разрыдалась. "Милые мои родители, -- вдруг молча взмолилась она, -- помогите мне. Я никогда не увижу свою дочь. Еще два дня назад я была с ней под одной крышей. Она умоляла меня не уезжать. Но я не могла... Я не могла, не могла остаться там. Я не предала свою дочь... Я просто не могла"... Она посмотрела в глаза мамы, и ей почудился упрек в них... Охватило ощущение безысходности и кошмара. Позвонила мужу, телефон не отвечал. Ни с кем говорить больше не хотелось. По телевизору попрежнему под дивную музыку Чайковского "впереди планеты всей" прославленный балет изображал действо, где добро непременно побеждает зло. Она с раздражением выключила телевизор и пошла в Анютину комнату, где на ее рабочем столе лежала толстая папка с докладом о Горбачеве, который она готовила до отпуска. Она с усмешкой открыла папку, которая, как подумалось, никогда уже более не понадобится, и посмотрела на портрет Горбачева на обложке. "Эх, Михаил Сергеевич! Сколько надежд и перспектив сулил ваш приход! Неужели вы все предали, хватаясь за личную власть? Нет, нет! Слишком много вы завертели в мире, слишком многое уже люди связали с вами. Допустить, что то, что сейчас происходит, тоже заверчено вами, значит допустить то, что вы способны предать не только тех, кто верил в вас, но и самого себя!.." В этот момент раздался, как ей показалось, громче обычного телефонный звонок. Инга Сергеевна испуганно вскочила со стула и дрожащей рукой подняла трубку. -- Ингуля, дорогая, это я, Лина. Я понимаю, что ты занята после отпуска, но, прошу тебя, если можешь, приди. Кроме тебя, у меня никого нет, и, если я с кем-то не поделюсь, то просто сойду с ума... -- Хорошо, хорошо, Линочка, сейчас буду у тебя. --Инга Сергеевна положила трубку. Неожиданный звонок подруги придал даже какую-то бодрость и избавление от оцепенения. Но тут она вспомнила картину встречи Олега с Асей во всех подробностях и стала выстраивать различные варианты последствий приезда Нонниной дочки в дом Лины. По дороге к подруге она размышляла о том, стоит ли ей рассказывать о встрече с Нонной в Америке и том, что и Нонна ни в чем не была виновата. "Но нет, лучше вообще избегать какого-либо упоминания об этой поездке, чтоб не ранить Лину еще больше", -- решила она. x x x Когда Лина, словно поджидавшая подругу у входа, мгновенно открыла дверь сразу же после звонка, Инга Сергеевна с трудом узнала ее, настолько она изменилась с того дня, когда они виделись последний раз. Лина являла вызывающе демонстративное пренебрежение к своему внешнему виду. Волосы спадали лоснящимися сосульками грязносерого цвета; глаза погасли, синеватые губы, выцветшая темносерая кофта, скатавшаяся сзади на подоле, неглаженая и короткая Из-за сильного натяжения на животе и бедрах юбка, простые чулки с толстыми грубыми шерстяными носками и большие мужские шлепанцы -- все это превратило еще недавно цветущую женщину в простую неопределенного возраста бабку. -- Ну рассказывай, Линочка, что случилось? -- сказала Инга Сергеевна, тщательно скрывая свою подавленность внешним видом подруги. -- Даже не знаю, с чего начать. И не знаю, чем все это кончится. У Олега несколько часов назад был сердечный приступ. Вызывали "скорую". Ему сделали укол, предписали немедленное обращение к врачу, а он, представляешь!.. После всего он уехал в город с этой тварью! -- Почему в город? Что произошло? Расскажи по порядку. Я ничего не пониманию, -- сказала Инга Сергеевна, как можно сдержаннее, чувствуя, что вопреки ее воле, в ней нарастает раздражение к подруге. -- Ну вот, -- заплакала Лина, -- они приехали вчера днем. И он, представив меня ей по имени отчеству, отвел тут же на свою половину. И знаешь, поверь, ничего во мне не зашевелилось. Единственное, что вызвало эмоции, так это то, насколько она похожа на свою мать. Да красива, ничего не скажешь, и лицо, и фигура. Она еще красивее Нонны. Но что-то в ней есть хищное и отталкивающее. Не знаю, я старалась ее оценить объективно, -- продолжала Лина. Она на мгновенье умолкла, глядя куда-то вдаль и снова расплакалась -- жалобно, беспомощно, отчаянно. -- Они провели весь вечер и ночь там вместе на той половине квартиры. Я слышала, когда Олег ушел в институт. Она осталась. Где-то в одиннадцать пришел Олег, и я услышала крики за стеной. Олег бросился ко мне за помощью с просьбой ее утихомирить. Если б ты слышала, что она тут устроила, узнав про этот ГКЧП, про болезнь Горбачева и т. д. Она кричила, чтоб он немедленно отправил ее в Америку, что они с мамой не для того ночами стояли в ОВИРе, валялись в Шереметьево, испытывали муки унижений при выезде, чтоб сейчас застрять здесь, в этой варварской стране, да еще в Сибири. Он ее умолял, как ребенка, что все образуется, что они съездят в Одессу, в Москву и всюду, куда он ей обещал, но она ничего не хотела слышать и требовала, чтоб он немедленно отправил ее домой. Мне стало жаль Олега. Я предложила ей позвонить Нонне в Америку, чтоб посоветоваться. Но эта стерва ничего не хотела слушать. Но самое страшное разразилось, когда он ей сказал, что обратные билеты куплены за рубли в кассе Аэрофлота и потому их нелегко будет быстро поменять. И тут она разразилась! Это была настоящая змея, тигрица, бестия. Ее огромные глаза горели ненавистью и презрением. "Нечего на мне экономить, -- орала она -- мне плевать на ваш Аэрофлот. Мне плевать на ваши деревянные деньги, немедленно купи мне билеты за доллары", -- она такое выделывала! Он был буквально ошеломлен, потерян, смущен. Знаешь, -- продолжала Лина, переведя дыхание, -- когда он готовился к ее приезду, он вольно и невольно все время демонстрировал какое-то превосходство передо мной: мол он еще молод, любим молодой красавицей. В нем не ощущалось никакой вины передо мной. Всем видом он демонстрировал некоторую объективность случившегося, мол, ему это положено как бы свыше. А сегодня, когда эта бестия не только никакой любви к нему не демонстрировала, а, наоборот, презрение и даже ненависть, я видела, что ему более всего неловко, что я это вижу и что он совершенно один и ему некому помочь, кроме меня. И тут случилось ужасное. Он вдруг страшно побледнел, медленно опустился на диван и, закрыв глаза, положил руку на сердце. Эта дрянь вначале даже не сообразила, что случилось. Это ведь я всю жизнь пеклась о его сердце. Но чутье ей, повидимому, подсказало, что надо остановиться и замолчать. Я быстро вызвала "скорую", ему сделали электрокардиограмму, укол. Олег после укола полежал немного с закрытыми глазами, может, даже вздремнул, затем, открыв глаза, естественно, не обнаружил ее сидящую рядом и заламывающую руки от волнения. Нет, она была в той части квартиры, демонстрируя, что не приехала сюда, чтоб сидеть у постели больного. Олег медленно встал, пошел к ней, и вскоре они на такси куда-то уехали. Не знаю, наверное, доставать билеты... -- Лина обессиленная замолкла. -- А ты спросила врачей, что с ним? -- Они сказали, что это сердечный приступ и предложили отвезти его в больницу. Но он категорически отказался. Тогда они настояли, чтоб он полежал в состоянии полного покоя и завтра же непременно обратился к лечащему врачу. Инга Сергеевна не знала, что говорить и как реагировать. Она лишь молча уставилась на подругу. -- Знаешь что, Линочка, пойдемка к нам. -- Нет, нет, моя дорогая, -- сказала Лина, утерев глаза посудным полотенцем. -- Я уж подожду дома до их прихода. Мне кажется, что Олег просто в отчаянье. Я должна ему помочь... В этот момент Инге Сергеевне показалось, что в потухших глазах Лины засветились какие-то искорки, выдававшие ожидаемую ею перспективу оказаться снова нужной мужу, которого, она, судя по всему, продолжала бесконечно любить. Она подошла к Лине и, прижав ее голову к своей груди, тихо спросила: -- Чем я могу тебе помочь? Что я могу для тебя сделать? -- Ой, не знаю, дорогая моя! Ты уже мне помогла тем, что пришла. Мне действительно стало легче. И знаешь, знаешь, что я подумала?! Можно я тебе, как на исповеди скажу... А может, все к лучшему то, что сегодня произошло? Может, Олег опомнится, отрезвеет! -- Все может быть, только наберись спокойствия и веры в себя, -- произнесла Инга Сергеевна тоном умной и ласковой учительницы. Эти слова подруги подействовали на Лину как допинг. Она встала, тепло и сердечно поблагодарила еще раз подругу за участие и, провожая до двери, даже улыбнулась, сказав, что будет ее держать в курсе всех событий. x x x Открывая дверь квартиры, Инга Сергеевна услышала шаги, поднимавшегося по лестнице мужа. -- Как ты думаешь, что это такое?! Что будет? -- произнесла она, как только они переступили порог своего дома. -- Трудно сказать. Посмотрим. Пока же никаких подробностей нет... -- Так в том-то и дело, что ничего не сообщают, мы же быдло. А если диктатура, что будет с нами? Как мы будем в такой дали от Анюты? Без возможности встречи с ней? И как она будет без нас? Неужели же и нас постигла участь тех несчастных людей, которые оказывались по разные стороны политических систем в результате перекройки границ, войн и навсегда теряли возможность встречи с близкими? Глава 10. Закон перехода отрицания в борьбу противоположностей Чуть более двух месяцев спустя, за день до отъ езда, когда необходимые дела были завершены и все собрано в дорогу, Александр Дмитриевич отправился в институт, а Инга Сергеевна осталась одна дома. Испытывая абсолютную душевную пустоту и апатию, она принялась пересматривать вышедшие в те драматические дни газеты и журналы, бесформенной горой скопившиеся в картонной коробке у письменного стола. В суматохе и суете, обусловленной принятием решения об отъезде, оформлением виз, доставанием билетов, выполнением срочных дел по работе, времени для телевизора и чтения периодики почти не оставалось. Потому все покупаемое в киосках и полученное по подписке, сбрасывалось в эту коробку, а информация по телевидению фиксировалась на видеокас сетах, новых и старых (с записями фильмов, концертных программ), которые Инга Сергеевна, когда не забывала, вставляла в видеомагнитофон, даже уходя из дома. Сейчас перебирая газеты и журналы, она то и дело останавливалась для прочтения заинтересовавших ее материалов, ища там информацию, которая бы послужила объективным оправданием тому пути, на который повернула ее судьба. Отдельно на тумбочке лежали разные номера журнала "Огонек" за 1991 год. Обычно Инга Сергеевна сохраняла те журналы, которые содержали особенно заинтересовавшие ее публикации возможностью использования их в качестве примеров в докладах и выступлениях на семинарах, конференциях и т. п. С щемящей грустью заключив, что сейчас они уже ей не понадобятся, она прежде, чем выбросить, решила глянуть в их страницы. Неожиданно в этой стопке первым оказался февральский "Огонек" 1990 года, где она обнаружила материал, ради которого, как сейчас вспомнила, сохранила когдато этот номер. Это была опубликованная на пятой странице "Декларация движения "Гражданское действие". "Декларация" начиналась со слов: "Кризис, поразивший нашу общественную систему, принимает все более опасный характер. Множатся очаги напряженности в экономике, социальной сфере, межнациональных отношениях, уже проявившие себя вспышками насилия и кровопролития". После перечисления основных проблем, накопившихся в стране к этому времени, "Декларация" утверждала: "Прорыв России в лучшее будущее реален. Как состоялось после войны германское и японское чудо, как повторяют его сейчас страны Азии, так может совершиться и российское экономическое чудо. Вместе с тем остается все меньше времени, чтобы предотвратить развитие событий по китайскому или румынскому образцу. Никто не знает, когда оно будет исчерпано. Поэтому сейчас необходимо сплочение всех демократических сил, готовых организовать свои действия в едином общегражданском движении. Граждане должны сами отвечать за свое будущее. Сами создавать его..." "Декларацию", в которой далее перечислен круг задач, на решение которых "Гражданское действие" собирается направить свои усилия, подписали многие деятели культуры, науки и политики -- Сергей Ковалев, Булат Окуджава, Гавриил Попов, Эльдар Рязанов, Роальд Сагдеев, Анатолий Собчак, Сергей Станкевич, Родион Щедрин, Глеб Якунин и другие. "Может, не случайно, -- подумала Инга Сергеевна, -- что именно в России, именно русский поэт сформулировал своего рода формулу, выражающую истоки многих проблем драматической истории этой огромной, богатейшей природными ресурсами и людскими талантами страны: "Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано"? Февральский номер за 1991 год свидетельствовал о том, что никакие надежды на экономическое чудо в России не оправдались. И хоть в русских народных сказках и сбываются чудеса и Емеле и Иванушке Дурачку и прочим аналогичным героям, которым невесть за что чудом являются богатства, в жизни чудеса сами не происходят. Еще один год дрязг и перебранок политиков привел к тому, к чему не мог не привести. Под рубрикой "Великий пост" в журнале представлены фотодокументы о тяготах людей, связанных с дефицитом продуктов питания. Самая большая центральная фотография фиксирует усталых, грустных старушек, которые смотрят недоверчиво и разочарованно в телевизор, где весь экран заполнен самоуверенным обликом главы правительства Павлова. А над Павловым на телевизоре статуэтка собаки восседающей в настороженно виноватой позе. Этот фотомонтаж Сергея Петрухина снабжен текстом Майры Салыковой: "17 февраля Русская православная церковь благословила свою паству на Великий пост... Именно в этот период дефицит продуктов питания в стране и рост цен на них достигли небывалой отметки". В следующем, мартовском, номере в статье Ваиза Юнисова "Кончится ли наша зима" друг и соратник Горбачева Анатолий Лукьянов представлен в совершенно новом и неожиданном качестве -- как поэт. Из статьи следует, что Анатолий Иванович печатается под псевдонимом Осенев. И из сборника его стихотворений под названием "Созвучие", вышедшем тиражом в пять тысяч экземпляров, репортер приводит стихотворение "Созвучие", написанное в 1980 году, когда Лукьянов был в должности начальника секретариата президиума Верховного совета СССР. Балтика. Волны серые. Тусклое небо. Тучи. Знаю, надеюсь, верую -- Будет на свете лучше... И в конце: Ну а пока что злеет Ветер холодный, жгучий... Верю, зову, надеюсь -- Будет на свете лучше! Процитировав стихотворение, журналист комментирует: "Поэтический прогноз Анатолия Ивановича Лукьянова не оправдался: ветер попрежнему такой же холодный и жгучий. Более того: со всех сторон, а не только из Балтики потянуло порохом и запахом челевеческой крови". Под этим журналом случайно оказалось несколько страниц "Московских новостей" от 4 августа 1991 года. Всего за две недели до путча... На первой странице обложки большая фотография. На ней президент США Джордж Буш с супругой Барбарой спускаются с трапа самолета. А над фотографией надпись: "Джордж и Барбара Буш в Москве всей семьей -- к разоружению". А справа в колонке "Специально для МН" напечатаны ответы Джорджа Буша на вопросы собственных корреспондентов советских газет, которых американский президент принял в Овальном кабинете Белого дома накануне своего визита в СССР. "МН: До недавнего времени так называемая идеологическая борьба велась в глобальных масштабах. Сегодня она идет главным образом внутри Советского Союза. ("Что и привело к путчу", -- как бы комментируя этот вопрос, подумала Инга Сергеевна.) На днях на одном из ее московских фронтов прозвучал тезис: "В Лондоне Михаил Горбачев проиграл третью мировую войну. Не могли бы вы прокомментировать такое утверждение? Дж. Буш: Думаю, это очень циничная и очень несправедливая оценка. Совершенно не согласен с нею, поскольку среди "большой семерки" я заметил лишь стремление попытаться оказать содействие тому, что уже имеет место в Советском Союзе, помочь переменам. Возможно, кто-то и критикует президента Горбачева за то, что он ничего из Лондона не привез. Но он и не просил ничего. Я имею в виду, что Горбачев был там без шляпы в руках, на нем не было одеяния нищего, выпрашивающего деньги. Мы говорили -- и очень откровенно -- о продолжении реформ в Советском Союзе, о важности завершения работы над союзным договором, формального закрепления механизма "9+1". Ведь очень трудно осуществлять инвестиции, если ты не знаешь, с кем подписываешь контракт или как будут распределяться налоги. Но полагать, будто все это было сродни победе в "холодной войне", значит просто неверно истолковывать климат, в каком проходила встреча. Мы сидели за столом, не окидывая друг друга враждебными взглядами. Встреча была поистине конструктивной: как нам работать вместе? В этом и есть отличие от идеологии "холодной войны". "Вот почему на Западе любят Горбачева. Там поняли, а здесь не в состоянии понять, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Не в состоянии понять, что он, дав гласность, которая обнажила все социальноэкономические проблемы и трудности в стране, в то же время стремится сохранить ее достоинство, не унижать ее просьбами о подачках и помощи. Он хочет, чтоб с его страной, великой талантливой страной сотрудничали на основе доверия и уважения и чтоб по этому пути она вышла на достойный ее уровень и качество жизни... Но зачем же даже тем, на кого он хотел опираться, -- "демократам" вникать в суть того, к чему устремлены его помыслы, когда проще завоевывать популярность критикой всего и всех?" Следующим оказался "Огонек" конца марта, раскрытый на 4й странице, где по диагонали большими буквами было написано: "ПРИЗРАК ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ". "Крайние позиции сейчас разве что только идейных противников и устраивают, -- подчеркивает обозреватель журнала Анатолий Головков, -- но отнюдь не народ. Ибо измученной стране нужна нынче такая власть, на которую в противоборствующих лагерях нет и намека, -- власть компетентная, умеренная, нацеленная не на завоевание лидерства, не на обманчивый популизм, а на защиту народа, на преодоление кризиса". "Так ведь Головков отстаивает то, за что все время со всех сторон подвергается нападкам Горбачев! Ведь именно Горбачев призывает прилагать все усилия к тому, чтоб проявлять умеренность, терпение. Ведь именно Горбачев с первых дней своего лидерства привлек самых известных своими демократическими идеями, самых авторитетных специалистов из всех областей знания, чтоб усилить уровень компетентности власти в принятии решений и программ. Ведь именно Горбачев уже показал пример достижения компромисса!" -- размышляла Инга Сергеевна. "...Куда там! -- иронизирует обозреватель. -- С энтузиазмом, унаследованным, видно, от октябрьских большевиков, люди из демократического блока не готовы уступить ни пяди своей политической территории. И хотя к гражданской войне не призывают, ни на какие инициативы центра не отзываются". Прежде чем закрыть журнал, Инга Сергеевна задержала внимание еще на нескольких тезисах этой статьи, где, в частности, Головков пишет: "Не политический процесс, в который нас время от времени втягивают, а результаты его волнуют душу, потому что мы -- нация усталых людей. И не надо нам, пожалуйста, про "регулируемый рынок" и экономические законы. Лучше бы про то, сколько в конце 1991 года будут стоить кило масла, мяса, колбасы, проезд в метро или автобусе, место для ребенка в детском саду, путевка в санаторий. Получится с отдельной квартирой или нет? Дадут ли в наследственную собственность землю? отпустят ли заработать за рубежом твердой, конвертируемой, чтобы без очереди купить самый необходимый ширпотреб, или опять будут откладывать с Законом о въезде и выезде?.." Инга Сергеевна вспомнила все страдания и перипетии семьи дочери, связанные с получением разрешения на выезд для работы в США по контракту. А ведь с того времени уже прошел почти год! И проблема "Отпустят ли заработать за рубежом" попрежнему стоит во всей своей остроте". "Какое счастье, что весь этот кошмар уже в прошлом", -- подумала она и поймала себя на том, что у нее несколько поднялось настроение. Отложив этот тягостный материал "Огонька" в сторону, она подняла следующий, открытый на 6й странице, где был напечатан рассказ М. Жванецкого. "Вот как раз, кстати, почитать что-нибудь повеселее", -- подумала она, откинувшись на спинку стула, и начала читать, предвкушая удовольствие. Но ни первые слова рассказа, ни дальнейшее никакой веселости не внушали. "Поскольку, -- утверждает Жванецкий, -- несмотря на постоянную заботу о нашем благосостоянии нашего же правительства и лично товарища Павлова, у нас не жизнь, а сплошные новогодние праздники, -- писатель в апреле (!) публикует рассказ под названием: "С новым, возможно, годом!", -- поздравляем всех, кто дожил до 1991 года. Никто не ожидал. Они сами не ожидали. Чтоб так долго, в самых разнообразных условиях: от нехватки свободы до нехватки еды... В будущее смотрим тускло, себя там не видим... Передайте тем, кто рассчитывал, что детям будет легче... Нет... Пока нет... Насчет надежд. Пока тоже нет. Года через три, может, появится надежда на улучшение... Года через три на лет через пять". "Да, весело...", -- подумала Инга Сергеевна и взяла июньский номер "Огонька", развернутой на 18й странице, где было напечатано большое интервью с Юрием Никулиным. Интервью иллюстрировано фотографими Никулина с женой, с Михаилом Горбачевым, Николаем Рыжковым и, конечно, анекдотами. Один из них: -- Почему в Советском Союзе не хватает воды? -- Потому что двадцать четыре миллиона человек воды в рот набрали. Инга Сергеевна уже приготовила журнал на выброс, но ее внимание привлекли напечатанные на 9й странице стихи Расула Гамзатова. Она быстро пробежала глазами "Колыбельную в Кремле". Курантов бой почти не разобрать. Лишь гул, Тревоги гул гудит, невыносим. И словно камнепад державу захлестнул, Чернобылей страшней и Хиросим. "Эти стихи, -- подумала Инга Сергеевна, -- могли бы послужить своего рода эпиграфом к рассказу Жванецкого": После этого она подняла следующий журнал, из которого вывалился листок "Известий" от 21 августа 1991 года с фотографиями, над которыми большими буквами было напечатано: "Вы жертвою пали". И текст: "После вчерашней публикации о трех парнях, павших при защите Белого Дома, в редакции было много звонков. Люди спрашивали, чем могут помочь, нет ли новых подробностей, установлена ли личность третьего -- неизвестного. Установлена. Все трое погибших... -- солдаты, недавние... О Дмитрии Комаре мы сумели вчера рассказать немногое. Сегодня знаем больше. Мать Димы, Любовь Ахтямовну, мы не видели: ей опять сделали укол... Во вторник утром Дима, как всегда, пол шестого уехал на электричке в Москву на работу. Вечером, часов в девять, прибежал знакомый парень: "Звонил Дима, попросил передать, что заночует в Москве, у знакомых". Включили "Время", комендантский час -- тем и объяснили. В среду утром матери позвонили на работу: "Ваш сын лежит в больнице, в морге"...". А в сентябрьском "Огоньке", из которго вылетел этот листок "Известий", -- скорбные сюжеты похорон Дмитрия Комаря, Владимира Усова, Ильи Кричевского. На одной из фотографий простая немолодая женщинап держит большой, почти во весь рост плакат, на котором слова: МатьРоссия! Кровь твоих сыновей ПолЗемли оросила! И текст за подписью: А. Б. "Их кровь сделала свое дело -- она остановила танки. Но даже если эта кровь последняя, наша свобода навсегда сохранит ее привкус. Я пришла сюда, потому что их кровь пролилась за меня. И за мою дочку. За моих родителей. И за тех моих друзей, кто уехал из моей России, не дождавшись свободы, за тех, кто потерял надежду, и веру". Отложив журналы, Инга Сергеевна принялась перебирать газеты, которые свидетельствовали о весьма противоречивой ситуации в стране и после провала путча: с одной стороны -- торжество победоносного отпора злу, с другой -- тревожность неопределенности в перспективах условий и качества жизни в стране после пережитого ею стресса. Газеты со всей очевидностью иллюстрировали, что ПОБЕДА, оплаченная огромным общественным и индивидуальным потрясением каждого жителя этой шестой части Земли, общественными и индивидуальными, моральными и экономическими потерями, не принесла, однако, самого главного -- ЕДИНСТВА и КОНСОЛИДАЦИИ в обществе. Личностная и групповая эгоистическая амбициозность, противостояние другу другу различных социльнополитических структур и их лидеров, и в том числе (что более всего тревожило) среди тех, кто определял теорию и практику реформ, и сейчас раздирали страну противоречиями. И это снова таило угрозу возникновения тех же негативных явлений в социальнополитической жизни и экономике страны, которые привели к кризису в стране до ПУТЧА. Не случайно, что через день после празднования победы Ельцин в своем обращении, опубликованном в "Известиях" от 24 августа, призывает к "долгожданной консолидации общества на пути движения к прогрессу". В газете "Известия", вышедшей 26 августа, доктор исторических наук Алексей Кива в статье: "Победа призывает к ответственности" подчеркивает: "Победители должны быть мудры. Так откуда у нас такой максимализм? Впрочем, я знаю: это все тот же большевизм, которым мы в массе своей заражены... Без политики компромиссов нам все равно не обойтись... Пусть победа не застилает нам глаза, а делает нас умнее, прозорливее, добрее". В "Известиях" от 28 августа Альберт Плутник в статье "Конец театра абсурда" взволнованно пишет: "Беспокоит: как бы под воздействием гневных и энергичных призывов основательно "разобраться" с участниками и посредниками государственного переворота, дойти, так сказать, до каждого человека, мы вновь не воспламенились кровожадностью, сводя личные счеты, покушаясь на закон очередным приступом революционной целесообразности". x x x Просмотр периодики и рассуждения над ее материалами прервал телефонный звонок. Звонил муж и предупредил, что задерживается в институте, так как ребята из его лаборатории устроили прощальное чаепитие, что было у них традицией перед продолжительными поездками сотрудников (в отпуск, командировки) и после них. Она подошла к окну. Стояли последние дни октября. Сибирская земля уже была прочно покрыта снегом. Инга Сергеевна впервые задумалась, что совершенно поразному относится к снегу, лежащему на земле, и снегу, падающему с небес. В теплом Черноморском климате, где прошли ее детство и юность, снег был редким, кратковременным и поэтому всегда желанным сказочным праздником, связанным с новогодними ожиданиями чуда, подарками от Деда Мороза. Там снег никогда долго не лежал на земле, а таял, едва ее коснувшись. Все зимние "снежные" радости и игры были всегда связаны с падающим снегом, либо мягкой снеговой периной, которая дарила кратковременное счастье катанья на санках, коньках, скольжения с горок. В годы юности, которые совпали с тяготами еще не оправившейся от военных лет страны, снег придавал нарядность бедной верхней одежде, Из-за чего именно в эти дни больше всего тянуло "прохаживаться" по Дерибасовской и другим любимым местам Одессы. В Сибири снег приобрел совсем другой образ -- образ застывшего надолго, на шестьвосемь месяцев толстого, угрюмого покрова земли, аккумулятора мороза, консерванта зимы. С самых первых мгновений явления на сибирскую землю, снег стремится сковать ее, с каждым днем преобразуясь в тяжелый затвердевший, скользкий, затрудняющий ходьбу наст. Сейчас, когда она смотрела на падающий снег, ее охватило желание хоть на мгновенье вернуть ощущение детского беззаботного счастья и радости, которую приносил снег в ее детстве и юности. Единственный человек, с кем можно было б поговорить, предаться воспоминаниям детства, вывернуть наизнанку свою душу сейчас, в минуты наибольшего смятения, -- это Лина... Какой же подарок подарила нам Жизнь: две самые близкие подруги детства оказались вместе, на этом пяточке земли. И сколько этот подарок мог нам помогать в Жизни быть полезными друг другу! Но не так распорядилась судьба. Да какая там судьба! Легкомыслие и преступная безответственность разрушила все: дружбу, жизнь Лины и самого виновника. Жизнь -- прекрасна праздниками, Жизнь любит радость, она расцветает вдохновеньем и душевным подъемом. Более всего Жизнь ценит любовь, потому что любовь -- это обогащение Жизни. А главное, любовь -- это продолжение Жизни. Жизнь гибка и приспособляема, потому она многое прощает. Но Жизнь строга и устойчива, и потому она жестоко платит за легкомыслие, за обращение с ней без оглядки и без устремленности вперед... Замотанная проблемами, связанными с принятием решения об отъезде и состоянием тревог и сомнений, Инга Сергеевна не имела ни времени, ни настроения звонить Лине, уверенная, что в экстремальной ситуации подруга сама найдет ее. И примерно дней через десять после провала путча Лина в истерике позвонила. Инга Сергеевна тут же помчалась к ней. -- Ингушка, милая! -- зарыдала в отчаянье Лина. -- Если б я могла подложить свои руки, чтоб спасти Олега! Что мне делать? Он в реанимации, и врачи ничего не гарантируют... -- А что, что, как это случилось? -- Понимаешь, эта стерва всетаки изнасиловала его и он достал ей билет. А она без оглядки, понимаешь, без тени любви и уважения к нему улетета двадцать первого августа... И вот... этот обширный инфаркт. -- А что, он так сильно убивался после ее отъезда? -- Да, понимаешь, в том-то и дело, что все стало развиваться подругому. Олег был в отчаянье от унижений и оскорблений, которым она его подвергала. Он никогда в жизни с этим не сталкивался. Родители его обожали, в семье у нас к нему всегда -- любовь и преклонение. На работе с самых первых шагов карьеры -- успех и почтение. Он, можно сказать, прожил какую-то, по большому счету, благополучную жизнь, избегая проблем быта и житейских отношений. -- Да, ты хорошо сказала: "Не зная быта и житейских отношений". Это то, что характерно для большинства мужчин нашего поколения. Ведь они гонялись "за туманом и за запахом тайги"... -- Да, Инга, я видела, как он беспомощен был во всем рядом с ней. Он ничего не знал, даже где что купить. А она его просто топтала. И больше всего его убивало, как мне кажется, то, что я была свидетелем этих унижений и оскорблений. А когда он ее проводил, то пришел домой совершенно потерянный. Он был какой-то придавленный и почерневший. Мне было невыносимо смотреть на это, и я решила его поддержать. Он стал для меня уже не мужем, а словно пятым и самым младшим ребенком. И знаешь, он все это оценил. Он стал мне приносить цветы каждый день, сказал, что не пожалеет никаких денег на клиники, косметологов, чтоб я похудела и вернула свою красоту. Я его не знала таким никогда. Он словно впервые почувствовал вкус к жизни как таковой и к семейной жизни особенно. Он говорил о ремонте в квартире, он строил планы о семейных (со всеми детьми и внуками) путешествиях, строительстве дачи. Он был преисполнен планов о совместных путешествиях... Инга, я не переживу, если с ним что-то случится, -- вновь горько зарыдала Лина. -- Я не переживу. Он для меня больше жизни... Он для меня все... x x x Институт устроил Олегу гражданскую панихиду со всеми заслуженными им почестями. Инга Сергеевна, разделившая с подругой эти часы горя и печали, после поминок уговорила ее зайти к ним. Уже очень поздним вечером она пошла проводить подругу и, когда они остановились у Лининого подъезда, Инга Сергеевна сказала: -- Лина, дорогая, у тебя замечательные дети, я в этом убедилась в эти скорбные дни. Они не дадут тебя в обиду. И хорошо, что они ничего не успели узнать. Значит, их память об отце будет безоблачной. -- Да, Ингушка, ты сказала именно то, о чем я думаю. -- Я хочу тебе сказать, -- начала говорить Инга Сергеевна, подбирая слова, -- что в моей жизни произошли большие изменения. Мы уезжаем в Штаты, очевидно, на год. Точно не решили, но контракт на год. Лина, но это ничего не меняет, я всегда буду рада помочь тебе... -- Инга Сергеевна не могла не заметить, что Лина изменилась в лице от этих слов. -- Я никогда бы не могла предположить, что и ты тоже, -- сказала она с нескрываемым холодным отчуждением. Делая вид, что не замечает этого, Инга Сергеевна, сказала мягко: -- Знаешь, иногда так бывает, что мы не властны над своей судьбой... -- Ну это твое личное дело, Инга, -- сказала Лина, и ее лицо стало озлобленным. Инга Сергеевна положила руку на плечо подруге и мягко, проникновенно сказала: -- Пройдет какое-то время, мы осмотримся и глядишь... ты ко мне в гости приедешь... Лина резко отдернула плечо, как бы сбрасывая с него руку подруги и с ненавистью в глазах сказала: -- Твоя Америка принесла мне только несчастье. Я не хочу слышать это слово даже. Прощай... Лина, содрогаясь в рыданиях, направилась к подъезду. Инга Сергеевна пошла за ней. Но Лина резко повернулась и, не скрывая страданий, сказала: -- Инга, оставь меня. Единственное, что я хочу, -- это забыть вас, и тебя и Нонну. Забыть навсегда. Инга Сергеевна стояла как истукан в оцепении от тяжкой догадки: "Она так и не поверила в то, что я не виновата перед ней...". x x x Инга Сергеевна стояла у окна и смотрела на падающий снег, вглядывалась в эту естественную волшебную декорацию, пытаясь до боли в глазах разглядеть что-то, что облегчило б душевную тяжесть, но так и не обнаружила там ни единого источника для покоя и радости. Тогда, выбрав из холодильника остатки сыра, колбасы, каких-то кексов и наполнив большую чашку подогретым кофе, она забралась с ногами на диван, укрылась пледом и включила видеомагнитофон с вставленной в него первой попавшейся кассетой из тех, что столбиком лежали рядом с горой скопившихся газет и журналов. Поскольку в те дни в торопях она не помечала, где что записано, а записи осуществлялись совершенно стихийно, накладываясь одна на другую и на записанные ранее концертные программы и фильмы, то сейчас кассеты являли события с абсолютным нарушением хронологии. Однако задним числом это несоответствие почти не ощущалось, так как все то, что произошло за это время законам логики не подчинялось и, следовательно, не опредедялось логическими причинноследственными связями. И вот взору явился стоящий на балконе над огромным морем людей олимпийский чемпион, легендарный Юрий Власов. Размахивая энергично руками, он восклицает: "Они проиграли выборы 12 июня, они не могут остановить распада коммунистической партии... (Голос за кадром произносит: "Все, что вы видите, было записано 19 августа". Далее кадр сменился фигурой Бориса Ельцина, который под гул народного одобрения произносит: -- Они не понимают, что сейчас речь идет о том, что если они проиграют, то они уже потеряют не только кресла, но они и сядут на скамью подсудимых. (Под всеобщий гул одобрения Ельцин продолжает): И обратите внимание, что вся эта группа авантюристов. Они же виновны в том, что сейчас в таком положении Россия и страна. Разве не Павлов виновен в том, что цены и инфляция вздуты до такой степени, что народ -- нищий и голодный? Павлов! (Гром одобрения толпы.) Разве не на руках Язова кровь людей в других республиках? Разве не на руках Пуго кровь народов республик Прибалтики и других?.. Это антиконституционный переворот, и только так его надо характеризовать, и указы президента России эти решения комитета признают на территории России неправомерными, и я призываю не выполнять их никому. (Бурные овации.) ...Спасибо за поддержку, -- завершает Ельцин свой призыв. -- Еще раз: хунта не пройдет! За демократию!". Огромное море людей Москвы стараниями оператора незаметно перерастает в такое же море в Ленинграде. Возле Эрмитажа на Дворцовой площади у микрофона выступает Собчак. Восторженная толпа гулом приветствий встречает его и всех, кто с ним на трибуне. Его великолепное ораторское мастерство, прекрасная дикция и редкостно высокая культура речи здесь проявляются, как никогда ярко и впечатляюще. -- Дорогие сограждане, дорогие жители славного града Петрова! Сегодня наша страна и наш народ переживают трудный час... "Боже ж мой, -- подумала Инга Сергеевна, -- сколько уже раз даже на долю одного моего поколения этой несчастной страны выпало слышать эти торжественно трагические слова: "Наша страна и наш народ переживают трудный час"... А Собчак свою вдохновенную, сопровождаемую овациями речь завершает: "Заговорщики не пройдут! Сегодня решается вопрос о будущем нашей страны и нашего народа". (Последние слова ему произносить трудно Из-за гула оваций.) Далее к микрофону подходит академик Дмитрий Лихачев. Этот подлинный интеллигент, прошедший лагерь (в котором чудом спасся) и многие драматические перипетии, уже высказывавший ликование по поводу перестройки и тех свобод, что она принесла, сейчас здесь на этом митинге излучает негодование. -- Почему среди руководителей заговора находятся люди, которые отвечают за положение в стране: это и премьерминистр, это и Пуго и все прочие... -- Бывший премьерминистр, -- поправляет Лихачева Собчак с оттенком сатиры в голосе. -- Бывший премьерминистр, -- повторяет академик под общее одобрение митингующих и продолжает: -- Почему им нужно брать власть в свои руки, когда у них власть уже была и они ее не использовали. Можем ли мы верить таким людям? (Опять гул одобрения митингующих.) -- Сегодня мы не должны уйти с дороги той, которую выбрали, -- говорит с энтузиазмом следующий оратор, -- другой дороги у нас нету. Если хоть только повернем назад, нас потом никто -- ни дети наши, ни внуки -- никто не простит нас за это... У нас уже один раз было. Кировцевпутиловцев бросили в семнадцатом году и чем это обернулося. Но сегодня кировцыпутиловцы не пойдут за этим. Они пойдут за законно избранным правительством. (Площадь скандирует: "Ельцин, Ельцин!".) -- Церковь православная русская была всегда со своим народом в трудные годы, -- произносит следующий оратор (священник). -- В трудные годы, которые переживало наше отечество, и сейчас мы с вами должны быть внимательными, помнить слова, которые сказал Спаситель (он переводит произнесенное им церковнославянское выражение) : "Смотрите, как вы опасно стоите". И мы сейчас призываем вас к благоразумию, призываем к выдержке, призываем к тому, чтобы не происходило непоправимых эксцессов, чтобы не пролилась человеческая кровь... -- То, что сделано, -- сделано с величайшим оскорблением достоинства народа, -- говорит крайне эмоционально сменившая священника пожилая женщина (точный стереотип революционерки), -- с величайшим неуважением к нему, потому что народ это не шлюха, который можно употреблять когда угодно, кому угодно и как угодно. Вы -- сами народ... -- Я хотел обратиться именно к тем офицерам, -- сменяет женщину офицер военноморского флота, -- которые носят эту форму, которую дали нам вы. Она дана для одногоединственного дела -- вас защищать. Далее в кадре появляется заставка Новосибирской вечерней программы "Панорама" и ее ведущий произносит: "Ну что ж, надо сказать, что я этот выпуск вижу впервые, так же как и вы, и поражен его"... -- запись обрывается. Инга Сергеевна вспомнила то впечатление, которое произвели эти неожиданные кадры по телевизору в тот жуткий августовский день, когда уже была потеряна всякая надежда на получение какой-либо информации о том, что же происходит в стране 19 августа 1991 года. "Вот эти преисполненные решимости и ясности массы людей на этих площадях -- это и есть Россия, это и есть наша страна, -- думала Инга Сергеевна, глядя на экран. -- Ее могучий талант и энергия способны горы сворочивать, когда она точно знает, "что делать". Но ее драма, наверное, в том, что она все время ищет новые неведомые пути, где всегда перед ней возникает этот вечный для России вопрос: "Что делать?". Что делать не в экстремальной ситуации противостояни злу, а в мирной, повседневной жизни, когда требуется выработать конкретные пути решения задач для организации достойной жизни. Интеллигенция -- интеллектуальный слой общества, который должен нести ответственность за ответ на этот вопрос, всегда раздираема личными амбициями, непоследовательностью и не способна дать полноценный ответ даже тогда, когда этот ответ имеет судьбоносное значение для страны и для самой же интеллигенции. Так, может, Ленин не так уж ошибался, затиснув интеллигенцию в своей теории о социальной структуре в прослойку , не удостоив ее титула "класса"? А после очередного тупика, когда возникает второй вечный российский вопрос: "Кто виноват?" -- страдает в первую очередь она сама же -- интеллигенция, и презумпция невиновности ей не помогает". Между тем в экран врезается новый кадр. И голос репортера произносит: "19 августа 1991 года. Нимб великомученика возник над головой Михаила Горбачева, отстраненного от власти в результате переворота, совершенного его недавними сподвижниками. В то время как в Успенском соборе Кремля патриарх Всея Руси Алексей Второй совершал богослужение по случаю великого праздника и открывающегося в этот день первого Конгресса соотечест венников, колонны танков и бронетранспортеров вошли в Москву. За этим сюжетом на экране телевизора возникает Елена Боннер. Яркая, красивая, с идущим к ее лицу красным шарфом на темном платье. В ее прекрасных глазах и боль, и тревога, и неукротимая энергия. Своим низким, грудным, преисполненным решимости голосом она говорит репортеру: "Мы, только мы (!) можем решать: плох он или хорош, чем он плох или хорош, а не эта шайка. Это наше дело, наше всенародное дело. Плохо он выбран был, недемократически он выбран был, и всетаки он законный президент... И еще одна вещь: если он не жив, то это пятно на всех нас". На экране новый кадр: улицы Москвы в дни путча. Высокий молодой человек из огромной толпы держит огромного размера российское знамя. И в отснятом оператором кадре появляется преисполненная глубокого социальнополитического смысла надпись: "Мы сегодня народ". Вслед за этим в кадре возникает Олесь Адамович сидящий за столом, заваленным книгами, журналами, бумагами. -- Сегодня, -- начинает он свое выступление, -- звездный день Михаила Горбачева, как это ни дико кажется звучит. Когда я был сегодня на Манежной площади, потом возле Белого Дома, я впервые вот уже за сколько месяцев, впервые услышал слова, звучащие в народе: "Как там Михаил Сергеевич, что там с Михаилом Сергеевичем". Историческая справедливость возвращается, но какой ценой?! Ценой военного переворота, о котором столько месяцев твердили демократы и от которого столько месяцев открещивались большевики. На Четвертом съезде я помню, когда Шеварднадзе вышел, этот седой человек сказал то, о том... сказал, что грядет диктатура и... я, выйдя на трибуну и чувствуя за спиной Михаила Сергеевича Горбачева, сказал ему вот так (зачитывает текст): "Хотел бы сделать упрек Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Мы хорошо помним, как свалили Хрущева, а именно, уведя от него, оттолкнув от него, забрав и вытолкнув с политической арены самых преданных ему и его реформам людей. Терять таких людей, как Шеварднадзе, как Яковлев, значит терять собственное лицо, собственную силу, собственный авторитет. Если так пойдет дальше, мы скоро, глядя в сторону президента, не будем видеть президента, а только мундиры, спины, головы генералов и полковников, военных. Они возьмут в кольцо президента, они возьмут его в заложники. Горбачев -- единственный в советской истории лидер, который не замарал себя кровью, и как бы хотелось, чтобы он остался человеком, не замаравшим себя кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту сторону, а потом о вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают вас виноватым во всем. Вас на Западе называют "политическим гением", и очень хотелось бы, чтобы вы проявили это качество еще раз, но так, чтобы не потерять перестройку. Здесь говорят: чья диктатура возможна?.. Могу предложить один сценарий. Горбачев всегда стоял против диктатуры, и на этот раз будет сделано так, что, я думаю, не будет никакого военного переворота. Мы дадим права, сверхвласть Горбачеву, они выберут ему вицепрезидента, и вот этот вицепрезидент и будет пользоваться властью, перехватит ее". Это говорилось, -- замечает Олесь Адамович по завершении чтения текста, -- 20 декабря 1990 года. -- Далее писатель, глядя с экрана прямо на зрителя, продолжает взволнованно: -- Где вы, Михаил Сергеевич, сейчас? Народ вернулся к вам! Ваш друг Янаев, вот только что по телевизору на прессконференции сообщил нам, что вы АРЕСТОВАНЫ по состоянию здоровья. К вам народ вернулся, Михаил Сергеевич, возвращайтесь и вы к нему. -- Инге Сергеевне показалось, что на глазах Адамовича блеснули слезы. -- Теперь-то мы все будем умнее: и мы и вы. После этого появляется новый кадр, схваченный оператором. На экране среди толпы ночной улицы в дни путча известный кинорежиссер Станислав Говорухин, полюбившийся своими фильмами с участием Высоцкого и потрясший всех своим документальным фильмом "Так жить нельзя". На вопрос репортера: "А что завтра?" -- он отвечает: "Завтра то же самое. До победы!" Этот сюжет в видеозаписи сменяется новым: в кадре появляются запруженные гражданскими и военными людьми улицы Москвы. Взволнованный голос диктора за кадром поясняет: "Мы, конечно, не претендуем на отражение всей полноты картины, сложившейся в Москве. Но даже то, что вы увидите в этом репортаже, кажется, передает главные краски сегодняшнего тревожного дня столицы. Как нам показалось, солдаты, заняв предписанные им позиции, перевели свои действия в режим ожидания. -- Тут камера высвечивает высокого полноватого блондина в бордовом свитере, который с протестом в голосе обращается к солдату: -- Вот тебе сейчас прикажут -- ты будешь стрелять?! -- Не буду я стрелять, -- отвечает дружелюбно солдат. -- Вот показываю: нет у меня патронов... -- Так зачем же танки в Москве, -- не унимается блондин. Но тут худощавый, среднего возраста, с элегантной черной бородкой клинышком мужчина, глядя в камеру, решительно, но без злобствования произносит: "Мы солдат не дадим в обиду! Не дадим в обиду никого, не дай боже. Мы смотрим тут, чтоб не было провокации никакой"... "Подобные диалоги, -- почеркивает журналист, -- шли везде. Но не везде гладко, конечно. Не каждый день приходится москвичам видеть танки под окнами. Однако, кажется, стороны понимали друг друга: и мороженое солдаты ели, которое приносили им москвичи, и хлеб. И все же... и все же с занятых позиций не уходили". И экран снова являет на фоне Белого Дома Бориса Ельцина -- огромного, охваченного какой-то победоносной энергией, которая несет всесильную уверенность в правоте дела тех, кого он олицетворяет. "...Радио не дают, телевидение не дают... я зачитываю, -- говорит Ельцин, обращаясь к стоящим вокруг репортерам, и затем зачитывает громко: "К гражданам России! В ночь с 18го на 19е..." А тем временем голос ведущего репортаж продолжает: "Президент призвал обеспечить возможность Горбачеву выступить перед народом. Он сейчас, как он сказал, заперт на даче в Форосе. Созвать чрезвычайный съезд народных депутатов Союза. Ну и всем принять участие во всеобщей политической забастовке! (Камера крупным планом показывает лист с текстом указа.) Тем временем звучит голос репортера: "Началась подготовка к защите здания Верховного совета России от возможного нападения... 19 августа 17 часов 20 минут, мы находимся на Краснопресненской набережной. Включили свою камеру без особой надежды попасть сегодня в эфир. Вы видите, -- комментирует репортер кадры, зафиксированные камерой, -- как ведутся работы по построению баррикад. Эта набережная была последней, которая оставалась незабаррикадированной. Сейчас все подступы к зданию Верховного совета перекрыты"... -- Я так понимаю, что и ночью будете здесь? -- спрашивает репортер столпившихся людей. -- Да, конечно, будем, -- отвечают журналисту окружившие его люди. -- Хлеба запасли? -- спрашивает журналист. -- Все есть, -- отвечает человек среднего возраста. -- Ничего, мы без хлеба продержимся, -- дополнил кто-то из толпы. -- Да, мы и без хлеба проживем, -- вставляет молодой, мужественного вида блондин в красной клетчатой рубашке. -- Откуда вы узнали, что нужно здесь собираться, что нужно баррикады строить? -- спрашивае т журналист. -- Вильнюс научил, -- отвечает колоритный с очень выразительными огромными жгучими глазами седовласый брюнет с бородой и усами. -- Они сделали там репетицию и, в принципе, можно было ожидать... -- Я сегодня работаю на ЗИЛе, -- заикаясь и взволнованно жестикулируя вставил немолодой мужчина с зонтом. -- Сердце просто подсказало, что идти сюда. Я пришел на Манеж, а оттуда уже с ребятами пришел сюда и останусь на ночь, позвоню на работу, чтоб меня отпустили... -- Это народная, избранная нами власть, -- заявил протиснувшийся к репортеру седой мужчина в темной рубашке, -- поэтому у нас есть что защищать... -- У нас есть, что защищать, -- вторили ему люди из окружающей репортера толпы. На экране возникли кадры ночных улиц Москвы. "На завтра намечен штурм Белого Дома, -- говорит голос репортера за кадром, -- но это завтра, наверное, а может, и нет, кто сейчас это знает. Мы ждем не уходим. Мы вместе!" Эти кадры наряду с драматичной тревожностью сообщали какую-то торжественность, которую испытывает обычно человек перед самым трудным и ответственным экзаменом. Ощущался какой-то прилив общественной и индивидуальной энергии. Эта важнейшая из важнейших энергий, рожденная потребностью человека быть хозяином своей судьбы, притупленная, задавленная, загнанная в годы тоталитаризма и застоя и начавшая активизироваться с приходом Горбачева, теперь стремилась к максимальной реализации. Носители этой энергии -- отдельные личности и сообщества, уже не хотели и не могли укрощать ее, возвращающую им самоуважение, достоинство и способность противостояния диктату извне. -- Я депутат районного совета, Севастопольского района, Олейникова Светлана Михайловна. И вот сегодня меня разбудили, можно сказать, мои избиратели, все перепуганы, все спрашивают что происходит, все говорят, что военный переворот... -- И далее на какой-то неслышимый с видеозаписи вопрос репортера, продолжает: -- Это я вот в последний момент отскочила, а мой сын вытаскивал молодого человека, можно сказать изпод танка, он уже наезжал на него... За кадром голос репортера сообщает: "На Манежной площади и у гостиницы "Москва" с самого утра начались стихийные митинги. Милиция не препятствовала стягиванию манифестантов к центру города, как это было 28 марта в печально известный день". В памяти пронеслись события того дня, проводы дочери, страх, отчаянье и встреча с Останговым... А на экране репортер, продолжая свою работу, спрашивает стоящую в толпе полноватую, просто одетую женщину: -- А вы почему здесь? -- Для того, чтобы отстоять свою свободу. Вот кадры на телеэкране показывают, как журналистка, ведущая репортаж с улиц Москвы, останавливает весьма подтянутого и, кажется, неуместно элегантного в этой ситуции прохожего. -- Я родился уже за границей. Я сын белого офицера. Я никогда в России не жил, -- отвечает он на ее неслышимый в записи вопрос. -- Вам не страшно? -- спрашивает журналистка. -- Конечно, страшно! -- отвечает он после небольшой паузы. И тут на экране появляется Мстислав Ростропович. -- Я не мог бороться с ощущением, что я должен быть здесь... -- говорит музыкант, расположившись на каком-то сиденье в Белом Доме в самые драматические часы тех дней. Инга Сергеевна вспомнила, что в одной из немногих прочитанных в те дни газет ктото назвал эти события "Революцией с лицом Ростроповича". В кадре великий музыкант, весь облик которого есть олицетворение музыки -- и необычайно длинные, тонкие, пластичные пальцы, и утонченные черты лица, и одухотворенный взгляд, -- продолжает свой рассказ: -- И поэтому я должен был, я дожен был привести свои дела в порядок за одну ночь. Я их привел в полный порядок и уехал по секрету от своей семьи. Сюда приехал. Но я привел все дела в порядок, так что если б со мной что-то случилось, я б уже знал, что мои распоряжения отданы все дома. -- Скажите, -- спрашивает Ростроповича репортер, -- если б у вас была такая возможность выступить перед многомиллионной советской аудиторией, что бы вы сказали сейчас людям: -- Я бы сказал, что я горжусь своей страной. И это со мной, к сожалению, не бывало часто. Потому что я знал, что эта страна изгнала таких людей, как... -- Музыкант делает невольную паузу в своем рассказе -- что-то со стороны отвлекает его внимание. Он с любопытством поворачивает голову и слышит слова репортера: -- Я прошу прощения, давайте договорим быстро. Простите, там, по всей видимости, начинается штурм здания, но я вас хочу дослушать". Сейчас, глядя на эти кадры уже трудно было представить, что все это происходило на самом деле, что это не спектакль, не розыгрыш: великий музыкант XX века слышит слова о возможном начале штурма здания, грозящем гибелью ему и тем, кого он приехал поддержать!.. В нем нет ни тени растерянности и тревоги. Он продолжает свои откровения, которые снова прерываются объявлениями по радио о том, что нужно соблюдать спокойствие и бдительность тем, кто "у восьмого подъезда". Выслушав сосредоточенно объявление по радио, музыкант иронично произносит, как бы отвечая невидимому диктору: -- Бдительность с нами, мы недалеко от восьмого подъезда, -- и продолжает: -- Дело в том, что, когда я был изгнан из своей Родины, вы знаете, я вам должен сказать откровенно, я был поражен, как мало людей в общем меня поддержали здесь, на Родине. Даже мои ученики, когда были организованы собрания в Московской консерватории, говорили, что они чувствуют себя покрытыми позором, что они у меня занимались. Вы знаете, это оставляет след. Все это, конечно, делало такую ржавчину на сердце, что думаю и с любовью и со слезами, понимаете, со слезами страдания о своей стране. И вот сегодняшняя ночь и вчерашняя ночь, которую я видел, вернули мне веру по настоящему в людей, в народ, который дал Прокофьева и Шостаковича, и Пушкина, и Лермонтова, и Достоевского. Эта ночь была для меня очень значительной ночью. Я счастлив, что я сюда приехал. Я счастлив, что провел ночь в Белом Доме... Ну не будем скрывать, что я приготовился к тому, что я могу не вернуться. Правда, потому что я видел все это. Но я ничего не боялся... И горд за свою страну сегодня, как никогда... Тут кадр фиксирует в руках музыканта ружье, которое он с брезгливым выражением лица и со словами: "А... мне противно его держать, ну его к черту" -- возвращает одному из окружающих его людей. -- А скажите, -- спрашивает его журналист, -- вот этот инструмент и виолончель имеют что-то общее? -- Вы знате, нет, имеют что-то противоположное, -- отвечает маэстро, у которого уже в руках вместо ружья цветы. -- Мне кажется, что виолончель дает жизнь, а ЭТО ее отнимает, так что противоположное имеют. Правда, нужно сказать тоже, что нужно быть реалистом: и тогда, когда в жизни еще есть такие люди, которые вот... чьи физиономии я вижу, которые меня преследуют все время, просто визуально преследуют, и они посылают танки на народ, тогда, конечно, нам нужно тоже научиться как-то этому отвечать. Нам нужно добиться того, чтоб эти люди не имели возможности посылать танки. Вот это то, к чему все должны стремиться. И должны все чувствовать, что эта опасность еще существует, и я еще раз повторяю, что опасность будет существовать до тех пор, пока коммунисты будут пытаться продолжать строить свой эксперимент на самых идиотских античеловеческих лозунгах... На этом записи на первой кассете оборвались, и Инга Сергеевна, принеся с кухни очередную чашку черного кофе и вставив новую кассету, расположилась снова на диване под пледом. Вдруг на экране, зафиксировавшем фрагмент концерта "Песня 1991", появляется Маша Распутина. Ее точеная фигура виртуозно движется по сцене, залитой праздничными огнями, а песня заряжает зал энергией. Отпустите меня в Гималаи в первозданной побыть тишине. Там раздеться могу догола я, и никто не пристанет ко мне! Отпустите меня в Гималаи, отпустите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю, а не то я кого-нибудь съем. Там все забуду и из мира выйду, Где стадо терпеливых дураков. Страдает от инфляции и СПИДа И верит до сих пор в большевиков. Хоть родом я из скромного поселка, Где нас учили жить по Ильичу, Быть не желаю безотказной телкой И дойной быть коровой не хочу!.. Затем певица спускается в зал к публике и завершает песню под всеобщее подпевание и подхлопывание зала, в котором, камера высвечивает, не только молодежь, а лица людей вполне почтенного возраста. Есть понятие "опустившийся человек", которое определяет такое состояние человека, когда его уже не беспокоит, как на него смотрят другие, когда он не стремится избавиться от своих пороков, слабостей и скрыть их от окружающих. Когда же такие песни поются не в маленьком "кабаке" (ресторане), а в транслируемом на всю страну самом популярном, самом престижном для эстрадного исполнителя концерте под всеобщее подпевание многотысячной публики, можно понятие "опустилась" применить к целой стране, где такое возможно. Но всетаки не сидят же там в огромном зале и у телевизоров все пошляки... Конечно же, нет!.. А смотрят и подпевают потому, что это -- хоть и пошлое, но проявление долгожданнолй свободы, и сама песня символизирует здесь эту свободу, и сейчас никто не хочет думать об интеллектуальном и культурном уровне проявления этой свободы, главное -- быть при ней, пощупать своими собственными руками эту свободу, ринуться защищать ее спустя восемь месяцев. Инга Сергеевна решила сменить кассету, которую, как ей показалось, она вставила по ошибке, но тут, прервав Машу Распутину, новый кадр представил "звездную" тройку -- символ перестройки, явившую с первых ее дней смелый и объективный ВЗГЛЯД на проблемы и события. Есть вечные ценности в подходах к красоте человека. Но каждое время откладывает свой отпечаток на критериях в ее оценке. Влад Листьев, Александр Любимов, Александр Политковский словно вобрали в себя и классические и ультрасовременные признаки красоты, которая сочетает в себе традиционный аристократизм и современную "хипповость", как в одежде, так и в манере поведения. И их "Взгляд" с первого своего выпуска ставший явлением общественной жизни, набирал все большую популярность не только своим содержанием, но и обаянием своих ведущих. Сейчас на экране они появились в компании Никиты Михалкова. -- Здесь, в этой радиорубке сегодня перебывало множество людей. Это не только народные депутаты, но и деятели культуры, науки, которые выражают свой взгляд на события в нашей стране уже в течение двух дней. Никита Сергеевич, -- спрашивает Влад Листьев знаменитого кинорежиссера и актера, -- что вас заставило прийти сюда сегодня. -- Меня ничто не заставляло прийти сюда, -- отвечает взволнованный Михалков, на ходу надевая курткуштормовку. -- Я пришел сюда сам, как русский человек, как гражданин, как советник премьерминистра по вопросам культуры и связям с зарубежными странами. -- Что вы сейчас сказали этим людям, что окружают это здание? -- спрашивает журналист -- Ну, понимаете, я попытался сказать, что те, кто меня знают, знают, что я никогда не был ни крайним, ни левым, ни правым. Я никогда не выступал на митингах и считаю, что каждый человек должен делать свое дело, на своем месте... Но сегодня я здесь потому, что я считаю, что: да, в стране происходят безобразия; да, нужно наводить порядок; да, развалена экономика; да, действительно абсолютно пошлость завладела экраном и телевидением во многих программах, радио, театром, кино и так далее, и так далее; да, полное непонимание слова "демократия", потому что демократия понимается превратно, понимается как вседозволенность. Когда можно делать все, -- это демократия... Да, нужно наводить порядок! Но кому и как?! Вот это вопрос серьезный... Мы должны сейчас абсолютно сознательно для себя решить: дадим мы право обращаться с собой так, или не дадим... дадим мы возможность обращаться с нами с позиции силы, как это было многие годы... И снова на экране улицы Москвы и голос за кадром: "Москва, 20е августа, второй день переворота, на улицах попрежнему танки, БТРы, заметно увеличилось число баррикад... На лицах прохожих напряженность и тревога, которую творцы чрезвычайного положения пытаются выдать за вздох облегчения". На фоне Белого Дома репортер с микрофоном в руках констатирует: "На смену страху и растерянности пришла апатия. Но, к счастью, это не сказывается на политической активности россиян. Люди будут бороться. Люди верят российскому правительству. Именно поэтому вторые сутки вокруг здания парламента России стоят баррикады". И опять на экране "взглядовцы". Влад Листьев. На фоне белого свитера особенно эффектно смотрится огромная грива его роскошных вьющихся волос. -- Вы знаете, -- говорит он, обращаясь к телезрителям, -- когда я думаю о событиях, происшедших в Москве, я понимаю, что редко удается кому-то пережить чужую боль, не испытав ее самому. И многие москвичи после событий в Сумгаите, в Тбилиси, Риге, Вильнюсе, Карабахе, Баку... они переживали, они волновались, но волновались как-то отстраненно, потому что это было там, далеко... Но вот и на улицах Москвы пролилась кровь... На экране улица. На земле цветы, свеча и приколотый к бетонной ограде самодельный плакат, на котором крупными буквами: "РОССИЯ ЭТОГО НЕ ПРОСТИТ ". Опять новый кадр. Опять трое: Листьев Любимов, Политковский. Политковский объявляет: "В эфире программа "Взгляд". Мы работаем в прямом эфире. Поступи ли уже звонки, люди просто не верят, что мы работаем в прямом эфире... получена информация об отбытии членов незабвенного ГКЧП в южном направлении. По поручению сессии, Руцкой, Силаев и группа офицеров внутренней службы улетают а аэропорт Бельбек. Задача одна -- привезти президента". Но тут на экране, вопреки всякой хронологии, возникает знаменитая прессконференция с облетевшими весь мир кадрами Янаева с трясущимися руками. Запись выхватывает выступление Янаева, где он говорит: "...Поправившись, вернется к исполнению своих обязанностей. По крайней мере, тот курс, который начинал Михаил Сергеевич Горбачев в 1985 году. Этому курсу мы будем следовать и дальше". В кадре появляется моложавый, элегантный мужчина (надпись о котором сообщает, что он Виталий Уражцев, председатель Союза "Щит"), который возбужденно говорит: -- Я сказал о том, что бессмыслен этот путч, тем более под руководством Пуго, Язова и Крючкова и тем более Янаева. Я их всех знаю по комсомольской работе в главном военнополитическом управлении. Я работал с 73го по 79й год и знаю, кто такой Борис Карлович Пуго -- комсомольский функционер, у которого ни одна комсомольская стройка не получалась: все разбегались комсомольцы, потому что есть было нечего. Знаю, кто такой товарищ Янаев -- председатель комитета молодежных организаций... то есть я знаю их лично. И когда сказали, что Янаев Гена стал руководителем путча, я долго смеялся, потому что таких людей сегодня ставить -- ну, счастья не видать". На экране снова появились кадры прессконференции ГКЧПистов. "Забота о трудящихся пронизывала всю презентацию новых хозяев Кремля", -- звучит за кадром ироничный голос репортера. -- Мы должны возродить наши связи с общественностью, -- говорит Пуго, и на экране его лицо крупным планом. А голос за кадром комментирует: -- ...Сказал товарищ Пуго, видно, имея в виду связи с народом своего предшественника Лаврентия Павловича. Далее запись фиксирует слова Янаева: -- Я надеюсь, что мой друг, президент Горбачев, будет в строю и мы будем еще вместе работать. -- Если бывший президент, -- комментирует репортер эти слова Янаева, -- несмотря на лечение ГКЧП всетаки выздоровеет. Далее репортаж дает возможность выслушать вопросы, которые задают ГКЧПистам представители прессы. -- Сегодня ночью вы совершили государственный переворот, и какое из сравнений вам кажется более корректным с семнадцатым или с шестьдесят четвертым годом? -- Уверены ли вы, -- спрашивает другой репортер, -- а если уверены, то, на чем основана ваша уверенность, что все реформы, о которых мы сегодня все слышали, миллионы советских людей, они будут поддержаны народом? Ведь в противном случае вы окажетесь полководцем без армии". -- Учитывая формулировки вашего коммюнике, запрашивали ли вы совета у генерала Пиночета, -- спрашивает третий репортер, который в отличие от других даже не поднялся с сиденья, задавая вопрос. -- Несмотря на злобные выпады некоторых журналистов, -- продолжает комментировать кадры этой прессконференции репортер, -- ГКЧП сохранил присутствие духа и уверенность в завтрашнем дне. По мнению новых руководителей страны, дрожь в руках и насморк не являются препятствием для осуществления заботы о судьбах трудящихся. В кадре появляется Александр Николаевич Яковлев. Он сидит в красном кресле какого-то кабинета, без пиджака. На экране пометка: "Вечер 19го августа". -- В вашей жизни были дни тяжелей, чем сегодня? -- спрашивает репортер. -- Нет, -- отвечает Александр Николаевич, не задумываясь, и, видимо, пробежав в мгновенье свою жизнь, подтверждает: -- Нет. Это жуть, это жуть. Нет божьего наказания на этих людей. Они предают все! Предают свой народ! Все его надежды. Очередную попытку, чтобы страна как-то стала цивилизованной, вышла на какой-то нормальный, достойный путь жизни... Вдруг это прерывается ради корыстных, каких-то злых, каких-то властных интересов. Да... самый серьезный и суровый поворт в жизни страны. -- И после короткой паузы добавляет: -- Но если это потерпит неудачу, путч, -- Яковлев несколько оживляется, -- то, конечно, это сразу откроет очень широкие возможности для развития демократии, потому что больше люди уже терпеть такого рода людей из подземелья не будут... не будут... Потребуется самое решительное очищение. Но тут кадр обрывается и появляется Горбачев из послепутчевских сюжетов. В элегантном голубом костюме, он выглядит, как всегда, подтянутым, ухоженным и собранным. Но все это не может заслонить существенной перемены, отраженной в его глазах. Прежде всегда самоуверенный, а точнее, самоудовлетворенный взгляд, теперь растерян, обнаруживая глубокие внутренние противоречия и психологический дискомфорт. -- Уже тот момент, -- произносит он медленно, вычленяя каждое слово, -- когда могу с полным основанием сказать: государственный переворот провалился. Заговорщики просчитались. Они недооценили главного -- того, что народ за эти, пусть очень трудные, годы стал другим. Он вдохнул воздуха свободы и уже никому этого у него не отнять... Когда 18го августа четверо заговорщиков явились ко мне в Крым и предъявили ультиматум: либо отречься от поста, либо передать добровольно им свои полномочия, либо подписать указ о чрезвычайном положении, я им тогда сказал: вы авантюристы и преступники. Вы погубите себя и нанесете страшный вред народу. У вас все равно ничего не выйдет! Не тот стал народ, чтобы смириться с вашей диктатурой, с потерей всего, что завоевано в эти годы. Одумайтесь: дело кончится гражданской войной, большой кровью вы ответите за это... Я отверг все их притязания. "Если бы сейчас, -- подумала Инга Сергеевна, -- президент начал объяснять, что в условиях разобщенности демократических сил ему необходимо было хотя бы нейтрализовать тех, кто был настоящим либо потенциальным противником реформ, для чего он пытался "держать их при себе", чтоб они были у него на виду, ему все равно никто бы не поверил либо не захотел бы верить. Уж слишком был туг узел, и найти его концы было невозможно. Поэтому он приносит покаяние за вину, в которой по существу лично виновен не больше других". -- Я, как президет, глубоко переживаю все то, что случилось, и чувствую ответственность перед всеми вами, -- произносит Михаил Сергеевич, с трудом скрывая напряжение в голосовых связках, -- за то, что не все сделал для того, чтоб это не произошло. Должен сказать, что все, что мы пережили, -- это тяжелый урок и прежде всего для меня. Урок и в отношении подхода к выдвижению руководящих кадров. Теперь видно, например, что Съезд народных депутатов, отказавшись в первом голосовании избирать вицепрезидента, был прав. А президент, используя свои возможности, настоял на своем и ошибся. И можно сказать, что это не единственная ошибка, -- заканчивает Горбачев, запинаясь. Эти кадры являли, возможно, одну из самых драматических страниц политической судьбы Горбачева. С редким самообладанием, достоинством и признательностью к тем, кто отстоял победу над силами реакции он кается, признается в ошибках, избежать которые было возможно, если б с большим вниманием и пониманием к нему отнеслись те, на чью поддержку он рассчитывал. И как запрограммированное подтверждение своим мыслям на беспорядочных записях видеокассеты Инга Сергеевна увидела (сейчас уже трудно было вспомнить точно), но, судя по всему, внеочередной съезд народных депутатов, проходивший в первых числах сентября, посвященный дальнейшей судьбе Союза и Союзного договора. В кадре запись выступлений представителей кабинета министров начинается со слов Щербакова: -- Я не снимаю вину и с нас, с правительства и с себя лично. В общем, я думаю, наша главная вина и наша главная беда, что мы не поняли, что делал Горбачев! "Опять не поняли!" -- Инга Сергеевна с ностальгической грустью вспомнила свою работу над докладом о горбачевской революции. Тогда даже в небольшом обзоре литературы она пятнадцать (!) раз встретилась со словами "не поняли", "не оценили ", "позже поняли" и т. д. в отношении действий, предложений, высказываний Горбачева. И вот снова "не поняли". -- Мы не поняли этого и не оценили, -- между тем звучит в речи министра Щербакова. -- Мы понимали, что идет нарастание сил двух сторон. Но его попытки -- вот эти, политической стабилизации через Союзный договор, экономической стабилизации через совместные программы, мирохозяйственные связи через договоренности в Лондоне... "Ведь именно об этом и говорил президент США Джордж Буш в своих ответах на вопросы советским журналистам в канун его визита в Москву за две недели до путча!" -- вспомнила Инга Сергеевна прочитанное в "МН" интервью с американским президентом. -- Мы их не поняли, -- продолжает Щербаков свое выступление, -- мы все время бурчали в правительстве, что там, за нашей спиной договариваются, да что там происходит? ...И мы не настроили коллективы. Вот здесь наша крупная ошибка. Там много есть чего еще сказать. Но, что делать дальше... На этом запись обрывается и на смену ей появляется сюжет, связанный с прессконференцией Горбачева после путча. И снова испытываемый им внутренний дискомфорт и волнение предательски выползают наружу, обнажаясь необходимостью откашляться, сделать пазу, напряженно сосредоточиться: -- Уважаемые дамы, господа! -- Прикрыв рот рукой, президент откашливается и опукает глаза к столу. После нескольких приветственных предложений он говорит: -- Сегодняшняя прессконференция происходит после событий (небольшая пауза), которые больше всего хотелось мне, чтоб они никогда не повторились. И чтобы подобной прессконференции на эту тему больше не было... Мы прошли, может быть, настолько я хочу быть точным, -- продолжает президент, сам себя прервав короткой паузой, за которой скрыт весь драматизм его сомнений, тревог и боли за начатое им дело. -- Прошли или не прошли (?!)... (Опять пауза.) -- Прошли (!) самые трудные испытания за все годы реформирования нашего общества после восемьдесят пятого года... "Да, -- подумала Инга Сергеевна, -- погрешил здесь против искренности президент. Сделав эту ремаркувопрос: "прошли или не прошли", он и сам дал понять, что погрешил, ибо не может он не понимать, что НЕ ПРОШЛИ еще самые трудные испытания. Но он здесь применяет известный в педагогике прием "педагогического аванса", при котором выдается как бы кредит положительной оценки, чтобы стимулировать стремление к ее оправданию. И желая внушить самому себе и всем слушающим его в данный момент оптимизм, он все же утверждает: "ПРОШЛИ!", и, сам того не желая, ставит под сомнение это утверждение своим задумчивым взглядом и отсутствием подобающей в таких случаях торжественной интонации в голосе". Далее запись на кассете обрывается и возобновляется показом реакции Горбачева на какую-то реплику из зала, которая в записи не прослушивается: -- А?! -- спросил Горбачев обращаясь к автору реплики. Опустив взгляд куда-то в стол, после небольшой паузы произнес: -- Мы все люди... Далее запись фиксирует ответы на вопросы представителей прессы. Вопрос задает журналист, говорящий с сильным акцентом (сведения о нем в видеозаписи не зафиксированы). -- Михаил Сергеевич, я хочу вам задать один вопрос, не из любопытства, но, потому что думаю, что это вопрос важный для всех сограждан вашей страны. Сейчас все прошло. Но я хотел бы узнать ваши соображения: что и кто вас вынуждал в октябре прошлого года на Съезде народных депутатов выбирать таких людей. Какие соображения, какие причины, почему? Потому что это интересно для меня, для всех. Видимо, было тяжелое положение уже тогда. Я не хочу, так сказать, предупредить заранее ваш ответ, но я хочу понять в глубине все, что происходило. Если вы сможете это объяснить, я думаю, что это будет для всех чрезвычайно важно. После паузы, Горбачев отвечает: -- Я думаю, что есть этапы в развитии перестройки. Мы никогда не должны забывать, в каком мы обществе ведем реформы, причем с таким масштабом, с такой глубиной и размахом. Если мы это забудем, мы ничего вообще не стоим, ничего не стоим... И далее: моя задача все эти годы... Я все равно вам не расскажу всего, никогда не скажу всего... того, что у президента, так сказать... это всетаки моя прерогатива. Но моя задача была всегда провести, сохранить и спасти этот демократический курс... Сейчас глядя на дополняющий его слова лукавый взгляд президента, Инга Сергеевна с тоской вспомнила те дни творческого вдохновения и подъема, когда она анализировала закодированную манеру Горбачева излагать свои мысли и мотивы поведения. А с экрана между тем, завершая свой ответ после экскурсов в разные этапы перестройки, президент снова настаивает: -- Я видел свою задачу сохранить этот курс перестройки и впервые в истории этой страны стремиться все решать бескровным путем на основе согласия. Убежден в этом до конца, буду стоять на этом до тех пор, пока будут поддерживать меня в моей работе. -- Находясь в Крыму, -- спрашивает корресподент Бибиси, -- вы были под большим психологическим давлением. Объясните, пожалуйста, под каким давлением вы находились. Опасались ли вы за свою жизнь? И хотя в основном все члены Комитета сейчас находятся под арестом, беспокоитесь ли вы численностью реакционных сил, которые еще на свободе. -- Ну, вопервых, я думаю, что я начну с конца вашего вопроса, -- отвечает Горбачев. -- Я не думаю, что мы должны после этого организовать ловлю ведьм или действовать, как действовали в другие времена... нет. Мы должны, чтобы в рамках нашей демократии, гласности, движения к правовому государству на основе закона все решать... Далее в ответ на реплики из зала Юрия Карякина о недальновидности президента в подборе своего окружения Горбачев, используя для смягчения диалога шутливый тон, вопрошает: -- Вы же за закон?! Или у вас тоже необольшевизм появляется?.. Сейчас Инга Сергеевна вспомнила, что тогда, в те еще дни она обратила внимание на то, что Горбачев чуть ли не самый первый из власть имущих в стране употребил термин "необольшевизм", акцентируя внимание на опасности того, что за этим термином скрывается. И тут кадры кинохроники тех дней, снова зафиксированные на кассете с нарушением хронологии реальных событий, демонстрируют фрагменты митинга победителей в Москве 22 августа 1991 года. Залитый солнцем океан восторженных, преисполненных чувством выполненного долга людей с флагами, цветами, возгласы солидарности, которые сопровождают каждое выступление. На балконетрибуне огромное количество людей, среди которых президент России Ельцин. На кассете митинг был записан с завершения выступления мэра Москвы Гавриила Попова, в котором сообщается: "Сегодня на чрезвычайной сессии Московского совета было принято решение: учитывая исключительные боевые заслуги Бориса Николаевича Ельцина, ходатайствовать о присвоении ему звания Героя Советского Союза". Глядя на эти кадры, Инга Сергеевна внимательно всматривалась в реакцию Ельцина на происходящее. Вначале, когда он услышал в речи Попова свое имя в связи наградой, его взгляд выразил удивление. Нажатием кнопки "пауза" Инга Сергеевна зафиксировала выражение лица Ельцина по завершении последней фразы Попова о присуждении ему высшей награды страны. Ни ликования, ни головокружительного восторга президент не выражал в этот момент. Скорее, была озабоченность... И восторженная поддержка многотысячной толпы этого решения не придала облику президента России истинной радости. Даже его фигура, на танке, на митингах казавшаяся необъятных размеров, здесь на митинге ликования словно уменьшилась. Может, в этот момент он больше думал о том, какова та мера ответственности, что лежит на нем теперь. Всем известна его способность мобилизовать себя и окружающих для принятия и реализации решений в экстремальной ситуации. И за эти дни он в полной мере это доказал. Но что после победы?! Означает ли эта победа, что завтра он проснется в демократической стране, где все в мире и согласии будут прилагать усилия к общей цели -- вывести страну на достойный ее природным и людским богатствам уровень жизни? Далее запись фиксирует выступление Руцкого. Сейчас все они -- победители преисполнены эмоциями, которые трудно вместить даже в "великий и могучий" русский язык. Поэтому ораторы используют самые напыщенные словосочетания, чтоб адаптировать масштаб слов, к масштабу чувств и эмоций. -- Когда спрашивают, -- начинает Руцкой своим звучным чеканным голосом, -- где она, Великая Русь? -- Великая Русь началась сегодня здесь, на этой площади! Мы отмечаем здесь на этой площади Российский день Победы! Два праздника в истории нашего государства: День победа сорок пятого и День победы девяносто первого года! После этих слов толпа взорвалась бурей оваций. -- Вы все сделали, чтобы не повторился фашизм, который пытался развиться на этой земле в сорок первом году и который пытался повториться в девяносто первом году, -- продолжает Руцкой. -- Это не случайность. Вот те люди, которые стоят здесь, которых сегодня нет вместе с нами, которые отдали жизнь за демократию, -- это Великая Русь. Спасибо вам, дорогие! Далее под бурный восторг ликующей толпы слово предоставляется Александру Николаевичу Яковлеву, признанному "архитектору" перестройки. -- Дорогие товарищи! Девятнадцатго утром я сказал, что большевистская контрреволюция свершилась. Сегодня я с гордостью вместе с вами могу сказать, что свершилась народная революция, настоящая революция. Наконец-то сегодня победила демократия и свобода. В восемьдесят пятом году началась перестройка и начались преобразования, но тогда же началась и ползучая контрреволюция, которая привела к открытой контрреволюции. Больше такого ни в России, ни в стране не случится. Но мы все должны быть очень бдительными. Мне лично было противно вчера смотреть по телевизору на тех, кто встречал президента на аэродроме. (Толпа, понимая, о ком идет речь, разразилась бурной овацией.) -- Мы должны помнить и тех, кто идеологически готовил эту контрреволюцию своими словами к народу, своими статьями, своими передачами, -- призывает далее Яковлев. -- Мы не зовем к мести, и мы не мстительны, демократия не мстительна, но она должна помнить и знать, "кто есть кто" был в эти дни. И я совершенно согласен с Борисом Николаевичем: сейчас появится много, очень много героев, и снова они же могут потихоньку, исподволь, так же подло и так же вероломно подставлять ножку развитию демократии и свободе в нашей стране. Поэтому мы должны сейчас усилить, удвоить нашу бдительность. Я призываю вас к этому... Память вернула к вдохновенным первым годам перестройки. На семинаре в Доме политпросвещения, зав. отделом пропаганды обкома партии, только что вернувшийся с совещания в Москве, с воодушевлением рассказывал о том, что идеологическая работа в стране сейчас возложена на новое лицо -- Александра Николаевича Яковлева, образованность, интеллигентность, масштаб мышления и политические установки которого определят совершенно новый этап идеологической работы. На смену пропагандистским постулатам, должен прийти глубокий анализ и вскрытие подлинных проблем, стоящих перед обществом. "Так почему же сейчас умнейший из людей, Александр Николаевич, не делает акцента на том, что одной из причин сложившейся ситуации в стране было отсутствие единства, несогласованность действий, разлад и противоречия среди демократов?.. Но, судя по всему, не об этом сейчас помыслы победителей", -- думала Инга Сергеевна с грустью, которую еще более усилили следующие кадры. На экране заседание Верховного Совета России после путча, которое на ее кассете было записано с выступления председателя Совета министров России Силаева. После приветствий и слов благодарности в адрес народа за его стойкость и единство с правительством он далее, очевидно, считая это первоочередными задачами в стране после путча, акцентирует внимание на следующем: -- Сейчас в печать хлынули действительно всевозможные извинения, объяснения в любви... Но мы хорошо помним, что как только мы подписали во главе с Борисом Николаевичем Обращение к российским гражданам, какой град обвинений, упреков и угроз обрушился на нас, на россиян. Я думаю, что те, кто сегодня запели дифирамбы, и те, которые уже спешат хотя бы к частичке победы примазаться, их сегодня видно невооруженным глазом. И, уважаемые товарищи, некоторые в печати сегодня говорят от имени Союза, что уже и был готов самолет, ну в смысле наш, российский самолет... "О чем они говорят? -- с горечью рассуждала Инга Сергеевна. -- Путч настиг страну в период ее экономического кризиса, взвинчивания цен, невыплаты зарплат, центробежных процессов среди республик, о чем они говорят, что их тревожит в первую очередь?! И как можно, когда народ преисполнен радости и ликования своим единством в одержанной победой, с первых дней нагнетать размежевание"... В этот момент камера крупным планом показала среди сидящих в зале Александра Григорьевича Гранберга... Инга Сергеевна нажала кнопку "пауза", чтоб внимательней рассмотреть лицо этого человека, которого она хорошо знала по различным конференциям, заседаниям ученых советов и прочим пересечениям в научноорганизационной деятельности. Саша Гранберг! Одна из самых ярких фигур Академгородка, талантливейший экономист, он был в свое время самым молодым доктором экономических наук, лауреатом Премии Ленинского комсомола, герой многочисленных очерков и рассказов за талант и самоотверженность в науке, правая рука Аганбегяна, автор многих книг, статей, обзоров по актуальным экономическим проблемам. Инга Сергеевна сейчас пыталась вдруг впервые подсчитать, сколько же ему лет? Должно быть, за пятьдесят, а может, больше? Он продолжал быть для всех загадкой своим юным, почти мальчишеским обликом, которому противоречил его взгляд -- глубокий, светящийся мудростью, интеллектом и таящий буйную (при внешней сдержанности) внутреннюю энергию. Горбачевская перестройка и его, как и многих представителей творческих профессий, подвигла на политическую стезю. Познавшие сполна, что такое несвобода слова и даже мысли, они, засучив рукава, ринулись на "объекты" перестройки, кто архитектором, кто прорабом, а кто простым строительным рабочим... И не жажда власти влекла их, как пытались интерпретировать те, кто занял выжидатель ную позицию. Отнюдь нет. Артисты, художники, музыканты, ученые пришли в те дни на политическую стезю для того, чтоб на сей раз не упустить исторический шанс утверждения в их стране цивилизованных норм жизни. И в те драматические дни академик Александр Григорьевич Гранберг был одним из тех депутатов, о которых Ельцин в благодарственной части своей речи сказал, что они ходили по зданию (имеется в виду Белый Дом) не с блокнотами, а с автоматами. Хотя про Гранберга говорили, что тогда он вышел навстречу танкам вообще безоружным. "Так что же выражает ваш столь печальноусталый взгляд сейчас в этом зале, преисполненном торжеством победы?" -- молча обратила Инга Сергеевна свой вопрос к этому человеку, к которому всегда относилась с искренним почтением и симпатией. Она бы хотела сейчас услышать его мягкий голос, легкую картавость, слова, внушающие оптимизм и надежду. Но Александр Григорьевич, словно уловив ее вопрос, заданный два месяца спустя сквозь четыре тысячи километров, молча опустил глаза... И далее в кадре появляется заставка на фоне центра Москвы и Кремля: "Москва. Август 1991 года. Монтаж на тему" и медленно идущий с микрофоном в руках "в направлении" к телезрителям Владимир Молчанов. Характерной особенностью перестройки явилось то, что с самых первых ее этапов на арене общественной жизни стали появляться не только новые личности, но и новые лица. Соцреалистические типажи, выражающие либо начальственную надменность, либо подчиненное подобострастие, стали все более сменяться истинно интеллигентными, преисполненными чувства собственного достоинства и почтения к окружающим лицами. И стало являться на трибунах и с экранов то самое воплощение чеховской мечты о человеке, в котором все прекрасно: "и лицо, и одежда, и душа, и мысли". И одним из ярких примеров тому -- Владимир Молчанов, который уже одним своим видом приковывал к экрану многомиллионную страну. Сейчас он ведет свою передачу с одной из центральных улиц Москвы -- безлюдной этим ранним утром. "Было утро, раннее, раннее, -- начинает журналист проникновенно в своей утонченноэмоциональной манере, -- только я уже не помню, шел ли дождь. Кто-то из нас еще спал, кто-то просыпался, а кто-то возвращался домой. Есть же люди, которые возвращаются домой только под утро. Наступило 19 августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Мы еще ничего не знали, как всегда. В этой стране не только ни во что не веришь, но еще ничего и не знаешь. Такая уж у нас Родина... Но другой нет, куда бы мы ни уезжали"... Далее журналист отходит за кадр, как бы за сцену, и уступает место картине той же безлюдной, заливаемой дождем улицы, над которой звучит голос Александра Градского, исполняющего известную песню: Печальной будет эта песня О том, как птицы прилетали, А в них охотники стреляли И убивали птиц небесных. А птицы падали на землю И умирали в час печали. В этом месте на экране появляется кадр с могилой погибших в те трагические дни и надпись: "Вечная память вам". А в них охотники стреляли, -- продолжает звучать песня: Для развлеченья и веселья, А птицы знали, понимали, Что означает каждый выстрел, Но по весне вновь прилетали К родным лесам у речки быстрой... Далее кадры сменяются репортажами тех дней, и на фоне движущихся по улицам Москвы танков, звучит голос Молчанова: Цари в плену, в цепях народ, Час рабства гибели приспел. Где вы, где вы, сыны свободы? Иль нет мечей и острых стрел? А в кадре появляются сюжеты, связанные с похоронами героев. Звучит траурная музыка, транспаранты с портретами трех молодых людей, заплаканные лица... И снова в кадре Молчанов. Сейчас он ведет репортаж с места событий тех дней. Он беседует с идущими по улице двумя мужчинами, один из которых -- молодой человек на костылях -- у него отсутствует голень правой ноги. -- Афганцы мы, -- отвечает инвалид, слегка заикаясь, на вопрос Молчанова. -- Какой год Афганистан? -- Семьдесят девятый. -- Почему вы сюда идете? -- Охранять. -- Вы будете нам помогать? -- Да! -- А вы? -- спрашивает журналист второго. -- Я прошел, -- дальше не расслышать, -- последний Афган. Иду уже третью ночь защищать Россию. -- Будете с нами всю ночь? -- Да. -- Спасибо вам! И камера фиксирует этих двух уходящих людей: одного на костылях, другого -- хромающего, с палочкой... Затем появляются сюжеты тех страшных мгновений, когда произошла гибель молодых людей. Видимость ужасная, но слышен истерический мужской крик: "Сволочь, подонки, что вы наделали!" Затем в экран врезается раздираемый хрипотой голос орущего певца. Это фрагмент записи какого-то концерта, но сейчас, вмонтированный в хронику, он производит впечатление отчаянного протеста, отчаянной боли, отчаянного негодования и призыва против зла и насилия.... Сколько раз, покатившись, моя голова С переполненной плахи летела сюда, Где Родина, еду на Родину, Пусть кричат: "Уродина!". Фон, на котором звучит пение, сменяется -- теперь это парящие где-то в темной дымке над двигающимися танками лица Янаева, Язова, Пуго, Крючкова, Павлова. Боже, сколько "правды" в глазах государственных шлюх, Боже, сколько веры в руках отставных палачей, Ты не дай им опять закатать рукава!.. Затем камера переносит свой взгляд к юноше у телефонаавтомата, к которому выстроилась большая очередь. Прокрутив диск, он говорит в трубку: -- Я утром... я утром, да, поел. Ну че там... Люди все собираются там. Да, люди есть и продукты, и все там. Мам, слушай, мам... Талант художника определяется уровнем его способности к обобщению. Но как можно осуществить обобщение без единого слова текста, с одними лишь безмолвными кинокадрами, каждый из которых отражает какойто конкретный промежуток времени и небольшой фрагмент событий?! Молчанов находит способ для этого обобщения. Он под известную мелодию "Время вперед" делает монтаж кадров, выражающих символы каждого этапа истории советского периода, прокручивая их в обратном хронологическом порядке. Поэтому вслед за сюжетами о днях путча появляются кадры с вручением орденов Брежневу, затем заседаний с всеобщим "одобрямсом", затем стройки "социализма", затем война, Сталин, Ленин, разрушение храмов, революция... Далее, снова в нарушение всякой хронологии, следует видеозапись только что прибывшего из Крыма после "болезни" Горбачева. Рядом с ним Руцкой и Силаев. Обычно всегда элегантный, в изысканных костюмах, сейчас Михаил Сергеевич в свитере, выглядит похудевшим, ниже ростом и чрезвычайно возбужденным. Окруженный засыпающими его вопросами представителями прессы, он и здесь прежде всего пытается акцентировать внимание на том, что составляет основополагающую концепцию его политики -- на достижении солидарности в обществе. -- Это конец переворота? -- спрашивает Горбачева один из корреспондентов. -- Я думаю, эта авантюра провалилась. И, как видите, то согласие , когда мы почувствовали опасность, что нам надо искать это согласие перед лицом больших трудностей, крепнет. И все республики встали на защиту. -- Почему провалилась авантюра, как повашему? -- спрашивает корреспондент. -- Вот поэтому. Значит, мы поработали за эти шесть лет не напрасно... И, как всегда, сейчас одними из первых слов Горбачева при первых мгновеньях освобождения из заточения были слова о согласии , о том значении, которое согласие сыграло в победе над путчем, и о том, как необходимо его сохранить на будущее! Но тут диссонансом, олицетворяющим одну из основ противоречий между Горбачевым и многими "демократами", возникают вновь кадры заседаний Верховного совета России. Энергичный оратор, подойдя к микрофону, представился: -- Пятьсот двадцать первый округ, Новосибирск, народный депутат Богаенко. Уважаемые коллеги, я прошу взять постановление Верховного совета. Я хочу обратить внимание на название и первую строчку... На этих словах запись депутата Богаенко на кассете прерывается каким-то вклинившимся фильмом. "Интересно, о каких насущных проблемах страны либо нашего города сказал наш родной депутат", -- размышляла Инга Сергеевна, прокручивая на высокой скорости запись фильма, чтоб добраться до интересующих ее сюжетов. И через секунду депутат Богаенко снова появился на экране со словами: -- ...И, наконец, позиции наших республик, которые выразили свое честное, так сказать, прямое отношение к происшедшим фактам... И извините меня, что я, может быть, сбиваюсь, потому что я очень волнуюсь не только, потому что сегодня, как все, работал, продолжал работу, -- значит, смогли сделать уже только после того, когда все сделала Россия... В это время объектив оператора высвечивает весьма озабоченные лица депутатов, отнюдь не преисполненных пониманием и поддержкой происходящего. -- Поэтому, -- продолжает Богаенко, -- конкретно я предлагаю такую правку: "О политической ситуации, сложившейся в результате государственного переворота в СССР и попытки государственного переворота в РСФСР". В ночь с 18го на 19е августа совершен государственный переворот в СССР и попытка государственного переворота в РСФСР. Спасибо за внимание и прошу поддержать мое предложение. "Они не хотят делить победу. Но это не их победа, это победа народа, который вопреки их раздорам проявил единство и солидарность", -- комментировала про себя Инга Сергеевна. А на экране замелькали другие сюжеты, на фоне одного из которых звучит чей-то шутливый голос: "Снится русскому народу показательный процесс над ЦК КПСС". И снова заседание Верховного совета России продолжается выступлением оратора в ярком, канареечного цвета пиджаке. Он представился: -- Депутат Гуревич, пятьдесят пятый национальный территориальный округ. -- После нескольких вступительных слов, депутат Гуревич останавливается на главных, с его точки зрения, проблемах страны после путча. -- Как правильно здесь было отмечено, -- говорит он эмоционально, -- у нас не просто хотят украсть победу, -- и здесь дело не в амбициях победителей, -- нас благодарят уже за помощь, которую мы оказывали, в частности, президиуму Верховного совета СССР в течение этих трех дней, президиуму, о котором я, например, о действиях его я не слышал, и так далее. Я в этом вижу очень опасную тенденцию. Поэтому я предлагаю не просто отметить этот факт, а принять сегодня, может быть, короткое, но достаточно ясное и решительное заявление нашего Верховного совета по поводу вот таких вот подвижек и инсинуаций. Я готов войти в редакционную комиссию и быстренько подготовить такой текст... На трибуне Александр Николаевич Яковлев. На фоне "схваченного камерой" красного угла знамени, его выступление напоминает типовой сюжет фильмов о революции. -- Я обращаюсь к самой революционной части нашей страны и, конечно, к России со следующим: с половины вчерашнего дня, сегодня и завтра появится много героев, так называемых. Я прошу быть к ним очень бдительными. Президента и правительство может окружить та же шпана, что и была до сих пор... "Почему же даже Александр Николаевич не останавливается в первую очередь на необходимости объединения, что как главный урок следовало извлечь из происшедшего", -- полемизируя неизвестно с кем, рассуждала Инга Сергеевна. Тем временем на экране появляется Александр Руцкой. Его военная выпрака, весь его облик обнаруживают удовлетворенность выполненным долгом по освобождению президента СССР из изоляции. Запись этого сюжета начинается словами Руцкого, обращенными к сидящему с ним за одним столом репортеру. -- Вот помните, мы тогда еще программу с вами снимали, и я вам сказал: вот этим сволочам со Старой площади дай возможность -- и они повторят с удовольствием тридцать седьмой год... -- Они сейчас и попытались, -- комментирует репортер. -- Да, они сейчас и попытались это дело осуществить. Далее Руцкой эмоционально, еще не освободившись от тех ощущений, которые он испытывал в выполнении операции, подробно излагает планы и их реализацию по освобождению президента. -- ...Мы вошли туда... Ну, вы понимаете, различные домысли ходили по России, да и здесь среди обороняющих здание, что типа не игра ли это, устроенная Михаилом Сергеевичем... Не скрою, были такие мысли. И когда к нам навстречу вышел Михаил Сергеевич со своим помощником... ну по лицу человека было видно, насколько искренне он рад! Представляете? Насколько он искренне был рад, что россияне приехали его освобождать. Он говорит: "Я ж специально никого из этих подлецов не принимал, ждал вас!" Ну вот... увидели Раису Максимовну... Ну, вы знаете, она бодро выглядит, но, когда мы ее увидели, ну это предынфарктное состояние, то есть полнейшая такая, знаете, аморфность. То есть уже все. Человек сам себе продопределил исход судьбы... Инга Сергеевна в этот момент подняла с пола приготовленную на выброс страницу газеты с программами радио и телевидения последней недели сентября. Под заголовком "Легко ли быть женой президента" помещена фотография обложки книги Р. Горбачевой "Я надеюсь", которая была написана до путча. А ниже, на всю страницу -- фрагменты из этой книги. "В нашей жизни было все, -- пишет Раиса Горбачева, -- радости и горести, огромный труд и колоссальное нервное напряжение, успехи и поражения, нужда, голод и материальное благополучие. Мы прошли с ним через все это, сохранив первозданную основу наших отношений и преданность нашим представлениям и идеалам. Я верю: крепость духа, мужество, твердость помогут мужу выдержать сегодня небывалые испытания тяжелейшего этапа нашей жизни. Я -- надеюсь". А в октябрьском журнале "Огонек", который лежал под газетой, под рубрикой "Женский Олимп" сообщается, что по результатам опроса общественного мнения, кому присвоить звание "человека месяца" среди женщин, играющих заметную роль в общественнополитической жизни страны, Раиса Горбачева заняла второе место после Галины Старовойтовой... Инга Сергеевна вспомнила конференцию "Проблемы комплексного изучения человека", проходившую в феврале 1988 года в Москве, в те дни, которые навсегда остались символом наступающей весны в прямом и переносном смысле слова, как будто это было вчера: и новый Дом политпросвещения ЦК КПСС, где проходила конференция, и роскошные холлы, и конференцзалы, и торжественную нарядную публику, и экспонаты выставки -- все, что создавало атмосферу приподнятости и ожидания чего-то особенного. Это "особенное" уже предвещала полученная заранее программа конференции с названиями заседаний, круглых столов и составом участников. Среди них: академики Г. Марчук, А. Аганбегян, Т. Заславская, Н. Бехтерева, Н. Мойсеев и др., членкорры Л. Абалкин, С. Шаталин и др., писатели С. Залыгин, Д. Лиханов, А. Адамович, олимпийский чемпион и писатель Ю. Власов, известный социолог БестужевЛада, драматург А. Гельман, журналист Ю. Черниченко, прославившиеся своими публицистическими статьями Н. Шмелев, Г. Попов, И. Клямкин, Ю. Афанасьев и многие другие представители гуманитарной элиты страны. Сдав в гардероб шубу, она подошла к зеркалу. Темносиний бархатный костюм красиво облегал фигуру. Белый шелковый воротни