стями народа в них, в этих символах. Потому он, народ, как бы соучаствовал в их деятельности тем, что давал жизнь их произведениям, ибо плоды творчества мертвы, если они не нужны людям. И сотни, тысячи читалей, слушателей, зрителей, переполнявшие залы, театры, аудитории, площади, стадионы или тайно читавшие книги, слушавшие магнитофонные записи, "делили" всю полноту ответственности с теми, кого они слушали и читали. И это определяло драматизм большинства шестидесятников, ибо они были обречены на раздвоенность образа жизни: на внешний, отвечающий официозным стандартам, и внутренний, тайный, выражающий их подлинные духовнонравственные устремления. Горбачев как типичный представитель шестидесятников, осуществлял свою перестройку в этой характерной для них манере выражения своих мыслей и целей. Вот почему буквально с самых первых его шагов к нему "приклеилось" слово "загадка". Инга Сергеевна стала перелистывать совсем недавно приобретенную книгу Анатолия Собчака "Вхождение во власть", где автор пишет: "Для меня Горбачев -- загадка . Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись... элемент непредсказуемости всегда остается. Точно так же, как элемент загадочности ". Философ Александр Ципко в интервью, опубликованном в 47м номере "Огонька" за 1990 год, на вопрос интервьюера о Горбачеве отвечает: "Горбачев -- загадка . Чисто почеловечески, он, несомненно, противник насилия. Не фанатик идеи. Явно не верит в классовую мораль. У него классическое реформистское мышление". "Загадка Горбачева", "Горбачев -- загадка" -- стали расхожими определениями! В этом, очевидно, величие Горбачева, и в этом его драма. Величие в том, что с помощью "кодов", "загадок" ему удавалось сбалансировать противоречия и интересы различных политических сил в обществе и осуществлять беспрецедентные преобразования. Его драма в том, что он оказался непонятым своим народом. Обществоведы, особенно преподаватели общественных наук, "как передовой отряд идеологического фронта", которые были хорошо натренированы в прочтении подтекста речей руководителей партии и правительства, впервые ощутили в его речи на совещании заведующих кафедрами общественных наук трудно формулируемую еще новизну в идеологической ориентации. Эта новизна, очевидно, прежде всего проявлялась в отсутствии в речи нового генсека обычных для такого рода выступлений партийнодирективных штампов, которыми была наполнена, к примеру, на этом же совещании речь Лигачева. Горбачев, говоря о новых задачах обществоведения, подчеркивал, что время выдвигает не только необходимость перестройки обществоведения как такового, но и отношения к нему в обществе, ибо "в ходе перестройки нашей жизни, ее обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей, психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается без боя, оно находит новые формы. Причем, -- подчеркивал Горбачев, -- уже и понятия "ускорение" и "перестройка" стараются порой вписать в рамки отживших догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность". Обществоведы тогда сразу обратили внимание на то, что Горбачев нигде не называл такие "задачи" общественной науки, на которых акцентировал внимание в своем выступлении здесь же Лигачев: "борьбу с буржуазной идеологий, реакционными философскими и политическими теориями". "Империалистическая пропаганда, -- утверждал Лигачев, -- тщится доказать, будто жизненные силы советского общества иссякают, начатая партией перестройка обречена на неудачу. Поэтому нам в нашей идеологической работе следует более полно, убедительно раскрывать огромные возможности нашего строя, достижения его практики"... В речи Горбачева нет ни слова об атеистической пропаганде (без чего обычно не обходилось ни одно совещание обществоведов), в то время как Лигачев, говоря в своем докладе о необходимости улучшения атеистического воспитания молодежи, подчеркивал: "Не религия преподнесла людям нравственные нормы, ставшие ныне общечеловеческими. Их выработали и закрепили народные массы в ходе своей многовековой борьбы против гнета и насилия богачей, против аморализма и жестокости эксплуататорского общества. Коммунистическая нравственность по содержанию значительно обогатила общечеловеческие нормы". "Мог ли Егор Кузьмич представить себе премьерминистра СССР и президента России присутствующих и участвующих в церковной службе?!.. Уже трудно людям, очевидно, даже вообразить, какой неизмеримо огромный путь они прошли в своей социальной жизни, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Но можно ли обвинять простых людей в этом, если профессионалыгуманитарии не стыдились говорить о загадке Горбачева, не утруждая себя в ней разобраться". Сейчас вспомнилось, как в институте на одном из первых философскометодологических семинаров по проблемам перестройки кто-то из участников воскликнул: "Я не понимаю, почему перестройку Горбачев назвал "революционной?" "Можно ли назвать революцией то, что задумал и осуществил Горбачев? -- записывала Инга Сергеевна. -- Была ли у Горбачева концепция перестройки? -- вопрос, который задавали и те, кто справа, и те кто слева, и те кто в центре. Одной из основных претензий к Горбачеву было то, что у него не было концепции, не было теории". В своей книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин именно в этом и упрекает Горбачева: "Неясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачева, -- пишет Ельцин, -- что он не имел и не имеет в этом отношении глубоко теоретических и стратегически продуманных шагов". Писатель Бондарев этот же упрек выразил в своем выступлении на XIX партконференции известным сравнением перестройки с самолетом, который, взлетев, не знает куда приземлиться. Инга Сергеевна открыла сборник с характерным для первых лет перестройки (сборник был издан в 1988 году) названием "Если по совести", в котором собраны статьи Ч. Айтматова, Е. Евтушенко, Д. Гранина, А. Нуйкина, В. Распутина, и других. Ее внимание привлекла статья Бурлацкого "Какой социализм народу нужен", в которой он вспоминает: "Во время пребывания Хрущева в Югославии в 1963 году он посетил одно из предприятий в Белграде, где на встрече с представителями рабочего совета неожиданно заявил: "А что плохого в рабочем самоуправлении Югославии? Я не вижу здесь никакой крамолы"... Эта реплика попала в югославскую и западную прессу. Журналисты решили включить ее в отчет для внутрисоюзной печати, но когда доложили об этом Хрущеву, он сказала: "Не стоит дразнить гусей у нас дома"". В этой же статье Бурлацкий пишет, что недавно по возвращении из Китая ему довелось рассказывать о тамошних реформах, когда с помощью семейного подряда удалось решить продовольственную проблему. И тут, с горечью отмечает автор, слово взял почтенный профессор. Он сказал буквально следующее: "Все это, конечно, неплохо. Но какой ценой это достигнуто? А достигнуто это ценой отступления от социализма и заимствования капиталистических методов. Не слишком ли дорогая цена за хозяйственный рост?" "Тридцать лет назад, -- размышляла Инга Сергеевна, перечитывая эти строки, -- Хрущев не без оснований боялся "дразнить гусей" у себя дома любыми разговорами об отступлении от "принципов" тоталитаризма в управлении экономикой, но и спустя годы эта опасноть не исчезла у его последователя -- Горбачева, ибо многие, очень многие в лице достопочтенных профессоров боялись за достойную жизнь "платить" ценой "отступления от социализма"". В 1986 году в своем докладе на XXVII съезде КПСС Горбачев вынужден был заявить: "К сожалению, получила распространение позиция, когда в любом изменении хозяйственного механизма усматривают чуть ли не отступление от принципов социализма". В памяти всплыли воспоминания о конференции в Академгородке весной 1988 года, посвященной социально экономическим последствиям перестройки, в которой принимали участие видные социологи, демографы, экономисты -- такие, как Т. Заславская, Ю. Левада, А. Вишневский, Ф. Бородкин и многие другие. Строго регламентированная Из-за весьма насыщенной программы, эта конференция между тем запомнилась еще и незапрограммированным выступлением в перерыве одного из вечерних заседаний гостя из Москвы. Встававшие уже со своих мест и настроенные на ожидавший их в фойе ароматный кофе, участники конференции, казалось, вначале не могли "врубиться" в содержание того, о чем он взволнованно говорт. Цель его выступления состояла в том, чтоб известить общественность о том, что взбудоражило всех, -- о письме никому дотоле не известной Нины Андреевой, опубликованном 13 марта 1988 года в "Советской России", о том, что оно не является директивным, а есть продукт деятельности антиперестроечных сил. Москвич подчеркнул, что прогрессивные силы общества называют это письмо "антиперестроечным манифестом" и призывают всех сторонников перестройки игнорировать его. Он сказал, что опасность этого документа состоит в том, что он не только иллюстрирует наличие воинственной оппозиции перестройке, но и вводит в заблуждение многих, поскольку преподносится автором и его сторонниками как директива. В подтверждение он приводил факты того, как в ряде парторганизаций это письмо уже "прорабатывают" как установочную, директивную статью и что многие обкомы перепечатали его, а в Ленинграде готовится теоретический семинар, посвященный идеологическим ошибкам Горбачева. Это выступление взбудоражило присутствующих, большинство которых были представителями (уже, увы, ставшими старше на тридцать лет) тех самых шестидесятников, которые когда-то откликнулись на хрущевскую перестройку, а ныне были из тех, кто первым откликнулся на горбачевскую. Сейчас, анализируя начальные этапы деятельности Горбачева на пути реформ, Инга Сергеевна все более убеждалась, что суть драмы определялась неготовностью к ним общественной жизни ни в теоретическом, ни в практическом плане. У самого Горбачева, хоть и не было четко "расписанной" теории перестройки, в чем он сам не стеснялся признаться, но, бесспорно то, что, назвав начатые им перемены "революцией", он имел в виду коренные преобразования страны, которые бы обеспечили ее развитие на уровне стандартов высокоразвитых стран. Но, понимая, сколь сложен этот путь, как на уровне общественного сознания, так и на уровне практических действий, Горбачев призывал к осторожности. "Политика, -- пишет Горбачев в своей книге "Перестройка и новое мышление", вышедшей в 1987 году, -- искусство возможного. За пределами возможного начинается авантюра. Именно поэтому мы тщательно, трезво оцениваем возможности, с учетом этого намечаем свои задачи. Наученные горьким опытом, не забегаем вперед на избранном пути, учитываем очевидные реалии своей страны". Именно, исходя из "реалий своей страны", Горбачев крайне осторожно формулировал свои идеи. При этом он исходил из того, что стране, издерганной, прошедшей через кровопролития путь строительства того, чему еще трудно дать точное название, но что называлось "социализмом", еще труднее будет проделать путь от него туда, куда он тоже, как и никто, не знал, как назвать , потому что история человечества не знала такого эксперимента, а теоретическая мысль страны, раздираемая противоречиями, не способна была проложить ту единственно правильную дорогу, которая бы стала кратчайшим и безболезненным путем к всеобщему благоденствию и процветанию. Анализ первых шагов Горбачева являл то, что он тогда намеревался идти по пути конвергенции. Идею конвергенции впервые выдвинул известный классик социологии (тот самый, которого Ленин выслал из страны) Питирим Сорокин в 1943 году в работе "Россия и США". В дальнейшем социологи А. Тойнби, А. Тоффлер, Дж. Гелбрейт и другие обогатили эту теорию новыми вариантами и оттенками, которые, однако, сохраняли ее суть, состоящую в необходимости сближения двух общественных систем при сохранении положительных черт социализма и капитализма с отсечением их отрицательных сторон. Сейчас, думая об этом, Инга Сергеевна вспомнила, сколько ей самой приходилось повторять вслед за "законодателями" идеологии критику этой ненавидимой научным коммунизмом теории, ибо согласно всем учебникам, по научному коммунизму теорию конвергенции "идеологи антикоммунизма" "выдвигают" с целью разложения социализма изнутри". "Если при капилизме постоянно углубляется и обостряется социальное неравенство, и потому все рассуждения об идеалах свободы, демократии и прав человека остаются лишь пустыми декларациями и носят сугубо формальный характер, то при социализме, -- перечитывала Инга Сергеевна фрагмент из много раз читанной ранее книги "Закономерности развития социализма", выпущенной издательством "Мысль" в 1983 году, -- осуществлена подлинная демократия и права граждан закреплены в конституции, охраняются государством". И поскольку все это в совокупности свидетельствует о движении социализма к высшей фазе -- коммунизму, то, по утверждению советских идеологов, ни о каком его сближении с "загнивающим" капитализмом не может быть и речи. Отрицание теории конвергенции было основано также на идеологической концепции, согласно которой мирное сосуществование определялось как "специфическая форма международной классовой борьбы", -- отметила для себя Инга Сергеевна. А между тем Горбачев свои самые первые шаги начал с отрицания этого основного постулата советской идеологии, осуществляя по существу революцию в стратегии взаимоотношений СССР с внешним миром. И в этом состоял первый элемент его революции . Инга Сергеевна снова открыла книгу "Перестройка и новое мышление", где прочитала: "Ядром нового мышления является признание приоритета общечеловеческих ценностей и еще точнее -- выживание человечества. Кому-то может показаться странным, что такой упор на общечеловеческие интересы и ценности делают коммунисты. Действительно, классовый подход ко всем явлениям общественной жизни -- это азбука марксизма". И далее (спустя год, лишь год после XXVII съезда) генсек в этой же своей книге подчеркивает: "В духе нового мышления были внесены изменения в новую редакцию программы КПСС, принятую XXVII съездом партии, в частности, мы сочли далее невозможным оставить в ней определение мирного сосуществования государств с различным строем как "специфической формы классовой борьбы" ". Выписывая эту цитату, Инга Сергеевна подчеркнула последние строчки как ярко иллюстративные. Революционный подход к формированию концепции внутренней политики СССР также иллюстрирует самые первые шаги Горбачева на посту генсека, которые тоже не были поняты многими, даже теми, на кого он опирался, -- записывала Инга Сергеевна. -- Сколько досталось ему за это "побольше социализма"... Общеизвестно принятое советской политической наукой определение социализма: "Это общество, основывающееся на общественной собственности на средства производства при планомерном развитии всего народного хозяйства... Политическая власть (диктатура пролетариата в переходный к социализму период и общенародное государство в условиях победившего социализма и перехода к коммунизму) принадлежит трудящимся при руководящей роли рабочего класса. Социализм -- это общество, возникновение и развитие которого неразрывно связано с руководящей, направляющей деятельностью марксистсколенинских, коммунистических партий, идущих в авангарде социального прогресса". "Если правы те, кто нападал на Горбачева за его "побольше социализма", -- записывала Инга Сергеевна свои рассуждения, -- то в его расшифровке этой формулы должно было бы быть указание на необходимость все большего укрепления названных выше составляющих социализма, то есть укрепление общественной собственности, построение коммунизма, укрепление руководящей роли партии и т. п.". Но уже в своем докладе на XXVII съезде КПСС, определяя критерии -- экономического развития, Горбачев, говоря об актуальности проблем социалистической собственности, поднимает проблему воспитания чувства хозяина у каждого члена общества, ставит вопрос о всемерной поддержке формирования и разития кооперативных предприятий, призывает "преодолеть предубеждение относительно товарноденежных отношений". И в этом уже проявились первые основополагающие элементы концепции следующей составляющей его революции -- осуществление радикальной экономической реформы в стране. Скольким нападкам он подвергался за медлительность, непоследовательность и нежелание отказаться от старых догм... Инга Сергеевна открыла вышедшую в 1989 году в издательстве "Прогресс" книгу "Пульс реформ. Юристы и политологи размышляют", где на странице 35 утверждается: "Если необходимость советского социалистического государства и права в современных условиях не ставится уже больше под сомнение, если история подтвердила, что они не "умерли", если их дальнейшее развитие соответствует интересам индивидов"... Захлопнув эту книгу, не дочитав и одной страницы Из-за ясности содержания, Инга Сергеевна раскрыла следующую (из лежавших столбиком на столе), стремясь там найти что-то адекватное тому уровню изложения реформ, который определил Горбачев. Ею оказалась вышедшая в этой же серии в том же издательстве и тоже в 1989 году книга под названием "Постижение. Социология, социальная политика, экономическая реформа", где на странице 222 в статье Т. Заславской она прочитала: "...При определении социализма на первый план следует выдвинуть прежде всего такие его черты, которые делают этот строй более прогрессивным и социально привлекательным, чем капитализм. Это прежде всего то, что главную ценность социализма составляет человек -- его развитие, благосостояние и счастье". На следующей странице среди прочего было написано: "Нашей науке следует постоянно сверять ход перестройки общественных отношений с критериями укрепления социализма, чтобы своевременно информировать общество о возникающих отклонениях и трудностях...". И эти постулаты утверждались в 1989 году, тогда, когда уже все, кому не лень, упрекали Горбачева за его "социализм с человеческим лицом". Размышляя над этим, Инга Сергеевна вспоминала то время, когда первые слова о рыночной экономике и все связанные с ней атрибуты -- "частная собственность", свобода предпринимательства (самые основные антитезы социалистической теории), а также приватизация, свобода перемещений и прочее -- вызывали протесты со стороны блюстителей "принципов". Поэтому, когда необратимые процессы в становлении и развитии рыночных отношений вынуждали идеологов искать какие-то СВОИ, не похожие на капиталистические терминологию и понятия, тогда-то и рождались такие из них, как "управляемый социалистический рынок", "частнотрудовая собственность" и многие другие. Но ступень за ступенью, конференции и совещания, мирные дебаты и митинговая ругань, рождение кооперативов и первые ростки предпринимательства привели все же к тому, что эти понятия уже не только перестали быть "яблоком реаздора", а "поселялись" в качестве главных пунктов в законы и решения. И уже на проводимой Академией общественных наук при ЦК КПСС (!) конференции "Через перестройку к новому облику социализма" академик Абалкин, излагая свою позицию в отношении реформ, подчеркнул, что ничего более гениального, чем рынок, мировая цивилизация не придумала. И понятный (!) контингент, который составлял преобладающее большинство сидящих в зале этого учреждения, однако, уже воспринял эти слова как должное. А в сентябре 1990 года премьерминистр Рыжков выступил на сессии Верховного Совета Союза с докладом о программе перехода к рынку. Говоря о ситуации с принятием программ экономических реформ, Собчак пишет: "...В самый трудный и драматический момент окончательного выбора, когда от президента зависело буквально все и -- я в этом уверен -- гражданское мужество одного человека спасло бы на Верховном Совете СССР программу "500 дней", именно этого мужества мы не увидели... Вместо плана экономической реформы было принято нечто несуразное вроде гибрида бегемота с крокодилом, и называлось это чудо "Основными направлениями"...". И далее Анатолий Александрович делает такую ремарку: "Сейчас трудно говорить, почему это произошло, но не секрет, чье нечеловеческое давление сломило волю руководителя страны. Имя этой силе -- номенклатура". Инга Сергеевна снова раскрыла 47й номер "Огонька" за 1990 год, где она ранее перечитала интервью с Ципко. Здесь, наряду с этим интервью, закладкой была заложена статья Игоря Клямкина, дающая весьма емкое описание тогдашних драматических событий. Названная "Октябрьский выбор президента", где политолог (как он отмечает в подзаголовке) "пробует разобраться в том, что происходило и произошло на нашей политической сцене с июля по октябрь 1990 года", статья являла не только не "сломление воли руководителя страны, а, наоборот, поразительную стойкость, собранность и мудрость Горбачева в крайне драматической ситуации, сложившейся при выборе экономической стратегии в условиях "противоборства" двух во многом взаимоисключающих программ. "Во всех этих программах, -- пишет Клямкин, -- при всех их достоинствах по сравнению с правительственной было, как и многие считали, немало уязвимого. Их авторы общедоступно не объяснили, как им удастся нынешние бумажки, которые мы по привычке называем деньгами, заменить на настоящие деньги, не вводя свободные цены; как они намерены, не имея настоящих денег, стабили зировать экономику и заставить производителей и потребителей искать и свободно выбирать друг друга; как они добьются, чтобы прекращение центрального финансиро вания не привело к закрытию предприятий, продукция которых нам с вами больше всего нужна, как они уговорят производителей, выпускающих товары первой необходимости, продавать их по замороженным цена, если другие предприятия смогут устанавливать цены по своему усмотрению. Вопросы были, а убедительные ответы не всегда"... И далее статья Клямкина дает еще один ответ на вопрос Собчака "Почему?". "К лету этого года, когда начался нескончаемый парад суверенитетов, стало ясно, что республики не будут больше послушно и безропотно следовать предписаниям центра. Поэтому, -- отмечает Клямкин, -- нужно было готовиться к тому, что "парад суверенитетов" станет парадом шестнадцати программ, пятнадцать из которых начнут выполняться, а одна, принятая центром, останется на бумаге и станет выразительным подтверждением его бессилия и безвластия. Горбачев, похоже, все это понял". Инга Сергеевна, выписала эту цитату для иллюстрации своих рассуждений. "Он понял, наверное, что правительство, не желающее поступаться принципами, которыми уже поступилась жизнь, -- пишет Клямкин, -- ведет страну к тому самому распаду, от которого оно хочет ее предотвратить. Вот почему он пошел в августе на союз с Ельциным и создал группу для разработки совершенно новой программы, которая, с одной стороны, устроила бы республики, а с другой -- не оставила бы без работы центр. И вот почему, мне кажется, -- продолжает Клямкин, -- он согласился с этой программой, которая, хоть и ущемляла свободу Кремля, увеличивая свободу республиканских столиц, но представителей этих столиц вроде бы устраивала. Но это не устроило правительство и стоящие за ним силы... Центральные ведомства не могли отказаться от своих притязаний на собственность республик, которая от них уплывала, а вместе с нею уплывала и власть". И далее Клямким подчеркивает: "Так Горбачев оказался перед выбором: или согласиться на правительственную программу, которая не будет выполняться, или настаивать на своей программе, пробивать ее через сопротивляющийся парламент, объявив войну всей центральной бюрократии, всему правящему слою, то есть превратив себя из реформатора... в революционного президента, но без и помимо народной революции. Решив, очевидно, -- подчеркивает Клямкин, -- что между нелепостью и чудом для политика выбора нет, он (Горбачев) попросил время, чтобы попробовать соединить одно с другим. Ему говорили, что это невозможно, однако ему ничего не оставалось, как взяться доказывать, что невозможное возможно. Но еще до продумывания и предоставления доказательств президент попросил взаймы у Верховного совета часть его полномочий, чтобы самому принимать решения по важнейшим хозяйственным вопросам. Мне кажется, -- заключает политолог, -- что этот шаг не был должным образом понят и оценен".(!) Инга Сергеевна поставила восклицательный знак, записав на полях своего текста: "И опять Горбачев оказался загадкой, и снова он не был "должным образом понят" и потому не имел необходимой поддержки". В одной из своих ремарок о Горбачеве Собчак пишет: "Журналисты подметили, что у всех побед Горбачева схожий сценарий. Его победы -- это взлеты после весьма ощутимых снижений, когда противникам кажется, что дело сделано и Горбачев уже политический полутруп, тут и следует его решительный, необыкновенно мощный бросок". Если это действительно так, -- рассуждала Инга Сергеевна, -- если окружение Горбачева оценивало его способность на "необыкновенный мощный бросок" в критических ситуациях, это должно было обеспечивать ему определенный кредит доверия у его сторонников. Но (увы) ему нередко приходилось сталкиваться с ситуациями подобными тем, которые описывает Собчак о своей реакции на запрос Горбачева о тех самых дополнительных полномочиях, которые упоминает Клямкин. Он, в частности пишет: "В начале осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении президенту дополнительных -- чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они понадобились, если президент СССР не использует имеющихся, чем навлек на себя гнев Горбачева. Он либо не понял, либо не хотел понять мою позицию, как личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное лицо". Этими рассуждениями Собчак сам демонстрирует, как неимоверно трудно было Горбачеву. Так что "гражданское мужество одного человека" даже если этот один и президент, вряд ли могло спасти программу "500 дней"! Инга Сергеевна снова стала перелистывать свои прежние наброски, а также отложенную с закладками стопку книг и журналов, решив наметить тот концептуальный стержень, вокруг которого она будет строить свои рассуждения. "Следующий элемент революции Горбачева, -- записывала она, -- формирование доверия и уважения к народу, выразившееся, в первую очередь, в начатом им и возглавляемом им процессе гласности . При реализации этой своей концепции Горбачев столкнулся с тем, что общество не было готово к лидеру, который относится к нему с уважением. Потому от Горбачева люди все время ждали чего-то более привычного, то есть фактов неуважения, пренебрежения к себе. Какие только слухи не ходили о предполагаемой судьбе Ельцина после его выступления на пленуме ЦК КПСС, где он, вопреки предварительной "джентльмен ской" договоренности с Горбачевым, поставил вопрос о своей отставке. Шутка ли! Осмелился выступить против самого генсека! "Его уже и убили, и в психушку отправили. Он уже никогда не выйдет на политическую арену", -- так формулировал народ, хрянящий в своей отягощенной трагедиями памяти, последствия "подвига" героясмельчака, как никто до того из власть имущих приблизившегося к народу своим "хождением" по очередям и ездой в троллейбусах, "как все". В книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин сам пишет об этом следующее: "7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был уверен, что здесь я последний раз". Далее в книге после описания известных злоключений, связанных с этим его выступлением на пленуме, Борис Николаевич так описывает свою первую после этого пленума встречу с генсеком, которая демонстриует не только политические, но чисто человеческие качества Горбачева: "С Горбачевым мы не встречались и не разговаривали. Один раз только столкнулись в перерыве работы пленума ЦК партии. Он шел по проходу, а я стоял рядом, так что пройти меня и не заметить было нельзя. Он остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: "Здравствуйте, Борис Николаевич". Я решил поддерживать тональность, которая будет у него. Ответил: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич"... А дальнейшее продолжение разговора, -- пишет Борис Николаевич, -- надо вязать с тем, что произошло буквально за несколько дней до этого". А произошло, как описывает Ельцин, следующее. Борис Николаевич был приглашен на "очень острую встречу в Высшую комсомольскую школу, где он в соответствии со "своими принципами" стремился отвечать на "самыесамые неудобные вопросы", даже "на вопросы, какие недостатки у товарища Горбачева". А между тем, когда у Бориса Николаевича позже произошла названная выше случайная встреча с Горбачевым, у них после описанного выше приветствия состоялся такой разговор, как его описывает сам Ельцин. Горбачев спросил: "Что, с комсомольцами встречался?" -- "Да была встреча, и очень бурная, интересная". -- "Но ты там критиковал нас, говорил, что мы недостаточно занимаемся комсомолом?" -- говорит Горбачев. -- "Нет, не совсем точно вам передали. Я говорил не "недостаточно", я говорил "плохо" занимаются". Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное, надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так, по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич, разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне, он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти. Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ, не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории, связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге: "Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность, боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"... "Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде, -- что анализ того, что делал Горбачев, высвечивает обратное: он, наоборот, опережал события и общественное сознание, ибо общественное сознание и те, кто его выражал, не поспевали за его мыслью, что создавало много трудностей на путях перестройки. Это особенно четко проявилось при усилиях Горбачева реализовать следующий элемент его революции -- создание правового государства ". Анатолий Собчак пишет: "...И надо отдать должное Горбачеву, начавшему политическую реформу именно с идеи правового государства. Не только консерваторы, но и многие демократически настроенные депутаты поначалу не оценили того, что идея правового государства с самого начала делала абсурдным сохранение монополизма КПСС. Ни зоркие к крамоле идеологи партии, ни даже юристы этого не разглядели ... Было ясно, что правовое государство -- это соблюдение закона и прав человека. Но никто не понял очевидного: острие правовой идеи направлено точно в сердце Системы". Инга Сергеевна несколько раз подчеркнула эти слова Собчака, выписав их для своего доклада, ибо здесь снова появились слова: "не оценили ", "не разглядели ", "не понял"... "Много позже я понял, -- пишет Собчак (снова "позже понял", -- подчеркнула Инга Сергеевна), -- почему Горбачев пошел на такую сложную и совершенно недемократическую систему выборов. Хорошо и надежно отлаженный поколениями партийной селекции аппарат при прямых, равных и тайных выборах не оставил бы демократам ни шанса на победу... Но Горбачев и его интеллектуальная команда поставили аппарат в необычные, нерегламентированные советской традицией условия". Далее, отмечая, что съезд фактически начался за несколько дней до своего открытия, Собчак в числе мероприятий по подготовке съезда называет встречу российских депутатов с руководством партии и российским правительством. Встреча эта состоялась 23 мая в здании Совета министров РСФСР. "Я вышел и спросил, -- пишет Собчак, -- о том, как глава партии и государства представляет отношения партии и народных депутатов. Спросил потому, что не давала покоя встреча в Смольном, на которой руководитель Ленинградского обкома Юрий Соловьев пытался инструктировать народных депутатов. Горбачев, -- подчеркивает Собчак, -- ответил корректно, ни враждебности, ни раздражения в его словах не было: -- Все будет решать съезд. Мы за вас, товарищи, решать не собираемся, а тем более оказывать давление". На эту встречу, отмечает Собчак, приглашались члены партии, но двери были открыты и перед беспартийными депутатами, а Андрею Сахарову и Алесю Адамовичу даже предоставили слово. "Надо вернуться в те дни, чтобы ощущать всю новизну такого акта, -- пишет Собчак и далее подчеркивает: -- И самым важным, что прозвучало на этой встрече, были слова Горбачева о том, что руководство партии не собирается давать депутатамкоммунистам каких-либо указаний или оказывать давление на них с позиций партийной дисциплины". Говоря о названном выше предсъездовском совещании, Собчак отмечает: "Открытость, доброжелательность и, главное, конструктивность горбачевского ведения этой встречи тоже поразили всех депутатов. С ней контрастировала замкнутость, суровость и какая-то отчужденность почти всех прочих членов Политбюро. Казалось, что они чувствуют себя в этом зале явно чужими. И ни один из них в этот день не промолвил ни слова". И далее автор говорит: "Когда сегодня я читаю некоторых сверхпроницательных публицистов, задним числом утверждающих, что съезд от "а" до "я" разыгран Горбачевым по им же написанному сценарию, я удивляюсь только двум вещам: первое предвзятости, второе -- обыкновенной невнимательности. Видимо люди, привыкшие во всем и всюду находить схему, оказываются слепы, когда на их глазах разворачивается смертельная полемика жизни и догмы. Разумеется, Горбачев придумал сценарий съезда. Но съезд оказался победой нарождающейся демократии только потому, что этот сценарий в конечном счете писала сама история. И у Горбачева хватило воли и учиться, и следовать естественной силе вещей, принимать творческие, а не заранее расписанные решения". Сейчас Инга Сергеевна с сожалением обнаружила, что не сохранила той газеты, где было опубликовано интервью Сахарова, данное им сразу после съезда, где Андрей Дмитриевич сказал, что он сам был удивлен и не надеялся на то, что на Первом създе народных депутатов Горбачев дасть ему одному из первых слово. И в том, что он предоставил слово одному из первых Сахарову, был не только жест уважения к академику. Выпустив в начале работы съезда Сахарова, характер выступления которого нетрудно было предугадать, Горбачев словно открыл шлюзы нового уровня обсуждения проблем общественной жизни, которые определили и новое качественное содержание уже этой общественной жизни как таковой. Но люди запомнили не это, а запомнили то, что Горбачев прервал одно из выступлений Сахарова, которое довело накал страстей в зале до взрывоопасной черты. Правда, кто-то из депутатов в одной из радиопередач, потом разъяснил, что Горбачев доверительно обратился к одному из них с просьбой поберечь пожилого, столько выстрадавшего человека, ибо зал своей реакцией может погубить его. Но этому факту никто не внял, ибо эффектнее было обвинять Горбачева в том, что он согнал Сахарова с трибуны. В скольких статьях и в скольких кино телекадрах муссировался этот эпизод! А между тем в интервью, опубликованном в 31м номере "Огонька" за 1989 год, Андрей Дмитриевич сказал: "Я с величайшим уважением отношусь к Михаилу Сергеевичу Горбачеву". Что касается замечания Собчака о том, что на предсъездовской встрече с депутатами Горбачев, будучи окруженным членами Политбюро, вел заседании так, как хотел, как считал нужным, при полном молчании и непричастности к его действиям этих самых членов Политбюро, то значение этого факта высвечивается, если вспомнить существовавшие "правила игры" власть имущих с общественностью. Если в то время, когда идеологический контроль со стороны Политбюро был доминирующим, Горбачеву удалось вести направление общественных процессов по своему усмотрению без сопротивления Политбюро, то из этого факта рождается вывод, напрашивающийся сам собой: это было началом того, к чему впоследствии пришел Горбачев, добившись одной из величайших своих побед, когда партия добровольно уступила свою власть. И это отражало еще один элемент революции Горбачева, смысл которого заключался в консолидации всех сил общества для осуществления перестройки ... Сейчас, ретроспективно анализируя основные этапы деятельности Горбачева, Инга Сергеевна стала подругому воспринимать его доклад, посвященный 70летию Октября. Развернутое вовсю широкомасштабное развенчание преступлений сталинизма, стимулированное Горбачевым и его командой, волейневолей порождало новый уровень и новое качество обобщений всей послеоктябрьской истории. "Воздух" словно был наполнен словами о переоценках святая святых -- самой Революции, ее причин и последствий. И вот где-то в каком-то из своих выступлений Горбачев дал понять, что в юбилейном докладе он что-то скажет. Инга Сергеевна вспомнила, как гуманитарии тогда ждали, затаив дыхание, "сверхжаренного", чем и так наполнялся каждый новый день перестройки. Но несмотря на то, что этот юбилейный доклад под названием: "Октябрь и перестройка: революция продолжается" был огромным шагом в открытии нового пространства для переоценки истории и исторических деятелей (он содержал новый импульс для разоблачения сталинизма, был снят запрет с Бухарина, были обозначены гарантии необратимости перестройки), он все же не удовлетворил ожиданий гуманитарной общественности, поскольку первая часть доклада об оценке революции обнажала неискренн ость и таила опасность подрыва авторитета Горбачева у радикально настроенной гуманитарной общественности. "Ретроспективно анализируя события тех дней, можно с убежденностью сказать, -- записывала Инга Сергеевна, -- что Горбачев тогда не мог себе позволить рубить сплеча при такой разнородности общественного сознания". Она снова вернулась к книге Собчака, где он об этом очень точно сказал: "Мы живем в стране, где идеологические клише сильны даже тогда, когда сама идеология уже приказала долго жить". Это же подтверждалось и теми слухами, которыми полнился воздух в связи с подготовкой доклада Горбачева. Суть этих слухов состояла в том, что при обсуждении проекта доклада на Политбюро Горбачев вроде бы сказал, что "от нас ждут, что о некоторых вещах мы скажем больше, но и меньше сказать нельзя". А в это время кто-то выкрикнул: "А больше и не надо!". "Юбилей -- это момент гордости. Юбилей -- это момент памяти. Юбилей -- это момент размышлений. Юбилей -- это и взгляд в будущее", -- так начал Горбачев свой доклад, как бы предоставляя этим каждому выбрать свой собственный путь к истине. Он не хотел никого оскорблять, запугивать, "ставить к стенке" и в то же время давал каждому возможность переоценивать ценности. В этом был весь верный себе Горбачев, суть поступков которого состояла в том, чтоб не делить людей на белых, красных и пр. Свое кредо по этому вопросу он излагает в книге "Перестройка и новое мышление": "Мы не ставим так вопрос, будто перестройку надо вести с другим народом, с другой партией, с другой наукой, с другой литературой и так далее. Нет. Мы ведем перестройку все вместе, всем миром. Весь интеллектуальный потенциал надо привести в действие. По себе вижу, как мы все меняемся в ходе перестройки". Он понимал, чем чревато противостояние для народа, истерзанного постоянными поисками врагов среди самого себя, тем более что тенденции именно к таким формам противостояния не замедлили проявиться сразу же, как стало ясно, что горбачевская перестройка носит именно революционный характер. В памяти Инги Сергеевны всплыли факты недоумения в обществе, которые вызвала предложенная Горбачевым идея о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов. Сколько возгласов разочарования и непонимания слышалось тогда. Инга Сергеевна снова взяла книгу Ельцина и открыла то место, где он вспоминает о ХIХ партийной конференции: "Предложение в докладе, -- имеется в виду доклад Горбачева, -- о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов для делегатов оказалось настолько неожиданным, что здесь рабочий, выступая, говорил, что ему это "пока непонятно ". Я как министр скажу: мне тоже. Для осмысления нужно время. Это слишком сложный вопрос, а затем я, например, предлагаю по этому вопросу провести референдум". Борис Николаевич здесь отражает недоумение очень многих полагавших, что Горбачев решил таким образом сохранить "руководящую" роль первых секретарей. И только впоследствии, стало понятно , что этой мерой первый секретарь был поставлен перед необходимостью держать ответ перед народом, избираясь в председатели совета. Трудно представить более разумное, более точное решение, казалось бы, неразрешимой в СССР мирным путем задачи ликвидации монополии партии на власть. Этот маневр не мог быть идеей, родившейся "на злобу дня". Это глубокий теоретический вывод, открытие -- на уровне глубокого научного, каких мало в общественной науке. Инга Сергеевна вспомнила, что, когда в начале перестройки вновь возродился отмененный застоем КВН (Клуб веселых и находчивых), одной из самых популярных шуток кавээнщиков стала: "Партия, дай порулить". Люди повторяли эти шутки, как самые остросюжетные анекдоты, в которых подразумевался самый невероятный парадокс, ибо никто никогда не мог всерьез подумать о том, чтоб партия добровольно, хоть на миг, "отдала руль". "Когда на XXVII партийном съезде, -- пишет Собчак, -- Михаил Горбачев сказал о необходимости равенства перед законом каждого человека, независимо от занимаемой им должности и положения, многие просто не обратили внимания , -- опять "не обратили", "не поняли!", -- пометила Ингра Сергеевна. -- Мало ли какие правильные и справедливые слова произносились в отчетных докладах нашими генсеками! И только профессионалы -- политологи и юристы -- отметили : впервые за семь десятилетий тезис о равенстве перед законом был распространен на работников партии. Никогда еще в советской истории не звучала тема "закон и партия", не было ни одной работы, ни одной статьи, где бы рассматривалось правовое положение КПСС". "И вместе с тем Горбачев, -- писала Инга Сергеевна, -- остерегался скоропалительных, несвоевременных шагов. Разработанный им способ добровольной отдачи партией своей власти и поддержания ею основных идей перестройки -- это плод глубоких изысканий не только великого политика, тонкого психолога, но и в высшей степени образованного гуманитария, прекрасно чувствующего механизмы общественных процессов". Собчак в воспоминаниях, связанных с отменой 6й статьи, не без горечи отмечает, что решить вопрос об отмене 6й статьи вначале демократам не удалось, потому что они не учли тщательность аппаратной подготовки II съезда, в результате чего, 60 процентов депутатов их не поддержали. И далее он подчеркивает: "Я знаю людей далеких от коммунистических воззрений, которые летом 1989 года считали, что отмена 6й статьи может привести к кровавому хаосу и гражданской войне". Однако, как констатирует Анатолий Александрович далее, "прошло всего два месяца после окончания II съезда, и на Февральском пленуме ЦК едва ли не единодушно принимается решение об отмене 6й статьи, партия отказывается от монополии на власть и открывает дорогу многопартийности... Что же случилось? -- рассуждает Собчак. -- Почему же за каких-то два месяца столь резко все изменилось? Для меня решения Февральского пленума оказались вполне неожиданными ", -- опять "неожиданными"! -- подчеркнула Инга Сергеевна. И далее Собчак отмечает: "Одна лишь характерная деталь: практически все выступающие на том пленуме, негативно отнеслись к предложению генсека об отмене 6й статьи. Более того, в самых резких тонах -- клеймили "всех этих неформалов", "так называемых демократов" с их плюрализмом и прочими новшествами. Говорили о дискредитации партии и социализма и были настроены весьма решительно. А потом также единодушно проголосовали за отказ партии от монополии на власть. Только ли рефлекс повиновения руководству сработал тогда? Для меня до сих пор, -- подчеркивает Собчак, -- остается тайной , -- и опять "тайна!", -- пометила Инга Сергеевна, -- как Горбачев сумел убедить "свой" Центральный комитет. Может быть, это была одна из самых серьезных его побед". Вспоминая в деталях события, Инга Сергеевна более чем когда-либо прониклась сутью драматизма тех дней, когда эта великая победа Горбачева не была должным образом понята и оценена, несмотря на то что она была осуществлена в рамках логики его концепции доверия к людям. И эта победа -- самый поучительный , самый оптимистический пример истории России. И в этом проявилась основополагающая идея концепции Горбачева, суть которой состояла в том, что преобразования в обществе должны быть революционными по содержанию и эволюционными по форме. И это был единственно возможный мирный путь переустройства общества. Доверие к народу, истинное желание демократических преобразований страны как бы естественным образом исключало у Горбачева стремление к закреплению, усилению и тем более культивированию своей личной власти. И это являлось еще одной составляющей революции Горбачева . В том самом интервью Сахарова журналу "Огонек", он в ответ на вопрос журналиста о наличии правовых гарантий, исключающих возможности установления единоличной диктатуры, правозащитник ответил: "Правовых гарантий нет... Но есть важнейший фактор -- то, что сам Горбачев явился инициатором перестройки четыре года назад. Мы должны все время помнить, что он уже сделал для страны. Это фактор и политический и психологический, и исторический. Его мы тоже не можем списывать со счета. Кроме того, опасность, о которой шла речь, -- потенциальная. Мы всетаки должны действовать так, чтобы облегчить Горбачеву движение по пути перестройки, и сделать невозможным, насколько в наших силах, скатывание вправо". Об этом же пишет и Клямкин: "Президент, если ему суждено двигаться в сторону демократии, будет делать это с той же скоростью, с какой демократия будет усиливать сама себя незавимо от него и тех сил, с которыми он должен считаться. Тогда он, кстати, не сможет и ей помешать, если выяснится, что он за ней не может поспеть. А пока не будем вводить себя в заблуждение, полагая будто мы слабы лишь потому, что наш президент недостаточно демократ". Инга Сергеевна закрыла папку, предавшись молчаливым рассуждениям о роли гуманитарной науки в процессе перестройки. Перед ней лежала раскрытая книга Ельцина на той странице, где автор упрекает Горбачева в том, что он действовал вслепую и не имел теории. Безусловно, Борис Николаевич прав в том, что для осуществления любого важного этапа общественного развития нужна теория, нужно знать, "откуда мы вышли" и "куда мы идем", о чем он неоднократно говорит на страницах своей книги. Вызывает искреннее почтение его понимание значения теории в управлении обществом и призывы к работе над ней. Да и сам Горбачев это хорошо понимал. Еще в самом начале перестройки в своей речи на том самом совещании заведующих кафедрами общественных наук он подчеркнул: "Теория необходима не только для перспективной социальной и политической ориентации. Она нужна буквально для каждого нашего шага вперед". Но в проблеме соотношения теории и практики в управлении обществом -- суть драмы истории общественного развития. В технике сразу ясно, что если теория неправильная либо недоработана, то поезд не поедет, спутник не полетит, конвейер не заработает, а если и взлетит, поедет, заработает, то рано или поздно остановится, взорвется, выдаст брак. С обществом все гораздо сложнее. Здесь все то, что "не едет, взрывается, выдает брак" заметно не сразу и не всегда опосредуется прямо с теорией. А вместе с тем, "очередные задачи" очередной власти не ждут! Что же делать? Остановить жизнь общества, выждать пока кто-то создаст теорию, а затем эти задачи решать? И как определить критерии верности социальных теорий. К примеру, социалистическая идея! Сколько умов было ею охвачено во многие века! "Идея социализма... стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса", -- писал Белинский в одном из своих писем в начале 40х годов прошлого века. Сколько времени, сил и жизней потрачено на попытки теоретичес кого описания и практическую реализацию этой идеи! И можем ли мы, гуманитарии, сказать, что теоретические изыскания в этой области способствовали пониманию того, что же истинно, а что ложно в этой идее? Что в этой идее способствовало гуманизации жизни людей, их социальной защищенности, уравновешиванию интересов, уравниванию возможностей, а что, наоборот, породило беспросветную несправедливость, оскорбительную уравниловку? Что оказалось в этой идее несбыточной мечтой, идеалом, Дульсинеей Тобосской человечества, а что -- непростительной ошибкой? Что в этой идее возвысило человека, а что унизило его, закабалив его инициативу творчество, ущемив свободу? Что в ней способствовало развитию общественных процессов, а что -- торможению и деградации? И почему мы иногда слово "социализм" употребляем как ругательство, а иногда (например, когда речь идет, например, о Швеции или Швейцарии) как высшую похвалу? И почему в стране, отмечающей семидесятилетие жизни под лозунгами этой идеи, ее новый лидер начинал перестройку под девизом: "Так жить нельзя"? А как нужно? Кто подскажет этой стране, которая все время ставит на себе эксперименты, а потом при неудачах мучается вопросами "кто виноват? и "что делать? Руководителю страны очень трудно совмещать деятельность и практика, и теоретика. Руководитель страны предполагает наличие команды экспертовпрофессионалов, интеллектуалов, которые и должны быть мозговым центром. Но в чьем лице? Какого рода профессионалы, какой профессии: экономисты, социологи, философы, политологи? Выходит, что гуманитарная наука не выдержала проверку на способность что-то сделать конкретное, когда от нее это потребовалось. Ну пусть наша "социалистическая" гуманитарная наука, скованная ранее цепями идеологии, не способна ни на что! Но, где же достижения мировой гуманитарной науки?! Кто предсказал и дал анализ того, как предотвратить великие социальные потрясения хотя бы XX века? А есть ли она вообще -- гуманитарная наука?! Естественные и технические науки изменили весь облик планеты, преобразовали все стороны ее жизни! Это их результат. А что сделали мы, гуманитарии? Мы даже не выработали систему гуманитарных принципов пользования научнотехническим прогрессом, потому его плоды часто превращаются в свою противоположность. Что сделали мы, чтоб совершенствовать общество, человека, чтоб исчезла (или хоть сократилась) зависть, ненависть, брошенные дети, наркомания, преступность? Где наши гуманитарные "теории относительности", "теории малых частиц" и "законы сохранения энергии"? Все века общество тратит огромные средства на содержание гуманитариев. Мы ничего не производим в материальной сфере. Но если наша деятельность не приносит значимых для жизни общества плодов в духовной сфере, то нужны ли мы? Инга Сергеевна встала и, сложив руки на груди, начала ходить по комнате, ощущая чувство стыда за свою гуманитарную науку и ее беспомощность. Все более раздается голосов за отставку Горбачева, вот его рейтинг уже на третьем месте. И придет другой, желающий поднять свою страну, сделать жизнь ее народа достойной. И что? Как он это сделает? Кто ему подскажет? Урок драмы Горбачева показывает, что не на кого было ему опереться, чтоб избежать проб и ошибок. И если эти пробы и ошибки, к несчастью, были б теми же, по которым шли предыдущие семьдесят лет, издерганные нервы страны могли вызвать кровоизлияние, ведущее к смертельно опасному параличу. Инга Сергеевна вдруг изумилась тому, что ей почему-то легче выражать свои мысли в медицинских терминах. Действительно, почему вдруг появились медицинские термины применительно к общественным явлениям? Почему не нашлось, как назвать то, что назвали "шоковой терапией". И вдруг ей стало предельно ясно, что и Горбачев, не имея возможности опереться на гуманитарную науку, в своем стремлении к переустройству общества взял на вооружение те принципы, которые заложил Гиппократ в основу медицины: не навредить ; лечить не болезнь, а больного ; руководствоваться концепцией холизма (то есть философией целостности, рассматривая все общество как единый организм, отвергая любые тендеции его размежевания); не вторгаться преждевременно в (общественный) организм при проявлении признаков отклонения от нормы, а дать сначала возможность самому организму справиться; и главное, -- исходя из того, что всякую болезнь легче предотвратить, чем лечить, Горбачев самое большое внимание уделял профилактике . Но пройдет время, люди будут ставить фильмы типа "Воспоминания о будущем" или "...о прошлом", чтоб разгадать тайну Горбачева. А пока есть возможность всем оправдаться, получить индульгенцию , сославшись на то, что мы не поняли "загадок Горбачева", и никто ни в чем не виноват, ибо существует презумпция невиновности . Инга Сергеевна снова раскрыла папку со своим текстом и выписанными цитатами, чтобы интереса ради подсчитать, сколько раз ей пришлось прочитать слова "не понял" (ли), "не заметили ", "не обратили внимания ", "не оценили ", "тайна ", "загадка " и т. п. применительно к деятельности Горбачева даже в этом небольшом обзоре литературы. И не самый кропотливый подсчет выявил число 15! Она с грустью усмехнулась и после небольшой паузы записала вывод, к "отшлифовыванию" которого запланировала вернуться после отпуска, перед началом учебного года. "Итак, самый общий обзор позволяет вычленить восемь основных элементов революции Горбачева. Конечно, такое членение весьма условно, ибо эти элементы взаимосвязаны и взаимообусловлены, но все же такая классификация оправданна в том смысле, что она вырисовывает масштаб того пути, который прошла страна за эти шесть лет"... Инга Сергеевна пробежала глазами написанное и упрекнула себя: "Ведь я упустила еще один элемент революции Горбачева: личный пример отношения к супруге !.. (а следовательно, в определенном смысле модель поведения). Но и этого опять никто не понял... даже сами женщины", -- с грустью заключила она и, закрыв папку, положила ее в ящик, где ей положено было лежать нетронутой до конца лета. Глава 6. Свобода в необходимости Всубботу утром Инга Сергеевна и прилетевший на кануне из командировки Александр Дмитриевич начали готовиться ко дню рождения Володи Холодкова, отмечать который на его даче было традицией их большой компании, связанной дружбой более двух десятилетий, в которой только они с мужем были из Академгородка. Остальные же были представителями научнотехнической интеллигенции Новосибирска, и почти все прошли путь от простых инженеров до разного уровня руководителей промышленных предприятий. Фамилия Холодков была полным контрастом его теплому, открытому, голубоглазому, круглому лицу и дружелюбному, добродушному характеру. Володя был всеобщим любимцем и цементирующим стержнем компании, благодаря чему здесь каждая встреча хранила дух взаимной привязанности всех друг к другу и романтической молодости, несмотря на отягощенность заботами, наличием у большинства внуков, у некоторых излишнего веса и уже, увы, не стопроцентного здоровья. К приезду академгородковцев, которых обычно встречали дружной овацией с шутками и подковырками, стол был уже, как всегда, накрыт на веранде, и веселая, всеми любимая и очень похожая по характеру на именинника его жена Зина усаживала всех на привычные места. Хотя приличные продукты были в огромном дефиците, стол ломился от всевозможных яств, деликатесов и напитков. Как только все расселись, Степан Иванов сказал: -- Итак, по традиции, первый тост за именинника. -- Он стукнул своим стаканом о стакан счастливо и смущенно улыбающегося Володи. После того как все чокнулись с именинником, за столом на мгновенье воцарилось молчание, нарушаемое звоном ножей и вилок по тарелкам. Гости уже вошли в азарт похвал, перемешанных с шутками и анекдотами, связанными с проблемами доставания деликатесов, плодов кулинарных талантов женщин семьи Холодкова, когда стуком ножа о бутылку привлек внимание к себе Виктор Панин. -- Ну что, ребятки! -- сказал он настолько серьезно, насколько это было возможно в этой веселой, заряженной на смех обстановке, -- через несколько дней грядет историческое событие. Мы с вами входим в историю. Нам первым в истории нашей России предстоит выбрать президента. На нас, между прочим, большая ответственность, и мы можем показать, кто и что мы есть. Я слышал, что в США есть такой клуб, члены которого обыгрывают между собой выборы президента. И, говорят, они редко ошибаются. А давайте и мы попробуем. Инга, ты у нас философ. А нука начни. Мы же все технари одноклеточные, как ты любишь нас обзывать. И что же ты, как обществовед, думаешь, кого выберем, а? -- Так, -- сказал встав Федя Кусков, -- это вопрос очень серьезный, потому сначала нужно выпить. Я предлагаю выпить за то, чтоб мы в нашей игре не ошиблись! Все дружно рассмеялись и выпили. -- Инга не увиливай, что ты думаешь насчет президента и сохранения Союза? -- повторил Панин, занюхивая хлебом водку. -- Вопрос, конечно, интересный, -- сказала Инга, встав с рюмкой в руке, шутливо подражая известным юмористам: -- Мне кажется, что все идеи Горбачева, связанные с перестройкой... -- А ты считаешь, что такие идеи у кого-то были? -- спросил Сева Цирельников, оглядев всех словно ища поддержки. -- Идеи, конечно, были, но они не были собраны в единую концепцию, -- продолжала Инга, еще вся находясь во власти своих мыслей, связанных с подготовкой доклада о революции Горбачева. -- Горбачев надеялся, что все силы консолидируются. -- Ну так это и так всем ясно, -- сказал Панин. -- Конечно, лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Конечно, хорошо бы утром проснуться в демократии, при полных магазинах и всеобщей любви. Но ведь это же пока невозможно, сопротивление неизбежно. Поэтому нужно поскорее ускорять процеес реформ -- и все. А он же все тормозит своей нерешительностью. Нужно дать полную свободу предпринимательству... -- Витенька, -- сказала Инга, -- а что такое свобода? Кто ответит? Сейчас, как никогда, свобода для одних оборачивается несвободой для других. Вы посмотрите, что делается, например, в театрах. Вот появилась свобода, нет цензуры, заключай контракты, с кем хочешь. И что? Там уже почти до мордобития доходит. Доронина с Ефремовым уже, кажется, всерьез подрались. -- А, может, если б у них состоялось то самое свидание в "Трех тополях на Плющихе", все было б нормально, -- засмеялась Зина, всегда стремящаяся на этих встречах переводить серьезные разговоры в шутку. -- Ах, какой был фильм! -- Ша, тихо! Так, кажется, говорят в Одессе, Сашок? -- сказал Степан Александру Дмитриевичу. -- Поскольку наш "политический клуб" не справляется со своей задачей, предлагаю просто произнести тост. Кто желает? -- Я, -- сказала сестра именинника Галя, которую всегда хотелось назвать Светой Из-за светлых волос. -- Я хочу сказать! Ребятки, как хорошо, что вы столько лет дружите. Это большая редкость. Мы вот с моим Колькой, -- она улыбнулась мужу, -- уже столько компаний поменяли, а вы всегда вместе. Я всегда жду Вовкин день рождения как праздника дружбы. Я хочу выпить за дружбу, за всех вас! Все выпили, а Галя обошла всех гостей и каждого расцеловала, не давая им вставать со своего места. Правда, Панин все же не устоял -- при приближении Гали к нему, встал со своего стуал, демонстративно крепко обнял ее и поцеловал в губы. -- Знаете, мне лично надоело говорить про политику, -- сказал Валентин Кравченко. -- Хочется уже просто пожить красиво, как все люди. Надоели эти эксперименты. Я был студентом при Хрущеве. На всех занятиях по политэкономии, по истории КПСС учили его речи, и я верил им. Верил. А когда в магазинах все ветром сдуло и в Новосибирске вообще жрать нечего стало, понял, что все это -- блеф. А сейчас считаю, что лучше всего было при Брежневе. Вот жили тихо и, что ни говори, а все же жизнь как-то наладилась и улучшалась. Все знали свои правила игры. И вообще, у меня друг в Москве, он связан с цекашниками. Они все Леонида Ильича обожали. Добрый был мужик, всех целовал и говорят страшно не выносил слез. -- Да, вот только слезы матерей, дети которых погибли в Афгане, его почему-то не разжалобили, -- гневно произнес Степан. -- Давайте помянем моего племянника, -- сказал он, молча встав, и первый выпил до дна. -- А сейчас что? -- продолжал он. Там воевали с другими странами, а у нас все может кончиться тем, что начнем воевать друг с другом. Посмотрите, что творится в Югославии. Танька Волошина из заводоуправления еще несколько лет назад ездила туда по туристической. Наговориться не могла. И кто мог подумать. И у нас может начаться то же самое. Вон посмотрите на Ваню Потехина, -- он весело потрепал по волосам, сидящего с ним рядом соседа по даче Холодковых. -- Его соседка по даче всерьез жидом обзывает и отсылает в Израиль Из-за длинного носа, хотя он -- русский. А на самом деле не за длинный нос, а за то, что у него дом большой. И ни к чему эта перестройка не приведет. Россия никогда не жила так, как Запад. У нее свой путь развития, и все это понимают. А вообще я мечтаю, чтоб у меня в огороде был хороший урожай в этом году, тогда мы с Ниночкой не пропадем, и мне до лампочки "ети ихние дебаты", -- он обнял свою толстенькую жену: -- Да, Нинок? -- Нет, братцы, так нельзя. Ну усе же мы! Усе же мы анжонерно -- тих -- ническая интеллыгенцья, тяк сязать. Нам не должно стояти у сторонке. Никитка пытался -- не получилось, -- ието правда, но зато все же, как говорять, "процесс пошел",-- сказал Панин, ломая язык. -- Я нынча сам ощущаю как директор, что я коечто уже могу и сам на своем предприятии... Еще чутьчуть и такой бизнес разворотим... -- Да не дадут тебе никакой бизнес развернуть, -- вставил Иван, -- потому что бизнес -- это значит появятся богатые. А наш народ лучше с голоду помрет, но только чтоб все были бедные. На Руси так повелось... Ну любим мы более всего страдать. Ну что с нас возьмешь? -- он засмеялся. -- Да вот то, что Кравченко упомянул, -- мои соседи по даче за столько лет ни одной досточки не прибили к своей жалкой хибаре, в которой даже летом и то холодно спать. А мы всей семьей несколько лет вкалывали, своими руками дом отгрохали. Так они нас ненавидят и каждый раз нам поджоги устраивают. И вот две недели назад сарай подожгли за то, что якобы слишком близок к их забору. А это правда, что они меня почему-то евреем считают и при каждой ссоре посылают в Израиль, -- Иван на последних словах расхохотался до слез и, встав, громко сказал: -- Я считаю, что пора выпить за интернационализм и дружбу. -- Да, дружба дружбой, но если разлетится наша держава, -- вот тогда мы узнаем "дружбу", -- снова озабоченно сказал Панин. -- Я лично буду голосовать за независимость республик. Хватит жить этому монстру -- нашей империи. Хватит давать сосать кровь из нашей России, -- сказал Федя. -- Нет я не националист. Но противно, что Россия живет хуже всех республик (Москва и Ленинград -- это не в счет). А они все еще недовольны. Я бывал у однокашников институтских и в Молдавии, и в Прибалтике, и на Украине, и на Кавказе, и в средней Азии. И знаете, все такие же инженеришки, как я, а живут... дай бог нам так. Вот пусть попробуют без нас. -- Нет, нет, я лично против развала Союза, -- замахала руками Галя. -- У нас вся родня по всем республикам. И при нашем политическом бескультурье, первое что будут делать республики, -- это закроют границы и будут насаждать национализм и антирусские настроения. В это время к столу подошла Зина с тяжелым огромным блюдом, переполненным мясом с картошкой и грибами. -- Так, ребятки! -- мы уже сидим столько времени и -- ни в одном глазу. что-то мы забыли, зачем пришли, -- сказал уже слегка захмелевший Сева Цирельников. -- Пора выпить за жену именинника. Зина! За тебя! -- Да вы ешьте, ешьте, -- сказала улыбаясь Зина, -- за меня-то что пить. Вы уж лучше оставьте место для тостов за президента, которого вы собираетесь выбрать. -- Мне лично Ельцин все же ближе всех -- наш мужик! И у бабы под каблуком никогда не будет, как Мишка. -- Ой, знаете, -- перебила Бориса Нина, жена Кравченко, -- наши мужики просто не привыкли к тому, чтоб жену выставлять. Нашему мужику нужно, чтоб жена была и чтоб ее вроде и не было. Чтоб он мог быть, когда ему нужно, сам по себе... -- Да ладно, тебе, Нинка, грех жаловаться при таком муже! -- сказал Степан. -- А что ей не жаловаться, -- сказала Оля, жена Кускова, -- если за все годы, что они живут, они ни разу в отпуск вместе не поехали. Она едет одна на юг, а он с вами, алкашами, на север, -- Оля говорила дружелюбно и даже ласково, потому все улыбались, видя в ее словах, скорее, не упрек, а одобрение этой дружной мужской компании. -- Ой хоть бы распалась наша империя, -- продолжала Оля, -- тогда Север, может, станет отдельным государством и мой Федька, который ленился оформлять визу даже в Болгарию, не поедет на Север. И мы с ним поедем наконец в Ялту. -- Какая тебе Ялта будет? -- перебила Олю Тамара, жена Панина. -- Это ведь Украина. И если твой Федя проголосует против сохранения Союза, то тебе в Ялту придется тоже оформлять визу... -- Пора подвести итоги референдума, -- встал уже слегка захмелевший Панин. -- Все ясно: мы за сохранение Державы! Так? -- Так! -- крикнули все дружно. -- А как насчет президента? Кто подведет итог? Инга, подведи итог и четко обозначь все "против" и "за" и решим. Голосование будет открытым, методом поднятия руки. Инга, не вставая, сказала: -- В том-то и особенность текущего момента. Все "против" не имеют значения, так как, кроме Ельцина, никого нет, кто бы олицетворял последовательное движение к реформам. -- Итак, за первого российского президента! -- сказал громко Панин, подняв бокал. -- За Ельцина! -- Да, -- сказала Галя, встав с бокалом. -- Мне лично Ельцин нравится как мужчина. Вот у нас в партбюро показывали фильм о нем Свердловской киностудии. Вот это мужик, я вам скажу... -- Ну, Галочка, мы ведь все же президента выбираем, а не мужика для... -- сказал все время молчавший и почувствовавший себя уязвленным Коля. -- А что, -- откомментировала Тамара -- в Штатах при выборе президента сексуальная привлекательность играет немалую роль. -- Ну раз мы перешли к сексу, -- засмеялась Зина, я предлагаю включить музыку и потанцевать. А потом, как всегда, попоем! Помоему, уже можно разжигать костер. Все вдруг обнаружили, что незаметно спустились сумерки, когда обычно, по традиции, начинались танцы на этой же веранде, освобожденной от складных столов. Инга вышла во двор. У входа на веранду, на ступеньке сидел, играя на гитаре, Валентин и тихо пел свой любимый романс из спектакля МХАТа "Дни Турбиных", начинавшийся со слов: "Ночь напролет соловей нам насвистывал"... Она села рядом с Валентином, который, погрузившись в себя, тихо, с закрытыми глазами продолжал петь: Боже, какими ж мы были наивными, Как же мы молоды были тогда... x x x В понедельник в связи с запланированными делами в городе Инга Сергеевна появилась в институте во второй половине дня. Как только она переступила порог кабинета, зашла Ася Маратовна и вручила ей пригласительный билет и программу Международной конференции, которая состоится в Ленинграде через две недели. -- Да, я знаю об этой конференции, даже тезисы год назад посылала, а Из-за занятости, связанной с защитой, забыла. -- А вот и пригласительный, -- сказала, улыбаясь, Ася Маратовна. -- Передали из президиума. Оргкомитет выслал всем нашим в одном конверте на президиум. -- А что "наших", академгородковских, много туда едет? -- Не знаю. Вам нужно немедленно покупать билеты, времени-то мало. -- Да, пожалуй, сейчас пойду оформлять командировку, а потом за билетами. -- Еще вам утром звонила ваша приятельница Лина. Просила ей позвонить. -- Хорошо, большое спасибо, Ася Маратовна. x x x Инга Сергеевна так замоталсь перед командировкой в Ленинград, что смогла зайти к подруге только в обеденный перерыв, в день накануне отъезда. За время, прошедшее после последнего посещения Лины, квартира подруги приобрела еще более неряшливый вид и будто печалилась своей ненужностью и заброшенностью. -- Ингушка, дорогая, -- бросилась Лина на шею подруге. -- А что, что-то новое произошло у тебя? -- Ой, дорогая, такая трагикомедия возможна только в нашей Академдеревне, где люди скованы до такой степени, что даже любовницу не могут принять почеловечески. -- Это ты о ком? -- Да все о том же, о моем благоверном. Видишь, я уже настолько отключилась от него, что говорю об этом спокойно. Может, это даже хорошо, что мы не встретились с тобой сразу, когда я тебе позвонила. Я приняла сама решение, и мне стало легко и свободно... Дело в том, что Олег до отлета в десятидневную командировку на Украину, где он сейчас, обратился ко мне с просьбой не говорить о его романе никому, даже детям. Он просил меня сделать вид для окружающих, что Ноннина дочь приедет сюда как дочь нашей общей подруги, как оно могло бы быть на самом деле, если б не их роман. Она пробудет здесь не более недели, а потом мы словно все уедем вместе в отпуск. Только я поеду, например, в Сочи, куда он мне купит путевку, а он с ней -- в Москву и в Одессу, а потом в Ялту. Но главное, чтоб в Академгородке никто ничего не знал. -- Зачем ему все это? -- спросила Инга с недоумением. -- Понимаешь, хотя на дворе вроде свобода и демократия, но мы-то еще все живем с внутренними и внешними замками и запретами. Он очень боится, что, если о его романе узнает академическое начальство и сослуживцы, это отразится на отношении к нему, а главное, на поездках за рубеж. Знаешь, он ведь всегда был строгим моралистом, коммунист, всегда на собраниях осуждал больше всех аморальное поведение, а сейчас... И он больше всего боится, что все это сейчас обернется против него, а он только и живет мечтой о встрече со своей пассией. Ингушка, не смотри на меня так... Я передаю тебе то, что он мне говорил. -- Ты подумай, столько времени прошло и он все не может забыть ее. Я-то полагала... И что же ты решила? -- Какое там прошло! Они почти каждый день перезваниваются. Кто бы ни приехал из Штатов, передают ему приветы и письма. Но что поделать... Ты не осуждай меня, но я решила пойти ему навстречу. В конце концов, мы прожили долгие годы вместе. Разве мы не можем остаться друзьями? Ну что я могу изменить? Споры, скандалы -- я на это не способна, у меня нет сил. И он обещал быть моим другом, опорой. Он сказал, что ни при каких обстоятельствах не оставит меня одну, и, если так случится, и он примет решение поехать в Штаты, он сделает все, чтоб и я с детьми поехали тоже. Ну, что мне делать... -- Знаешь, дорогая, ты не обижайся, -- сказала Инга Сергеевна, глядя прямо в глаза подруге, -- но я тебе скажу то, что я думаю по этому поводу... Для твоего случая очень подходят слова Заболоцкого: "Не позволяй душе лениться". Ты позволила своей душе лениться, и потому ты идешь по пути наименьшего сопротивления. Так тебе легче, ты даже не хочешь настрадаться настолько, насколько тебе это позволит излечиться от унижения и обрести себя, найти себя. Посмотри, ты очень похудела, правда, не от хорошей жизни, как говорится, но все же твоя великолепная фигура обретает прежние очертания. Ты еще молодая, дети взрослые, еще можешь найти любовь, организовать свою жизнь! Я не представляю, как ты будешь жить и смотреть на то, как эта негодяйка сюда приедет, будет заходить в спальню твоего мужа. А может, ты еще будешь устраивать приемы в ее честь, готовить обеды для них? Лина, подумай, на что ты себя обрекаешь?! -- Я не знаю, моя милая, на что я себя обрекаю. Сейчас я не знаю. Я посмотрю, как дальше будут развиваться события. А потом посмотрим. Может быть, крайняя, предельная ситуация даст мне новые силы. Так бывает. А сейчас у меня нет ничего -- ни сил, ни чувств, ни мыслей. Я в оцепенении и потому плыву по течению. А потом... знаешь, я очень люблю Олега. Я не могу представить себя без него. Сейчас мы живем, как соседи, нет, как партнеры. И уже то, что я его вижу и разговариваю с ним, меня греет. А там посмотрим. Все же у меня есть дети. Они пока не знают ничего, и это тоже хорошо для меня. Правда, дочку удивляет, что я не так слежу за квартирой и за собой. Но я ей говорю, что мы собираемся делать ремонт. А потом я уже возьмусь и за себя. -- Чем бы я могла тебе помочь, Лина? -- сказала сникшим голосом Инга Сергеевна. -- Мне просто больно слушать все это. Я завтра улетаю в Ленинград на несколько дней. Если что, позвони Саше, а я тебе перезвоню из Ленинграда. Ну держись. Может все же как-то все образуется. Глава 7. Вне вселенной В Ленинградском аэровокзале она, взяв такси, от правилась в гостиницу "Пулковская", где должна была проходить конференция и где размещались ее участники, и советские и иностранные. Это было нетипично, потому что советские ученые обычно размещались в затхлых старых гостиницах, в то время как иностранцы, независимо от ранга, заселялись в "интуристах". Пулковская гостиница, очень уютная и элегантная, предстала каким-то кусочком заграницы. Все в ней -- и "одетые улыбки" обслуживающего персонала, и светящиеся бары, и нарядные киоски, и толпы самодовольных в основном спортивно, но ярко одетых иностранцев, и ставший в стране редкостью хохот, и чистота, -- все напоминало что-то импортное, манящее с экрана телевизора в программе "Международная панорама". Номер Инги Сергеевны, расположенный на третьем этаже, вызвал у нее восторг и какоето уважение к себе за этот комфорт и привилегию. Инга Сергеевна села в мягкое кресло и, глядя в залитое дополуденным солнцем окно, отдалась ощущению радости и счастья. "Только бы ничего не сломалось, -- подумала она. -- Все как-то необычно хорошо складывается: скоро к детям. Да еще куда! Не в захолустное грязное общежитие, а в Штаты"... Она закрыла глаза и вспомнила теплые атласные щечки Катюшки, прислоненные к ее щеке в последнюю ночь перед их отъездом. "Могла ли я тогда подумать, что все так сложится благополучно и мы через тричетыре месяца увидимся. Что бы ни было, а свобода уже становится качеством нашей жизни. Нам тоже, как и всем цивилизованным людям, принадлежит весь мир, и мы принадлежим всему миру". Стояла прекрасная погода, и, переодевшись в легкий светлый брючный костюм, она вышла из гостиницы и направилась в метро. На Невском всюду толпились кучки людей, в которых слышны были разные лозунги, отражающие настроения и позиции тех, кого они олицетворяли: за Ельцина, против Ельцина, за Горбачева, против Горбачева, за реформы, и против "толкания страны в капиталистическую пропасть", за частную собственность и "против продажи России", и многие другие. Периодически посреди тротуара появлялись одетые в дореволюционную или современную военную форму группы оркестрантов, исполняющие старинные вальсы, революционные марши и народные мелодии. Гостиный двор был обнесен лесами, говорящими о его долгосрочном ремонте, в связи чем у оправданных ремонтом грязных обшарпанных подъездов продавалась всякая всячина на уродливых стойках и в маленьких киосках, товары которых поражали своими неведомыми дотоле даже на черных рынках ценами. Всюду здесь толпились люди, держа в руках какие-то бумаги под названием "акции", распространив которые в невесть кем рассчитанных количествах, каждый приглашаемый к "игре" участник, по словам распространителя, мог в короткое время стать обладателем суммы, определяемой четырьмя и более нулями. Далее от станции метро вдоль отгораживающего Гостиный двор забора стояли самодельные подставки и столики, за которыми, кто на чем (часто просто на земле), сидели их владельцы либо агенты по продаже. Продавалась здесь в основном духовная пища, выпеченная различными партиями и движениями, невесть когда родившимися. На участке главной улицы колыбели Октябрьской революции, занятом тем или иным представителем соответственно месту его расположения здесь и соответственно концепции и лозунгам тех, кого он представлял, часть забора за его спиной была оклеена "наглядной агитацией" -- различными плакатами, фотографиями, вырезками из газет. Наибольшее место было оккупировано представителями общества "Память", которые привлекали к себе внимание постоянно действующим "митингом". Этот митинг стимулировался несколькими "штатными спикерами", которые, громко вещая про сионистов, жидомасонский заговор, спаивание русского народа евреями и осуществление чуждого России большевистского переворота евреями, собирали вокруг себя проходящий мимо народ. Кто-то из этого народа тут же уходил, кто-то останавливался с иронической улыбкой, выражая свое отношение к сотрясающему воздух бреду, а кто-то всерьез примыкал к говорящим, что-то дополняя, наливаясь животной злобой и ненавистью. Инга Сергеевна брезгливо прошла мимо этой толпы и оказалась у столика, за которым сидел здоровенный детина, напоминавший типичный для советского кино образ рецидивистауголовника. Ее внимание привлекло слово "жиды", которое было написано очень крупно, несоразмерно формату на обложке, маленькой брошюры, изданной наподобие автореферата диссертации. Почувствовав какой-то подсознательный страх к этому изданию, она все же взяла брошюру в руки. На обложке был обозначен автор: В. Н. Гладкин, место и время издания -- НьюЙорк, 1980 год. -- Сколько это стоит? -- спросила она, словно стесняясь когото. Сдвинув на угол рта сигарету и обнажив золотую "фиксу" в середине верхнего ряда красивых белых зубов, детина ответил: -- Пятак. Инга Сергеевна, почему-то с опаской оглянувшись, быстро вынула пять рублей и, свернув брошюру, быстро положила ее на дно сумки. Ей тут же захотелось посмотреть, что же написано в книжке под таким названием. Какой-то внутренний голос говорил ей, что она должна понять для себя, до какой же степени опускается общество, в котором возможно открыто, в центре города (да еще такого города!) продавать подобную литературу. Правда, уже трудно было чему-либо удивляться после выступлений "Памяти" на митингах в Академгородке, лекции Бегуна в Доме ученых, почти официальных разговоров о возможных еврейских погромах в Академгородке год назад, которым Инга Сергеевна ни секунды не доверяла и которые, к счастью и во ублажение ее прозорливости, ни в коей мере не оправдались. Но все же эта книжонка на столь видном месте в Ленинграде показалась каким-то серьезным свидетельством нагнетания антисемизма в стране. Гулять более не захотелось, и она решила тут же вернуться в гостиницу. Для того чтоб попасть снова в метро, из которого она вышла менее часу назад, нужно было протиснуться сквозь гущу небольшой, но плотной толпы, которая заполонила весь тротуар от забора до мостовой. В ее центре стоял прилично одетый, подтянутый, худощавый человек и хорошо поставленным голосом произносил антисемитские речи, напоминающие самые отъявленные пасквили на эту тему. Инга Сергеевна оказалась почти лицом к лицу с ним и, когда случайно встретилась со взглядом его черных, больших и горящих ненавистью глаз, ей стало жутко. Она, сжавшись вся, быстро вынырнула из толпы на мостовую, чуть не угодив под двинувшийся с остановки троллейбус, и, обойдя толпу, нырнула в метро. Минут через тридцать, зайдя в номер гостиницы, она закрыла дверь и тут же достала брошюру. Первые слова книги гласили: "В доброй, старой, царской России мне не раз говорили: "Как! Вы человек с высшим образованием и антисемит!" Это восклицание очень характерно. Наши интеллигенты совершенно искренне полагали, что жиды такие же люди, как все. Они считали антисемитов отсталыми и малокультурными, а юдофобство предрассудком недостойным развитого человека. Я держусь противоположного взгляда, -- заявляет автор далее: -- Мне кажется, что образованный человек не может не быть антисемитом. Но чтобы не быть голословным, приведу сейчас суждения по данному вопросу некоторых из своих единомышленников". Далее приводится более двадцати грубых, неприличных, оскорбительных крайне неинтеллигентных антисемитских высказываний писателей, политиков, музыкантов, философов разных стран и разных времен. Инга Сергеевна никогда ранее не видела ничего подобного написанного на бумаге. Она знала, что в Академгородке распространяются какие-то тексты "Памяти", Шафаревича, к которым она относилась с брезгливостью и на которые даже из любопытства не хотела взглянуть. Но эти цитаты!.. Неужели такое возможно, когда, например, такой композитор, как Лист, или такой писатель, как Гюго, могли говорить что-то античеловеческое не только по отношению к одному какому-то конкретному человеку, даже злодею, но к целому народу... "И вот потом некто, -- размышляла она, -- какойнибудь очередной Гитлер в облике ли вояки, либо, с позволения сказать, публициста или писателя, собирает все эти высказывания в единую "концепцию" для оправдания ненависти, человеконенавистничества и погромов". Инга Сергеевна тут же вспомнила свой диалог с Останговым при первом их знакомстве в самолете о необходимости нравственной, "интеллигентской" революции, а также дискуссии на семинаре в его институте об ответственности интеллигенции. Да, интеллигенция, а вернее, гуманитарная интеллигенция, которая по роду своей деятельности объективно влияет на эмоции и чувства людей, очевидно, более всего ответственна за то, что человеческое общество с самого своего младенчества, не претерпело никакого нравственного развития. И именно это, по иронии судьбы, бумерангом прежде всего бьет по самой же интеллигенции. А бьет потому, что часто именно безответственное отношение интеллигенции к продуктам своего творчества (устного или письменного) рождает мракобесие. Именно поэтому интеллигенция должна признать немалую долю своей вины в пороках общества, а нравственноэтическую революцию нужно начинать прежде всего с переоценки интеллигенцией самой себя и прежде всего с отрешения от высокого сана "интеллигент" любого, кто в какой-либо форме (устной или письменной) исповедуе т национализм, расизм, человеко ненавистничество, признание превосходства одних над другими... "Да, -- подумала Инга Сергеевна, -- если б я с такими перлами выступила гденибудь на конференции, надо мной бы смеялись, как над инфантильной утописткой... А собственно говоря, чем можно парировать? Что можно придумать, чтоб действовали нравственные законы в обществе, которые бы любое человеконенавистничество объявляли нравственным преступлением, заклейменным позором на все времена? Может, тогда бы исключена была продажа в центре города, сконцентрировавшего в своем облике высшие образцы общечеловеческой культуры, пасквиля, автор которого, претендует на звание образованного человека и интеллигента". Она с брезгливостью выбросила грязный опус в мусорную корзину, механически тщательно вымыла руки и легла на кровать. Ее охватило сжигающее душу чувство ненависти к этому "спикеру" в толпе, ко всем этим "пямятникам", националистам Из-за того, что именно этот аргумент -- антисемитизм -- был самым неуязвимым в решении Анюты уехать. Именно возможность проявления националистического экстремизма, подтверждаемая страшными страницами истории, таила в себе страх возможного упрека дочери и непрощения себе если б она решилась встать на пути отъезда Анюты... Жгучая тоска охватила ее. "Вот если б была здесь Анюта. Мы бы с ней гуляли сейчас по Ленинграду. Она бы спала на второй кровати в этом великолепном номере, и мы бы с ней болтали всю ночь... -- Гнев на тех, Из-за кого люди вынуждены уезжать из своей страны, любя ее, страдая по ней, наполнил душу. -- Перед отъездом в минуту отчаянья дочь мне выплеснула, что она никогда не вернется сюда, если они там устроятся. И судя по всему, они устроились. Профессор Флеминг оказался человеком гуманным и пошел им навстречу. Значит... Неужели мы никогда уже не будем гулять вместе по Ленинграду, Москве, Одессе, Кишиневу, Риге, Таллинну, Сочи, Сухуми, Баку, Гаграм, Ташкенту, АлмаАте, -- по всем этим нашим любимым городам, куда мы ездили всегда вместе в отпуск, и даже, по возможности, в командировки (в каникулы) с самого младенчества дочери. Считали иногда каждую копейку, но ездили и "стреляли" билеты у театров, и ели взбитые сливки с шоколадом в кафе "Шоколадница" в Москве, и вкусные сладости в кафе "Север" в Ленинграде, и чебуреки в Ялте, и шашлыки из всех сортов мяса на Кавказе, и плов прямо на Аллайском базаре в Ташкенте, и приготовленную покорейски, с острыми приправами, от которых перехватывало дыхание, морковку на базаре в АлмаАте, и были поистине счастливы", -- думала она. Инга Сергеевна вспомнила, сколько радости было, когда им удавалось, иногда ценой нескольких часов выжидания, доставать билеты в театр (хоть в разных местах), особенно в театр Образцова, когда дочь была маленькой. На ходу поправляя бант на ее головке, чтоб не терять ни минуты, оказавшись в вожделенном фойе, они бежали в музей кукол, к аквариумам, потом в буфет, где поют кенари, и с затаенным восторгом перед встречей с чудом заходили в зал. Анютка в этот момент вся подтягивалась, обретая чувство собственного достоинства... А Театр Сатиры! На "Ревизоре" с блистательным Мироновым им посчастливилось сидеть во втором ряду. Тогда Анюта уже была в десятом классе. Она уже "прошла" эту пьесу в школе. А потом они уже смотрели эту же пьесу в Малом с не менее блистательным Соломиным, который, несмотря на восхититель ную игру, все же во всем виделся любимым героем Анюты "Адъютантом Его превосходительства". Она вспоминала, как они потом ловили такси после театра, чтоб попасть в гостиницу, и, усевшись все на заднее сиденье, весело перебирали в памяти счастливые минуты покупки билетов и подробности спектаклей. Чтоб не расплакаться от терзающих душу воспоминаний, она, переодевшись, пошла в холл в надежде встретить кого-нибудь из коллег -- участников конференции, которые уже наверняка где-то здесь, в гостинице, обитают. x x x Она зашла в лифт, погруженная в себя, и не заметила, когда он успел спуститься вниз. Очнулась, когда перед автоматически открывшейся дверью на первом этаже стоял Остангов с большим чемоданом в руке. -- Вы участвуете в конференции? -- удивленно спросил он. -- Да. Уж очень интересная программа, и в Ленинграде я давно не была, -- ответила Инга Сергеевна, еле переводя дыхание. -- Ну вот видите, как интересно, нас с вами опять свела судьба, -- он говорил шутливо, приподнято. Инга Сергеевна теперь заметила, что Кирилл Всеволодович после отпуска заметно посвежел, загорел, подтянулся и в светлосером костюме выглядит моложе и стройнее. -- Вы куда-то собрались? -- спросил он, заглядывая ей в глаза? -- Да, нет. Я вышла, надеясь встретить кого-нибудь из участников... -- Ну вот и встретили, -- засмеялся Остангов. -- И если вы не возражаете, мы бы могли погулять по Ленинграду. Мне необходимо минут десятьпятнадцать, чтоб распаковаться и привести себя в порядок. -- Хорошо, спасибо, -- Кирилл Всеволодович, я буду здесь. Как только Остангов скрылся в лифте, Инга Сергеевна вышла на улицу, чтоб прийти в себя от охватившего ее волнения. Прекрасная погода, легкий ветерок и появление здесь Кирилла Всеволодовича наполнили ее какой-то огромной любовью ко всему на свете. "Неужели через несколько минут я буду с ним рядом?" -- думала она, отбрасывая все недавние переживания, связанные с ее заключением о том, что она должна не обольщаться насчет его отношения к ней и сама заглушить все чувства к нему. Она глянула на часы, прошло более двадцати минут. "Он человек в высшей степени пунктуальный. Может, он передумал?" Ей захотелось тут же уйти в номер, чтоб спрятаться от собственной неуверенности и легкомыслия. "Черт меня понес на эту конференцию перед самой поездкой к детям. Лучше б эти дни использовала для подготовки, дура старая", -- впервые к себе она употребила такие слова, и ей стало все противно. Тут двое мужчин кавказского вида, войдя в гостиницу, остановились возле нее с какимито словами, которых она не могла толком понять. Затем, сообразив, на что они намекали, она с презрением решила мигом скрыться в своем номере, чтоб никого не видеть. Как только она с отвращением к раздевающециничным взглядам кавказцев перешагнула порог гостиницы, тут же перед ней как изпод земли вырос Остангов. -- За вами пытались ухаживать эти молодые люди? -- спросил он с лукавой улыбкой и, не дожидаясь ответа, сказал: -- Извините, я не полагал, что придется столько ждать ответа по телефону. Такси нас уже ждет, и мы отправляемся кутить, -- последнее слово он произнес игриво и засмеялся. Инга Сергеевна, едва справляясь с непокидающей ее дрожью, удивленно улыбнулась ему, а он, взяв ее под руку, повел к ожидавшей их машине. Солнце еще грело, напоминая между тем о приближающейся белой ночи, когда очертания архитектурных великолепий Ленинграда приобретают вид сказочности и нереальности. По предложению Остангова Инга Сергеевна села к окну заднего сиденья, куда рядом с ней тут же сел и он. -- С чего бы вы хотели начать экскурсию? -- спросил он с нежностью в голосе, как только они оба расположились на заднем сиденье. Инга Сергеевна вновь почувствовала себя маленьким любимым ребенком, которому дозволено все, и каким-то детским тоном, который появлялся сам по себе, вопреки ее желанию при встречах с Останговым, сказала: -- Честно говоря, мне бы очень хотелось проехаться по набережным Невы, вдоль каналов и мостов... Машина мгновенно тронулась с места, а Остангов, обняв Ингу Сергеевну правой рукой, прижал ее всю к себе, и так они просидели всю дорогу, не проронив ни слова и не двигаясь, словно боясь нарушить это волшебство, которое объединяло их сейчас. Огражденная и защищенная от всего внешнего мира этим объятием человека, который неправдоподобно олицетворял ее словно вернувшиеся с юности мечты об идеале мужчины, взволнованная мелькающими за окном машины красотами Ленинграда, Инга Сергеевна чувствовала себя в состоянии сказочного сна. "Так в жизни не бывает", -- в какой-то момент подумала она со страхом перед тем, что это все ей снится и может кончиться от внезапного звука. На Дворцовой площади они вышли из машины. Остангов сказал водителю, что они вернутся примерно через час и, взяв Ингу Сергеевну под руку, повел ее к Александрийскому столпу. Они гуляли медленно, охваченные возбуждением, которое им давала неожиданная встреча, волнующая красота места, теплый ласкающий ветерок летнего вечера. -- Когда я бываю в Ленинграде, -- говорила она восторженно, сама себя не узнавая, -- мне всегда кажется, что я приобщаюсь к сокровенным тайнам и загадкам нашей истории. Я где-то читала, что Петр Первый, посетив Амстердам, сказал: "Я построю в России Амстердам, только такой, который соответствует широкой русской натуре". -- Вы бы хотели жить в Ленинграде? -- спросил Остангов с такими интонациями в голосе, как взврослый спрашивает ребенка. -- Я люблю Ленинград, но мало его знаю. Мне вообщето больше нравится Москва. Мне кажется, что Москва может быть комфортной для всех -- для высоких интеллектуалов и для простаков, для людей высоко духовных и для обычных мещан, для энергичных и флегматичных -- для всех. Я люблю москвичей. О них говорят плохо обычно, но я считаю, что особая московская "столичность", особый московский шарм присутствует во всех абсолютно москвичах, независимо от уровня образования. -- Вы бы хотели жить в Москве? -- спросил Кирилл Всеволодович, вдруг остановившись и став напротив Инги Сергеевны. -- Я мечтала об этом... -- начала говорить Инга Сергеевна. В этот момент Остангов обхватил ее всю в своих объятиях, осыпая поцелуями... x x x Первых два дня начавшейся конференции Инга Сергеевна не видела Остангова днем, поскольку высокое городское начальство "оккупировало" известного академика на 14 часов в сутки, таская его по различным совещаниям, обедам и ужинам, и на заседаниях конференции он не присутствовал. Его привозили в гостиницу где-то после десяти вечера, и он тут же звонил Инге Сергеевне, и она приходила к нему в номер. Из-за того что Остангов не присутствовал на заседаниях, Инга Сергеевна испытывала даже определенный психологический комфорт. С одной стороны, ожидание предстоящих вечерних встреч создавали ощущение постоянного его присутствия рядом, а с другой -- его отсутствие не сковывало ее, и она принимала активное участие в работе конференции. На одной из секций, где она более всего присутствовала, была представлена группа докладов, посвященных половому воспитанию детей. Выступления в большинстве своем были интересны и посвящены различным аспектам проблемы: роли семьи в вопросах полового воспитания; психофизиологической подготовке школьниц к материнству, подготовке школьников обоего пола к семье и т. п. Были даже доклады на тему о возможностях внутриутробного воспитания плода. Однако после интересного филосософскосоциологического доклада на тему: "Платоническая любовь -- неотъемлемая часть здорового образа жизни подростков", выступил некий доктор, уже первые слова доклада которого у Инги Сергеевны вызвали протест и даже отвращение. Невысокий, лет сорока пяти -- пятидесяти, худощавый, спортивный, подвижный, с глубоко посаженными маленькими глазами на недобром лице, он произносил что-то скороговоркой о сексуальной революции и о всеобщем снижении потенции, о ранних сексуальных отношениях и об угрозе СПИДа. После такой преамбулы, построенной на фактах, почерпнутых из малограмотных популистских изданий, он перешел к главному предмету его забот -- обучению девочек мастурбации как профилактике ранних сексуальных связей. В подтверждение он делился опытом своей "работы", выполняемой, как он заверял, с позволения и даже по просьбе родителей, и призывал к широкому внедрению его методов. Инга Сергеевна видела недоумение зала, возмущенные и удивленные переглядывания участников заседания, но выступить вслед за ним по поводу того, что он предлагал, никто не решался. Когда взошел на трибуну последний докладчик из обозначенных в программе по данной теме, она поняла, что никто из зала так и не отреагирует на опасную пошлятину, претендующую на легализацию и признание. "Вот они, последствия наших драм в борьбе с "буржуазными лженауками", бумерангом бьющие по нас же сейчас, -- думала она, с трудом преодолевая охватившее ее волнение. -- Большинство здесь сидящих, возмущены, но подавляют это в себе, боясь выступить, чтоб не прослыть ханжами, душителями нового и прогрессивного. Каждый из сидящих здесь в зале знает, что, выступи он с критикой, этот "учитель" может припомнить "душимую в прошлом генетику с кибернетикой", и возмутившимся нечем будет парировать, ибо все хорошо помнят, что действительно душили генетику с киберетикой, что в человеческой природе еще много нераскрытого и оспорить наглого демагога и спекулянта от психологии и медицины очень трудно". Сколько таких сборищ ей уже пришлось видеть, где собираются экстрасенсы, шаманы, "пассажиры НЛО", ясновидцы, "целители" всех болезней, "счастливцы", встречавшие Снежного человека", которые, спекулируя на спорности, неясности этих постоянно вызывающих инт