о какой? - послушно откликнулся Киреев.
     - А о той самой.  Дело  ведь не в том, кого больше и насколько. Завтра,
предположим,  все терпимыми  станут, а я  все  равно  буду себя большинством
считать.
     - При Хрущеве  это  культом личности называли, -  сестра философа  явно
была не обделена чувством юмора.
     - Ты только о Никите мне ничего не говори, - вскипел старший брат.  - А
то я здесь такого наговорю. Я потому буду большинством, что знаю: я за Добро
против  Зла. Не  перебивай,  сестра! Да, надо  мной  можно  посмеяться, мол,
возомнил о себе, да  и  откуда мне знать, за Добро ли  я на  самом  деле. За
Добро. Потому что хочу быть милосердным, жаждать правды и быть кротким.
     - А можно быть кротким и нетерпимым одновременно? - спросил Киреев.
     -  И  можно, и нужно! Получается  не  всегда,  но нужно. Тут нам давеча
священник наш про Марка и про Унию рассказывал. Как его бишь звали...
     - Эфесский? - подсказал Киреев. - Если про Унию, то это Марк Эфесский.
     -  Точно! Ведь все тогда  эту  треклятую Унию  с  Римом  приняли,  даже
епископы.  А он один остался или почти  один. Его уговаривают: смотри,  мол,
какие люди согласились, не чета тебе. Соглашайся и ты. И  знаешь, Прокофьич,
что Марк им  сказал? - Хороший рассказчик,  старик сделал эффектную паузу. -
"А хоть весь мир согласится,  а я все равно не изменю Богу".  Богу! Вот кого
держаться надо! Никогда я с Ним не буду в меньшинстве, понимаешь, Прокофьич?
     - Понимаю, Николай Петрович.  Мне  один очень  мудрый... нет, не так...
Очень святой жизни человек сказал: люби Бога - и делай, что хочешь.
     -  Правильно. Вот мы и  дошли до сути.  Вспомним, как сказано:  возлюби
Господа  Бога  твоего  всем  сердцем твоим,  и  всею  душею  твоею,  и  всем
разумением твоим...
     - ...и возлюби  ближнего твоего, как  самого себя, -  закончила  цитату
Елизавета Петровна.
     - Точно. Возлюби ближнего, а возлюбишь по-настоящему - и уйдет вся твоя
терпимость в тартарары.
     А потом Киреев просто перестал удивляться,  так много  повстречал он  в
дороге философов, изобретателей и поэтов, хоть по жизни  числились  все  они
конюхами, рабочими, учителями, библиотекарями. Ведь важно не кто ты, а что у
тебя  в  голове и сердце.  Впрочем,  один раз  Киреева  все-таки  удивили. В
маленьком  городке Тишанске, меньше  которого в  России разве что Лихвин, он
заночевал у местного краеведа,  в  прошлом учителя  истории Олега  Игоревича
Толстикова.  В  свое  время  Киреев  читал  речь  Достоевского  на  открытии
памятника Пушкину в Москве,  в которой Федор Михайлович  написал о всемирной
отзывчивости нашего  русского  гения,  о  том, что именно Пушкин разделяет с
народом нашим эту способность. Главнейшую способность нашей национальности -
подчеркивал Достоевский.  Но все равно,  то, что увидел Киреев  в  захудалом
городке,  поразило  его.  Оказывается, на  квартире Толстикова каждую неделю
собирался кружок любителей  английской поэзии. Правда, входило  в него всего
шесть  человек.  Но представьте себе: Тишанск, древний  городок,  потерявший
даже статус районного центра. Из  предприятий работает только хлебозавод. По
вечерам отключают свет. Зарплату и пенсии задерживают по полгода и больше. И
вот  именно  здесь  Кирееву посчастливилось  поприсутствовать  на  заседании
кружка любителей английской поэзии. Опять отключили  свет, начавшаяся  осень
бросала  в окно  маленького домика на улице Урицкого желтые листья. На столе
самовар. Встречаемый бурными аплодисментами  хозяин ставит керосиновую лампу
на  стол.  Аплодисменты  предназначались  лампе,  но   Толстиков  все  равно
кланяется. Он  и открывает очередное заседание кружка, на котором обсуждался
всего  один  вопрос:  чей  перевод  стихотворения Джона  Китса  "Кузнечик  и
сверчок"  лучше  - Маршака,  Пастернака,  Сухарева,  Спендиаровой, Покидова,
Новиковой  или Чухонцева. Вежливости ради специально для гостя Олег Игоревич
прочитал  сначала  стихотворение  на  английском,  а  затем  в  маршаковском
переводе, считающемся классическим, чтобы Кирееву  было понятно, о чем  идет
речь. Вовеки не замрет, не прекратится
     Поэзия земли. Когда в листве, От зноя ослабев, умолкнут птицы,
     Мы слышим голос в скошенной траве Кузнечика. Спешит он насладиться
     Своим участьем в летнем торжестве, То зазвенит, то снова притаится
     И помолчит минуту или две. Поэзия земли не знает смерти.
     Пришла зима. В полях метет метель, Но вы покою мертвому не верьте.
     Трещит сверчок, забившись где-то  в щель, И  в  ласковом тепле нагретых
печек
     Нам кажется:  в траве звенит кузнечик.  Олег Игоревич  читал,  а Киреев
вспоминал дом матери на  Тихоновской  горе. За окном завывал осенний  ветер,
пусть  еще  не  злой,  ноябрьский,  но  все  равно  сердитый. До  Старгорода
оставалось идти  еще неделю. "Я хорошо походил, -  думал  Киреев,  - сколько
кузнечиков пели мне свои песни. Пора послушать сверчка..."
     А дискуссия  в комнате шла  не шуточная. Михаил смотрел на этих людей и
окончательно - раз и навсегда - понял всю мудрость  тютчевских строк:  "Умом
Россию не понять". И он верил в Россию, как и Тютчев, как миллионы живых или
уже ушедших в  мир иной  русских людей, верил, что рано хоронить страну, где
есть такие городки,  как  Тишанск,  а в этих  городках  -  вот такие кружки.
Подошел к  концу вечер. Стали голосовать.  Два голоса  получил Маршак, два -
Пастернак и два - Спендиарова.
     -  Надо  же, -  огорченно  вздохнул единственный  ветврач Тишанска Егор
Юрьевич Юрьев, - опять ничья. Говорил вам, надо нам седьмого искать. И вдруг
все  разом  посмотрели  на  Киреева. Его  первой мыслью было:  "Мне  бы ваши
заботы",  второй: "Ну,  если  просят", третьей:  "Вообще-то, мне  и  Маршака
перевод  нравится, и  Спендиаровой. А  за  кого голосовал  Олег Игоревич?" И
неожиданно  даже  для  себя  стал  читать перевод  Спендиаровой,  за который
проголосовал и Толстиков:
     Поэзии в природе нет конца: Когда в жару на ветках деревца
     Притихнут птицы, из травы нагретой Раздастся голос нового певца.
     Кузнечика. В великолепьи лета Блаженствует он, опьянев от света,
     Звенит,  стрекочет,  а  найдет ленца,  На  миг  замолкнет,  притаившись
где-то.
     Всегда жива поэзия земли: За теплой печкой, в зимний вечер вьюжный,
     В глухую пору, с тишиною дружный Невидимый сверчок поет в щели.
     И чудится в дремотном сновиденье Кузнечика полуденное пенье.
     Читал  Киреев в удивленной  тишине,  а  когда закончил  читать  - вдруг
раздались аплодисменты. Михаил смутился, но ему  было приятно признание этих
людей. "Наш человек", - сказал ветеринар Юрьев, и эти слова стали едва ли не
самой дорогой похвалой,  которую Михаил Прокофьевич  Киреев слышал  в  своей
жизни...
     А еще Киреев  открыл для себя, что более поэтического народа, чем  наш,
русский, на земле  не существует. А в качестве доказательства  Михаил теперь
готов  был привести... названия рек, а также деревень, сел, городов,  где он
побывал. Даже  когда  Киреев  жил  в  Москве,  его просто  выводили из  себя
местечковые юмористы,  осмеивавшие по телевизору и с концертных эстрад все и
вся. И когда один из них произносил в монологе слова: "В  Лондоне тепло, а в
деревне  Гадюкино опять  идут дожди",  а зал  покатывался  со  смеху, Киреев
свирепел: "Над  кем смеетесь? Над собой смеетесь". Только младенец не мог бы
понять, какую символику несла  в себе деревня под названием  Гадюкино, где в
отличие от  всей планеты всегда идут дожди, всегда грязно,  холодно и  сыро.
Но,  выросший  на некрасовских "Кому на Руси жить  хорошо" и помня  все  эти
деревни Неурожайки, о которых писал  поэт, Киреев тогда молчал. С  классиком
не   поспоришь,  думал   раньше   он.  Но  вот  прошагал   Михаил   русскими
путями-дорогами  -  и  не встретил  деревни Гадюкино -  ни в  прямом,  ни  в
переносном  смысле.  Зато побывал  в  десятках  Березовок, Липок,  Ольховок,
Сосновок.  Имя  много говорит  не только  о человеке. Принимая то  или  иное
название, деревня, город словно выбирает себе судьбу. Десятками  исчислялись
и  встреченные  Киреевым  села Троицкие,  Спасские,  Петровские, Никольские,
Архангельские, Успенские... Встречались и Дураковки, Хмелевки  - куда же без
них, но их было мало.  Зато однажды  на  Тамбовщине  пришлось проходить  ему
деревню  Альдию.  Оказалось, что  когда-то  один помещик,  похоронив любимую
арабскую кобылу, так назвал в честь нее свою деревню. А  в  Тульской области
он ночевал в деревне под названием  Кинь-Грусть. Славное название, не правда
ли?  Вот и захотелось мне напоследок перечислить хотя бы названия  части тех
сел, деревень и городов, через которые вела дорога Киреева. Не сомневайтесь,
все они есть  на  карте России. Степь, Троица, Летогоще, Орловка,  Соколово,
Желанное, Боголюбовка, Сестрички, Пески,  Большие Голубочки, Поляны, Ясенки,
Дубрава,  Майское,  Серебряные   Ключи,   Благодать,   Ласково,   Малиновка,
Рябиновка,  Мирный,  Травнино,  Муромцево, Натальинка,  Загорье,  Калиновка,
Горки,  Щегловка,  Ольгинка, Сретенка, Луговка,  Лермонтово,  Грунин Воргол,
Галичья  Гора,   Задонск,   Сапожок,   Бобров,  Анна,  Свобода,  Беломостье,
Горностаевка,  Вязовик,  Красное,  Стрелецкое, Казачье,  Дивогорье,  Пухово,
Колодезное, Зеленый Луг, Марьино,  Софьинка,  Соловьи, Коноплянка, Красивка,
Соболево,  Серебряное,   Карион,   Богословка,  Свечино,   Дубки,  Вишневое,
Варваринка,  Лужки,  Ухорь,  Ясное,  Дворяниново,  Лев   Толстой,  Лебедянь,
Перемышль,  Суворов, Крапивна,  Богородицк, Тюртень, Раево, Шарик, Завидное,
Золотая  Поляна,  Зеленый  Бор,   Иконки,  Александро-Невский,  Дикое  Поле,
Златоустово, Солнцево, Луна, Восток, Заря, Сумерки, Рассвет, Большая Дорога,
Невеличка, Казачка,  Бабенка,  Казачий  Дюк, Красный Уголок,  Наша, Соловьи,
Гоголь, Баранчик, Ясная  Поляна, Гоголь, Бежин Луг,  Новый Свет,  Мыс Доброй
Надежды, Сново-Здорово...

        Глава сорок вторая

     -  Надейся на Бога, нас  не  забывай. В престольные  праздники старайся
приезжать - мы будем рады.
     Служба  закончилась,  и  матушка  Валентина  вместе  с  сестрами  вышла
проводить Юлю к воротам монастыря. Софья скромно стояла в сторонке. Все-таки
прав   Кира,   думала   она,  наблюдая   за  ревущей  Юлей,   прощавшейся  с
настоятельницей и сестрами монастыря. В этом мире парадоксально все. Полгода
не  прошло,  как  познакомилась  она  с этой девушкой.  Алчная, расчетливая,
жестокая, готовая ради  достижения цели  пойти  на  что  угодно  -  такой до
вчерашнего дня представляла Софья Селиванову. Ту самую  Селиванову, которая,
как ребенок, сейчас  размазывает слезы на  щеках, повторяя  все время только
одну фразу: "Спасибо вам, миленькие мои! Спасибо вам, миленькие мои!" Почему
Юля так  переменилась? Или была такой всегда, просто  Софья раньше не смогла
"увидеть"  ее, как  сказал  бы Киреев?  Зашмыгали  носами  и  сестрички. Они
подарили  Юле  скромные  подарки  -  обшитые  бисером иконки,  книгу,  банку
варенья. Какая-то юная послушница, совсем еще девочка, сказала сквозь слезы:
"Ангела- хранителя вам в дорогу". Эти слова подхватили и остальные.
     - Можно по городу ехать потише? - уже в машине попросила Юля Софью.
     - Ты думаешь, он еще должен появиться?
     - Вряд ли,  -  потихоньку  прекращая  плакать,  ответила Селиванова.  -
Наверное, у Федора срочная работа. А так бы он приехал... проститься.
     - Может, заедем к нему?
     - Не стоит. Ты и так со мной столько времени потеряла.
     - Не говори глупостей.
     -  Нет, правда. Я очень тебе благодарна. Да и не  знаю я, где он живет.
Теща у него в Хлевном, а где это Хлевное, Бог один знает.
     - Не грусти, Юля, - очень тихо сказала Софья. - Понимаю, тебе тяжело...
     - Нет,  Сонечка, совсем не тяжело. Мне здесь хорошо было. Больше  нигде
так не будет. А с Федором у нас все  равно ничего бы не получилось... Ладно,
давай о чем-нибудь веселом.
     - Давай.
     - Кстати, а у тебя еще есть время?
     - Говорю же тебе, что есть. Куда нам надо заехать?
     - Заедем  на минутку в  больницу, а  потом поедем в  Москву по  донской
дороге, если ты не возражаешь.
     Софья сразу  поняла Юлю.  Девушка, с одной стороны,  хотела на прощание
увидеть  те  места,  где так  круто  изменилась  ее  жизнь,  а  с  другой  -
отблагодарить Воронову:  Юля чувствовала,  что  любое упоминание  о  Кирееве
будет  приятно для  Софьи.  В больнице  Селиванова действительно задержалась
всего на  несколько минут, и вот уже Софьин  "БМВ" вез  подруг по той  самой
дороге.  Вез  не  спеша, чем  вызвал  недовольство  своих менее "породистых"
родичей, которые,  сигналя что есть силы,  обгоняли  "иностранца".  Впрочем,
самим девушкам  это,  похоже,  было  абсолютно безразлично. Юля словно  вела
экскурсию:
     -  Видишь, обгорелая трава  - там,  слева? Туда братки  кувыркнулись. И
сгорели... А вот тот самый поворот.
     - Хочешь, заедем туда?
     - Не надо! Сплю я спокойно, но лучше не надо.
     - Про шмеля ты красиво вчера рассказывала. И про птицу.
     - Смешно.
     - Ты о чем?
     - Я  тогда смерти ждала, а жалела только о том,  что за несколько лет в
настоящем лесу ни разу не была. Прав Киреев, в этом мире...
     - Все парадоксально? - подхватила Софья. Подруги рассмеялись.
     -  А вот эта  самая развилка. Михаил здесь из автобуса вышел, а мы чуть
подальше стояли...
     - Федор Киру здесь подобрал?
     - Два  раза...  Представляешь,  а  если  бы  они разминулись?  Я сейчас
подумала об этом - и мне страшно стало.
     - А там, я понимаю, -  показала  Софья направо,  -  знаменитая  Галичья
гора. Давай заедем туда?
     - В деревню? - испугалась Юля. - Ни за что на свете.
     -  Нет, на гору. Ты мне сама рассказ Михаила передавала, как он на горе
полдня просидел, обо всем позабыв. Поедем?
     И вот Софья и Юля стоят  на вершине  огромной кручи. Обе молчат, каждая
думает  о  своем.  Легкий  ветерок   ласково  играет   с  волосами  девушек,
перепрыгивая на кусты, деревья - и бросается  вниз с обрыва. Но  не падает в
реку, а поиграв с ней и вызвав легкую рябь, вновь развевает волосы девушек.
     - Такой песчинкой себя чувствуешь, - первой нарушила молчание Софья.
     - Я тоже об этом подумала. И еще знаешь о чем?
     - Знаю, - улыбнулась Воронова. - Потому что я тоже хочу.
     - Что - хочешь? - удивленно посмотрела на подругу Юля.
     -  Быть птицей.  Расправить  крылья, то есть  руки,  - и  полететь. Над
морями, над лесами, над зелеными лугами.
     - Нет,  лучше  просто  парить.  Как  тот  ястребок  или сокол  -  я  не
разбираюсь. Представляешь, Соня, он  высоко-высоко. И будто висит в воздухе.
Не шелохнется.
     - А  потом ка-ак бросится вниз, на добычу. - Софья  неожиданно схватила
Юлю за плечи.
     -  Напугала,  сумасшедшая!  - охнула Селиванова.  -  Так и заикой можно
сделать... А о Кирееве неужели сейчас не думала?
     -  Юленька,  ты помнишь,  что сказал  Александр Сергеевич?  Чем  меньше
мужиков  мы  любим, тем  больше  нравимся  мы  им. Вот! Отсюда  надо  делать
соответствующие выводы.
     - Ну ты даешь! Он наоборот все написал.
     -  А мы  переделали.  Ты  хочешь что-то спросить? По  глазам вижу,  что
хочешь.
     - Опять читаешь мысли? Хочу. Как ты думаешь, у меня получится?
     - Что?
     - Начать жизнь набело?
     - Поживем - увидим.  Но ты же ведь не это хотела спросить. Правильно ли
ты сделала, что уехала из Задонска? Так?
     Юля кивнула и с какой-то верностью и надеждой посмотрела в глаза Софье.
Воронова поняла, что шуткой здесь не отделаться.
     - Маленького принца помнишь?
     - Кто тебя выдумал, звездная страна, - пропела Юля.
     -  Снится  мне издавна...  Да. О том,  что  мы  в ответе за  тех,  кого
приручаем, - помнишь?
     - Помню. Думаешь, я его приручила?
     - Думаю - да. А он тебя?
     - Честно? Не знаю.
     -  Вот  ты и ответила  сама  на  свой вопрос. Когда  поймешь,  тебе  не
понадобятся мои советы. Давай я тебе лучше стихи почитаю.
     Стихи она читала  нараспев, голос девушки  звучал  нежно.  Соня  слегка
раскачивалась в такт стихам: В полях под снегом и дождем,
     Мой милый друг, мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом
     От зимних вьюг, от зимних вьюг, И если мука суждена
     Тебе судьбой, тебе судьбой, Готов я скорбь твою до дна
     Делить с тобой, делить с тобой. Пускай сойду я в мрачный дол,
     Где ночь кругом, где тьма кругом, Во тьме я солнце бы нашел
     С тобой вдвоем, с тобой вдвоем. И если б дали мне в удел
     Весь шар земной, весь шар земной, С каким бы счастьем я владел
     Тобой одной, тобой одной.
     - Вы с ним как две половинки одного целого, - после некоторого молчания
сказала Селиванова.
     - Ты ошибаешься, Юленька.
     - Он мне тоже стихи читал.
     - Какие?
     - О девушке, которая пела в церковном хоре.
     - Помню.
     - А ты чьи стихи сейчас читала? Градский такую песню пел.
     - Бернса. Роберта Бернса. Когда он умирал, очень  тяжело умирал, за ним
ухаживала  простая  девушка.  Вот  Бернс и решил отблагодарить  ее...  Софья
заплакала, глядя вдаль.
     - Соня...
     - Что?
     - Ты его приручила.
     - Думаешь?
     - Я это поняла. Не у тебя одной интуиция.
     - Ладно, поедем, пора уже.
     -  Мне сон сегодня под утро  приснился. Говорят, надо над тянущей водой
его рассказать, чтобы он не сбылся.
     - Не сбылся? Плохой был сон?
     - А может, и не сон вовсе,  а видение. Кстати, однажды при мне Михаил с
Голубевым,  хирургом, о снах спорили. Киреев говорил, что есть сны пустые  -
они забываются сразу, как встал, а есть вещие.
     - Так что тебе снилось?
     - Что Кузьмич в Москву приехал. И превратился в огромную серую крысу. И
ищет  эта  серая  мерзость  меня.  Я сижу на  кровати, сжалась вся,  хочется
невидимой   стать,  а  крыса   по  комнате   ходит,  ходит,   принюхивается,
принюхивается, а потом как поднимет морду - и  видит меня. Я даже закричала.
Проснулась в поту вся.
     - А если он и правда в Москве? Будет он тебя искать?
     - Наверное,  будет. Три его  гарных хлопца  куда-то  делись  -  как  не
искать?
     -  Слушай, - встревожилась Софья, -  а  если это  серьезно?  Юля пожала
плечами.
     Неожиданно  маленький камешек скатился  вниз. Стукнул  раз, другой  - и
полетел вниз.
     - Это знак! - сказали обе и засмеялись.
     - У меня идея! Ты не поедешь в Москву!
     - А куда же я поеду? - растерялась Юля.
     -  В  Старгород.  К   моей  тетке.  Мировая  женщина.  Верой  Ивановной
Григорьевой зовут. Будешь жить у нее.
     - В Старгород? - Юля растерялась еще больше. -  А как же московская моя
квартира, паспорт? На что я буду в Старгороде жить?
     - Ты же говорила, что тебе Киреев много денег дал.
     - Но мне же ему их отдавать...
     - Забудь. Он все равно не возьмет. С квартирой и паспортом все уладим.
     - Как у тебя все легко и просто.
     -  Не  все. Кузьмич - это не просто. Я не говорила  тебе,  что  Гришаня
повесился?
     - Не может быть! - Юля машинально схватилась за сердце.
     - Может. Ты веришь, что он мог на себя наложить руки?
     - Нет, не мог. Не такой это был человек. Любил парниша жизнь.
     - И я  думаю, что  не мог.  Поедем. Старгород  от  ростовской трассы  в
десяти  минутах  езды. От  Москвы  Старгород  в  двух  часах.  Я  буду  тебя
проведывать. А ситуация успокоится - вернешься. Если захочешь.
     - Как-то неожиданно все, - неуверенно сказала Юля.
     - Не  переживай.  Ты  раньше  о Задонске вряд ли слышала, а  как  с ним
прощалась...
     - Софья, ты думаешь, смерть Гришани с твоим дядей связана?
     - Вообще-то, Гришаня говорил, что...
     - Он врал. Я все расскажу. Он у меня был тогда. И...
     - По  дороге расскажешь, - перебила ее Воронова. Юля будто  не услышала
Софью.
     - Но тогда и тебе нельзя в Москве быть.
     - Мне можно.
     - Почему?
     - Я богатая и красивая, - засмеялась Софья.  - Шучу. Мне нельзя сейчас,
Юлечка, из Москвы уезжать. Поедем. Слышишь, какая-то машина  приехала? Здесь
заповедник, сейчас разгонят нас...
     - Слава  Богу,  застал! Так и думал, что вы  сюда  заедете,  - раздался
откуда-то сверху мужской голос.
     - Федор! - удивлению и радости Юли не было предела.
     -  Собственной  персоной. Только  у нас  проездом в Бердичев великий  и
ужасный Федор Федорович Новиков!
     Соня  заметила, как Юля  словно  засветилась изнутри.  Было  видно, что
забыла она вмиг о Гришане, Кузьмиче, обо всем.
     А Федор, стараясь скрыть смущение, говорил и говорил.
     - Не смог утром проводить.  Свояк просил доски из лесничества привезти.
Потом  за  молоком  к  теще  заехал.  Боюсь, прокиснет  молоко.  Приезжаю  в
монастырь, а вас и след простыл. Сначала я расстроился, а потом подумал, что
на гору вы эту попасть захотите. Угадал!
     - А говорила - молчун, - засмеялась Софья.  - Слушайте, ребята,  у меня
предложение есть. Молоко и в самом деле прокиснуть может. Как думаешь, Федор
Федорович?
     - Запросто, Софья Николаевна.
     - А где мы еще такого  молока попьем, Юля? Вот давайте  здесь роскошный
прощальный обед и устроим.
     - А  ты  мне  на дорогу  только молока привез?  - уже  придя  в себя от
радости, спросила Юля.
     - Не только. Огурчиков, яиц, хлеба домашнего. Софья даже зажмурилась.
     -  Домашний  хлеб  с  молоком...  Это  что-то!  Неси  гостинцы,   Федор
Федорович. А мы тебе заодно и про наши планы расскажем.
     - Зачем? - засмущалась вдруг Юля.
     - Вот тебе раз!  Как гостинчиков - так что привез, а  о том, как дальше
собираешься жить, - человек, выходит, не обязан знать?
     Федор с благодарностью посмотрел на Софью.
     - Эх, Софья Николаевна, не умею красиво говорить, а то сказал бы.
     - Представь, что умеешь. Говори.
     -  Говорить?  Хороший  вы  человек.  Спасибо.  А   теперь  я  пойду  за
гостинцами. * * *
     Новоюрьевск поздним  вечером  производил впечатление покинутого города.
Киреев  шел по  пустынным  улицам,  и  только  полная  луна  на  темном небе
сопровождала одинокого путника. Михаил  нежно любил этот город,  где ему был
знаком  каждый  дом,  каждое дерево. Когда  Киреев, где бы  он ни находился,
слышал  первые  аккорды песни "Где-то  есть город, тихий, как сон", в памяти
вставал Новоюрьевск. В детстве  ему все здесь казалось  огромным  -  двух- и
трехэтажные дома, вязы и тополя на широких улицах...
     Где-то есть город, тихий, как сон, Пылью тягучей по грудь занесен...
     А ведь  были времена,  когда по сравнению со своим  ближайшим соседом -
стариком Старгородом
     -  Новоюрьевск казался молодым,  полным  сил человеком. Работали шахты,
заводы,  фабрики, ради которых  на  месте  бывшего  рудника  и был  построен
Новоюрьевск.  Постепенно  из  Старгорода   перешли  сюда  все  учреждения  и
организации. На улицах всегда было полным-полно молодежи, детей.  Телевизоры
тогда  были редкостью,  а  потому  вечерний досуг  старались  проводить  "на
людях".  Мужики  резались в  домино,  играла  гармошка, кипели  футбольные и
волейбольные  баталии.  Билеты  на  вечерний  сеанс в  местный дом  культуры
невозможно было достать.  Бок о  бок жили  русские, украинцы, немцы, татары.
Свадьбы, похороны,  проводы  становились  событием не только  одной семьи, а
всего двора.
     Постарел Новоюрьевск.  А может, это  Киреев постарел? Двухэтажные  дома
показались маленькими и какими-то  беззащитными. Или это  он,  беззащитный и
маленький,  ищет спасения  в детстве? Так, наверное, бывает у всех, кто не в
ладах с настоящим и ничего не  ждет от  будущего. Киреев вздохнул. Попытался
пошутить: "Вход  в город  великого  путешественника оказался  не  замеченным
сидящими  у  телевизоров  новоюрьевцами". Захотелось  выкинуть  какую-нибудь
шутку. Как в  студенческую пору, когда он, подвыпив, кричал по ночам: "Люди,
вставайте, я солнце!" Но вместо этого Михаил вполголоса запел ту песню:
     В медленной речке вода, как стекло, В мире есть город, в котором тепло,
     Наше  далекое детство там  прошло... Но сестра,  ее муж и их семилетний
сын встретили его так тепло, так радушно, что грусть улетучилась, будто ее и
не было вовсе.
     - Бог мой, и даже тушеный кролик! Откуда?
     - Володя от своей мамы привез. Картошку помогал  выкапывать и привез, -
пояснила Женя.
     - И что-нибудь к кролику... в смысле выпить - имеется?
     - Обязательно, - гордо сказал Володя.
     - Так  тебе  разве  можно? - Все-таки сказывалось,  что младшая  сестра
Киреева работала в школе. В голосе слышался металл.
     - Женечка, - мягкий Володя умел быть  убедительным, - во-первых,  такая
встреча. Во-вторых, мы понемножку. А в-третьих, это же не  магазинное. Миша,
ты попробуешь  и  скажешь,  пил  ли что-  нибудь  подобное  раньше.  Двойная
перегонка, на травах настоянная. Пятьдесят градусов, а пьется легко-легко.
     - Да там и сорока нет, - фыркнула, собирая стол, Женя.
     - Вот видишь, ты пила и не заметила градусов. Согласен, пятидесяти нет,
но сорок пять - точно. А  белобрысый Илюша и вовсе не  отходил  от дяди.  Он
притащил  из своей  комнаты маленький рюкзак, перешитый из холщовой сумки, и
стоял молча, ожидая, когда на него обратят внимание.
     -  Вот,  дядя  Миша, мы  к  походу  готовы.  Илюша,  расскажи,  как  ты
тренировался? - попросила сына Женя.
     - Зубы чистил.
     - Это очень важно. Молодец, - похвалил племянника Киреев.
     - А еще я мышей не боюсь!
     - Замечательно,  а я вот до  сих пор  их  боюсь. Представляешь, в одном
доме меня  на  чердак  спать положили. Сено свежее, запах  чудесный, мягко -
благодать,  одним  словом.  Только  засыпать   стал  -  вокруг  меня  что-то
зашуршало.  В одном  углу,  в другом, потом,  чувствую,  и подо мной  что-то
шевелится. Бр-р!
     - А ты? - Глаза у Ильи стали абсолютно круглыми.
     - Дал деру.
     - Чего дал?
     -  Убежал  с  чердака,  одним словом.  А хозяева уже спят, будить их не
хочется. Что же делать?
     - Обратно на чердак лезть! - подсказал Илюша. Все рассмеялись.
     -  Нет, я же не герой, как ты. Постелил прямо на земле спальник, благо,
трава была мягкая, густая - спорыш называется, - так и уснул.
     Племянник  недоверчиво  смотрел  на  дядю. Рассказ  явно  не вязался  с
героическим обликом, который был уже нарисован в воображении ребенка.
     - А еще чего ты боишься?
     - Больше  ничего, -  спохватившись, что  завтра  у  родителей возникнет
проблема с чисткой зубов сына, сказал Киреев.
     - Даже волков? - обрадованный Илья добивал свои последние сомнения.
     - Откуда в наше время волки? - вмешалась в их разговор Женя. - Пойдемте
к столу, все остывает.
     - Это  ты  напрасно, сестренка. Я  про волков, а  не про стол. Их очень
даже  много развелось.  А в  Шиповом лесу  с целой семьей волков  нос к носу
столкнулся. Точнее, у меня один, а у них четыре носа.
     - И что?
     - Пришлось всю ночь на вершине сосны сидеть. Шучу... Володя не хвастал.
Его напитки и  впрямь оказались просто  божественными. Уставший Киреев  явно
воспрял духом, да и силенок будто прибавилось.  От него требовали рассказа о
путешествии, поэтому сорокапятиградусная настойка  на чабреце  оказалась как
нельзя кстати.
     - А про волков ты пошутил? - спросила Женя.
     - Нет. Раза четыре  встречался.  Кабанов и  лосей  много стало, деревни
обезлюдели, вот и волков стало много.
     - Страшно было, когда в лесу на них набрел?
     - Если скажу, что нет - не поверите. Хотя страха  не было. Пять месяцев
лесной жизни кое-что значат. Главное не показать, что ты их боишься. В глаза
не надо  им смотреть.  Когда волк один  - смотри,  сколько  хочешь, все-таки
человека они боятся. А тут три взрослых и детеныш.
     - А у тебя  ружье  было,  дядя Миша? - Илью  попросили сидеть за столом
молча, но он не смог удержаться.
     - Не было, - засмеялся Киреев. - Я с ними  поздоровался, объяснил,  что
не могу, к сожалению, пообщаться подольше,  и спросил, правильно ли я иду на
Ергышевку.
     - Дядя Миша, а они?
     - Сказали,  что иду правильно, только посоветовали быть поосторожнее. В
поле за Ергышевкой по ночам семья кабанья ходит кормиться.  Кабан,  говорят,
уж больно горяч, настоящий неврастеник.
     - Да ну тебя! - возмутилась Женя. - Трепешься.
     - Не верить твое право.
     - И как же ты с ними разговаривал? Выл, что ли?
     -  Зачем   же?  С  волками  и   без  вытья  можно.  По-человечески.  И,
представляете, не обманули - кабанов я действительно повстречал. Красивое, я
вам скажу, зрелище. Ночь, луна  - огромная-  огромная. Поле. С трех сторон -
лес стеной стоит. И они идут.
     - Кабаны?
     - Кабаны, племяш,  кабаны. Клином. Я  раньше  смотрел фильм  "Александр
Невский"  и не понимал, почему  князь говорил,  что  немцы клином, "свиньей"
идут. А тогда  за  Ергышевкой  понял. Клин самый настоящий. А  впереди  этот
неврастеник. Идут, сопят.
     - Ну и что, с ними тоже  пообщался?  - съехидничала  Женя. -  Или сразу
деру дал, как с чердака?
     - Не веришь,  а зря. И  разве со свиньями можно разговаривать?  Тебе об
этом еще две тысячи лет сказано: "Не мечи бисер перед свиньями". А поскольку
вежливо с ними нельзя говорить, то лучше молчать. Так я и сделал.
     - А они?
     -  Прошли мимо.  Там  посадка маленькая  была, я  представил себе,  что
превратился в молоденький дубок. А ветер с их стороны дул. Все просто. Они и
прошли,  даже  не  заметив  меня.  Все хорошее  когда-нибудь  заканчивается.
Закончился и этот вечер. Оставшись один,  Киреев долго не мог  уснуть. Затем
встал и подошел к книжной полке. Свет луны был таким ярким, что он без труда
мог  прочитать названия книг. Да в  этом и не было необходимости - многие из
них он помнил с детства. Как этот  томик Бернса. Киреев вспомнил, что в годы
первой  влюбленности он  гадал  на  стихах.  Открывал наугад страницу книги,
думая о конкретном человеке. Сейчас Михаил  думал о Софье. Когда-то он мог с
ней  спокойно  общаться,  разговаривать  -  и думать совсем о других  вещах.
Глупый,  неужели ты ничего тогда не замечал? А  сейчас,  сейчас,  сколько бы
отдал  Киреев,  чтобы вновь  услышать ее  голос. Как менялась  ее интонация!
Иронично-  колкая,  когда  Софья  отчитывала  Киреева:  "Меня  всегда  бесит
мудрость,  идущая от  возраста,  а  не  от  ума". А когда  она вспоминала  о
детстве, об  отце, то в голосе были грусть и  нежность: "Мне тоже  нравится.
Сразу что-то давнее вспоминается, русское. Деревянный домик, печурка... Папа
любил все  это. Даже ложки  деревянные  собирал". И ее  последние  слова при
расставании: "До свидания, вестник..."
     Киреев  взял с полки книгу Бернса  и открыл ее  наугад. Подошел к окну,
чтобы  лучше было видно, ткнул в  страницу пальцем. Палец  показывал  на две
строки: Во тьме я солнце бы нашел
     С тобой вдвоем, с тобой вдвоем.
     - Да... - усмехнулся  Киреев,  - у  Бернса мудрость шла не от возраста,
как у некоторых, а от ума. И писал он эти стихи, кажется, перед смертью. Что
ж,  славно погадал. Но когда дряхлеющие силы,  дорогой Роберт,  царство тебе
небесное, нас начинают покидать, мы все чаще повторяем слово из  двух букв -
"бы". И у тебя было так, и у меня:  укрыл бы плащом, солнце нашел бы, и если
бы дали в удел весь шар земной, тогда владел бы...
     Грустно. В дверь постучали. Раздался голос Жени:
     - Миша, ты с кем разговариваешь?
     - С Робертом Бернсом.
     - О, Господи! Говорила, не пей.
     - Вот и он тоже советует.
     - Кто?
     - Бернс. Говорит, у пьяных старых мальчиков мечтательность  появляется,
а это вредно.
     - Да ну тебя! Ложись, спи.
     - И то верно. * * *
     В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Вдовинки, в
Старгород вошел еще не старый  человек лет  сорока. Он так долго ждал  этого
дня - ждал и боялся его, так долго представлял свое возвращение, что даже не
поверил в  реальность происходящего. Человек, а это, как вы  догадались, был
Киреев,  перейдя  через  Хлыновский  ручей,  пройдя   уже  убранное  поле  и
поднявшись  на  Тихоновскую  гору,  все  ждал  чего-то.  Ведь  должно что-то
произойти. Но не гремел гром средь ясного  дня, как, впрочем, не происходило
и  других  стихийных явлений.  Поскольку шел Киреев больше задворками, то  и
людей он практически не видел, а те, кого видел, - не замечали его. И только
девочка лет  шести, игравшая  возле кирпичного дома с зеленой крышей,  вдруг
подошла к нему и, глядя на Киреева снизу вверх, спросила:
     - Дядя, а вы откуда?
     - Отсюда.
     - А почему я раньше вас не видела?
     - Почему? Как зовут тебя, любопытная?
     - Маша Иванова. Мне шесть лет.
     -  Ну, ладно,  Маша  Иванова, счастливо  оставаться.  Мне  пора  домой.
Обещаю, мы еще увидимся.
     - А вы, наверное, устали, пока на гору поднимались?
     - Устал.
     - Мне дедушка Вася говорит,  что  на гору  всегда тяжело подниматься, а
вниз идти - легко.
     - Умный твой  дедушка. Вниз  легко, особенно кубарем. А мне вверх надо.
Пока, Маша Иванова. Киреев не сделал еще и десяти шагов,  как  девочка вновь
окликнула его. В руках Маши  Ивановой было яблоко. Большое,  красивое, почти
прозрачное от наливавшегося сока.
     - Возьмите, - сказала она и убежала.
     - Спасибо.  -  Киреев долго  смотрел ей вслед... А  вот и  Белое озеро.
Сердце от волнения, а может, просто от того, что Тихоновская гора со стороны
северо-запада была  крутовата, забилось сильнее. Знакомая улочка.  Дед Сидор
Потапыч в неизменном треухе сидит на скамейке перед своим домом. Сколько ему
сейчас лет? Наверное, далеко за восемьдесят.
     - Здорово, мил человек.  "Надо же, - подумал Киреев, - глаза у деда еще
видят" и поздоровался в свою очередь. Потом спросил у Сидора Потапыча:
     - А что, отец, невесты у вас в городе есть?
     - Кому и кобыла невеста.
     Михаил засмеялся:
     - За что я тебя всегда уважал, Сидор Потапыч, так за начитанность твою.
Классику помнишь.
     - Никак Михал Прокопыч? Сын Марьи Алексеевны?
     - Собственной персоной.
     - Вернулся? А к кому, прости  за любопытство? Дом-то твой пустой стоит,
почитай, лет пятнадцать.
     - Стоял. К себе я вернулся, понимаешь?.. Но окончательно сразил Киреева
Григорий Иванович Печников. Этот хозяйственный и пронырливый мужик в отличие
от деда  Сидора в  молодые годы увлекался не книгами, а  более материальными
вещами.  Печников  что-то мастерил  во дворе. Когда Киреев подходил к своему
дому, Григорий Иванович приподнял голову и спросил:
     - Домой, Прокопыч?
     - Домой, Иваныч.
     - И то дело. - И стал продолжать работу. Спросил так, будто не виделись
они несколько часов, а не пятнадцать лет.
     Киреев открыл калитку и шагнул за порог.

        Глава сорок третья

     Осеннее небо, Пустое от края до края...
     Ни тени не видно на нем. Как ты одиноко, небо!
     Хоть ворон бы пролетел. Эти  строчки японского поэта  Такубоку  Кирееву
часто приходили на ум не потому, что  наступила поздняя осень. И одиноким он
себя не чувствовал. Одиночество страшно тому, кто  его боится.  Такубоку его
боялся, иначе бы не написал:
     Сверчок звенит в траве, Сижу один
     На камне придорожном. Смеясь и плача,
     Сам  с  собою говорю.  Да  и  о каком  одиночестве Киреева  можно  было
говорить, когда в маленьком его  домике иной раз целыми днями на закрывались
двери. Кроме Васильковых, время от времени заглядывали старые  новоюрьевские
друзья  -  молва  о  том, что в  Старгород  вернулся Киреев, быстро облетела
округу. Приходили  поболтать соседи. Часто  на огонек к Михаилу заходила Юля
Селиванова, поселившаяся  у Веры Ивановны Григорьевой, тети Софьи Вороновой.
Воронова. Даже фамилия эта стала носить для Киреева особый смысл.
     Хоть  бы ворон  пролетел. Но  вот что интересно. Юля, с  которой Михаил
очень  подружился, много  раз пыталась завести  с ним  разговор  о Софье. Но
всякий раз, когда шуткой, когда молчанием, он обрывал его. И  однажды Юля не
выдержала:
     - Что вы за человек? Вроде бы мы с вами не  чужие люди. Я  вам про себя
все рассказываю, письма Федора показываю, а вы...
     - Прости, Юля, но мне нечего показывать - не пишет никто.
     - Не  собьете.  Я  все  скажу.  Гордые  вы оба.  Одна  там,  в  Москве,
переживает, другой  здесь... Вы хоть поговорите о Софье  - легче будет. А вы
меня в душу не пускаете.
     - Ты не права, победительница гнилых Шуриков.
     - Почему?
     - Я  тебя  давно уже  пустил. В душу.  А  почему не говорю? Один святой
старец сказал: "Молчание - таинство будущего века".
     - Вы о ней - молчите?
     - Нет, говорю молча. А вот про гордость - это ты напрасно.
     - Что же это - трусость?
     - Опять не то. Когда вырастешь - поймешь.
     - Что - пойму?
     -  Что  любить  -  это не  обладать, не  завоевывать, а отдавать. И чем
больше ты любишь человека, тем... тем...
     - Тем больше хочешь ему отдать?
     - Разумеется, но я не  то хотел сказать. Попробую с другого конца. Один
замечательный поэт, звали его Николай Рубцов, однажды написал:
     Улетели листья с тополей Повторилась в мире неизбежность...
     Не жалей ты листья, не жалей, А жалей любовь мою и нежность!
     Пусть деревья голые стоят, Не кляни ты шумные метели.
     Разве в этом кто-то виноват, Что с деревьев листья улетели?
     -  И что  все это  значит?  Стихи-то  хорошие, но они  как раз о другом
говорят.
     - Нет, о том же. Много  любви, Юлек,  и нежности много.  Только на моем
календаре  ноябрь. Листья  уже облетели. Пока все  тихо, но вот-вот  зашумят
метели...
     - А на Софьином календаре?
     - Май,  Юлек,  май... Чудесная пора:  ласточка с весною  в  сени к  нам
летит, лазурь небесная смеется, сыплет черемуха снегом...
     - Вас пугает разница в  возрасте?  -  неожиданно  спросила  Селиванова,
стараясь не обращать внимания на шутливый тон Киреева.
     - Опять  не то. Хорошо, хоть  не люблю слова я эти цветастые, но скажу:
если бы я чувствовал в себе силы,  умение, возможность  отдать Софье все то,
что она заслуживает, я бы давно... ты понимаешь меня?
     - Да.
     - Иной раз я  думаю:  будь  она некрасива,  случись  что-нибудь с нею -
слепота, авария, болезнь - я помчался бы к Софье и не отходил от нее. Но так
бывает только  в  женских романах, а в жизни...  Мне нечего ей дать,  а быть
старым вьюном, сосущим соки из молодой розы, я не хочу.
     - Может, я действительно молода и глупа... С одной стороны, вы вроде бы
правы. Любить - отдавать, вьюн - роза. А с другой...
     - Хочешь сказать, что это все-таки трусость?
     - Именно так  и хочу  сказать. Когда вы  все бросили  и больной  ушли в
неизвестность - разве это,  исходя из  логики, из здравого  смысла, не  было
безумием? Киреев пожал плечами.
     - Наверное.
     - Вот вы сейчас здесь. Кроме вашей еще и моя жизнь  круто изменилась. А
если она должна  измениться  и  у  Софьи? Она  же вас  вестником назвала. Но
теперь вы с точки зрения здравого смысла заговорили.
     - Постой...
     - Нет, это вы постойте. Я гляжу на  вас обоих  - вы будто две половинки
одного  целого. Я  Софье это уже  говорила,  а вот теперь  вам  говорю. Если
судьба  свела  вас  или  Бог  -  почему  вы  противитесь?  Гордость,  Михаил
Прокофьевич, гордость.
     - Она-то здесь при чем?
     - А при том,  что  вы Рубцова цитируете, а  в  мыслях и разницу в годах
держите, и ее положение,  и  свой  домик старенький, и ее иномарку. Держите,
держите.  И  она  тоже гордая, но  Соня хоть женщина. Вы позовете ее  - вмиг
примчится, бросит все и примчится. Я знаю. Но вы трус.
     - Ты разошлась не на шутку.
     - Не  нравится?  А  правда  никому  не  нравится, между  прочим. Еще вы
боитесь, что поживет Софья у вас - да и вернется в Москву. Боитесь, боитесь.
Но  если любите,  чего бояться?  Даже если  уедет - пожелайте  ей  счастья и
сидите до старости с этим дедом, что неподалеку от вас живет. Такую же шапку
купите -  и сидите, про политику рассуждайте. Неужели для этого вы из Москвы
уехали?  Юля   замолчала.  Киреев   сидел,  опустив  голову.  Потом  грустно
улыбнулся:
     - Я сдаюсь. Жаль, что ты вчера не пришла.
     - А что было вчера?
     - Письмо от Софьи.
     - Письмо? Что же вы молчали?
     -  Не успел сказать...  Длинное письмо. Софья  все  новости сообщила. У
Аллы Петровой дела опять в гору пошли. У  нее теперь в  магазине Ира Боброва
работает. С Витей они хотят  разводиться - он  пьет. Наталья вся  в  работе,
впрочем,  ты ее  не  знаешь. Пишет,  что ты  можешь  приезжать - она тебя на
какие-то курсы устроила,  после которых можно  куда угодно поступить, даже в
Строгановку. Кузьмич, оказывается, на  тот свет  отправился, так что смело в
Москву  поезжай.  Да, икону  просила оставить  и самому  решить, что  с  ней
делать.  А  в конце  письма  - несколько  строк. Голос Киреева стал  глухим,
взгляд отсутствующим, устремленным куда-то далеко-далеко:
     -  О  чем  я?  Да,  несколько  строк. Соня  написала,  что... любит,  и
спрашивает... - Михаил опять замолчал.
     - Что спрашивает?
     -  Как-то неловко обо всем  этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда
приехать?
     - А вы?
     - Я? Сел и написал  два письма. Одно  получилось очень красивым.  Можно
сказать,  художественное получилось  письмо. Я написал, в сущности, о том, о
чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что "она его за муки полюбила,
а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у моего
забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче,
прочитал  ей  мораль  по  полной  программе.  А   закончил  стихами  Арсения
Тарковского. "Помнишь, - пишу я ей, - при нашей первой встрече я  читал тебе
его стихи?  Давай закончим  стихами  Арсения  наш  последний  разговор..." И
написал эти строки.
     - Какие это были стихи?
     - Тебе интересно?
     - Иначе бы не спросила.
     - Хорошо, прочту:
     Я свеча, я сгорел на ветру, Соберите мой воск поутру,
     И подскажет вам эта страница, Как вам плакать, и чем вам гордиться.
     Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть.
     И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.
     - А  потом,  - продолжал Киреев, - я написал второе письмо.  В нем было
всего два слова: "Люблю. Приезжай".
     - Михаил, не томите. Дальше что?
     - Пошел на почту. Стою у почтового ящика и не знаю, какое из двух писем
опустить в него. По привычке жду  знака, а его все нет и нет. Вдруг, смотрю,
идет  какой-то  человек.  Немного  пьяненький,  пошатывается.  Мил  человек,
говорю,  возьми любое  из  этих писем  и порви.  Он не  понял сначала, потом
попросил на пиво и порвал. А другое я опустил в почтовый ящик.
     - И он порвал...
     - Да, короткое.
     - Эх, Михаил  Прокофьевич! Разве  можно свое счастье  отдавать в  чужие
руки, тем более  что  при  этих руках была  не очень  трезвая  голова. Хорош
знак...  Послушайте,  Михаил, -  вдруг  оживилась  Юля,  -  а  вы  в  Москву
поезжайте,  быстрее письма у Софьи окажетесь. Сами  будете  ответом.  Киреев
покачал головой.
     -  Я  не  правду  тебе сказал... Письмо  от  Софьи  пятнадцатого ноября
пришло. А сегодня...
     - Знаю, тридцатое, - печально произнесла Юля.
     -  Честно признаться,  я так  захандрил после этого,  что  даже к  Вере
Ивановне не сходил и не передал слова Софьи, предназначавшиеся тебе. Прости.
     - Ладно, что там. Я тоже не поеду. Ко мне через неделю Федор приезжает.
     - Вот здорово!
     - Можно он у вас поживет?
     - О чем речь? Конечно.
     - Он ненадолго. Хочет осмотреться, узнать, сколько здесь жилье стоит.
     - В Задонск не возвратишься?
     - Мне  нравится  здесь.  Москва  близко,  Тула.  Да  и  у  него  больше
возможности работу хорошую найти.  А в Задонск будем ездить в гости.  Как на
праздник - он к бывшей теще, друзьям, я к матушке Валентине, сестрам.
     - Постой-постой. Честным пиром да за свадебку? Юля засмущалась.
     - Он хороший. Надежный. Меня любит. Всю жизнь я кого-то любила, впервые
полюбили меня.
     - А ты его не любишь, что ли?
     - Я  очень Федора  уважаю.  Надеюсь, у  нас  еще будет время  и  я  его
полюблю. Вот увидите.
     - А как же Строгановка?
     - Разве на ней свет клином сошелся?
     - Думаю, что не сошелся.
     -  Мне  захотелось  иконы   писать.  Говорят,   специальные  мастерские
появились, где этому учат. Федор одобрил. А вы как считаете?
     - Тебе важен совет трусливого гордеца?
     - Вы обиделись? Я же  переживаю за  вас. Вы... - Юля осеклась, - вы как
старший брат мне. И еще друг.
     -  Спасибо. Я не  обиделся. Мне один человек сказал мудрые слова,  я не
перестаю  их  всем  повторять.  Больше  ничего  не  говорю,  не  учу  других
уму-разуму - хватит, отучил.  А эти слова повторяю: люби  Бога и  делай, что
хочешь.
     - А если человек не верующий? Вы ему тоже это говорите?
     - Ты это про себя?
     - Нет, я верую.
     -  Неверующих  людей, Юля, не бывает. Только не  все  об этом знают. Но
тем, кто и знать не хочет, я говорю немножко по-другому.
     - Что говорите?
     - Живи сердцем.
     - И все?
     -  А  разве  этого мало?  Учись  на моем  горьком  опыте.  Видишь,  как
получается? Подчас два слова  скажут больше,  чем сотни  самых правильных  и
мудрых слов. Такой вот парадокс. * * *
     Новый  год  Софья  встречала  на  даче  у Мещерских,  заранее  попросив
подругу:
     - Старшая, только можно я не одна приду?
     -  Киреев  приехал,  тезка?  -  Мещерская  спросила  об  этом  чересчур
спокойно, чтобы в это можно было поверить.
     - Нет, - просто и спокойно  ответила  Воронова. Так, как умела отвечать
только она, -  и собеседник  больше не хотел  задавать  вопросов. - Я хочу с
Наташей Котеночкиной к вам прийти.
     - Конечно, о чем речь? Будем только рады.
     - Спасибо. Она  одна,  я одна - вот мы и скооперировались,  как говорил
Смок.
     - А Ира? Может, ее тоже... В смысле, пригласить?
     - Старшая,  у тебя  и  так  полон дом гостей будет. Да и уехала Ира  на
праздники в Вышний Волочок, к маме.
     - Что, Виктор пьет?
     - Наташа говорит,  что да. Но мне кажется, это не  главное. Сломался он
после смерти Лизы. Ирочка всю жизнь тростинкой была, гнуло ее, гнуло, она до
земли сгибалась, но  так и не  сломилась. Алла на нее нарадоваться сейчас не
может - благодарит  меня  чуть  ли не  каждый день. А  Витя  как  дуб  -  не
шелохнется. Крепко стоял. Он в  семье как солнышко был - домой приходил, Ира
расцветала сразу, Коноплянка петь начинала.
     - Ты о Лизе, тезка? - тихо спросила Мещерская.
     - Да... А  когда дочери не  стало,  он и  рухнул  сразу. Каждый день на
кладбище ходит, часами у могилки сидит... Так что я не осуждаю его.
     -  И правильно делаешь. Ну,  ладно. Я  вас жду.  Праздник получился  на
славу.  Впрочем,  у Мещерских  по-другому и  не бывало.  В полночь к елочке,
росшей  у  дома,  которую  всегда  наряжали,  вышла  даже  не  очень  хорошо
чувствовавшая себя Аглая  Серафимовна  и пригубила  шампанского. Народу  под
елкой  собралось  много,  после  двенадцати  часов подошли  и  некоторые  из
соседей. Один  из  них, высокий  рано полысевший блондин с  тихим вкрадчивым
голосом, будто ненароком все  время оказывался возле Вороновой. Софья раньше
несколько  раз  видела его у Мещерских,  старшая говорила, что  этот человек
покупал  картины  Ильи  Ильича  и  что  работает он  "где-то высоко"  -  как
выражалась Мещерская. Когда вернулись в дом, блондин  пригласил  Воронову на
танец. Мещерская, танцевавшая с кем-то из гостей, подмигнула подруге:
     - Держись, тезка, Аркадий Ревазович у нас знаменитый сердцеед.
     - Хочешь сказать, что Аркадий Ревазович каннибал?  - Мысль  о  том, что
Мещерская специально устроила эту встречу-смотрины, была Софье неприятна, но
она быстро отогнала ее. В прошлом блондин засмеялся:
     - У вас замечательное чувство  юмора. Мне нравятся  такие  женщины. "По
ходу сюжета я должна, видимо, спросить, почему у него такое редкое сочетание
имени и отчества", - подумала Софья. И, разумеется, продолжала молчать.
     - Не правда ли,  редкое сочетание имени и отчества? - спросил, наконец,
Софью Аркадий Ревазович.
     - Чье?
     - Мое. Все обычно спрашивают.
     Воронова пожала  плечами. У  нее  было  отличное настроение,  однако ее
бесили типы,  самоуверенные  сверх  всякой  меры.  Но  она умела  и  с  ними
разговаривать. В этом конкретном случае надо было просто сбивать собеседника
с размеренного, много раз успешно до этого опробованного ритуала  знакомства
и ухаживания.
     -  Нормальное сочетание.  Отец  -  русский  еврей,  мать  -  грузинская
еврейка. Тут главное не комплексовать.
     Софьин партнер издал нервный смешок.
     - Да я и не собирался. У меня много кровей намешано. Бабушка по отцу из
старинной  казацкой семьи, а прадед по материнской - из древнего грузинского
рода. Представляете, какая смесь получилась?
     - Представляю.  В  старости ваш  внук будет  пиликать  на скрипке, жена
готовить вам сациви, а вы, играя в шахматы, будете  мурлыкать под нос песню:
"По  Дону гуляет  казак  молодой".  Закончилась музыка,  Аркадий  Ревазович,
несколько ошарашенный, все-таки галантно проводил Софью до места и шепнул ей
на  ухо:  "Пообещайте,  что  сегодня  вы  танцуете  только  со мной".  Софья
пристально посмотрела ему в  глаза. От парня  почему-то сильно пахло козлом.
Наверное, вспотел сильно. Но как блестят глазки!
     Аркадий Ревазович  не  отвел  глаза. Он по-своему  истолковал  молчание
девушки и еще  более  томно сказал:  "Я очень прошу вас",  делая ударение на
слове "очень". Затем взял руку Софьи и поцеловал ее.
     - Я не люблю однообразия, Аркадий. Но так и быть...
     - Благодарю.
     - Обещаю вам еще один танец. Потом опять пили, ели, пели, опять пили. У
Аркадия оказался недурной голос, несильный, но приятный. Софья понимала, что
ее продолжают обольщать. "Недавний блондин", так она про себя стала называть
нового знакомого,  Аркадий пел с чувством, время  от времени бросая на Софью
короткие, но очень выразительные взгляды:
     - Тьмою здесь все занавешено
     И тишина, как на дне,
     Ваше величество женщина,
     Как вы решились ко мне...
     Большая компания разбилась на  несколько  групп. От Вороновой старалась
не  отходить  Наташа, несколько робевшая в новой для  себя обстановке. К ним
подошла Мещерская:
     - Наташенька, вам не нравится у нас?
     - Что вы,  Софья.  Все чудесно. Правда. И семья у вас  замечательная. И
друзья.
     - Спасибо. Тезка, а как тебе Коваленко?
     - Кто?
     - Аркадий Ревазович.
     - Мы с тобой еще поговорим на эту тему, старшая. После.
     - Соня, думаешь, я специально  его  звала? Он тебя у  нас весной видел,
все спрашивал, кто ты да где. Я сегодня его не приглашала.
     - Так выгони.
     - У нас так не принято.
     -  Извини.  А  на  другом  конце  стола  Коваленко  подчеркнуто  громко
рассказывал Илье Ильичу:
     - Страна  дураков  - вот вам  весь мой ответ.  Ну не любят у нас умных,
сжирают сразу. Когда Кириенко  пригласили  в  Кремль,  я ему  сразу  сказал:
"Сережа, подумай. Наше время еще не пришло. Скушают тебя. Или подставят". Он
же умница, светлая голова...
     - Ты поняла, с кем за одним столом сидишь? - спросила Воронова Наталью.
     - С кем? - простодушно спросила Наталья.
     - Потом расскажу. Кстати, старшая, - Софья решила похулиганить, - а кем
этот козел работает?
     - Тезка, разве так можно?
     - Соня, действительно, разве так можно? - поддержала хозяйку Наташа.
     -  Девочки, но от него, правда, козлом пахнет. Сейчас подойдет на танец
меня приглашать - принюхайтесь.
     Все трое засмеялись.
     - Тезка, фи!
     - Молчу и каюсь. Только...  плохо мне без Лизы и  Киры.  С ними не надо
было притворяться. Эх, вы, девушки из высшего общества!
     Подошел Аркадий. Галантно поклонился: "Разрешите?" Было заметно, что он
уже явно  навеселе.  В танце попытался сократить дистанцию.  Софья  покачала
головой: "Нет".
     - Но мы же не пионеры, Сонечка.
     - Аркадий  Ревазович, мое имя еще более  обыкновенное, чем ваше:  Софья
Николаевна.
     -  Меня  весь  вечер  один  вопрос  мучает,  Софья  Николаевна.  Вы  не
обидитесь, если я его задам вам?
     - Чтобы потом мучилась я?
     - Я серьезно. Вы такая... красивая... Нет, совсем не то я говорю.
     - То есть некрасивая?
     - Вы необыкновенная! Я никогда  таких  не встречал. И  вдруг - одна.  В
такой  праздник.  С  замиранием  жду  вашего  ответа:  у вас есть... любимый
человек?
     -  Есть.  - Софья  вдруг  отчетливо  представила  сначала  Лизу,  потом
Киреева. Имеет ли  она  право обвинять подруг в неискренности, если  сама, в
сущности,  ломает весь  вечер комедию.  И  вновь  повторила тихим голосом: -
Есть.
     - А где же он? Нет, я не верю вам.
     - Ваше право, Аркадий Ревазович.
     - Но Софья мне сказала...
     - Что сказала?
     - Только не выдавайте  меня, хорошо?  Сказала, что он отказался от вас,
хотя, если честно, он действительно странный: как можно отказаться  от такой
девушки?
     - Про странность тоже Софья сказала?
     - Что-то в этом роде.
     - Аркадий Ревазович, вы спросили, есть ли у меня любимый человек. Так?
     - Да.
     - Я вам  честно ответила: есть. Если б даже он  от меня отказался, я не
перестала бы его любить. Но мой любимый человек не отказывался от меня.
     - А что же он сделал?
     - Отпустил. Как птицу из клетки.
     - Почему?
     - Потому что любит.
     - Не понимаю. Так не бывает.
     - Бывает,  Аркадий Ревазович. Ему сейчас  очень тяжело. Моему  любимому
оставили жизнь...
     - Оставили? Кто?
     - Неважно. Он считает даже, что незаслуженно подарили. И он растерялся,
не зная, что ему делать дальше. Вы всегда знаете, что нужно делать дальше?
     - Сначала все взвешиваю, анализирую и... В общем, знаю.
     -  А он действительно  странный  человек, живет  сердцем.  Знака  ждет.
Думает, что если метели зашумели, то это навсегда. Простите, я запутала вас.
Это слишком лично... и сложно.
     - Зачем вы все время хотите меня обидеть? Я не глупый человек.
     -  Извините, - неожиданно мягко сказала Софья, - я вовсе не  хотела вас
обидеть. Просто -  это жизнь другого человека, и чтобы понять ее, одного ума
мало.
     - И все  равно, Софья  Николаевна. У нас  есть  общие  друзья.  Валерий
Каза...
     - Не надо. Верю. Продолжайте мысль, Аркадий Ревазович.
     -  Хорошо.  Они  много  рассказывали о  вас,  говорили, что  вы  - душа
общества, обаятельны, умны...
     - Любвеобильна, доступна.
     - Любве... Простите, я не то хотел сказать.
     - Не смущайтесь, продолжайте.
     - И вдруг вас словно подменили.  Владик Хабилава  даже предположил, что
вы решили пойти в монастырь. Нельзя же так жить!
     - А это кто сказал, что нельзя - Владик или вы?
     - Все ваши друзья и я.
     - И всем моим друзьям нравилось, как я жила раньше?
     - Так и надо жить!
     - Может, вы правы.
     - Конечно!
     - И когда  начнем  так  жить?  Сегодня?  Кстати,  вы  женаты? Коваленко
растерялся. Он не понимал, шутит эта девушка  или  говорит  серьезно. И  чем
дольше  он общался с ней, чем больше  не  понимал, тем  сильнее его тянуло к
ней. Хабилава  хвастался,  что  был ее любовником,  Казаков тоже  говорил об
этом. Но  сейчас Аркадий  Ревазович плевать хотел  на все  их разговоры.  Он
потерял голову.
     - Я очень одинок, Соня.
     - Софья Николаевна.
     - Очень.  Но не  подумайте, ради  Бога,  не подумайте, что  у меня... Я
очень, очень серьезно...
     -  Аркадий Ревазович, вы четыре раза сказали слово  "очень".  Кстати, и
музыка закончилась. Спасибо вам за танец. И за то,  что я еще раз  вспомнила
прежнюю жизнь. Не обижайтесь, но мне моя нынешняя нравится больше. Как и мои
нынешние друзья. Прощайте.
     - Постойте, Софья Николаевна. Вы меня плохо знаете. Я преследовать  вас
буду, я вас розами засыплю. Я хочу сказать...
     - Вы много выпили, Аркадий Ревазович, остыньте.
     -  Он  что, околдовал  вас,  этот ненормальный?  Софья  сначала  хотела
обидеться  за  "ненормального",  но  подумала,  что  в сущности слово-то  не
обидное. Если  Киреев  другой, то  для  Аркадия Ревазовича он  действительно
ненормальный. Воронова засмеялась.
     -  Вы  правы.  Он  действительно   колдун.  Или  мистический  странник.
Посмотрел мне в глаза и дал установку. Прощайте, Аркадий Ревазович.
     * *  *  Наступил  Рождественский  сочельник.  Киреев  жил  тихо,  можно
сказать,  незаметно.  Сначала  его  часто приглашали в гости, но  он вежливо
отказывался. И  приглашать перестали. Соседи за глаза называли  его Бирюком.
Женя  и  Володя  тоже  взяли  перерыв  до  весны  -  на  занесенную  снегами
Тихоновскую гору забраться,  да  еще  вместе с  Илюшей, было очень трудно. И
только верная  Юля каждый день, обутая в валенки, торила тропинку  через всю
Воронью слободку. Впрочем, в доме Киреева  появилось два постояльца. Сверчок
и лисенок. Сверчка Михаил назвал Домовенком. Оставлял ему крошки хлеба и был
очень доволен,  когда  под  шум  вьюги  Домовенок заводил  свою песню. А вот
лисенка Кирееву принес знакомый охотник еще в ноябре. По его словам, лисенок
был "позднышом", оставшимся без матери.
     -  Возьми себе, Прокопыч. Жалко мне  его.  У меня собаки, куры - нельзя
лисе жить. А у тебя голый двор. И сад какой. Возьми.
     Глаза-пуговки лисенка  глядели  на Киреева со страхом и надеждой. Тощее
тельце била дрожь.
     - Чем хоть кормить его, Георгий Петрович?
     - Что сам ешь, то и ему давай. Только понемногу корми. А то изголодался
он дюже. Киреев сначала захотел назвать лисенка Рыжиком, потом  Чубайсом, но
вовремя вспомнил, что на его улице есть два кота  с  такими кличками. В этот
момент затянул свою песню Домовенок.
     -  Это  "знак".  Быть тебе  Сверчком,  дружище. Сверчок  оказался очень
смышленым  зверьком, быстро  приручился.  Когда  к  Кирееву  зачем-то  зашел
Печников, то обомлел:
     - Так это ж  лиса,  Михал  Прокопыч! Она всех кур  задушит, а потом все
равно в лес убежит. Или ты на шапку ее вырастить хочешь?
     - Я всегда знал,  Григорий  Иванович, что душевный ты  человек.  Только
ведь не лиса это.
     - Не лиса?
     -  Карликовая колли. Шелти называется. Кур  на дух  не переносит.  Зато
слушается!  -  И  Михаил  скомандовал  гонявшемуся  за  собственным  хвостом
лисенку: - Сверчок, к ноге! Зверек послушно подбежал.
     - Лежать! Лег.
     - А теперь иди отсюда. Убежал.
     -  Чудны дела твои,  Господи! -  только и смог сказать  Печников. Потом
добавил: - Эх, доверчивый ты человек, Михал Прокопыч.  Обманули тебя. Вместо
Коли этого лису подсунули. Сколько заплатил?
     - Триста.
     - Рублев?
     - А то чего  же? Слов у Григория  Ивановича не нашлось. И вот  тут  это
случилось  -   в  первый  раз.  Посмотрев  на  старика,  Михаил   неожиданно
почувствовал,  что из того места,  где у  человека  располагаются почки,  от
Григория  Ивановича исходит тусклый, немножко  мутный свет. Свет усилился, а
затем будто на экране перед Киреевым предстал образ почек старика.
     - Иваныч, -  сказал  неожиданно  Михаил, - камешков  много в почках.  В
левой четыре, в правой три. Пьешь что-нибудь?
     Дед, забыв о Сверчке, уставился на Киреева.
     - Потаскаю  чего-нибудь, прихватывает... А ты откель знаешь, что камни?
Да еще посчитал...
     - Да  так, - уклонился от ответа Киреев. А потом  добавил: - Есть такая
трава -  марена красильная называется.  Да  где ж ее тебе достать?  Вот что:
попей осиновой коры. Найдешь?
     - Да у нас осин, как у греков апельсин.
     - А пока будешь пить, собирай от куриных  желудочков  пленку. Высушивай
их.  Когда  соберешь сорок  штук - придешь ко мне, я  тебя научу, что дальше
делать.  Всю  ночь  у  Киреева  жутко  болела  голова. К  утру боль  немного
улеглась, только черные мушки летали перед глазами.
     А утром  пришла  жена  Печникова,  тетя Дуся. Пожаловалась,  что сильно
печень болит. Киреев сначала хотел послать старушку куда подальше, но  вдруг
словно на экране вновь увидел образ. Это был какой-то человек, очень похожий
на одного из местных жителей.
     - И будет болеть,  - опять совершенно неожиданно строгим голосом сказал
Киреев. Неожиданно прежде всего для себя. Будто какая-то сила вкладывала эти
слова ему в уста. - В церковь ходишь?
     - Хожу, - испуганно пролепетала бабка.
     - Причащаешься?
     - А как же иначе?
     -  А ты знаешь,  что, подходя к причастию, надо всем  прощать, раз  Бог
тебе  все прощает?  Почему ты зло  на... - и он  назвал имя, -  столько  лет
носишь? Вот тебе  зло  печень  и  разрушает. Печень на себя всю  злобу  нашу
принимает.
     Бабка,  завыв, выскочила из избы.  Все. И началось.  Молва  о  том, что
Киреев способен  определить не только болезнь, но и назвать ее причину, вмиг
облетела Старгород и окрестности, а потом  шагнула  дальше. К нему уже ехали
из дальних мест. Он  сердился, не хотел  принимать,  ему предлагали  деньги,
плакали. И Киреев  сдавался. Нет, денег он не брал, но слез не мог выносить.
Потом  потянулись те, кого,  по  их  словам,  он  вылечил.  Началось  просто
безумие. Поскольку изба Михаила была  мала, он упросил соседей помочь  ему -
пустить  к себе людей,  чтобы  они не мерзли,  ожидая  своей очереди. Киреев
страшно исхудал, по ночам у него жутко болела голова, но, странное дело, ему
все это  начинало нравиться. Во-первых, он помогал людям, но  главное было в
другом.  Когда  Михаил появлялся  среди  людей, то  слышал  за  собой шепот.
Постоянно  подбегали,  кланяясь, какие-то  бабки,  за что-то  благодарили...
Киреев пытался говорить, что не он  лечит, а Бог,  но его будто не  слышали.
Молва приписывала  ему  уже просто  удивительные деяния. Будто он предсказал
одной матери, что ее дочери не надо готовиться к свадьбе
     - у нее будет другой жених. И через неделю девушка умерла. Что способен
он  и бесов изгонять, только  какой-то старец запретил ему это  делать, пока
Киреев не примет  монашество. Он улыбался, слыша это, - и не спорил.  Теперь
Михаил понимал, что есть на  свете  то, что сильнее денег, - духовная власть
над  людьми.  Сам Киреев  считал  свой  открывшийся внезапно дар  следствием
целого ряда  причин.  "Наверное, Бог, -  думал Михаил, - хочет, чтобы я, как
перенесший  сам  болезнь,  помогал  другим".  Денег, продуктов  за помощь  и
лечение  Киреев не брал. Иногда  за день  через  его  дом проходили  десятки
людей. Михаил буквально падал от изнеможения. Ночью приходили боли. И он уже
чувствовал себя почти что мучеником, ради  людей  несущим непосильный крест.
Но  в  один  день все рухнуло. Он запомнил число  -  двадцать девятое марта.
Киреев принял тогда очень много людей. Сначала приехавших издалека - до него
добирались уже из  соседних областей, затем  из дальних мест района, а потом
уже  страждущих  из Новоюрьевска и Старгорода.  Почувствовав,  что  силы  на
исходе, Киреев вышел на улицу и извинился:
     - Простите, люди добрые, не  могу я вас принять. Очень устал. Приходите
завтра. Никто поначалу не взроптал. Люди вздохнули: что же делать, понимаем.
     - Завтра вы будете первыми, я обещаю... И вдруг из толпы вышел человек.
Киреев узнал его, это был местный житель.
     - Принимай сегодня. Или деньги вертай обратно. Киреев похолодел. Внутри
все оборвалось.
     - Какие деньги?
     - Да ладно из себя  святошу строить! С меня сто рублей взяли, вот с них
тоже. Скажите, - обратился мужик к толпе, - что не вру я.
     - Взяли, - отозвались в толпе.
     - Кто взял?
     На  Киреева  было страшно смотреть. Люди притихли,  а  мужик  попятился
назад. Михаил  все понял.  Несколько соседей,  у  которых больные дожидались
очереди,   объединившись,   похоже,  устроили  нечто   вроде   "акционерного
общества". Больным говорили, что Киреев не берет денег, но мечтает построить
храм  на  Тихоновской  горе.  Была  установлена  и  минимальная   такса  для
пожертвований - сто рублей. Только теперь понял Киреев, почему так зачастили
к родителям дети некоторых  его соседей,  почему появилось столько  желающих
помочь  ему  с  приемом  приезжих...  И  вспомнился   ему  старец  Илларион,
вспомнились напутственные слова перед уходом из монастыря.
     - Вам сейчас отдадут деньги. Возьмите и скажите всем, что Киреев больше
никого не будет принимать. - Повернулся и ушел.
     Когда вечером  пришла  Юля  и  постучала,  то  не  услышала  привычного
"открыто". Вошла. Ее встретил Сверчок.
     - Привет, рыжий. А где твой хозяин? - И вдруг она услышала плач. Михаил
лежал на постели и плакал. На столе стояла икона. Юля была потрясена:
     - Михаил Про.. Мишенька, что вы, что вы? Не надо!
     - Я  же  добра им всем хотел,  Юля! За что  они  меня  так? Богом  себя
возомнил, сквозь людей смотрел, камни  в почках  и опухоли видел, а тех, кто
был рядом, не разглядел.
     -  Не надо,  не  надо. Ты  стольким  помог, не  плачь, -  как  ребенка,
уговаривала Киреева Юля. Он и был сейчас ребенком, у которого отняли любимую
игрушку или который узнал, что в мире есть не только добрые люди.
     - Старец  мне говорил...  про искушения... говорил,  а я... - не слушая
девушку  плакал  Киреев.  Кто-то  кашлянул. Юля и Михаил подняли  головы.  В
дверях стоял Сидор Потапыч.
     - Стучу - не открывают. Можно войтить?
     - Входи,  отец.  - Киреев поднялся  и  пошел  на  кухню  умыться. Потом
вернулся. - Говори, Потапыч, зачем пришел. Только покороче, будь ласков.
     - А ты не торопи меня, не торопи. Я к тебе вроде как уполномоченный. От
обчества.
     - От какого общества?
     - Знамо какого, старгородского. Я тут слышал про твои слова. И вот  что
тебе скажу, Михал Прокопыч.  Ты ведь  про всех плохо не думай. В любом стаде
есть паршивая овца. Мы, тутошние, от Новоюрьевска до Камышевки, знаем, что к
чему. А чрез нас другие узнают. Те, кому ты помог, я в том числе, благодарят
тебя. И  кланяются.  - Неожиданно старик встал и отвесил земной  поклон. Юля
посмотрела на Михаила. У него не дрогнул ни один мускул. Сидел, почерневший,
и смотрел в пол. Старик сел и продолжил:
     -  А  вот что  Богом себя возомнил - то плохо.  В том  кайся. Ты, Михал
Прокопыч, про искушения  говорил...  Не знаю, о чем ты, но вот  что я думаю,
хоть и  не  монах,  а  простой  деревенский  дурачок, над которым всю  жизнь
смеялись. Ежели  ты  сейчас  на  весь  мир  озлобишься, если ненароком людей
презирать будешь - тогда все. Не выдержал ты... Ну вот я  и все тебе сказал.
Прощевай. И ты, барышня, прощевай тоже.
     - Спасибо тебе, старик. - Киреев поднялся. - Ты  прав. Я знаю,  что мне
теперь  делать.  Ранним  утром  Киреев  вышел из  дома и пошел  за церковные
развалины  в  сторону  поля.  Прошел  Поповскую  посадку, миновал  Дьякон  -
маленькое  озерцо, где по преданию утонул пьяный дьяк. Идти  становилось все
труднее. Кончились тропы, снег доходил до пояса, но Киреев упрямо шел  и шел
вперед.  Через  час он дошел  до  места, которое в народе  называли  Долиной
четырех  дорог.  Когда-то в старину  здесь  сходились несколько дорог.  Если
встать на перепутьи и пойти на юг, то  можно было прийти в Чернигов и  Киев,
на север - в Тулу и  Москву,  на восток  - в Муром и Владимир, на  запад - в
Козельск и Смоленск.  Сейчас от этих дорог не  осталось и следа, и только  в
том  месте, куда  пришел Киреев,  можно было увидеть  их фрагменты. Встав на
перекресток, Киреев  повернулся  лицом  на  восток. Снял  шапку. Поднималось
солнце. Уже не студеный, но еще и не теплый ветер играл в волосах.
     -  Господи! - Михаил опустился на  колени. - Если  этот дар  - от Тебя,
оставь его. Я помогу всем, кто ко мне придет. Если не от Тебя - пусть его не
будет.  Господи, услышь меня. -  Киреев  молился,  как  молилась Катерина  в
монастыре, не сомневаясь нисколько,  что его  слышат. Молился  он  долго,  а
потом по своим следам пошел домой. Перед домом на пути повстречалась хозяйка
одного из тех домов, где с людей брали деньги. Женщина бросилась испуганно в
сторону, но Михаил спокойно поздоровался и прошел мимо.
     Вечером он позвал Юлю.
     - Будь добра, встань к окну.
     Юля не спорила. Встав, спросила:
     - Мне раздеться? Или как?
     -  Как хочешь,  но  вообще-то  не  обязательно.  Надо бы  лучше  Сидора
Потапыча позвать, у тебя болячек, наверное, и так нет.
     - Ты,  чай,  не  извращенец,  Михал Прокопыч? -  сказала Юля,  подражая
интонации старика Потапыча.
     -  Не разговаривай. Все. Нет тусклого  света. Экрана тоже нет. Потом он
подошел к иконе  и,  опустившись  на  колени, произнес:  "Спасибо,  Господи!
Владычица Небесная - слава Тебе!"
     Встал и, обернувшись, улыбнулся Юле. На нее смотрел прежний Киреев.
     - Ты как насчет картошки в мундире? И стаканчика молочка?
     - А два стаканчика?
     - Хоть  три. Сегодня гуляем, Юля... Кстати, а  кто  у  тебя  на свадьбе
подружкой будет?
     - Софья.
     - А другом жениха?
     - Вы. Мы с Федором уже решили. И не надо на меня так смотреть.

        Глава сорок четвертая

     Гусиная стая,  возвращавшаяся с далекого юга к родным северным  озерам,
над этим огромным скоплением  домов, труб, машин и людей старалась пролететь
как можно быстрее. Гуси летели сосредоточенно и безмолвно.
     Киреев проснулся. Увидев, что часы показывали уже  восемь утра, вскочил
с постели.
     -  Надо же, что только не  приснилось!  Какие-то гуси, дороги, иконы...
Жаль,  все  остальное забылось, что-то  любопытное  было, - с недавних пор у
Михаила Прокофьевича Киреева выработалась привычка говорить  вслух. - К чему
снятся птицы? Надо посмотреть сонник.  А  икона?  И  тут он вспомнил, что не
время разговаривать,  а пора  бежать  в больницу,  на  консультацию.  Михаил
Прокофьевич изрядно нервничал, но что-то подсказывало ему: все будет хорошо.
Ждал он недолго. Заранее записался в числе первых, так как сегодня у Киреева
было множество дел.  Самое главное - рандеву с банкиром  Хайкиным.  Дай Бог,
чтобы все задуманное получилось, дай Бог.
     - Киреев! - Это вызывали его.
     - Раздевайтесь до пояса  и ложитесь  на кушетку. Молодой  врач, судя по
табличке  -   Кравчук  Владислав  Игоревич,  осматривал   Киреева  долго   и
внимательно.
     - Вот здесь больно?
     -  Да, немножко. И левее еще.  Угу, вот  тут. Что-то серьезное,  как вы
думаете?  Взгляд  врача упал  на пиджак Киреева, висевший  на спинке  стула.
Точнее, на значок, приколотый к лацкану: "Торпедо".
     - Вы торпедовец, Михаил Прокофьевич? - неожиданно спросил врач.
     - Да, - удивленно ответил Киреев. - Почти тридцать лет болею. Еще когда
Стрельцов играл. Тогда у нас команда была! Великая команда!
     - Я вообще-то за  "Спартак" всю жизнь болею. Но "Торпедо" уважаю. Наши,
конечно, опять первыми будут, а ваши, думаю, за третье место поборются.
     -  Да я надеюсь. У них  вроде  тренер  новый. А что  у меня,  Владислав
Игоревич? Что-то серьезное?
     -   Пустяки.   Ваша   Марина    Петровна   перестраховщица.   Банальный
гастродуоденит. Сейчас я рецептик  вам выпишу.  А так -  порежимьте с месяц,
поменьше волнений - и все будет нормально. Они простились как лучшие друзья.
С  плеч  будто гора свалилась.  В  вестибюле  у  Киреева  сработал мобильный
телефон.
     - Ты  где пропадаешь?  - его  старый  друг  свободный  журналист  Костя
Веничкин чуть ли не орал в трубку. - Быстро в банк поезжай.
     - Все, еду. Я из больницы. У меня все хорошо.
     - Ты даже не знаешь, как у тебя хорошо. Иоська тебя ждет.
     - Что, согласен дать интервью?
     - Не угадал! Гони бутылку, что это я, - ящик  коньяка: тебя на работу в
банк берут.
     - Кем? - опешил Киреев.
     - Замом Хайкина. Будешь курировать связь с общественностью.
     - Слушай, сегодня не первое апреля, а седьмое.
     - Да не  шучу я, старик. Сам в  трансе. Ему твои статьи показали, досье
на тебя.
     - Досье?
     - Милый мой, это же крупнейший банк, государство  в государстве.  Но он
статьи  и  читать  не  стал, на морду  твою посмотрел и как отрезал:  берем,
говорит.
     - Почему?
     -  Политика,  брат. Сам посуди: ты у  нас блондинистый,  глаза голубые,
добрые. На тебя посмотришь
     - и тебе верить хочется. Скумекал, наконец?
     - Да. То есть нет.
     - У них раньше на твоем месте некий Рябинин работал...
     - Фамилия мне ни о чем не говорит.
     - Старик, фамилия говорит только тогда, когда твою фамилию все знают. А
это - уровень Хайкина и выше. Так вот, на этого Рябинина только посмотришь -
сразу видно: жулик. А ты - честный человек.
     - Откуда ты знаешь?
     - По крайней мере, на данном этапе. Да еще и с внешностью  аборигенской
нации. Я же тебе сказал
     - это политика. Скумекал, наконец?
     - Кажется, да. Что я должен сейчас делать?
     - Одеть лучший костюм.
     - Уже.
     -  Одел уже? Лучший? На котором  значок "Торпедо"? - Вздох в трубке.  -
Если это лучший... Ничего,  скоро прибарахлишься. Только "Торпедо"  сними, а
вдруг он за "Динамо" болеет? И мчись сюда. Что есть духу.
     Когда вечером  немного пьяный  и очень  счастливый Киреев пришел домой,
дверь,  к  его удивлению, была  открыта. На кухне,  как ни в чем не  бывало,
суетилась Галина.
     - Ты что здесь делаешь? - опешил Михаил Прокофьевич.
     - Котик! - И Галина бросилась на шею мужа.
     - Постой, постой. А как же этот, Павлов?
     - Ну вот, я думала, он обрадуется...
     - Я обрадовался, но ты же к нему ушла.
     - Да дурак этот твой Павлов.
     - Мой?
     - Не придирайся к  словам.  Ты сам просил меня вернуться.  Ну все, все.
Обними меня. Вот так. Хороший мой. Кстати,  а это правда,  что  ты у Хайкина
будешь работать? ...Киреев вскочил,  как ужаленный. Где  сон, а  где явь? Он
осмотрелся.  Это не московская квартира. На столе  стоит икона,  под ногами,
свернувшись калачиком, спит Сверчок. Как же хорошо стало сразу Кирееву!
     - Вставай, рыжий, а  еще  зверь называешься,  - тихонько толкнул Михаил
ногой Сверчка. - Хоть с тобой поделюсь радостью.  Просыпайся, кому я сказал!
Представляешь, вот парадокс так парадокс. У меня во сне сбылось все, о чем я
мечтал год назад. И как мечтал, рыжий! А сейчас я проснулся в холодном поту.
Но к чему этот сон? Так, часов у нас нет, календаря тоже. Когда вчера я брал
молоко у Потапыча, он сказал... Что же он сказал?  Вспомнил: к  нему завтра,
то есть сегодня,  придут дом страховать. Обещали, говорит, двадцать девятого
апреля.  Теперь все понятно!  То, что его сегодняшний сон не случаен, Киреев
Сверчку рассказывать не собирался. Но теперь  и сам  все понял окончательно:
первого мая - день рождения Лизы. А он  ни на могилке ее  не был ни разу, ни
родителей  девочки  не видел.  Да и вообще,  не  слишком ли долго он отходит
после мартовского стресса? То необычно  ранняя Пасха, то хлопоты с переездом
в  Старгород  Федора.  Парень  -  умница,   купил  дом  совсем  недалеко  от
киреевского  и  сейчас обустраивает его. Домик  запущен  немного,  но  Федор
обещается к  июлю  -  они  с  Юлей  решили  сыграть  свадьбу  в  день  своей
необыкновенной  встречи, в конце июля, -  все справить.  Михаил в меру своих
сил помогал и помогает Новикову. Потихонечку принимает больных -  два раза в
неделю приходит в старгородскую поликлинику, где его друг, главврач Владимир
Петрович  Онежский,   выделил  ему   кабинет.  Приходят  к  Кирееву   с  уже
поставленным диагнозом, и он просто рекомендует больным  те  или иные травы.
Владимир  Павлович  сам  упросил об  этом  Михаила.  Бюджет  практически  не
выделяет  больше  средств,  даже  йода  и бинтов купить не на что.  Онежский
замыслил, что  с весны несколько  его санитарок будут собирать по  окрестным
полям  и  рощам  травы,  которые  потом больные смогут купить  по цене более
дешевой, чем в  обычной аптеке. Понятно, что ключевой фигурой в этой цепочке
становился Киреев, который должен  рекомендовать, какие травы надо  больному
пить. Михаил долго сомневался, но из уважения  к другу и после благословения
местного священника отца Николая согласился. Поставив, правда,  два условия:
Онежский не должен платить ему денег, а только обязан был приставить  к нему
молодого врача,  который  должен или должна будет потихоньку  перенимать эту
науку.  Друзья ударили  по рукам. Киреев быстро собрался в дорогу. Отдал Юле
Сверчка - и уже  вечером того  же дня  был  в Москве.  Москва показалась ему
похорошевшей  и  более светлой.  Но  все  равно,  в первопрестольной  Киреев
чувствовал себя гостем. Ночевал он у старинного приятеля, впрочем, особо ему
не надоедал: утром уходил, приходил вечером. Съездил в Коломенское, побродил
по тем  местам в центре города, где любил ходить в молодости. Было у Киреева
огромное  желание  съездить  на прием к  Кравчуку.  Да,  это  было бы  очень
эффектно, зайти к нему  и небрежно бросить: "Хок эрат ин фатис"  - "Так было
суждено".  Но правы  те  же древние: "Альтисима  квэкэ флюмина  минима  сону
лябунтур" - "Самые  глубокие  реки  текут  с наименьшим шумом". Эффектно, но
глупо.  Что можно сказать  этим  приходом? Что  Кравчук  Владислав  Игоревич
ошибся, заранее  похоронив его?  Так не ошибается тот, кто ничего не делает.
Сказать,  мол,  передайте вашим больным, чтобы никогда не теряли надежды? Но
ведь его случай действительно очень редок.  А надеяться  надо  всегда. Одним
словом,  в  больницу  Киреев  не пошел,  зато  сходил  на футбол.  Ему  было
интересно  рядом  с молодыми  ребятами  в черно-белых  торпедовских  шарфах.
Киреев купил  себе  такой  же, а  потом  прокричал от души  полтора  часа на
трибуне "Лужников". Получив  дозу  адреналина,  поехал  к маме одного своего
друга,  увы, уже ушедшего.  К  своему стыду,  за  три  года, как  умер  Коля
Канищев, Киреев ни разу так и не побывал у Клавдии Сергеевны, его мамы... Не
менее насыщенно прошел и второй день. Наступило первое мая.
     * * * Ира  решила так: кому дорога память о Лизе - тому ничего не  надо
напоминать, а  потому никого в этот день она не звала. Раньше всех, в десять
утра, пришел Виктор.
     - Давай я тебе помогу.
     Он уже  три месяца жил у своих друзей в ближнем Подмосковье. Ира подала
заявление на развод, но не хватало, как ей  объяснили,  судей, и их дело все
никак не могли рассмотреть. Сегодня Ира не стала ругаться. Спросила:
     - Деньги есть?
     - Немного.
     - Возьми в обычном месте, в шкафу, сбегай в магазин, я не все купила.
     - Хорошо, давай сумку.
     - Уже забыл, где сумки лежат?
     - Не забыл, но не хозяин я теперь здесь.  Может, кто другой появился? -
Видимо, этот вопрос волновал Боброва.
     - Не  болтай ерунды. Когда появится - узнаешь первым. Обещаю. Еще через
час пришла Наташа. Они теперь виделись  очень редко.  Узнав, что Котеночкина
часто  бывает  у  Вороновой, Ира  вначале даже немного  ревновала,  но потом
смирилась. Наверное,  все-таки их  больше  объединяла Лиза. А сегодня Наташа
прямо с порога предложила:
     -  Говори, что делать надо. Я специально пораньше пришла, чтобы помочь.
Когда  еще через  некоторое  время  пришла  Софья  Воронова  и  тут  же,  не
раздеваясь, попросила:
     -  Ирочка,  давай  мне  фронт  работы, -  то  Боброва  не  выдержала  и
рассмеялась:
     - Уже все готово, помощники. Как сговорились. Впрочем, много гостей Ира
и  не ждала. Ее две подруги уехали  на свои  дачи, друзей мужа она не видела
давно. Последней подъехала Мещерская. Воронова удивилась:
     - Я думала, ты на даче.
     После  встречи  Нового года отношения между подругами заметно охладели.
Инициатором  стала  Софья-  младшая.  Заверения  Мещерской,  что,  приглашая
Коваленко, она действовала из лучших побуждений, только усугубили положение.
И хотя внешне мало что изменилось и обе Софьи перезванивались друг с другом,
прежней сердечности в их  отношениях  уже  не  было. Но сейчас Воронова была
искренне благодарна Мещерской за то,  что она, отказавшись  от традиционного
семейного праздника на даче, осталась в Москве, чтобы помянуть Бобренка.
     Впрочем, Ира сразу же сказала, когда пять человек уселись за стол:
     - Дорогие мои друзья! Сегодня у нас не поминки. Сегодня - день рождения
моей... нашей Лизы. Если буду плакать... вы уж простите.  Ровно год назад мы
отмечали ее девятилетие. Из  тех, кто сейчас находится здесь, на нем были мы
с Витей и Наташа.  Это  был замечательный  день  рождения. Другого такого  у
Лизы... - Ира заплакала.
     - Ира, сядь, успокойся. - Виктор обнял жену за плечи.
     - Я спокойна. Ничего. Просто... теперь я понимаю, что самое страшное на
свете  - пережить своего ребенка... Мы с  Витей это пережили, а  может, и не
пережили...  Я обещаю,  что  больше сегодня  плакать не  буду...  Лиза  была
светлым человечком. Наверное, Бог  ее  и  взял к себе потому, чтобы вся  эта
грязь, которой так много в нынешней жизни, ее не касалась. Она  была светлой
и очень жизнерадостной девочкой. А потому давайте представим, что она здесь,
рядом с нами...  Господи,  ведь  обещала... рядом  с  нами  и...  Не умею  я
говорить, но, надеюсь, вы меня поняли.
     - Поняли, Ирочка, - сказала Наташа, которую поддержали и другие.
     -  Я еще последнее хочу сказать.  Сегодня  я... сегодня  мы с  Виктором
никого  не  звали. Никому не напоминали о том,  что у Лизы первого  мая день
рождения. Вы пришли по зову сердца. Спасибо вам. Всех вас Лиза очень любила.
Жаль,  нет  еще одного человека - вы знаете, о  ком я говорю. Значит,  он не
смог приехать... Помню, как она готовила вам  свои прощальные подарки... Для
меня это было самым тяжелым. Мам, говорит мне она... - Тут  Ира разрыдалась.
Поднялся Виктор.
     -  Ира,  все,  отдохни.  Ты  правильно все  говоришь,  а  потом  реветь
начинаешь. Лиза  бы  огорчилась...  Давайте  помянем...  мою  дочку  и...  -
заплакал и он.
     -  А ну вас, - рассердилась  Наташа. - Я беру власть в свои руки... Они
выпили. Потихоньку  завязался  разговор.  Уже  более  спокойный,  без  слез.
Неожиданно  в  дверь  позвонили.  Наташа  посмотрела  на  Воронову,   та  на
Котеночкину. Вошел, смущаясь, отец Борис.
     - Извините, опоздал. Можно я присоединюсь к столь достойным людям?
     -  Проходите, батюшка, - захлопотала обрадованная Ира. Виктор побежал в
кухню за стулом.
     -  Ты  думала, что  он  приедет? - тихо спросила  у Софьи  понявшая все
Мещерская.
     - В глубине души надеялась, но не то чтобы очень.
     - Младшая?
     - Что?
     - Аркадий Ревазович от тебя отстал?
     - Пока нет. Как и обещал, я по уши в его розах.
     - Куда их ставишь?
     - Даша их в мусоросборник выносит.
     - А ты не принимай их.
     - Спасибо за совет.  Он розы через посыльных  передает.  Звонок  -  вам
букет - распишитесь.
     - Прости меня, - вдруг сказала Мещерская.
     - Да что уж там.  Ты ведь и  правда хотела как  лучше.  Слушай, ты  еще
хлюпать будешь!
     - Подожди. Ты еще не знаешь всего. Я...
     -  Знаю, - улыбнулась Воронова.  - У тебя замысел коварный  был. Бабник
Коваленко пудрит мне мозги, я  перестаю думать о Кирееве, но тут  появляется
Ферапонтик.
     - Ты меня презираешь?
     -  Да  люблю  я тебя,  хотя не  знаю, за  что.  Дело ведь не в Кирееве,
старшая.
     - А в ком?
     -  Во  мне. Я  другая  стала,  понимаешь?  И  благодаря Бобренку  тоже.
Мещерская пожала под столом руку Софьи.
     - Спасибо. Я отошью этого Аркадия.
     - Я сама справлюсь.
     -  Кстати, мы  давно с  тобой сердечно  не  общались. Недавно  Ферапонт
девушку домой приводил  знакомиться. Нам с Ильей понравилась. На тебя чем-то
похожа.
     - Я рада. Правда, старшая, очень рада.  Вот только жаль, пойдут внуки -
забудешь ты меня совсем.  Мещерская не успела ответить. Воронова, взяв бокал
и поднявшись, попросила:
     - Если позволите, я хотела бы сказать несколько слов. Все замолчали.
     -  Я  здесь младше всех  и  не имею,  наверное, права  говорить  прежде
Наташи, которая столько лет была для Бобровых надеждой и опорой.
     - Перестань, - засмущалась Котеночкина.
     - Отец Борис должен бы как священник говорить прежде  меня.  Да и Софья
Мещерская,  с легкой руки  Лизы ее все стали  называть старшей,  тоже  - она
все-таки создала тот фонд, о котором мы так мечтали в прошлом году. Я отошла
от  участия в этом деле, Наташа, загруженная сверх меры, -  тоже, а Софья не
сдалась.
     Пришла пора смущаться и Мещерской:
     - Ничего я особенного и не сделала.
     - И все-таки, почему я взяла  слово  и именно сейчас?  Хочу сказать вам
то,  что еще  никому не говорила.  Во время  моего прощания  с Лизой мы... В
русском  языке есть слово "побрататься", то  есть стать  братьями. Мы  стали
сестрами. И  получается, Ирочка и Витя, я стала вашей названой дочерью, хотя
понимаю,  что по  возрасту  не  намного младше вас. То,  что я скажу сейчас,
считайте, говорю и по поручению Лизы.
     В этот момент от цветка одной  из  белых роз, стоявших перед  портретом
Лизы, упал лепесток.
     - Странно, свежие вроде розы, - сказала Наталья.
     -  Не странно,  Котик,  это знак. Лиза подтверждает мои полномочия. Так
вот, Ира и Витя.  Витя  и  Ира. Если вы  расстанетесь, если распадется  ваша
семья,  знайте, вы предадите память  о своей... о нашей Лизе.  Вот.  - Софья
села и заплакала.
     - Одна  я  сегодня  не ревела... Но  я  поддерживаю  каждое слово  моей
подруги, - сказала Котеночкина.
     Ира и  Виктор сидели, опустив головы. Боброва  теребила пальцем краешек
стола.
     - Поскольку, как сказали,  я была надеждой и опорой, то я скажу тоже, -
продолжила Наташа.
     -  Если  о  нас,  то не  надо больше ничего говорить, -  глухо произнес
Виктор. - Это я во всем  виноват.  Ира здесь не при чем. Ей нужна была в тот
момент моя помощь, а я раскис... Ира посмотрела на Виктора.
     - Нет, я тоже...  виновата. И ты прости меня. Вновь раздался шорох. Еще
один лепесток упал.
     - Ну ты смотри! А сказали, свежие, - стала сокрушаться Наташа.
     - Тебе же объяснили, - Мещерская кивнула в сторону Софьи, - это знак.
     -  Это  красиво, конечно,  но в эти знаки верят только два ненормальных
человека - Софья Николаевна и сама знаешь кто. Не будь, старшая, третьей. Не
советую.
     - Не кипятись, Наташенька, - попросила Котеночкину Ира.
     -  Да  нет,  я  просто  знаю,  что  это   совпадение.   Игра.  Спросите
православного священника, он вам скажет. Скажите им, батюшка.
     И  таким забавным  получился  у  Наташи  переход от  главной  тирады  к
"скажите им, батюшка", что все рассмеялись.
     - А  я  в это верю,  - тихо сказал священник. - У  меня не большой стаж
работы,  если  можно,  конечно,  назвать работой то, чем  я  занимаюсь,  но,
поверьте, мог бы рассказать вам много удивительного. Один случай запомнился.
Я ходил  и продолжаю ходить  в очень достойную семью. Муж и жена  - верующие
люди. Их сын был летчиком-испытателем, служил где-то под Мурманском. Однажды
я зашел к ним в гости.  Стали пить чай. А на стене висел портрет их сына. На
нем  - молодой, красивый  парень. Портрет большой, под стеклом в рамке. Чуть
левее часы висели. Старинные, с боем. Зазвенели часы, я посмотрел - три часа
дня. И вдруг фотография падает - стекло вдребезги, рамка ломается... А потом
оказалось, что в этот  же  день, в это же  мгновение их  сын  погиб. Самолет
разбился... Такая история. Но я хочу сейчас присоединиться к тому, что здесь
сказали.
     - И  отец Борис обратился к Бобровым: - Вы люди венчанные, перед  Богом
обет давали. "Не Богу ли повинется душа моя? От Того бо спасение мое".
     -  "Ибо Той Бог мой и Спас мой, Заступник мой, не подвижуся наипаче", -
продолжил другой человек.
     Все  обернулись на голос.  В  дверях  стоял никем доселе  не замеченный
Киреев. Священник  впервые видел этого мужчину, но  отец Борис  понял  - его
здесь ждали. Понял по той реакции, которую вызвало появление незнакомца. Ира
быстро встала и бросилась к Михаилу. Они обнялись.
     - Миша! Пришел! Вот видишь, похоронили мы звездочку нашу.  Ира плакала,
а Киреев молча гладил ее по голове. Потом подал руку Виктору. Всем остальным
низко поклонился.
     Мещерская с любопытством смотрела на вошедшего, тоже поняв, кто пришел.
Наталья во все глаза смотрела на Михаила. Вроде он, а вроде не он. И дело не
в  тесемке  из  бересты  на  лбу, которой  раньше не было. Изменилось все  -
осанка,  жесты,  взгляд.  И  говорить  он  стал по-другому:  не  быстро,  не
медленно,  как-то  веско,  с паузами  между  фразами.  И тут  только  Наташа
вспомнила  про Софью.  Воронова сначала  побледнела,  но  в  целом держалась
уверенно.  На  поклон  Киреева ответила  кивком  головы,  что-то спросила  у
Мещерской.
     Ира представила  Михаилу отца  Бориса  и  Софью  Мещерскую. Два  легких
поклона.  Стул Кирееву поставили на углу стола, между Ирой и  Наташей. Когда
Виктор налил Михаилу в рюмку водки, Киреев вдруг спросил:
     - Можно, я чуть позже? Мне хочется пока быть трезвым. Абсолютно.
     - С одной рюмки разве опьянеешь? - спросил его Виктор.
     -  Я  немного  волнуюсь, а  когда  волнуюсь -  мне  лучше не пить.  Вот
получится  то, что задумал,  - тогда напьюсь  вдребезги, - улыбнулся Киреев.
Потом попросил Боброва: - Виктор, можно мне обратиться к народу?
     -  Так не я здесь главный,  - сказал Виктор, выразительно посмотрев  на
Наталью.
     - Понятно. -  Киреев был серьезен, но глаза его улыбались. - Стоило мне
уйти  ненадолго, и все -  никакого порядка. Объяснитесь, Наталья Михайловна.
Котеночкина растерялась, она не понимала, шутит Киреев или говорит серьезно.
     - В чем? Ты  бы видел, какие здесь слезы лились, вот я и  взяла власть.
Но я ее отдаю. Пожалуйста.
     - Здравствуй, Наташа, - вдруг тихо сказал Киреев. - Я рад тебя видеть.
     - И я.
     - Я очень скучал по тебе.
     - И я.
     - Не думал, что мы еще свидимся.
     - И я.
     - Только  одно  огорчает:  пока  меня  не было,  твой  словарный  запас
сократился до двух слов, да и то самых коротких.
     Все засмеялись.
     - Ну вот, пришел и сразу осмеял. Спасибо, Михаил Прокофьевич.
     -  Не  обижайся,  солнышко.  Смеяться  над  собой  -  признак душевного
здоровья.
     - Так что же ты надо мной смеешься, а не над собой?
     - Над  собой я смеюсь без устали, тем паче представив то, что  я сейчас
буду говорить.
     - А ты хочешь говорить? - спросил Виктор.
     - Привет, а для чего я тебе власть возвращал?
     - Для чего?
     -  Чтобы ты  дал мне слово, и  я мог обратиться  к  широким  трудящимся
массам.  Витя, не тормози.  Мещерской с  каждой  минутой все больше нравился
этот человек. Его  ирония была какой-то доброй, даже  грустной. Но, наблюдая
за тем, с какой радостью общались с Киреевым Бобровы и Наталья, Мещерская не
могла понять, почему Михаил ни слова не сказал Вороновой и даже не посмотрел
в ее сторону.
     Наконец, Киреев получил от Виктора слово.
     -  Родные мои, за то время, что мы не виделись, не было дня, когда бы я
не  вспомнил тех,  с  кем простился  почти  год  назад.  И  вот  я вернулся.
Ненадолго  - завтра уезжаю. Но  мне есть  что вам сказать, а  потому, увы, я
вынужден быть многословным... Я уходил,  прощаясь с жизнью. Оказалось, что я
только-только начинал учиться тому, как надо жить. И меня оставили  здесь, с
вами.  Один  мудрый человек,  встреченный  мною на пути,  я ему верю  теперь
больше, чем себе, сказал, что меня вымолила  одна маленькая девочка, которая
предстала пред Господом. Я сразу же понял, о ком идет речь...
     ...Я  знал,  что  именно  сегодня я  увижу всех вас, очень близких  мне
людей...  Во  время странствий  мне  удалось понять простую  - теперь я  это
понимаю - в сущности вещь. Любить - значит  быть ответственным за  тех, кого
любишь... Не думайте, что  перескакиваю с  мысли  на  мысль, просто  я  хочу
сказать  о самом главном. А главное  для меня -  и Лиза, и вы, и Россия.  Не
говорю  сейчас  о Боге, но я нахожусь среди тех людей, которые понимают друг
друга с  полуслова,  они, знаю это,  поймут  и  меня...  Я очень  счастливый
человек. Одна девушка благословила меня в дорогу, дав мне на хранение икону.
Оказалось, что эта икона стала  хранить меня, точнее, Та,  чей  образ был на
ней запечатлен. Впервые глаза Софьи и Михаила встретились.
     -  Я  рада,  что ты сегодня с нами,  Кира... Он ничего не ответил Соне.
Только тихо улыбнулся. Одними глазами.
     -  И  вот  еще о чем я  хочу вам  сказать. Нас  за этим  столом  - семь
человек. Не  ошибусь, если скажу, что все мы - русские. Я  мог бы долго  вам
говорить, как прекрасна наша страна, но не хочу сейчас доказывать это. Детям
не надо  доказывать, что их мать - лучшая на свете. Другой  вопрос, довольна
ли мать своими сыновьями.
     - Ты говоришь о матери вообще или о России? - спросил Бобров.
     - Не сбивай меня, брат Виктор, я и сам собьюсь. Ты же все понял.
     - Прости.
     - Нет,  это я должен просить у вас прощения, если  вам покажется, что я
читаю вам лекцию.
     - Мы так не считаем, Кира, - сказала Наталья.
     - Спасибо. Странную особенность я мог наблюдать в пути.  В России живет
много  народов,  я  уважаю каждый  из них. Меня принимали  к себе  на постой
татары, армяне, белорусы. Два украинца отдали за меня... Нет, об этом я пока
не могу  говорить...  Но что я заметил?  Если  встречаются два армянина, или
еврея,  или татарина,  или осетина - они могут не любить друг друга, но  они
всегда  помнят, что это  -  не  просто человек, а его соплеменник - армянин,
еврей, татарин, осетин.  Почему-то у  нас, русских, этого нет.  Куда-то ушло
чувство родства.
     - Может,  не  осталось нас,  русских? И не русские  мы уже? - задумчиво
спросил, скорее, самого себя Виктор.
     - Тогда кто мы? Граждане мира?  Вселенной?  Почему нас не осталось? Я -
русский. Понимаешь, Витя?  И ты  - тоже... Есть такое слово - род. От него -
Родина, родители, родиться... Мы в России живем словно соседи, которых волею
судьбы свело жить в  один большой дом. Но вот парадокс: я буду двадцать  лет
жить, тридцать - и не узнаю, как зовут соседа на другом этаже.  У вас здесь,
в Москве, спорят, как  обустроить Россию.  Не надо  ее  обустраивать. До нас
мудрые люди, жившие тысячу, пятьсот, двести лет назад, ее обустроили.
     -  Надо все восстановить? А как? - перебила Михаила Мещерская. - Каждый
из нас - хороший человек. У каждого  - свое дело,  которое он делает честно.
Вот  мой муж рисует картины. О  России.  Очень  хорошие, поверьте, картины -
Софья не  даст мне  соврать. Но есть  вопросы, которые решаются за нас  там,
наверху. Что мы можем сделать?
     -  Я  же  не зря  говорю  о  роде.  Мы  ждем  хороших  законов,  мудрых
правителей.  Но проблема - в нас самих. Вот два чудесных человека, -  Киреев
показал  на Бобровых. - Взяли и решили разбежаться. Стать сначала  соседями,
потом - чужими людьми. Но  вы, собравшись  здесь все  вместе, нашли  слова и
вразумили их.  А они вас послушали,  ибо любят вас, видя в вас не соседей, а
близких людей - родичей.
     - Откуда ты все знаешь? - удивилась Наташа.
     -  По вашим  глазам, -  уклончиво  ответил Михаил. - Но  не  сведи  вас
сегодня вместе  Лиза -  и все,  свершилось  бы непоправимое.  А ведь еще год
назад я любовался этими людьми,  их отношением друг к  другу. Всего один год
прошел...
     Бобровы  сидели,  как  ученики,  которых ругает  учитель. Но  -  и  это
заметили все  - Виктор взял  руку Иры  в свою,  а она не  отняла  ее. Киреев
продолжил:
     -  Недавно мне приснился сон. Будто я  возвратился на год  назад, в тот
день, когда узнал, что  у меня рак. Но во  сне у меня болезни  не оказалось.
Все, о чем я мечтал тогда,  -  сбылось. Я проснулся - и чуть  не заплакал от
радости, что это только  сон. Какое счастье, думал я, проснувшись, что то, о
чем я  мечтал,  -  не  сбылось. Это - мой опыт. Но я хочу, чтобы  он  стал и
вашим. А опыт Виктора - моим, ибо он испытал то, что не испытывал я... Вот я
подошел к самой сути. Вы меня можете спросить: если бы Бобровы были, скажем,
не Бобровыми, а Бобрикянами, изменилось ли  бы мое  отношение к ним, к Лизе?
Наверное, нет. Но это была бы уже и не Лиза, не  Ира, не Виктор.  И  не я. И
если Бог  захотел, чтобы я  родился русским, чтобы  я  встретил вас  всех  и
полюбил, - значит, у Него был для этого свой умысел? В Старгороде я  не могу
сказать своим  соседям: живите вот так или так. Они спросят меня: почему  ты
должен  нас  учить  жить?  Но  я не учить  их хочу!  Мне больно,  когда они,
трудолюбивые, добрые, вдруг... Одно слово - соседи. Эх,  трудно мне передать
все то, что чувствую... - Он замолчал.
     - Мы понимаем тебя, - сказала Ира. - Правда, понимаем. Ты хочешь, чтобы
мы все поехали в Старгород?
     - И жили так,  чтобы твои  соседи увидели, как надо  жить? - подхватила
Наташа. Киреев кивнул.
     - Но это же не реально, Миша, -  мягко,  стараясь  не  обидеть Киреева,
сказала Ира.
     - Почему? - Киреев пристально посмотрел на Боброву.
     - Бросить Москву и уехать?
     - Да, бросить и уехать.
     - Но что мы будем там делать?
     - Наташа уже сказала. Я добавлю:  будем восстанавливать Россию. Мы  все
прошли через  страдания, они  сделали  нас  чуточку  мудрее. И тем,  что  мы
приобрели, - мы обязаны поделиться с другими. А еще мы будем трудиться. Люди
сейчас словам не верят.
     - Начнем с меня. У меня здесь работа, любимая работа, - сказала Наташа.
     - Ты уедешь, твой хоспис развалится?
     - Нет, конечно, но...
     - А у нас в  районе сотни онкобольных, среди них много детей. Что такое
хоспис и  с чем его "едят",  никто  не  знает.  Есть  у меня  друг, главврач
больницы, Владимир  Петрович, бьется в одиночку как  может,  но что он может
один? А у тебя такие знания, такой опыт. О квартире не беспокойся. Москву на
наши  края  обменяешь  в  один  день.  В  Старгороде и Новоюрьевске  хорошие
условия: газ, вода, ванна - все есть.  Цены на жилье с вашими несопоставимы.
Поезжай. Владимир Петрович тебя уже ждет.
     - Как это ждет? - опешила Котеночкина.
     - А так. Кстати, он вдовец, на пять лет старше тебя. И такой же зануда,
как и ты. Славная будет парочка.
     -  Кира, ты меня поражаешь, -  засмущалась  Наташа. -  Ты что  говоришь
такое?
     - Даю шанс, Наташенька. Точнее, я же вестник, это через меня  тебе дают
шанс.
     - А мы что там будем делать? - одновременно спросили Бобровы.
     - Подожди, Ира, я скажу, - сказал Виктор. - Мы за квартиру не держимся.
Здесь могилка Лизы, работа, друзья, столько лет прожито.
     - Ты работаешь? - неожиданно резко спросил его Киреев.
     - Нет, но я...
     - О могилке  не беспокойся.  Захотите,  мы Лизин гробик  перевезем.  Но
вообще-то до  Москвы от  нас  чуть больше двух часов езды...  Друзья?  Опять
прошу прощения за резкость: если друзья те, кто пил с тобой, так не волнуйся
-  пить  перестанешь,  ты  им будешь  не  нужен.  Теперь о работе. Раньше  в
Старгороде было  восемь церквей, сейчас ни одной. То же в Новоюрьевске. Есть
маленькая церквушка в  окрестной деревеньке - и все. Там, где я живу, раньше
храм стоял,  в котором икона Божьей матери находилась. Та самая, которую мне
Соня передала. Вот мы и будем строить храм. Но я в строительстве
     - полный профан, а ты - мастер. И помощник у тебя славный будет - жена.
Она у Петровой хорошую школу прошла.
     - А на какие деньги мы будем строить? - удивился Виктор.
     - Господу будет угодно - все найдется. Главное, было бы кому молиться -
и Господь не оставит нас. Найдутся деньги для храма.
     -  Ты  должен  понимать,  это все  не  так просто. Землеотвод,  деньги,
организация работ, - не сдавался Бобров.
     -  Вот  мы и  будем вам помощниками, а вы с Ирой - нашими  командирами.
Бобры, говорят, славные  строители. А  развернуться,  Виктор, там  есть где.
Гора  высокая -  на  ней раньше древний славянский город стоял. С нее далеко
все видно. Красота!
     - А большой храм будем строить? - спросил Виктор.
     - Ты посмотри, уже загорелся! - встрепенулась Ира.
     -  Сейчас  и ты загоришься, солнышко, -  улыбнулся Киреев. - Большой ли
будет храм или маленький
     - там  видно  будет. Если  получится так,  как я  задумал,  то храм  мы
посвятим Софьиной иконе - Одигитрии.
     - Почему моей? - спросила, вздрогнув, Софья.
     -  Хорошо,  нашей. И  будет  два придела.  Один -  посвященный  Николаю
Угоднику  -  в  древности в Старгороде стоял  Никольский храм,  а второй,  -
Киреев посмотрел на Иру,  - чудотворице Елисавете. Пока построим, у нас свой
иконописец появится.
     - Кто? - тоном заинтересованного человека спросил Виктор.
     - Это Юля Селиванова. Впрочем, ее из присутствующих только Софья знает.
     - И я тоже, - сказала Мещерская.
     -  И я, - подхватила Котеночкина. И  сама же первая засмеялась. - Да ну
вас.
     -  Хотя,  -  опять  заговорил Киреев,  -  скоро,  надеюсь,  она  станет
Новиковой. Для тех,  кто не знает, Федор  Новиков - очень славный парень. Из
Задонска. Он Юлю, собственно, и спас. У него, кстати, есть свой грузовик.
     - Это хорошо, - сказал Бобров. - Нам машина нужна будет.
     - Не спорю. Но, если честно, я рассчитывал на Федора как на фермера.
     -  А  когда построим  церковь  Елисаветы,  -  спросила  Ира, -  нам  же
священник будет нужен? И все посмотрели на отца Бориса. Тот смутился:
     -  Во-первых, как я понимаю, это будет  не  церковь Елисаветы, в  честь
чудотворицы у нас будет придел.
     - Я понимаю, - поправилась Ира. - В честь иконы будет храм.
     - А во-вторых, я согласен!
     - Вот это слова не мальчика, а мужа, - одобрил отца Бориса Киреев.
     - Нет, правда, нас в храме пять священников. Мы с матушкой давно хотели
куда-нибудь в глубинку уехать. Богу везде служить можно. Конечно, надо будет
с владыкой договориться. Но, думаю, это реально.
     - Вас я не зову, Софья, - обратился Михаил к Мещерской.
     - Я уже поняла.
     - Нет, мы не бросаем  вас. Вы будете  нашим чрезвычайным и  полномочным
представителем в Москве. Посол  Старгорода в столице. А летом пусть  ваш муж
приезжает на этюды, а  когда построим  храм -  ждем и  сына: Юле его  помощь
пригодится.
     - А  что  делать со  мной, товарищ  генерал? Или  режиссер? - В  голосе
Вороновой звучала обида. - До меня есть кому-нибудь дело?
     Все посмотрели на Киреева.
     - Не то и не другое. Просто  - Кира. Не обижайся, Соня.  Во-первых, эта
икона  все-таки твоя,  во- вторых, только для нас с тобой Старгород - родной
город, тебе сам Бог велел туда возвращаться.
     - Вот как? А в-третьих?
     -  А  в-третьих, ты не  обидишься, если  я  тебя попрошу  на пять минут
перейти в другую комнату?
     - Это - шутка?
     - Нет. Чтобы не было скучно, возьми с собой тезку.
     - Может, мне все это снится? - подала голос Ира. - Михаил, ты ворвался,
все запутал. Народ куда- то ехать собрался.
     - Народ состоит из отдельно взятого человека. Из тебя, меня, Натальи. Я
не заставляю, Ира, я даю вам шанс. Нас, кстати, там  уже трое. А еще вот-вот
подъедет из Сосновки  девочка  одна. Марфа. Журналистка. Я втравил ее в одну
историю... Марфу теперь вместе с матерью в районе подвергли обструкции.
     - Что за история? - поинтересовался Виктор.
     - Марфа статью опубликовала в областной газете про  стариков  брошеных.
Мой друг...  бывший  друг с  подачи  районного начальства  девочку выгнал...
Короче, я  ее  с матерью в  Старгород  позвал. Кстати, Наташа, мать  Марфы -
классный инфекционист. Так что мы живем!
     - Только учителей не хватает, - сказала Котеночкина.
     - Есть  учителя.  Моя сестра  с мужем. Да и  Ира, когда построим  храм,
может   вернуться   к  родной   профессии.   Молодец,  Наташа,   ты  мыслишь
стратегически:  школа,  больница, храм - это самое главное, - похвалил  Кира
Котеночкину.
     - Ира, - подала голос Софья, - этот друг вас опять заговорил. Ты что-то
пыталась в мою защиту сказать? Или мне показалось?
     -  А  ты  напрасно  еще здесь  сидишь,  - Киреев уже  полностью  владел
обстановкой.
     - Я что, вовсе бесправная? Виктор, ты же хозяин!
     -  Виктор,  скажи Софье Николаевне,  что  ее  права  будут соблюдены. Я
обещаю.
     - Сонечка, Киреев обещает.
     Обе Софьи вышли