редакции физики, старшего редактора Кравцовой и автора. Работа пошла в производство и на 24 июля 1981 года прошла стадии верстки, сверки, внутренней сверки, Главлит и была подписана в печать. По плану 29 июля должен был выйти сигнальный экземпляру, а 4 августа должен был быть готов тираж для высылки подписчикам. Однако вместо этого произошло следующее. Некто Орфеев, выдав себя за корреспондента "Литературной газеты" взял в редакции якобы для написания рецензии, верстку моей работы и дал е? В.И. Сафонову. Сафонов - пенсионер, о котором неоднократно упоминалось в газетах как об экстрасенсе, очень кратко (менее, чем на одной стр.) упоминался и в моей работе по результату беседы с ним. 23 июля Сафонов устроил в редакции скандал, требуя снять фамилию и вообще, весь эпизод с ним. Редакция не возражала, я также не возражал. Фамилия была снята, эпизод изменен, на эти изменения получено разрешение Главлита. Однако Сафонова это не устроило, он угрожал, называя несколько известных имен, которые, дескать, сделают вс?, что он попросит. И действительно, 24 июля началась серия звонков в редакцию от тов. Романова, ответственного за сохранение государственных тайн в печати. Результатом этих звонков явилась приостановка производства книжки, поскольку легко получив требуемое, кто-то, видимо, хочет вообще не допустить выхода книги в свет. 27 июля редакция решила, под давлением звонка, опустить целый кусок текста и вновь отправить всю работу в Главлит, как если бы она там вообще не была. Нужно сказать, что тема, анализируемая в моей работе и материал, используемый в ней, не имеет никакого отношения к. государственным тайнам. Эта тема достаточно широко обсуждается у нас в прессе, причем наряду с апологетическими статьями в адрес экстрасенсов, печатаемых в некоторых газетах, имеется не меньшее количество критических выступлений (иногда- весьма резких) в таких журналах как "Химия и жизнь", "Наука и жизнь" и др. - в частности статьи акад. Мигдала, доктора физ.-мат. наук Китайгородского и других. Единственной тайной, однако, отнюдь не государственной, является связь между нежеланием видеть в печати критическую работу со стороны одного человека и телефонным звонком, имеющим почему-то силу государственного постановления. Ясно, что в таких условиях никакая научная дискуссия невозможна. Кстати сказать, моя работа выдержанна в корректном духе уважения к моим возможным оппонентам, что отмечалось еще работниками редакции. Отнюдь не все из утверждений противоположной стороны отрицаются в моей работе, я вовсе не сторонник каких-либо запрещений и, тем более, научных публикаций авторов, точку зрения которых я не разделяю - и об этом прямо сказано в моей брошюре. Я обращаюсь в высокие партийные инстанции с просьбой помочь устранить воздействия и влияния, которые не имеют никакого отношения к сути научной дискуссии и которые явно выходят за рамки принятых норм подготовки работ к публикации. Лебедев В. Ответ на заявление гласил, что вопросы издания -- полностью прерогатива редакции и ни ЦК, ни кто иной в эти дела не вмешиваются. Предыстория этого дела такая. Летом 1980 года кто-то зазвал меня в дом к "выдающемся экстрасенсу" Владимиру Ивановичу Сафонову (в то время, как и теперь, любой экстрасенс -- выдающийся). Ранее он был инженером домоуправления, а при выходе на пенсию открыл в себе недюженный талант. У себя дома перед гостями он расцвел всеми красками радуги, показывал фотографии своих пациентов, по которым он их всех до единого излечил, а некоторых даже воскресил. Заодно поведал, как он по ним же находил пропавшие ценности и трупы (видимо тех, кого не успел воскресить). Вскоре я писал договорную работу "Научные принципы и околонаучные мифы" и там, в разделе "Тайны экстрасенсорики" несколько иронично припомнил этот визит. Вот эти-то строки и послужили причиной большого волнения среди очень высокого начальства. То было время расцвета всякого подпольного оккультизма. Позже это время затмилось только во времена перестройки, когда шарлатанство вышло на широкий простор в лице прохиндея Кашпировского с его "установками" по телевидению и зарядкой воды психо-целебной энергией безумным Чумаком. А в начале 80-х годов официально бормотали о гранитной базе материализма, на которой стоит советская идеология, но в подполье у каждого партийного бонзы был свой тайный целитель. В народные низы проникали слухи о том, что даже дорогого Леонида Ильича пользует ассирийка, наследница вавилонских и персидских магов знойная Джуна Давиташвили. Она добралась, толковали, и до Райкина, продляет ему творческое долголетие. А Брежневу обещает и вовсе бессмертие. "Мой" Владимир Иванович Сафонов (умер недавно, в марте 2004 года) тоже пользовал высокое лицо -- то был уже названный выше П.К. Романов, начальник Главлита страны. Иначе - главный цензор. Слово цензор в СССР не применялось. Все цензоры именовались "старшими редакторами", процедура прохождения через Главлит рукописей называлась экспертизой на предмет сохранения государственных тайн, в своем же кругу имела кличку "залитовать". Полное официальное название должности Романова - Начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР. Романов фигура очень примечательная. Родился он в 1913 году, в год 300-летия дома своих однофамильцев -- Романовых. И затем поставил своего рода рекорд - с августа 1957 г. по 1986 г., возглавлял советскую цензуру. 30 лет в строю. Или, как шутили о книге царского, а потом советского военного дипломата генерала А.А. Игнатьева - "50 лет в струю". "Мой" Романов не только был цензором. Он, как пишет архивный источник, создал для ЦК параллельную КГБ систему аналитики и информирования вождей о подспудных течениях и брожениях мысли в советском обществе. Оно и понятно: ведь через его обширный цензурный комитет проходило множество рукописей, в том числе крамольного содержания. Сиди да анализируй. Вот что пишет этот архивный источник: "Главлит приобрел особую значимость, которую не утратил до последних дней своего существования. Анализ информационных справок для ЦК КПСС, которые стали практически основным направлением деятельности многочисленного аппарата Главлита и отличались особой информативностью и исчерпываемостью, свидетельствует о том, что именно в этот период Главлит превратился из заурядного "министерства контроля за..." в аналитический центр, конечным результатом которого было создание объемной картины, хотя и искаженной идеологическими догмами, общественной и интеллектуальной жизни страны. Таким образом, ЦК КПСС получав, наряду с информацией КГБ, весьма точное представление о происходящем в среде интеллигенции (в стране и за рубежом), имея возможность вовремя реагировать на происходящее и принимать решения, которые в свою очередь, приходилось реализовывать тому же Главлиту. И в этом решающую роль играл П.К.Романов, создавший особый стиль и требования в подготовке этих документов, которые можно смело назвать уникальным источником о культурной и духовной жизни "эпохи застоя"!" Вот к какому высокому лицу обратился обиженный мною Сафонов! Я потом получил точные сведения, что бывший инженер ЖЭКа, а ныне спаситель вождей Сафонов говорил главному цензору: "Павел Кириллович, наш инструмент -- это наше состояние духа. Там таятся все мои целебные свойства. Этот Лебедев глумится над моими уникальными способностями целителя. Если вы не остановите вредную публикацию, я не могу гарантировать вашего здоровья. И даже, вы меня извините, ...вашей жизни". Романов мог гарантировать Сафонову сохранение величия его духа. И, таким образом, сохранение своего здоровья и даже жизни. Романов снял трубку и приказал главному редактору А.А. Маринову: остановить книжонку производством! Но, робко возражали ему, текст рукописи одобрили в двух отделах ЦК, вторую верстку читал, делал пометки и одобрил лично зав. лекторской группой ЦК тов. Головко, на нее было шесть положительных рецензий, включая рецензии от академиков, личное добро академиков, лауреатов Нобелевской премии Басова и Прохорова, предисловие член-корр. АН CССР И.С. Шкловского. Книжка идет в серии подписных изданий, срывается план издательства. - Ничего не знаю, - рыкнул главный цензор. - Мне здоровье дороже. Остановить! Вся редакция стояла на ушах. До конца года оставалось четыре месяца и заменить выпуск было нечем. Стало быть, срыв плана. Выговоры. Лишений премий. И ничем не объяснить: звонок Романова к делу не пришьешь. Понадобились усилия всего издательства, чтобы хоть в ущербном виде, без главы об экстрасенсорных явлениях (мне пришлось заменить ее на не совсем подходящую для моей темы главу о черных дырах), и с опозданием на четыре месяца издать книгу. И напрасно искать в документах издательства объяснения происшедшему - телефонные звонки не сохраняются. Впрочем, как я потом узнал, кое-какие следы остались. Отраслевой редатор З.М. Каримова написала докладную записку на имя главного редактора Маринова, а тот отправил ее в ЦК. Она ее написала для того, чтобы объяснить, почему подписная книжка, которая была анонсирована для читателей августом 1981 года вышла в самом конце года, в декабре. В докладной записке были такие строки (сидя в ее кабинете я, с ее согласия, их переписал): "Когда рукопись т. Лебедева была сдана в типографию после подписания в печать, в Главную редакцию поступила рекомендация директивных органов о нецелесообразности публикации в научно-популярном издании материалов об экстрасенсорном восприятии. К сожалению, распоряжения о том, как и в какой мере можно было бы сохранить и опубликовать остальной материал, содержащийся в издании, было выдано редакции спустя почти полтора месяца". Среди редакционных работников эта история получила широкое хождение. В ходу была фраза "распутинщина". К тому же вскоре умер Брежнев. А до него Суслов. Застрелился зампредседателя КГБ Цвигун. Народ разболтался и рассказывал антисоветские анекдоты. И вот тогда-то, при новом генсеке Андропове, было решено: хватит. Пора навести дисциплину, пора прижучить шатающихся и болтающих, особенно среди "идеологических работников". Асфальтовый каток тронулся с места. Кто не спрятался, я не виноват. НАКАНУНЕ Каждый новый генсек, приходя к власти, с ужасом убеждался в том, что страна находится в тупике. Нет самых необходимых продуктов, зато есть чудовищная коррупция. Худо с экологией. Экономика дико отстает, в ней нет инноваций, а те, что есть, -- разворовываются. Одним словом, заплутали. Конечно, прямо об этом никогда не говорилось, но проявлялось в том, что новый руководитель начинал "критиковать" прежнего и проводил тотальную чистку. Андропов не был исключением. В докладе нового генсека, посвященного 100-летию со дня смерти Маркса (14 марта 1983г.), имелись поразительные места. Он пошел на немыслимую ревизию советской идеологической доктрины - отказался от принятого и затверженного термина "развитой социализм", введенного Брежневым. Выяснилось, что СССР еще в самом начале пути к настоящему социализму. Да, оказалось, что СССР только что вошел в длительный исторический период совершенствования социализма. Это чрезвычайно озадачило всех, кто имел маломальскую память и мог анализировать основные установки партии. Ведь получалось, что в 1961 году страна вступила в фазу "развернутого строительства коммунизма", а эта фаза уже выше всякого социализма и начинается после его построения. Но скоро, в 1966 году, новый генсек Брежнев, заменивший строителя коммунизма Хрущева, сообщил о достижении стадии развитого социализма. И вот теперь, спустя 17 лет, советский народ вдруг узнает, что страна только-только приступила к совершенствованию того, что уже и так вполне развито и, стало быть, совершенно, а еще раньше было уже полностью построено и превзойдено второй ступенью (коммунизмом). Получалось, что время как бы двинулось вспять. По логике вещей, спустя какое-то время нужно было бы строить капитализм. Так оно на самом деле и случилось, но разве этого хотел бывший шеф КГБ, а в данный момент (в 1983г.) главный зодчий совершенствующегося социализма? Такое открытие мог сделать только неофит, только генсек с незамутненным разными теориями сознанием. И то правда: его официальная биография загадочна и совсем не проясняет вопроса о его образовании. Я пытался вникнуть еще тогда, сразу после его кончины, и выяснил следующее: Слушал курс Рыбинского водного техникума, позже поступив в него и еще раньше закончив, одновременно учился в Петрозаводском университете, в то же время плавая по Волге на двух судах: на одном - капитаном, на другом - помощником штурвального матроса. Тогда же окончил Высшую партшколу в Москве. А затем и позже всюду - успешно справлялся, работал над собой и рос над другими. Наши руководители имеют только два состояния - либо отличное здоровье, либо никакого, о чем и свидетельствует некролог. До этого здоровье генсека -- особо охраняемая государственная тайна. Как, впрочем, и все, что связано с его личностью. Говорю об этом потому, что мне, в числе прочего, вменялся в вину интерес к генеральному секретарю Андропову. Только в новые времена стало известно, что многие годы агентура КГБ внедряла в массовое сознание образ Андропова-интеллектуала (это делалось больше для Запада): вот какой неординарный человек нынче нами руководитАнглийский и немецкий знает, джазом увлекается. Даже пишет стихи! На самом деле он не окончил даже начальную школу и среди членов Политбюро имел самый низкий образовательный уровень -- по достоверным сведениям, два класса. О его аскетическом образе жизни тоже слагали легенды. Не пил, не курил, не флиртовал, терпеть не мог в фильмах даже намеков на сексуальные сцены, никто не слышал от него анекдотов, он их тоже не терпел -- почти как секс. Причитавшуюся ему надбавку к жалованию за звание генерала армии полностью отдавал детским домам. В общем, любил детей, как Ленин. Но еще больше он любил идеалы социализма. Готов был отдать за них жизнь. Не только здоровье и образование, но даже происхождение Андропова было государственной тайной. Сергей Семанов, историк, автор исследования "Андропов" (1995), пишет: "Помню, всех поразило тогда: его национальность никак не была обозначена. Никак. Это было неожиданно, ибо не только партийные верхи, но и космонавты без этой анкетной приметы перед народом еще не выступали. Ясно и то, что без ведома самого новоиспеченного Генсека такое было бы невозможно. С тех пор болтают разное, причисляют его и к грекам, и к евреям, и к северокавказцам, но это пока одни сплетни. Только узнав о его родителях и родне, можно будет что-то определенное установить. Но это - не сегодня и вряд ли даже завтра". Это "завтра" наступило. Страшная тайна раскрыта. Андропов -- этнический еврей по отцу (Владимир Либерман) и матери (Евгения Финкельштейн). Папа после революции сменил фамилию на Андропов, как будто предвидел последующий карьерный взлет сына. Сам Андропов так говорил своему доверенному врачу, главному кардиологу страны Евгению Чазову: "Они пытаются найти хоть что-нибудь дискредитирующее меня. Копаются в моем прошлом. Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу - местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения. Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей. Так даже на этом хотели эти люди сыграть, распространяя слухи, что я скрываю свое истинное происхождение. Идет борьба, и вы должны спокойно относиться к разговорам. Но я постараюсь, чтобы эти ненужные сплетни прекратились". Вот странно: почему папа-мама стали "чем-то дискредитирующим"? Вполне мог бы присоединиться к сонму революционеров-соплеменников. А еще лучше -- нажимать на интернационализм, дескать, несть ни эллина, ни иудея. А он -- "я постараюсь, чтобы эти ненужные сплетни прекратились". Уже в этом видно очень сильное загнивание "той" революционной идеи. Эта полная тупиковость советской истории и ее идеологии привела к любопытному феномену, который, как мне кажется, до сих пор не замечался. Десятилетия длилось сотворение невероятного культа Ленина, превращение любого его высказывания, любого тактического и технического письма, любой полемической заметки в некую вершину человеческой мысли, да что там -- в божественное откровение, и оно, это сотворение, сыграло с последующими вождями дурную шутку. Сами-то они были неграмотными (даже Ельцин с Горбачевым не слишком), а ведь так про Ленина пишут не кто-нибудь, а -- ученые! Доктора наук! Академики! Причем всех направлений. Не только философы да историки -- этим то можно было и не слишком верить. Но -- физики! Математики! Не говоря уж об экономистах. Все, все пишут с искренним восхищением: такого-де гения еще мир не видел. Посему всякий новый генсек, учинив разгром своих предшественников, тут же припадал к чистому роднику бессмертных ленинских идей. Получались забавные лакуны: Ленин, -- а потом сразу Хрущев. Мимо Сталина, который извратил ленинизм и наломал дров. Потом сразу верный ленинец Брежнев, а Хрущев с его волюнтаризмом сразу в беспросветной лакуне. Да и Сталина ведь не восстановили. Андропов также похерил Брежнева (и прочих). Он начал делать это еще при жизни Брежнева, снимая глушение с западных радиопередач, которые в это время разоблачали брежневскую семейку или читали сатиру Виктора Голявкина "Юбилейная речь" из "Авроры" за декабрь 1981 года. Последним таким новатором, ведущим прямое родство от Ленина, стал Горбачев. Все они равно коленопреклоненно припадали к живительным ленинским истокам. Восстанавливали ленинские нормы. Продолжали славные традиции Октября. Пели: "Есть у революции начало, нет у революции конца". Именно оттуда, от первого верстового столба, мы пойдем верной дорогой. И снова шли в какую-то совершенно неведомую им чащобу. Это бродяжничество продолжалось 70 лет, почти в два раза дольше, чем у Моисея. Пока не просветлело в умах самих высших партайгеноссе и они как бы внутренне воскликнули: а вдруг этот Ленин никакой не гений? А просто властолюбивый революционер? Да и его крестный отец Маркс -- вдруг и он вовсе не пророк и провидец будущего, а фанатик своей идефикс? Вот тогда и рухнул СССР. Но вернемся к временам Андропова. Евгений Чазов цитирует его откровения: "Главное, мы должны быть сильными. А это во многом зависит от состояния экономики. А она, в свою очередь, определяется людьми. К сожалению, человеческое сознание более инертно, чем прогресс общества. Мышление человека не доросло до сознания, что нужно трудиться для всех. Мы создали собственность для всех, а каждый хочет получить из этой собственности только свою выгоду и прибыль. Вы не понимаете, что расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты - это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово - это ведь оружие, причем сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться". Я нередко слышал от него эту фразу, добавляет Чазов: "Революция, которая не может защищаться, погибнет". И он сознательно боролся с диссидентским движением". Первый этап возвращения к ленинским нормам прошел успешно. Андропов провел крупнейшую с 30-х годов ротацию партийных кадров и учинил показательное избиение на верхах коммунистической власти - в аппарате ЦК и в Совете министров: он бросил на низовку больше трети высокопоставленных чиновников, 18 союзных министров, а из 150 областных партийных бонз уволил 47, то есть, тоже треть. Потом Пленум вывел из ЦК КПСС бывшего министра МВД Николая Щелокова и первого секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова "за допущенные ошибки в работе". Щелокова выгнали из партии и лишили всех наград. Осенью 1984 года он вместе с женой застрелился. Был отстранен от должности зять Брежнева Чурбанов, покончили с собой министр МВД Узбекистана Эргашев и его заместитель Давыдов (двумя выстрелами в висок, а?), уже произвели обыск у бывшего секретаря Президиума Верховного Совета Георгадзе. Добрались даже до кормушки - был расстрелян директор Елисеевского гастронома Соколов, поставлявший продукты "с черного крыльца" всяким партийным бонзам, неприятных Андропову. Народ ликовал: вот так-то, будут знать эти начальнички. Но быстро добрались и до народа. Уже лежа в клинике, Андропов написал большое как бы философское стихотворение, в котором читаем такие строки: Да будь ты хоть стократ Сократ, Чтоб думать, надо сесть на зад. Вот автор бессмертных строк, сидя на заду, а потом и лежа, будучи подключенным к искусственной почке, придумал хватать всех праздношатающихся по баням, магазинам и кино в рабочее время и применять к ним административные меры, чтобы они на рабочем месте "длительно совершенствовали социализм". Это было его первым крупным общественным свершением. Мы тогда каждую неделю ходили в Кадашевские бани -- там у нас был своего рода клуб. Два часа в отличных условиях, несколько помещений, холодильник, телевизор, спорткомната, бассейн, телефон. И это всего по 2 рубля с участника. Народ подобрался отменный: известный философ Лев Баженов, доктор физ-мат наук и лучший знаток русской философии начала ХХ века Сергей Хоружий (он был переводчиком и автором комментариев к "Улиссу" Джойса"), владелец самой крупной в Москве философской библиотеки Сергей Половинкин, редактор журнала "Московская патриархия" Женя Полищук, геофизик Саша Земцов. Приходили внук Флоренского Павел, композитор Вячеслав Артемов, миллионер из Германии, владелец фабрики сканирующих устройств Курт Миттельфельнер...- сейчас всех не упомнишь. Я там был своего рода политическим комментатором и информатором. В 10 утра, по прибытии, все сидели в простынях, как в тогах в римском сенате. "Так, Валерий, сообщай, что нового в мире и к чему все это клонится?" Во время одного из таких заседаний к нам ввалились милиционеры. Почему в рабочее время в бане? Так у всех же нет жесткого расписания. Сейчас нет занятий. Или свободный (так называемый библиотечный) день. Показываем свои пропуска, удостоверения личности. "А-а-- а-а... Ну, ваше счастье". Да, а вот многим начальничкам от таких набегов не поздоровилось. Вторым свершением Андропова стало такое: для укрепления идеологических основ социализма он решил провести ряд политических процессов над теми, кто должен был бы по долгу службы крепить идейные ряды, а вместо этого умничал. Готовились именно показательные процессы. Они уже начались -- для начала с диссидентов. Крупных-то уже не было -- Солженицына, Галича, Буковского давно выслали, Сахарова сослали в Горький, генерала Григоренко засадили в сумасшедший дом, Чалидзе, Жорес Медведев, Турчин и еще несколько диссидентов эмигрировали. Впрочем, эмиграция была мечтой и основной целью большинства правозащитников-отказников. Да и поменьше рангом посадили -- Щаранского, Шихановича, Кронида Любарского, Великанову (троих последних -- за "Хронику текущих событий"), ну еще Сергея Ковалева, еще скольких-то. Вся эта вакханалия глупости, которую проводил Андропов еще будучи главой КГБ, говорит о его недалеком государственном уме. Он не мог сообразить, что все диссиденты, вместе взятые, не составляют и миллиардной доли опасности для режима по сравнению с ее нелепым экономическим устройством, с ее фатальным членением по национальным республикам и амбициями местных "первых парней", разорвавших страну на 15 частей, по сравнению с тратами всех сил на "оборону" и помощь "социалистическим" странам Африки, Азии и Латинской Америки. Опасность диссидентов была пренебрежимо малой даже по сравнению с работой западных радиостанций. Да и что это за такая деятельность этих диссидентов? Выпуск "Хроники текущих событий", в которых просто перечислялись имена посаженных, фамилии следователей и судей? А вы не сажайте, вот и материал для "Хроники" исчезнет. Да и кто ту "Хронику" не только что читал, а видел? Только сами диссиденты. Читать-то ее было примерно то же, что читать телефонный справочник. А ведь ликвидация этой несчастной "Хроники" была чуть ли не главным делом и свершением 5-го управления КГБ. Сотни обалдуев-сотрудников много лет только и занимались слежкой да обысками по 24-му делу -- выискиванию этой "Хроники". А уж его "реформы"... Впрочем, их и не было. Андропов и к Косыгину с его более чем скромными реформами относился с отвращением. Федор Бурлацкий, спичрайтер при многих генсеках: "Меня часто спрашивали, стал ли бы Андропов, если бы ему довелось прожить дольше, реформатором и провозвестником нового мышления? Трудно ответить на этот вопрос. Но одно очевидно: всей своей биографией, складом ума, системой ценностей он мало был подготовлен для этой роли". Владимир Крючков, последующий глава КГБ: "Страна хотя и медленно, но верно катилась под гору. Не все, надо сказать, делалось так уж плохо, но, тем не менее, самая верхняя часть государственной пирамиды была парализована". Член политбюро, первый секретарь Московского горкома В.В. Гришин: "Восстановлена система "активистов", "информаторов", а проще, доносчиков в коллективах предприятий, учреждений, по месту жительства. Опять началось прослушивание телефонных разговоров, как местных, так и междугородних. Прослушивались не только телефоны. С помощью техники КГБ знал все, что говорилось на квартирах и дачах членов руководства партии и правительства. Как-то в личном разговоре Ю.В. Андропов сказал: "У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно...". Общее мнение всех, кто сам тогда вершил политику или был близок к вождям: никакой программы экономических реформ у Андропова не было. Ну, разве что... Андропов не скрывал своего намерения вернуться к "позитивным идеям" Сталина. В ЦК готовили постановление о реабилитации "вождя народов", предполагалось, в частности, переименовать Волгоград в Сталинград. Казенные юристы начинали поговаривать о введении уголовной ответственности за прогулы и даже за опоздание на работу. Ну, а дальше -- тоже испытанный способ поднятия экономики и уровня жизни трудящихся -- ГУЛАГ. В общем, не случайно Андропов остался в народной памяти в таких анекдотах: "Умер Брежнев. На Политбюро обсуждается новая кандидатура на пост великого вождя всех народов. Предлагается кандидатура Андропова. Входит Андропов. С автоматом. Руки вверх. Одну опустить. Единогласно". Убедившись, что нелепые преследования не оздоровили ни экономику, ни идеологию, Андропов пришел к выводу о широком охвате трудящихся. И был дан приказ о тралении по всему фронту. Меня это коснулось так. Где-то в 1982 году заехал к сестре Тане, а там небольшой сбор. Оказалось -- Владимир Альбрехт рассказывает, как себя вести на допросах. То был собранный им коллективный опыт. Я краем уха послушал, да и пошел на кухню. Эти рассказы были изданы в виде маленькой брошюрки в парижском издательстве "А-Я". Больше всего мне там понравился эпиграф: "Следователь: Откуда у вас Евангелие? - От Матфея". Потом Альбрехт вдруг мне позвонил (номер у кого-то взял) и спросил, нет ли у меня эпоксидного клея. Есть. Приехал -- на другой конец Москвы. Обозрел мою библиотеку. Отбыл с клеем. Говорю об этом потому, что (по его словам) ему на допросах предлагали дать на меня показания (какие книги, мол, видел), но он как партизан ничего не сказал. Так ли, нет -- я лично не знаю. Через примерно полгода услышал, что он арестован (зимой 1982 или весной 1983 года)-- за вот такие лекции, как быть свидетелем. Через еще пару месяцев я получаю повестку к следователю Воробьеву. Зачем -- не сказано. Получил я ее по почте, без расписки, стало быть, мог и не получить. Не иду. Вторая повестка. Не иду. Потом настало затишье. Летом 1983 года один мой знакомый, Алексей Ковалев, который в то время был начальником телеателье, сказал, что меня хотела бы видеть Вера Телефонникова -- вот такая у нее была редкая фамилия, и заведовала она Тушинским телефонным узлом. То есть, как раз в соответствии с фамилией. Я не так давно ставил телефон, отблагодарил ее за скорость натурой (конфеты, косметика, коньяк, в общем - пустяки). Но больше, может быть, она расположилась из-за того, что ей тогда куда-то нужно было срочно, в разные места, я ее повозил. Вышли в коридор. "Валерий, - говорит она тихо, - ваш телефон "на красных". Больше ничего сказать не могу, извините". Знающие люди объяснили: поставлен на прослушивание. Ну, не страшно. Я всегда исходил из этого, так что ничего не изменилось. Потом -- как ни приду домой, так у подъезда стоит газик-козел, а в нем четыре обалдуя. С утра до ночи. Недели две стоял. Сразу после получения "на красных" вывез весь самиздат из дома. Очень вовремя. Еще через пару дней, вернувшись с дачи, мы обнаружили, что дома был негласный (тайный) обыск (это когда дома никого нет и без всяких протоколов). Какие-то вещи переставлены, какие-то -- сдвинуты. Мой сосед по площадке Анатолий тоже изумлялся. Говорит, все дома немного не так. Особенно среди носильных вещей. Подушки не так лежат. И ничего не пропало. Долго он недоумевал. Я спрашиваю: - За границу не собираешься? (Он был певцом, тенор - солист Ансамбля песни-пляски Московского военного округа). - Да, - отвечает, - часть ансамбля премируют гастрольной поездкой в Афганистан. (Платили сертификатами для отоваривания в "Березке"). - Ну, тогда понятно. С обыском тебя, Толик! - Не может быть!! - Ну как же, очень даже может. Проверяли, нет ли незаконной валюты, наркотиков и вообще... книги там всякие. В Афганистане война, сам понимаешь, туда нельзя посылать кого попало. Он мгновенно успокоился. Счастливо заулыбался: - А, тогда пусть. У меня ничего такого нет. Вот так, в знак повышения производительности, нам и сделали досмотр напару. То ли ему под моей маркой, то ли мне. Чтобы два раза не ездить. В августе 1983 (без телефонного звонка) вдруг приезжает жена нашего знакомого Михаила Филиппова - Галя, красавица, умница, литературная барышня. Миша тоже молодой, отлично воспитанный, общительный и симпатичный, был армейским капитаном, хотя и закончил нечто гражданское электронное. Обоим не было и 30-ти. История нашего знакомства такова. Летом 1980 мы вступили в жилищно-строительный кооператив в Чертаново, я был там секретар?м правления, а Марине предложили поработать бухгалтером. Пока дом строился, через год удалось получить квартиру в другом, уже готовом, ближе к друзьям и родителям - в Строгино. Миша Филиппов заменил меня на посту секретаря кооператива. Марина продолжала работать бухгалтером. Миша был "бесквартирным офицером" и поэтому приезжал к нам домой по разным кооперативным делам. В армии он служил на ЭВМ, да не где-нибудь, а в штабе противовоздушной обороны в Перхушково. И вот Галя рассказывает, плача, что Мишу вызывали на Лубянку и там заставили подписать бумагу, что он брал у нас такие-то и такие книги. Просила его простить, ему угрожали Сибирью и вообще обещали стереть в лагерную пыль, если не подпишет. На следующий день (по ее словам) поехал опять в органы и отказался от своих показаний. Как водится, у Миши взяли "подписку о неразглашении", но они вс?-таки решили нас предупредить. Мы ее успокаивали, как могли. Тогда я сильно недооценил опасность. Да и не знал, что Марина давала какие-то книги. Я -- к ней: какие? Такие-то (Авторханов "Технология власти", Солженицын "Ленин в Цюрихе", Аллилуева "20 писем другу", Валентинов "Мои встречи с Лениным", Фишер "Жизнь Ленина", и еще один сборник "Минувшее"). Они -- все на месте, он быстро вернул. Ну, думаю, раз книги на месте, то у них нет никаких доказательств. Кто мог тогда знать, что доказательств и не надо. Достаточно показаний Миши. Хотя какие-то следы у Миши нашли: в его столе лежал экземпляр ксерокопии "там-издатской" книги Лидии Чуковской "Записки об Анне Ахматовой". Было и еще кое-что из "моих" книг. Ксерокопия! Да это ж тогда было чудо, сам аппарат ксерокс мало кто видел и даже мало кто о нем слышал. То была большая государственная тайна. Сергей Половинкин тогда пошутил: филоксера - это любитель ксеры. Кто делал копии? - рыкают на него. А чего спрашивать -- дело очевидное: Мишин брат-близнец заведовал в том самом штабе множительной техникой. С ним сразу обошлись круто: свой ведь, первую форму допуска имеет, а таким гадом оказался. Так взяли в оборот, что парень повесился. Мы тогда не знали об этой трагедии: Галя просила не звонить ради их безопасности. Больше мы не встречались. Позже через третьих лиц узнали: "органам" стало известно о поезке Гали к нам, Мишу разжаловали и сослали в какой-то среднеазиатский гарнизон, Галя поехала с ним... Через пару дней мне предложили горящую путевку в Железноводск, куда я через день и отбыл. Вернулся: кто-нибудь звонил? Нет. Никуда не вызывали? Нет. Начались занятия, текучка буден. Вдруг, думаю, забыли? Или отказ Миши от показаний сработал. Или пустяком им показалось. Андропов с его революционными идеями обновления общества к этому времени умер. Не до нас. Но нет, очень даже оказалось до нас. Правда, в сильно ослабленном виде. Да, идея Андропова провести ряд показательных процессов и завершить идеологическую чистку путем крупных посадок была остановлена. Пришел ему на смену нежилец эмфиземный Констанин Устинович Черненко, подписывавший бумаги К.У. Чер. Отсюда его прозвище -- "кучер". Посему это слово вдруг стали изымать из публикаций и телепередач, заменяя на "извозчик", "ямщик", одним словом, "водитель кобылы". Этот вернулся к брежневскому застойному "бережному отношению к партийным кадрам". Больше никаких увольнений и бросков на низовку. Не для того, понимаешь, боролись за власть. Но я-то к таковым не относился. Материал был собран, ему нужно было дать ход. Не до суда, как планировалось при Андропове, а так, для острастки. Впрочем, все будет зависеть от того, как поведет себя этот доцент. Полезет в бутылку - можно и посадить. В начале марта 1984 года меня вызвали в партком, и там парторг д. ф. н. Красников довольно буднично и без всякого напряжения в голосе сказал, что к ним "из компетентных органов" (из каких -- не сообщил) поступил запрос взять у меня объяснение о моих контактах с неким Михаилом Филипповым. Я, конечно, сразу понял, в чем дело. Сел, сочинил, стараясь подать Мишу как совершенно далекого от всякой политики, да и от моих интересов человека, и вообще всячески отводил тему от "там-издата". Принес бумагу в партком. Привожу это объяснение. В ПАРТИЙНУЮ КОМИССИЮ МФТИ Михаил Филиппов стал приходить к нам домой, начиная с весны 1981 г. До этого момента я был секретарем кооператива "Рига", но затем перешел в другой кооператив, который раньше заселялся, а Филиппов был избран на мое место секретарем. Моя жена Марина продолжала работать в прежнем кооперативе "Рига" главным бухгалтером. По роду деятельности Филиппов иногда нуждался в деловых контактах с бухгалтером по поводу оформления многочисленных бумаг "Риги". У меня не было ни малейшей психологической или интеллектуальной потребности в общении с Филипповым. Между нами лежал большой возрастной барьер примерно в двадцать лет, тем более что круг его интересов, как я это понял по отдельным репликам, мне был совершенно не интересен - он увлекался карате, упражнениями системы йога, экстрасенсами. Те краткие беседы с ним, что имели место, как раз носили характер ответа, почему я не считаю деятельность экстрасенсов научной. По словам своей жены, я узнал, что их контакты несколько вышли за пределы чисто деловых, и Филиппов иногда просил почитать книги из нашей библиотеки - на тему об индийской философии и русской истории. Я был не очень доволен этим, так бывает, что мои тщательно подобранные книги мне иногда внезапно требуются для получения той или иной справки для проведения лекции или научной работы, однако, получив заверения от жены, что он очень аккуратно книги возвращает, я все же не запретил этого. Позже жена Филиппова сказала, что ее мужа вызывали в какой-то особый отдел и под нажимом потребовали подтвердить, что он взял у меня книгу воспоминаний о Ленине. Я сначала не очень понял, о чем идет речь. Дело в том, что у меня имеется несколько книг, изданных в СССР в 20-30 годах, которые сейчас являются библиографической редкостью, в том числе произведения В. И. Ленина, изданные в начале 30-х годов и воспоминания о нем, - в частности, "Три покушения на В.И. Ленина" Бонч-Бруевича, изд. "Федерация" 1930 г. Однако книга эта оказалась на месте, да и вообще из нашего разговора выяснилось, что речь идет о книге, изданной за рубежом. Далее из ее сбивчивого рассказа я понял, что у Филиппова этой книги не было, а что он только говорил о ней, а кто-то об этом написал, и вот теперь его начальство расследует, так ли это. Затем она сказала, что Михаил пришел домой в большом расстройстве, а на следующий день пошел туда, куда его вызывали, и отказался от своих показаний. После этого, извиняясь за доставленное беспокойство, она ушла. Я буквально на следующий день уехал в санаторий, попросив Марину выяснять у Филиппова об этой истории. Вернувшись из отпуска, я узнал, что ни Филиппов, ни его жена больше не звонили, что их, видимо, не было в Москве, затем тут же уехал на школу молодых ученых в Красновидово. Никакие официальные власти меня никуда не вызывали, я себя ни в чем виновным не чувствовал и вообще забыл об этой истории. И вот теперь, спустя семь месяцев, она всплывает вновь уже как "факт" в материалах, присланных его военной организацией как "доказательство, будто я "разлагал офицера". Любопытно, что, как мне официально сообщили, этот материал сначала был послан в МИФИ -- такова степень их осведомленности. 2 марта 1984 г. Андропов умер 9 февраля 1984 года при подключении аппарата искусственной почки. Но судеб к тому времени им было поломано не меряно. Кое-кого зацепило и в моем окружении. Был исключен из партии Саня Огурцов -- большой умница и знаток философии науки (он сейчас в Институте философии). В райкоме в их внутреннем киоске накупил кучу дефицитных книг и журналы "Америка" и "Англия". Так с пачкой подмышкой и вошел на бюро. - Ответьте, почему вы грубо нарушали партийную этику? - Как я ее нарушал? - Вы обсуждали болезнь Андропова (он к тому времени еще был жив) и рассуждали на тему, кто его мог бы заменить. -В этом нет никакого нарушения. - Ну, знаете ли! Мы вам вынуждены отказать в вашей апелляции. - Идите вы на хер! (Не верят своим ушам) - Как!? Что вы сказали!? Повторите!! - ИДИТЕ ВЫ ВСЕ НА ХЕР!!! И вышел, хлопнув дверью. Уж не знаю, как его не посадили за хулиганство. Вид у него был всегда...ну, как у Василия Блаженного. Какой-то отрешенный и как бы неземной. Волосы растрепаны, борода всклокочена, взор горний. Прозвучавшее было настолько невероятным, что, видимо, решили, будто он сошел с ума. Саня тогда работал в Институте истории естествознания и техники, так его даже не уволили. Юлия Шрейдера (ныне покойного), кандидата физматнаук и доктора философии, видного специалиста по информатике, тоже исключили -- за то, что он принял католичество. Это особенно бесило: надо же, еврей, да еще и католик! Ладно бы иудаист или православный, а то -- еврей-католик! Выкинули без разговоров. Он и апелляцию не подавал. Понимал -- бесполезно. Но главное -- с работы (в ВИНИТИ) не уволили, только сняли с заведования сектором. Стал он с течением короткого времени главой московской католической общины, в этом качестве был принят папой Иоанном Павлом Вторым, пытался припасть к туфле, но тот не дал, ограничившись целованием руки. В последние годы (он умер в 1998 г.) был профессором Католического колледжа им. Фомы Аквинского. А тогда, как мне казалось, не слишком огорчался. Помню, на одной конференции в Болшево за ужином стал читать стихи Пушкина (любил он это дело и сам их писал), Но вдруг на каком-то месте забыл. Неловкая пауза. Я выручаю: - Юлий, дальше давай своими словами. Под общий смех он проскочил застрявшую строчку и лихо закончил: Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел И ничего во всей природе Благословить он не хотел. С ними было проще: они не преподавали. Стало быть, не разлагали молодежь, не сеяли ядовитые зерна неверия в прогрессивность самого лучшего в мире строя. А эти семена давно дали всходы, которые колосились везде. Раз в месяц нас собирали на лекции по повышению квалификации в здании ВПШ. Там, для пущего привлечения, всегда продавали журналы "Америка" и "Англия". Картина: на трибуне лектор ЦК, долдонящий о преимуществах социализма и о том, как весь мир все шире переходит в его лагерь, а все 400 человек склонились над журналами и читают их. Особенно красив был пейзаж с балкона. Как-то сидим на этих "политзанятиях", докладывает известный экономист и эколог (впрочем, этого слова тогда не употребляли) Анучин В.А., автор книги "Основы природопользования". Вот это был перформансПервый и последний раз. Он говорил очень эмоционально. - Понастроили гидростанций на Волге. Каскад, видите ли! А ведь произошло затопление огромных площадей -- половина Франции. Разве можно строить плотины на равнинных реках? Это же преступление! Красная рыба не может пройти из Каспия на нерест, наши потери (цифры). Шахты в подмосковных угольных бассейнах и даже Донбассе стали затапливаться (цифры потерь). Так что эта якобы самая дешевая и бесплатная электроэнергия обходится нам дороже самой дорогой (цифры). Мы потеряли половину заливных лугов! Наши потери в животноводстве (цифры и цифры). Коровы снизили удои. Буренка -- она же политически неграмотная. Она не читает постановления партии и правительства про заботу о крупном рогатом скоте и повышение своей удойности. Ну, неблагодарная скотина, что с нее возьмешь! Председательствовал какой-то партийный чин из горкома (кажется, завотделом науки) по фамилии Малофеев. Он сделал вид, что у него схватило живот, и быстро вышел. Анучин проводил его ухмылкой. - Не бойтесь. Я веду занятия в ЦК и в Совмине. Я там еще и не такое им говорю. Не знаю, чем закончилось для Анучина это выступление. А надо мной сгущались тучи. В партком вызвали нашего преподавателя Куфтырева: "Дайте показания на Лебедева". Он: Ничего, кроме хорошего, написать не могу. Пишите. Написал. Потом -- Сергея Половинкина. Тот же результат. Требование не разглашать сам факт вызова. Они мне ВСЕ тут же сообщили. В общем, многих вызывали. Инициатором всего действа был не партком. Он сам получал указания из Мытищинского горкома (наш институт формально был по партийной линии приписан к нему). Впрочем, один вызванный таки дал "нужные показания". То был N. (его хорошо знают в философском мире, посему не буду называть имени - не хочу, чтобы он как-то пострадал, хотя бы потому, что писал он не добровольно, а под диктовку "органистов"). У нас на кафедре служил на полставки. Вот он своей рукой написал: "Лебедев чернил советскую действительность, обсуждал, кто будет генсеком в случае смерти Андропова, обменивался какими-то книгами с завкафедрой Юрием Ивановичем Семеновым. Мне они не доверяли, поэтому книги не показывали. Одобрял вторжение американцев на Гренаду в 1983 году". Закавычиваю, потому что это выписка из моего личного дела. Забавно, что врал ведь. Или, как он потом оправдывался, писал то, что ему диктовали. Ни про Гренаду не говорили, ни Андропова мы с ним не обсуждали. Тем более, со студентами. Даже действительность не чернил, такую действительность можно было только обелить. Книгами обменивались вполне легальными (но не с ним), а когда "там-сам-издатскими" -- того никто не видел. В 1990 году в КГБ и в ЦК вдруг настала какая-то слабина: официально сообщили, что каждый может ознакомиться с материалами, каковые имеются на него в архивах ЦК. Я тут же пошел, и мне дали мою толстую папку. Только в этой комнате. Фотографировать было нельзя, только делать выписки. Я и сделал. Вот там я и прочитал показания Делокарова, которого мой товарищ Мурад Ахундов назвал "Делокаров из отдела кадров". Хотя мне еще раньше его фамилию рассекретили в ЦК. Уж не знаю почему. Может быть, потому, что он не сам прибежал с доносом, а ждал вызова. Тогда же, в 1990 году, я встретил этого Делокарова в Институте философии и дал ему "при народе" по физиономии. Он тут же уволился, а директор В.С. Степин его не удерживал. Стал этот Делокаров профессором Академии общественных наук при ЦК КПСС, а сейчас он кто? О! Он - зам. зав. по научно-- исследовательской работе кафедры философии Российской академии управления.. Стало быть, философское просвещение государственной службы в надежных руках. Кстати сказать, около двух месяцев назад я сделал запрос в Мосархив, куда перемещены все документы ЦК. Вот главное из моего письма: Date: Wed, 27 Jul 2005 08:13:55 Директору Центрального архива общественно-политической истории Москвы Никаноровой В.В. Уважаемая Валентина Вячеславовна, Мое имя -- Валерий Петрович Лебедев. Я издатель и редактор альманаха "Лебедь". Сейчас я пишу работу, в которой будет часть, связанная с моей биографией. В частности, краткая история исключения из КПСС и лишения профессиональной работы философа в апреле 1984 года и дальнейшего прохождения дела. Оно, как мне кажется, представляет интерес. Мне хотелось бы иметь доступ к моему "персональному делу". Я видел и читал его в 1990 году, когда появилось разрешение знакомиться с такого рода документами . Есть ли возможность поработать с делом у вас в библиотеке архива в течение одного дня (и что для этого нужно)? Если есть необходимость, я могу вам позвонить по указанному на вашем сайте тел. 678-12-87.Прилагаю любопытный документ, который, возможно, поможет определить нахождение папки с делом. С уважением -- В. Лебедев Так вот -- не только не было разрешения, но не было никакого ответа вообще. Судите сами о продвижении всяческих прав и свобод. Да и трудно ожидать иного, если научной работой на кафедре управления ведает Делокаров. В марте 1984 года меня вызвали в горком. В кабинете сидели двое. Один назвался именем-отчеством, - (скорее всего вымышленным), чем-то вроде Станислава Борисовича -- ни фамилии, ни должности. Второй вообще не представился. Первый, как потом выяснилось, был начальником КГБ Мытищ. Второй, как видно, -- за компанию. На мой вопрос о фамилиях "собеседников" "Станислав Борисович" ответствовал, что это не имеет никакого отношения к делу, а имеет исключительно лишь то, откуда я взял книги, о которых сообщил "компетентным органом" капитан Михаил Филиппов. Я уже продумывал, что и как отвечать на этот вопрос. Тогда в ходу была расхожая версия: дал почитать такой-то. А этот "такой-то" уже умер. Или -- эмигрировал. Выходило хорошо: вроде и искренен, на вопросы отвечаешь и никого не закладываешь. Уловка эта давно была известна "органам". Не только это меня останавливало. Были просто технические трудности: нужно было подыскать такого фигуранта, которые бы умер или эмигрировал в зазоре между августом 1983 года и мартом 1984 (в эти годы эмиграция, фактически, прекратилась). У меня таких знакомых не было. Но не это главное. Главное: - ссылка на "кого-то" не была выходом из положения. Ладно, "такой-то" уехал. Или, не дай Бог, умер. А книги где? Тогда же и отдали "такому-то"? Ладно, кому еще давали читать, кроме Филиппова? Больше никому? Тэк-с. Хватит и одного. Тут вот ведь какая шутка: по его показаниям, книги давала читать ваша жена. Стало быть, вот вам и распространение антисоветской литературы. Статья 190, три года лагерей. Не угодно ли? И вам столько же за хранение. Получалось, признание в получении этих книг делало ситуацию гораздо хуже: не только я мог бы пострадать, но и Марина. Причем -- весьма сильно. Посему я принял решение согласно старой зэковской русской традиции: полная несознанка. Никаких "этих книг" у меня не было. Что-то где-то о некоторых из них слышал. Где -- не помню. Кажется, случайно по радио. Крутил ручку приемника, искал станции -- вдруг говорят. Неинтересно. Пропустил мимо ушей. Самое-то главное: книги у Филиппова не изъяты. Стало быть -- улик нет. Потом я прикидывал, были ли лучшие способы защиты? Вот мог быть такой, красивый. "Да, я читал книги. А как вы полагаете, философ не должен читать и быть в курсе событий? Ладно, судите за чтение книг. Где брал? Вопрос неэтичный, отвечать на него не буду". Да, романтично. Но -- сразу же останавливало все то же соображение: Марину тоже привлекут. И могут дать даже больше - за создание антисоветской организации (двое ведь) -- это уже 70-я статья, 7 лет лагерей и 5 по рогам. А у нас дочь, которой нет и двух лет. Старые родители. Нет, лучше не умничать. По народному, по старинному: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Вот в таком духе и повел разговор. "Станислав Борисович" все про одно: откуда у вас эти книги? - Никаких "этих книг" у меня не было. - А показания Филиппова? - Не знаю, откуда он это придумал, может быть, на него оказывали давление? К тому же показаний одного свидетеля мало. Нужно хотя бы двоих. - Это вы, товарищ Лебедев, не беспокойтесь. Если понадобится, мы вам хоть десятерых свидетелей представим (это было сказано дословно). - Ну, если так, то тогда любые мои слова бесполезны. Десять ваших свидетелей всегда могут мои слова опровергнуть. - Верно понимаете свое положение. Скажите-ка нам, почему у вас столько сомнительных знакомых? - Каких это? - Да вот (смотрит в свою папку) -- некий Альбрехт, арестованный за распространение антисоветских измышлений. - Я его не знаю. Видел один раз случайно. - Где? - В какой-то компании, не помню уж какой. - А он говорит, что вас знает. Дома у вас был. - Вполне возможно. Не помню. Меня знают многие тысячи людей -- я же четверть века веду занятия и читаю лекции в домах ученых. - У вас часто бывал Филиппов. Вы при нем не раз заводили антисоветские разговоры. - Филиппов бывал совсем не часто. За все время, может быть, раза три-четыре. И всегда только по делам кооператива. Никаких антисоветских разговоров я с ним не заводил. И вообще я хотел бы увидеть его показания. - А я вам зачитаю. Слушайте: "Бывая в доме у Лебедева, я убедился, что он отрицательно относится к советской власти. Лебедев не одобряет политику партии. Он глумится над решениями партийных органов. Когда его жена Марина давала мне книги, он всегда меня предупреждал: если кто увидит книги, скажи, нашел в парке на скамеечке". Так что у нас есть достаточно оснований привлечь вас к уголовной ответственности. Кстати, почему вы не являлись на допросы по повесткам, как раз по делу этого Альбрехта? - Никаких повесток не получал. А что касается показаний Филиппова. Вы же смотрите: он говорит, что книги давала моя жена, а наставление про скамеечку почему-то давал я. Наверное, я бы при этом мог сам и книги давать. А то как-то странно получается: жена выдает книги, а я стою рядом и инструктирую. Никто таких книг не давал, так как у нас их никогда не было. (Забегая вперед, скажу, что вот эта формула "он всегда меня предупреждал: если кто увидит, скажи, нашел в парке на скамеечке" потом кочевала во всех официальных справках -- от справки для нашего парткома до справки для ЦК за подписью начальника КГБ по Москве и Московской области Алидина). - Что это у вас за знакомый -- Виктор Лифшиц, арестованный за валюту и антисоветские фильмы (Сын генерала, большой любитель джаза, сейчас у него своя торговля чаем, очень состоятельный человек)? - Знаю его только по бане, он иногда приходил туда. Никаких общих дел у меня с ним не было. - Так, не было. А с Михаилом Середой, тоже арестованным? - Никаких дел, кроме ремонтных. Он хорошо знал и разбирался в электронике. Несколько раз смотрел мой магнитофон. (Книги у него тоже водились, были у него контакты с какой-то диссидентской группой христиан из Обнинска, а взяли его формально за то, что, будучи начальником электронной лаборатории, часть работы делал дома, для чего приносил с работы какие-то приборы. Вот "за хищение" и посадили. Это при том, что он всегда делал записи в журнале, что такой-то прибор взял для продолжения работы). - А Алексей Ковалев? Его тоже арестовали. Это тот самый "правозащитник"? Вон какие мерзкие стишки сочинял (смотрит в папку): Отошел он с тоской от в решетках оконца, И проклял свою жизнь в этом городе Солнца. Или вот -- "ненароком наркома поставили раком". Что это за стихи такие?! Это же антисоветский бред. Откуда у вас такие знакомые? - Не знаю, про какого правозащитника вы говорите. Алексей Ковалев никакой не правозащитник, я его узнал как заведующего телеателье, когда приносил в ремонт телевизор. (Эта путаница между диссидентом Сергеем Ковалевым и Алексеем Ковалевым продолжалась долго -- вплоть до комиссии ЦК). Насчет наркома, - если и правда это строчка Ковалева, -- мне показалось, что Ковалеву просто стало жалко наркома. Таких знакомых и у вас, Станислав Борисович, наберется много. Например, вы едете по эскалатору, а навстречу вам поток пассажиров. Вы их видите, они -- вас. Можно считать вас знакомыми. - Вы, товарищ Лебедев, не умничайте. Мы доложим на бюро о вашей неискренности перед партией. Тогда же, весной 1984 года, в институт прислали комиссию по проверке работы кафедры. В ней были преподаватели разных ВУЗов. Среди них -- моя старая знакомая и друг Света Клишина (наш автор с первых выпусков альманаха "Лебедь"). Посему я довольно много знал. Например, то, что комиссия создана только ради того, чтобы дать мне отрицательную оценку как преподавателю. Какой-то политес хотелось соблюсти. Он даже в показательных сталинских процессах соблюдался, вплоть до того, что в судах у подсудимых были адвокаты. Правда, в тройках и ОСО обходились и без них. У меня тоже его не было. Не считать же за такового все время молчащего и дрожащего парторга института Ю. Г. Красникова. Да, напомню, что эти самые аттестации на райкомах-горкомах тоже были введены Андроповым. Партия уже не доверяла конкурсам в институтах. Тем более, что они проходили раз в пять лет, а реагировать нужно гораздо быстрее. У меня так совпало, что я и конкурс, и вот эту горкомовскую комиссию на этом бюро Мытищинского горкома прошел менее года назад. Прошел без всяких замечаний. К тому же, по результатам внутринститутского социологического опроса был признан лучшим преподавателем. А тут нужно принимать такие меры.... Вот и пошли на создание целой комиссии из человек десяти. Света Клишина сказала, что для проформы все члены комиссии могут сами выбирать, на какие лекции им ходить с проверками. Кроме моих. Для меня был выделен специальный человек -- Шмельков. Удивительно ограниченный, непрезентабельный мужичонка из ВПШ. Сидел у меня на лекции хмурый, что-то все время чиркал в блокноте. После лекции начал "разбор": вы не раскрыли тему партийного руководства, не отразили величие эпохи строительства социализма. Обошли стороной успехи нынешнего этапа. Мало, да что там мало, крайне недостаточно цитировали руководящие документы пленума ЦК КПСС и доклады лично товарища Черненко. Я слушал молча. Раз только возразил, сказав, что никакая моя лекция его бы не удовлетворила, даже если бы сплошь состояла из сплошного цитирования руководящих документов, раскрывающих величие нынешнего этапа формирования развитого социализма. Как он тут взвился! - Вы сказали -- формирование социализма! Вы даже не знаете, что формация называется коммунистической! А социализм -- это только первая ступень коммунистической формации! Социализм -- это не формация! Это первая ступень коммунистической формации! (Он повторил это, как мантру, раз пять). - Хорошо, хорошо, не нервничайте. Ладно, я скажу так: "раскрывающих величие нынешнего этапа формирования социализма как первой ступени коммунистической формации". Правда, товарищ Андропов недавно сказал, что мы пока не знаем, что такое социализм. Даже как первая ступень. Но вы, в отличие от генерального секретаря, знаете. - Я напишу справку, что у вас, товарищ Лебедев, крайне низкий теоретический и идеологический уровень подготовки. - Конечно, напишете.