нимает твоя Зина. Они профессионалы, сразу видно. Конкретные, четкие люди. И, между прочим, очень им наша газета понравилась. Сказали, что много по России колесят, а таких интересных газет они мало встречали. Марфа почувствовала, что в ней растет раздражение. - Вячеслав Павлович, встречают людей, а газеты читают. - Да, ослабил я дисциплину. Одна полдня мотается где-то, другая по телефону... - Я не мотаюсь... - Не перебивай. Глупости Зинкины повторяешь. "На киношников не похожи". Да для нее киношники - это Марецкая и Орлова, а на самом деле - это целая индустрия, понимаешь, ин-дус- три-я! Не хотел говорить, но скажу: если они выберут места для съемок в нашем районе и Михалков это утвердит, я у них консультантом буду. Зарплата - в долларах. Так-то! - Так это Михалков снимать будет? А я читала, что он сейчас уже снимает фильм... - Тьфу ты! Фома-невера. Снимет тот, другой начнет. - А вы хоть документы у них попросили показать? - Иди отсюда. С тебя двести строк и подпись к фотографии доярок. - Хорошо. Только скажите, пожалуйста, что киношники эти у вас еще спрашивали? Никонов задумался. - Что еще? Статью мою про Киреева хвалили. Жалели, что он уже ушел из Сосновки. - Почему? - А эта девушка, она у них вроде как главная, его хорошо знает, они в Москве несколько раз встречались. Разумеется, я подсказал, как его можно найти. - Вы про Елец рассказали? - Конечно. Хорошие люди должны помогать друг другу, Мирей. Запомни это. - Меня Марфой теперь зовут, Вячеслав Павлович. - Не смеши. У человека может быть только одно имя, которым его при рождении нарекли... Ну все, хватит трепаться. Иди, работай. - Странно это все, Зина, - говорила вечером Марфа машинистке, закончив диктовать статью. - Ты о чем, касатка? - Ну как же? Михалков собирается снимать фильм у нас. Положим, красивые места найти под Сосновкой можно, только гостиницу единственную год назад закрыли. До областного центра три часа на машине по бездорожью... Обещают Никонову должность консультанта. - А что он будет консультировать? - Если бы я знала. Женщина эта знает Михаила... - Кого? - Киреева, журналиста московского. Так радуются статье, что готовы его найти и едут ради этого в Елец. - И правда, странно. - Зина, у нас сегодня какой день? - Четверг. - Он в понедельник ушел... Они сегодня пришли... Зина, а вдруг они Михаила искали? - Зачем, касатка? - Не знаю... А если они действительно не киношники вовсе? - А может, они охранники? Хотя... трое одну бабу охраняют? Нет, тут что-то другое. Да не бери ты в голову, касатка. Какое тебе дело до Киреева этого? Пришел - ушел. Забудь. Тебе еще подпись под фотографией делать. Но Марфа не слышала ее. Чистые души - наивны. Зло для них нечто абстрактное и очень далекое. А вот так - лицом к лицу... Да, много странного было в приезде этих киношников. Однако предположить что-то плохое для Киреева Марфа просто не могла. Но тревога, смутная и неясная, коснулась сердца девушки. * * * Когда свеча догорает, когда светить ей остается буквально несколько секунд, на какой-то миг, краткий и еле уловимый, она вдруг вспыхивает - трепетно и ярко - и угасает. Навсегда. Вот так же случилось и с Лизой. Ее работа над "птичьими картинами", работа увлекательная, почти азартная, захватившая девочку с головой, оказалась той самой последней вспышкой свечи. Когда Вороновой рано утром в субботу позвонила Наталья и сообщила, что у Лизы наступило резкое ухудшение состояния и что скорая помощь дважды за ночь приезжала к Бобровым, Софья не могла в это поверить: - Как же так? Я от них уехала вчера в девятом часу. Лиза была бодрой, мы с ней... нет, этого не может быть! - К сожалению, может, Сонечка. Такая это болезнь. Страшная. И коварная. Думаешь, что она отступила, а на самом деле просто затаилась. - Что же теперь, Наташа? - Я боюсь худшего, - в этих словах Софья услышала: "это конец". Котеночкина, пообещав держать Софью в курсе событий, попросила ее пока что не приезжать и не беспокоить Бобровых. И Софья согласилась с подругой, которой она полностью доверяла. Но ни в субботу, ни в воскресенье вестей от Наташи не было, как, впрочем, и в понедельник тоже. И только во вторник вечером Воронова услышала в телефонной трубке голос Ирины. Она с трудом узнала его: голос был какой-то безжизненный и, как показалось Софье, сухой: - Соня, Лиза умирает. Только что приходил отец Борис, священник храма, куда мы ходим... Он причастил ее... Если сможешь, приезжай... Лиза хочет с тобой проститься. - И Ирина положила трубку. Через тридцать минут Софья уже была у Бобровых. У нее перед глазами все стояло смеющееся лицо Лизы, когда они расставались в пятницу. Девочка тогда сказала: - А коноплянку начну завтра. Только тебе я ее пока не буду показывать... - Почему? - Не понимаешь? Это же я себя рисую. Считай, что стесняюсь... Лиза умирает? Поверить в это Софья не могла. До той минуты, пока не переступила порог квартиры Бобровых. Сильнее обычного пахло лекарствами и еще ладаном. На кухне, обхватив руками голову, сидел в одиночестве Виктор. Увидев Софью, он коротко кивнул ей - Воронова только успела разглядеть, что глаза его были воспалены, - и вновь опустил голову. Из комнаты Бобренка вышла маленькая девочка, которую Софья видела впервые. - Это подружка нашей Лизы, - объяснила Вороновой незаметно подошедшая Наталья. - А где Ира? - Вышла на улицу покурить. Ты ее не встретила? - Нет. - Она молодец. Держится. А Витя... Витя совсем раскис. - Тяжело ему. - Да. - А это действительно... конец? - Софья понимала всю наивность своего вопроса, но... Ей не хотелось верить в неизбежное. - Тут вчера консилиум был... Впрочем, ты сама все увидишь. И только в этот момент Софья заметила, как осунулась Наташа. Все три дня она провела в квартире Бобровых. - Делали все, что могли. Но... Уходит она, Софья, уходит. После незнакомой девочки к Лизе зашла мама Виктора - полная круглолицая старушка с добрыми подслеповатыми глазами. Вслед за ней наступила очередь Софьи. Увидев Лизу, она с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть, - так изменилась девочка. Осунулось лицо, стали острее его черты. Вокруг губ появилась белая кромка. Побледнел и сам рот. Дыхание было тяжелым и прерывистым. Увидев Соню, больная улыбнулась. Худенькая, почти прозрачная ручка приподнялась в приветствии. - Садись... ближе... Я так рада, что ты... пришла. - Было заметно, что девочка очень устала и говорит с трудом. Софья собрала в кулак всю свою волю и постаралась говорить как можно спокойнее: - Разве я могла не прийти? Только тебе, солнышко, надо беречь силы. Вот увидишь, все будет хорошо. - Я бы... не поверила, что так... тяжело говорить. Но я должна сказать... самое главное... Я очень тебя полюбила, Соня... Девочка сказала это так тихо и так просто, а внутри Софьи все мигом будто перевернулось. Ей стало стыдно перед этим маленьким мужественным человечком, стоящим на пороге вечности, за свою игру, бодрый голос. Слезы полились из глаз Софьи. - И я... тебя... Не умирай, Лизонька, прошу, не покидай нас, - последние слова вырвались у Софьи помимо ее воли. - Не плачь, Соня, не плачь... Поверь... мне хорошо... Правда, хорошо. А боли совсем нет. Даже странно. Только слабость... и все время спать хочется... Не плачь. Софья стояла на коленях перед кроваткой девочки. Та пыталась гладить Соню по голове. - Вчера... отец Борис сказал... Для Бога нет живых и мертвых... Понимаешь? - Понимаю, - шмыгая носом, прошептала Воронова. - Нет, пока не понимаешь. А я... понимаю.... Не плачь, а то мне жалко себя становится. - Не буду, солнышко... - Я должна тебе еще... сказать перед расставанием. Я раньше маму с папой... просила подарить мне сестренку... Или братика. Вот... А ты мне стала сестренкой... Старшей. Правда? - Правда, - и Софья поцеловала Лизу в щеку и, не отрывая губ, прошептала: - Сестренка моя. - Как хорошо... Вот только коноплянку не успела нарисовать. Прости... - Ну что ты говоришь?! - Сестренка... Спать очень хочется... Дай мне руку... Только не уходи, хорошо? Лиза положила голову на ладони Софьи и закрыла глаза. Соне было очень неудобно находиться в таком положении, но она боялась пошевелиться. Дыхание девочки вдруг стало тихим, почти неслышным. В комнату вошла Наталья, за ней Ира. Обе встали по другую сторону кровати. Было непонятно, спит девочка или просто лежит, не двигаясь. Ира тоже опустилась на колени и осталась в ногах у Лизы, а Наташа внимательно всматривалась в лицо девочки. Все молчали. Только с кухни доносились всхлипывания - это плакал Виктор... Дыхание вновь изменилось. Оно стало еще тише, с мягким и низким звуком. Наташа вздрогнула и, повернувшись, почти бегом вышла из комнаты. Вскоре Софья услышала ее голос, обращенный к отцу Лизы: - Витя, возьми себя в руки. Иди к дочери. Голова девочки, оторвавшись от ладоней Софьи, несколько раз будто потянулась вверх, ища воздуха. Воронова поднялась с колен и отошла назад. Ира взяла дочь за одну руку, Виктор за другую. Вздох... Еще один, последний. Наступила тишина. Самая страшная в жизни Сони... Лиза умерла. Через два дня ее отпевали, здесь же, в квартире, только в большой комнате. Оба этих дня Соня проплакала. Мещерская и Котеночкина помогали Бобровым, что-то организовывали, покупали, а Соня сидела дома и плакала. Двух близких людей до этого похоронила она - отца и дядю. Но еще никогда у нее не было такого чувства горькой и невосполнимой потери, как сейчас. А ведь Софья была знакома с Лизой от силы два месяца. Впрочем, разве было важно, сколько времени она знала эту удивительную девочку? И Софья плакала. Ей было бы легче, займись она, как ее подруги, организацией похорон, но Соня отчего-то решила, что должен позвонить Киреев. В последние недели он будто пропал - перестал присылать телеграммы. Ей очень хотелось, чтобы Михаил позвонил. Соня даже представила, как Кира позвонит, как она расскажет о постигшем их горе. Но Киреев не позвонил. А потом были похороны. Сначала пришел священник, все тот же отец Борис. Молодой, но очень серьезный. Он был искренне печален - и это понравилось Софье. Проводить Лизу в последний путь пришло немного людей - десять-пятнадцать человек. Софья скромно стояла в самом дальнем углу комнаты. Но перед тем как началась панихида, она подошла к гробу. Лиза вновь изменилась. Исчезла та предсмертная бледность, так поразившая Софью. Лицо девочки было полно покоя. А рядом с гробом стояла на столе большая фотография, на которой была изображена Лиза Боброва в возрасте шести лет. Огромные глаза, пушистые ресницы, распущенные по плечам волосы. "Какая красавица была", - произнес кто-то. И это слово "была" словно ножом полоснуло Софью по сердцу. Вновь откуда-то из самой глубины души поднялась обида - на всех и на вся, на несправедливость этого мира - жестокого и равнодушного. Почему Лиза уходит, а мы, собравшиеся здесь, остаемся? Только не надо говорить, что Бог забирает лучших - это слишком неправдоподобно звучит, чтобы стать правдой... Но ее раздумья прервал высокий голос отца Бориса: - Благословен Бог наш... Впервые в жизни Воронова присутствовала на панихиде. Вначале она почти не слушала слов, произносимых священником. Больше смотрела на Лизу, на тех, кто входил в комнату. Последней вошла Мещерская. Она встала рядом с Софьей, поздоровавшись с подругой легким прикосновением руки. Воронова догадывалась и раньше, что Бобровы были усердными прихожанами соседнего храма. Она видела, что Виктор, Ирина, а также две подруги Бобровой, с которыми Софья не была знакома, хорошо знали молитвы, которые читал священник. Потихоньку и Соня стала прислушиваться к тому, что он говорил. - Боже духов, и всякия плоти, - неспешно, с чувством читал отец Борис, - смерть поправый, и диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый: сам, Господи, упокой душу усопшия рабы твоея Елизаветы, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль, и воздыхание... Эти слова хоть и не были просты, но постепенно доходили не только до сознания, но и до сердца Софьи. Ей опять вспомнились последние слова девочки: "Для Бога нет живых и мертвых". А священник продолжал: - Святых лик обрете источник жизни, и дверь райскую, да обрящу и аз путь покаянием, погибшее овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя. Софья не совсем поняла, что означают эти слова и почему священник как бы говорит о себе - "и спаси мя", но с этого момента это было уже и не столь важно для нее: Софья перестала быть просто слушательницей. Незаметно для себя, опять-таки впервые в жизни, в те моменты, когда все крестились, стала креститься и она. Пусть не очень уверенно и умело, как, впрочем, и стоявшая рядом Мещерская, но крестилась. И вновь вспомнилась Лиза, точнее, ее слова: "Нет, пока не понимаешь... А я понимаю". Что хотела ей сказать девочка? Что стало ей понятным на пороге вечности? Собственно говоря, все эти мысли пронеслись в голове Софьи буквально в доли секунды. И не мысли даже, а словно отблески от них. Сейчас она чувствовала сердцем, и только сердцем. И незаметно для себя повторяла вслед за отцом Борисом: - Во царствии твоем, егда приидеши, помяни нас, Господи. Блажени нищии духом, яко тех есть царство небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся. Блажени кротцыи, яко тии наследят землю. Блажени алчущии, и жаждущии правды, яко тии насытятся. Блажени милостивии, яко тии помилованы будут. Разбойника Рая Христе жителя, на кресте тебе возопивша, помяни мя, предсодеял еси покаянием его, и мене сподоби недостойного. Блажени чистые сердцем, яко тии Бога узрят. "Чистая сердцем - это про Лизу", - вновь промелькнуло в голове Софьи. Вслед за взмахами кадила в руке священника она сама словно входила в какой-то новый для себя ритм, новое измерение. Сейчас ей уже не надо было ничего объяснять. Священник молился и о Лизе, и о себе, и о каждом стоящем в этой комнате. То же делала и Софья. Она молилась - о Лизе, о себе, о священнике. И Лиза... она, наверное, тоже... молилась. И мысль эта не смутила, не удивила Софью. А когда отец Борис стал читать отрывок из Евангелия, Воронова уже не сомневалась, что маленькая девочка, названая сестренка, тоже слышит эти слова, как слышат их Ира, Виктор, Наташа, Софья Мещерская, как слышит их она, Соня: - Братие, не хощу вас не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии не имущии упования. Аще бо веруем, яко Иисус умре и воскресе, тако и Бог умершая о Иисусе, приведет с Ним. Сие бо вам глаголем словом Господним, яко мы живущии оставшии в пришествии Господне, не имамы предварити умерших. Яко сам Господь в повелении во гласе архангелов, и в трубе Божии снидет с небесе, и мертвии о Христе воскреснут первее. Потом же мы, живущии оставшии, купно с ними восхищени будем на облацех, в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем. Затем пели "Вечную память". Отец Борис сказал несколько слов от себя, сказал просто, но очень сердечно. Впрочем, Софья запомнила только первые слова священника: - Почти каждый день, братья и сестры, мне приходится исповедовать умирающих, служить панихиды... И скажу вам, что никогда доселе и ни у кого не видел я столько веры, сколько было ее у усопшей Елизаветы... Лизы. А через час на Митинском кладбище появилась свежая могилка. Вокруг холмика земли были аккуратно поставлены венки. А еще фотография, с которой широко открытыми глазами на мир доверчиво смотрела красивая девочка. А под фотографией подпись: "Боброва Елизавета Викторовна. 1.05.1989 - 21.07.1998 гг." Глава тридцать пятая - Йес, йес! Мы сделали их! - кричал какой-то прыщавый подросток. По телевизору шло молодежное шоу. А еще в спальне у Софьи на полную мощь работал магнитофон. Сама она сидела на полу и разбирала рисунки Лизы. Ни музыка, ни телевизор ей были не нужны, но после смерти Бобренка, после той страшной минуты, когда Лиза ушла из жизни, Воронова неожиданно для себя стала бояться тишины. Всякий раз, когда она оставалась одна, когда все стихало вокруг, ей вспоминалась та минута. Вспоминалась - и острая тоска входила в сердце. Конечно, это было наивно - спастись от страхов, окружив себя звуками, телефонными разговорами, погрузившись с головой в дела. О Лизе напоминало все. Будь ее воля, Софья бросила бы сейчас Москву и уехала в Старгород. К тому же смерть Бобренка заставила Софью признаться себе самой в том, что Киреев занимает в ее жизни значительно больше места, чем она думала. Вороновой вдруг захотелось приехать в свой родной город и ждать возвращения Киреева. Больше того, в своих фантазиях она ясно представляла себе такую картину: по грунтовой дороге, резко ведущей вверх на том самом месте, где начинаются первые дома Старгорода, идет усталый путник. Это Киреев. А она, Софья, встречает его в самом центре Старгорода, там, где когда-то стоял Соборный храм города... И он счастлив видеть ее. Но Михаил исчез где-то во глубине России. Даже ближайшие друзья Вороновой не знали, что по ее поручению в Старгород наведывался доверенный человек Софьи. Он привез неутешительные вести: Михаил в Старгороде не появлялся, его сестра и зять обустроили маленький домик на окраине городка, но в нем никто не жил. Исчезла и Юля Селиванова. Какое-то внутреннее чувство подсказывало Софье, что Кира жив. Да и Лиза, маленькая мудрая девочка, ни на секунду - это Софья хорошо видела - не сомневалась в том, что ее старший друг жив и по-прежнему идет, как говорила Бобренок, "к себе". Москва, изрядно опустевшая в эти летние месяцы и еще не успевшая узнать страшного слова "дефолт", все равно раздражала Софью. Раздражала своим беззаботным весельем, бурлеском ночной жизни, неоном площадей и проспектов. Софья понимала, что раздражение это несправедливо, но, что поделать, - ее названая сестренка, необыкновенно светлый человечек, ушла из жизни, а огромный город вокруг нее гулял, танцевал, веселился, совершенно не заметив этого ухода. Схожие чувства, наверное, переживал каждый, кто терял близкого человека. В эти дни Софья часто вспоминала свою первую встречу с Киреевым на дне рождения Аллы Петровой. Теперь она понимала, почему он, смертельно больной, буквально бежал из Москвы. Большие города - равнодушны. В огромном скоплении людей не чувствуется боли отдельно взятого человека... Итак, Софья с радостью уехала бы в Старгород, но она помнила о своем обещании организовать выставку "птичьих работ" Лизы. На следующий день после похорон Ира передала их Соне: - Возьми, может, пригодятся. Но по выражению глаз Бобровой Софья поняла, что мама Лизы тоже помнит обещание Вороновой. А еще Ира передала Софье подарки от дочери - ей и Михаилу. Оказывается, Лиза приготовила своим ближайшим друзьям подарки - об этом знала только Ира. Софье девочка подарила маленькую иконку, на которой были изображены Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, а Кирееву предназначался озорной фарфоровый волчонок. - Ира, почему ты отдаешь его мне? - удивилась Софья. - Это просьба Лизы. Ты же ее знаешь, то есть помнишь, - поправилась Ира, - особо моя дочь в объяснения не вдавалась. Передай, говорит, Софье - для дяди Миши. Он все поймет. А потом добавила: пусть этот тамбовский волчонок будет ему товарищем. - Тамбовский волчонок? - Что-то он, видимо, ей рассказал. Лиза любила его слушать... - Ира замолчала, что-то вспомнив... И вот Софья сидела на полу, окруженная работами Лизы. И чем больше смотрела она на них, тем больше ей нравились картины. Девочка не копировала фотографии птиц из книги. Это были скорее работы-фантазии, в которых красками была передана вся тоска маленькой девочки по той жизни, которая была ей недоступна. Тоска по небу, по просторам полей, прохладе тенистых лесов, журчанию родниковых струй... Не менее интересным для Сони стал и выбор Лизой своих "героев": два пеликана, плавающих по синим водам озера, славка-черноголовка, поющая на кусте цветущего шиповника, коростель, шагающий по луговой траве, погоныш, что-то ищущий среди болотной топи, - "прототипы" этих птиц Софье были известны из разговора с Лизой. А вот кто для девочки являлся источником вдохновения, когда она рисовала зарянку и лесного конька, скворца и жаворонка, чибиса, трясогузку и крапивника, - Воронова не знала. Всего было одиннадцать работ. Многое отдала бы Софья, чтобы перед ней лежала сейчас еще одна. Но коноплянку Лиза не успела написать. Хотя... Может, в том, что девочка не смогла этого сделать, был свой смысл, "знак", как сказал бы Киреев, - пока ей, Софье, недоступный? Девушка вздохнула и хотела было продолжить работу, но совершенно неожиданно поднялась и подошла к книжному шкафу. Когда-то в ранней юности ей нравилось гадать по книгам - загадать или просто открыть наугад страницу книги. Сейчас ей гадать не хотелось. Видимо, у Софьи возникла потребность облечь свои переживания в символическо-поэтическую форму - так сказал бы психолог. Не будем спорить, а просто отметим, что Софья взяла с полки книгу японского поэта Такубоку. Поэт прожил совсем мало - всего двадцать семь лет. Очень давно Воронова не доставала эту книгу, а вот сейчас взяла и открыла на загаданной семьдесят седьмой странице. Почему именно семьдесят седьмой - Софья не смогла бы объяснить. Наверху был напечатан заголовок к циклу стихов: "Те, которых мне не забыть". А чуть ниже стихотворение - традиционная японская танка: На северном берегу, Где ветер, дыша прибоем, Летит над грядою дюн, Цветешь ли ты, как бывало, Шиповник, и в этом году? * * * Прошло немногим больше недели, как Михаил покинул Сосновку, а ему казалось, что и с Марфой, и с Никоновым он простился очень давно. Новые встречи, новые деревни и города, новые реки вытеснили сосновские впечатления. Вот и Елец с его огромным собором и Аргамачьей горой, на которой, по преданию, великому завоевателю Тамерлану явилась Богородица, остался позади. Киреев покинул город рано утром и, шагая вдоль железной дороги, то и дело оглядывался назад. Вот уже зелень деревьев скрыла дома, ставшие неразличимыми, а собор все возвышался горделиво, как русский богатырь на былинном поле. Опять вспомнилось сказание о взятии Ельца Тамерланом. Неожиданно для всех восточный деспот не пошел на Москву, в глубь России, а повернул обратно. Народ говорил, что видение Святой Девы так напугало бесстрашного Тамерлана. "Кто знает, - подумалось Кирееву, - может быть, обратно войско иноземцев отходило из Ельца теми же самыми полями, по которым иду я?" Откуда-то из самой глубины памяти пришло четверостишие - отрывок из стихотворения, прочитанного им в детстве. Забылось имя автора, забылись остальные строки, а вот эти вдруг отчетливо вспомнились: Доселе в памяти народной Живет то чудо из чудес; И славит сын Руси свободной Царицу светлую небес. Шагалось на удивление легко. А заметив на краю неба небольшие облачка и поняв, что ближе к вечеру вероятен дождь, Михаил смог даже прибавить шагу. Так незаметно он дошел до деревни Галичья Гора. Деревня была небольшая, вида довольно унылого, если не сказать - убогого. Вчерашний проливной дождь превратил ее единственную улицу в сплошное месиво. До темноты оставалось время, и Киреев решил идти дальше, хотя до Задонска с его прославленным монастырем надо было пройти еще немало. Но только он вышел из деревни, как увидел какой-то указатель. На указателе было написано: "Заповедник Галичья гора, 500 метров". Киреев даже растерялся. Кругом унылое ровное поле - почему-то в ненастье русские селения и русский пейзаж становятся унылыми - откуда здесь взяться заповеднику? С детства Михаил при слове "заповедник" представлял дремучий лес, редких зверей и птиц. Впрочем, пятьсот метров - это не пять километров, почему бы не свернуть с дороги в сторону и не увидеть все своими глазами? Так он и сделал. Вдалеке показались кусты. И еще одна табличка, гласившая: "Вход в заповедник "Галичья гора" только по специальным пропускам". Это становилось уже интересным. Киреев подошел к кустам, раздвинул их и... ахнул. На самом деле ахнул, увидев потрясающей красоты картину. Он стоял на самом верху горы, а внизу не очень широкой серо-голубой лентой протекал Дон. Высока была круча, и река казалась такой, какой ее, наверное, видят птицы с высоты своего полета. Но это было еще не все. Вершина горы состояла из огромных камней, валунов, пещер; где-то внизу летали ласточки - это так контрастировало с полем, которое находилось в полсотне шагов отсюда, с грязной деревенькой, что Киреев позабыл обо всем на свете. С мальчишеским азартом он залезал в пещеры, прыгал с камня на камень. А вокруг цвели растения, которых он никогда раньше не видел. Будто кто-то перенес его в другое время, в совершенно иную местность. Забегая вперед, скажем, что несколько месяцев спустя в библиотеке маленького городка Кирееву с гордостью покажут старинную книгу по географии, и он с удивлением обнаружит в ней подробнейшее описание Галичьей горы. И Михаил позавидует своим предкам, которых географии родной страны учили гораздо обстоятельнее и серьезнее, чем его. Много ли людей в России знают о прекрасной, захватывающе красивой Галичьей горе? Киреев помнил, как они в школе зубрили экономические районы чуть ли не всего мира, всевозможные природные зоны, а о том, что находилось рядом - не знали. А в книге XIX века неизвестный автор подробно, не без дотошности, чуть суховато сообщал: "Мы заметим, что Среднерусская возвышенность вообще удобно разделяется на три части. Северо- западная носила в старину характерное название Оковского леса. Две другие части Среднерусской возвышенности разделяются между собой линией, проведенной по верхнему течению Оки от Белева к ее истокам, а с истоков Оки на реку Тускорь до Курска, затем вверх по Сейму до ее истока. Часть Среднерусской возвышенности, лежащая к западу от этой условной линии, именуется Северской, к востоку - Муравской стороной, по имени пролегавшего здесь в старину Муравского шляха. С востока эта часть Среднерусской возвышенности ограничивается линией, идущей вверх по течению реки Осетр от его устья до Серебряных Прудов, отсюда на верхнее течение Прони, далее на реки Мокрая Табола и Дон, а затем Доном до самой границы области в Богучарском уезде Воронежской губернии. Линия эта резко очерчена благодаря большей частью обрывистым западным берегам названных рек, состоящим на Осетре и Проне из пород юрской и каменноугольной систем, на Мокрой Таболе и отчасти на верхнем Дону - из девонских известняков. На этой пограничной линии Среднерусской возвышенности известно немало высот и обрывов подчас очень внушительных и живописных, как, например, Осиновая гора в Данковском уезде Рязанской губернии, обрыв при г. Лебедяни Тамбовской губернии, Галичья гора на границе Елецкого уезда Орловской и Задонского уезда Воронежской губернии, Дивныя или Дивьи горы Коротояцкого уезда Воронежской губернии и пр. Да, немного уцелело в Центре России мест, где первобытная, существовавшая в доисторические времена ея растительность осталась неприкосновенной. Таких мест нужно искать в особенности на не всегда доступных для земледельческой эксплуатации более или менее крутых скатах возвышенностей, обойденных ледяными полями ледниковой эпохи. К таким местностям относится, например, Галичья гора. Растительность, встречаемая на этой горе, носит на себе характер "реликтовый", то есть состоит из таких растений, которыя вероятно унаследованы еще от третичного периода и ныне представляют вообще редко встречающиеся и по-видимому вымирающие формы. Так Potentilla tanaitica встречается только кое-где в субальпийской зоне Кавказского хребта..." Но тогда Киреев еще не держал в руках старинной книги и не подозревал, что срывал незнакомые цветы Potentilla tanaitica или мял подошвами своих кроссовок редчайшую Artemigia setacea на пару с Onosma simplicissimum. И не видел он фотографии из той книги: на вершине Галичьей горы группа людей - дети, несколько молодых женщин, мужчины. Одежда выдавала в них образованных, зажиточных людей. Мужчины прыгали по камням, как это делал сейчас Киреев, женщины сидели, явно позируя фотографу. Один подросток забрался на дерево... Если бы Михаил увидел тогда этот старый снимок, он обязательно бы еще и взгрустнул, как всегда грустил, когда смотрел на старые фотографии и думал о том, что людей, которых он видит, больше нет на земле... Нажал на кнопку фотограф, вылетела "птичка" - и остановилось мгновение. Смотрят на него из глубины времени, из мрака люди со старых фотографий. А он прыгает по камням, как до него прыгали они, кричит что-то - и эхо разносит его голос далеко-далеко. Сидевший внизу рыбак поднял голову. Рыбак был величиной с большого рыжего муравья. Поднял голову и вновь уткнулся на поплавок. А Киреев сел и, замерев, словно изваяние, просидел несколько часов, глядя на камни, реку, безбрежные дали... Когда за Доном загорелись первые огоньки, он нехотя поднялся. Киреев с удовольствием остался бы здесь, да начал накрапывать мелкий дождичек, вестник большого ненастья. И вновь он в Галичьей Горе, только уже деревне. Ночевать его пустили в покосившуюся избу, в которой жили сезонные рабочие - Иван и Андрей. - А ночуй, нам не жалко, - сказали они. Оба были хохлами откуда-то из-под Донецка. После того великолепия, что Киреев увидел на горе, контраст был просто ужасающим. Похоже, пол в этой избе не мыли никогда. В углу, не стесняясь людей, скреблись мыши. Кругом грязь, вонь, какие-то тряпки. Михаил пытался разговорить своих хозяев, но они отвечали неохотно и односложно, больше озабоченные тем, даст им в долг самогонки местная винокурщица или нет. "Да, с Украины. Да, плохо там - простые люди бедно живут. Да, приехали заработать, но - работы полно, а денег платят маловато. Не обижают ли местные? А за что нас обижать? Мы люди тихие, мирные. Кстати, а вы поели чего-нибудь? У нас только хлеб и лук, если захотите - кушайте, нэ стэсняйтыся". Уставший Киреев отказался, поблагодарив, и лег, не раздеваясь, на постель, предварительно накрыв подушку своим полотенцем - защита от вшей не ахти какая, но все-таки. Разумеется, вшей могло в доме и не быть, и не факт, что мыши будут бегать ночью по комнате, но кто знает... Впрочем, постепенно более серьезные опасения овладели Киреевым. Иван и Андрей казались ему все более подозрительными. Иван, который был постарше, явно о тюрьме знает не понаслышке. Татуировка на руке, бритый, глаза бегают. И Андрей не лучше. Поди догадайся, что у них на уме. Уснешь, а они тебя ночью возьмут и зарежут. Или задушат. О чем они там шепчутся? А ведь и на самом деле: ты к ним пришел, когда уже стемнело, тебя никто не видел... Постепенно опасения переросли в самый настоящий страх. Его не ослабил даже сияющий вид Андрея, вернувшегося с бутылкой самогона и приличным куском сала. Ну, выпьют они эту бутылку, подумал Киреев, но что для таких бугаев одна бутылка? Разминка. Кстати, хохлы предложили и ему присоединиться к их компании, но он опять-таки отказался. Иван с Андреем, впрочем, особо не настаивали. Может, их остановит святая икона, подумал Михаил. Он достал икону и поставил ее у изголовья кровати. А заодно, будто ненароком, обмолвился о том, что идет завтра в задонский монастырь, к преподобному Тихону. - Дело хорошее, - вот и вся реакция хохлов на его слова. Киреев долго боролся со сном, но в конце концов усталость и позднее время взяли свое. Когда он засыпал, Иван и Андрей сидели за столом и о чем-то оживленно разговаривали. Проснулся Михаил рано. На своем месте стояла икона, мирно спали Иван и Андрей. Стараясь не шуметь, Киреев быстро собрался и вышел на улицу. Деревня просыпалась. Хозяйки выгоняли на улицу коров. Дом, в котором ночевал Михаил, находился на краю деревни, а потому уже через несколько минут Киреев стоял возле знакомого указателя с надписью: "Заповедник "Галичья гора", 500 метров". Сходить бы, попрощаться с горой, да надо было идти в Задонск. В этот городок можно было попасть двумя путями: либо по автотрассе, перейдя через Дон, либо шагая поймой вдоль правого берега былинной русской реки. Оба пути проходили по живописной местности, но Киреев выбрал второй: километров на семь короче, да и идти не по асфальту. Часа через полтора он уже проходил Липовку - потом Михаил жалел, что не задержался в этом селе. Оказывается, именно здесь родился преподобный Тихон Задонский. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Донская пойма благоухала ароматом душицы. Ее голубые соцветия словно отражали лазурь июльского неба. На пути Киреева после Липовки встретились две деревни с одинаковым названием - Колодезное, а также их родственница, село Невежеколодезное. Но Михаилу было не до размышлений на топонимистические темы. Угрызения совести стали расти в его душе, подобно снежному кому. Он даже не остановился на традиционный свой привал, торопясь в Задонск, надеясь, что в монастыре обретет душевное равновесие. В последнем Колодезном добрая крестьянка угостила его вишней. Из ее двора он мог видеть монастырские купола Задонска, а через час Киреев уже шагал тихими улочками городка, по которым спокойно гуляли козы и бегали белобрысые ребятишки. Все располагало к умиротворению. Но душевное спокойствие так и не приходило. Михаил быстро нашел монастырь и хотел было уже войти в его ограду, но остановился. Пришло решение. Да, он должен вернуться. Немедленно вернуться в ту деревню, где сегодня ночевал. Вернуться, чтобы извиниться перед Иваном и Андреем. В своих мыслях он представил их чуть ли не убийцами. А они его приютили, предложили хлеб-соль... Да, свинья ты, Киреев, порядочная свинья. Иконой, как щитом, закрылся. Надеялся совесть в них разбудить, а о своей не подумал. - Скажите, где у вас автостанция? - спросил он прохожего. - А вот по центральной улице вверх пройдете, там и увидите автостанцию. - Спасибо. И еще один вопрос. Как до деревни Галичья Гора добраться? - До Галичьей Горы? Садитесь в автобус, который в Донское идет, на липецкой дороге сойдете, а там до нее рукой подать. - Благодарю вас. - Да не за что. Постойте. Вам и на липецком автобусе можно. Быстро уедете. Прохожий оказался прав: в автобус Киреев сел быстро. Михаил не думал о том, где будет сегодня ночевать, не думал о напрасно пройденных километрах, не знал, что скажет хохлам. Но он знал, что должен вернуться и извиниться перед этими людьми. Впервые за все время своего пути Киреев ехал, а не шел. В другое время он поразмышлял бы и на эту тему, но сейчас все его мысли были в Галичьей Горе. * * * - Ну и дыра! - других слов Бугай для этой деревни не нашел. - Неужели еще такие есть? Галочья Гора, говорите, называется? - Галичья, - поправила Юля. - Один хрен. - Неужели ты думаешь, что он здесь? - Из машины последним вышел Гнилой и, сощурив глаза, осмотрелся кругом. - Чувствую, что здесь, - ответил за Селиванову Шурик. - Юля правильно скумекала: этот парень любит особенные места. - Так что же здесь особенного? - удивился Бугай. - Как что? Заповедник. Ты же не пошел вчера в краеведческий музей. - А что я там забыл? Мы с Гнилым пивка попили... - Ладно, хватит трепаться, - перебил друга Гнилой. - Давайте работать. Мимо шла старуха. На секунду остановившись, подозрительно посмотрела в их сторону. - Не бойся, мамаша, - обратился к ней Бугай, - мы люди мирные. - А кто вас знает. Может, чеченцы какие... - Неужто похожи, мамаша? Чеченцы же другие с виду. - А откуда я знаю, какие они? - Ладно, ладно. Скажи лучше, в деревню вашу вчера или позавчера человек не приходил? Такой... вроде туриста. С рюкзаком. - Бородатый? Среднего роста? В волосах вроде ленты или ремня? - Точно! - Вчера приходил. У хохлов заночевал. Может, и сейчас там. Что, знакомый ваш? - Хохлы? А где они живут? - подскочил к старухе Гнилой, от апатии которого не осталось и следа. - Так вы напротив их дома стоите. Они с трудом вошли в маленькую дверь. Последним шел Бугай. То ли от волнения, то ли от излишнего возбуждения он все время говорил: - Ребята, неужели мы его нашли? Ребята, неужели отмучились? - Да помолчи ты, - цыкнул на него Гнилой. Он шел впереди, а потому первым увидел двух мужчин, сидевших за столом. - Здорово, мужики. - Здравствуйте, - ответили оба, удивленно разглядывая нежданных гостей. - А где постоялец ваш? - Кто? - Дед пихто! - Из-за спины Гнилого вышел Бугай. Разумеется, он выразился несколько иначе, упомянув "кожаное пальто". Но, как вы поняли, в целях приличия Бугая и Гнилого нельзя цитировать дословно. - Человек ночевал у вас, где он? - А зачем он вам? - спросил Иван. - И вообще, входите без стука, грубите. Извините, нам сейчас на работу идти. - Вот что, братья-хохлы, не надо учить нас правилам поведения. - На этот раз вперед вышел Шурик. - Я мирный человек и не хочу, чтобы у вас были неприятности. - Неприятности? - переспросил Андрей. - Почему? - Потому, что не вы должны вопросы задавать. Где постоялец ваш? Хохлы переглянулись. Заговорил Иван: - Да, заночевал у нас один человек. Но мы утром встали, его уже не было. Ушел, наверное. Пока он говорил, Гнилой ходил из одной комнаты в другую. - Точно, нету. Скотина! - И он ударил что есть силы ногой по табурету. - Зачем хулиганите, мужики? - возмутился Андрей. - Вам же ответили, а вы мебель ломаете. - Ты кого учишь, щенок? - Гнилой схватил парня за ворот. - Куда гость ваш пошел? Только не ври, что не знаешь. - Я не знаю... - Оставьте его, ребята. Откуда нам знать, куда по... Удар ногой в живот не дал Ивану договорить. Бугай рассвирепел не на шутку. - Может, они правда не знают, - попыталась заступиться за хохлов Юля. - Поедем, а вдруг перехватим его по дороге. - Перехватим. По дороге. По какой? - заорал Гнилой. - Ты сама вчера сказала, что здесь развилка, Киреев и на Липецк мог пойти, и на Задонск, и еще хрен знает куда! Я что, опять буду как ненормальный по всем дорогам его ловить? Пожалела, твою мать! Ты мне все скажешь, - повернулся он к скорчившемуся от боли Ивану. - Слышишь, дружок? Все! - Я не знаю... ничего. Уходите, а не то... Новый удар. Потом еще и еще. Только в кино бывают красивые драки. В жизни все наоборот. Нет ничего ужаснее картины, когда люди бьют друг друга. Юля, воспитанная на фильмах Сталлоне и Шварценеггера, не подозревала, что это так ужасно. Тем более, когда это не драка, а избиение. После третьего или четвертого удара тщедушный Иван упал на пол. Андрей попытался броситься на выручку другу, но его крепко держал за ворот Бугай. А Гнилой словно озверел. - Пожалей приятеля, браток. - Шурик, как всегда, был невозмутим. - Скажи, куда пошел бородатый, будет жить твой друг, а то ведь прибьют его. - Не говори, - неожиданно простонал Иван. - Нелюди это... - Ах, я не человек?! - взревел Гнилой. То, что произошло дальше, потрясло Юлю. Гнилой схватил табуретку и с озверением стал бить ею по голове Ивана. Один раз, другой, третий. Стук ударяющегося дерева по человеческой голове - это было что-то страшное. Юля бросилась прочь из дома, но Гнилой, будто у него глаза были и на затылке, настиг ее у дверей. - Нет, сука, смотри! Чистенькой хочешь остаться? Лицо, руки, рубаха Гнилого были забрызганы кровью несчастного мужика, который не подавал признаков жизни. Второй хохол, совсем еще молодой парень, плакал. - Что вы сделали? - всхлипывал он. - Мы же славяне. Братья. - Братан нашелся... - сплюнул Бугай. - Надеюсь, ты не будешь таким упрямым? - Слышишь, что тебе говорят, славянин? - подошел к Андрею Гнилой. - Я не знаю, куда пошел этот человек. Мы пустили его переночевать - вот и все. - И все? - Да. Места, что ли, жалко? Не убивайте меня, пожалуйста, - всхлипнул паренек. Ему было страшно. - Бугай, оставь его, он же сказал, что не знает. - Шурик понял, что дело зашло слишком далеко. - А я ему не верю. - И я тоже. - Гнилой взял со стола нож, которым еще вчера резали сало. - Салом пахнет. Бугай, ты видел, как режут поросенка? - Обижаешь. Я сам резал. - Ну и как? - Что человек, что свинья - какая разница? - И то правда. Слышишь, парень? Я последний раз спрашиваю: куда пошел тот человек? У тебя десять секунд. Шурик, считай вслух. - Десять, девять, восемь, семь... - Ребята, не надо! - закричала Юля. - Пожалуйста! Но на нее никто не обращал внимания, а Шурик считал, как автомат: - Шесть, пять, четыре, три... - Я прошу вас! Он просто не знает! - Два, один... Гнилой подошел вплотную к Андрею. Тот зажмурился. - Я не знаю... - Это были последние слова Андрея в жизни. Юля закрыла глаза и заткнула уши. А когда открыла, молодой хохол уже лежал на полу, неестественно поджав ноги. Юлю начало тошнить. Она выскочила из дома. - Слушай, Гнилой, - спросил Шурик, - а может, он вправду не знал, куда пошел Киреев? - Может, и не знал. Что же, по-твоему, его надо было в живых оставлять? Ладно, поехали, пора сматываться. В машине на заднем сидении плакала Юля. Бугай и Гнилой молчали. Шурик пытался разрядить обстановку: - Ладно, Юлька, успокойся. Это жизнь. А его мы найдем. В конце концов, я думаю, у Киреева два пути, а еще вернее - один. В Задонск. Ты же сама говорила, что он особые места ищет. А там монастырь. - Так куда едем? - повернулся к ним Гнилой. - Прямо - на Липецк дорога, направо - в Задонск. И хватит реветь, тошнит. - А меня от тебя тошнит. Зверюга! Он же просил тебя, я просила... Как свинью... Сволочь! - Лучше замолчи, деваха, а то хуже будет. - Гнилой стал угрожающе спокоен. - И впрямь, Юлька, не дури. Ребята разозлились. Посуди сама, третий месяц как проклятые по этой глуши мотаемся. А тут... вот он, рядом, и опять ушел. Обидно. - Но зачем людей убивать, зачем? Высадите меня, я домой поеду. - Домой, говоришь? - Гнилой нажал на тормоза. - Давайте-ка, ребятки, выйдем из машины. Все вышли. В это время мимо проехал рейсовый автобус. В нем сидел Киреев. Он рассеянно смотрел в окно. На обочине стояла белая иномарка, возле которой, сильно жестикулируя, что-то выясняли друг с другом трое мужчин и женщина. Автобус проехал мимо, и тут только до сознания Киреева дошло, что одного мужчину из этой группы он где-то видел. У Михаила была хорошая зрительная память, но вначале он засомневался: встретить знакомого, здесь? Наверное, похож на кого-нибудь. Тогда на кого? И вдруг он вспомнил: Кузнецкий мост, маленькое кафе, человека с пошехонским лицом... - На липецком повороте будет кто выходить? - крикнул шофер. - Будет! - Киреев, поблагодарив водителя, вышел на дорогу. До группы у белой иномарки было метров сто. Киреев не успел еще решить, что делать дальше, как возле него затормозил грузовик. - Тебя куда, земляк? - Вообще-то в Галичью Гору. - Я так и подумал. Садись, подвезу. Через десять минут Киреев стучался в дом, который покинул сегодня утром. Никто не ответил. Он оперся на дверь и чуть не упал: дверь с грохотом открылась. Михаил шагнул через порог... Обратно Киреев почти бежал. Бежал туда, на липецкий поворот, где он увидел "пошехонца". Ему все стало ясно. Не думая о последствиях, Михаил спешил к тем людям. То, что они ищут его, что это они убили двух несчастных хохлов, Киреев не сомневался. Почему, зачем - это ему хотелось узнать. Но когда он добежал до поворота, "Сааба" уже не было. Михаил растерянно остановился, не зная, что делать дальше. Перед глазами стояла страшная картина, увиденная в домике Ивана и Андрея: два тела на полу, лужи крови... И вновь знакомый грузовик. Веселый парнишка, который недавно довез его до Галичьей Горы, высунулся из окошка: - Ну ты даешь, земляк! Уже посмотрел гору? Киреев молча кивнул. - А теперь в какие края? Только сейчас до Михаила дошло, что к нему обращаются. - Скажите, - обратился он к незнакомцу, - вы белую иномарку не видели? - Белую? Не видел. Потеряли, что ль, кого? - Вроде этого. А сейчас... куда едете? - Вообще-то мне в Хлевное надо. - А это где? - От Задонска километров двадцать пять. - От Задонска? Вас, простите, как зовут? - Федором. - Скажите, Федор, а до Задонска подбросите? - Да ради Бога! Садитесь. Но Киреев колебался. А вдруг белая иномарка поехала в сторону Липецка? Он с тоской посмотрел по сторонам. В сторону Липецка одна за другой мчались машины. Незнакомец поймал его взгляд. - Так вам куда надо? В Липецк, что ли? Вдаваться в объяснения Кирееву не хотелось. На развилку дороги присела трясогузка. Она сначала посидела на макушке донника, росшего на обочине, а потом весело поскакала по дороге, озорно покачивая своим хвостиком. Поскакала на юг, в сторону Задонска. - Вот и знак. - Что? - не понял водитель грузовика. - Поехали в Задонск, земляк. Глава тридцать шестая - Миленькие мои, да вы что - одурели?! Рядом в деревне - два трупа, а мы стоим здесь, у всех на виду, митингуем, - Шурик почти кричал. - До Задонска - пятнадцать минут езды. Вы это понимаете?! Он будет вечером там. Там! Господи! Ну и что вы бычитесь? Бугай, скажи им! - И правда, ребята, - не очень уверенно поддержал Шурика Бугай, глядя на Гнилого. - Может, того, закончим? Но Юля и Гнилой молчали, с ненавистью глядя друг на друга. Шурик сделал еще одну попытку их примирить: - Я согласен, Гнилой погорячился... не надо было убивать этих хохлов. Согласись с этим, - обратился Шурик к Гнилому. - Но и ты должна, Юлька, понять: за три месяца у человека нервы ни к черту стали. Да еще тот мужик спровоцировал Гнилого. Хамил... А теперь - поехали! Нутром чую - в Задонск он пошел. Поехали... - И то дело, - неожиданно сказал Гнилой. - Поехали. - Я останусь, - упрямо твердила Селиванова. Юлю трясло. Перед ее глазами стоял молодой украинец, его взгляд, полный страха, его слезы и мольба: "Не убивайте меня, пожалуйста". - Я не поеду с этой свиньей. - Снова - здорово, - Шурик, обессиленный, плюхнулся на заднее сиденье. - Слушай, Юлька, давай договоримся. Если Киреева мы сегодня не встретим в Задонске, завтра ты уедешь. Хорошо? Юля пожала плечами и села в машину. - Вот и славненько, - сказал Шурик, когда "Сааб" рванул по направлению к Задонску. - Бугай, поставь что-нибудь повеселее. - Сейчас, - с готовностью отозвался тот. - Слушай, - обратился он к Гнилому, - я тебя понимаю, но Шурик все-таки прав: поймаем этого Киреева, и все будет о'кей. Пока не поймали гада - вот и шалят нервишки. - Что будет о'кей? Я перестану быть свиньей? Эта сука вновь зауважает меня? - В отличие от Бугая, к которому вернулось хорошее настроение, Гнилой крутил баранку с мрачным лицом. - Молчишь? Вот сиди и молчи дальше. - А я что? - обиделся Бугай. - Я же сказал, что с тобой тоже согласен, но... успокоиться надо... Кстати, когда в Москву вернемся, тачку на техосмотр поставь. По таким дорогам, сам понимаешь... Гнилой не поддержал разговор. Он смотрел вперед, желваки ходили без устали. Если бы не звучащая музыка, наступившее молчание стало бы тягостным. Юлю продолжало трясти. Шурик осторожно, чтобы не видели впереди сидящие, успокаивающе гладил ее по руке. Его взгляд будто говорил: "Все понимаю. Но потерпи еще немного". "Сааб" миновал большое село. Пара-тройка километров - и началась лесная зона. Местность была очень живописная, но пассажирам "Сааба" было не до красот природы. То и дело от основной дороги отходили ответвления, в основном в сторону Дона. На одном из поворотов Гнилой резко затормозил. Юля мгновенно все поняла. На дороге под указателем "Турбаза" стояли люди. Скорость машины стала минимальной, и Селиванова решила выпрыгнуть на ходу - это был ее последний шанс. Она открыла дверь, но ставшая неожиданно жесткой рука Шурика удержала Юлю. - Пусти, пусти! - закричала Юля. - Он же убьет меня. Ты еще не понял? Гнилой расхохотался: - Молодец, Шурик! Настоящий пацан. Не променял нас на бабу. Тебе это зачтется. Последним, как обычно, все понял Бугай. - Правильно, Гнилой. Наказать суку надо. Раздухарилась - сил нет. Права качает. Трахнем Юлечку? Что, ты и порешить ее решил? Думаешь, заложит после? Тоже верно. - Скажите, в вас что-то человеческое есть? - Страха у Юли, как ни странно, не было. Предательство Шурика, какая-то потрясающая обыденность, с которой Бугай говорил о ее предполагаемой смерти, - просто не укладывались в Юлиной голове. - Мы же все тяготы вместе делили. Я друзьями вас считала... За что убивать меня, Бугай? Тот посмотрел на Гнилого: - Ведешь ты себя неправильно. Да, Гнилой? - Даже когда курицу убивают, ее жалко, но я же человек, живой человек. - Пока живой, - хмыкнул Бугай. Шурик сидел, опустив голову. "Сааб", съехав с дороги, остановился на небольшой лесной опушке. - Выходи, - приказал Юле Гнилой. Странно, он, похоже, не особенно заботился о маскировке: машину можно увидеть с дороги. Впрочем, место было довольно безлюдное. Все вышли из машины. Испуганный, взлетел с ветки вяза дрозд и затрещал на всю округу. Другие птицы в глубине леса подхватили крик. Страх не приходил, хотя Юля хорошо понимала, что ее ждет. А вот окружающий мир вдруг изменился. Все стало происходить словно в замедленной съемке. Вот медленно взлетел с ветки дрозд, вот шмель, будто сошедший из мультфильма, пролетел возле ее ног. Забавно, оказывается, шмель - это не просто то, что жужжит. Он - красивый. Темная головка, желтый воротничок, золотистая полоска опоясывает брюшко, а внизу пушистые оранжевые штанишки. Будто откуда-то сверху сошло на нее спокойствие. Вспомнилось, как она всего три месяца назад - Боже, как давно это было - планировала убить домработницу Вороновой. В лесу. А сейчас будут убивать ее. Все правильно и справедливо. Зло обязательно возвращается к тому, кто его породил. Глупая, все разбогатеть мечтала, верила, что только тогда и начнется настоящая жизнь... Вспомнился Киреев. Неужели эти подонки все-таки встретятся с ним? "Еще один мой грех", - думала Юля, глядя на шмеля. Смотреть на рожи своих спутников не хотелось. Кто-то говорит, кажется, Гнилой. Точно, он. - ...потому что ты примитивен, Бугай. Трахнуть, убить - ты что, маньяк? - Скажешь еще. Тоже мне, нашел Чикатилу! - К этому же привыкаешь. Интересно ломать человека. Вот, посмотри на эту сучку. Гордая, нас презирает. А через десять минут ты, Бугай, увидишь другую Юлю, готовую выполнить любую твою прихоть. Скажем, захочешь ты, чтобы она стала белкой - станет. - Как это? - Сама засунет себе в задницу, к примеру, ветку - это ее хвостом будет - и полезет, голая, на дерево. - Ух ты! Здорово. Я даже возбуждаться стал. - То-то и оно, браток. Я всегда возбуждаюсь, когда человек ломается. Помнишь, как мы из двух деловых "бабки" выбивали? Друзья были, со студенческих лет вместе, одним делом занимались. - Помню, - радостно заржал Бугай. - Ты еще им сказал, что у одного из них есть шанс выжить. - Точно. Как они за жизнь свою боролись? Как один замочил друга своего, а потом лизал нам сапоги? - Но ты был не прав тогда, братан. - Почему? - Ты же его пристрелил все равно. - Дурак, я его пожалел. Как бы он с такими угрызениями совести жил? Они же любят о совести говорить, о милосердии. А как смерть почуют, только о шкуре своей и думают. - Я хочу прощения попросить, - подала голос Юля. - О-ой, как рано, - разочарованно протянул Гнилой. - Не думал, что ты такая слабачка. - Я хочу у свиньи прощения попросить. Полезное животное, да и не виновато оно в том, что люди ее именем друг друга называют. Ты не животное, Гнилой. - Вот как? Кто же? - Не знаю. Честно, не знаю. А имечко у тебя - в самый раз. Хороший, сразу видно, человек тебя им окрестил. А теперь делай, что хочешь. - И Юля устало опустилась на траву. - Встань, падла, когда я с тобой разговариваю, - заорал Гнилой. Он явно не ожидал от Селивановой такого. Юля улыбнулась: - Уже начал возбуждаться? Шурик, ты тоже будешь ломать меня? Растерянный Шурик беспомощно взмахнул руками: - Ребята, дурь какая-то получается. Пошутили - и будет. Гнилой, я поговорю с ней, дай мне десять минут. Она извинится перед тобой. - Заткнись! - рявкнул на него бандит. - Слизняк! - Первый раз соглашаюсь с тобой, Гниль, - почти с радостью поддержала его Юля. В эту секунду подошедший сзади Бугай со всей силы ударил ее по спине в район правой почки. Селиванова, вскрикнув, упала. - Одну опустили! Ну-ка, пошути теперь. - Только не очень старайся, Бугай, - попридержал дружка Гнилой. - Мне отбивная котлета не нужна. - Обижаешь, я свое дело знаю. Неожиданно Юля заплакала. Из закрытых глаз потекли слезы: - Я не переношу боли. Не бейте! - Бугай, подними ее. Так. Теперь давай по левой почке. Тот все выполнил точно, и Юля вновь упала на землю. Шурик отвернулся, чтобы не видеть этого. - Нет, ты смотри, - приказал ему Гнилой. - А не то больно будет и тебе... Так, а теперь, друг мой Бугайчик, сделай так, чтобы у мадам искорки из глаз посыпались, а то темнеет что-то. - Понял, - ответил Бугай и что есть силы открытой ладонью ударил Юлю по лицу. - Не бейте, - заскулила та, по-прежнему не открывая глаз. - А где волшебное слово? - Пожалуйста. - Видишь, не одна ты у нас с юмором. - Гнилой, а когда она белкой станет? - подал голос Бугай. - Скоро, скоро, не спеши. Думаешь, она уже готова? - А то, - с гордостью произнес Бугай. - И не таких ломал. - А мы проверим сейчас. - И Гнилой скомандовал, обращаясь к Юле: - На четвереньки, сучка. Ползи к моим ногам. Девушка встала на четвереньки и поползла. - Повторяй за мной: я сучка. - Я сучка... - Я виновата перед тобой, Владик. - Я виновата перед тобой, Владик. - А кто такой Владик? - спросил Бугай. - Дурак, меня Владиславом зовут. - Понял, а меня Серегой. Скажи: и перед тобой, Серега. - И перед тобой, Серега, - словно робот повторила Юля. - И ты, Шурик, прости меня, засранку, - подсказывал Гнилой. - И ты, Шурик, прости меня. - Засранку! - Засранку. - Я сделаю все, что вы прикажете. - Все, что вы. - Я сделаю! - Я сделаю все, что вы прикажете. - Приказывайте, пожалуйста. - Приказывайте, пожалуйста. - Пусть голой на дерево лезет, - не унимался Бугай. - Подожди, - цыкнул на него Гнилой. - Это после. И вообще, пока не встревай. Итак, что же тебе приказать, сучка? У тебя нет никаких мыслей, Шурик? А у меня появилась одна. - И вновь Юле: - Повторяй. Мальчики, не будете ли вы так добры расстегнуть свои ширинки. У меня рабочий рот, и он готов доставить вам радость. Юля повторила и это. - Слушай, а и впрямь заводит. Лучше порнухи. - Бугай был в восторге. - А можно и я ей кое-что прикажу повторить? - Можно, - великодушно разрешил Гнилой. У Бугая оказалась очень богатая фантазия, только чересчур уж грязная. Такой мерзости Юля даже не слышала раньше, а теперь вынуждена была все это повторять. - Все, я готов! - радостно сообщил Бугай. - С кого она начнет? - Не обижайтесь, ребятки, но главный хозяин у этой сучки я. - Глаза Гнилого блестели. - Ближе, - приказал он Юле, приспуская штаны. - И старайся, старайся, шалава. Если мне понравится, ты можешь рассчитывать на мою доброту... Э, нет. Ты глазки-то открой, люблю, когда сосут и смотрят на меня снизу. Юля открыла глаза. Взглянув в них, Гнилой понял, почему она их не открывала все это время, понял, что совершил роковую ошибку: он не сломал Юлю. Но было уже поздно. Селиванова перехитрила его. Лесную тишину прорезал жуткий, нечеловеческий вопль: - Су-у-ка-а-а! А потом крик прервался: видимо, болевой шок был таким сильным, что на какое-то мгновение Гнилой потерял сознание. Шурик стоял как завороженный, а Бугай не сразу понял, что произошло, а поняв, растерялся. Подбежал к Гнилому и Юле и пытался разжать ей зубы. Но у него ничего не получалось. Всю свою ненависть к Гнилому вложила Селиванова в этот укус. Бугай бил ее по голове, хватал за горло - бесполезно. - Что стоишь, - заорал он на Шурика, - помоги оторвать ее. Шурик подошел и спокойно нажал двумя пальцами чуть ниже ушей. Зубы девушки разомкнулись. - Я убью тебя, стерва, убью! - орал Бугай. Он только сейчас вспомнил, что в кармане куртки у него всегда лежит нож. Но то, что он увидел, заставило его забыть о Селивановой и о мести. Из Гнилого хлестала кровь, словно из зарезанного кабана. Шок прошел, Гнилой открыл глаза и, увидев, что сделала с ним Юля, завыл. Бугай пришел в себя: - Слушайте, он еще держится... Надо в больницу... скорей. - Скорей, вези в больницу, - скулил Гнилой. - А эту... прикончи. Но Бугай не мог разорваться на части. Дорога была каждая минута. Весь низ живота любителя ломать других стал красным от крови. И хоть Бугая природа не обделила силушкой, в Гнилом было килограммов сто. Машина стояла рядом, и Бугай потащил к ней дружка, точнее, поволок по траве. Гнилой не мог ему помогать, держа двумя руками остатки былого достоинства. - Терпи, браток, терпи. Все будет хорошо, вот увидишь. - Быстрее, быстрее. Тише, не дергай так! - И вновь начинал выть. - Шурик, - закричал красный от натуги Бугай, - заводи машину и прирежь эту гадину. Шурик завел машину и стал помогать бандиту тащить Гнилого. - Без тебя управлюсь. Иди, кончай девку. - Может, лучше ты? А я потащу Гнилого. - Твою мать! Я сказал, хлюпик, кончай ее. Или я тебя сейчас кончу. Было видно, что в Шурике шла борьба. - А где пистолет? - Какой пистолет? Сдурел?! Он без глушителя. Хочешь, чтобы нас повязали? Давай ножом! Около машины кряхтели и стонали бандиты, а Юля лежала на траве, спокойно глядя в высокое небо. Подошел Шурик. - Прости меня, Юля. В этом мире каждый сам за себя. Я одинокий волк, который спасает свою шкуру. Я признаю это. Если бы ты знала, как я... - Какой ты волк? Ты скунс, вонючка, - тихо отвечала Юля. - И вообще, отойди, не загораживай мне небо. Шурик опустился на колени сбоку от Юли. - Как ты его... - Тебе же сказали: кончай девку. Вот и делай, что велели. Шурик заплакал. - Мне еще тридцати нет, Юля. В Москве семья осталась, ребенок этой осенью в школу пойдет... - Слушай, я не священник... - Прости. - Дурак! Как ты это себе представляешь? Я тебя прощаю, Шурик, режь меня спокойно? - Закрой глаза. Пожалуйста! - И не подумаю. Скунс. Юля читала, что в последние мгновения жизни перед человеком предстает вся его жизнь. Но ничего перед ней не представало. Только пришел на память князь Андрей Болконский из "Войны и мира", который, умирая, лежал после битвы и смотрел на небо. Но ей, в отличие от князя, никаких высоких мыслей в голову не приходило. Вот что значит не голубых кровей, усмехнулась она. Зато было легко и спокойно. И как, оказывается, здорово в лесу. Ну и глупая же она была: за столько лет жизни в Москве всего два раза выбиралась на шашлыки в Битцевский парк. Впрочем, там было не до шмелей и цветов... Угомонились дрозды, и только шмель гудел и гудел, перелетая с одной кашки на другую. Высоко- высоко в небе парила незнакомая птица. Наверное, ястребок. Интересно, видит ли он сверху ее, Юлю?.. Засигналила машина. - Ты что возишься, поскребыш? Считаю до десяти, а то и ты - покойник тоже, - орал Бугай. - И почему только Кузьмич тебя привечал? Холодное лезвие ножа обожгло шею. - Прошу тебя, закрой глаза. Ей не захотелось даже отвечать этому человеку, а тем более закрывать глаза. Пусть ястребок, птица, парящая высоко в небе, станет последним существом, которое она увидит в жизни. Бугай еще не успел досчитать до десяти, как Шурик, всхлипнув и отвернувшись, наугад ткнул лезвием ножа в Юлькин живот. Она думала, что будет больнее. Только что-то теплое и липкое стало растекаться по платью. Наверное, кровь, успела подумать она - и потеряла сознание. Она уже не видела, как вскочил с колен Шурик, как машина, рванув с места, в несколько секунд исчезла за кустами ирги. А ястребок не видел Юльки. Ему и белый "Сааб" казался чуть больше муравья, бегущего по пыльной дороге и оставлявшего после себя облако пыли. * * * - У нас здесь райские места. Все есть - рыбалка, грибы, свежий воздух. Зачем куда-то за три моря отдыхать ехать? - Водитель грузовика оказался словоохотливым человеком. - Я один раз с семьей в Анапу съездил и чуть от тоски не помер. Конечно, море есть море, только... Вот гад! Куда ж ты летишь, собака бешеная? Водитель успел нажать на тормоза, и Киреев со всего маху ударился лбом о стекло. Красивая белая иномарка на огромной скорости вылетела на дорогу откуда-то из леска и помчалась в сторону Задонска. - Крутые, леший тебя забери! Нажрутся, а потом людей вот так давят. И никто у них права не отнимет... - Прости, друг, - перебил его Киреев, - ты не заметил, сколько в машине пассажиров было? - Кажись, трое. - Как тебя зовут? - Федор. - Я вижу, ты очень хороший человек, Федор, и не могу просить тебя ни о чем - ты и так со мной возишься. - О чем просить? Вы скажите, может, я помогу вам. - Вот эта дорога, откуда белая машина выскочила, куда она ведет? - В лагерь пионерский. Еще дальше - турбаза. Впрочем, какие сейчас пионеры? Да и от турбазы одно название осталось. - Тебе когда в Хлевное попасть надо? - Да вообще-то, желательно сегодня, - засмеялся Федор. - Ты скажи, надо что? - непринужденно перешел на "ты" шофер. - Понимаешь, я и сам не могу все объяснить... Одни предчувствия. Давай проедемся потихоньку по этой дороге? Хорошо? - Странно все. Впрочем, до лагеря всего два километра, давай проедем. Они поехали. С левой стороны было поле, с правой - лес. - А что ищем, Михаил? - После, Федя. Боюсь, мы за разговором прозеваем... Что это? - Где? - Вон там, на опушке? - Может, платье кто оставил? Деревенские сюда девчат испокон веку водили, может, одна и забыла... Шутка. И впрямь, что это? Тормознем? Киреев так привык к своему рюкзаку, что не расставался с ним нигде и никогда. И пока он стаскивал его на землю, Федор ушел вперед. - Господи, - услышал Михаил. - Женщина, вроде убитая! А крови, крови-то... Киреев побежал на крики Федора. С первого взгляда он узнал женщину, стоявшую час с небольшим назад у белой машины на липецкой дороге. Незнакомка застонала. - Живая! - закричал Федор. - Что делать будем? - У тебя в аптечке бинт есть? Надо кровь приостановить, а то не довезем ее до больницы. - Сейчас посмотрю. - И Федор рванул к машине. Вскоре раздался его голос: - Только йод и валериановые таблетки. - Что же делать? - Киреев открыл рюкзак и стал лихорадочно рыться в нем в поисках какой-нибудь тряпки. Тут он вспомнил, что еще месяц назад, когда целлофановый пакет порвался, он завернул икону в чистый льняной мешочек. Достав икону и развернув ее, Михаил бросился с мешочком к девушке. Но даже в столь сильном волнении и спешке он бережно положил святую реликвию на рюкзак. - Федя, ты разбираешься в ранениях? - Откуда? - Как бы нам забинтовать ей рану? - А может, просто держать этот мешок у нее на животе? - Хотя бы так. Давай, понесем ее к машине. Сначала Юля услышала голоса. И первое, что она увидела, открыв глаза, сначала сквозь туманную пелену, затем все четче и четче - была икона. Она сразу узнала ее. "Наверное, я умерла, - подумала Юля, - и мне показывают икону. Судить будут за то, что украсть ее хотела..." Но вот Юлю подхватили чьи-то руки, и она почувствовала сильную боль в животе. Да и на небо, как, впрочем, и преисподнюю, это место не походило. Сознание медленно, но верно возвращалось к ней. Заросли ирги, боль в животе... Но голоса принадлежали не Бугаю и Шурику. - Вроде бы худенькая на вид, а какая тяжелая, - произнес один голос. - Михаил, ты руку от ее живота не отрывай. - Да что толку? - откликнулся второй голос. - Мешок уже мокрый весь. Боюсь, мы ее не довезем. - Икона, - прошептала Юля. - О чем она? - спросил Федор. - Заботливая. Боится, чтобы я икону с рюкзаком не оставил. - Надо же. Странный народ эти женщины. Пока Федор усаживал незнакомку в кабину, Михаил вернулся за иконой, уложил ее в рюкзак и полез в кузов. - Не надо в кузов. Мы все в кабине уместимся. Да и держать ее надо, а то будет рулить мешать. - Хорошо. А теперь гони, Федя, что есть мочи. Если Бог дал этой девушке шанс, мы не должны его упустить. - Понял. Гонки "Формулы-1" видел? Так вот, это детский сад по сравнению с тем, что сейчас произойдет. - Федя, много слов! - Понял. Как говорил Юрий Алексеевич, поехали! - Какой Юрий Алексеевич? - А еще интеллигентный человек. Темнота. Гагарин, вот кто! * * * Любое событие или явление можно объяснить несколькими причинами, подчас прямо противоположными. Исходя из своего опыта, возраста, воспитания и даже предрассудков, мы делаем свой выбор, останавливаясь на том или ином объяснении. Смею предложить читателю, как говорится, на выбор, две версии произошедшего на задонской дороге ранним июльским вечером дорожно- транспортного происшествия - так на языке работников ГИБДД именуют то, что в народе проще и короче называют аварией. Вот первое объяснение. Бугай, давно не имевший водительской практики, да еще после перенесенного стресса, гнал "Сааб" по извилистой дороге со скоростью, превышающей сто километров в час. За Домом инвалидов дорога делает особенно крутой вираж. По случайному совпадению именно в этот момент Бугай обернулся назад посмотреть, как дела у Гнилого, который причитал всю дорогу: - Быстрее, быстрее. Не хочу остаться евнухом! И опять-таки именно в этот момент коза Анчутка, гроза местных садов, воспользовавшись тем, что ее хозяйка тетя Маша заболталась с соседкой, решила перебраться через дорогу. - Смотри на доро... - только и успел сказать Шурик. Бугай нажал на тормоза, и машина вылетела за обочину. Анчутка отделалась легким испугом, а "Сааб", перевернувшись, впервые на своем веку оказался на земле вверх колесами. Впрочем, шведы делают действительно хорошие машины, заботясь о безопасности пассажиров. Все три наших героя остались если и не совсем целы, то, по крайней мере, живы. Тетя Маша, охнув, бросилась за своей козой, а ее соседка с перепугу потеряла дар речи. Больше на дороге и возле нее никого не было... Да, "Сааб" - отличная машина, даже магнитола не перестала работать, но кто мог предположить, что после его трехмесячных мучений по русским дорогам совсем разболтается аккумулятор, который и выпал после удара. Пока пассажиры стучали по стеклам и звали на помощь, потек бензин. Видимо, вспыхнула искра, и... Не прошло и тридцати секунд, как огромный столб пламени, охватив блестящее белое тело машины, поднялся в воздух. Очнулась от оцепенения соседка бабы Маши, бежал к машине водитель проезжавшего мимо "Запорожца" - все это уже не имело значения... А вот другое объяснение случившемуся, которого, признаться, придерживается и автор. Земля не захотела больше носить Гнилого и его приятелей. Юля была права: зло всегда возвращается к тому, кто его породил. Раньше или позже. Возомнившие себя вершителями чужих судеб, Владислав Семенович Марцевич и Сергей Александрович Булатов не знали, да и не хотели знать, что существует другая сила - терпеливая, милосердная, но одновременно и суровая, справедливо воздающая всем по заслугам. Видимо, кровь невинно убиенных Ивана и Андрея, страдания Юли стали последней каплей... Земной путь Гнилого, Бугая и Шурика был закончен. А баба Маша, ее соседка и водитель "Запорожца" с ужасом наблюдали, как кричали люди в машине, горя заживо. И только коза Анчутка невозмутимо жевала придорожную траву. Животное, что с него возьмешь... Жаль, что среди свидетелей последних секунд жизни Бугая, Гнилого и Шурика не оказалось никого, кто обладал бы философским мышлением. А то бы он оценил горькую усмешку судьбы: когда крики стали стихать, можно было расслышать песню, которая звучала из магнитолы. Хорошие магнитолы делают в Южной Корее. Пел любимый певец Юли Селивановой. Пел под музыку, стилизованную в стиле старинного менуэта: Господа хорошие и господа плохие, Выливайте водку, разряжайте пистолет, Предлагаю позабыть про времена лихие, Выходите строем, потанцуем менуэт. Просвещенья жаждет человечия натура, Мы пойдем на выставку, мы сходим на балет. Есть такая штука, называется - культура... А ч?й-то вы хватаетесь опять за пистолет? К красоте душа стремится, Дай, товарищ, мне совет: То ль пойти опохмелиться, То ль сходить нам на балет... А может, все же на балет? Глава тридцать седьмая - Я же вам вчера русским языком объяснил. - Громкий голос, раздававшийся из-за двери, разбудил Юлю. - Она еще очень слаба, никакие показания дать вам не может... Я не кричу, вы еще не слышали, как я кричу... Да хоть майор!.. Нет, меня это совершенно не волнует... Да, да. - Видимо, человек разговаривал по телефону. Юля окончательно пришла в себя и осмотрелась. Похоже на больничную палату. Рядом стояла еще одна койка. Пустая. Что находилось на противоположном конце комнаты, она увидеть не могла - почему-то не хватало сил приподняться, а подушка была совсем низкой. И еще Юля поняла, что человек в коридоре говорил с кем-то о ней. - Я хирург, понимаете? Вам что-нибудь такое имя - Гиппократ - говорит? Слава Богу. Я оперирую человека, а не фамилию... Вот сейчас вы правильно сказали: надо, видимо, подождать. Сколько дней? Дня через три позвоните, хорошо... Нет, я не обижаюсь. Да. Конечно, конечно. До свидания. Раздались звуки шагов, дверь в палату открылась, и в комнату стремительно вошел высокий полноватый человек в белом халате. "Это больница", - окончательно догадалась Юля, но ничего вспомнить не смогла. Вошедший заговорил, но с кем-то другим. Юля наконец-то смогла приподнять голову и увидела, что в палате кроме нее находится еще один человек. Он сидел на стуле у окна и при появлении хирурга поднялся. - Михаил Прокофьевич, сейчас мне позвонили... - Я все слышал, Вадим Алексеевич. - Я действительно так громко разговаривал? Но этот капитан тоже хорош: стал мне лекцию читать. - Спасибо вам. - Бросьте! Ей действительно надо набраться сил. - А ничего, что она третий день спит? - Наоборот, хорошо. Человек, уважаемый Михаил Прокофьевич, во время сна и сил набирается, и выздоравливает. - Вы ей даете что-нибудь снотворное? - А вот это вас, уважаемый Михаил Прокофьевич, касаться не должно. Не обижайтесь. Лучше скажите: вы и вправду не знаете, как зовут эту счастливицу? - Честное слово. А почему счастливица, Вадим Алексеевич? - А как же иначе? Во-первых, тот, кто ее, пардон, убивал, был либо очень пьян, либо делал это впервые. - Вот как? - Да. Внутренние органы практически были не повреждены - такое ощущение, что нож, пардон, пыряли - другого слова не подберу - наугад. Это, как говорит моя внучка, раз. Быстро вы ее подобрали - два. Крови она, конечно, много потеряла, но учитывая то, что вы ее в грузовике везли, да по нашим дорогам - одним словом, три... - Есть что-то еще? Хирург на секунду-другую задумался. Наконец ответил: - Если честно, есть. Только я вам сразу скажу, что в чудеса не верю. - Я это учту, Вадим Алексеевич. - Не надо смеяться, уважаемый Михаил Прокофьевич. Мой покойный учитель Альбин Францевич Калиновский любил говорить, что самое большое чудо - это врач, который за долгие годы своей практики с чудом ни разу не встречался. - Он как-то мудрено выражался, этот ваш учитель. - Не смейтесь. Он же не был журналистом, зато хирургом - от Бога. - От Бога? - Да не ловите меня на слове, - рассердился Вадим Алексеевич, - так говорят. Калиновский просто хотел сказать тем самым, что в жизни всегда есть и будут случаи, которые не поддаются логическому объяснению. Вот и в истории с девушкой, что сейчас мирно спит перед нами, мне... не все понятно. - То есть? - Когда ее положили на операционный стол, рана не кровоточила. Будто крови совсем не осталось. - А такого быть, как я понимаю, не могло? - Не могло, - желчно ответил хирург. - Вы ведь не перевязывали ее? - Да что вы! С детства крови боюсь. Я только взял мешочек... и приложил. - О чем вы задумались, уважаемый Михаил Прокофьевич? - Да так... Вспомнил, что в мешочке этом одна древняя икона завернута была. Мешочек быстро кровью пропитался, покуда мы везли девушку. Признаюсь, я сильно растерялся. К тому же у нее что- то вроде бреда началось. О каком-то гнилом Шурике все вспоминала, про шмеля говорила. А потом стала икону просить. Я подумал, может, верующая. Кто знает, о чем человеку перед смертью думается. - Вы же сказали, что она бредила. - А вдруг это не бред был, а какое-то переживание? Говорю же, растерялся я тогда. Достал икону, а она прижала ее к себе, плачет, у кого-то прощения просит. - И к чему вы это мне все рассказали? - Вы же не понимаете, почему рана перестала кровоточить. - Хотите сказать, это икона кровь остановила? - Не знаю. Честно, не знаю. Но то, что она икону к себе прижимала... - Бросьте, уважаемый Михаил Прокофьевич. Свои сказки для бабушек оставьте... Они не договорили. С кровати, где лежала девушка, раздался слабый голос: - Скажите, вы - Киреев? Мужчины дружно повернулись в ее сторону. - Киреев. Но вам вроде как нельзя разговаривать. - Вас... убить хотят, Михаил Прокофьевич. - Вы даже имя мое знаете? - Это не важно... это потом. Вас убьют. - Милочка, - вступил в разговор хирург, - вы еще успеете наговориться, а пока поберегите силы. - Вы же сказали, что я счастливая... Мне хорошо. А вот Михаила Прокофьевича... убить могут. Хирург посмотрел на Киреева. - Так вы знакомы? - Нет, уважаемый Вадим Алексеевич. Как оказывается, есть общие знакомые. И, наверное, общие интересы. Михаил взял стул и поднес его к кровати Юли. - Вообще-то, ей отдыхать надо. - Было видно, что хирург колеблется. - Ну, хорошо. Сегодня даю вам пятнадцать... нет, десять минут. И ни минуты больше. Если я буду нужен, Михаил Прокофьевич, спросите меня в ординаторской. - Спасибо, - ответил Киреев. - За все спасибо. - На здоровье. Кстати, я так и не спросил: вы где остановились? В гостинице? - Сначала в гостинице. Даже одну ночь в ней переночевал. А потом меня оттуда забрал Федор Новиков, тот шофер... Славный человек. - Понятно. Сегодня я ночью дежурю, а завтра вечером - милости прошу ко мне в гости. - Вообще-то, я завтра уходить из Задонска собирался. - Уйдете послезавтра. У меня есть альбом старых фотографий о Воронеже - пальчики оближете. Я же оттуда родом. А заодно и про Вейнингера договорим. У меня из его работ только "Пол и характер имеется". Вчера перечитал, но той мысли не нашел. - Какой мысли, Вадим Алексеевич? - не понял Киреев. - Да вы сами цитировали: никогда человек не бывает в такой степени самим собой, как тогда, когда он любит. Прекрасно сказано, но я - товарищ дотошный, все проверять люблю, а этой мысли, повторяю, не нашел... - А, вот в чем дело, - догадался Михаил. - Это цитата из его работы "Пер Гюнт" и Ибсен". - Вот оно что. Не читал. - А у вас хорошая память, Вадим Алексеевич. - Не жалуюсь. Ну, ладно. Значит, договорились? - Спасибо, я с удовольствием к вам зайду. - Я говорю сейчас о десяти минутах, уважаемый Михаил Прокофьевич. Ровно через десять минут сюда придет Маргарита Петровна, наша старшая медсестра, - и я не завидую вам, если вы вовремя отсюда не ретируетесь. - Понял. Юля с трудом дождалась, когда словоохотливый хирург уйдет. Ей было не понятно, почему Киреев так спокойно реагирует на ее предупреждения. - Он страшный человек... берегитесь. - Кто? - Гнилой. - Гнилой Шурик? - Просто Гнилой. Шурик - это другой. А еще Бугай... Они убьют вас. - Это ваши друзья? - спросил Селиванову Киреев, глядя ей прямо в глаза. - Вы хотели... забрать у меня икону? - Раньше хотела. - Юля не отвела взгляда. - Теперь - нет... И разве друзья могут так... поступить, как они со мной? - Не могут. - Они не люди. Особенно Гнилой. Я... я покалечила его. - Покалечили? - удивился Киреев. - Это... не важно. Вы самое главное услышать не хотите. Они убьют вас, а икону заберут. А что я покалечила его, так он от этого еще злей станет. Киреев взял ее руку в свою. - Зовут вас как? Впрочем, давай лучше на ты. Похоже, икона слишком сильно нас связала. - Юля. Селиванова Юля. Но я не могу вам на "ты". - Как знаешь, а мне так легче. Опростился я в дороге - всем подряд "тыкаю". - А потом добавил: - Ничего, Юленька, прорвемся. Все будет хорошо. Вот и Вадим Алексеевич, кстати, классный мужик, это он тебя оперировал, говорит, что ты счастливая. - Как кобыла сивая. - Ну, если юмор вернулся, значит, точно скоро выздоровеешь. Июль - твой месяц. - Почему? - Так он в честь тебя назван. Кстати, надо будет спросить, какое сегодня число... Так вот, Юля, - продолжал Киреев, - никого Гнилой больше не убьет. Ни он, ни дружки его. - И замолчал. Глаза, ставшие вдруг незрячими, уставились куда-то поверх Юли. Потом Михаил словно очнулся: - Иван с Андреем последними их жертвами стали... Ты, слава Богу, выжила. - Это те... из Галичьей Горы? Киреев едва заметно кивнул. - Я... не могла их остановить. Хотела, но не могла. Поверьте, Михаил Прокофьевич. - Давай лучше по имени? А то пока мое отчество произнесешь - последние силы потеряешь. Да и время уходит, нам с тобой отведенное. - Вы сказали, что Гнилой никого не убьет. Почему? Их задержали? - Его уже нет. А ты и правда ничего не помнишь? Юля удивленно посмотрела на Киреева. - Когда мы на грузовике тебя везли, смотрим, машина кверху колесами лежит. И пылает. - Белый "Сааб"? - Юля боялась поверить своим ушам. - Ты знаешь, я даже "Москвича" от "Жигулей" не отличаю. Но точно - иномарка. И когда-то была белой. - А они? - Сгорели. Жуткая смерть. Федор считает, что, когда машина перевернулась, они еще живы были. - Есть Бог! Есть! - неожиданно воскликнула Юля. - Спасибо тебе, Господи! - Юля, они, конечно, подонками были, но нельзя радоваться смерти... - Подонки? Нет, это мягко сказано, - перебила Киреева Юля. - Считайте меня тоже кем угодно, но сегодня - лучший день в моей жизни. Сгорел! Сгорел! Киреев не стал с ней спорить. В конце концов, он не знает, что довелось пережить этой девушке. Мысль о том, что именно Юля навела бандитов на икону, а значит, и на него, особых эмоций у Михаила не вызывала. А вот себя он не переставал винить за гибель Ивана и Андрея. - Знаешь, Юленька, наше время, похоже, истекло. Завтра, я надеюсь, мы поговорим побольше и обо всем договоримся. - Обо всем? - Да. Тут по твою душу местная милиция прийти желает. С таким покровителем, как Вадим Алексеевич, нам пока бояться нечего. Так что отдыхай, а я кое-какие вопросы постараюсь решить. Не скучай. - Вы правда придете? Не бросайте меня, пожалуйста. - Самое плохое осталось позади, девочка. Все будет хорошо, вот увидишь. - Михаил, постойте. Уже в дверях Киреев остановился. - Да? - Вы сможете... меня простить? Когда-нибудь? - Как сказал тогда Федор Новиков: женщины - странный народ. Вас, как Россию, умом не понять. * * * У дверей вороновской квартиры Наталья столкнулась с домработницей Софьи. Спросила: - Хозяйка дома? - Софья Николаевна? Вторую неделю сиднем сидит. Проходите, она вам рада будет. А я пойду на рынок сбегаю. Наталья тихо вошла в прихожую, затем заглянула в комнату. Босая, одетая только в длинную клетчатую рубаху, Софья сидела на полу. Играла тихая музыка, голова девушки была запрокинута назад и лежала на диване, глаза закрыты. Воронова что-то говорила, но, как успела заметить Котеночкина, больше никого в комнате не было. Наталья прислушалась - Софья читала стихи: Ответа нет... Живые Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее, И руки у живых Грубее и теплее Незримых рук твоих. - Где ты была? - Ответа Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой - это. Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой, Где светится звезда. И кануло колечко В криницу навсегда. - Ты думаешь, его уже нет в живых? Софья вздрогнула. - Наташа? Молодец, что зашла. Ты давно здесь стоишь? - Душевно ты стихи читаешь... - Увидев, что смутила Софью, Наталья решила пошутить: - Только не подумай, отмычками не пользуюсь. Даша впустила. - Проходи, - тихо сказала Софья. "Какая она нежная стала, - невольно любуясь Софьей, подумала Наташа. - Неужто и вправду влюбилась?" - Спасибо. Кстати, а можно я тоже на пол сяду? - Ради Бога. Пить что-нибудь будешь? - Мне еще к моим бабушкам ехать. Так что - увы. Но ты на мой вопрос так и не ответила. Софья пристально посмотрела на Котеночкину, потом улыбнулась: - Знаешь, чем вы с Киреевым схожи? - Чем же? - О чем думаете, о том и говорите. - Разве это плохо? - Не знаю, - ответила Софья и почти без паузы продолжила: - Если б от моих думок что зависело... Надеюсь, жив он. - Знаешь, я тоже, только... Не знаю, как сказать. - Было видно, что Наталья смущена. Софья обняла подругу: - Я тебя поняла, Котик. Ты у нас сердцевед. - Я права? Ты его любишь? - Я когда-то читала, что в середине века рыцари и благородные дамы влюблялись друг в друга заочно, по портретам. Забавно, правда? - Забавно. - У меня получилось еще смешнее. Когда я увидела Киреева в первый раз, он мне показался ужасно нелепым. Затем этот человек стал меня все время удивлять. А когда он ушел в свое странствие... - Софья умолкла, подбирая слова. - Не знаю, любовь ли это, но мне не хватает его голоса, глаз, улыбки. И еще я очень волнуюсь за него. Если что-то с ним случится - я себе никогда этого не прощу. - Почему? - удивилась Наташа. - Ведь это был его выбор - идти пешком по России. - Ты не знаешь всего, Котик. И я не уверена, должна ли... - Разве мы не подруги? Разве мне Михаил не друг? - Вот поэтому я ничего тебе и не рассказывала. Расскажу, а ты после этого меня не захочешь больше видеть. - Обещаю: такому никогда не бывать, - торжественно произнесла Наталья. - Ой, не зарекайся. Хорошо, слушай мою печальную повесть. И Софья рассказала Наташе о своем покойном дяде, о Юлии Селивановой, о том, как икона оказалась у Киреева. Закончив рассказывать, Соня замолчала. Они будто поменялись местами. Теперь Котеночкина обняла подругу: - Сонечка, родная моя! Знаешь, что? - Что? - У тебя есть коньяк? - Армянский, французский? - Вот вы, аристократы, всегда так. Вечно в неловкое положение ставите. - Кто это - мы? - Шучу. А какой лучше? - А кому как. - Тогда давай французский. Завтра на работе буду хвастаться. Когда подруги пригубили ароматного напитка, Наталья сказала: - Ты заметила, что мы с Киреевым о чем думаем, о том и говорим. Знаешь, это не всегда так. Есть такие вещи, о которых я не могу говорить. Господи, какое косноязычие! А когда выпьешь, вроде легче. И язык вроде как без тормозов. - Я слушаю, Наташа. Мне тебя всегда интересно слушать. Ты среди нас самая умная. - Ну, спасибо. Мне кажется, не важно то, каким ты был, важно, каким ты стал... Ты много плохого говорила о той Софье, с которой я не знакома. Я знаю другую Софью. - А если эта Софья - не настоящая? Та, которая сейчас перед тобой? - Если бы эта Софья была не настоящая - она вряд ли ждала бы возвращения Киреева. И ее вряд ли бы назвала сестрой Лиза. - Спасибо. - Еще по одной? Выпив, помолчали немного. - Странная это штука - любовь, - наконец произнесла Наталья. - Иной раз думаешь, все - влюбилась. А через год встречаешь предмет своей любви и не понимаешь, что ты в нем раньше могла находить. - К чему ты это? - Просто так. - А ты своего мужа любила? - Почему любила? Люблю до сих пор. - А Киреев? - Киреев? - У меня все время было такое чувство, что ты относишься ко мне с каким-то пристрастием. Из-за него? - Если честно, возник момент, когда мне по-бабьи стало ужасно жаль его. Мой муж умер мгновенно, может, даже не поняв, что произошло, а Киреева, представила я тогда, ждет долгая мучительная смерть. И никого рядом. - И что? - А ничего. Минутная вспышка - он все понял. А потом нашел слова, для меня в тот момент самые нужные... Почему не спрашиваешь - какие? - Какие? - Он вспомнил Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". А потом добавил: "Не приручайся до конца, а то мне будет больно уходить..." Я знаю, Сонечка, тебе не понравится то, что я скажу сейчас. Но я твоя подруга, а потому скажу. Ты сильная, это так. Но... подумай еще. Пока есть время. - Подумать? О чем? - Не приручайся до конца. Дядя, Лиза, а теперь вот Киреев. Пусть ему легче будет... в общем, ты понимаешь. - Почему ты его хоронишь, Наташенька? - Потому, что я не верю в чудеса. Ушла Лиза, уйдет и Киреев. - Не говори так. - Я знаю, что Киреев согласился бы со мной, Соня. - А разве воля или разум помогут мне разлюбить? Ты сказала, что по-прежнему любишь мужа. Разлюби его! - Зачем? - Его же нет рядом, он же покинул тебя. - Он со мной, Соня, - тихо ответила Наташа. - Я знаю, звучит слишком книжно... - Нормально звучит, - перебила ее Софья. - Нормально. Только видишь - советовать всегда легче. - Я поняла: ты уже приручена. Прости. Софья улыбнулась: - Бог любит Троицу? - Не откажусь. Выгонят меня, Сонечка, с работы. - Таких, как ты, нельзя выгонять. Пусть только попробуют. - Слушай, - неожиданно засмеялась Котеночкина, - и впрямь - забавно. Любви с первого взгляда у тебя не было. Встречались вы от силы три раза, потом Михаил исчез. Все-таки ты не средневековая дама, тебя окружают столько реальных мужчин - молодых, богатых, красивых. Нет, я ничего не понимаю. - А я тебя не понимаю. Сама ты чего хочешь? - Чтобы тебе было хорошо. - А Кирееву? Предположим, ты права. И ему осталось жить совсем немного. Кира будет уходить в муках и одиночестве... Рядом - никого не будет. Твоя вспышка прошла, а моя - нет. Наталья опустила голову. - Прости, я не подумала об этом. Я очень хочу, чтобы Миша вылечился, но, повторяю, я не верю в чудеса. Понимаешь, не верю. Софья молчала. Молчала и Наталья. Наконец, Котеночкина попыталась подняться: - Мне пора. - Постой, Котик. Пожалуйста. Посиди еще, а я попробую вспомнить. - Что - вспомнить? - Когда он меня приручил. - Хорошо, - согласилась уже не очень трезвая Наталья. - Пока ты будешь вспоминать... Хороший коньяк. - Поняла. - А себе? Хотя бы символически. - Уговорила. - Ты вспомнила? - Наверное, это было, когда он мне Тарковского читал. У него в квартире, мы собирали вещи. С каким восторгом он про отца моего говорил... Нет, наверное, в кафетерии. Кстати, он тогда меня искренне удивил. Знаешь чем? - Чем? - Я до знакомства с Киреевым была убеждена, что каждый интеллигентный человек обязан любить кофе и разбираться в нем. А этот тип не понял разницы между дешевым баночным кофе и сваренным из элитных сортов. Вот. И в той кафешке он вдруг стал рассказывать мне, что можно видеть и "видеть". Я возьми и спроси его, какой он "видит" меня. Любой из моих прежних знакомых, ты только не подумай, я не хвастаюсь, стал бы мне... ну, да не будем об этом. - А он? - Он сказал, что видит маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую, которой кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит тревогу, возникающую в душе. Но девочка ошибается. А потом добавил, что девочка эта - добрая и застенчивая, нежная и верная... Софья замолчала. Потом, поднимаясь, сказала: - Спасибо, что выслушала. Приходи почаще. - Приду. Только коньяк больше не предлагай. - Почему? - Сопьюсь. - Не успеешь. И Боброву приводи. - Хорошо, что напомнила. Ты не могла бы ей работу подыскать? Вообще-то Ира по образованию учитель начальных классов - с этой работой проблем нет... - Понимаю. Ей тяжело будет видеть весь день ровесников дочери? - Да. - У меня есть знакомая, уже третий или четвертый магазин открывает. Что-то из этой области Иру устроит? - Спасибо. Думаю, устроит. Ей отвлечься надо. Да и деньги не помешают. Тем более что Виктор... - Что с ним? - Не знаю, стоит ли говорить... - Стоит. - Раскис он после смерти Лизы совсем. - Пьет? - Пьет, козленок. Ему с работы звонили. Он просился в отпуск, а они его послали далеко-далеко. Лето, говорят, на дворе, работы полно, ты у нас и трех месяцев еще не числишься. - Понятно. Попросить за него? - Не надо. Он мужик, сам о себе должен позаботиться. А вот Ире помоги, если можешь. - Договорились. Уже у двери Котеночкина остановилась. - Самое главное забыла спросить. Как выставка? - Мешенков на днях приступит к монтажу экспозиции. Плакаты я уже заказала. Прессу предупредила. Все нормально. - Когда хочешь ее открыть? - Двадцать девятого августа. - Почему именно двадцать девятого? - Лизе сорок дней исполнится. Да и, как сказал бы Киреев, знак хороший. - Какой знак? - Я посмотрела по календарю: двадцать восьмого - Успение Богоматери, а двадцать девятого - Нерукотворный Спас. - Кажется, я понимаю... Счастливая ты, Соня. - Почему? - искренне удивилась Воронова. - Ты еще веришь в чудеса. - Обещаю, что и ты будешь верить, Котик. - Ты и впрямь еще маленькая девочка... Слушай, а от меня сильно пахнет? - Совсем не пахнет. - К одной бабушке я все-таки схожу. Обещала, ждет, наверное, бабуля. Побегу. И Софья вновь осталась одна. Глава тридцать восьмая - Говори правду - и все будет нормально, - ответил Киреев Юле на вопрос, что ей говорить в милиции. - То есть как - правду? - удивилась Селиванова. Она уже рассказала Михаилу свою сагу, начиная с того самого дня, когда к ней домой пришел Гришаня, и заканчивая событиями в Галичьей Горе и на лесной поляне под Задонском. - Рассказать, как они... как мы вас убить хотели? Меня же посадят. Несмотря на то, что на душе у Киреева было очень тяжело, он не мог сдержать улыбки: - Юлечка, в нашей земной жизни любая правда относительна. Я благодарен тебе за искренность, но история с иконой касается тебя, меня и Софьи. Зачем оперуполномоченному Редькину или Петькину это все знать? Знаешь, мне порой кажется, что это не я несу икону, а она ведет меня. - И меня тоже? - Наверное. - Когда меня Шурик... ножом, я подумала, что все, это конец. А потом открываю глаза, а рядом икона. Знаете, я даже сначала подумала, что ее мне на том свете показывают. - А потом пришли два ангела и потащили тебя куда-то, - вновь засмеялся Киреев. - Тебе рановато о том свете думать. Кстати, Вадим Алексеевич сказал, что тебя завтра в общую палату переведут. Больно быстро на поправку идешь. - Михаил, так что мне этому Редькину говорить? - Повторяю, правду. Ту, которая касается его. Назовешь свое имя и фамилию. Они по своим каналам проверят. Здесь тебе, надеюсь, нет резона врать? - Конечно. Пусть проверяют. - И проверят, не беспокойся. Тебя эти бандиты убить хотели? Хотели. Ограбили? - Нет. - А где же твоя сумочка и прочие вещи? - В машине. Вместе с ними уехали. - Почему же тогда - нет? Это все в машине сгорело? - Вместе с документами и деньгами. - Но ты же не поручала им свои вещи? Получается, ты потерпевшая, с какой стороны ни подойди. - А если спросят, знала ли я их раньше? - Интересный вопрос. Скажи мне, как их звали? - Бугай, Гнилой, Шурик. - Бугай. Хорошо. А как его фамилия? Где он работал, где жил? - Не знаю. - Вот и отвечай: не знакома я с ними. - Здорово получается. "Что же тогда ты в их машине делала?" - спросит меня Редькин. - Опять повторяю: правду говори. Хотела до Задонска доехать. - Спросят: зачем? - Ты думаешь, это Редькину будет интересно? Хорошо, скажешь, что увлекаешься автостопом, решила таким образом до Черного моря добираться. Из Ельца тебя до липецкого поворота хороший человек довез, но ему нужно было в сторону Липецка, а тебе... Пришла пора рассмеяться Юле. - Михаил, вы знаете, как в наше время называют девушек, которые стоят на дорогах и путешествуют автостопом? - Я об этом не подумал. А что ты на меня так торжествующе смотришь? - А мне интересно, как бы вы в такой ситуации правду стали Редькину говорить? Оторвались от жизни, Михаил Прокофьевич. А еще журналист. - Бывший, Юля, бывший. Послушай, а ты кроме массажа, маникюра для дам чем еще в жизни занималась? - Легче сказать, чем не занималась. Два года в Строгановку поступала - без толку, матрешки разрисовывала и на Арбате их продавала, потом... - Стоп. Так ты рисовать умеешь? - Михаил Прокофьевич, в нашей земной жизни любые знания и умения относительны. Когда изостудию при Дворце пионеров закончила, наш преподаватель был уверен, что из меня вторая Галина Серебрякова получится, на худой конец - Ангелика Кауфман или Маргарита Жерар. Но экзаменационная комиссия в Строгановке с этим, увы, не согласилась. - А почему ты в третий раз поступать не стала? - А жить на что? У нас с Софьей Николаевной Вороновой оказались разные стартовые возможности. - Понятно, - хмыкнул Киреев, - у вас с Вороновой еще и идеологические противоречия. - А разве справедливо, когда одним в руки все само плывет, другие пашут, как проклятые, а пробиться все равно не могут. Скажите, это справедливо? - Юля, в нашей земной жизни любая справедливость - относительна. Они рассмеялись. - Я не знаю, какая ты была прежде, но, похоже, чувство юмора к тебе вернулось окончательно. Это хороший признак. - Если честно, я и сама этому рада. В обществе Гнилого себя постоянно чувствуешь кроликом, на которого смотрит удав... Ну, да ладно. Вернемся к Редькину. - Вернемся. Поскольку мы пришли к выводу, что все в мире относительно, ты скажешь, что, готовясь поступать в Строгановское училище... - Но я же не собиралась. - Откуда ты знаешь? Еще не поздно. А вот мне кажется, что поступишь - Бог любит Троицу, и станешь Галиной, Ангеликой и Маргаритой в одном лице. И Воронова сочтет за честь в своей галерее иметь твои работы. Не спорь. Об этом достаточно. Места здесь красивые. Впрочем, почему только здесь? Ты же и Елец видела, и Сосновку, и Одоев, и Болхов. - А где же мои зарисовки, альбомы, этюдник? - Сгорели, милая. Сгорели. Вместе с машиной. И вообще, это хороший знак. - Знак? - Да. Не падал тот, кто никогда не ходил. Считай, что вместе с паспортом сгорела и та часть твоей жизни, о которой тебе вспоминать стыдно. Начинай жить. - С чистого листа? - Зачем же? Все светлое, доброе, что было в твоей жизни, оставь. А пока... Мне сейчас надо уходить. - Киреев поднялся и протянул Юле конверт. - Загостился я в Задонске. - Куда вы теперь? - А Гнилому не расскажешь? Шутка. К тому же неудачная. Прости. В этом пакете адрес моей сестры в Новоюрьевске. Адрес и телефон Софьи ты знаешь. - Софьи? - Ты хорошая актриса, но сейчас переигрываешь. Станет получше, позвони ей. Расскажи обо всем. От меня... привет передавай. Или не передавай. Как хочешь. - Хорошо. А зачем деньги? Господи, и столько много! Нет, я не возьму. - Они теперь твои и делай с ними что хочешь. Тут неподалеку женский монастырь есть. Я договорился с настоятельницей. - О чем? - Что ты поживешь там после больницы, пока не окрепнешь. - Я и монастырь - понятия несовместимые, - не без гордости сказала Юля. - Обожаю парадоксы. Будем считать, что я присутствую на рождении еще одного... А между прочим, как ты относишься к Блоку? - К блоку НАТО? - К поэту Блоку. - "Ты, право, пьяное чудовище, я знаю, истина - в вине". Это помню. А еще про улицу, фонарь и аптеку. - А мне у него одно стихотворение очень нравится. Вот пообщался с тобой - и вспомнил его. - Прочитайте, пожалуйста. - Лучше я попрошу Вадима Алексеевича тебе томик Блока принести и то стихотворение отмечу, а то я в последнее время профессиональным декламатором становлюсь... Да, прости, я на твой вопрос не ответил. Рассказали мне про один монастырь в Курской области. Маленький монастырь, еще до конца не восстановили его, но там настоятель - архимандрит Илларион. Говорят, удивительный старец. Хочу с живым старцем поговорить. - А сил дойти хватит? - Не знаю. Но вот пока здесь живу, ничего вроде не болело. Наверное, некогда было. Только душа болит. - Почему? - Ты же говорила, что не можешь забыть, как тех мужиков в Галичьей Горе убивали. Вот и я не могу. - Но вы же... - Ладно, не будем об этом. Выздоравливай. Вадим Алексеевич и Федор тебя не бросят и никому в обиду не дадут. - Спасибо. За все - спасибо. Деньги я отдам. Заработаю и отдам. - Юля пыталась приподняться. - А Софье Николаевне я обязательно позвоню. Удачи вам. Киреев улыбнулся в ответ. - А еще одну просьбу можно? - вдруг спросила Юля. - Ну если только последнюю. - Икона у вас? - Понял. Киреев снял рюкзак. Он бережно достал икону и передал ее Юле. Девушка так же бережно взяла ее в руки. - Не тяжело? - Нет. - И вдруг неожиданно для Михаила Селиванова поцеловала образ. Киреев пристально посмотрел на девушку. Перед ним была другая Юля. Откуда только взялись эти одухотворенные глаза, в которых можно было разглядеть и благодарность, и трепет, и печальную нежность. - Спасибо, - тихо прошептала Юля, возвращая Кирееву икону. И добавила еще тише: - Берегите себя. Михаил в ответ тихо пожал ей руку, взял рюкзак и уже направился к выходу, но вдруг повернулся и, облокотившись на спинку кровати, стал декламировать: Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, И луч сиял на белом плече, И каждый из мрака смотрел и слушал, Как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, И только высоко, у царских врат, Причастный тайнам, - плакал ребенок О том, что никто не придет назад. И, поклонившись низко-низко, Киреев вышел. "А ведь, действительно, вся жизнь - сплошной парадокс, - думала Юля. - Кто бы мог подумать, что Киреев спасет мне жизнь, которая будет висеть на волоске после удара Шурика, которого я считала своим другом. Шурика больше нет - и мне совсем не жалко его. Киреев ушел дальше вместе с иконой, и так хочется, чтобы он остался жив. Чтобы... как это он читал сейчас: "усталые люди светлую жизнь себе обрели". В палату вошел Вадим Алексеевич: - Проводила друга? Юля сначала хотела возразить, что Киреев ей не друг, но потом подумала: "А кто же он мне тогда?" И ответила: - Проводила. - Тут вот какое дело, уважаемая Юленька. По твою душу пришли. - Редькин? - Не понял? Какой Редьк