позволило бы мне просыпаться с ощущением увиденной и прочувствованной истории внутри. Когда я стремился выплакать сон, извергнуть семенем, выделить потом, я испытывал наслаждение оттого, что мой мозг и воображение создавали и поглощались разнообразием сновидений, и мне было легко с ними расставаться, осознавая свою способность быть неистощимым сновидцем с неистощимым запасом снов. Теперь я путаю сны с явью, черноту сна с чернотой ночи. Я выдохся, рассказывая свои сны, ты даже не подозреваешь себе, насколько сложно мне их представить. No power...no sinking in....no beauty being real....no sensors... floating over and around.......behind the screams and penetrating waves of glorified images of stars lighting through.....combining shadows with miscellaneous tints and flavours....spilling magic... Марис нырнул в Ингу: Инга вышла за ограду дома Художника. Она засмотрелась на витражи окон здания, узорчатые ворота, цветущий сад. Как давно у нее не было сада, рядом с ней, спящей в траве сада, в котором бы были свободными звери и птицы, в котором бы можно было уединиться, быть обнаженным и чистым, в ароматах цветов, в росе, в солнечном свете, в неге теней и оттенков, в умиротворяющей дождливости, в пластичных дуновениях ветра. Инга призвала ураган с дождем, и он унес ее в ее черной холщевой куртке, пахнущую сыростью и блужданиями, дышащую промозглостью остывших и замерших мертвенностью послания средневековых картин. Инга, окутанная тишиной, льющейся изнутри, ступала по мостовой, направлялась к пристаням и докам, улавливая запахи камбузов, вкус ржавчины баркасов, настраиваясь на упругость морских узлов. Она раздумывала, как бы ей спрятаться в одном из грузов, затеряться в портовой суетности и проникнуть на какой-нибудь корабль, уплыть неведомо куда. Инга сжимала в своей нежной руке камушек лазурит, прерывая дыхание, удерживая слезы. На мостовой появлялись ракушки. Небо -- смятение, море -- безмерное. Инга -- контрастность глаз. Инга участвовала во всех войнах этого человечества. И-и-и-и-и-и- ИИИ она-а-аа-аааа--аааааа стремилась забыть о них, убежать от побегов из плена, от пуль и ядохимикатов. Инга любила пить чай на веранде Художника, заваривать кофе и приглашать Мариса на улицу, ставила шезлонги, вдыхала воздух. Но сейчас ее устроил бы любой сухогруз. Спрятаться среди мешков, бочек, цистерн, ящиков. Любое судно с крепким днищем. Листая свою записную книжку, Инга с умилением перечитывала многие записи, напоминавшие о бурно прожитых годах, о потерях и радостях, грусти, тяжести и раскрепощениях. Ее манила неизбежность, невидимость. Где Манила ее? Где ее оплот???? Жутко. Инга решилась на великий поступок. Ла-ла-ла-ляляляля. Пыталась Инга несколько отстраниться от ощущения важности последующих событий в жизни. Но не могла отвернуться от гарантированных многократных умопомешательств. Они ей нравились ранее, но вскоре должно было произойти нечто неопровержимо бесповоротное, значительное и пугающее. Инга предчувствует...... И ее предчувствие необъяснимо волнительное. У Инги глаза светятся северным сиянием. Ее выворачивает наизнанку, она превращается в массу чувств, прятавшихся, казалось, вечность, и лишь однажды открывавшихся Марселю на злополучном судне несовместимости их судеб. Она настраивалась на войны, смерть, бомбоубежища и госпитали, на жужжание боеголовок, мины в океане, истребление рас и единомышленников, и ей некому было выплеснуть толику своего чувства, того, которое прячется, когда человека обволакивает страх, и он подвергается действию чрезмерно развиваемого инстинкта самосохранения. Ему некогда рассмотреть в чьих-то глазах чистых помыслов. В чьих-то словах расслышать нежность. Инга думала, что так устроен мир. И единственным откровением жизни ее был Марсель, запутавшийся в поисковых диаграммах. А ее и Мариса историю кто-то придумал на уроке истории, после того, как последний мировой конфликт завершился, и она была записана в блокнот, который Художник обнаружил в Акапулько. Инга била себя по щекам, отрывала волосы, такого быть не могло, она помнит Марисово дыхание, он совсем недавно был рядом с ней и, засыпая, представлял себе, как они искупаются завтра в озере Художника и выйдут из воды с вновь неповторимо разноцветными телами. Инга с трудом, но вырвала лицо Мариса из глаз своих, отделила и вывела его запах из своего тела. Инга была свободной. Небо -- смятение, море -- безмерное. Инга -- контрастность глаз, улыбки которых уже нападали на одиноких моряков возле кабаков пристани, расслабляли грузчиков и швартующихся. Кто-то был черноглазым Беном, кто-то рисковым Джеком, некоторые были сезонными рыбаками с соленой кожей, японскими китобойцами, шотландскими пиратами-пропойцами. Инга вкрадывалась в их движения, подобно бризу, плавные и выверенные, и подобно шторму, резкие и стремительные, и выкрадывала их повадки, изобличала их одержимость, привычную жажду натягивать паруса и сплетаться телом с мачтой. Инга.... Инга...... Инга...... Удаляясь в толпах торговцев и команд транспортного флота, наблюдая за эскадронами эскадр и флотилиями. Инга...... Инга...... Все покидая. Устраиваясь поудобнее в трюме с кофейными мешками. Отправляясь будто в Новую Зеландию по заказу компании Malawi Coffee Co. с самыми лучшими Пуэрто-риканскими кофейными смесями. Зажигает свечу в своем мозгу и начинает отсчет. Плавание не может быть кратковременным. У Инги нет еды, но есть отличная выносливость и вода из ручья, который она обнаружила в саду Художника. Ей хватит надолго. Она видит строго выглаженные платья своей матери, и всегда накрахмаленные сорочки своего отца, видит мать идущей в магазины для закупки разных вкусностей, отца, отправляющегося на работу и целующего и маму и ее, маленькую Ингу, в щечку. Проговаривающего какие-то наставления. Инга забыла лица родителей. Отказалась реагировать на сентиментальные воспоминания. Однако ей ничего не оставалось делать, кроме как сидеть здесь, запертой в темном трюме, и вспоминать свою жизнь, жизни свои, свои погоны, меняющие цвета и нашивки, гербы и языки. Свои ордена и медали, сражения и перевязочные пункты. Плащ-палатки и марш-броски. Инга ввязывалась в раздумья. .. азные мальчики хотели быть со мной рядом, буквально превращались в меня. Увлекались рыданиями, вызываемыми моими отказами.. She started laughing wildly. No one could any way hear her heart tearing sounds. Noise resistant containers saved her from being found. But she had no fear nevertheless. The ship had sailed away. Would they throw her into the sea? Эти мальчики всегда ищут чьи-то плечи, никогда не спросят: как ты провела Новый год, чего ты ожидаешь от меня. Они скажут, зачем ты им нужна, что жить без тебя не могут. Могут умереть без тебя. Мимолетно будут сжимать твои руки и трогать талию, гладить волосы. Они попытаются угощать тебя в кафе и дарить маленькие прелестные вещицы, приглашать на концерты и в кино. Захотят казаться тебе самоуверенными и нежными. Но потом распластают на кровати и совершат совокупление, может быть, приятное и красивое, и оправданное, но проникнут ли они в мир твой, неприкосновенный и красочный. Они представят тебя своим друзьям, намекая им на связь с тобой. Тебе понравится общаться с ним, единственным и неповторимым, а потом ты попытаешься образумить себя и вернуться в лоно созревания себя, самой себя, той, кто есть ты, и отсечь попытаешься прилипающие к твоей оболочке и разрезающие ее лезвия чужого тебе мира, но тебе предскажут двух детей, и обе будут девочками, а им нужен отец. И одна из них уже спроецирована в твоей утробе. У Инги закололо в груди, волна покалывания пронизала ее до паха и схлынула в промежность. Инга постаралась зарыться в мешках и уснуть. Сон предвещал непогоду. Корабль входил в теплые воды. Воды согревали тела матросов, кому-то нестерпимо хотелось броситься в пучину тепла и солнца за бортом. Инга стонала во сне. Стонали моторы. Связные монотонно проговаривали цифры и стороны света. Инга ничего не говорила во сне, но слишком часто бредила раньше. Тогда, на фронтах, когда она засыпала на несколько часов в остывающем после очередной перестрелки окопе. Было это и на шпионских подводных лодках, когда в одинокой и незаметной бухте лодка останавливалась, и команда могла немного отдохнуть, а капитаны вырабатывали стратегии. В зимних землянках, в песках Азии, когда теракты еще готовились, и бдительность усыплялась. Или в бомбоубежище. Она, засыпала со словами на языке и продолжала говорить во сне. Обращалась чаще всего к лейтенанту, который нравился ей, но ей некогда было сказать об этом (только однажды могла, когда они выходили из окружения, и он нес ее, раненную, на себе пятнадцать километров, но у нее не было сил). Инга на корабле заснула молча, неспешно, нехотя, умиротворенно. Она во сне играла на пианино, ласкала детей в детском саду, приговаривая: "Зачем же вы родились на свет, здесь же воюют...." Во сне с ней рядом шел лейтенант и держал ее за руку. Пока они шли по яркому проспекту, их облил дождь, облепил снег, прожгло солнце, сбило с ног ветром. Они зайдут в роддом и выйдут из морга. Он купит себе сигарет, она купит ему зажигалку. Он выкурит пачку в день, она будет чутко вдыхать дым. Она была калекой с детства, он был слепоглухонемым. Инга проснулась...................................................................................................("_") и расплакалась. Она плакала только в детстве. Но ей никогда не становилось легче. Легче ей стало сейчас, на неизвестном корабле в трюме с кофе. Ингу бросило в дрожь. Дрожь с удовольствием приняла ее тело. Она уже не могла совершить ошибку. Ее выбор был сделан. Ее желания были скоординированы. Ей не нужно было слушать чьи-то советы. Она знала, что делать, или убедила себя раз и навсегда в бесспорности своего знания. Были ситуации, когда на ее плечи взваливалась тяжесть ответственности за жизни людей. Ей приходилось замещать убитых начальников и вести в бой батальоны, принимать приказы от маршалов и эвакуировать толпы мирных жителей, вести переговоры с противниками, пытаясь освободить пленных детей. Несколько раз ее обязывали начать военные действия против соседних стран, а однажды она управляла полетом ядерной боеголовки, и уничтожила одну из экзотических стран. Но она могла все объяснить.... Все ее поступки были движимы лишь благой целью меньшими потерями бороться за жизнь планеты. Может, ей кто-то однажды скажет: я хочу быть рядом с тобой, ты превратилась в мой воздух и без тебя я не смогу прожить ни минуты. И может, ей в руки будут капать слезы радости из чьих-то любящих ее глаз. Может, придет время, ее закружит страсть и желание делиться своей жизнью с кем-то. Она мечтала. Ее вымучили мечтания. Ее кастрировали и окунули в серную кислоту. Ее обступили десятки мужчин и наблюдали за насильническими действиями своих коллег. Ее (помните) покрывали фекалиями жестокие милиционеры. Ей затыкали уши, когда голоса Ким, Кэли и Фрэнка прорывали грязь города и стремились успокоить ее и зарядить новой силой. Ей отрубили голову и под гигантским прессом расплющили тело ее. НО ОНА выстояла, продержалась, и сейчас мечта уносит ее в неизвестность. Инге захотелось вдохнуть океанский воздух. езкий запах кофе кружил Инге голову. Хотелось холодного пива. Прошло несколько дней. Инга не знала, сколько. ешила подождать еще какое-то время, а потом выбраться на палубу. Ее захлестнула волна эрогенных воспоминаний. Ее тело изнывало. Оно испытало множество сексуальных посягательств, но оно жаждало не просто секса, оно жаждало движений, будто кто-то купается в сексе как в благостной лагуне, задыхается, вдыхая секс, подвергаясь временной остановке сердца и умирая на мгновение. Пусть ее будут называть "сукой" или "шлюхой", но она вместе с этим будет чувствовать мелодию секса.. и тонуть в экстазах. Инге хотелось взорваться от желания погрузиться в непостижимость сексуального порока. Отдаться .... Отдаться ... отдаться и отдаться еще раз...по-разному...множество раз, и знать, что так должно быть, и ощущать, насколько это прекрасно. She stood up and tried to find the most lighted place. The rays were rare. The rats periodically gathered in crowds and did not try to examine Inga's body, and must have started disappearing. Sailing for few days Inga saw rats rather exceptionally for seconds, now they formed up groups squeaking and swirling around. Инга не хочет свинга, Инге нужна любовь, в саду с голубым фламинго, Инге нужна любовь. Инга умрет на ринге в борьбе с заскорузлой мглой, на жертвенном ложе инков, спарываясь с козлом. Инга жила в Лотарингии, желая найти любовь, Инга жила в иге, надеясь познать любовь. Инга была окончанием всех нескончаемых снов, Инга ушла беззвучно, Инга найдет любовь. Вспомнились Инге стихи первого мальчика, который поцеловал ее в школе, на школьном дворе, когда они завершали уборку площадки в один из выходных дней. Им посчастливилось попасть в одну и ту же смену. Мальчик дарил ей стихи. Она их не понимала. И сейчас в ней воскресли давно забытые строчки. анее Инга неоднократно хотела встретить поэта своего воздушного юношества. Но войны захлестнули ее, а после одной из затяжных атак, в сводках Инга услышала, как оглашали имена награжденных посмертно, среди них было и его имя, Инга надеялась на совпадение: его имя и фамилия были широко распространены в стране, где они сначала учились, а потом воевали вместе. Она вспоминала его стихи тогда. Вспомнила сейчас. А что если он жив и плывет с ней на этом судне, может, он командует матросами, или устроился судовым врачом или поваром, или рулевым?.. Скорее всего, он бы следил за фарватером, и вел судно необычным курсом. Он ведь знал наизусть расположение всех звезд, он многое рассказывал Инге о важности пути, отмеченном звездными сочетаниями. Ее мозг полоснуло жгучее вспоминание того, насколько безумным было его желание однажды пропасть без вести, и затеряться в Акапулько, но чтобы никто не знал, и чтобы там не было войны. Инга вскочила от жужжания слова в замкнутости и духоте трюма....... Акапулько .... доносилось отовсюду. Будто мыши распевали это слово. Будто матросы на палубе заразились им, вслушиваясь в эхо, впиваясь в звуки. У Инги мутилось сознание, ее несло вырваться из кофейного вакуума. На корабле воцарилась доктрина слова, невольно сплетавшего истории воедино, превращая их в некую смесь любви и ненависти. Почему Акапулько? Ведь есть же Антананариву и Аделаида. Инга вырвалась наружу, разрушила преграду из обветренного железа, прыгнула первому попавшемуся матросу на руки и впилась зубами ему в шею. Кричала истошно потом, и не понимала, что с ней происходит....... Инга никого не узнавала. Все были похожи на ее сослуживцев. Она им плевала в глаза, просила очнуться. Они были мертвы. Экспериментальный рейс. Искусственный экипаж корабля. С электродами под холодной кожей. Наверняка, Пабло руководил этим проектом. ЧТО ДЕЛАТЬ ИНГЕ!!!??????? Она бросилась за борт корабля. Инга поклялась вплавь достичь неведомой земли, где таится преображение человечества. В темноте глаз, в обезвоженности губ, в неприкасаемости пальцев, в неслышимости голоса, в сандалиях под открытым небом...... ничего не нужно... все произойдет само собой... Художник неистово ругался, придя в свой чудесный дом и не найдя в нем ни Инги, ни Мариса. Он расплакался, увидев в мастерской изрисованные Марисом стены и валявшийся на полу вычитанный до истощения блокнот из Акапулько. Изнеможенный, Художник пытался усыпить себя, намереваясь увидеть во сне свою мать, и произнести ее имя.  * ЧАСТЬ III. *  Edge searcher. Он отреагировал на ее улыбку. Все, что казалось ему ранее бесполым и половинчатым, при виде ее улыбающегося лица приобрело оболочку, именно ее ему не хватало, когда он цеплялся за улыбки незнакомок. Но что они могли изменить, если самолеты падали на толпы восторженно наблюдавших за их полетами зрителей? И он отвлекался от улыбок, но эта обличила его стремления. Но он оставался в женском платке, на перевязочном пункте. Он искал крайностей, но открывал разные стороны света и светлую сторону тьмы, пластилин лиц и линолеум кожи, пресс-формы воспоминаний, рефлективность пробуждения и засыпания, младенческого зазывания, механизм слезовыделения, отыскивал заброшенные творения неизвестных творцов, но не узнал, была ли у Моны Лизы внебрачная дочь или она была мужчиной. Она предлагала себя в каждом кабаке. Everyone was good enough for few hours of wild sex... Marking territories she used to travel around the world making just occasional stops for masturbation. День никак не мог начаться. Чего-то не хватало ему, чтобы родиться и продолжить течение времени. Когда она вошла в кафе и села за столик, который я занимал чаще всего, если тот был свободен, птицы за окном принялись будить меня, растерянно щебеча, будто не ведая, что творится с ними, и отчего так изменилась атмосфера, почему в воздухе витали неизвестные никому запахи. А она уже подумала, не заказать ли ей вина или фруктовый салат, или взять и то, и другое, запить вином фрукты и искупаться в такой смеси. She made all dicks cum. Пианист спускал на грузовом лифте свое пианино и ставил посреди площади с голубями. Начинал играть -- и преображалось все вокруг. Фабрис рисовал шедевры на асфальте. Дождь поглощал их. Фабрису нравилось отдаваться дождю. Фабрис был бескорыстен и был везде, лишь вдыхая периодически амстердамский воздух. Фабрис помнил глаза всех девушек, которых он рисовал, но одна была лишь порождением его воображения, она позволила ему лишь прикоснуться к своему взгляду и осталась той загадкой, разгадка которой останется тайной. Может быть, ею была Патриция. Или у каждого художника есть своя Мона Лиза. Или у каждой Моны Лизы есть свой Фабрис. Выдержки из записной книжки, которую Он постоянно таскал с собой, закончились, им не нашлось места в его книгах, но он делился своими записями со мной, и многие из них я даже заучивала наизусть, проговаривала, чаще по ночам, мучимая бессонницей или рассматривая звездное небо, отвлекаясь от звучания радио и заоконных звуков. I was a little school-girl living in romantic love sickness seeing senior popular boys, talking to girl-friends discussing dates. I never could think of meeting the one I met one day when the summer holidays were over and I became a high-school-girl. It was in the internet club I used to hang over in for hours writing letters to my boy-friend from Lithuania. I was a little bit tired and had no money to stay on-line longer. At the very moment I wanted to stand up he was standing hanging over me and asked me whether my work was over and I was leaving the place. He repeated it once again as I was not quite sure if I heard his words right and he noticed that. I saw a face of that man I thought once in my life before and it seemed as I felt as if it was quite common for me to see his eyes and answer his simple questions. I told I was just going to leave and proposed him to take my place. He behaved so as if he knew me for years and his manners were easy and natural. I got slightly afraid of his attitude toward me. Nevertheless I did not even think of stopping that unexpected acquaintance. There was some oddity covering his personality and giving charm to any gesture and phrase. Though at the same time its irregularity and rareness could frighten and I really felt confused time after time. But could not stop letting him swallowing me. We stayed in a cafГ╘ for an hour. When I took a cigarette and lit it he looked at me with a tiny smile of a slight irony. Generally he was not happy with my smoking. He ordered a strawberry shake but later suggested to drop in at the bar nearby to drink some posh beer as he said assuring there was no better beer in the whole city. That offer and the way how he made it were those essential details contributing to his mystique. Later on very occasionally he could lose that mysterious way of behaviour and turn into helpless and lost infant but I think the cause of those transformations lied in the deepest essence of his being I could hardly decode. I remember how he looked at me saying nothing. I got embarrassed and asked him to stop looking at me that way but he just smiled and could tell me he just liked my eyes and it was a great pleasure to see me confused. I got uptight but realised that the man who was looking at me saying such things few minutes ago was unknown to me and I still knew nothing of him to feel offended. I even didn't know his name by the time he involved me in his own web. Черепичные крыши. Шорохи улиц. Тротуары блестят дождем. Пропитываются его серостью и спокойствием. Люди вооружились зонтиками. Банальными желаниями не промокнуть. Кто-то же бежал под дождем с развивающимися волосами, взлетая над лужами и забрызгивая одежду. Дождь торопил прохожих. Пугал бездомных животных. Закрывал летние кафе. Он шел на встречу со мной своей обычной стремительной походкой. Он улыбнулся, как мне показалось, увидев меня издалека, но потом его лицо отражало лишь сумрачность дождливого пространства. Даже если он смотрел мне в глаза, он отсутствовал, погружался в свою отрешенность, и изредка его лицо озарялось светом вдохновения, когда он увлекался чем-то, что можно было лишь прочувствовать, но никак не понять. Говорил, как будто выдавал тайны и вовлекал в мистерии. Мной он интересовался меньше всего. Порой, было ощущение, будто меня нет рядом, и все, что он говорит и делает, его любое движение и слово подчинены лишь его неуемному желанию побольше выплеснуть из себя отягощающих его эмоций. И он использовал меня, но нестерпимое желание быть ближе к корню его естества будоражила меня и не оставляла места обидам. Я была юной девушкой, которой совсем не легко было приспособиться к подобному общению. Будучи всегда в центре внимания, улавливая постоянно заинтересованные взгляды молодых людей, часто мне было не по себе, когда его взгляд пронизывал меня насквозь, но, по сути, был адресован не мне, а некоему образу, с которым я не могла сравниться, некоему женскому дубликату его самого, затерянного в обыденности безумца.В Да, ты многое испытал, да, многое знаешь, рядом с тобой чувствуешь себя полным ничтожеством. Но он отвечал мне. Я же общаюсь с ТОБОЙ. Но ведь таких, как я, -- миллионы. Ты можешь выбрать себе, кого угодно. Но ведь я общаюсь с тобой. Я не могу не общаться с тобой. (Но я не верила ему). И тогда он спешил обнять меня, я вырывалась и надувала губы. А он ловил их и прижимался к ним своим лицом. Своим дыханием. Иди дальше. Он кричал. И гладил мои руки. А я отпускала свои глаза, и они терялись в его бездонном взгляде. Но мне было сложно каждый раз сживаться с новым состоянием, не выносила перепад его настроений. Пыткой было для меня менять себя, общаясь с ним, а потом опять попадая в общество бескрылых и безглазых фантомов. Systematically drinking beer that came from distant country (where he spent few years accumulating a great spectrum of information living like a spectre with queer people staying alone) I heard a lot of his unbelievable stories but probably the most important things had not been told. I felt it all the time. He loved the country he left but he left it for a better lot. Such paradoxes filled up his life and made it more controversial and entrancing. I painfully realised how I got dependent on that communication and how hopeless it was to wait when such a person might show stable feelings and a real infatuation. I always tried to let along the thoughts of inevitability to get separated one day. But sometimes I wished so much to leave everything behind, to forget him, to stay alone and put my mind in order. All of a sudden order itself lost its sense. I got changed and moreover I started resembling him. He told me his name. I am not sure if it was real but I believed him. It was so simple to pronounce.В Он не пытался оккупировать мое внимание полностью, но, видимо, понимал, что даже малейшее прикосновение к его судьбе уже не позволяет не ощущать свою зависимость от него, вездесущего и проскальзывающего внутрь своей жертвы. Я действительно ассоциировала себя с жертвой, беспомощной и поддающейся любой его инициативе. Он направлял меня, руководил мной, без моей воли зачастую. "Любой красивой маленькой девочке необходимо лишь немного времени, чтобы понять то, что движет мной", -- он повторял и выводил меня из себя этим высказыванием. Грустно смотрел и мог легко разжалобить меня. Он даже убедил меня в том, что жалость -- одно из самых незаменимых чувств, которые любому человеку необходимо хранить в своей душе и применять при любой возможности. Но не каждую жалость он считал правильной, по его мнению, не ко всем она может быть применима. Он учил меня многому, и мне даже хотелось соглашаться со всем, не задумываясь, слепо принимая на веру его убеждения. Задумывалась я позже, сталкиваясь с проекциями обсуждаемых проблем в реальной жизни, и сперва с радостью, а потом с ужасом, убеждалась в правоте его обличений. С радостью, потому что я обладала знанием; с ужасом, потому что знание оказывалось неподъемной ношей, которая обрекает на то же одиночество (не просто одиночество), и на ту же истерию, неизменно сопровождавшую его. Сливаясь с грузом знания и неизбежностью постоянного переосмысления осознанного, сталкиваясь с дополнительными деталями, обладающими чрезвычайно разрушительной силой, приходится вовремя высвободиться из оков действительности, уединиться и заливаться алкоголем, или убегать далеко-далеко, становиться недоступным, либо же необходимо иногда убивать в себе ростки разрушительных мыслей, окончательно губящих какую-либо веру, безысходностью раскалывая черепную коробку. Он был близок к состоянию грубого помешательства, после чего он мог бы покончить с собой или навсегда расстаться с реальным миром и превратиться в мумию. Лишь некие, мне незнакомые силы, чья-то, а может быть порой, моя энергия удерживала его от физической расправы над собой и своей никчемностью. Я иногда обнимала его и вытирала его слезы, но потом мне казалось, что, не будь меня рядом, этого бы не происходило вовсе, и он увлекался своей уникальностью, будучи со мной, и его желание покорить меня каждым своим поступком воплощалось в гиперболичности и патетичности его выходок. Но искренность его игры, если это и была игра как таковая, не могла оставить меня равнодушной. Может, именно так он и рассчитывал вычленить чувства человека, который начинал потопать в нем, как в океане и, раскрепощаясь, подчинялся страстям и ломал устои своего личного мироустройства. И потом, может, именно этой возможностью он и наслаждался... Но и он не всегда мог выдерживать, как обычный живой человек, своего собственного порыва. И сдержать себя не мог. Но как только, я пыталась остановить его и спокойствием наполнить его глаза, попытаться задержать его взгляд на мне, а не во мне, на реальной и полной жизни и тепла девушке, он на мгновение успокаивался, а потом будто впадал в кому, исчезал в потустороннем мире, его глаза становились еще безжизненнее, и он напивался, и вся его загадочность превращалась в лишь мною лелеемое свойство его личности. Он требовал ласки, и в то же время она была противна ему. Но не всегда было так. Когда он обольщал меня, становился беспечным и неотразимым менестрелем, тогда никто не был в состоянии состязаться с ним в остроумии и красочности мимики. У него получалось все, но это заканчивалось блаженным завершением вечера, насколько я потом убедилась, только, когда я находилась в такие вечера с ним рядом, и мы могли дурачиться вместе, наслаждаясь нашей необычностью и непревзойденностью. Он научил меня бесценному отношению к самой себе. Я перестала бояться себя самой, любой, любого своего образа. Я осознала, что ценность собственного "я" обретает свою обоснованность, если обладатель этого "я" есть не что иное, как марионетка во власти своего "я", не пытающаяся связывать свое "я" обязательствами и закабалять нормами, лишь ухитряющаяся превосходно перестраиваться по необходимости, не отказываясь от приоритетов своего "я", умело преодолевая заскорузлость и прямолинейность установок любого общественного уклада, основывающегося на пропаганде и диктатуре выбора. Он умел находить компромисс с обществом, принимая его правила, но, нарушая их по правилам, которые устанавливала любая цивилизация, нутро которой им познавалось, для участия в некой неофициальной игре, целью которой в первую очередь являлось достижение компромисса и взаимной выгоды; он вычислил, что и эти нарушения общество терпело потому, как стремление общества поработить любую неординарность и использовать ее для своих масштабных благих замыслов, тем самым обволакивая ее новой палитрой правил и предписаний, отмечается повсеместно в истории человечества и является высшим достижением общности в закабалении личности. Однако он прекрасно осознавал, что, выходя за рамки правил, нарушения которых уже общество не приемлет, он превращается в самого несчастного и счастливого человека, сумевшего выйти за определенную грань, обозначая новый этап самопреодоления, но уже начинается борьба не с обществом, а борьба с собой, и, скорее всего, теряется смысл любой борьбы с неким общественным строем. Он превращается лишь в монстра, сопровождающего любую личность, обеспокоенную своим духовным развитием, и сталкивающего его с самим собой. И сошел он с ума именно по этой причине. Но это было условное сумасшествие. Я думаю, что не сведи он меня с ума собой и своей вечной борьбой, я бы никогда не смогла прочувствовать красоту противоречий и безграничность пустоты, единственного источника моей нынешней энергии. Если бы он не свел меня с ума, я бы никогда не написала этой книги, которую вы можете не читать, и я вам действительно настоятельно рекомендую не читать ее. Но в ней правда о нем и обо мне, преображенной им. I was calm aiming to touch his necklace on his arm. Greedy in words he shook my breast and grasped my hair. I was shocked. I was happy and excited feeling him doing all he did. He said that there was no need to get worried and it would be either over with no results just leaving some rags of memories, some splintered names and figures or it might last forever. I stayed calm and continued mindlessly recording his splashing phrases cutting my living guides. На улице со странными домами неопределенного возраста, с большими деревьями у обочин мы встречались в первый раз, он легко описал мне путь, ведущий к этому месту, и я быстро нашла неработающий фонтан с потрескавшимся каменным днищем и крошащимся орнаментом. Он полностью соответствовал спокойствию улицы. астерянно я листала книгу, которую он советовал мне прочитать. Она повествовала о человеке или о нескольких людях, прятавшихся внутри одного человека, или, быть может, лишь несколько событий, произошедших с одним человеком, но менявшем имена и внешность, были втиснуты в книгу без деления на главы, и я была не в состоянии распутывать истории, так как было ощущение, что они происходили одновременно, и сплетались настолько тесно, что вычленить фабулу каждой из них было не возможно. Но он, наверное, смог бы все расставить на свои места или запутал бы все окончательно. И, честно говоря, притягивала именно неразделимость, казалось бы, несоединимого, и я постепенно поглощалась потоком несуразного текста, и не хотелось искать выход, хотелось погружаться все глубже, переставая реагировать на реальность. Одинокая улица и тоскующие его глаза. Сегодня он говорит, что он был не прав, когда, знакомясь со мной, назвал не свое имя, сегодня он уверил меня в том, что его зовут... хотя, в сущности, какое это имеет значение. Он был, и он был всем тем, чего быть не могло. Что нельзя увидеть во сне. О чем можно догадываться, никогда не познавая. И мной повелевал хаос чувств, которых я никогда не испытывала, не потому, что они были просто новые и необычные, они были потусторонними, пришедшими из ниоткуда. И в слове "чувство" не умещалось ни одно из них. Он пришел, и как будто никогда не уходил, как будто каждую секунду находился рядом со мной, в моей комнате, не замеченный моими родителями, читающий свои стихи, пересказывающий фильмы, которые он обсуждал с сокурсниками, когда у них, у амбициозных и неудержимых студентов был свой киноклуб. Я внимала его фантастическим изречениям. Но говорил он о своей жизни, которая хоть и была реальной лишь для него, но она была, и был он. Меня не было. It was obvious I turned into him. When I closed my eyes I felt how his insanity lived inside my inner world, catching my each look searching for myself. I tried to perceive at least a piece of any idea born in me I gave birth to. I used to try escaping from his influence meeting other people, looking for new acquaintances. Being alone I was anyway kept in his aura, he ALWAYS was around. Covering me. People like something new but what happens if they face something what is not exactly life at all, what came from some forbidden world never known to humanity? That happened to me. Disorder... Panic. Sometimes it seemed my head was not mine. He just used it living in it as he needed badly a fresh space to accumulate his new concepts having no place for that in his own. Have you ever heard: I've lost my head! Yeah, I had. I really lost my head but later I plainly identified I found something more. I still have doubts how to call it: "Death" or "Resurrection"? Once being drunk I got especially excited though I felt no physical desire being near. He touched my shoulders, my face saying the things that could kill any thinking of some sexuality. Then I understood: it was brain love games. He loved my brain committing multiple intercourses... Periodically he was a definite and the only cure to me I'd been searching for being helpless to find an answer to a great number of misunderstandings I was drowning in in the human world. However sometimes I got shocked realising that it was just illusive help, and on the other side I felt it turned into an essential sickness I fell in being lost in his world. Это была болезнь, и то, что я воспринимала как лекарство, на самом деле, в большей степени, можно назвать наркотиком. Иногда я сама не понимала, чего я ждала от него, чего от него хотела, но все, что он делал, обескураживало, но освобождало на какое-то время от волнения и гнетущего привкуса непонятости и непригодности, который потом неизменно напоминал о себе, проявлялся в чьих-то взглядах, фразах, проникал на телевизионные каналы, рекламы на улице. А потом царил повсюду и заставлял прятаться от своей ядовитости. А он прятался в своем логове, очередном логове, предназначенном специально для него. Когда я впервые посетила им снимаемую квартиру, я окунулась в нечто, пропитавшееся им и его духом, в набор предметов, потерявших свои предназначения, олицетворявших составляющие ЕГО истории. ..Однажды я могу уехать в Вустер, и увидеть меня потом можно будет по телевизору в какой-нибудь скандальной передаче, в одном из тех шоу, где прославляют эксгибиционистов.. ..Я не обращу на тебя внимания.. ..Всех заставят посмотреть на него, сказав, что он когда-то был среди нас, а сейчас, смотрите, чего он добился, а я, может быть, поверю в необходимость этой выставки.. ..Этого не будет.. ..Это будет не со мной.. ..Когда ты покинешь меня.. Совершенно неожиданно и беспричинно он вспоминал какие-то малоизвестные факты и нюансы, касавшиеся истории создания, судьбы, содержания понравившегося мне произведения, говорил о таких вещах, которые запомнить, казалось, невозможно. Я наполнялась информацией, и с каждой его фразой я чувствовала себя все глупее рядом с ним. Я пыталась сказать что-то, что я считала важным и справедливым, открыть некую свою мысль, которая могла быть интересна ему, но потом говорил он, и меня поглощало осознание его безмерного превосходства над любой моей мыслью, как, по сути, и над любым проявлением учености этого мира. Его размышления не затрагивали точных наук, он не был специалистом ни в одной из них, он говорил об искусстве, и это могло походить на схоластическое разглагольствование, однако, потусторонность любого проявления его языковой культуры, и в принципе, всего его самовыражения безоговорочно наделяла его персону и весь его образ непостижимостью, ставила его на пьедестал отрешенности и недосягаемости. И никто не мог его разоблачить, хотя он был нагим и беззащитным, что только мне порой, кажется, удавалось познать и прочувствовать. Мы прятались от дождя на втором этаже в кафе с вкусным кофе и видом на цветочную лавку напротив. Солнце пробивало водную завесу и покрывало стол, блестел черный лак на полу, кто-то читал газету, кто-то пил кофе и о чем-то думал, ленные дамы болтали и сплетничали о чем-то, заказывая все новые пирожные. Его глаза вспоминали прошлое, далекое детство, странные блуждания вне дома, ищущие строки юношеской поэзии, детские поцелуи в щечку, и ростки одиночества, вернее, зарождающееся его ощущение. В его взгляде на дождевой поток сквозило беспутное желание укутаться одеялом в формировавшей его мир кровати в родительском доме и мечтать, открывая строчку за строчкой, переплетая их, бросаться к рабочему столу и своим тетрадям, чтобы записать вновь придуманные фразы. В движениях его рук, покрывавших мои, не чувствовалось внимания ко мне. Через его поглаживания и сжатия я соединялась с его бедственной любовью к недоданной ему нежности, которой лишал его обступавший его хрупкую натуру юного романтика грубый и безжалостный мир. Он не успокоится никогда, я это знала, даже смерть, наверное, не принесет ему покой, лишь наступит как досадная капитуляция перед жизнью, которую он ненавидел бесконечно, не находя, однако, в ней большей радости, нежели ненависть к ней. Он не говорил мне, что любил меня, но то, что происходило, все равно не имело названия, и уж наверняка выходило за рамки какого-либо известного человечеству вида общения, и любовь в этом сплаве и какофонии чувств могла раствориться, как и любое другое чувство, имеющее если не объяснение, то, по крайней мере, словесное обозначение. Хотя отчасти, видимо, мое личное состояние можно было назвать "безумием". У этого слова еще существует достаточное количество родственных слов, которые вполне дополняют его и еще более полно характеризуют происходившие со мной метаморфозы. Но это тоже человеческие слова. Мне не хотелось касаться их, каждое из них можно было найти в словарях и энциклопедиях. Мы тоже пили кофе. Нам тоже нравился дождь. И мы уже промокли насквозь и ждали, пока он на время успокоится, а мы обсохнем, и со свежими силами выбежим в город. А вчера город продолжал потопать в дыму. Люди не видели впереди идущего, искали освобождения от безумия гари, пропитавшей дома и улицы, человеческую кожу, речка горела, люди стряхивали пепел с волос. Горело все вокруг, блокада дыма, трава чернела, у меня постоянно кружило голову, у него воспалялся нос, нам не помогало даже чудодейственное пиво из далекой страны. А теперь начался дождь. Мы бы навсегда стали мокрыми листьями, и были ими неоднократно, но дождь не утихал, и нам пришлось прятаться на втором этаже в этом кафе. После пожаров и наводнений нельзя было не наслаждаться беседой с моим случайным знакомым. После снов про Зорро, который ворвется в жизнь бурей и унесет меня в далекие страны, нельзя было не ассоциировать человека рядом с загадкой моего детства, наполненного кровавыми свадьбами с кем попало, метаниями глазных яблок из стороны в сторону, мечтаниями о рыщущем среди пустынь непонимания рыцаре, Ален Делоне, о семи гномах, испорченных нехваткой секса, и насилующих бедную Белоснежку. Я ли была таким безобразным ребенком, или я подменила свое красочное младенчество и школьные годы его интерпретациями, злого гения моей больной загубленной с его появлением судьбой. Мы были экзотичны в этом мире, эзотерическое явление, а нас окрестили выкидышами общества. Я была предназначена для него, губителя моего. А дождь напоминал нам о полноводной Эльбе и праздниках в Венеции. The things I miss. I only said I love. You said we were so beautiful. We would seat for hours in cafГ╘ with nice coffee and gaze at the rain outside. Once I enjoyed him watching me in the mirror. Looking at my breast sleeping. Touching my breath losing. Living in my arms charming. I was his royal subject. He was my rouge-et-noir. Do Not Fall Apart In My Art Ride A Day And Night Drive Through And Never Lose My Door Я искала любви... ..Как я искала любви....Как он искал любви.... Боже мой!!!!! Не могу сдерживаться... Oh, my God! Мы так хотели любви. All the same. The same shit and shite whores of both sexes. Taking one's time means losing yours and losing years hidden in the minutes of fascination. Stop inanity and feel what you are, WHAT YOU ARE. It is so simple, simpler than being. Greetings, everyone... I am obliged to all of you listening to me. I do appreciate your kindness and attention but will you give me a chance to fuck your brains?.. I do not feel pleasure touching anyone's body having the physical intercourse... Nothing is better than getting into a brain penetrating through. I obviously turned into him. Did he take my heart I wonder? Я сходила с ума от его временных приступов поэзии, от его крепких нежных рукопожатий, когда он переполнялся энергией, неведомо откуда посещавшей его. Мое сердце обретает разные формы, меняет свои размеры и масштаб. Еще оно способно обращаться в различные состояния. И у моего сердца каждое мгновение меняется имя, преображаются его цвета и запахи. Мое сердце может говорить на языке, который всеобъемлет наследие человеческого языкопознания. И сердце мое в состоянии общаться с любой материей, животной и искусственной, и вместить в себе может сердца всех предметов с душою и без. Бездна бездушия раздроблена долотом моего сердца. Одушевление завладевает космосом. Каждый хромосом обретает душу. Я раздаю свою... Мы жили с верой в Веронику. Со страстью набрасываясь на нее. Маленькую и хрупкую. Так появляется нежность. Так растет цветок, так цветет взрослый человек. Такой может стать любовь, но, если у нее есть предел и окончание, то смысл любого проявления любви, хоть и не будет утерян, но отразит никчемность очередного сжигания сердца, когда оно продолжает болеть, даже превратившись в пепел. Я бы наслаждался тобой. Я бы стала твоей. Ах, если бы лишь эти строки страдали, а мы превращались в любовный сезон. Мы бы несли свои образы и обливали бы аурой всех, кто рядом. И вместе могли бы сказать: люблю. Ах, если б хоть звук наших двух совмещенных дыханий стал отдельным комочком счастья. Нас стоило бы лишить чувства пространства и распространить гормоны наши там, где жизнь продолжится. У меня опять болит голова. Я помогу, но в силах ли я помочь тебе. Бедный, успокоит ли лоно мое тебя. Милый, не боюсь называть тебя так. Ах! Если бы все возникло само собой, из бриза сотканным предстало перед нами... Все, что остается неосуществимым. Эта немеющая осень. У нее есть мое бледное лицо и неторопливое постукивание сердца. Таблетки в кармане. Немощная память. асклеенность и скука, бесчувственное кино и литература без слов. Безмозглые русские лесбиянки. И тот человек, который безжалостно истязает себя поиском, неся смертоносность в глазах, движением пальцев вычерчивающий кровоточащие шрамы на постоянно вскрываемой коже. Мы не стали одним целым, но мы стали вечностью по отдельности. Под куполами наших зонтов никому не удавалось заметить блеск тихоокеанских кораллов, ступени трагедий Эсхила, эффект гитарного шума шугэйзеров, испуг рыжеволосой бесподобной девственницы, подробное описание ее первого полового акта и синеву ее плевы. Он говорил мне: Случилось. Я отошел в небытие. Тебя нет. А было все, что может быть лишь однажды. А ты стала птицей и высоко паришь надо мной. Но он ошибался, я стала пчелой и пыталась укусить его, и небытие его было всего лишь его очередной заинтересованностью новым молодым телом. А мое ему уже было известно. Я не плакала, он разучил меня плакать, хотя сам мог разрыдаться, как ребенок ни с того, ни с сего. Я была его игрушкой, восхищающейся своим хозяином. Но он заразил меня своей неизлечимой болезнью поиска. Истины или смерти. Мира за пределами вселенной, за пределами пределов. Самой себя или избавления от самой себя. Он научил меня страданию, великому и неподдельному, бесценному, долгожданному, разрушающему основание, обрекающему на поклонение неизвестности, которая подчинена лишь стенаниям и бесконечному поиску. В неожиданном посещении церкви в старом и пронизанном молитвами городе, в безмолвии, которое следовало за ним, ютилась моя беспомощность. Я шла за ним без слов, без вздрагиваний, он молчал, но душа его неуемно посылала мне свои призывы любить ее, любое ее воплощение, мое лицо пылало, я могла клясться, и желала этого неистово, в осознанной любви к миру и жизни, такой искалеченной самим своим присутствием. Самой действительностью разодранной. Что происходило со мной, когда он выкрикивал не понимаемые неразборчивые фразы на ступенях зданий и лентах эскалаторов, на трапах верно разобьющихся самолетов и пойдущих на дно кораблей? Что происходило с ним, когда я касалась бренным касанием своих пальцев, кожей своей его светящейся оболочки. Я не смела тронуть свой клитор, я не смела просунуть палец внутрь и почувствовать трепет мембраны. А он посмел смести на своем пути тысячи цивилизаций, и я не хотела его больше знать, но мое тело уже источало его запах, он уже был в моей пятнадцатилетней ночной рубашке целуем моим отцом. Все потому, что он был... он был червем, выевшим мою внутренность. Он ни на мгновение не переставал быть мной, он был я. В мутном пиве плавились отражения огоньков рекламы и автомобильных фар, вспышки вулканов и лесных пожаров, блеск ледников, раскалывающих горные хребты, в пиве купалось соцветие сияний множества солнц. Он говорил о мольберте Ван Гога, мне не удавалось расслышать все, что он стремился выделить из своего организма. Он беззастенчиво превращал себя в донора, а меня в пациента. Я готова была разбить на его голове зеркало, и увидеть кровь его на его осколках, так чтобы блеск капелек сочетался с блеском стекляшек. Он пригласил меня в кабаре. Я не сразу согласилась, хоть и была уверена в том, что пойду. Он тоже прекрасно знал, что после моего первого отказа последует колебание, и откроется новый этап соблазнов и искушений. Встреча была назначена на следующий день. Я собиралась долго, пыталась выбрать одежду посексуальнее. Красила аккуратно свое лицо. Хотела выглядеть отчасти совратительницей, отчасти нимфоманкой. Надеялась понравиться ему. Заглянула в свои глаза, проникла в свой синтетический взгляд, врезавшийся в меня, прощаясь с зеркальной плоскостью. Я хотела разбить этот взгляд, чтобы он приобрел хоть крупицу моего личного, живого беспорядка. Какое лицо у одиночества? Оно может быть красным обожженным противогазом американского летчика, онемевшим ликом мадонны с мертвым младенцем на руках, бугристым и изъеденным крысами безгубым обличием несчастного люмпена, или яростным преображением Христа, проклинающего Бога за свои страдания, или челом молящегося Господу Дьявола, ищущего прощения. А может, это мирно спящее лицо человека, которому не суждено проснуться. Или отрубленная голова палача..... Мне когда-то снилась моя смерть. Я лежала в овраге, мокрая оттого, что лил дождь. Меня знобило, но я не смела выбраться из оврага, меня преследовали насильники, и у них была умная и злая ищейка, которая могла выискать меня по запаху. Овраг был наполнен водой и разным хламом, сбрасываемым с соседних строек. Мой запах, как мне казалось, мог затеряться в этом нагромождении строительных материалов и гниющей земли. Я чувствовала, что мне предначертано судьбой либо преодолеть страх, восстать против насилия, либо покорно принять смерть после бесчинствующих надругательств над моим телом. Я кое-как начала цепляться за скользкие уступы, пытаясь выползти на поверхность, отдохнуть на мокрой, но более свежей траве. Я слышала вдали псиное скуление, но надеялась преодолеть нерешительность и дать отпор подонкам. Наконец я добралась до поверхности ямы и распласталась на траве, дыхание наполнилось тяжестью, я подняла голову, направила взор к звездам. Их томность и неподвижность вонзились в мое сознание, воскрешая былые стремления познать конгениальность эпох и первозданность томления человеческого духа. На какое-то время ощущение опасности и приближения скверны улетучилось. Я почувствовала, что я снова в материнском чреве, что меня ласково питают соки утробы. Но крик предводителя насильников вернул меня в реальный мир, заставил спохватиться, вскочить на ноги и бежать, куда глаза глядят... Меня не должны догнать эти немощные по своей натуре ничтожные стервятники. Я не дамся им. Они меня не достойны, они лишь в праве питаться друг другом, крысами, самими собой, эти твари... Я становилась все сильнее, и ветер подгонял меня, мне казалось, что в скором времени мне будет легко лететь, и насмешками разбрасываться в небе. Но, несмотря на новое вливание сил, на растущую энергию, зарождалось предчувствие испытания, серьезность которого граничило с возможностью полететь реальным полетом в незыблемость небес. Я бросилась в темень зарослей, и камнем навзничь упала на сырую землю, зацепившись за кусок повалившегося дерева. Смертельная боль застряла в ступне, отдалась в сухожилиях и постепенно настигла дребезжащую кость правой ноги. Подняться сил не было, не было возможности. Только крик. И боль. Испытание оказалось не простым. Головорезы, одержимые своей неустанной похотью, гнали собаку по следу, по моему никуда не подевавшемуся следу, верно ведущему к моему разломанному, но еще живому и теплому телу. Их голоса... Их подзадоривания... Обращения к своему хищнику с просьбами: ищи. Их желания. Налитые мошонки. Вонь их ртов. Белья. Грязь под ногтями. Едкий пот по всему телу. Засаленные волосы и небритые грязные рожи. Я ползла. Но уже не могла состязаться в скорости. Неужели я достанусь им. Они меня потом все равно убьют. Может умереть самой, без их помощи, не испытывая ужасов насилия. Что остается у меня. Где выход??? Я ползла, пытаясь хотя бы спрятаться где-то в кустах, в непролазной чаще. Но заросли уже не были настолько густыми. Они достигнут меня. И ничего от меня не оставят. Но ведь совсем недавно я была готова вознести свое тело в небо, расправить невидимые крылья и соединиться с непостижимостью стремительного полета над бренностью мироздания. Ведь я уже было уверовала в себя как в избранную. Как в первую из первых. И тут этот тухлый кусок древесины. Мертвый, лишь червями кишащий, неужели он явится причиной моего смешения с его гнилостью... Неужели мое тело также будет разлагаться в этом лесу, где когда-то я собирала грибы и наблюдала за игрой белок? Но да, это испытание. А если это испытание, значит есть решение, есть то великое действие, которое судьба предначертала мне исполнить. Если я беспомощна и не могу противостоять насилию, то следует изнасиловать ситуацию, превратить ее в пытку для насильников. У меня красивое тело, и они хотят его. У меня молодой организм, и их он завораживает. Но насколько решимость их непоколебима. Я бросилась в грязь ближайшей канавы. Искупалась в ней. Сорвала одежду с себя. Измазала грязью волосы. Набрала нечистот в рот, зубы стали ядовито зеленого цвета. С моей груди грязь стекала, и еще белела кожа, выделялись соски, как соблазнительные орешки. Я рвала крапиву и хлестала груди свои до крови. Под руки попадались пиявки, и я вдавливала их в свое тело, которое начинало покрываться волдырями. Меня вырвало несколько раз, из рта текла зловонная грязь, мне все более противнее становилась я сама. Мое тело кровоточило. Кожа лопалась, вагина постепенно наполнилась грязью, ее облепили мокрицы, когда я расставила ноги. Потом я забылась на мгновение, а через мгновение уже собачья морда обнюхивала меня и, морщась, отстранялась от моего тела. Какие-то нервные и раздраженные фразы окружали меня, ругательства сыпались на месиво, в которое погрузилось мое тело. До рассвета оставалось немного времени. Утро обязательно должно было быть чистым и свежим. Я лежала нетронутой. Скоро начались утренние песнопения заботливых птиц. Одна птичка села на кончик моего носика, и запела красивее всех остальных. Так я избежала насилия, и соединилась с природой. На празднике, который проходил в кабаре, где должны были быть все те, с кем ОН так часто проводил свое время, и о ком постоянно мне рассказывал, все должно было быть сюрпризом. Он так говорил, и настраивал меня. Я боялась чего-то. Наверное, этой неопределенности. Его загадочности, походившей больше на запугивание. Он говорил о чем-то очень невнятно. Бормотал слова о каком-то выборе, о необходимости. Я лишь отрывками усваивала его нечленораздельные размышления вслух. Выбор, необходимость. Он уже превратил меня в часть себя, вернее полностью поработил все то, что когда-то можно было назвать мной. ядом с ним была лишь маска, тело, которое просвечивалось, если рядом был он, -- тела не было видно, а слова, вылетавшие из уст моих, смешивались с уличной словесной кашей. Я часто не помнила имени, которым одарили меня родители. Но я шла за ним. И я подчинялась ему. Кто, как не он. Мне уже все равно. Себя найти мне не удалось, а может, именно, он и нашел меня, и помог найти себя мне. Может быть, то, что произошло со мной, происходит со всеми, кто находит себя? В тот вечер он кричал на меня, вернее, внутрь меня, скрежетал зубами, размахивал руками, винил и корил себя, глаза, разбросанные, ни о чем не говорили, будто затухали, чудовищное стремление их подбирать и соединять с телом нарушались его криком: Я же клялся себе, что не стану таким, не застряну в мире обязательств и беспричинного подчинения. Я постоянно вскрывал пороки этого мира и всех его общественных строев, всех тех, кто идет строем. Обрушивался на тошнотворность закабаляющей честь и смелость человека системы законов. А сам... Я плевал в лица жадных работодателей, ненавистников отдельных рас и национальностей. Сжимал пальцы в кулаки, и брел по улицам, ощущая звериное ощущение разрушить все и не оставить ни единой частицы цивилизации, гробящей исконность желаний. Я бросался из стороны в сторону, цеплялся за нужный поступок. И.... что? Подчинялся ли я устоям мира или подчинялся я устоям мироздания? Но чему-то я все-таки подчинялся, и, наверняка, подчинение мое было естественным процессом, на который обрекало меня бесповоротно и безоговорочно бестолковое нагромождение законов и правил, придуманных нашими предками, которые всего лишь "развивались", и нам внушили, что все, что произошло и происходит сейчас, -- это постепенное неотвратимое развитие. Пилой кроили мне голову высказывания политиков, иглами протыкали мне сердце требования террористов. А что сделал я, чем я помог изнывающей планете?????? Задумываясь над своей беспомощностью, я лишь продолжал зарабатывать себе на хлеб, лишь уединяясь в своих письменах, которые хранили в себе революцию, восстание духа, но где они сейчас, мои строки и их почитатели??? Они тоже состарились, и тоже сейчас швыряют кому-то в глаза свою неудовлетворенность, уже изношенную и разлагающуюся на мысли о невкусности пищи, плохой игре футбольных любимцев, задержанием пенсии и слишком высоких ценах на телефонные переговоры, теряющуюся в прогулках по парку и одиноком просиживании на скамейках и разговорах с голубями и уличными псами, сквозящей в едкости высказываний по поводу последних новостей, сыпящихся с экрана постоянно ругаемого телевизора. А может, написать им всем письма, своим коллегам, кто когда-то страдал со мной и выносил тяготы борьбы с закрепощением человеческой личности. А ведь нам тогда казалось, что мы в авангарде человеческого сообщества, что мы достигли осознания чего-то большего, чем счастье... чего-то запредельного. Я слушала его с невыносимой тоской. Потом он вдруг изменился, остыл, взял меня за руку и повел на танцпол. Там было полным полно красивых и нарядных девушек и парней. Танцевали, сплетаясь телами. Он радовался каждому лицу, улыбке и рукопожатию, поцелую. Его приветствовали, как самого желанного и родного человека. Champaign and sex. Roden said it and disappeared in his own thought. He also said one day: stop inanity... and what happened then... Did he find something out of everything? Кэли уже танцевала с ним, а Ким схватила мои руки и потянула в гущу разгоряченных людей, я ей не сопротивлялась. Ее прикосновения током прожгли мое тело, пропитали его энергией множества тел, соприкасающихся и обостряющих чувствительность, как будто умещаемых полностью в ней, ее хрупком теле. Через какое-то время я потеряла из виду своего спутника. Я никогда не видела такое количество мимолетно счастливых людей, отдающихся своему счастью в своем единении сейчас, забывая о том, что, видимо, еще более неподъемным прессом навалится на их сознания одиночество и мысли об уходе из этого мира, едва наступит их настоящее "завтра". Я никогда не видела, ничего не видела, того, что видели они, что открывало им свои сокровища и таинства. Я читала в их глазах лишь то, что я не в состоянии понять чего-то такого, что дается страданием, что зреет как опухоль, и заражает каждую живую частичку организма. Я готовилась к некоему откровению. Он говорил, что будет сюрприз, и мне не терпелось удивиться чему-то такому, что выведет меня за грань постижимого. Может тогда мне станут понятны некие простые и вечные истины, или я навсегда успокоюсь и с беспечностью смогу относиться к суетности мира. Обожжено-красный и обнаженно-красный цвет его глаз разъедал мои возможности, шансы вырваться и бежать от, из... куда-то оттуда, где были ОНИ, все, кто уже не мог просто жить в мире, любом, каким бы он ни был, кому нужна была частичка смерти, погруженная в глубину ощущений каждого из них. Я была другой... Была... я говорила себе, что "была". Но не я ли была той до беспамятства испуганной маленькой девочкой, которой предстоял долгий и мучительный путь в сложный бескрайний мир, и столкновения со все более чарующими открытиями. На какое-то мгновение я почувствовала себя сектанткой, отрекающимся от любых традиций изгоем, попирающим мораль иноверцем. Фабрисом, черт возьми; я почувствовала себя, загнанным в угол мечущимся зверем, разрисованной и цветущей антилопой, космической тканью, черной дырой, затягивающей мысли и превращающей их в гигантские сферы и сияния. Мой маленький мозг, мои неправильные черты лица. Он завел меня в комнату. Там на циновках сидели разные девушки, каждое лицо жило своей жизнью, но, видимо, прошлой жизнью, давно завершившейся, не оставившей ни одной искры для зарождения нового эмоционального всплеска, их взгляды повисали в пространстве, лишенные смысла, ничего не искали, кроме сосредоточенности на одной всегда бестелесной точке. Я смотрела на их бездейственные руки, безвольные движения пальцев. Жутким было осознавать, что когда-то эти лица светились радостью, а эти руки потопали в жестах и безудержных соприкосновениях с иными материями, телами. Он молча провел меня в центр комнаты, а сам отошел к входной двери. Он пытался не поймать мой недоуменный взгляд. Лишь сказал: -- Те, кто не выдержал. Я не хотел. Теперь они живут в одном пансионе, им там хорошо. Сегодня они здесь, рядом с нами. Но завтра они вернутся обратно, им будет хорошо. Все с ними будет в порядке. И вышел. И как будто на закрытой им двери остался отпечаток его силуэта. Я провела ладонью по лицу девушки, сидевшей в центре комнаты, она недвижимо ощутив, видимо, тепло, несколько покраснела. Я повернула ее голову к своей и впилась в ее глаза, в них странно соединилась умиротворенность и былая утрата слез. Я смотрела глубже, молчание было непроницаемым, и ее глаза исподволь говорили: оставь меня, оставь и пощади. Я освободила руки и резко толкнула ее. Та, повалившись на пол, лишь вздохнула, поднимаясь и принимая прежнюю позу сидячего и соразмерено изучающего некое пятнышко в пространстве фантома. Может быть, она притворялась, и на самом деле, -- это какой-то розыгрыш, но в свете своего перерождения отрицать массовость подобных процессов невозможно. Неужели я превращусь в человека без глаз, без души, но о чем я думала раньше? Выйдя из комнаты, я попала в круговерть танца, звон бокалов и веселых голосов, и фразы смешивались с искрящимися глазами и серпантином, с ритмами и мелодиями. Я невольно поддалась беснованию вокруг. Мне было приятно тереться о разгоряченные тела молодых людей, девушек, юношей, пышущих свежестью, обволакиваемых вкусными и возбуждающими запахами. Я уже не видела своего искусителя. Не искала его в красочности толпы. Меня брал за руку Фрэнк, мою талию обвивал Лари крепкими, но нежными руками. Шампанское и секс. Это витало в беспорядке залов и комнат кабаре. Кэли обнимала Джорджа, Ким прижималась ко мне. Экзотическое тепло пронизывало тело. Я и Ким соприкоснулись губами, и потом она жадно впилась в мой рот, посасывая мои губы и вылизывая ротовую полость языком. Я крепко обняла Ким, и больше не думала ни о чем, кроме влечения, раскрепощающего внутренние позывы. На барной стойке уже обнаженные тела отдавались друг другу. На танцполе происходили артистичные совокупления в ритм музыке. Я не пьянела от алкоголя. Мне было легко и приятно трогать Ким, засматриваться на любящих рядом. Я не останавливалась: нежность поглаживаний, терпкость поцелуев, упругость сосков, Ким изучала мое тело -- экстаз... Ночь стала бесконечной. Забытье -- безболезненным и оправданным ощущением, стирание границ -- закономерной реакцией на возбуждение. На следующий день сон отступил при странном ощущении, настигшем меня. Сон почему-то более не мог завладеть сознанием. Неестественная тишина лежавших рядом тел настораживала, они еще источали тепло, но невообразимая их неподвижность порождала волнение. Солнце ослепляло окна. Глаза болели. Голые и полуголые тела, беспорядочно разбросанные среди залов, застыли в истоме наслаждения. Я встала и попыталась пробраться к окну, чтобы настежь распахнуть его и предаться свежести ветра, но тут же споткнулась о чье-то безжизненное тело красивого парня, наверное, Лари. Он не пошевелился. Я могла предположить, что каждый за ночь выпил громадное количество спиртного, и они принимали наркотики, только мне не предлагали. И сейчас они всего лишь не в силах отречься от заключившего в тиски их мозг забытья. Но наконец-то я оказалась у окна, и, облитая солнцем, открыла его. Ветер бурно ворвался в помещение и покрыл тело ледяной росой, терзая волосы, впиваясь в глазные яблоки. Меня пронизал беспокойный дух сплава древних цивилизаций. Я отвернулась от потока ветра и обозревала колыхаемые тела таких веселых и красивых людей, покоривших меня своей свободой и любвеобилием. Внутри я кричала не своим бесчинствующим голосом, внешне я хладнокровно взирала на груду тел до смерти любивших жизнь людей. А когда апогей внутреннего переживания соединился с апофеозом внешнего, я превратилась в космос, и улыбалась спокойной человекоподобной улыбкой, глазами змеи, губами мадонны. Часть IV. Insanity Апулей сидел у подножия Попокатепетль и по словечку воскрешал свои сутры. Сидел на сырой после жгучего дождя и очередного извержения магмы земле, искусанный малярийными вьетнамскими комарами, которые последовали за ним в далекие страны, сидел, зараженный неведомой ему болезнью. Ткань сари, которой он покрывал свое тело, была исписана автографами Ким, Кэли и Фрэнка. Я отдаю частичку своего кожного покрова, кровную составляющую жизненного процесса, скитающуюся клетку со своим атомом и микрофлорой, в агонии отдаю, отдаюсь сопричастности к созданию космоса, с тоской, с надеждой познать смысл космогонических преображений. Пабло явно спал. Подобно сну, несущему сердцу свет, сон Пабло был самым необъяснимым и был он не ко времени, и погружал в глубину страстей, которая затягивает, и сложно освободиться от оков бездонного сна. Было очевидным, что Пабло спал, даже когда обнимал Марию и называл ее Полиной, или глотал ее капли пота, и открывал глаза, даже когда ковылял на кухню и пил фраппе. Он бесспорно спал странно и беспокойно. Ему виделось, что: не было у него пистолета, чтобы застрелить младенца, он же желал во что бы то ни стало освободить новорожденного от необходимости приобретать пистолет, чтобы застрелить младенца. Досадно. Мария не могла родить Пабло младенца. Пабло ругал себя за беспомощность в стремлении поправить ее здоровье. Однажды он хотел раскроить голову Марии, вскрыть ее тело, и все-таки узнать, в чем же причина ее бесплодия. Но потом чуть не зарезал себя своим любимым скальпелем, разозлившись на себя за подобные желания. Но когда он надрезал свою кожу на груди, скальпель выскользнул из его руки, чего практически не происходило в его практике. Он подумал через несколько дней после своего припадка, когда рана начала заживать, что у него может получиться нечто необъяснимо великое, что он способен на маленькое чудо. Он искал сперва чудеса в снах и чужих историях, а теперь сам чувствовал рождение чуда внутри себя. Пабло тер руки, скалил зубы, блестел глазами, ронял волосы. Пабло превращался в одержимого идеей человека. Пабло влюблялся в свои замыслы. Он начинал бродить задумчиво по аллеям университетского парка. Предупреждал студентов не тревожить его. Пил много кофе и почти не спал, проводя ночи за воскрешением и систематизированием своих знаний. Он перечитывал старые учебники по биологии и анатомии. Его мозг распухал от постоянного членения и выведения формул. Он перечитал Платона, особое внимание уделив его "Диалогам", а потом и своему диалогу с великим греком. Он уносился в прадавние времена и встречался с ним, или связывался по телефону. У него все складывалось, как он хотел, но его изыскания еще далеко не оформили структуру его творения. На мгновение он отвлекся и вспомнил письма, написанные для Марии: Он появился совершенно неоправданно, и обезобразил все. Моей энергии не хватило, чтобы уберечь тебя от погружения в пространство обреченности, которым этот человек бравирует и куда он пытается завести всех и каждого, кто находится вблизи. Ты же закрыта от меня. Я бы постарался отдать тебе ту необходимую часть энергии, которая бы позволила тебе ничего не бояться, расстаться с обеспокоенностью, которая возникла у тебя при виде этого человека. Всем было хорошо до этого, и ты это помнишь. Но еще это ненужное гадание, я выпал из пространства, которое меня в тот день охраняло от помешательства. Я должен перестать гадать и пытаться заглядывать в будущее. Ты боишься....... ты не можешь решиться, последовать внутренним звучаниям, внять стону души. Мне с тобой тепло и радостно. Не бойся боли, не болей боязнью. Свечение может стать вечным, и жизнь превратится в безупречное движение навстречу собственному солнцу. А оно у тебя уже есть, но ты не хочешь мне его показывать.... Потом Пабло вспомнил этого человека, в которого он превращался иногда, измученный столкновениями с жестокой праведностью жителей города. Пабло трясся от слишком весомых размышлений, роящихся в переполненном отказывающемся пропускать дополнительную информацию мозгу. Лихорадочно вопрошал себя, пытаясь достичь состояния неудержимости: Я изучил химиобиологию, гносеологию, антропологию и генетику, токсикологию и высшую бактериологию, я досконально изучил строение человеческого тела, мозга, как мучался я с левым полушарием, сколько раз приходилось вносить коррективы в схемы и формулы, никак не мог определить закономерности в процессах перетекания жидкостей, но в итоге нарисовал самую точную карту человеческого мозга. Годы занимался пересадками жизненно важных внутренностей, выведением материй, дублирующих кожный покров, имитирующих костное строение, заменяющих мышечные сочленения. Я пришивал руки и ноги, затем изобрел способ сращивания естественной и искусственной плоти. Я могу с закрытыми глазами оперировать на женских половых органах, операции по пересадке матки я уже могу доверить своим ученикам, нарастить пенис теперь могут мои третьекурсники, не обращаясь за консультациями ко мне. Я смог определить состав семени и самостоятельно смог вывести его формулу, получив с ее помощью семя опытным путем, используя природные составляющие, я выделил сперму в природе, а не просто посредством полового акта или мастурбации. Я даже умудрился создать искусственный яичник!!! Я первый расшифровал человеческий ДНК на сто процентов!.... Почувствовав силы заразить себя безумием, Пабло терзал себя головоломками, своим сокровищем начал считать грандиозность своих планов... Смотрел на руки свои и виделось ему, будто руки его -- сплетение колючей проволоки. Бежал вдоль берега моря -- и казалось ему, что море волнуется и отступает, и волны пытаются не задевать его, бегущего, вдохновенно пересчитывающего решения все более нереальных и уму не постижимых задач, развенчивающих основы генетики. Пабло задавал сам себе вопросы, и иногда ничего не мог ответить. Самым сложным было вычислить предрасположенность к мутации после намечаемого им опыта, рождающегося в муках, но неописуемо загадочно и безудержно. Порой Пабло вычитывал какие-то интересные факты в безызвестных и, казалось бы, бесполезных книгах Меллера, Павлова, Шопенгауэра. Он стал проводить гораздо больше времени в лаборатории. Отменялись многие лекции, и операции проводились без него. Пабло искал ингредиенты хромосома наследственности. Он искал еще и хирурга, который бы смог способствовать воплощению его замысла. Ему нужен был помощник, опытный и мудрый. И еще он осознал, что, когда он подготовит свое тело для вживления, ему придется найти ее. Это должна быть молодая смерть, нелепая и никому не нужная, кроме него, который сумеет воскресить и продлить жизнь умерших молекул. Он начал поиск хирурга. Кроме Пьера, он ни к кому не хотел обращаться за помощью, но он бы пригласил Агнессу, если бы она была жива. Мария чаще разговаривала с животными и не беспокоила Пабло. Она чувствовала, насколько важна его деятельность. А, заметив то, что он особенно оживлен и зловещ последнее время, она предположила, что в скором времени мир будет потрясен его новым открытием. Пьер был ошарашен предложением, но глупо было отказывать Пабло. Он был воплощением гениальности. абота началась. Пьер уже страдал забывчивостью. Он забывал блеск золота и звон хрусталя, лишь пепел его седины напоминал ему о заживо погребенных младенцах, рожденных девушками, которых приняли за ведьм. Лепнина стонов, творение из бивней мастодонтов, воскрешала в его памяти звуки клаксонов в утопических резервациях. Этнические корни были удалены из праведности органичного развития человеческого рода. Пабло доверял только Пьеру, самому лучшему своему ученику. На дискотеке все девочки отлично двигались, но лучше всех танцевали Ким и Кэли. Они походили на энергетических нимф. В тот вечер винчестеры молчали, все пили пиво, Апулей курил и ронял пепел на пол. Полуживой. Я плевком пытался затронуть твою плеву. Поодаль пили и поили пивом посетителей добрые бармены. Плясать можно было до утра. Полировать алкоголем мозг можно было, казалось, вечно. Но в Барселоне потухли огни, и все радиостанции прекратили вещание. Я высыпаюсь, выстрадано раскрепощаюсь. Я не вижу, какая сторона странности отражает мое отражение в огнедышащей бутылке виски. И я видел чье-то лицо, красивое и лишенное смысла, его не было снаружи моего "я", но мое "я" превратилось в чье-то "я", догорающее чьей-то трагической судьбой и невозможно было не видеть лицо, безвольно повисшее над моим "я". Болезненно озираясь вокруг, я не пытался превратиться в аномалию, но, выйдя в море, я не встретил рыбаков, и стал компрессом на старческом лице, прессом, давящим на мозг. Я не понимал и не пытался понять свою миссию. Я стал восстанием против самого себя. Я терял нужные слова, выражения, не мог выразить свои мысли, когда признавался в любви маме. Я понимал, что так происходит, когда любишь. Я решил сохранять верность своей любви. Может быть, я должен был оставаться в неприкосновенности, питаемый слепыми надеждами и ведомый неведомой звездой к своему началу и корню своей неподвижности? Я видел размозженные мозги, они напоминали разбитую случайно посуду. Мы изучали материи, их образование, процесс развития, однако нам всегда запрещалось заворачивать в эти материи свои тела, и обрекать свое сознание на вечное скитание среди материальных ценностей. Нам лишь выдавались бонусы в виде глотка воздуха или воздушного поцелуя. А нам хотелось большего. Теперь я свершу чудо.......... Пабло был неподвижен. Пьер внимательно рассматривал его зрачки. Необходимо было определить момент наименьшего волнения. Пабло прекрасно понимал, что ничего подобного ранее не предпринималось в медицине и научной медициной просто-напросто отвергалось, и никто даже не пытался развивать тематику некогда неудачных исследований. Пабло готовился к опытам гораздо серьезнее своих предшественников. Он уже давно принимал гормонную смесь, препарат который позволял ему становиться двуполым по гормональным признакам организма человеком. Все зависело от доз и частоты приемов. Волосы на теле то переставали расти, то стремительно покрывали его. Грудь то увеличивалась в размерах и соски становились сочнее, то вновь терялись формы, и грудь становилась тщедушной и впалой. Пабло стремился изучать каждый протекающий процесс во избежание непоправимой оплошности. Он анализировал чувствительность своего тела. Матовое тело Пабло. Дело не в гипофизе, и Пабло осталось лишь найти способ инициировать работу желез должным образом. Пабло, не нужно сдерживать себя, не обязательно следовать теориям. Любая теорема -- лишь попытка человека объяснить природу и упорядочить движение. А движению поддается любая материя, подчиняется своим же законам, но их невозможно выдумать, тем более описать. Пабло, есть у тебя бесценное сумасшествие, которое в состоянии увести тебя от зацикленности, и закоснеть не может твой разум. Мы временно верим в Европу. Мы пускаемся на поиски оскопленных мудрецов. В нас живет животный инстинкт. Уединяемся в Аквапарке, думаем о предстоящей операции. Пабло еще жил с Марией, но она предчувствовала, что приближается тот момент, когда она останется одна наедине с животным миром лагуны, будто каждый листок, травинка, насекомые нашептывали ей: скоро разлука. Порой она не могла не проливать слез своих. ( азыскивается... в городских сводках никаких сообщений). Мы будем с тобой -- утешали ее птицы и змеи, пресмыкающиеся, млекопитающие и хищники -- все объединились и навещали Марию. Пытались животной лаской чаровать ее. Волны моря и всплески ветра стремились покорить Марию вниманием и нежностью. Солнце и луна соперничали за обладание временем Марии. Мария соединялась то с ослепительным потоком солнечного тепла, то со стальной пленительностью полнолуния. Пабло нес в себе бурю, преображалось строение его тела. Однажды ему причудилось, будто целую вечность он не занимался любовью. А полуостров опустел. Все исчезли, остались лишь пальмы и кипарисы, не было Марии, и его самого не было, лишь его дух, или его подобие таилось во влажном пространстве. Свое отражение он назвал портретом Квинтилиана Корбеллини. Наконец-то он смог спрятаться в образах неизвестной ему эпохи, в фонтанчиках и скульптурах, в пряных экзотических запахах и сплетнях опереттных певцов. Горы, окаймлявшие залив, тонули в дымке, никого у их подножия, на морском побережье, никого не осталось, все исчезли куда-то. Лишь зеркало, и отражение Корбеллини. Его загадочный взгляд, пронизывавший Пабло. Он не понимал, был ли он готов к вживлению и последующему перерождению. ...Я становлюсь женщиной, раньше меня возбуждали мои увеличивающиеся груди, я мастурбировал безостановочно, испытывал уникальные оргазмы, потом -- резь в анальном отверстии, как будто тело погружалось в ожидание трепетной боли от внедрения чего-то твердого и упругого, раздражающего и воспаляющего задний проход. Мое / Его тело стремилось к соитию с мужчиной по-женски. Но он еще не был ей. Его, как такового, уже не было, было лишь нечто, еще несуществующее, но уже было что-то, что может стать чем-то неописуемым и неопределимым. (Он) стоял напротив стены и считал минуты. Пьер, я так безотчетно верю в успех. Чтобы родиться заново, мы ждем смерти. Мы -- это, скорее, он и она внутри меня. ...Только там, на просторе развалин города Девы, я чувствовал настоящий запах моря, настоящего соленого безмерного моря. Мне снились сны о городе Девы, о ней, о богине, покровительство которой воспевалось в городских дифирамбах, видел ее улыбку, тонкие пальцы, влажные губы и серебристые волосы. Я путешествовал по городу. Я был не человеком, неизвестным организмом. Именно тогда, во сне, я постоянно вдыхал море, наполнял себя его запахом, пропитывался им насквозь... Я видел улицы города, и они, казалось, являли собой совершенный архитектурный ансамбль, сплетались гармонично, овеянные святостью непостижимой. Я стоял на скале, на самой вершине. У подножия бурлило море. еинкарнации говорили сами за себя. Не хотелось купаться голышом. Все действия ради развлечения теряли смысл. Я чувствовал, как неотвратимо приближается момент истины. Я и непроглядная ночь -- я вращаю головой -- и ночь переворачивается. Я, сливающийся с ночью, равняюсь отрицанию; ночь, сливающаяся со мной, равняется утверждению. Я и ночь -- две противоположности, но почему ночь переворачивается, когда я вращаю головой?.. Видимо, потому, что я являюсь днем и ночью, равняющимися друг другу. В крови, в огне, в дыму, в маленькой северо-восточной мечте, не в силах удержаться от выстрелов в небо, в немое кино, в рот нацисту. Именно так все и было. Об этом не хотели петь Grant Lee Buffalo, об этом не умели слагать трактаты писатели последнего в тысячелетии поколения. Погребальные молитвы пресным прессом обрушились на беззаботную историю братишек и сестренок из соседнего квартала. Им стало как-то не по себе от неупорядоченности мелодий в оркестровой яме и скачкообразности текстов на сцене, будто чья-то роковая ошибка навсегда расстроила гармонию творения. Потом сестрички начали аплодировать братикам, а братики подхватывали сестричек и несли их на руках в ночное небо, и те ручками касались созвездий и нарушали их форму, создавая новые узоры. Огненной бурей поглощались бегущие вдаль дети, с кровавым потоком смешивались их тела, потом их обескураженные лица следили за ростом взрывной волны, а многие смельчаки ныряли в гущу пыли, золы и гари, тогда смерч приобретал краски... ...Когда я открыл глаза, Пьер смотрел в мой зрачок, приподнимая мое веко. Вроде бы он по привычке, обращаясь ко мне, называл меня Джорджем. Я начинал волноваться. Пьер был беспокоен. Он так нервничал обычно, когда слишком долго не было вестей от Климентины, когда его пугали результаты операции. А тут еще я со своим надоедливым непостижимым постоянством. Я говорил с полной уверенностью Пьеру: однажды Климентина откажется от съемок в какой-нибудь из ее любимых стран, останется со мной на выходные, и мы поженимся незаметно, в тайне от всех, возьмем в свидетели себе юных школьников, которые будут как раз кататься на роликах где-то недалеко от муниципальной регистратуры; и я уже не вернусь в поликлинику, а унесусь вместе с Климентиной в один из очередных ее вояжей; буду стражем ее спокойствия, оруженосцем ее косметичек, ее личным поваром, глашатаем, поверенным, уверенным в себе, хранящим и укрепляющим ее собственную уверенность; когда Pulp будут петь о ее профессии чудную песню, я даже буду ревновать ее к ней, к ним, а она будет улыбаться, закрывать глаза и вспоминать все, чего она хотела когда-то и что может осуществиться лишь с моим появлением в ее жизни, и бежать будет ко мне в мои объятья, сжимая потом со всей силы мое тело в своем. А Пьер отвечал мне: мое будущее -- бег по лесу, летописание в джунглях, мое будущее -- мое прошлое, мои мысли -- пороки, в поисках лекарства, как в поисках будущего в могилах будущего. А люди? Они живут своей нормальной жизнью. В нормальной жизни нормальным не кажется брать под руку незнакомых людей и петь песни во время спектакля, когда зрители сосредоточенно всматриваются, вслушиваются, впитывают, видимо, происходящее на сцене... Свобода портит, превращает всех в зависимых от нее единиц. Я не хочу зависеть от свободы. Я хочу целовать Марию, ее окровавленное сердце, плыть с Ингой на одном корабле и играть с Художником в домино... Это не важно, что меня зовут так, или так, или..., или Джордж я, или..., или..., или...Пабло, а может быть я его сын, нет -- дочь. Я просто его творение. Меня называют, и это название вмещает в себе все мыслимые названия, рожденные в этом мире, и не в этом. Когда мы вставляем слова между "ты" и "я", нам хочется нового, хочется найти незапятнанный непониманием масс смысл всего сущего. Пабло бредил... Его не утешала Мария, теперь уже затерянная в бесчинствующем городе. Откроем люки, разрушим башни, сомкнем веки, века расставим не по порядку. Человек с динамиком вместо головы вещает. Забудьте о коммунизме и капитализме, верьте только в меня, я буду вашим строем. Я построю ваше будущее. Легче было бы упасть в неведение и бесконструктивность мыслей. Их как-то всегда не хватает, кода наступает время делать выбор. Жизнь из них состоит: из выборов и мыслей о них, из шагов, верных и нет, но неизбежных. Мир не прощает ошибок, не любит тех, кто без любви относится к выбору в своей жизни, кто бездействует или делает шаг не вовремя. Пьер бредил... Не удивляйтесь тому, что ваш ребенок кричит по утрам, и ваше сердце на мгновение останавливается; не бойтесь того, что вокруг взрывы крошат землю, когда вы засыпаете, прислоняясь к мягкому настенному гобелену. Провожайте глазами, насвистывая при этом свои любимые мелодии, уходящих в темноту детей, они знают, чего хотят. Не напивайтесь и не расстраивайтесь ругательствами. Вчера была завершена такая превосходная конференция по проблемам промышленного развития. Не игнорируйте постижение новых достижений в сфере модернизации жизни. Не обрекайте себя на незнание. Дети в это время еще берут вас за руки и тянут куда-то, то ли в горящее светопреставление молний и ночных вспышек комет, то ли в зарево своих пылающих тел в костре правосудия. Дети смеются и плачут. Они еще отзываются на свои имена, но уже не понимают, в чем заключается смысл имени, и еще не понимают они, могут ли они жить без них, обозначающих их по отдельности имен. Они помнят слова: мама и папа, -- но путаются в их назначениях. Они еще плачут и смеются, они еще не думают о пулях в висках, о веревках на шеях, о вкусных таблетках, ах-ах, как они еще незначительно заблуждающиеся, вселяют друг в друга надежду на всеобщее спасение... -- Как ее звали? -- голос Пабло взволновал присутствующих хирургов. -- Нам не удалось выяснить ее происхождение. Скорее всего, она одна из тех, кто приезжает сюда из бедных стран. Мы нашли ее, когда она еще дышала, нам было не до выяснения личности. Жаль, что нам не удалось успеть, она могла бы жить. Паспорта при ней не было. Лишь немного денег. И письмо: там что-то личное, о чувствах с вставками непонятных слов, что-то вроде иероглифов. Имени адресата мы не нашли. -- У нее нежная упругая кожа. Должно быть, она из тихоокеанской страны. Я видел там таких красоток. -- Она умерла от истощения, неужели она не могла устроиться на работу, получить "зеленую карту", пособие? -- На самом деле, еще неизвестно, что важнее, жизнь ее, или смерть... -- помножив свое высказывание на блеск своих глаз, на трепетание своего сердца и дрожь в пальцах, закончил Пабло, и переглянулся с Пьером, который уже наклонялся над лицом мертвой девушки. Пабло задумался. Интересно, какой она была в детстве. Знала ли она своих родителей. Может быть, это письмо как раз от ее родителей. Есть ли у нее братья, сестры. Он сразу же определил, что она девственница. По коже, практически при прикасании к ее руке. Потом, он естественно занялся более тщательным осмотром. Операцию необходимо было провести безотлагательно. И Пабло, и Пьер знали об этом. Пабло готовился. Психологически был вполне готов. Операция началась с женского крика Пабло, затем -- тишина, крепкий наркоз, и виртуозные движения Пьера. Do not eat me... These lips may become my death. You are the piece of blood. She's never had what she pretended to have. Was it a great disappointment?.. Пабло пребывал в полу-иллюзии... Теплая мякоть... Погружение в грациозность облекающих тело тканей. Липкие и вязкие расслоения плотских материй. Нежная, едва дышащая сетчатка молекул, омываемая живительной влагой. ( учонки младенца сжимают материнскую грудь). Мерное дыхание и умеренная пульсация налитых кровью вен. Свежее вливание жгучего сплава детородной органики. Пелена естественных соединений, укрывающая гармоничность смешения хромосом и клеточного слияния. (Она дарует Ему своего ребенка, дарует и молит пестовать свое дитя). апсодия кружевных половых плоскостей, соприкасающихся и взаимопроникающих и переплетающихся, таит безумие, готовя его к вторжению в застигнутое врасплох мироздание. Нежная купель... Пьер был неподражаем. Вживление матки всегда казалось ему вполне выполнимой процедурой, но сейчас он открыл в себе нечто большее, нежели обычное хирургическое мастерство. Он почувствовал себя отцом Климентины, и суженым ее, и моим братом, он обнаружил, что он стал родственником Пабло, мужем Марии, героем Ватерлоо, членом Экуменического жюри первого Каннского кинофестиваля, счастьем Элизабет Тейлор и несчастьем ичарда Бартона. Швы были аккуратны. Орган начинал дышать, жить своей жизнью. Пабло пребывал еще в коматозном состоянии, в реанимации, реанимировать его было кропотливым занятием. Мочеиспускание осложнено. Каналы нарушены. Но у Пьера были четкие инструкции, разработанные Пабло заранее, и оставалось лишь следовать им неукоснительно. Производство сложного звука ротовой полости продолжало коробить своей неопознанностью. Однако все то, что уже перестало тревожить курсантов последних курсов, превратилось лишь в тени домов их училищ. Им стало тесно внутри своих животных, которые вовсе не использовались в качестве ласковых соратников, а радость любовных соприкосновений была уничтожена в сакраментальности западного ветра, и послание неона иссякло в иссушенном взгляде девственниц. Именно об этом думал полуживой Пабло, уже практически убедившийся в успешности опыта и жаждавший продолжения намеченного, а именно, зарождения плода в своем чреве. И опять его мозг потопал в кошмарах и видениях. Ему виделись его родители, с горящими сердцами, тонущие в мировом океане. Кто будет любить меня? Мой ребенок? Мое порождение? Отражение? Способно ли отражение любить оригинал? Или способен дубликат общаться с самим собой посредством изучения своего собственного отражения? Мне еще не сказали, кто будет моими родителями, но я уже знала, что мне не стоило появляться на свет, хотя знал я еще и то, что мое появление на свет, станет чудом из чудес, которое назовут фантастическим произведением, во что никто не поверит, но кем-то я все-таки буду являться, и меня не понятно по каким причинам долгое время будут бояться потерять. Я не хотела иметь детей. Что скажут они мне, когда узнают, что я есть? Груниэль не мог поверить своим глазам, когда увидел четкий рентгеновский снимок. Он подолгу всматривался в скрученное формирование тканей, в структуру уже определяемой телесной композиции.В Когда я вырасту, я стану самым красивым человеком в мире, без половых органов, я буду получать наслаждение от соприкосновения душ и смысловых единиц. Я буду без устали покорять вершины познания, смогу дать фору нациям с их передовым ученым сообществом. Мое тело не будет стареть. Посредством постоянных мутаций я смогу становиться универсальной оболочкой идеального внутреннего мира. Вращается колесо, я вращаю его, неподатливое, громоздкое, неразговорчивое, беспружинное, колесо событий, родовое колесо, изменчивое и многоцветное, в открытом море, океанское колесо, как память, прокручиваю. У него были длинные черные волосы, и ходил он очень быстро, не смотря под ноги, спотыкаясь и ругаясь периодически, застывал на время, останавливал взгляд на ком-то или превращал взгляд в клеймо и метил им пространство, возбуждаясь, начиная улыбаться беспричинно, вскрывая свои необъяснимостью овеянные воспоминания. еакционность его поведения отталкивала людей, которые пытались в итоге обойти его стороной, не засматриваясь на него, хотя он магически действовал на любое живое существо, притягивал к своему никчемному телу любой объект, наделенный жизнедеятельностью. Кто-то мог крикнуть ему что-то, просто выстрелить в него звуком, взорваться безапелляционно, погружаясь в его ауру, и потом с ужасом хватаясь за голову, будто почувствовав, что она исчезла, пытаться вытаскивать себя из состояния, которое навсегда остается бесконечным испугом и потрясением. И могла неожиданно туча необъятная поглотить небосвод, и гроза смертоносная была в состоянии пронизать небо огнем и сжечь тысячи деревьев, нещадно разрушая дома и испепеляя скопления людей. Многие геофизики, несмотря ни на что, пытались изучить эти явления, не зная их причины, ошибочно списывая все на природные факторы, а цепочка действий, инициирующая подобные явления оставалась неотслеженной и незафиксированной. Причем иногда молнии могли сопровождаться беспощадными землетрясениями, земля расползалась на десятки метров, и погружалось бытие человека в гущу песка, известняка, скопления углеводородов, задыхалось от пыли и превращалось в мир червей, черных и белых, переплетающихся и становящихся одним целым. Попытка создать нечто из ничего. Извечное стремление исполнить неисполнимое. Вздрагивающее и преображающееся обаяние порока. Я как будто выдавливаю из себя что-то, пытаюсь писать, но не знаю, что хочу писать, проживать жизнь каждой строчки, наблюдать каждую смерть и каждое возрождение. А получается пустота, застывшая материя, или неизученная. Ищу вдохновения в каждой частичке бытия, а в итоге, бытие становится нерасчленимой субстанцией, целостность которой уродует любую мою попытку создать нечто из ничего.В Я не знаю, что случилось с Пабло, и смог ли он родить себе младенца. Или я не признаюсь в своем знании, или оно мешает мне, как гипертонику мешает его излишний вес. Я знаю лишь то, что вокруг меня только лица, бесконечные лица, разные: совершенные и безобразные. А еще я стоял рядом с ней, меня звали Джорджем. Она радовалась моему присутствию. Ей нравились мои прямые отросшие волосы и борода на лице. Я был ее первобытным человеком. Казалось, лишь мне были подчинены процессы, проистекающие в ее организме. В тот момент моего спокойного умиротворенного взгляда на ее лишь изредка отдыхающее тело мои недосказанные истории погружались в ее мозг, и она с воодушевлением поглощала их. Степень моего беспокойства сводилась к полноценному нулю, когда я гладил ее руки и ее руками гладил ее живот. Лекарственная вода. Совершенно сознательно совершаю омовение знакомых мне рук. Под землей своего клонированного трупа спрятал твой ангельский голос, Климентина. Твоим сердцем я называю свое солнце. Климентина освободилась от грузов подъемных кранов близлежащих строительных площадок. У нее выспались глаза, но мозг мутной слабостью наполнял движения рук ее нежных и неуемных, ног стремительных и красивых, но недоверчивых. Скопления тающего снега, седые цветущие вишни, молодая растительность парков и площадей и открытие сезона фонтанов приближалось к реагирующей на тепло коже Климентины. Не отрывая глаз от куполов церквей и разнообразных мечетей над рекой, дети отпускали весенних ласточек в глицериновое небо. Уют благостного раскрепощения глаз Климентины, ожидавших цветения улиц и спутывающих строчки света с ветвями деревьев, пугали прохожих своей открытостью и неподдельностью. В городе пряталась она на этажах древних зданий, в джазе дождя, в наркозе музеев. В дневнике отдыхали прошлогодние праздники, их мимолетность не сочеталась с застывшей гармонией сливного оживления слегка отогревшихся крыш, заполнившей сокровенной неизвестностью радужку глаза семимесячного ребенка в заброшенной клинике. Лето, 2001 г. -- декабрь, 2002 г., Москва