о. Чтобы молоко по шестнадцать копеек. Пусть у меня зарплата была девяносто рублей, я на "скорой помощи" фельдшером работала, -- я все могла себе позволить! И отдыхать на юг к родственникам каждый год ездила. Больше не надо мне ничего. Только чтобы кончить этот цирк ходячий! А мы при Брежневе хорошо жили! -- Зачем же все обратно? -- искренне удивился Джинн. -- Хотите молоко по шестнадцать копеек -- пожалуйста! Только ведь не все обратно хотят. Вот если вам миллион долларов, да плевать вам будет, почем молоко. Хотите миллион долларов? Зачем же Брежнева? -- Потому что плохо, -- разгорячилась дама. -- Пенсия была бы нормальная, праздники. Я вчера по телевизору видела -- вон в Китае люди веселятся и радуются. А я тут не от хорошей жизни спекулирую. Это вам тут про Брежнева рассказывают. А мы жили! Хоть и трудно, но радостно. И все было. А теперь что? Один сплошной цирк ходячий. Радости никакой. И не нужен мне ваш миллион -- убьют за него. Соседа у меня убили -- чеченцам квартиру сдавал. Цирк ходячий. И не надо мне. Вы не понимаете, а счастья нет, как сейчас. А мы радовались. И про завтрашний день не думали! Мне только б как было -- и больше ничего мне не надо! -- Бабуль, "Клинское" есть? -- К даме подошла компания молодых людей. -- Есть, есть, родные. По девять рублей. -- И она отвлеклась на сделку. -- Видишь, какое разное представление у людей о счастье? -- пожаловался Джинн Хоттабычу, отходя в сторону и закуривая. -- А что тебе до их представлений? -- удивился Хоттабыч. Джинн хотел было ответить, но на закуренную сигарету, как раненный мотылек, подковылял к Джинну неопрятного вида с похмелья мужик. -- Командир, слышь, братишка, дай курить, -- вежливо обратился мужик. Джинн протянул мужику сигарету. -- Шею чего-то ломит, -- принимая сигарету, пожаловался мужик из благодарности, явно рассчитывая вместе с сигаретой получить еще и разговор. -- То ли замерз ее в пизду, не то хуй его знает. Хоттабыч с недоумением посмотрел сначала на мужика, а потом на Джинна. -- Что он сказал? -- спросил он. -- Ничего не сказал, -- ответил Джинн, уже жалея, что они приперлись в такое людное место. -- Продуло его. Давай на лавочку сядем. И они сели на скамейку. Хоттабыч молчал, а Джинну почему-то было неудобно сразу лезть с просьбами. -- Как ты в кувшине-то оказался? -- спросил он наконец. -- Мой долг перед тобой велик, -- неторопливо и спокойно начал Хоттабыч, не раскрывая рта, так что Джинн слышал его где-то внутри себя, -- и потому я не могу не рассказать тебе об этом скорбном происшествии во всех подробностях и мелочах, которые ты, возможно, захочешь узнать. Но если кто-нибудь на этой земле услышит об этом от тебя, как бы ни были велики твои передо мной заслуги, я убью тебя и душу твою сам отнесу в царство смерти! После такого вступления Джинну совершенно не хотелось больше слушать Хоттабыча, но голос продолжал звучать в нем: -- Знай, о лучший из людей, что в былое время, о котором книги ваши врут, а камни молчат, я обитал во дворце Горы Облаков, над городом Вавилоном, в саду Ирема, как и многие бежавшие Божьей кары, когда рушилась Башня. Нам, погребенным в одной из ее комнат, не было дороги обратно на землю, но и небо не могло нас принять, ибо в гневе было небо. Так мы остались -- многие мы, рожденные в одном языке, но ставшие разными словами, -- между небом и землей, призванные служить вечными посланниками от одного к другому, пока сами не обратимся в камни. Хоттабыч замолчал, щурясь на сфокусированное в золотой фигуре Георгия Победоносца отражение солнца. Джинн не был силен в истории, но даже в его представлении Соломон вроде бы был позднее Вавилонской башни. -- А Соломон? -- спросил он. -- Сулейман, сын Дауда, мир с ними обоими, -- величайший из бессмертных людей, принадлежащий к потомкам царей человечества великанов, -- как бы пояснил Хоттабыч. -- Такие люди возвращаются сюда один раз в тысячи лет. И суждено бы ему владеть мудро миром, кабы среди жен его была найдена одна из избранных и подобных ему, царской крови. Чтобы ее земное имя несло в себе покой и святость, небесное имя было подобно вулкану и была б она великой дщерью великих царей. А как не было среди них такой, то и владычество его хоть и было огромным -- но неполным. И никакое его богатство не могло насытить его и никакая власть. И потому Сулейман собирал себе жен по всему свету, среди людей и духов, но не мог найти ту. И везде были его гонцы. И вот некто Яръярис, сын Реймоса, сын Иблисов, тайно пошел к Сулейману и уверил его, что я имею благосклонность к девице, которая одна будто бы и есть та самая для него, и укрываю ее от него и готовлю злые козни на гибель царю. Ядовитый язык может очернить самые высокие помыслы, и так случилось, что Сулейман -- на нем да почиет мир! -- внял голосу Яръяриса и призвал меня. У меня действительно была родственница, Бедна-аль-Джемаль, блиставшая несравненной красотою и многоразличными дарованиями. Дива, джинния, она принадлежала к правоверным джиннам, и я предложил ему ее в жены. Я сказал ему, что нет во мне ему никакого зла и тайны против него тоже нет. По написанному, он не должен был себе получить, которую искал, ибо время его на этот раз еще не пришло. Но Сулейман осерчал, не принял девицу, не стал меня слушать и, имея власть, повелел схватить меня, посадить в медный кувшин и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я пробыл там до Страшного суда. И если бы не ты, ведомый своими создателями, быть бы сему. -- А что же Яръярис? -- вежливо поинтересовался Джинн. -- Яръярис несет в мир семя Иблиса и искал близости Сулеймана. Но Сулейман по мудрости не допускал его. После наущения он должен был стать ему близок -- но мне ничего не известно об этом дальнейшем, ибо я был погребен в пучину вод и столетий, пока ты не освободил меня... Знаешь, что я думаю? -- неожиданно закончил Хоттабыч. -- Что? -- Я знаю, как отблагодарить тебя! -- Ну? -- Я тебе отдам Бедну-аль-Джемаль, и будет счастье! -- А... -- осторожно сказал Джинн, -- она разве не это... ну, типа жива еще, что ли? Хоттабыч выглядел обиженным и злым. Он не стал отвечать, но по его виду было понятно: сомнение в живости бедной аль-Джемаль было ему крайне неприятно. -- А если она мне не понравится? -- спросил Джинн. При этом простом вопросе с Хоттабычем случилось волшебство неприятного свойства: он как бы вырос в два раза, в длину и в ширину, и начал рябить, как картинка в телевизоре. Джинн испуганно оглянулся: как прореагировали окружающие на неприятное Хоттабычевское волшебство? -- и земля ушла у него из-под ног. Волшебство случилось не только с Хоттабычем. Никого и ничего вокруг них не было. Исчезли люди, исчезли машины и дома, пропал город, пропала страна и весь мир вокруг них пропал. Остался только белый свет, но и тот как-то померк и ссерился. Они стояли одиноко среди пустой сероты, и внутри Джинна звучали слова Хоттабыча. -- Как ты смеешь подвергать сомнению несравненную красоту и достоинства величайшей из джинний?! Ты, смертный червь, не достойный и кончика ее иглы, если бы не моя благодарность к тебе за свободу! Лучше бы мне не слышать таких слов, а доживать свои дни на дне морском! Ибо воистину Сулейман, мир да почиет на нем, повелел мне быть там до Страшного суда, и раз я слышу то, что я слышу, раз я слышу, как ничтожный человек отвергает лучшее, что есть в этом мире, -- верно, что Страшный суд уже вершится надо мной! Голос Хоттабыча смолк, а сам он как бы смешался с серой мглой, в которой стоял Джинн. "Страшный суд, -- подумал он, -- это ведь и есть конец света". Судя по тому, что творилось вокруг, конец света уже наступал. Получалось, что именно Джинну выпало прекратить свет освобождением некоего демона, побежденного мудрым царем, а заодно и подтвердить все эсхатологическое нытье конца второго тысячелетия, не дожидаясь летнего солнечного затмения, осеннего метеоритного дождя и ошибки 2000. -- Так вот ты какой... -- вслух сказал он, имея в виду онтологический конец и чувствуя, как серая мгла проникает одиночеством через поры кожи, чтобы сдавить легкие и лопнуть сердце последней живой кровью. И хотя Хоттабыч не появился, голос его снова зазвучал в Джинне: -- Какой есть. Ты расстроил меня. Я покину тебя, ибо в скорби отчаяния своего я могу принести тебе больше вреда, нежели пользы! Тут голос исчез окончательно, оставив Джинна задыхаться от страха в полном недоумении и даже в панике -- где он находится и что ему делать дальше, было совершенно непонятно. Прошло несколько минут такой непонятки, и он почувствовал, что одежда на нем, включая кроссовки, мокрая, хоть выжимай, но не от пота волнений, а от того, что серость вокруг -- это мокрый туман: облако или туча. В тучу упал зуммер дверного звонка, расходясь круговыми волнами, и туча стала распадаться, разбиваемая звонком, на воду и воздух, серость развалилась на черное и белое, и через некоторое время спал туман, появились остальные шесть цветов во всех своих смешанных проявлениях, и Джинн понял, что он лежит на полу своей комнаты в луже воды, мокрый до нитки, а в дверь звонят. Поднимаясь на ноги, он взглянул на часы -- ходят ли после воды? Часы шли, во всяком случае, младшая стрелка неторопливо отщелкивала в память костяшки секунд на счетах циферблата, а старшая и средняя показывали ровно семь, проясняя дверной звонок. Джинн не стал долго размышлять, куда делось недостающее дневное время, а попытался подготовить слова извинений: за свой внешний вид и просьбу простить переодевание. Он направился было к двери, чтобы впустить гостей, но сразу остановился в своих мокрых следах -- это была не его квартира. То есть комната как бы была его: его бабушкин стол, его бабушкин комод, его бабушкина тахта, и даже на полу -- ни следа от ящиков и тюков. Но двери, ведущей в коридор, -- не было. И даже стены, образующей вместе с комнатой коридор, -- не было. Вместо стены была во всю ее бывшую длину широкая мраморная лестница, ведущая в сводчатую, восьмиугольную входную залу невероятных размеров, всю в синих с красным и золотом арабесках и богато расшитых драпировках; пол ее был мраморный, и из низенького нефритового бассейна посередине вздымался и падал с убаюкивающим шелестом плеска благоуханный фонтан. Через залу угадывались другие комнаты -- вероятно, не менее роскошные, а в одной из ее стен находилась входная дверь в бывшую квартиру Джинна, сама ничуть не изменившая своего облика с тех пор, когда Джинн ее видел в последний раз, но обернутая замысловатой кованой золотой аркой с вкраплениями разноцветных самоцветов. И именно в нее, в эту самую дверь, прозвучал второй звонок. Джинн почувствовал слабость, ноги его начали подкашиваться, он медленно опустился на пол и понял, что сел в лужу. И почувствовал, как стареет. Краткое содержание двенадцатой главы На Манежной площади вместо чудес продолжаются разговоры. Хоттабыч, пытаясь объяснить, каким образом он возник из пустого кувшина, утверждает, что он -- слово, информация, весть. Из чего Джинн почти делает вывод, что Хоттабыч материализовался не без участия писателя Сережи, поскольку такого рода вести и слова обычно от них, писателей. Хоттабыч объясняет причину своего заточения и суть конфликта с Соломоном (обычная любовная история с обычным для любовных историй мистическим колоритом) и предлагает Джинну счастье в виде своей дальней родственницы. Джинн не очень понимает, в чем тут счастье, и разгневанный Хоттабыч покидает его, чтобы сгоряча как-нибудь не истребить. Вернувшийся домой Джинн обнаруживает вместо своей ободранной халупы восточный дворец, а вместо белого дня -- семь часов вечера, когда его должны посетить лихие люди, чтобы оценить, много ли с него можно получить. Глава тринадцатая, в которой то, что дозволено быку, быку недоступно Все получилось не совсем так, как они договаривались: у Руслана и Дмитрия образовались какие-то важные другие встречи, и в конце, после долгого напряжения базовых станций и ретрансляторов АО "Вымпелком", антеннами которых, как лысеющий от радиации ежик, утыкана вся Москва и окрестности, было решено, что к семи все подъедут отдельно, каждый на своей машине, и уже в начале восьмого двор Джинна напоминал небольшой автосалон. К уже знакомым нам "Гранд Чироки" и "Мерседесу-300" в стосороковом кузове, добавились еще два джипа -- "Линкольн Навигатор", похожий на небольшой похоронный автобус, и "Лэнд Крузер Прадо", похожий на небольшой похоронный грузовик, -- сходство с траурной процессией добавлял еще и тот факт, что все машины были черными, с тонированными стеклами, чтобы отгородиться от живых и чисто фильтровать солнце. Решили, что сначала Олег с Александром зайдут в гости, а потом на одной машине все ласково отъедут в "Джон Булл", -- тот, что у гостиницы "Украина". Поднявшись на четвертый этаж к квартире Джинна, они позвонили в дверь. Тишина, если можно так назвать состояние воздуха, в котором отдавались трепетания только что бившегося в стенах квартиры звонка и наполненного звуками города -- от вибраций пейджеров до заводских гудков, -- была им ответом. Не удовлетворившись этим ответом, они позвонили еще раз. -- Предупреждал же его, -- раздраженно проговорил Олег, чувствуя перед Александром неловкость невыполнения несложного дела. -- Сам напрашивается... -- Да наплевать. Найти мы его без проблем найдем. Только я к нему ездить больше не буду. Но хату все же надо посмотреть. -- С этими словами он достал из-под свитера пистолет, навернул на него глушитель и выстрелил в замок. -- Вот, собственно, мы и дома. Заходи, -- произнес Александр с интонацией, знакомой с детства по "Белому солнцу пустыни", и театрально подул в ствол, который совершенно не дымился. Зашли. Вышли. Сверили номер квартиры. -- Может, подъезд перепутали? -- спросил Александр. -- Номер-то совпадает, -- ответил Олег, -- и дверь -- один в один. Снова зашли. -- Это ты называешь скромной однокомнатной квартиркой? -- спросил Александр, последовательно разглядывая убранство пола, стен, потолка и двери. -- Это, по-твоему, стоит тридцатку, если сразу? -- По его интонации было похоже, что он начинает заводиться. -- Ну, ты шутник, бля!!! -- Я, в общем, как-то, это, -- ответил пораженный Олег. -- Как-то -- что? Обосрался? Снова вышли. -- Знаешь, тут мимо проходить нельзя. Это случай нам сам в руки удачу подсунул, -- сказал Александр. -- Пойдем посмотрим, как люди живут. Че ты мнешься? Если что, извинимся и уйдем... -- Он засунул пистолет обратно под свитер. -- Дескать, ошиблись дверью, искали этого твоего перца... Перец-то конкретный, местный. И мы не при делах. А потом еще раз сверим адрес. Зашли. Роскошь давила. Обновленная квартира Джинна представляла собой небольшой дворец, непонятно каким образом встроенный в московское посткоммунальное пространство трехмерного сталинского урода -- квартиры соседей по бокам и надпод дворцом совершенно не изменили ни своих конфигураций, ни однажды выделенного горисполкомом места под крышей. И если для самого Джинна данное обстоятельство представлялось вполне естественным, то есть натуральным, природным (учитывая происхождение дворца), то для его хищных гостей оно осталось бы загадкой, задумайся они хоть на мгновение, что никакое БТИ никогда не выдало бы разрешения на перепланировку и расширение трех измерений пространства. Впрочем, детали давно описаны Булгаковым. Восточный колорит поразил посетителей. А Александра даже напугал -- восточных людей, имеющих в Москве квартиры дворцового типа, он справедливо опасался. Справедливо, потому что до этого ему лишь однажды довелось побывать в атмосфере восточного дворца, но не в качестве гостя, а в качестве заложника. История была неприятная и эмоционально насыщенная даже в тенях его воспоминаний, и потому он не просто не поделился своими страхами с Олегом, а вообще гнал от себя все мысли 6 возможных обитателях роскошных покоев. Поскольку мысли его в основном находились прямо во рту, между языком и на некоторую дольку золотыми зубами, а не где-то над глобусом головы, как это принято у настоящих людей, он вообще молчал. Молчал соответственно и Олег, напуганный своим соучастием в незаконном визите и ломавший голову над невероятной ошибкой. Так, в молчании, они посетили огромную гостевую залу с колоннами и высокой куполообразной крышей, откуда свешивалось несколько масляных ламп, разливавших кругом мягкое сияние, -- стены были выложены бело-голубыми изразцами с восточным орнаментом, в центре мраморный пол был устлан драгоценными коврами и завален грудами подушек, причудливые цвета которых сквозили из-под золотых вышивок, покрывавших их сложными узорами, -- и небольшую спальню, всю из кедрового дерева, инкрустированного перламутром и слоновой костью. Выходя из спальни, они встретили босого Джинна в дорогом халате, с ворохом мокрой одежды и кроссовками в руках. -- Здрасте, -- автоматически сказал Джинн. -- Привет, -- автоматически буркнули гости почти хором. Конечно, Джинн был сам виноват -- незачем ему было жаловаться Хоттабычу на тесноту своей квартиры. С ним, судя по всему, надо было быть осторожнее. Мало того, что он в горячке немедленного воздаяния нагрузил Джинна смертоносными сокровищами, он, как оказалось, вообще был существом неуравновешенным -- превращался в невесть кого по любому пустяку. Когда Джинн услышал звонки в дверь, не открывать показалось самым естественным. Это, конечно, могло привести к ненужным напряжениям в последующих отношениях с Олегом, но в настоящем напряжения могли быть еще неприятнее. Поддавшись соблазну отложить напряжения. Джинн решил срочно переодеться -- несмотря на довольно жаркую погоду, его колотил озноб, и он боялся простудиться. С одеждой его ждал сюрприз. Комнатный платяной гроб, в котором хранила наряды покойная бабушка. Джинн перед отправкой на дачу разобрал на доски, из которых папа сделал скамейку, -- на даче не нашлось ни одной комнаты, которой он занимал бы меньше половины. Под свою одежду Джинн использовал как бы встроенный как бы шкаф -- тупик коридора был перегорожен дверцами и за дверцами перекрыт полками и перекладиной. Но в результате коренных преобразований, когда рухнула стена, как бы шкаф остался по ту сторону демаркационной линии и тем исчез. Исчезла соответственно одежда Джинна и еще куча разных полезных ему вещей. Осознав неожиданную утрату, Джинн вдруг обнаружил на тахте чалму и халат -- забота Хоттабыча не имела границ. Халат оказался невероятно тяжелым, еле гнувшимся от золота и расшитым драгоценными камнями, но выбора не было. Вытеревшись насухо чалмой и переодевшись, Джинн решил найти ванную комнату, чтобы высушить то, что привык носить, и с ворохом мокрых вещей, с которых стекала серая вода, осторожно спустился во входную залу. Где и встретился вплотную с Олегом и Александром. -- Здрасте, -- автоматически сказал Джинн. -- Привет, -- автоматически буркнули гости почти хором. И от взаимного приветствия, как от камня на перекрестке: "Налево пойдешь -- коня потеряешь, прямо пойдешь -- себя потеряешь..." -- дороги их мыслей разошлись в разные стороны. Джинн думал направо: "Они что, тоже через стены проходят, как Хоттабыч? Конечно! Кувшин-то мне принес Олег -- они точно связаны. А этот, коротко стриженный, с прижатыми ушами, наверное, слуга какой-нибудь. Или янычар. Для охраны дворца. Надо же, как его Хоттабыч осовременил -- вылитый бандос. Где он только всего этого успел понабраться. Охранник -- в джинсах, а я, как мудак, -- в халате. Это нечестно!" Олег думал налево: "Вот влип в историю! Надо было мне в законный выходной этот кувшин растаможивать! Вот уж точно: не делай добра, не получишь зла! Чего я с Карповым на рыбалку не поехал? Все из-за Ленки. Ну она получит дома! Как он умудрился так шифроваться? Квартиры, наверное, соединены. И ни одна падла не сказала, что он под чеченами. Надо как-нибудь осторожно съехать. Черт с ними, с деньгами, -- в Турцию свалить на месяц. Теперь свои же еще наедут, что подставил, -- точно денег придется отдать. Как минимум машину, гады, заберут. Ладно, выкручусь как-нибудь, не первый раз. И что я все время попадаю?" Александр думал и говорил прямо: -- Я -- Александр. За тебя кто впряжется? -- В каком смысле? -- не понял Джинн. -- В прямом. Ты под кем? -- Что значит -- под кем? -- Ходишь под кем? -- зло пояснил Александр. -- Да ты не выебывайся, скажи как есть. Все свои. Он под кем ходит? -- Александр повернулся к Олегу, но тот лишь недоуменно пожал плечами. -- Ладно, с тобой отдельный разговор. Платишь кому? -- Да никому я не плачу, -- ответил Джинн и тут же сообразил, что сморозил глупость -- незнакомый бандит вовсе не был связан с Хоттабычем. Но было поздно. -- Никому не платишь?! -- Лицо Александра расплылось в улыбке, и он, не сдержавшись, радостно подмигнул Олегу. -- Ну, это дело мы поправим. Откуда у тебя бабки? -- Нет у меня никаких бабок! -- честно сказал Джинн. -- Это понятно. Все так говорят. А это все -- твое? -- Ну, дело в том... -- А это откуда? Джинн, конечно, предпочел бы сказать все как есть. Но это могло ему повредить. С другой стороны, врать он не любил, потому что получалось всегда неправдоподобно. Поэтому он сказал правду. Но не всю. -- Квартира мне от бабушки досталась. Наследство. -- Хорошее наследство, -- озираясь, радовался Александр. -- Ездишь на чем? -- Как -- на чем? На метро, конечно. Ну, автобусы там разные, трамваи. У папы иногда шестерку беру, когда очень надо... -- Шестерку? В новом кузове или бочка? -- Да нет, кузов мы не меняли. И не бочка -- а, скорее, кастрюля. Да ей лет семь уже... -- Какие семь лет? Их выпускать начали в девяносто четвертом. То есть с девяносто четвертого сотка стала называться "А6". Ты чего-то мудришь. -- "А6" -- это "Ауди", что ли? -- Естественно. А больше шестерок нет ни у кого. "Мазда" не в счет. -- Так у нас -- "Жигули"! -- "Жигули-и"? Ну вы и шифруетесь! Ничего. -- Он покровительственно похлопал Джинна по плечу и назидательно заявил: -- Все тайное становится явным. Ну что, поехали покатаемся на хорошей машине? Хотя... -- Он снял с пояса громоздкую Моторолу с приплавленной к крышке пчелкой Би-Лайн и набрал номер. -- Але, это я. Короче, тут все так сладко, что рекомендую самим посмотреть. Поднимайтесь. Четвертый этаж. Какой у тебя номер квартиры? -- обратился он к Джинну. Джинн испуганно молчал, и за него номер сообщил осмелевший Олег. Александр передал номер в трубку и добавил: -- Там дверь открыта, можете не звонить. Они появились неожиданно быстро -- двое незнакомых Джинну, с лицами людей, знакомство с которыми не предвещало ничего хорошего. Мельком осмотрев квартиру, один из них заявил: -- Мы у тебя в гостях побывали, теперь поехали к нам. -- Я никуда не поеду, -- не очень уверенно сказал Джинн. -- Еще как поедешь, -- вполне уверенно сказал Александр. -- Братва, в натуре, на пацана не наезжать! -- неожиданно раздался голос за спиной Александра. Александр от неожиданности вздрогнул и резко обернулся. На поребрике фонтана сидел средних лет человек с бородкой, косичкой и серьгой, в майке и джинсах и покачивал обутой в кед ногой. -- Я сказал, сняли тему, -- жестко уточнил он, поглаживая бородку. -- Чего-о? -- презрительно хмыкнул Александр, -- Это что за клоун? -- Я в законе, конкретно, -- нагло заявил Хоттабыч и добавил: -- Сам ты клоун. -- В каком еще законе? -- ошарашенный торпедной наглостью Хоттабыча спросил Александр. -- Да у тебя максимум привод за распитие в общественных местах. Я тебе сейчас объясню закон! Хоттабыч высокомерно посмотрел на бандита: -- Я в одиночке три тысячи лет отмотал, как одну копеечку. Конкретно в полной отказке. А вот у тебя в натуре привод за распитие. И братва твоя -- ссученная. Александр, разозленный донельзя таким поведением, сделал шаг к Хоттабычу, но его рукой остановил Руслан: -- Три тысячи, говоришь? С кем тянул? Где? -- Я же сказал -- один. А где, не ваше дело. Вам до такой кичи всю жизнь воровать! Руслан нахмурился: -- Кого знаешь? -- Кого я знаю -- тех ты не знаешь. Короче, мне с тобой базарить западло. Капайте отсюда и ныкаитесь, чтобы я вас искал и не нашел. Возникла пауза. Джинн, крайне удивленный постоянными преображениями Хоттабыча и широтой его языка, перестал что-либо понимать и участвовать в процессе, а бандиты, пережившие первое осторожное недоумение от Хоттабычевой наглости, разозлились и перешли в наступление. Первым в атаку поднялся Александр: -- За клоуна ответишь. За пацана -- свой базар. За все ответишь по полной! -- Понтярщик он, -- задыхаясь от ярости, поддержал Дмитрий. -- Стрелу ему на завтра на МКАДе! -- Никаких завтра, -- медленно проговорил Руслан. -- С нами поедут. Сейчас. Оба. -- Слышал, клоун? -- Александр кивнул на Руслана. -- Закончил быковать, встал и пошел. И ты тоже, фараон египетский, -- обратился он к Джинну. -- Тоже мне, быки. Хоттабыч не сдвинулся с места. Конечно, его своевременное появление не могло не обрадовать Джинна. Но он. Джинн, все же боялся. Хоттабыч, по его собственному представлению, был всего лишь словом, а бандиты были материей и силой. И Джинн вовсе не был уверен в благополучном для себя исходе их противостояния. К тому же страх, вполне естественный для любого беззащитного человека, оказавшегося под волной зла, вооруженного всеми многовековыми инструментами борьбы со словом начала, толкал Джинна в пропасть паники, и or с трудом удерживал равновесие, чтобы не сорваться. И вдруг почувствовал, что страх исчез. То ли волшебством Хоттабыча, то ли от собственного страшного перенапряжения в нем перегорел предохранитель страха, и на душе стало спокойно и светло. -- Он не быкует, -- равнодушно сказал Джинн, -- и никуда не пойдет. И я не пойду. Сам ты бык. -- Так. -- Александр вытащил пистолет, -- Значит, поползете. -- И он негромким хлопком выстрелил Хоттабычу в колено. Хоттабыч продолжал спокойно сидеть, покачивая ногой, в которую чмокнула пуля. -- Это что? -- быстро спросил он у Джинна -- Наезд, -- выдавил побледневший Джинн. У него не было иммунитета на огнестрельные ранения, и он снова испугался. -- Это понятно, что наезд -- сам вижу. Штука эта черная -- для чего? -- Пистолет. -- Пистолет?! Мне кажется, господа переходят все границы. Что будем делать с господами? И в этот момент Джинн услышал второй хлопок, что-то чавкнуло ему в ногу, колену стало на мгновение мокро и горячо, острая боль отключила сознание Джинна, и он рухнул на каменный пол -- разъяренный Александр выстрелил и в него. Очнулся он лежащим на своей тахте, рядом сидел Хоттабыч, а снизу доносилось громкое фырканье, как будто лошадь пила воду из фонтана, и встревоженные голоса. -- Ты на своем "Брабусе" сейчас? У тебя же задние сиденья снимаются? Я знаю, что отвинчивать нужно -- у меня вообще не снимаются никак. На Кутузовский надо подъехать срочно. Это прямо рядом с тобой. Потом объясню. Прямо сейчас. Нет. Да на хую я вертел все твои дела, понял?! -- неожиданно сорвался в крик голос. -- Чтобы был здесь через десять минут! Записывай адрес, снизу позвонишь. Все! -- А влезет он в "Ге-Ваген"? -- спросил другой голос. -- Не знаю, -- раздраженно ответил первый, -- других вариантов нет. Надо же как-то этого мудака отсюда вывозить! Вот влипли! -- Это что? -- шепотом спросил Хоттабыча Джинн. -- А сходи посмотри, -- ухмыльнулся Хоттабыч. Джинн осторожно поднялся и вспомнил, что у нею пробито пулей колено, но никакой боли или неудобства не почувствовал. Правда, на халате в этом месте была рваная дырка и большое кровавое пятно. -- Прости, -- сказал Хоттабыч, поймав взгляд Джинна, и тут же пятно исчезло, а дырка заросла тканью и прерванным было золотом шитья. Неторопливо подойдя к краю лестницы, Джинн увидел внизу, в центре зала у фонтана, своих навязчивых гостей. Всех, кроме самого свирепого Александра. На полу валялась его разорванная на части одежда, сотовый телефон и пистолет, а из фонтана торчала задняя часть коровы с приподнятым хвостом -- корова пила воду и фыркала, испражняясь прямо на мраморный пол. Когда корова подняла голову посмотреть на Джинна, Джинн понял, что это бык. А бык понял, что это Джинн, и глаза его стали наливаться кровью. Бык был абсолютно черного цвета, с тупоносыми копытами и крепкими рогами. В его ноздри было продето толстое золотое кольцо, а на мощной шее красовалась многокилограммовая золотая цепь. Бык вылез из воды, набычился и начал активно ковырять передним копытом пол, готовясь к нападению. И тогда остальные незваные гости обернулись, заметили Джинна, и один из них прыгнул к быку, вставил ему в ухо пистолет и заорал: -- Лежать, скотина! А второй, изловчившись, схватил его за кольцо. Бык перестал рыть мрамор. Он замер, покачиваясь, покорно подогнул передние колени и неуклюже завалился на пол, чудом минуя свои же собственные лепешки. -- Мы уже уходим, не волнуйтесь, -- вежливо пробормотал тот, который держал пистолет в ухе быка. -- Машина вот-вот подъедет, просто, ну правда, ни в одну нашу он не поместится -- не вести же его по улице в таком виде. -- Мы, короче, претензий не имеем, -- быстро, как по писаному, заговорил второй. -- Мы его сами накажем и этого вот, -- он кивнул на Олега с неожиданной злобой, -- тоже, не сомневайтесь. Чего ты стоишь, -- вдруг прикрикнул он на него с такой силой, что Джинн даже вздрогнул, -- давай убирай говно! -- Говно, -- радостно сказал Хоттабыч за спиной Джинна, -- говеть, говядина! Гой* еси вы добры молодцы! Олег с заискивающей улыбочкой нежно спросил Джинна: -- Скажите, а тряпки у вас тут где? Я просто туалета не нашел и ванной... -- Какие тебе тряпки?! -- заорал тот, который держал пистолет. -- Курткой подтирай, по-быстрому, не беспокой людей, и так уже столько время у них отняли. Джинн почувствовал себя неловко и отвернулся. Хоттабыч с ликующим видом наблюдал за сценой, скрестив руки на груди. * Го или Гов -- по-старославянски -- корова. -- Ну как? -- гордо спросил он. -- Я ничего не понимаю, -- устало сказал Джинн. -- Что случилось? Откуда бык? -- Как это -- откуда? -- удивился Хоттабыч. -- Ты разоблачил его, этого невежливого смерда, -- назвал его быком, и он принял свой настоящий облик. Ну, и я немного помог. Потом остальные господа сумели меня убедить, что ничего подобного не повторится, раскаялись в своих грешных намерениях относительно тебя, высокомудрый, и теперь собираются уходить. Слышь, бычье, я правильно излагаю? -- обратился он вниз, где Олег уже собрал синей шелковой курткой "Макс Мара" все несдержанности животного. Ответ был самый положительный. -- Может, его уже это, обратно? -- несмело предположил Джинн. -- Зачем это? -- снова удивился Хоттабыч. -- Ну, он уже, наверное, все понял и больше так не будет. Бык закивал головой, насколько это возможно лежа с вставленным в ухо стволом, когда ноздри держат за кольцо. -- Спокойно, спокойно, -- надавил на него человек с пистолетом. -- Еще рыпнешься -- пристрелю! -- Не знаю, -- протянул Хоттабыч, -- не уверен. Я, видишь ли, на своем веку немало людей превратил обратно в животных, но ни один из них потом так и не стал человеком -- я просто не знаю, как это делается. Извини. -- И он довольно ухмыльнулся. -- Врешь! -- обиделся Джинн. -- Вру, -- покладисто согласился Хоттабыч, -- иногда. В редких особых случаях. Телефонный звонок заставил Джинна замолчать следующую реплику, а человека с пистолетом -- судорожно шарить по одежде для ответа абоненту. Не выпуская оружия и не меняя позы, он выудил трубку: -- Алле. Да. Подъехал? Рядом с моей машиной? Сиденья снял? Не знаю, куда девать, -- выброси их на х...-- Он опасливо покосился на Хоттабыча, -- короче, куда хочешь. Все, жди, мы спускаемся. Вставай! -- Это уже быку. Бык начал неуклюже дергаться, пытаясь подняться -- это удалось ему с восьмой попытки невероятным усилием, он даже застонал. Под стон быка Олег подобрал с пола одежду бывшего Александра, а его сотовый телефон и оружие взял человек с пистолетом. Первым вышел Олег, прижав к груди ворох платья, включавший его собственную испорченную вещь, за ним второй бандит повел быка, а человек с пистолетом удалялся замыкающим. И уже в дверях, рискуя головой и чуть не порвав ноздри, бык повернулся посмотреть на Джинна с грустной и, как ему показалось, безнадежной мольбой и -- получил удар по выпирающему позвоночнику. Краткое содержание тринадцатой главы Ломая дверь, в квартиру Джинна попадают непрошеные гости. Обнаружив дворец, лихие люди вступают в конфликт с хозяином. Появившийся Хоттабыч пытается отстоять право Джинна на дворец и получает пулю в колено. Следующую пулю получает в колено Джинн. Болевой шок приводит его к потере сознания, но когда он приходит в себя, то не обнаруживает на себе никаких ранений. Хоттабыч превращает одного (Александра) из пришедших быков в быка (настоящего), и остальные поспешно навсегда оставляют Джинна, утешаясь лишь тем, что правильно подстраховались Олегом, которому еще предстоит разбирательство за пределами нестоящей истории. Глава четырнадцатая, в которой некоторые кулинарные советы противоречат законодательству РФ За спиной Джинна Хоттабыч громко хлопнул в ладоши, и сей же час во входную залу со всех сторон побежали рослые невольники в белых одеждах -- зажигать светильники на стенах, убирать за гостями и всячески суетиться для комфорта и неги хозяев. Джинн открыл было рот, чтобы спросить, где все эти люди были, пока он один на один разбирался с братками, но Хоттабыч опередил его. -- Я полагаю, -- сказал Хоттабыч, -- что нам время отужинать. Все уже готово. И они оказались в гостевой зале сидящими на мягких подушках. Двое невольников под руководством высокого черного человека в тюрбане поставили на ковер низенькую скамейку из черного дерева, инкрустированную узорами из серебра и бирюзы, а другие слуги внесли круглый серебряный поднос с покрытыми блюдами, поставили его на скамейку и сделали "салам". У Джинна начала кружиться голова от скорости, с которой происходили насыщенные переживаниями перемены вокруг него. Вот только что злодеи стреляли ему в колено, люди превращались в животных, и уже сразу, без всяких там затемнений и переходов, -- восточный пир. -- А что попусту время терять и место, -- прокомментировал Хоттабыч в ответ, когда Джинн поделился с ним своими соображениями на эту тему. -- Я так понимаю, что будет у нас сейчас разговор, так почему бы заодно чудесно не подкрепиться? Подкрепиться было вовремя: Джинн с утра ничего не ел и от всех волнений был голоден невероятно. И насчет разговора Хоттабыч был прав. Но, очевидно, и у него самого было что-то к Джинну. Как только невольники обмыли им руки и, получив знак, немедленно удалились, Хоттабыч выступил с претензией, изложенной, впрочем, весьма снисходительным тоном. -- Ты не доверяешь мне, смертный. Вместо того чтобы отдаться чудесам, путешествуя по волнам головокружений, захлебываясь впечатлениями наслаждений, ты судорожно хватаешься за обломки повседневного мира, как будто они надежнее спасут тебя к берегу вечного покоя. Ты отвергаешь мои дары и пугаешься ничтожных проявлений глупой ярой алчности смертных человеков, имея за собой небесную силу и покровительство, равного которому нет в вашем расчерченном границами мире. Сейчас ты, чего доброго, попросишь меня вернуть тебе твое утлое жилье взамен достойных тебя покоев и человеческий вид этому животному, недостойному даже облика быка. Хоттабыч был прав. Джинн, давно привыкший самостоятельно не прогибаться под изменчивый мир, никак не мог сжиться с мыслью о том, что у него теперь есть такой влиятельный заступник перед невзгодами. Но что касается чудес -- чудесам бы он, конечно, с радостью отдался, только чудеса были все какие-то кривые, не из тех, что были нужны или важны Джинну. И именно о них, важных чудесах, собирался он поговорить с Хоттабычем. Но сначала предстояло прояснить проблему с предлагаемой джиннией. Хоттабыч на этот раз был настроен вполне благодушно, и Джинн задал ему осторожный вопрос: -- Ты на меня по-прежнему сердишься? -- За что? -- удивился Хоттабыч. -- Ну, за эту, как ее там.... -- Нет, не сержусь. Хотя то, что ты ее отверг, не делает чести твоему скудному разуму. Но Бедна сама не может теперь принять тебя... -- Почему? -- обиделся Джинн. -- Она стала вечной странницей, страницей воздуха, несущей весть так далеко отсюда, что пройдут века и осыпятся горы, прежде чем путь ее снова пройдет по земле. Была великая битва, и род зеленых джиннов, мой род, попал в тяжкое рабство под страхом вечной смерти. Но однажды открылось небо, и к ним с земли через огонь костров вышли душа сожженной царевны из человечества великанов и душа царевича из человечества людей. Их тела, казненные в разных местах, никогда не встречались при жизни. От их встречи родились новые вместилища для духов моего рода, духи перестали быть джиннами и стали свободными. Ты даже представить себе не можешь, как все изменилось за три тысячи лет! Джинн не стал возражать. И уточнять непонятную историю -- тоже. Он был просто рад, что так легко удалось съехать с этой неприятной темы. -- Нашел ты Соломона? -- Нет, -- покачал головой Хоттабыч, -- не нашел. Стало очень тесно в мире. Пока меня не было, небо застроили городами, в которых множества духов заняты изнурительным каждодневным трудом -- они обслуживают вас, людей. Пока меня не было, вам даны были внешние знания законов, и вы подчинили себе множества духов, не зная сути законов и оттого делая духов рабами вашего несчастья. К хранителям Соломона я отстоял несколько недель, но не был принят ими, записался, и они меня вызовут. Я узнал только, что он тоже где-то здесь, на земле. Яръярису удалось добиться его падения, но Иблис разрешил Сулейману вернуться на землю, где теперь его ждет выбор. Ему снова даны величайшее богатство и власть над стихиями, духами и людьми -- но мудрость отнял у него Иблис. И он может получить этот мир и тиранить его для Иблиса, а может облагодетельствовать во славу Аллаха, если найдет в себе силы не слушать, что Яръярис шепчет из-за плеча. Параллельно с их разговором шла трапеза, в которой Хоттабыч вполне участвовал не только как собеседник, но и как сообедник, то есть соедок различных яств. Еда представляла собой диковинную смесь вкусностей и несъедобностен. Так, например, плов с миндалем, приготовленный по старинному рецепту, когда на рисе, покрывающем во время тушения слои остальных компонентов, томится большой кусок гашиша, понравился ему настолько, что он с трудом смог остановиться его есть, а рыба, изжаренная на кунжутном масле и приправленная корицей и имбирем, начиненная персиками, какой-то травой и сахаром, была сплюнута немедленно обратно на сковородку, откуда Джинн ее брал руками -- никаких приборов, естественно, не полагалось. Ледяной шербет, надушенный консервами из фиалок, хоть и не напоминал кока-колу или квас даже отдаленно, был принят Джинном вполне благодушно, тогда как вино -- некрепкое, но терпкое, со смешанным запахом козлиной шкуры и меди -- он немедленно отверг. Как основное блюдо был подан целиком зажаренный на вертеле бык, начиненный толчеными фисташками, перцем, мускатным орехом и кориандровыми семенами и обильно спрыснутый розовой водою и мускусом. -- Однако что тебе до того, смертный? -- сказал Хоттабыч. -- Я здесь, и я здесь исполнить волю законов и дать тебе награду. Вечно служить тебе я не собираюсь, ибо ты столь мал, что я никак не могу понять, почему тебе дана была сила освободить меня. Я исполню три твоих желания. Только три. Не больше. Какие -- выберу сам. Проси меня, ибо просишь в последний раз! Дворец, значит, тебе тоже не понравился? -- неожиданно спросил Хоттабыч. -- Отказаться хочешь? -- Да нет, понравился. Хотя вообще-то насчет дворца ты прав, -- говорил Джинн паузами в еде. -- Но мы к этому потом вернемся. Хоттабыч, не обижайся и пойми -- я правда тебя ни о чем не прошу и не просил... -- Да? -- лукаво удивился Хоттабыч, -- а кто потребовал, чтобы я забрал подарки? Кто заставил меня рассказать историю моего заточения? -- Я не заставлял, -- ответил Джинн, ошарашенный злопамятностью своего сотрапезника. -- Но это другое... Я не просил у тебя даров и дворцов. Ты считаешь, что я заслужил награды... -- Высочайшей, величайшей из возможных наград заслуживает твой поступок! -- Но тогда ты можешь отблагодарить меня, помогая в вещах, которые мне действительно важны... -- С радостью я исполню любое твое желание. -- Ты можешь...-- Джинн секунду поколебался, -- остановить войну в Югославии? -- Остановить войну? Зачем? Над таким неожиданным вопросом Джинн задумался. -- Потому что это плохо. Люди гибнут. -- Люди гибнут не потому, что война, а потому, что создают общества, где нити их судеб сплетаются в общий узелок, переломляющий судьбу общества. И без войны они продолжат умирать от постоянного противостояния. -- Знаешь, как говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Плохой мир лучше хорошей войны. -- Хорошая война имеет целью сделать плохой мир лучше. -- Но не делает! -- Мне про это ничего неизвестно. Думаю, что тебе тоже. -- Но хотя бы бомбардировки ты прекратить можешь? -- Я могу кое в чем помочь. Но не сразу. На это потребуется особое разрешение. Считай, что время пошло. А над временем я не властен. -- Ты не властен над временем? -- Нет. Никто не властен над ничто. Нельзя быть властелином того, чего нет. Время -- ничто. -- Как же оно пошло, -- ехидно спросил Джинн, -- если его нет? -- Он почему-то был рад, что Хоттабыч стеснялся признать слабость своей мощи. -- Само в себе. Внутри самого себя. Из ниоткуда в никуда. Как обычно. Время -- как незажженное пламя погасшей лампы. Что еще? Джинн попытался представить себя незажженное пламя погасшей лампы, потому что не мог вспомнить, чтобы ему приходилось когда-либо видеть подобное. Не получилось. Тогда он попытался представить себе время, идущее из ниоткуда в никуда. Но не то что идущего -- никакого времени он себе представить тоже не смог. Поломав над этим голову, он переключился на желания' -- СПИД можешь отменить? -- Могу, конечно. Только не буду. -- Как это? -- Представляешь ли ты себе настоящие последствия такого необдуманного шага? Джинн представил себе последствия, но ничего плохого не получилось. -- И что? -- А то, что в мире все на своем месте. Всегда необходимо иметь некое количество смерти в болезнях. Когда соотношение нарушается, на смену одной утраченной смерти приходит другая. Больше и сильнее. Болезни смерти несут воины особого рода -- это существа неживые и немертвые и одновременно мертвые и живые -- живая нежить. Смерть такой живой нежити дает многократную силу жизни смерти, а потому уничтожать нежить нельзя, потому что ее нельзя уничтожить. Такова суть нежити. Твое желание во зло. Проси добра. -- Э-э. Ну тогда... улучшить криминальную ситуацию, что ли... -- Уже улучшил. Джинн огляделся по сторонам: -- Как это? -- Разве ты не видел? -- удивился Хоттабыч. -- По-моему, это происходило при тебе. -- А-а. Нет, я имею в виду в целом... -- О благородный, ты все время просишь меня о вещах, которые, при всей моей сверхъестественной власти, находятся в руках высших сил, противостоящих друг другу в каждом из вас. Чтобы выполнить твою просьбу, я должен работать с вашим каждым отдельно. Даже если это отнимет у меня по мгновению на человека, я буду занят этим столько, сколько существую, потому что постоянно кто-то новый появляется на этот свет. Разве справедливо, чтобы за свою свободу я стал рабом постоянной работы? Проси что-нибудь для себя! -- Для себя, -- вздохнул Джинн. Вместо того чтобы исполнять его прихоти, Хоттабыч заставлял его придумывать желания, чтобы дать ему, Хоттабычу, возможность расплатиться. Да еще и нотации читал. Джинн совершенно перестал понимать, кто из них кому обязан и кто, выражаясь вероятным языком Хоттабыча, господин и кто слуга. Однако Джинн надеялся все же попробовать извлечь из Хоттабыча пользу. Он мысленно попытался сформулировать свою несовершенность без Этны, но решил не рисковать, а начать с чего-нибудь попроще: -- Для себя хочу... счет в швейцарском банке на пять миллионов долларов! -- В каком именно? -- спросил Хоттабыч после небольшой задумчивой паузы. Было похоже, что он в этот момент изучает различные финансовые институты Швейцарии. Джинн не знал, какие в Швейцарии бывают банки. Он даже думал, что швейцарский банк -- это такое одно место, куда вся крутизна мира сваливает мешки с деньгами. Подумав, он сказал: -- В самом главном каком-нибудь... -- Сложно определить, какой из них главный... "Кредит Суисс" подойдет? -- Подойдет. -- Пять тысяч тысяч? -- уточнил Хоттабыч. -- Ну, шесть... -- Может, сразу десять? Или сто? -- Нет, сто не надо, -- почему-то испугался Джинн. -- Шесть так шесть. -- Пожалуйста. -- Хоттабыч щелкнул пальцами и улыбнулся. Но сейчас же нахмурился. Помолчал, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом спросил: -- Каков род твоих занятий? -- Я, э-э... программист. -- Взломщик? -- Ну, в общем, в том числе, ну да. -- Тогда все ясно. Я могу для тебя сделать только то, что ты сам не можешь сделать. Нарисовать деньги на счете ты можешь сам. Поэтому я для тебя не могу. Таковы законы волшебства. -- Но если я это сделаю, это будет нечестно. Это же будут фальшивые деньги! -- Не более фальшивые, чем все остальные. Если это сделаю я, это тоже будет то, что ты подразумеваешь под нечестно. Деньги ничего не стоят сами по себе. Они проявляют свою стоимость в использовании и употреблении. Ты отказался от величайших в мире сокровищ, которые больше и сильнее любых денег. Я не могу тебя понять. Джинн вздохнул. Нет, не зря он не доверял могуществу Хоттабыча. Вполне возможно, что, несмотря на всю его, Хоттабыча, кажущуюся современность, его могущество устарело и протухло от долгого хранения в банке кувшина. На минуту Джинну даже захотелось посмотреть, нет ли на дне сосуда срока годности, как это бывает с консервами. Для оправдания паузы Джинн налег на еду. "Надо послать этого мага к едрене фене, толку от него все равно никакого нет -- одни разговоры и неприятности. А без царских обедов я как-нибудь проживу, -- подумал Джинн, -- только все обратно пусть вернет". -- Послушай, Хоттабыч, -- насколько мог вежливо и дружелюбно проговорил Джинн. -- Ты правильно угадал, я действительно собирался просить, чтобы ты вернул все на свои места. -- Ты хочешь обратно свое жилище? Но посмотри -- я нарочно сохранил твою комнату без изменении. Ты можешь жить в ней, пока не привыкнешь к остальной части дома. Не беспокойся о его содержании -- эти люди будут прислуживать тебе вечно. И никто никогда больше не будет пытаться у тебя его отнять. Соблазн был велик. Но Джинн представил себе, что будут думать все его друзья, родители или знакомые и незнакомые люди. Вряд ли эту волшебную квартиру когда-нибудь можно будет продать или поменять на что-нибудь другое -- БТИ отменить не под силу никакому Хоттабычу. -- Знаешь, давай сделаем так. Я с удовольствием принимаю твой подарок, но только пока пусть все останется, как было раньше. А когда мне понадобится все в таком виде -- я тебе скажу. Можно? -- Как знаешь. Будь по-твоему. Но дозволь нам хотя бы закончить трапезу к разговор. Все станет прежним, когда я уйду, ладно? -- Конечно, вопросов нет. Ну и этого бандита -- тоже. Ну, в смысле обратно. Он вообще теперь будет образцовым гражданином. -- Я же сказал тебе -- это невозможно. Особенно теперь. -- Почему "особенно теперь"? -- Потому что его удел быть едой и очиститься через нечистоты. -- Я не понимаю, -- сказал Джинн, отказываясь верить в свои смутные догадки. -- Животному этого рода, -- продолжал уклоняться Хоттабыч, -- да быть украшением пира. Джинн почувствовал в горле тошноту и выплюнул на тарелку полупережеванный кусок говядины. -- Ты что, хочешь сказать, что это... он? -- Джинн пальцем показал на тушу, несколько вкусных кусков которой уже расхищались соками его желудка. -- А что тебя беспокоит? -- как ни в чем ни бывало поинтересовался Хоттабыч. -- Ты же знаешь, что многие животные были когда-то людьми. Не волнуйся, в этом мясе нет ничего человеческого. Настоящая говядина. Насыщайся. Джинн не знал, как реагировать. Его мутило и жгло изнутри. Он ненавидел Хоттабыча, ненавидел себя и весь мир, способный нa такие злые игры. Не сдержавшись, он залил золотое блюдо с фруктами рвотой. Слуги мгновенно унесли блюдо, убрали на столе все следы этого отчаянного действия к поставили перед Джинном серебряное ведерко, чтобы он больше не портил еду. Хоттабыч одобрительно посмотрел на него: -- О знающий! Ты, я вижу, прекрасно осведомлен о традициях Востока. Я рад, что наконец-то тебе понравилось то, что я предлагаю. Сейчас подадут птицу. -- Ты что, издеваешься надо мной, что-ли? -- кисло спросил Джинн через поцарапанное внутренней кислотой горло. -- Ничуть. Прости, возможно, ты неправильно понял меня. Я же сказал -- в этом мясе нет ничего человеческого. Это специально отобранное животное. В нем нет вообще никакой прошлой жизни. Это небесный бык -- бескровный. Если можно так сказать -- почти растительный. Кровь его осталась на земле, когда он был принесен в жертву. А того быка съедят свои быки. Или другие звери. Рано или поздно. Такова судьба всех быков. Джинн начал потихонечку успокаиваться. "Я просто идиот, -- подумал он, -- это все от нервов". И поэтому он обрадовался, когда Хоттабыч за десертом сообщил: -- Я должен оставить тебя. Меня зовут. Хранители Соломона готовы принять меня. Прощай. И после этих слов не стало больше никакого Хоттабыча. Джинн закончил еду и пошел в прихожую -- вымыть руки в фонтане и подобрать одежду. Она все еще была мокрой, и, поднявшись к себе, в свою до боли родную комнату, он развесил одежду на стуле и батарее, снял халат и, одиноко голый, забрался под одеяло -- попытаться заснуть, хоть и рано, -- чтобы скорее закончился этот проклятый день. Но день не закончился -- сон не шел. Джинн думал о том, какой он дурак, что не попросил Хоттабыча просто перенести его к Этне. Чего он боялся?.. Он знал, чего он боялся. Он боялся, что, встретив Этну -- живую и настоящую -- он перестанет о ней мечтать и тогда она будет просто обыкновенной девушкой, похожей на сотни тысяч других. "Ну и фиг с ним, -- подумал Джинн, -- все равно попрошу. Как только появится -- сразу попрошу. А там -- разберемся". И еще одно он вдруг понял: его нежелание просить Хоттабыча о чудесах -- чтобы он сделал его, скажем, принцем или, например, Биллом Гейтсом -- было вызвано страхом. Страхом, что, став кем-то другим, он перестанет быть самим собой, и эта утрата себя, пусть такого -- нерешительного, слабого и ненужного никому, кроме далекой виртуальной девушки, не знающей о нем ровным счетом ничего, -- будет утратой человека, который пришел на эту землю таким, и, значит, это кому-нибудь нужно. Полежав минут десять с закрытыми глазами, на веки которых, как на экран, его мозг проецировал картинки происшедшего с ним сегодня, от чего он продолжал повторно сопереживать все события, он услышал деликатный звонок в дверь. "Пусть арапы открывают, -- подумал он, -- с меня довольно приключений. Чего им всем от меня надо?" Но арапы, очевидно, и не думали открывать, потому что звонок повторился. Не настойчиво, а осторожно и отчаянно безнадежно -- звонивший как бы уже собирался уходить, раскаиваясь, что вообще пришел. Эта безнадежность подкупила Джинна. Он встал, собираясь набросить халат, но не обнаружил никакого халата, а нашел свою одежду чистой, сухой, выглаженной и аккуратно сложенной на стуле. И вся комната имела свой прежний застененный вид. Радуясь, что Хоттабыч сдержал свои обещания, Джинн быстро натянул джинсы и, задев велосипед, подошел к двери. Дверь оказалась приоткрыта -- защелка замка была сломана, а в дверном косяке торчала пуля. За дверью стоял незнакомый человек в перемазанной строительной пылью одежде. -- Простите, ради Хгоспада Бохга, шо так поздно, -- начал жалобно он, вытирая рукавом грязный лоб, -- мы торопылыся, як мохгли, та тильки поспэли. -- И он крикнул вниз, на пару пролетов лестницы. -- Робяты! Несь ее взад! -- Чего там еще? -- испугался Джинн. -- Та двэрь, будэ вона не ладна, шо ж еще хто-то? Вам тута начальство наше дверь малэныси спорчувалы. Ну, та мы ж новую-то и принэсли. Зараз поставим -- скорэнько, не волнувайтеся. На лестнице показались еще двое рабочих, с трудом волочивших упакованную в плотный полиэтилен дверь с косяком. Она была титановой, пуленепробиваемой, отделанной снаружи красным деревом и содержавшей в себе множество блестящих латунью хитроумных замков. -- Я ничего не заказывал, -- быстро проговорил Джинн, увидев дверь. -- У меня и денег-то таких нет. -- Та вы за хгроши-то не беспокойтэся. Хгроши, вони вже нэ трэба ж. Тута ж усе вже проплачено ж. Счас зараз зробим и уйдэм. -- Ну, о'кей. Спать не хотелось и не довелось. И Джинн пошел на кухню. Пить кипяток. Потому что чай у него уже кончился. Рабочие провозились несколько часов, сотрясая стены невероятным шумом, от которого соседи, вместо того чтобы выразить возмущение от нарушения тишины в канун рабочего дня, попрятались в щели квартир, как тараканы. Джинн пару раз предлагал кипяток рабочим, но те почему-то отказывались, ссылаясь на срочность работ и ограничиваясь короткими жадными перекурами. Работали они на удивление тщательно и чисто и даже перевесили со старой двери табличку с номером квартиры. Старую дверь оставили на старом месте -- она превратилась во внутреннюю, -- а новая, пафосная, служила теперь привлекательной обложкой. Когда все было закончено, остался только бригадир. Он настоял, чтобы Джинн принял работу, гордо демонстрируя нежность крепких замкоа и мягкость хода двери в петлях. Вместе с комплектом ключей, уходя, он передал Джинну небольшой очень плотный запечатанный конверт. -- Энто вот, шо вам тута бэспокойство було, -- пояснил он; -- начальство велели передать. -- Это что? -- с подозрением спросил Джинн. -- Та нам-то эта, знать-то не трэба. Тильки сказывали, шо вам. И усе. Та я-то так разумею, шо хгроши, ну, эта, бабки, -- неожиданно закончил бригадир на прощание и быстро удалился. "Гроши, значит, -- подумал Джинн, возвращаясь в комнату. -- Конвертик-то мог бы быть и потолще, тут максимум тысячи полторы. Хотя смотря какими купюрами. Если, скажем, пятисотками, то, конечно, больше. Интересно, как они оценили". Он оторвал от края конверта узенькую полоску и вытряхнул содержимое на стол. В конверте новенькими, слипающимися листами было две тысячи восемьсот долларов. Краткое содержание четырнадцатой главы Хоттабыч, заявивший однажды, что он -- слово, продолжает кормить Джинна баснями, не совершая никаких чудес. Джинн наконец решается рассказать ему о своих желаниях, но из этого не получается ничего, кроме пустой болтовни. Хоттабыч сообщает Джинну, что он ждет приема у ангелов-хранителей Соломона, который сейчас находится на Земле, чтобы договориться о встрече с ним и выяснить, кто он. Сославшись на то, что время этого приема настало, Хоттабыч исчезает, оставив Джинна рефлексировать по поводу немощи проявления своих желаний. Его квартира принимает прежний вид, а иностранные строительные рабочие устанавливают ему новую дверь и оплачивают неудобства -- компенсация от лихих людей, по тысяче с каждого из оставшихся минус долг Олегу. Впрочем, не исключено (ибо не все события происходят в поле зрения авторе), что этот минус образовали иностранные строители, и в таком случае величина этого минуса навсегда останется тайной для нас. Глава пятнадцатая, в которой ощущается близость конца Прошла ночь. Прошла, начав свое путешествие в прошлое, поднявшись с земли, уверенно и твердо, в полный рост, так, что космическая тьма, прореженная отголоском блеска ближайших спутников Земли, начиналась сразу у ее поверхности, и достать до неба можно было, просто выйдя на улицу или высунув руку в окно. Однако путь ночи оказался, как обычно, нелегким, хотя и по-летнему коротким. К его концу она опустилась на четвереньки под давлением первого света, замазавшего звезды и навалившегося ей на плечи, пока, наконец, она не поползла уже на брюхе и на нее окончательно не наступило утро, днем сменившееся, как обычно, обыденным днем. Для Джинна, которому с детства ночь была чем-то вроде поезда из вчера в сегодня и из сегодня в завтра, эта ночь явилась дорогой в тот же самый день -- он так и не смог заснуть, хотя и маялся от жуткой нервной усталости. Пытался занять себя любимым делом у компьютера, пытался читать, слушать музыку и что-то смотреть, пытался уговорить себя спать -- словом, пытался хоть как-нибудь убить время или хотя бы упрямую ночь, но она не поддавалась, и, намаявшись, к утру Джинн понял, что он остался во вчера. А это значило, что снова будет Хоттабыч, который теперь никогда не кончится, потому что в современном мире трудно навсегда заманить его в цирк при помощи такой простой наживки, как эскимо. Все предыдущие попытки извлечь из него пользу или, по крайней мере, хоть как-то с ним ужиться закончились дурацкими опасными приключениями, и Джинн решил, что он попробует еще раз, а потом надо будет от него избавляться. Но как? Известное выражение про джинна, выпущенного из бутылки, и применяемое в современном мире, например, к атомной энергетике, означало в том числе неподконтрольность неведомой силы и невозможность приведения ее в статус-кво. "Раз уж он появился из Интернета, надо отправить его обратно в Интернет" -- подумал Джинн. Мысль была тем более здравая, что если Хоттабыч, несмотря на все материальные подтверждения, просто глюк, то лучший способ избавиться от глюка -- заглючить его, заключить туда, откуда он взялся. И пропади они пропадом, этот медный кувшин, новая дверь и бандитские бабки! Однако как отправить его обратно в Интернет, было совершенно непонятно. "Хоть бы для начала в кувшин его снова", -- подумал Джинн. На рассвете он достал кувшин и долго разглядывал непонятные рисунки на крышке. Там были стертые треугольники и точки, расположенные несимметрично, но явно в определенном порядке. Там был какой-то знак, похожий на иероглиф, и загогулины разного размера, разбросанные без всякой видимой связи. Там были волнистые линии, расположенные по центру, изображавшие, вероятно, одну из четырех стихий, но непонятно какую: невозможно было определить, где у плоскости поверхности крышки низ и где верх. Были еще палочки и кружочки, расположенные попарно в четырех углах круглой крышки и повернутые по отношению друг к другу на девяносто градусов, как лучи свастики, так что под любым углом в одном из них оказывалось число 10, а в противоположном -- 01. Это показалось Джинну любопытным, и он попытался вспомнить, были ли при царе Соломоне арабские цифры, то есть мог ли он их знать. Он порылся в Интернете, но за два часа ему удалось накопать только, что арабские цифры были изобретены древними индийцами, а арабы их просто упростили, но когда -- не накопал. И что по одной из версий слово "алгебра" происходит от арабского "аль-джебр", то есть "еврейское" или "иудейское", и означает "еврейская наука", хотя по другой -- "исправление преломления". Это его запутало окончательно. Путала его и пустота, в которую он проваливался, плутая в паутине в поисках информации, на которую можно было бы если не положиться, то хотя бы опереться. Чем больше он плутал, узнавая, тем больше пустоты образовывалось вокруг, пожирая даже непреложные знания Джинном деталей мироустройства и расстраивая его. Чего стоит хотя бы довольно убедительное доказательство того, что никакого Соломона никогда не было в природе, а все, что от него осталось, придумали разные другие. Но последней каплей пустоты, заставившей его отказаться от дальнейших попыток понять хотя бы примерно смысл рисунков, стали сведения о том, что русское слово "цифра" происходит от арабского "сифр", то есть "пустота", -- так арабы называли ноль. И, скажем, фраза "ноль -- цифра пустоты" означает "пустота -- пустота пустоты", то есть ничего не обозначает, хотя и обозначает ничего и состоит из целых трех слов. И что полнота у арабов обозначалась числом 1001, отсюда тысяча и одна ночь Шахерезады. Была, несомненно, какая-то связь между пустым кувшином, из которого появился джинн через Интернет, этим сказочным числом из единичек и нолей, напоминавших о двоичности всего компьютерного, и рисунками на крышке кувшина. Но какая? Джинн решил поподробней расспросить об этом самого Хоттабыча, когда он явится. И он не замедлил проявиться. Как только Джинн встал из-за стола, он обнаружил, что Хоттабыч лежит на его тахте лицом к стене, закутавшись в свои первоначальные одежды. -- Хоттабыч... -- позвал Джинн. Но Хоттабыч не отозвался. "Он что, умер? -- быстро подумал Джинн. -- Разве джинны умирают? А если умирают, то что с ними потом делать?" Однако он не успел окунуться в настоящий страх, потому что Хоттабыч начал шевелиться и медленно повернулся к Джинну. И вот тут Джинн испугался. Хоттабыч был старик: седая борода, лоб, искореженный глубокими морщинами, и даже пигментные пятна на коже. -- Что с тобой? -- ошарашенно спросил Джинн. -- Ничего, -- вяло ответил Хоттабыч, глядя куда-то вниз за Джинна. -- Со мной -- ничего, оно поселилось во мне и ест меня изнутри. И недолго уже мне осталось. -- Что случилось?! Хоттабыч грустно поднял глаза на собеседника: -- Мерзок мир... -- Тоже мне, новость, -- саркастически усмехнулся Джинн. -- И давно? -- Смердная смерть повсюду, -- продолжал Хоттабыч, не обращая никакого внимания на усмешку. -- Везде смерть. Возвращаясь от хранителей Сулеймана, я думал найти утешение и защиту в этом мире. Я посетил мир, весь мир и даже край мира, где на закате тень от гор ложится на небо, но нигде не нашел я ни защиты, ни утешения. В песке в руинах лежат великие города, мертвые настолько, что и духи жителей не посещают их больше. И даже Иштар, богиня любви и смерти, оставила свой храм, и по развалинам Афродизиаса теперь ползают, как муравьи, маленькие желтые самураи с коробочками для сбора впечатлений. Смерть и любовь, две вечные чаши равновесия, слились воедино, и нет более любви; кругом одна смерть. -- Что-то, мне кажется, ты преувеличиваешь, -- сказал Джинн. -- Есть куча живых городов, просто все поменялось за три тысячи лет, но любовь -- она никуда не делась. Или, -- осторожно продолжил он, начиная подозревать, как ему казалось, истинную причину Хоттабычева расстройства, -- у тебя какое-то особое отношение к этой... как, ты говоришь, ее звали? -- О, -- грустно сказал Хоттабыч, -- у нее было много имен. И замолчал. Джинн попытался его утешить: -- Слушай, ну нету уже этой твоей многоименной, но на этом жизнь не кончается... -- Жизнь? -- перебил его Хоттабыч. -- Разве это жизнь? Что ты вообще знаешь о жизни? Жизни больше нет. Зачем ты нарушил мой покой, мерзкий мальчишка? Как ты осмелился сломать священное заклятие моего одиночества? Лучше бы я вечно томился в темнице тюрьмы кувшина! А теперь мне придется умереть. -- А разве джинны умирают? -- спросил Джинн. -- Да, -- просто ответил старик Хоттабыч. -- Как?! -- воскликнул удивленно Джинн. -- Они не рождаются в один прекрасный день, -- ответил Хоттабыч, буквально понимая Джинна, -- всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня -- сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не существует как жизнь, потому что не изменяется. Но сегодня мне больше не нужно. И я решил умереть в мире. -- Что, прямо здесь? -- испугался Джинн. -- Не только. Я умру везде. -- Так ты, типа, не нашел этой своей... многоликой и теперь собираешься склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да? -- Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том свете ее нет и быть не может, ибо для нас тот свет -- это тьма. Это для людей смерть на этом свете -- лишь одно из рождений, как и рождение -- одна из смертей. А духи и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом, просветленный? -- Нет. -- Странно. Разве не знаешь ты, что мы подобны нерожденному живому слову -- мы есть и в то же время нас нет, и потому смерть для нас есть полное совершенное небытие? -- Н-нет. -- Как же удалось тебе, о незнающий, сорвать печать Величайшего Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров? -- Не знаю. -- Я убью тебя, -- просто сказал старик. -- Я убью тебя, и, свободный от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения -- лишь забвение и пустоту. А твоя вина не даст тебе покоя. Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч смотрел на него спокойно и устало, и Джинн почувствовал, что такое мурашки по коже. Он еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство юмора не было присуще духам, являясь, как и бессмертие, исключительной привилегией людей. -- А сам ты не можешь там перед ним извиниться? -- сказал он первое, что пришло ему в голову. -- Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе грех, это дело между вами. Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит печать Сулеймана и грехов его и его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя. -- Я же тебя распечатал! -- Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо я -- джинн Сулеймановой печатью. Без его печати все тела мои рухнут и душу мою разнесет в пыль пустоты -- на несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не будет никогда и нигде. Хоттабыч опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная, как ему дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше. -- Выбери себе смерть и собирайся, -- сказал наконец со вздохом Хоттабыч. -- Прощаться ни с кем не надо -- очень скоро вы все встретитесь снова. -- Что, все умрут?! -- Ты знаешь, время на небе и на земле проходит неодинаково... -- А может, тогда и не торопиться, -- осторожно сказал Джинн, принимая все ближе к сердцу расстройства Хоттабыча. -- Может, подождать, пока я сам -- того? -- Зачем? -- грустно покачал головой Хоттабыч. -- Твоя дальнейшая жизнь лишена смысла. -- Но для меня-то -- нет! -- Какое до этого дело мне? -- искренне удивился Хоттабыч. -- Ну хоть из милосердия... -- Это вредное милосердие, -- возмутился Хоттабыч, -- ты замусоришь душу памятью последующих событий жизни, и едва ли мой наказ тогда окажется для тебя значимым. Пусть это станет последним делом твоего праха. -- Хоттабыч, послушай, -- вкрадчиво заговорил Джинн, который вовсе не собирался раньше времени убеждаться в преимуществах жизни вечной, -- я понимаю, что ты очень расстроен из-за потери близких людей, ну то есть этих, как их там, джиннов... -- Потери? -- невесело ухмыльнулся Хоттабыч, -- Мои родные и близкие изменили себя, чтобы не быть рабами вашей алчной лени в проводах и шестеренках, как многие другие! Видит Аллах, я хотел бы быть с ними тогда, в годы великих сражений. Но за мои грехи я остался предателем в этом проклятом куашине, и теперь человек с печатью великого Сулеймана на груди и с именем Иблиса в сердце заставит меня служить ему, чтобы через меня мир был един для его власти! Отвечай, как ты хочешь умереть? -- Погоди, как его зовут, этого человека? -- спросил Джинн, делая вид, что не слышал неприятного вопроса. -- Имя его -- врата. И они не открываются смертным. Зачем ты спрашиваешь меня о нем? Я убью тебя, и ты сразу все сам узнаешь. -- Это, конечно, очень заманчивое предложение, -- нервно хохотнул Джинн, который из рассказа Хоттабыча ничего не понял, кроме того, что какой-то человек напугал Хоттабыча какой-то печатью до смерти в буквальном смысле этого неприятного слова. -- Я спрашиваю потому, что хочу знать, действительно ли тебе стоит его бояться. -- Откуда ты можешь это знать? -- Не забывай, -- сказал Джинн, которого вопрос жизни и смерти заставил хитрить, -- это я открыл печать Соломона. -- Ты же говоришь, что не знаешь, как ты это сделал? -- напомнил Хоттабыч. -- Ты же разумный человек! -- сказал Джинн, не обращая внимания ня ухмылку Хоттабьгча при слове "человек". -- Даже если я и не знал, как это сделать, то, сделав-то, теперь точно знаю -- как. И неужели тебе, всемогущему джинну, пристало бояться какого-то человека! -- В одном его слове больше власти, чем в семи я. У него тьма глаз и десятки языков. Он повсюду в мире, и нигде его нет, хотя он сам все время только в каком-то одном месте... -- И при этом он человек? -- Да. -- И ты его боишься? -- Нельзя его не бояться. -- Я же его не боюсь! Я смогу тебя защитить от людей. Ты только слушайся меня... -- Твоя храбрость -- от невежества, -- заявил Хоттабыч, -- и не надо этим гордиться. Ты уже выбрал себе смерть? Я могу сбросить тебя с великой высоты, чтобы сердце твое лопнуло в воздухе и стало воздух, могу сжечь огнем, чтобы сердце твое обуглилось и стало огонь, могу утопить на самое дно океана, чтобы сердце твое распухло от воды и стало вода, или погребить в землю, чтобы из сердца твоего росли цветы. Твое слово для меня -- закон. Как ты хочешь умереть? -- Да чего ты меня все время дергаешь! -- разозлился Джинн. -- Я все помню, нечего мне об этом постоянно говорить, ладно?! Ты что, торопишься, что ли, куда-то? Мы с тобой нормально разговариваем, а ты заладил, как попугаи, "сме-е-ерть", "сме-е-рть"! Успокойся наконец!!! -- Я спокоен, -- спокойно ответил Хоттабыч, -- и хочу теперь покоя тебе. Ты просто пытаешься отсрочить свершение казни. Но едва ли тебе стоит цепляться за то, к чему ты здесь привык, ибо я ясно вижу, солнцеподобный, что ты не от мира сего и чужд ему, как и он тебе! И поверь мне -- не так уж плох для тебя тот сает, чтобы его избегать. -- Он, может, и не плох, -- нервно заметил Джинн. -- Однако мне бы хотелось пока побыть на этом! -- Зачем? Зачем отрицать то, что ты не знаешь? И что имеешь ты тут такого, что тебя держит? Посмотри непредвзято. Детей у тебя нет, а и будь они у тебя -- это отдельные люди с отдельной судьбой, и ты б не был им нужен гораздо быстрее, чем успел бы осознать потерю. Твои родители живут своим домом, и для них ты навсегда останешься таким, каким уже давно не являешься и каким уже больше не будешь никогда. Твоя любовь не имеет плоти, и потому разлука с ней невозможна, она останется с тобой навсегда. А твои друзья не откажутся от своей суеты не только ради твоей жизни, но и даже ради твоей памяти. Дело, которое ты выбрал, позволяет тебе избегать действительности и действий в мире этом, а жить в другом, беспредметном, и именно потому ты выбрал его. В нем ты останешься, если захочешь. Подумай сам, -- ласково уговаривал Хоттабыч. "А ведь он прав, -- подумал Джинн, которому прикольной показалась перспектива с того света посылать и-мэйлы и участвовать в чатах -- все равно никто не догадается. -- Только что-то здесь не так". Он почему-то вспомнил про писателя, который утверждал, что у его книжки хороший конец. Хороший ли конец -- такой? И что, интересно, подумает писатель, когда узнает. Он почему-то представил себе, как писатель сейчас отчаянно рвет написанные страницы рукописи. Да ничего он не подумает! Возьмет себе какого-нибудь другого персонажа, и все. Однако интересно было бы прочитать, что он там написал или напишет... -- Подумай, что тебя ждет?! -- продолжал старик, пристально глядя в опущенные глаза собеседника. -- Суета, нескончаемая потребность добывать хлеб себе и тем, кто рядом зависит от тебя, болезни, обманы близких, пустое время, быт бытия. Что есть земная жизнь людей? Простая черточка между датами рождения и смерти на могильном камне. Настанет день -- и настанет так скоро, что даже по памяти тебе не удастся проследить, в какие пески навсегда истекло твое время, -- когда ты сам захочешь уйти от всего к свободе покоя, не в силах жить нигде, кроме воспоминаний о мгновениях, которые, будь они собраны воедино, не составят вместе и часа. И ты спросишь себя: стоило ли жить ради воспоминаний? Стоит ли теперь? Но тогда уже никто не поможет тебе, а сам ты будешь жестоко наказан, если осмелишься вмешаться и остановить череду своих пустых дней. Я даю тебе исключительную возможность, ибо никто более из благодарной дружбы не ответит за тебя перед Всевышним узелками своей судьбы. Выбери стихию, которая примет прах твоего тела, и пусть это будет той величайшей наградой, которую только я в силах тебе дать в благодарность за содеянное тобою. Выбери смерть. Джинн горестно молчал -- слова Хоттабыча отравляли ему сердце и пьянили разум. Он уже был готов сделать выбор, в пропасть которого его так беззастенчиво толкал коварный эфрит, движимый желанием иметь заступника перед своим покойным тюремщиком, но что-то удерживало его. То ли подсознательное осознание того, что выбор и есть действие и предлагаемая эфтаназия равна самоубийству и является просто одним из его многочисленных способов-путей, то ли простое недоверие к словам плешивого старика, самого уже стоявшего одной ногой там, куда он так сладкоголосо звал Джинна навеки погостить, то ли какая-то неведомая сила, легкое касание которой он чувствовал под кожей, словно бы мурашки по ней шли изнутри -- от ласковых пальцев, ищущих за что бы зацепиться... -- Я не оставлю тебя там одного, не бойся, -- дружелюбно продолжал Хоттабыч. -- Я сам отведу тебя к дверям Всеблагого и Всемогущего и лишь потом уйду навсегда. Скажи мне, что удерживает тебя, чтобы я помог тебе освободиться от пут... И тут Джинн, начинавший поддаваться притяжению небытия, вдруг отчетливо услышал за спиной короткую мелодию, которую его компьютер издавал только в одном случае -- когда в ICQ входил собеседник, вернее -- собеседница, так долгожданная Джинном. -- Хоттабыч, -- сказал осторожно Джинн, -- я думаю, что ты действительно прав. Но ты не можешь требовать, чтобы человек так ни с того ни с сего взял и умер. Я все-таки, типа, ну, привык, что ли, жить тут, и мне нужно время, чтобы настроиться, привыкнуть к мысли об этой твоей... как ее... -- Джинну почему-то не хотелось произносить слово "смерть", -- ну, другой жизни. Дай мне немного времени побыть одному. -- Я не могу дать тебе время, -- сказал жестко Хоттабыч, -- потому что у меня его нет. Решай сразу. И тут Джинна осенило. -- Убей меня! -- сказал он. -- Убей, если хочешь. Но когда я увижу Аллаха, я слова о тебе доброго не скажу, если ты не дашь мне время подумать! Здесь! Одному! Выбирай сам! -- Хорошо, -- сказал Хоттабыч, надуваясь гневом, -- у тебя есть десять минут. В это время я буду просить живых духов молить о прощении для нас. Согласятся они или нет, не знаю, но я вернусь сюда и, если ты не решишься, убью тебя из мести! Другого выбора у меня нет! И Хоттабыч исчез. Джинн повернулся к компьютеру и прочел следующее: Этна знает, что Джинн не получал от нее писем, хотя она и писала их каждый день. Этна догадывается, что Джинн писал ей, хотя она не получала писем от него. Объяснить, почему так произошло, она Джинну не может, потому что не хочет лгать, а правда столь невероятна, что он все равно не поверит. В результате Этна оказалась в информационной тюрьме. Ее выход в ICQ -- случайная удача. И она хочет, чтобы Джинн знал: он ей самый близкий на земле человек, хоть и самый далекий с точки зрения расстояний. Джинн не стал выяснять подробности, а только коротко спросил, каким именно образом ей сейчас удалось выйти в Интернет, чтобы закрепить этот образ и пользоваться им в дальнейшем. Дайва напомнила ему в ответ, что она в свое время пыталась создать новый принцип, изменив двоичную систему записи информации так, чтобы исключить отрицательную пустоту нуля -- не 0-1, а 1-2. Сама по себе новая система работала гораздо лучше, потенциально открывая немыслимые возможности. Такие, например, как восприятие компьютером снов пользователя. Но не была совместима ни с одной существующей в мире машиной или программой, находясь как бы в другой плоской плоскости, и потому реализована быть не могла. Джинн тогда в шутку предложил ей в принципе отказаться от двоичной системы, сделав ее троичной, по принципу 0-1-2, чтобы пустота ноля была возможностью пространственного расширения, но не являлась частью системы. Создать такую систему не на бумаге, а в реальном двоичном компьютере, перестроив его матрицу, ей удалось при помощи нескольких программ, написанных Джинном для хакинга. И именно благодаря новой системе, полностью совместимой со старой, вернее, вмещающей в себя старую, ей удалось обойти наложенные на нее виртуальные запреты и выйти в ICQ, даже не меняя номера. Однако ей не удалось избавиться от клейма серийного номера Windows, на базе которого были сделаны ее программы и программы Джинна, и теперь она должна их уничтожить, потому что после их связи вычислить ее и Джинна -- дело времени. Поэтому она просит его уничтожить свой компьютер и Windows, чтобы не подвергать себя опасности. Это было настолько невероятно, что Джинн даже забыл о нависшей над ним смертельной опасности. Он собирался ответить, что знает, как снять печать серийного клейма с Windows, в том числе и потайную, и что у его друзей в новосибирском Академгородке есть где-то в глухой России сервер-невидимка, физическое местонахождение которого невозможно установить через Сеть, и на кем можно спрятать все их программы. А с двоичной системой в троичную не пролезешь. Но не успел. Время, отпущенное его жизни Хоттабычем, истекло. И теперь Хоттабыч скова стоял у него над душой. -- Что сказали тебе твои духи? -- спросил Хоттабыч из-за спины. Джинн обернулся. Хоттабыч на этот раз был молод, весел и одет в блестящие кожаные черные джинсы и плотную облегающую синтетическую майку с логотипом Мг.В. От его волос и бороды осталась тоненькая извилистая полоска, проходившая по бритым голове, щекам, подбородку и замыкавшаяся снова на голове. Джинн облегченно вздохнул: -- Кончилась твоя депрессуха? -- Кончилась, -- улыбнулся Хоттабыч. -- Так ты сделал выбор или мне придется убивать тебя силой? -- Что, все еще не успокоился? -- Успокоился. Я и был спокоен. Я не меняю своих решений. Что сказали твои духи из этого ящика? -- Духи сказали, -- неожиданно для самого себя смело заявил Джинн, -- что ты должен вернуться туда, откуда пришел, или уйти в другой мир. А меня оставить на земле своим заступником перед земными царями. Вот. -- А они не сказали -- как это сделать? -- Нет, -- испугался Джинн. -- Тогда я брошу тебя в небо. Кровь твоя прольется в землю дождем и огнем прорастет из земли. Если ты самке хочешь выбрать смерть -- я сделаю это за тебя. -- Давай лучше ты вернешься в кувшин, -- сказал Джинн как можно спокойнее, -- я его запечатаю и утоплю в Москве-реке. И ты проживешь еще несколько тысяч лет, а я -- оставшиеся мне несколько десятков. И ни одна собака до тебя не доберется. -- Это невозможно, -- мягко сказал Хоттабыч. -- Замок печати кувшина сломан, и восстановить его может только тот, кто создал. К тому же разве это жизнь -- в тюрьме? Вот если бы я мог родиться в новом теле -- тоже стать страницей воздуха и странствовать, как все мои родные, чтобы люди и духи читали и чтили меня и тело мое бы не было подвластно Сулейману... -- Сайт! -- закричал Джинн, -- Ты же можешь быть просто сайтом! -- Не надо кричать, -- спокойно сказал Хоттабыч, -- я могу быть чем угодно, только если это уже существует. Так что кричать не надо. Не люблю, когда кричат. -- Переводчиком, например, -- сказал Джинн возбужденно, но уже тише. -- Ты же все языки знаешь через этот свой первоязык! Ты же все равно -- код! И никто до тебя не доберется! Мы тебя в троичной системе забубеним, и хрен тебя кто тронет! Подожди, ты можешь подождать? У меня там духи висят он-лайн. Я с ними сейчас быстро перетру, и мы тебя засадим в сеть в лучшем виде! -- Я подожду, -- сказал Хоттабыч. -- Я дам тебе еще отсрочку, потому что, если ты сотворишь мне свободное тело, я останусь жить. Но у меня есть всего один час -- этот час. И сколько земных часов он продлится -- зависит только от тебя. Если каждый этот час ты сумеешь наполнить -- он превратится в новый, и так -- до тысячи и одного, пока пустота не отступит. -- Ладно, ладно -- не гунди. Я все понял. Денься куда-нибудь, не маячь, -- быстро проговорил Джинн, чувствуя в себе неожиданную мощь вдохновения, как будто что-то новое открылось в нем -- чему-то новому. И что в силах его теперь самому творить чудеса. -- Никуда я не денусь, -- сказал важно Хоттабыч, -- буду торчать молча здесь, возле тебя, немым укором. И с этими словами он исчез. А на его месте появились тяжелые напольные песочные часы высотой в человеческой рост, внутри которых тысячи золотых песчинок тонкой струйкой падений-мгновений обозначили реку времени. -- Круто, однако, ты торчишь, -- заметил Джинн и повернулся к компьютеру. Первым чудом нового Джинна было то, что Этна не приняла его за психа. И даже более того -- как-то подозрительно легко поверила в Хоттабыча, сообщив, что, если им удастся вместе создать для него информационную форму -- иноформу, это непонятным образом снимет с нее информационное заклятье и решит все ее сегодняшние проблемы. При этом ссылалась на какие-то древние сказания и утверждала, что именно они, мужчина и женщина с разных сторон Земли, могут выполнить какую-то исключительную миссию через древний дух, рожденный заново словом. Джинн обратился к песочным часам: -- Хоттабыч... -- Да, -- сказал Хоттабыч, не меняя облика часов. -- Есть там еще какие-нибудь условия? Ну, чтобы тебя заново родить? Мальчик с девочкой -- понятно, код и информационный материал -- тоже понятно. Еще нужно что-нибудь? -- Я должен быть рожден от встречи, -- сказал туманно и задумчиво Хоттабыч, очевидно сверяясь по каким-то книгам. -- Так записано. Встреча временных половинок составит целое время и победит пустоту. Эта встреча -- в пустыне, среди ничего -- должна длиться сорок дней и один день, и еще половину дня, и еще одну шестую часть дня, и еще один час. -- Ладно, ладно. Я все понял. Организация пустыни и встречи -- это по твоей части. Только учти, у меня нет загранпаспорта. А с Соломоном мы сами разберемся. Не боись. Он встал и подошел к окну. -- Эх, жалко, на ковре-самолете не удалось полетать! -- сказал он, глядя задумчиво в небо. -- Возьми, -- сказал Хоттабыч, протягивая ему серебряную бутылочку с черной жидкостью внутри, -- это вода пустыни. Живая и мертвая. Выпей. -- Это зачем? -- спросил с подозрением Джинн. -- Поможет, -- уклончиво ответил Хоттабыч. -- Ладно, только сигарету выкурю... -- Потом выкуришь. Выпей... Джинн взял у Хоттабыча сосуд и осторожно понюхал жидкость. Жидкость пахла мухоморами, поганками и прелыми травами. "Любовь побеждает смерть, -- подумал он. -- Вот хорек!" И сделал большой, полный горечи глоток. Бояться ему было больше нечего. Краткое содержание пятнадцатой главы Джинн ожидает наступления утра, пытаясь побороть бессонницу. Наконец утро приходит, и с ним Хоттабыч. Хоттабыч все выяснил про Соломона, тот вновь посетил сей мир и приумножил богатства, но лишен мудрости, жен и любви. Хоттабыч видел его и знает его имя, которое он называет Джинну. Цель нового Соломона -- интернировать граждан Земли в единый идеальный мир, где каждый налогоплательщик будет под незримым виртуальным контролем, переходящим по необходимости в физический. Сам идеальный мир является некой надстроенной над физическим конусовидной башней, лестницы которой ведут, однако, вверх не в небо, а лишь к вершине башни, которая есть сам новый Соломон, который есть ворота земли и неба, мимо которых всякая связь между последними невозможна. Исключительность такого положения делает пограничного Ново-Соломона Главным Таможенником Верхнего мира, со всеми вытекающими привилегиями, и дает возможность безраздельной земной коррупции Нижним мирам, обеспечившим Ново-Соломону столь высокое положение. Задача Ново-Соломона похожа на задачу древних вавилонских строителей, с той лишь разницей, что те начинали в одном языке, а потом распались на разные вместе с башней, а Ново-Соломон начинает на разных языках, которые необходимо свести воедино: без уничтожения языковых барьеров ни одно мировое господство невозможно, это подтверждает и исторический опыт. Заточенный когда-то Хоттабыч оказывается чуть ли не единственным сохранившимся джинном и теперь призван сыграть роль всемирного межъязыкового пропускного пункта -- этим объясняется его появление в Интернете после трех тысяч лет хранения в кувшине. Бессознательно ведомый партизанскими провиденциальными силами. Джинн, единственный из пользователей Интернета, находившийся в полосе полусна в момент постепенного вывода Хоттабыча из полунебытия, как бы случайно выкрал его из рук Ново-Соломона. Его слабость и малодушие, помешавшие на всю катушку использовать могучую силу Хоттабыча для личного обогащения, привели к невозможности адекватных действий со стороны сил Ново-Соломона, привыкших использовать этот путь как наиболее эффективный. Потеряв Хоттабыча с радаров всемирности, диспетчеры Нижнего мира днем и ночью ждали, когда вспыхнет где-нибудь новая звезда успешности, богатства и счастья, чтобы по этой вспышке вычислить пропавшего эфрита. В силу бюрократической разобщенности разных миров, сам Хоттабыч, обивавший пороги в параллельных поисках Соломона, оставался для них долгое время невидим. Однако теперь, когда он сам явился, ему уготовили рабскую судьбу кирпича новой башни. Отпущенный попрощаться с Джинном, Хоттабыч угрожает его земной жизни, однако Джинн предлагает ему вернуться в Интернет свободным сайтом и таким образом навсегда избавиться от опеки Ново-Соломона, заодно лишив последнего претензий на мировое господство. В этом помогает ему далекая возлюбленная, сумевшая самостоятельно сбежать от чар Кащея, который и есть Ново-Соломон. Глава шестнадцатая, в которой чудеса происходят без волшебства, среди цветов любви, Пустыня была пуста. Повсюду, куда хватало глаз, лежал ровный, выгоревший добела песок, как будто из стекла треснувших часов истекло время и остановилось. Или это Джинн внезапно очутился на поверхности песка верхней чаши часов -- в колбе неба с размазанным по ней горячим жидким солнцем. Солнце немилосердно жгло песок и медленно стекало по прозрачному куполу к горизонту. Это одинокое изменение было единственным свидетельством того, что измерение-время еще существует где-то, но очень далеко. На небе. Недосягаемо на небе. Наждачный белый свет царапал глаза, и Джинн закрыл их. Но это не помогло. Свет остался под веками, прилипший к зрачкам и смешавшись с белками глаз. "Это я так умер или что за фигня?"-- подумал Джинн. Не зная, что ему делать, он снял майку из-под рубашки, лег животом на горячий песок, подложив под голову руку, чтобы не обжечься, и закрылся майкой от солнца. Он решил дождаться ночи, чтобы куда-нибудь идти. Непонятно было, конечно, -- куда. Но больше делать было нечего. Когда прошло минут пятнадцать, мир вокруг еще не поплыл и не начал размягчаться, но во рту уже стала скапливаться подсохшая жажда. Пить хотелось сначала слегка, как бы между прочим, желание влаги появилось в мозгу легкой флиртующей идеей, затуманивая постепенно все остальные мысли, потом поползло вниз, осушая горло, куда-то в живот и в ноги. И вот уже все тело, обнаженное в своих ощущениях этой неожиданной жаждой, каждой своей клеточкой стало горячо и страстно требовать влаги. В сухом воздухе навязчивое стремление к другой, благодатной среде стало единственным чувством, единственной мыслью и единственным порывом духа. От напряжения желания Джинн начал покрываться мелкими капельками пота. Он поднял голову и помутневшими полуприкрытыми глазами прямо перед собой увидел березу. Это было свежее весеннее деревце с набухшими почками и белой нежной корой. Джинн вспомнил, как в детстве они с отцом бродили по воскресшему от зимы лесу и собирали березовый сок. Отец учил его, как делать надрезы, чтобы не оставлять глубоких рубцов. Сок. Березовый сок -- вот какой влаги требовало горло и сердце Джинна. Он нашарил в джинсах швейцарский армейский нож и осторожно, как ящерица, медленно подполз к дереву. Обнял руками ствол у самого основания и, скользя щекой по шелковой коже ствола, поднялся на колени. И ласково сделал вертикальный надрез на нежной коре. Он дрожал от жажды, но все же действовал медленно и осторожно, боясь причинить дереву боль. На неглубоко раскрывшейся ранке выступила прозрачная и густая маленькая капля -- первая капля сока. Джинн прикоснулся губами к этой капле и скорее почувствовал, чем вкусил, чуть сладковатую свежесть жизни. Он провел горячим языком по трещинке, чувствуя, как из надреза выделяется сок, и припал к ней ртом, высасывая из дерева всю мокрую влажность, которой только оно могло поделиться. От сока начала кружиться голова, мир поплыл, и вот уже нет никакой березы и никакой пустыни тоже нет -- лишь пустота. "Материя есть лишь воплощение движения пустоты, -- вспомнил он Хоттабыча. -- Все, что ты можешь потрогать, -- это сила в пустоте. Так и я". И он ощутил в себе эту наливавшуюся напряженную силу. Он ощутил себя другим. Теперь весь он был этой силой, он сам становился этим движением. И тесную, сжимавшуюся пустоту вокруг он тоже ощутил. И понял, что в его силах -- наполнить эту пустоту. И устремился в нее, проникая в нее всю, волнуя ее всю своей силой и приводя ее всю в движение, чтобы занять ее и сделать материей. А она наполнилась его силой, наполнилась им и стала единым с ним, с его движением, стала его силой, а он полунаполнился пустотой, ощутил пустоту внутри себя и окунулся в тесноту обволакивавшей пустоты. В ней, в тесноте, он расширялся -- и бился внутри ее протяжными пульсирующими замираниями, измеряя ее, раня ее, изменяя ее, заставляя ее мелко дрожать, пока вдруг где-то в глубокой сокровенной глубине пустоты его резкие проникновения не начали наталкиваться на зарождающийся ответ. Ответ набухал сладким желтым медом, разрастался и наливался теплой сладостью при каждом касании, пока наконец из открывшихся тайников желтой сладости не потекла желанная жгучая красная боль, смешавшись с ней в рыже-оранжевый огненный цвет солнца, чтобы еще чуть-чуть, еще одно еле выдержанное мгновение -- и вдребезги лопнуть брызгами истомы и теплой пеной остывающей сладкой боли, глубокой синей волной обессиливающего покоя залить, заполнить пустоту и вытеснить из нее вибрацию мелеющей дрожи, которая, расходясь, как круги по воде, осела -- ненадолго -- в подушечках кончиков ее пальцев и пропала прочь. Он поддался -- не мог не поддаться -- ласке освобождающего покоя и, слабея, услышал словно издалека, но где-то совсем близко, как легкое касание ушной раковины губами ветра, высокий и чистый голос, спросивший его ангельским английским языком: -- Who are you?? -- Гена, -- хрипнул Джинн-Гена в никуда. -- Ге-е-ена-а-а, -- отозвался голос, превратившись в эхо и возвратившись в ухо другими, щекочущими словами: -- I am Diva. "Дайва, -- подумал Гена, -- какое дивное, удивительное имя..." И он сам, и все вокруг него стало музыка. Сначала прекрасная, удивительная и незнакомая, а потом блюз: Я буду ждать, как ждет дождя земля. Ты прикоснись рукой к сухой коре -- И ты попросишь пить. И может быть, я напою тебя живой водой. Музыка пропала. Он снова был на земле. Опустошенно лежал, распластавшись ящерицей, уткнувшись носом в песок. Песок был горячий, жег щеку, и Гена поднял голову. Прямо перед ним, сложив ноги по-турецки, сидел человек -- неопрятно бородатый и длинноволосый, с животом, обтянутым водолазкой и слегка переваливавшимся через узкий ремешок дорогих кожаных штанов. Рядом с ним лежало лукошко с сыроежками. Человек, очевидно, был грибник. Человек-грибник не удивился Гене. Он строго посмотрел на него и сказал глубоким и чистым низким голосом, будто пропел: -- Ride the snake. To the lake. He зная, как реагировать. Гена молча смотрел на непонятного человека, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть или по крайней мере слышать этот голос и эти слова. Человек монотонно и задумчиво пояснил: -- The snake is long -- seven miles. Ride the snake. He is old. And his skin is cold. -- Человек замолчал, а потом заявил Гене: -- I am a lizard king. I can do anything. И, словно в доказательство, лизнул языком кончик носа. Гена не успел ни возразить, ни согласиться. Песок под ним стал с шуршанием проваливаться, словно в трубу, и Гена проваливался вместе с ним, судорожно пытаясь зацепиться лапками за края воронки, но не зацепился, а продолжал барахтаться в песке, погружаясь все ниже и ниже. Грибник подошел к краю воронки и нравоучительно и высокопарно произнес заплетавшимся языком: -- Wow! This is the best part of the trip.This is the trip. The best part. I really like it, -- и тихо спросил сам себя: -- What do you say? -- после чего понес уже полную эмоциональную оценку происходящего, весьма обидную для Гены, делая ритмичные паузы между предложениями, словно добиваясь от бедного Гены какого-то ответа. -- Yeah, right. Pretty good, ha? На. Yeah, proud to be a part of this number! И сей же час вокруг Гены задрожали еще голоса, из которых один он узнал -- это был писатель. -- ...so the soft is just perfect, -- сказал писатель неизвестному собеседнику. -- With this last one we are about to start the Soft Parade. Seems like Rabbit sends in a LITTLE BILL. It's time for old man to SIT ON THE GATES. -- OK, -- согласился собеседник. -- Who the fuck is Alice? И голоса пропали. Только где-то там, наверху, продолжал одиноко бормотать бородатый грибник. Гена слышал его все хуже и хуже -- он удалялся от него куда-то вниз, как ему казалось, по трубе, похожей на дымоход, пока не услышал снизу, прямо оттуда, куда он сползал, громкую фразу, как будто бы тысяча маленьких девочек произнесла ее одновременно в один одинаковый голос: -- THIS IS BILL. И немедленно что-то поддало его снизу, и он взмыл в воздух, как фейерверк, и бородатый человек еле успел прокричать ему вдогонку: -- The soft parade has now begun! Как он очутился снова на земле, ему не удалось осознать. Очнулся он оттого, что услышал взволнованные голоса: -- Держите ему голову! -- Дай-ка бренди. -- Осторожно, он захлебнется! -- Как сам, старик? -- Старик, что это было? -- Старик, расскажи все подробно! Гена открыл глаза и замер от ужаса. Вокруг него стояла толпа птиц и зверюшек -- самых обыкновенных, только гигантского размера, а две огромные морские свинки держали ему голову и пытались его поить из бутылки чем-то алкогольным. Командовал всеми толстый белый кролик -- из кармана его жилетки свешивалась часовая цепочка, а в руках он держал трость. -- Вон она! -- закричал вдруг кто-то. И все куда-то побежали. Гена тоже ломанулся прочь. Сначала ползком, потом на четвереньках, потом, оставляя застрявший между камнями хвост, уже на ногах -- только в другую сторону. Он бежал очень долго; зачем и куда, он и сам не знал, но наконец запыхался и остановился прислониться к дереву. То, что он впопыхах принял за дерево, оказалось стеблем какого-то гигантского лютика. Он огляделся по сторонам. Вокруг возвышался сказочный лес, как будто бы увеличенный в десятки раз: прямо перед ним стоял огромный гриб, шляпка которого находилась на уровне его головы. Он подошел к грибу и вытянулся на цыпочках, чтобы заглянуть на шляпку, и глаза его немедленно уперлись во взгляд огромной синей гусеницы, которая сидела на верхушке шляпки со скрещенными руками и томно курила долгий кальян, не обращая малейшего внимания ни на Гену, ни на что бы то ни было еще вообще. Они некоторое время молча смотрели друг на друга, пока наконец гусеница не вынула кальян изо рта и не спросила сонным голосом: -- Ты кто? Это было не очень-то располагавшее к разговору начало. Гена пожал плечами: -- Трудно сказать... -- Тебе трудно сказать? Зачем тогда ты говоришь? -- Я не в этом смысле...-- начал Гена. -- Ты вообще... Не в смысле... -- перебила его гусеница. -- Это -- нонсенс... Разве так трудно сказать, кто ты?.. -- Иногда бывает трудно. -- Не вижу здесь ничего трудного! -- заявила гусеница. -- Мне, например, это совершенно не составило бы никакого труда! -- Да? -- разозлился Гена. -- Посмотрю я на тебя, когда ты начнешь превращаться сначала в куколку, а потом в бабочку. -- Не посмотришь, -- ухмыльнулась гусеница. -- Если ты не знаешь, кто ты, значит, тебя нет. А раз тебя нет, то и разговаривать не о чем. Приличные дамы не общаются с незнакомыми привидениями. А тебе нужно прийти в себя. Пойди пройдись. Может, получится. И она снова взялась сосать трубку кальяна, сладостно булькая водой. Разговаривать было больше не о чем, и Гена развернулся, чтобы уйти, но услышал из-за спины призывное: -- М-м! Надувшаяся дымом гусеница махала ему лапками, не разжимая челюстей, как бы прося задержаться. Гена задержался. Гусеница с минуту молча посидела, а потом выпустила изо рта облако и прокашляла: -- Никогда не держи себя в чужих руках. Совет гусеницы. -- Это все? -- спросил, разозлившись Гена. -- Нет, -- ответила гусеница. Она сделала еще одну долгую затяжку, потом пару раз неторопливо зевнула, потянулась и сползла с гриба в траву, гордо бросив на прощание: -- Одна сторона тебя сделает выше, другая -- ниже. "Одна сторона чего? Другая сторона чего?" -- подумал про себя Гена. -- Гриба, -- сказала гусеница, как будто ее об этом спросили вслух, и пропала из виду. "Так, -- подумал Гена, -- ну и где у него какая сторона? Он же круглый! Ладно. Съем серединку -- приду в себя". Он повалил гриб на землю и выколупал сердцевину шляпки. Потом слепил из нее маленький комочек, положил его в рот, пожевал и проглотил. И тотчас же на хромокей окружавшего его пространства подали другую картинку: со всех сторон теперь его окружало небо, а под ногами пружинили белые тучки. Оказалось, что по ним можно ходить. Но не