лу камеры за простыней специальными тряпками отгораживается плотина, кипятильником в ведре нагревается вода, а дальше - тазики и вперед), помогли постираться (за это отвечают специально обученные люди низкого ранга) и определили вполне достойное место на шконках. Второй этаж, недалеко от Смотрящего. И что самое главное - не сменное. То есть мое личное. Знающие люди сказали,что для первой ходки - лучше не бывает. В конце дня, в окружении незатихающего гула и возгласов, ворочаясь на влажном матрасе, и давя ползающих по чистому телу клопов, я понял, что раз 117 человек смогли разместиться на весьма долгий и часто неопределенный срок на площади не больше 60 кв. метров, значит, Лиля права. Жизнь существует в разных формах. Особенно забавно, что некоторые из них расположены в ста метрах от обычной жизни. Где ходят трамваи, работают, пьют, отдыхают и трахаются простые москвичи. Собственно, в километре от того места, где я родился и вырос. * * * "...В этой зоне барин крутой, сам торчит на шмонах. Кумовья абвера просто волчары. Один старлей хотел Витька ссучить, за это западло фаловал его в придурки в плеху, шнырем или тушилой. Витек по третьей ходке все еще ходит в пацанах, но он золотой пацан и быть ему в авторитете на следующем сходняке." "В живодерке шамовка в норме, мандра и рассыпуха завсегда в гараже. Как заварганим грузинским веником! Имеем и дурь женатую, и косячок. Санитары дыбают на цырлах перед главным и другими коновалами, чтобы не шуранули на биржу..." Я слушал феню и удивлялся, что я почти все понимаю. Правда, в рамках контекста. Как же криминализировалось современное русское языковое сознание, если мне, человеку, который еще недавно далек от преступного мира, настолько понятна феня. Она же - блатная музыка. Она же - рыбий язык. Она же - стук по блату! - Задержанный Мезенин! - Я! - Выдергивайся... - Как, гражданин начальник? - Слегка. За 8 неполных дней в СИЗО я выяснил, что вызывают из камеры "слегка" (следователь, адвокат, свидание - все внутри тюрьмы), "по сезону" (суд, РУВД, следственный эксперимент, в общем, поездка), "с вещами" (другая хата, другая зона, свобода) - Руки за спину, лицом к стене! (Это - не унижение, это - формальность. Дальше легкое движение рук над телом, имитирующее обыск: зачем вертухаю лишние вши и клопы?) - Руки за спиной. На два шага впереди шагом марш! Наручники не одели. Хороший признак. Опять какие-то километры еле освещенных коридоров. Лестницы, камеры, решетчатые двери. По дороге встречаются тележки с баландой, другие подконвойные в вертухаями, какую-то хату в полном составе ведут ведут мыться - они громко и радостно топают, а мы ждем, пока колонна пройдет - словом, тюрьма живет своей жизнью. А я удовольствием оглядываюсь по сторонам, набирался свежего (ну, относительно свежего) воздуха и свежих впечатлений. - Куда идем-то, гражданин начальник? - За кудыкину гору. Пришли. Стой! Щелкает дверь. Я захожу в камеру. Маленькую, пустую (только рукомойник и одна шконка), довольно чистую. - За что мне одиночку, начальник? Дверь захлопнулась без ответа. Я присел на нары. * * * К этому времени я почувствовал, что начинаю привыкать к тюрьме. Даже атмосфера, наэлектризованная жарой и сотней сложных изломанных душ, перестала восприниматься мной как взрывоопасная. Меня угнетало два обстоятельства: полное отсутствие известий с воли и вынужденное безделье. Опытные люди объяснили мне, что на допросы здесь вызывают редко, особенно в случае простых дел, а свиданий чаще чем раз в месяц не дают. Впрочем, это не объясняло отсутствие передач. И отсутствие адвоката. С бездельем я боролся как все - общался, играл в шахматы, нарды и пытался читать - камерная библиотека предлагала достойный выбор - от Акунина до Якобсона. Меня только удивило бесчисленное количество разных гадательных пособий - сонники, руководства по хиромантии, гадание на картах. Оказалось, что заключенные - народ суеверный - но при этом предсказаний требуют конкретных - когда будет суд, какой срок впаяют, на какой зоне валандаться ипр. Особенной популярностью пользуется трактовка снов. Спят в тюрьме много. Сны видят яркие. Меня, как человека образованного, несколько раз спросили, что означают те или иные сны, но я, убедившись, что расплывчатые ответы не принимаются, а за конкретный базар потом придется отвечать, тактично уклонялся от ответа. Тем не менее, окончательное имя я получил "Пророк". Не погоняло, которое выдавалось только блатным, а просто кличку. Это случилось на второй день после растолкования какого-то фрейдистского сна Поддержки с кровавыми огурцами, которые ему приходилось чистить тупым перочинным ножиком. Первая, не приставшая ко мне кликуха, была Музыкант. Еще во время изначальной беседы со Смотрящим я на вопрос, какие имею таланты, не подумав, указал на гитару. Я сыграл как умел несколько рок-композиций, отказался петь Круга и Шафутинского, сославшись на незнание слов и музыки. На вопрос, какие же песни знаю, сказал, что только иностранные. Спел Love Street (одна из немногих песен Doors, которые можно петь, не имея нормального голоса). Послушав забойный ритм She lives on love street Lingers long on love street She has a house and garden I would like to see what happens народ немного повеселел, но я тут же был ревниво уличен Фонарем, главным гитаристом камеры, в непатриотизме. Тогда я спел Баньку Высоцкого, после чего передал Фонарю гитару, не желая создавать конфликты, и пошел разговаривать с руководством дальше. Фонарь продолжил выдавать камере современный блатной репертуар. К сожалению, за несколько дней я убедился, что настоящая тюремная лирика исчезла, по крайней мере в этой камере. Настоящих тюремных песен типа "Гоп со смыком это буду я", или "Постой, паровоз" или на худой конец "Мурку" я не услышал ни разу и понял, что сегодняшняя тюремная музыка пишется в студиях, а не в камерах. Когда меня переименовали из Музыканта в Пророка, Фонарь заметно повеселел. * * * Я осматривался по сторонам и пытался понять, зачем меня привели в новую камеру, и что будет со мной дальше. Было очевидно, что в одиночке я лишался сигарет (в моей пачке оставались всего три штуки), водки, нормальной (относительно) еды, книг, общения, моральной поддержки. С другой стороны при переводе из камеры в камеру следует команда "с вещами". Если, конечно тебя переводят не в карцер. Но на карцер камера не тянула чистотой. И по слухам там на день шконка поднималась. Так что надо было по 16 часов или стоять или сидеть на цементом полу, покрытом 5 сантиметровым слоем воды. Нет, это явно не карцер. Здесь сухо. Лязгнула дверь. - 30 минут. Будут проблемы - стучите! В камеру вошла Финдиректрисса. Она была в строгой белой блузке, черном обтягивающем пиджаке и черной юбке чуть выше колена. Ее костюм чуть-чуть напоминал женскую нацистскую форму. Он явно шел к ее светлым волосам. Я привстал от удивления. Дверь захлопнулась и железный засов крепко лязгнул. - Ну, здравствуй, зек! - Здравствуй, Оля. Нет больше зеков. ЗеКа - это заключенный каналоармеец. А теперь каналы все выкопаны и я - арестованный. Но не осУжденный. Я, как блатные, сделал ради прикола ударение на "У". А тебя Матвей вместо себя прислал? - Долгая история. Матвей в больнице. Расскажи лучше, как ты? - Я - лучше всех. Курорт. Горный воздух. Прекрасная компания. Отличный сервис! - Выглядишь ты именно так. Я думала ты вшами зарос. Опустился. - Просто так в правильной хате никого не опускают. Я скорешился с братвой. Оказался нужен обществу. Рассказываю им истории, разгадываю сны. Растолковываю объебон. Обсуждаю деляги. За это моюсь раз в день. Мне даже стирают. И неплохо кормят. В какой больнице Матвей? - Что такое объебон и деляга? О Матвее Оля говорить явно не хотела. Она уселась на нары, и немедленно поднялась. На колготках появился зацеп. Пока она раздумывала что же с ним делать, на ее колено с потолка упала капля. Она подняла голову. Я начал понимать находит Мотя находит в ней возбуждающего. У нее было полное пренебрежение к собственной сексуальности про которую она уж, конечно, знала все. Она не ставила ее напоказ. Она ее не стеснялась. Она, тем более, ее не скрывала. Она просто не замечала ее. И в этом не было ни капли фальши. Наоборот. Или я ничего не понимаю в женщинах. Да... видит Бог, возбудить такую женщину был вызов не из простых. И не многие бы него решились. Я вообще не знаю, кто бы решился кроме отмороженного Матвея. У меня, правда, промелькнула мысль, что странно приходить в тюрьму в нацистской форме но, судя по всему, Оля так одевалась на работу всегда, а меня посетила в перерыве между бизнес-встречами. С трудом отрывая взгляд от ее, может быть, чуть пухлых но очень соблазнительных ножек, я чуть помедлив перевел дыхание и ответил. - Объебон - обвинительное заключение. Деляга - уголовное дело. Образование у моих сокамерников неполное среднее. Интеллект примерно такой же. И шутки типа "знаешь за что Пушкина убили?" - "за что?" - "стакан задерживал". - Не смешно. Оля подстелила одеяло и села рядом со мной на нары. - О чем и речь. По шуткам можно судить об интеллектуальном и нравственном состоянии тусовки, в которую ты только что попал. - Матвей в Белых Столбах. У него поехала крыша. - Надеюсь, что это шутка?! - У меня веселый голос? Какой у Финдиректриссы был нормальный голос я знал плохо, потому что говорила она редко. Этот был какой-то испытывающий. Как голос человека, который хочет тебя проверить, но при этом сам не чувствует себя уверенно. Веселым его, в любом случае, назвать было нельзя. - У тебя отличный голос. И если ты используешь его для рассказа о Матвее, я буду тебе крайне признателен. - Да пожалуйста! Матвей поговорив с тобой, вызвал меня. Когда я приехала, он метался по квартире - собирал тебе вещи. Рассказал мне в двух словах про ваши приключения. Я мало что поняла. Потом понесся в РУВД. Я поехала с ним. Оттуда нас послали. Для тебя ничего не взяли, сказали, что тебя уже перевезли, а куда - неизвестно. Сказали звонить в понедельник в прокуратуру. - Врали, суки! Я там три дня сидел. - Значит врали. Я решила встретиться с одним человеком, который мог бы тебе помочь. Но Мотю взять с собой не могла, потому что этот человек... ну в общем не могла. - Потому что этот человек за тобой ухаживает? - Да. Что-то в этом роде. Матвей пришел в бешенство, обматерил меня, бросился в свой Рейндж-Ровер, дал по газам и умчался. Я стала звонить ему часа через два. Ни домашний ни мобильный не отвечали. Итак до ночи. Ночью я позвонила в милицию, потом в больницы, потом в справочную о несчастных случаях. Выяснила в конце-концов, что он вытрезвителе. Нажрался где-то в баре. Потом разбил машину вдребезги. Срубил рекламный щит. Слава Богу, без жертв. Когда я приехала в вытрезвитель - у него уже была белая горячка в разгаре. Он орал, что что его разговоры прослушивают, мысли читают, что вокруг его шеи обвились двухголовые змеи и ему скоро отрежут голову. - А знаешь, это все правда! Финдиректрисса подозрительно на меня посмотрела и продолжила: - Менты к тому времени уже вызвали психиатрическую неотложку. Ему вкололи что-то и повезли. Я поехала с ним. Врачи не поверили в двухголовых змей и поставили диагноз "Белая Горячка". Деменция трименс. С параноидальным синдромом. - Delirium tremens. - Да. Неважно. Его положили. Я дала врачам денег. Чтоб ухаживали по-человечески. Вот и все. - Нет не все. Как он сейчас? - Говорят, что лучше. Спит по двадцать часов. Но когда проснется, то плачет. Утверждает, что он во всем виноват, потому что ушел из казино и оставил тебя одного. - Говорят? Ты что там не была?! - Была позавчера. Меня не пустили. Его даже Антон не видел. - Антона куда-то не пустили? С ума сойти. Подожди, но он же в Америке? Он прилетал на выходные, когда услышал, что с вами случилось. Прилетел в субботу вечером, а в понедельник улетел. Я с ним встречалась. Он передал тебе записку. - Так что же ты молчишь? - Ты же меня про Матвея расспросами замучил. - Я взял конверт и развернул. 300 долларов купюрами по 10. Очень умно. Спасибо. Я рассовал их по карманам и ботинкам. Потом взял записку. Почерк Антона. Крупный, круглый, очень плохо читаемый. "Держись! Ничего не признавай. Я делаю все, что могу. Матвей поправляется. Передай мне с Олей записку. Твой Антон". - Хорошо. Я все понял. А как ты сюда попала? - У меня есть связи. - Тот самый человек, к которому ты не хотела брать Матвея, отчего он запил, разбил машину и получил белую горячку? - Тот самый человек. Надеюсь моей вины в том, что случилось нет. Я задумался. Как люди не любят оказываться виноватыми в том, в чем их даже никто не собирается подозревать! - Тюремная философия, Оля, не подразумевает наличие собственной вины, как этической категории. В этом смысл тюремной жизни. Иначе можно и до чистосердечного раскаяния дойти, а это здесь не принято. - Иосиф, как начинающий тюремный философ, может, ты знаешь, в чем смысл жизни на воле? - Хм..., в тюрьме не принято отвечать однозначно. Она усмехнулась. Так усмехались мои одноклассники, когда я не мог правильно ответить на какой-нибудь их дурацкий вопрос. Типа "не жужжит и в жопу не лезет". Я, не обратив внимание на усмешку, продолжал. - Но я могу сформулировать ответы на вопрос о смысле жизни в виде экзаменационного теста. А ты сможешь выбрать полюбившийся тебе ответ. - Давай, - она с интересом посмотрела на меня. - Вариант А.Человек, как и все живое, существо биологическое. Поэтому смысл его жизни - оставить по себе плодовитое потомство. То есть много сильных, умных и красивых детей. И этим обеспечить бессмертие и процветание своих генов. Вариант B.Человек, в отличии от всего живого, - существо социальное. Поэтому смысл его жизни - изменить жизнь к лучшему. Выиграть войну с врагом человеческого рода. Уничтожить болезни. Придумать новый источник энергии. И этим обеспечить бессмертие и процветание человечества. Вариант C.Человек - существо, созданное Богом по Его образу и подобию. Он должен придумывать, рисовать, писать, лепить, строить, изобретать. Создавать что-то новое, конкурируя с Творцом (причем, с точки зрения евреев, лучше делать это не по субботам). И творчеством обеспечить бессмертие и процветание собственного имени. Вариант D.Вопрос поставлен некорректно. - Ну хорошо. Допустим. А к какому ответу склоняешься лично ты? - Я, лично, склоняюсь к вопросу. - Ты, похоже, атеист. - С чего ты взяла? - Потому что о служении Богу и выполнении заповедей с попаданием в рай в качестве призовой игры ты так и не упомянул. Вариант E. - Да? (Мне стало стыдно). Ну забыл... Что же ты хочешь? - Сложный вопрос. Экзистенциальный. Мне стало обидно, что отпущенные тридцать минут скоро истекут, а я веду бессмысленные разговоры о смысле жизни. Похоже, Оля решила, что я пытаюсь произвести на нее впечатление. Она смотрела мне в глаза и внимательно слушала. Я понял, что пора заканчивать. - Ты не знаешь, как там Маша и мама? - Антон говорил, что они носятся по адвокатам, которые уже слупили с них порядком денег. Эффекта, как видишь, нет. Мне не понравилось слово "носятся". Когда Маша бралась за дело, можно было быть абсолютно спокойным. Лучше чем она сделать его никто не мог. Тем не менее, эффекта действительно не было. Пока. - Ты, кстати, не знаешь, почему ко мне не пускают адвокатов? - Твоему делу присвоен статус ОК. Что означает особый контроль. Интересно, чем это ты его заслужил? Мне, в свою очередь, стало интересно, не за ответом ли на этот вопрос пришла Оля? - Двухголовыми змеями и отрезанными головами. Но не в камере же об этом рассказывать. Она спокойно восприняла отказ. - А почему ты не спросишь, зачем я здесь? Я решил, что самое время прикинуться полным идиотом. Потому что иначе, как писал журнал Юность во времена моей молодости, может случиться непоправимое. - Да вообще-то я думал, что ты пришла навестить меня. Передать передачу и записку. А почему ты здесь, Оля? - Потому что я хочу, чтобы ты оказался на свободе. - А зачем тебе моя свобода? - Потому что потом я хочу тебя ее лишить. Это был ход конем в глаз. Но я решил все-таки уточнить. - Ты хочешь замуж? За меня? И предлагаешь мне сменить одну несвободу на другую?!! - Если бы все было так просто. Но ты мне нравишься. Это было сказано так непринужденно! Как будто она все уже давно решила, но понимает, что для меня это новость и готова терпеливо мне все объяснить. Мм... Кажется, все таки Оля пользовалась своей сексуальностью. - У меня есть Маша. У тебя есть Мотя... - Никого ни у кого нет. - Оля, но Мотя... ты с ним э... (я пытался подобрать приличное, но не антихудожественное слово) занимаешься любовью? - Ну если это можно так назвать. И что? Она немного ехидно улыбнулась. Я знал, что так назвать это нельзя. Но было очевидно: для того, чтобы возбуждать, даже сводить с ума, двигаться в постели Оле было не обязательно. - Мотя тебя любит. Мотя хочет твоей любви. И я... - Да. Он даже рассказал мне про твои советы. Они универсальны. Но не полноценны. Потому что не отвечают на вопрос "а что дальше". Мотя откажется от меня, как только меня получит. И он это знает. И я это знаю. И он знает, что я это знаю. - Пусть сначала получит, а потом откажется. Что ты хочешь от меня? А может (мне пришла в голову дикая мысль), а может, ты оттуда? Калипсол. Дейр-Эль-Бахри. Одиночество. 222461215? - А может, у тебя тоже белая горячка? Я не предлагаю тебе сделку по смене несвобод. Ты мне нравишься. Я буду тебе помогать. Бескорыстно. Не прося ничего взамен. Даже, чтобы ты со мной занялся любовью. Я уже давно заметил, люди приписывают мне избыточную практичность. Я вдруг услышал в ее голосе усталость. Это был первое проявление хоть чего-то человеческого. Но если так пойдет дальше... Я посмотрел на нары. Это, конечно, будет номер. Представляю, как будет смотреть на меня вся камера. Если кто-нибудь поверит. В тюрьме про баб врут страшно. Только в нашей камере как минимум 15 человек успели рассказать, каких именно звезд шоу-бизнеса они лично трахали и почем (деньги, кольца, автомобили, дома, яхты). Особенно меня прикалывало, что все безоговорочно верят. Или делают вид. Когда чья-нибудь телка появляется по ящику - то по камере идет общий крик "Вован! Иди сюда! Твоя пизда поет!". Настоящий секс с петухами - происходит обычно ночью, тихо. Петухов поставляет мамка - старший петух в камере. И за них надо платить. Деньгами, чаем или сигаретами. - Ты, Оля, любишь экзотику? Я почему-то тоже почувствовал себя усталым. И понял, что мой голос звучит фальшиво и неуместно. - Я же сказала. Я не собираюсь тут с тобой заниматься сексом. Тем более, полчаса прошли. Сейчас за мной придут. Я хочу тебе помочь. И все. Я вспомнил астрологическую фразу Матвея из рассказов об Оле: "любовь - не очень-то змеиное дело" и решил, что пора писать записку Антону. Оля дала мне бумагу и ручку. Я написал, что держусь, благодарю его и чтоб он меня вытаскивал. Попросил передать всем-всем-всем, что у меня все - ОК. Всех-всех подчеркнул. Антон догадается. В ту секунду, когда она убирала записку в сумочку, в дверь дважды стукнули, а еще секунд через двадцать она открылась. Вертухай смотрел на меня восхищенными глазами. Он явно мне завидовал. Мне показалось, что на его потном лбу даже прыщи разбухли. Я усмехнулся. Знал бы он, каким сексом мы тут занимались. - Да, спросил я напоследок, - а ты не знаешь что там с Крысой? Это моя подчиненная. Матвей должен был взять у нее денег. - Знаю. Матвей ей не успел позвонить. А Антон с ней говорил. Она послала его и сказала, что не понимает, о каких деньгах вообще идет речь. Кажется, она тебя кидает. Там много денег? - Тысяч двадцать. Но не в деньгах дело. Это же моя работа. Мое агентство. Я в тюрьме. А она - ... - Освободись сначала. Потом разберешься. Ладно. Я пошла. Будь здоров. Не кашляй. А тут у вас туберкулез. - Да. У нас тут тех, кто кашляет, - сама понимаешь... Пока, Оля! Спасибо за все. Она кивнула и вышла, не оглядываясь. Вскоре за мной пришел другой вертухай и повел меня в камеру. У меня было ощущение, что я иду домой. Домой! Я читал, что у заложников ближе к освобождению или сразу после него возникает чувство глубокой любви к тем, кто их захватил. Кажется, это называется "стокгольмский синдром". Что-то в этом духе происходило и у меня, если я стал считать камеру СИЗО на 117 человек домом за неделю. Я вернулся камеру, молча отстегнул 10% денег в общаг, получив одобрительный взгляд Смотрящего, и лег на шконку. Видя, что я не в духе, меня оставили в покое, хотя обычно вернувшихся заваливали вопросами. Конец тринадцатой главы Глава 14 Один из углов камеры оживился. Фонарь, долговязый приблатненный, показывал фокусы с колодой, которая воздушным веером переходила из одной руки в другую, затем извиваясь змеей уходила в сторону, а потом, поменяв неуловимо движение на обратное возвращалась. Я лежал и лениво наблюдал за процессом. Фонарь уловил мой взгляд и волнистыми движениями парусника, идущего галсами по узкому проливу подплыл ко мне. - Пророк, предскажи! Вкатишь мне в буру или нет? - Вкачу, если стану играть. Но не вкачу, потому что не стану. - А если без кляуз? - Я не играю в буру! - А во что играешь? - Вообще не играю! - Пророк, зачем пургу гонишь! Ты же бухтел, что тебя после казино замели. Что же ты с беспонтовыми фраерами бился, а с нами тебе западло? А прописку тебе, кстати, оформили? Я похолодел. Мое сердце опустилось сильно ниже диафрагмы. Прописки, - этого рудимента, первобытно-общинных инициаций я боялся страшно. Необходимость прыгать с третьей шконки на расставленные шахматные фигуры, чтоб доказать собственную смелость или колоть себе глаз со всей силы, в надежде, что кто-то успеет подставить книжку - меня категорически не устраивала. Но еще на сборке мне сказали, что после тридцати - не прописывают. Я успокоился. Когда прошли первые дни, я забыл и думать о прописке. Теперь Фонарь поднял эту тему. Я с надеждой посмотрел на Танк. Сейчас все было в его власти. Танк, подумав вмешался. - Ты, Фонарь, что, не рубишь фишку? Зачем наезжаешь? После тридцати прописка не катит. А ты, Пророк, уважь Фонаря. Раз вытолкнулся - покатай немного. Не на три косточки играете. Мне стало ясно, что я попал. Официальную прописку по понятиям мне сделать было нельзя, но отказаться играть в карты, после такой находки с казино Фонаря и вынесенного решения Танка было невозможно. Отмазки, как в анекдоте про крысу не было. Единственный способ опротестовать слова Танка - это писать маляву Смотрящему по СИЗО. Что значит, во-первых, резко испортить с Танком отношения, во-вторых, получить с высокой вероятностью отказ от вышестоящей инстанции. Получалось как с леденцами Чупа-Чупс, спонсорами российской сборной по футболу. "Отсосем и там, и здесь." Я понял, что надо срочно привлечь внимание правильных мужиков и блатных (прежде всего Смотрящего с Поддержкой ) к игре и добиться максимально честных для меня условий. Мне уже было известно, что обыграть фраера в карты - это заслуга для рвущегося к власти приблатненного. А Фонарь очень старался выслужиться и изменить свой статус на блатного. Это означало, что он будет делать все в рамках понятий, чтоб меня сделать. И болеть блатные будут за него. Потому что он, в общем, свой. А я, в общем, чужой. Раздумывая над всем этим в том молниеносном темпе, который был задан Фонарем, я в первый раз проклял свою привычку ходить в казино. Было понятно, что если я отделаюсь 300 долларами, полученными от Антона, и на этом закончу игру, то мне надо благодарить судьбу и Бога в тех словах и действиях, которыми я за всю жизнь не пользовался. Потому что, судя по нездоровому блеску в глазах Фонаря, я понимал, что он готовит серьезный спектакль. Народ почуяв, то же, что и я, начал подтягиваться. Дикая скука заставляет выдумывать дикие развлечения. Нас постепенно стали обступать. Фонарь предложил пересесть за дубок (обеденный стол) и нарочито попытался отогнать зрителей, хотя видно было, что внимание это ему весьма приятно. Мое настроение не внушало мне никакого доверия. Я чувствовал, что хочу проиграть поскорее и отделаться малой кровью, но понимал, что малодушничаю и что пора менять концепцию. Потому что уже - все. Слишком много напряжения, глаз и эмоций вовлеклось в нашу, еще не начавшуюся игру. Я посмотрел на Фонаря. Он сосредоточенно мешал карты. Наконец, мне пришла в голову первая разумная мысль. Мне нужен был консультант. Он же секундант. Лучше, чтобы это был не блатной. Блатной будет вынужден отстаивать честь фонаревского мундира. Но при этом мне нужен был человек, хорошо знающий правила и пользующийся у камерной братвы авторитетом. Я решил взять инициативу. - Пацаны, - сказал я. Я здесь без году неделя. Правила знаю плохо. Но живу по понятиям. Мне нужна ваша помощь. Кто готов честно без кидалова помочь? - Прарок - залатой пацан. Я ему памогу. Я посмотрел на говорящего. Кличка Коба. Плотный. Рыжеватый. Лицо в оспинах. Глубокие карие глаза. Одет в новый тренировочный костюм, хотя жара такая, что все ходят в трусах. Вчера рассказал мне, что он сын грузинского вора в законе. Мы обменялись с ним адресами, по которым надо сообщить, если с нами что-то случится. Я дал адрес мамы и Маши. Вроде, Коба нормальный мужик. Пусть молодой. Но его отец мог многому научить. Хотя воры редко живут со своими сыновьями. Жить с семьей - это не по понятиям. Ладно. Если не будет тормозить - может, и отобьюсь. Лучшего все равно нет. - Спасибо, Коба! Расскажи, я могу выбирать игру? Коба сел рядом со мной. - Это как ви дагавиритес. - Договариваемся. Я каждый раз выбираю игру сам. Какую захочу. - Не катит, - сказал зло Фонарь, не ожидая сопротивления с моей стороны. Ты мне свой бридж объявишь. И мы будем полдня фишки метать. - А ты мне сику или деберц. Будешь меня полдня учить. - Давай так забьемся: раз ты, раз я. Ставку включаем по очереди. Один объявляет ставку, другой игру. Но чтоб без приколов - если пять пацанов эту игру знают - играем. Если нет - ты попал. Очко переходит в зрительный зал. Камера взорвалась хохотом. Надо было обязательно отшутиться в ответ. Я примерно уловил стилистику местного юмора. - Вот с твоего очка, Фонарь, и начнем. С двадцати одного. Моей шутки смеялись больше и громче. Кто даже захлопал. Я вообще к своим сильным сторонам всегда относил умение издеваться над людьми. Из-за этого в школе у меня было много проблем. В тюрьме я вел себя предельно осторожно, потому что как в любом закрытом табуированном обществе, отношение к словам здесь предельно серьезное. Но сейчас надо было отбиваться. - За мое очко ты еще ответишь, сказал покрасневший Фонарь. Но очко, так очко. Моя ставка - пятьдесят баксов. И я банкую. - Коба, кто должен банковать? - Сбросьте да туза. И пуст предъявит бабки! - Не вопрос. Разбей, командир. Фонарь бросил мне бумажку в пятьдесят долларов, которая была очень похожа на нарисованную. В камерной полутьме понять это было невозможно. Я решил не нагнетать обстановку и разменял ее молча. Фонарь сдал до туза (туз выпал мне) и игра началась. Первую игру я выиграл. Вторую тоже. Третью тоже, хотя Фонарь заставил меня играть в сику, правила которой я знал едва-едва. Потом я заказал покер и проиграл по собственной дури. Потом мы сыграли два круга в буру. Я опять выиграл. У меня было уже не меньше 500 долларов. Правда, мне все больше и больше казалось, что нарисованных. Фонарь раскраснелся и говорил обиженным голосом, что он играет без кляуз, что фишка не прет и что я его делаю. Как честный человек может делать карточного шулера, жонглирующего колодой, я не знал. Поэтому решил сделать паузу. - Фонарь, сказал я. Давай договоримся! В долг я играть с тобой не буду. И ты со мной не будешь. - Ты че, хезишь, я за базар не отвечу?! И он резко приподнялся над табуреткой. - Нет, - немного испугался я. Ответишь, конечно... Я запнулся. Никогда не поймешь, каким словом кого в тюрьме можно обидеть. Особенно, когда человек сам хочет обидеться и ищет повода. Но я не готов был верить в долг, исключительно потому, что хотел закончить игру поскорее. Кроме того, я отлично помнил сцену игры в трехкарточный покер в одном из моих любимых фильмов "Карты, деньги, два ствола". Главное, я помнил, чем она кончилась. Только у меня четырех друзей и папы Стинга - не было. Я очень боялся, что меня заставят играть в долг. В том, что Фонарь сейчас поддается, чтобы увеличить ставки у меня не было и тени сомнения. Его расстроенный голос был фальшив, а один раз он, играя в буру, якобы по ошибке, снес козырную десятку. Для шулера такого класса - ошибка недопустимая. Очевидно, не сделай он этого, партию выиграл бы он. Но для Фонаря время косить под бешеного психа еще не пришло, поэтому он примирительно сказал: - Мы с тобой правильные пацаны. Я тебе верю, ты мне веришь. Коба (да и все вокруг) поняли, чего я опасаюсь. Похоже я добился их некоторого уважения благодаря тому, что у меня не загорелись глаза от выигрыша, и я продолжал сечь фишку. Чтобы укрепить свой рейтинг я решил сделать ход конем. - А пока часть выигрыша я хочу внести в общак. А то мало ли - кончатся бабки, а пацанам грев-то нужен. С этими словами я сгреб четыре пятидесятидолларовых бумажки (фонаревских, естественно) и передал их Рулевому (кассиру общака). Я надеялся, что это мина замедленного действия. За фальшивые доллары в общаке Фонарь мог очень серьезно ответить. Фонарь тут же понял в чем дело. - Захарчеванного чувака строишь? Он даже не собирался скрывать бешенство. - Отвали, Фонарь! Когда правильные мужики зону портили? Неожиданно мне на помощь пришел Смотрящий-Танк. Настроение в камере постепенно сменялось в мою пользу. Я не сильно радовался, понимая, что с дикой иезуитской логикой тюрьмы фальшивые деньги могут повесить и на меня - ведь вложил их в общак я, а не Фонарь, но тут шанс на отмазку был большой, для такого дела можно было и жаловаться по инстанции. Фонарь притих, не ожидая наезда своего. Только что он на глазах у всех собирался раздоить быка. Доставить пацанам удовольствие, а себе славу. А тут бык берет и так формирует общественное мнение (знал бы Фонарь, что такое PR и где я работаю), что к нему не придерешься. Я решил ковать железо пока горячо. - Пацаны, начал я. Скажите свое слово. У меня других бабок кроме этих нет. Поэтому я в долг Фонарю верю. Отыграться ему по всем понятиям дам. Но сам в долги влезать - не хочу. Не могу ответить. - Слущай, нэ бэспокойся. Никто тэбя в долг играт нэ заставит. Всэ видят, что он тэбе фору дает. И харашо. А ти играй. Играй сэбе. Мы продолжили игру. Фонарь взял себя в руки. Играл больше без ахов, вздохов и не пытался вызвать сочувствия. Когда у него кончились деньги, я так же молча отнес еще 200 баксов в Рулевому. - Все? - спросил я, с тайной надеждой на положительный ответ. - Нет, сказал хитро и злобно Фонарь. Отыгрываться буду. - В долг? - добрым голосом спросил я. - Нет! В долг мне после твоего базара биться западло. Камень поставлю. Звездочку. С этими словами он вытащил блестящий камешек и положил его на дубок. Среди зеков пронесся шепот. - Коба, сказал я. Посмотри на него, пожалуйста. А то я в этих делах не рублю. Коба взял камень, понес его к свету, долго крутил, потом вернулся и пожал плечами. - Нэ знаю. Па виду - звэзда. А так - нэ знаю. Обстановка накалялась. Коба положил камень на стол. Фонарь молча взял его, затем сгреб пустую водочную бутылку, обвел камнем вокруг горлышка и с чпокающим звукам отделил горлышко от бутылки. Затем протянул мне вторую бутылку и камень. Я взял камень в руки, почувствовав холодок в руке и повторил жест Фонаря. Второе горлышко отделилось с таким же звуком. - Дорогой камень, - неожиданно подал голос Танк. На много кусков потянет. Чем ты, Пророк, ответишь? Я очень плохо разбираюсь в драгоценных камнях. В частности, я что-то слышал про искусственные алмазы. При этом я понятия не имел, режут они стекло или нет. Если камень был настоящий - то он стоил много. Очень много. Я покачал его в руке. Вес определить было невозможно. Размер - с крупную горошину. Даже в полутьме камеры он был фантастически красив. Я подошел к свету, чтоб потянуть время. У камня было огромное количество граней. Внутри светились крошечные вкрапления. Я подумал, что искусственный бриллиант так тщательно огранивать бы не стали. Тем более вклеивать в него вкрапления. В свое время я купил Маше в Таиланде сапфир весом в полкарата за 200 долларов. Этот камень выглядел раз в двадцать больше. И я слышал, что чем больше размер камня, тем не пропорционально выше его цена. Так что этот камень мог стоить и пять, и десять, и пятьдесят тысяч долларов. Откуда такая вещь могла взяться у Фонаря, - спрашивать было бесполезно. Пришла пора принимать решение. Я вернулся. - Нечем мне ответить на такую вещь. Если она настоящая. Потому что баксы, которые мне давал Фонарь, мне не нравятся. Я поднял несколько бумажек и протянул их желающим посмотреть. Фонарь напрягся. - Ты скажи, чем ответишь. С баксами Фонаря мы потом разберемся. В голосе Смотрящего скользило раздражение от моей попытки отмазаться. - Вот все, что есть. Больше нечем. Настал звездный час Фонаря. Он поднялся, выгнул грудь и начал говорить. Причем не мне, а всей камере. - Этого мало. Ты пуговичку-то застегнул. Убоярился. А как у тебя кровь пойдет носом против звездочки? Американку хочу. Жизнь хочу Пророческую. А то я его спросил, вкачу я ему или нет. А он ошибся. Сказал, что не вкачу. Плохой Пророк. Беспонтовый. Мне, уже не в первый раз в СИЗО, вспомнилось "Место встречи изменить нельзя". "Ты не бойся. Мы тебя не больно убьем. Чик - и ты уже на небесах." Камера загудела. Часть мужиков осуждала Фонаря. Блатные пожимали плечами, показывая, что пока все в пределах правил. Фонарь имеет право на отыгрыш, ставка его хороша. Если мне нечем ответить - это мои проблемы. Фонарю нужно наращивать авторитет. Это - нормально. Жесткость и бескомпромиссность, а главное - понятия, в рамках которых ситуация пока остается, - главные ценности в тюрьме. А не благородство и fair play. Я ни говоря ни слова посмотрел в сторону Смотрящего. Он сочувственно склонил голову. - Фонарь имеет право откусаться. Обе ставки приняты. Я почувствовал себя преданным. Меня же здесь так тепло приняли. Обогрели. Поддержали. А сейчас сдают какому-то приблатненному выродку, шулеру. А ведь он, сука, специально ждал этого момента. Естественно, что делать карьеру на опустившихся бичах - не круто. А вот на Пророке, человеке, который за неделю добился уважения братвы - гораздо перспективнее. И пойдут малявы по зонам - какой у нас завелся крутой Фонарь, как он быка раздоил, а потом и завалил, и как быть ему за это в скором времени пиковой мастью. Но, черт возьми, все же все понимают?! - Коба, - обернулся я. - Это не беспредел?! Коба цокнул языком и сочувственно поднял обе руки над собой. - Выбирай игру. И играй. Бог тэбе паможэт. Если захочэт. Хорошо, - сказал я очень мрачно. Я могу выбрать любую игру, если в нее играет пять пацанов. Так? - Так, - сказал Фонарь насмешливо. - Я выбираю шахматы. Камера зашелестела. - Не катит, - быстро сказал Фонарь. - Почему не катит? - медленно и раздумчиво произнес Смотрящий. Все по понятиям. Очевидно, ему не улыбалась мысль быть уличенным в беспределе. Шахматы катили. В них играли почти все в камере. И играли хорошо. Избыток свободного времени делал уголовников замечательными шахматистами. Играл в них и сам Фонарь. Я же последний раз играл в шахматы с компьютером года два назад. А потом в гневе я их снес. Потому что это была единственная компьютерная игра, в которую мне не удавалось выиграть у компьютера. Шахматы задачу выжить не решали, но давали шанс. - Да мне по барабану, - подумав сказал Фонарь. Я тебя и в шахматы сделаю. - Возможно, - сказал я. Но не руками, а головой. Коба, возбужденный происходящим, принес доску. Очевидно, тюремное время, описанное Солженицыным и Шаламовым, когда шахматы делались из хлеба, прошло. Шахматы были обычные, деревянные на обычной деревянной доске. Сцена получилась потрясающая: мы с Фонарем сидели за дубком друг напротив друга. Вокруг нас в три яруса нависли со шконок как минимум пятьдесят человек. Для тех, кому не хватило места, в другом углу камеры была расставлена доска, на которой должны были дублироваться наши ходы. Смотрящий и Поддержка сидели в стороне на табуретках рядом с нами. Кто-то притащил вентилятор, потому что было фантастически душно. Последний раз я играл при зрителях во Дворце Пионеров лет двадцать назад. - Кто откроет пасть и чего-нибудь вякнет - будет считаться проигравшим, - внушительно сказал Поддержка. Люди на свою жизнь играют. Все уважительно промолчали. - Почему Фонарь-то играет на жизнь? - шепотом спросил я Кобу, расставлявшего фигуры. - Если он праиграет, то ему нэ жит. Расплатиться за рэмарки в общаке он нэ сможет. А если выиграэт - все равно алмаз атдаст. Танк его так нэ атпустит. Он жэ видыт, что Фонар шустрит. За твой счет на кривой казе в рай лэзет. Почему-то это меня приободрило. Какой-то не христианской радостью. - Из скольких партий играть будете? - спросил Танк. - Из одной, - сказал я, зная, что начинаю дела гораздо лучше, чем заканчиваю. - Ну, с Богом! Мне достались черные. Фонарь сыграл e2-e4. Я сыграл e7-e5. Мы быстро разыграли дебют. К шестому ходу я понял, что атаковать Фонарь боится. Видно, почуял, сволочь, ставку. Я навязал размен коней и стал строить атаку на правый фланг. К моему удивлению, Фонарь рокировался направо. Я, просчитав и не увидев никакого подвоха рокировался на противоположный фланг, пожертвовал центральной пешкой и за счет этого усилил атаку справа. Фонарь зачем-то решил меня контратаковать, вместо того, чтобы побеспокоиться о защите. Еще через ход мой слон устроил совершено тупую вилку его королю и ладье, съев при этом пешку. В камере зашуршали. Цыц! - прикрикнул Поддержка. Партия получилась не красивой. Вероятно, из-за напряжения. У меня было качество и атака. У Фонаря бледный вид и фиолетовые ноги. Он продолжил свою контратаку на мой левый фланг, подтянув туда последнюю ладью и ферзя. Я решил не рисковать, отвел своего ферзя в защиту и постарался навязать обмен. Ко моему удивлению, Фонарь на обмен согласился. Я чувствовал себя одноглазым, выигрывающим у Остапа Бендера. Фонарь продолжал принимать мои обмены и через несколько ходов на доске почти не осталось фигур. У меня была ладья против его коня и две лишних пешки. Я решил, что пора кончать эту партию и двинул левофланговые пешки вперед. Фонарь попытался защищаться конем. Пешки, двигаясь попарно, коня отгоняли. Тогда Фонарь бросил на помощь коню короля. Королю было далековато идти. Я двинул правофланговые пешки, угрожая теперь уже с двух сторон. Ресурсов защиты у Фонаря не было. Ситуация стала критической. Я боялся, что у Фонаря сдадут нервы и он начнет обвинять меня в том, что у меня крапленые фигуры или устроит какую-нибудь историю. Но Фонарь, очевидно пав духом, механически двигал своего короля и вскоре у меня появился ферзь. Фонарь сделал вид, что он этого не заметил. Я тоже сделал вид, что новый ферзь меня не интересует, и провел еще одного. Потом я поднял голову и внимательно посмотрел на Фонаря. Фонарь не отреагировал. Тогда я решил, что издеваться и проводить третьего ферзя я не буду и через четыре хода поставил Фонарю мат. Фонарь молча поднялся и пошел к свое шконке. Я чувствовал, что чем скромнее я буду вести себя сейчас, тем лучше. - Постой-ка Фонарь, - сказал Танк. Присутствовать при этой сцене мне, определенно, не хотелось. Эпицентр внимания сместился к Фонарю и Танку. Я воспользовался этим, взял бриллиант и пошел к рукомойнику. Где именно хранил Фонарь то, за что я чуть не отдал жизнь, я не знал, поэтому решил хорошо промыть камень. Мне показалось, что мыла недостаточно для полной дезинфекции камня, и я бросил его с кружку с кипящей водой. Если это настоящий бриллиант, то кипяток ему не помешает. Кипяток и не помешал. Я понял, что теперь могу смело хранить камень даже во рту, что идеально на случай шмона. Даже если, менты полезут ко мне в рот, я его просто проглочу. В это время я заметил, что толпа вокруг Фонаря и Танка рассосалась. Я подошел к Кобе и спросил, чем кончилась разборка. - Танк его пригаварил. - И что теперь с ним будет? - Ночью Фонар удавится. - Сам? - Сам! - А если не удавится? - То утром его апустят. - А если ментов позовет? - Если начнет виламываться, то или сразу заточку палучит, или патом ему тарпэду пришлют. Люди рэшают все. Нэт больше такого человэка. Нэту! Нэрвы его падвели. Нэлзя так играт. Бэздарно... Лязгнула дверь. - Мезенин! - Я! - На выход! (Второй раз за день. Мизера парами ходят.) - С вещами? - С хуями (ха-ха-ха-ха!). Слегка. - Коба, если что, черкнешь письмо по тому адресу? - Нэ бэспокойся! Я незаметно засунул бриллиант в рот под язык. Он почти не мешал. Не проглотить бы по ошибке. Я протиснулся сквозь ряды шконок, вышел из камеры и, не дожидаясь команды, заложил руки за спину и встал лицом к стене. И тут почувствовал, до какой степени я устал от партии в шахматы. Ноги просто подкашивались. Конец четырнадцатой главы. Глава 15 Я входил в кабинет следователя с бриллиантом во рту и какой-то непонятной легкостью в сердце. Уже через пять минут я, глядя на него, заполняющего какие-то бланки, раздумывал над существованием двух разных видов предчувствий. Одни идут от затравленного страхами подсознания, а другие порождены божественной эманацией, действующей снаружи. Предчувствия первого вида сбываются, а второго - нет. Я пытался понять, можно ли как-то отличить верное предчувствие от неверного, и если да, то как. Может, по расположению центра предчувствия в организме? Если он расположен где в груди, между сердцем и легкими, или еще хуже - под диафрагмой, то предчувствие - ложно. А если оно реет вокруг лопаток, как невидимый энергетический платок, образуя ауру, то оно, должно быть, истинно. Еще я думал, можно ли, осознав предчувствие чего-то хорошего, это хорошее спугнуть. То есть сглазить. Скорее всего, можно. Иначе бы откуда взялось само понятие "сглазить", которого научились бояться даже футбольные комментаторы. А если можно случайно сглазить хорошие события, то значит, можно попытаться сознательно отклонить плохие. Эта мысль сегодня не актуальна, но надо бы ее запомнить. Следователь с лицом озабоченного Ежика из мультика "Ежик в Тумане" продолжал писать какие-то акты, справки, протоколы, а я молчал и смотрел на него с нежностью, уважением и благодарностью. Через несколько минут я буду совершенно свободен. И выйду на улицу с чистой совестью и бриллиантом. Пусть под подписку о невыезде, но мне ведь и ехать-то особенно никуда не надо. За последнее время я, честно говоря, наездился. Для начала я, не дожидаясь Антона, вытащу Матвея из психушки. Затем я приду на работу, разберусь с Крысой. Месть моя будет страшна: стыд и позор будут преследовать ее всю оставшуюся жизнь, а бриллиант окупит финансовые убытки от потери ценного сотрудника. А потом я уведу, наконец, Машу от Германа. Я чувствовал, что ее отношение ко мне в последнее время изменилось. И мое заключение будет переломным моментом всей нашей истории. Сталинградской битвой. Оно освободит Машу от всех ее мыслимых и немыслимых обязательств. Потом вернется Антон из своей Америки, мы соберемся вшестером: Антон с Диной, Матвей с финдиректриссой Олей, и я с Машей и мы выпьем за Победу. Я очень любил слово "победа". Еще мой дед Иосиф I, недолюбливая советские праздники, День Победы уважал без всяких шуток. Интересно, кстати, кого мне за эту победу благодарить. Антона или Олю? Или просто провидение вмешалось и восстановило справедливость? Конечно, я не убивал Старикова. Удар, на две трети отделивший голову от шеи, нанес человек на голову выше меня и на порядок сильнее. И скорее всего трезвый. С хорошей координацией. Хотя интересно, кто же все-таки это был? От размышлений меня отвлек следователь. - Видите, а говорят, что милиция не умеет работать! Не сделали бы мы экспертизу рубашечки вашей - сидели бы вы тут еще неизвестно сколько... - А что с рубашкой? - Да томатный сок на ней был. Пили томатный сок? - Да... Кажется пил Bloody Mary. Я не очень помню. - Вот не надо так больше пить. Минуточку... У меня здесь нет протокола об изъятии у вас вещей. У вас что-нибудь изымали при задержании? - Нет. Ничего. Отобрали рубашку еще в квартире. А... Ключи! Только ключи от квартиры. У российской тюремной машины ушло всего пять минут на нахождение не значащихся в протоколе ключей. - Распишетесь здесь. Теперь вот здесь в трех местах, где галочки. Теперь здесь и здесь. Все. Явитесь в свое отделение милиции завтра утром. Дальше будете отмечаться по понедельникам и четвергам. Ну и на допросы ходить, естественно. По требованию следователя. Запомните, неявка в срок в отделение - уже серьезное преступление. Есть вопросы? - Можно позвонить, чтоб меня встретили? - Да они приехать-то не успеют. Мне вас тут держать негде. - А вернуться в камеру, чтоб попрощаться? А то как-то не-по-человечески получится... - Смеетесь вы, Иосиф Яковлевич? Малявы передавать? Нельзя! Вот ваши бумаги. Всего хорошего. Озабоченный Ежик нажал на кнопку, и через три минуты я в сопровождении сержанта дошел до тюремных ворот, вышел через металлическую калитку, предъявив бумаги караульному, и осмотрелся. Город жил своей жизнью. Мимо прошел трамвай. Я оглянулся и посмотрел на тюрьму. Место как место. Желтые корпуса. Ну за забором. Так в России каждое второе здание стоит за забором. Я помахал рукой тюрьме и пошел в сторону метро Сокольники. Проверил деньги, которые я рискнул вынести из камеры - антоновские 10 долларов, оставшихся от игры с Фонарем. Мне почему-то захотелось мороженного. Я подошел к киоску. Девушка с толстыми губами улыбнулась 10 долларам, дала сливочный пломбир и сдачу в рублях. Я понял, что все встало на свои места. Все вернулось!!! Я - это я, а мир - это мир. Оказалось, что бриллиант, лежащий за щекой, совершенно не мешает мне есть мороженное. Я переименовал бриллиант в Звездочку, решил не перекладывать ее на улице в карман и медленно пошел к перекрестку ловить такси. Мне удалось сделать шагов десять, не больше, когда ко мне тихо подъехал черный джип, задняя дверь открылась и чьи-то сильные руки взяли меня за плечи, подняли и посадили в машину так быстро и уверенно, что я даже не успел сказать "ой"или выронить вафельный стаканчик. Мне стало ясно, что время, когда со мной перестанут случаться идиотские и необъяснимые вещи, еще не наступило. Я осмотрелся. Два качка в дешевых темных костюмах с дешевыми галстуками, абсолютно неуместными посреди лета, зажали меня своими телами и смотрели прямо перед собой. Я, расстроившись от такого невнимания к себе, продолжил есть мороженное, решив, что все объяснения я еще успею получить. Несколько минут в машине хранилось молчание. Мы подъехали к развязке третьего кольца в районе Красносельской. Мороженное кончилось. Тогда качок справа вытащил откуда-то большие темные очки и довольно осторожно одел мне их на нос. Сзади на дужках что-то щелкнуло со звуком, напоминавшим мне такой знакомый теперь звук наручников. Очки были абсолютно непрозрачны и закрывали обзор на все 180 градусов. Я сделал вид, что не обратил на новый предмет на моей голове никакого внимания. Мы выехали на третье кольцо и я решил, что раз они хотят, чтобы я не знал, куда мы едем, то есть смысл попытаться это узнать. Но - ни фига подобного. Мы сделали несколько финтов на развязках и скоро я был совершенно дезориентирован. Одно мне было стало очевидно: домой я не попаду. Тогда, неожиданно для самого себя, я почувствовал непреодолимую тоску по своей квартире. Не по Маше. Не по маме. Не по друзьям. А по своей маленькой квартире. Мне показалось, что она абсолютно одинока и очень скучает по мне. В ней стоит мой маленький, тяжелый медный кофейник, моя испанская гитара с потрясающим изгибом, моя старенькая беленькая стиральная машина, мои многочисленные и часто бессмысленные книги, мой полупустой бар, мой стол с белым красивым компьютером нетрадиционной ориентации, мои старые часы 1902 года (ходят, если завести!), крошечный альпинистский фонарик, красный перочинный нож с крестом, плоскогубцами и отверткой, выручавший меня не раз - и все они скучают и ждут меня. И если всех моих близких людей кто-то может приободрить, то у моих вещей никого нет. Как же они там бедные без меня? В машине продолжало храниться абсолютное молчание, поскольку я, погрустив, решил играть с качками в молчанку. На сороковой минуте я выиграл. Паджеро остановился, правый качок сказал "приехали" и открыл дверь. Я кое-как вылез. Никогда не думал, что вылезать из машины с закрытыми глазами так сложно. Меня ввели в какое-то помещение. Каждый раз, когда попадалась ступенька или лестница, один из качков брал меня за плечо и поддерживал. Вскоре мы вошли в лифт, который поехал вниз. На все путешествие ушло около минуты. Прикинув, что раз уши не закладывает, значит, средняя скорость лифта вряд ли больше 2 метров в секунду, я решил, что мы оказались на глубине около ста метров. Меня вывели из лифта и, опасно щелкнув рядом с ухом, сняли очки. Я инстинктивно зажмурился и затем разрешил глазам осторожно открыться. По вытянутым в длину пропорциям зала, в котором я оказался, по знакомым с детства полусводам, а главное, по уходящей вправо и влево паре тоннелей, я понял, что попал на неизвестную широкому кругу лиц станцию московского метро. Она была облицована светло-коричневым камнем с очень тонкой резьбой и бесчисленным количеством ниш, в которых горели маленькие круглые свечки. Кажется, настоящие, хотя я не был в этом уверен. Но даже несколько тысяч свечек не могли нормально осветить станцию поэтому она казалась погруженной в мерцающий мрак. Правый от меня конец зала украшало бронзовое панно двухголовой змеи. Головы были размером с меня, если не больше. В каждом глазе горело по четыре свечи. Левая часть зала кончалась темным бронзовым изображением Хатшепсут будто вырастающим из стены. Оно было хорошо знакомо мне по интернет-исследованиям. "Хаты", - подумал Штирлиц. "Штирлиц", - подумали хаты. В зале находилось человек пятнадцать-двадцать, не больше. Часть из них общалась между собой, несколько человек стояло в каком то ожидании (привычных лавочек не было). Пару человек повернули головы в нашу сторону, но тут же утратили к нам интерес. Я обалдел. И сразу почувствовал некий интеллектуальный дискомфорт. Как будто в уже разгаданной элегантной загадке появились новые данные, которые делали разгадку неверной. Мне уже давно было ясно, что хаты и Хатшепсут слова одного происхождения. Но что-то тут было не то! Какая-то неувязка... Я вскоре понял, какая: из всего, что я знал про Хатшепсут, выходило, что она была хорошей... "Брат Виктор! Ворота номер два" - прозвучал скучный сухой голос из невидимого динамика. Один человек поднял голову и пошел в сторону тоннеля. Когда он проходил мимо нас (мы шли в сторону противоположного тоннеля) я внимательно посмотрел на него. Ничего особенного. Умное, немного усталое лицо. Очки. Борода с усами. Брат Виктор был одет в джинсы и легкую бежевую фланелевую куртку с большими не по моде карманами. Большего в полутьме было не разглядеть. Мы подошли к голове Хатшепсут, повернули направо и спустились по узкой железной лестнице в тоннель, вскоре остановившись перед одной из маленьких темных дверей, каких полно на любом перегоне московского метро. Один из качков набрал цифровой код и дверь открылась. Я сделал несколько шагов внутрь и услышал звук защелкивающегося замка. Качки остались в тоннеле. Я оказался в довольно просторном замкнутом пространстве со стенами, полом и потолком, не различающимися между собой по отделке. Это был светло-коричневый пластик, внешне напоминавший мрамор. В комнате не было никакой мебели. Вообще. Ни стола, ни стульев, ни шкафов. Не было также и светильников. Как во второй день творения, когда Бог уже отделил свет от тьмы, но еще не создал солнце, луну и звезды. Освещалась комната через стены, точнее свечением стен. Я огляделся и вдруг понял, что дверь, через которую я вошел исчезла, и на ее месте светится как ни в чем не бывало гладкая светло-коричневая стена. Вентиляционных решеток тоже не было, хотя воздух был свежий. От того, что пол, стены и потолок были совершенно одинаковые, а к тому же еще и светились, голова начинала кружиться. Я решил, что после тюрьмы мне уже плевать на все хатские приколы, сел на пол и закурил. Меня уже не пугало, а скорее злило то, что мной распоряжается какая-то неведомая сила. Сначала она убивает близких мне людей. Заставляет меня печатать в газетах бред сумасшедшего. После этого перерезает горло Старикову. Затем сажает меня в тюрьму. Потом вытаскивает оттуда, но при этом опускает под землю, словом, делает со мной, что хочет. У меня не было ни капли страха. Если бы меня хотели убить, меня бы уже убили. Причем давно. Раз у этих придурков появилась возможность арендовать бесхозную станцию московского метро, то с силой и властью у них все в порядке. Но какого черта со мной все это происходит?! И на хрена я им сдался? Я со всей силы стукнул по светящемуся полу кулаком. Удар оказался почти беззвучным. Тогда я попытался потушить об пол сигарету. Сигарета погасла, лишь немного испачкав пол. Это меня еще больше разожгло. Мне показалось, что если я сейчас не услышу каких-то реальных звуков, я взорвусь от бешенства. Проще всего было вызвать звук собственного голоса. Поэтому я встал с пола в полный рот и заорал во весь голос: "Козлы! Что вам нужно? Я вас не боюсь! Слышите, ублюдки, я не боюсь вас! Недорезанные сектанты, чего вы хотите от меня?!" Краткий курс тюремного образования говорил, что в некоторых случаях надо показывать системе, что ты в своем сопротивлении ей готов идти до конца. То есть демонстрировать собственную отмороженность. Курс допускал даже некоторое правдоподобное переигрывание. * * * - Вам следует успокоиться, брат Иосиф. Я еще раз повертел головой, чтобы убедиться, что источника звука нет, так же, как нет источников света. Голос показался мне знакомым своей дребезжащей монотонностью. Я подумал, что смеяться таким голосом, наверно, совершенно невозможно. Звучал голос вполне природно, без всяких искажений, вызываемых аудиоаппаратурой. - А ты кто такой? Директор катка?! - Я Федор Федорович Подгорельцев. Для вас теперь - отец Федор. Но еще до того, как он начал отвечать, я уже вспомнил эти дребезжащие нотки. Я сел в угол, расположился поудобнее и ответил: - О, Федор Федорович! А что же это мы с вами через стенку говорим? С таким уважаемым клиентом? Заходите, не стесняйтесь! - Брат Иосиф! Ваша склонность к неуместным шуткам - не является вашим достоинством. Вы сейчас возбуждены, поэтому, чтобы вы не натворили глупостей, а нам после этого не пришлось бы унизить вас, давайте пока поговорим так. Я уже прожил достаточно на свете, чтобы дешевая лесть оказывала на меня сильное воздействие. Хотя не то Наполеон, не то Талейран говорили, что умному человеку нравится не смысл лести, а тот факт, что он ее заслуживает. Меня передернуло от обращения ко мне ФФ. Брат! Хм... - А давно ли я стал вашим братом? А вы моим отцом? И какой, интересно, инцест должен был совершиться для создания такого родства? Я увлекся этой генеалогической задачей. Оказалось, что сначала наша общая мать должна была от кого-то родить ФФ. А потом от него самого родить меня. Кошмар. В это время ФФ продолжал что-то говорить своим металлическим голосом. - Вы были хатом с рождения. Сегодня настал день, когда вам об этом можно узнать. - Хорошая новость. Люблю знакомиться с объявившимися родственниками. Особенно, если они богаче меня. У меня за последнее время накопилось к вам несколько вопросов. Вы не против на них ответить? - Спрашивайте, брат Иосиф. - Как устроена эта комната? - В каком смысле? - В прямом. Откуда свет, откуда звук, где вентиляция ? А учитывая, что вы меня скорее всего и видите, и слышите, то где видеокамеры и микрофоны? И правильно ли я понимаю, что мы в метро? - Стены из полупроницаемого пластика. Есть ли у вас более существенные вопросы? - Самое существенное - то, что происходят со мной сейчас. Вы не ответили на последнюю часть моего вопроса. Мы в метро? - Мы под землей. Больше я сказать не могу. Я уже слышал от него эту фразу. Да, больше он наверно, не скажет. А мне плевать. Усиливаем отмороженность. (Может, пену изо рта пустить? Я видел как зэки для устрашения делают пену из собственной слюны). Я набрал воздуха полный рот, чтоб крик получился громче, чем в первый раз. - Свободы хочу!!! На волю веди, начальник!!! Воздуха мало, слышишь? Старшого зови, волк позорный!!! У меня засаднило горло, и я чуть сам не оглох от собственного крика. ФФ сделал вид, что я просто поинтересовался можно ли поговорить с его руководством. - Я - Урей. У меня вторая степень посвящения в Братстве. Старше меня по иерархии есть всего один человек. Джессер Джессеру. Ему не до вас. Я решил отдышаться и помолчать какое-то время. ФФ тоже молчал. Я медленно закурил сигарету. Искусство делать правильные паузы очень ценилось в тюрьме. Но если сейчас ФФ исчезнет, то придется опять вызывать его криком, поэтому я решил продолжить наше общение. Причем для контраста нормальным человеческим голосом. - Хорошо. Из уважения к вашему высокому званию, я делаю вам уступку. И продолжаю спрашивать. Это вы вытащили меня из тюрьмы? - Да. - И посадили меня в нее вы? - Да. - А зачем? - Во-первых, чтобы изолировать вас от ваших поисков. Вы слишком далеко зашли в них. Во-вторых, чтобы исключить вас из обычной жизни, не убивая. В-третьих, чтобы показать вам, что оказывать нам противодействие - абсолютно бессмысленно и смертельно опасно. - Но выходит, что братоубийством вы не занимаетесь? Приятно знать, что можно, наконец, расслабиться. - Ваш друг Илья Донской был членом Братства. - О Боже! Химик... А за что вы его? И Лилю? И Старикова? - Ликвидируют ненужных, непокорных или потерявших разум. - Послушайте! Я не хочу в ваше Братство. Оно убивает, кого хочет! - Вас еще не ликвидировали именно потому что вы можете быть приняты в Братство. Если вы откажетесь - вы умрете. Если вы не сможете пройти процедуру посвящения - вы умрете. Если вы попытаетесь нарушить любой из обетов - вы умрете. - Я смотрю, мне, как тому Греку, придется серьезно потрудиться, чтобы остаться в живых. - Брат Иосиф! Перестаньте паясничать. Смех и шутки уводят вас от понимания истинных ценностей нашей жизни. Я задумался над этой фразой. Ну да. В церкви, вроде, тоже шутить не принято. И уже несколько человек в жизни советовали мне "быть посерьезней". Как же определить, когда смех уместен, а когда не очень? Умберто Эко об этом что-то писал... - Брат Федор. Я пытаюсь разобраться в истинных ценностях вашего Братства вот уже несколько недель. Не могли бы вы в двух словах изложить их? Знаете так, конспективно? - Цель жизненного пути для Посвященного в Третью Степень: реализовать себя, принеся пользу Братству и Земле, и заняв после земной смерти достойное место в Параллельном мире. Цель путей хатов Высоких Степеней Посвящения вы знать не должны. - Земля?! Параллельный мир?! - Земля - это место, которому мы служим, пока на нем живем. Параллельный мир - это место, куда мы попадаем после смерти. - Честно говоря, я еще не привык к идее Братства. А теперь еще к земле привыкать. Могу я ознакомиться с вашими рекламными материалами? Буклеты, брошюры? Хотелось бы, кстати, и уставные документы посмотреть... ФФ брезгливо фыркнул и замолчал. Мне показалось, что сеанс связи закончен, и я даже немного расстроился. Но вскоре стены, пол и потолок погасли. Я оживился, ожидая продолжения спектакля. Через секунду вокруг меня стало происходить нечто несусветное. Под какую-то странную оглушительную музыку, вроде Баха в техно-обработке, на всех четырех стенах, на полу и на потолке развернулось видео-действие. Причем на каждой из шести плоскостей разное. Я какое-то время поозирался. Попытался успокоить себя мыслью, что обратную проекцию придумали не вчера. Потом меня начало подташнивать как с тяжелого похмелья. Я услышал как монотонный голос уставшего под утро обдолбанного ди-джея произносил: "Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество". Я вернулся в свой угол и попытался сконцентрироваться на том, что мне собственно хотели показать. Видеоряд был несколько рваный. Египетские кадры храма Хатшепсут сменялись какими-то таблицами, причем такими мелкими, что разобрать в них что-нибудь было совершенно невозможно. Да вряд ли и требовалось. Потом шли какие-то всем известные кадры хроники вроде сцены падения Близнецов 11 сентября. Они плавно перетекали в совершенно навороченный сумасшедший абстрактный ежесекундно изменяющийся скрин-сейвер из которого вдруг вырастало число 222461215. Потом на экране появлялась двухголовая змея из обоих ее ртов вываливались буквы, которые складывались некие титры, ясно и хорошо читаемые вроде: Послушание- Размножение-Приумножение. Потом шли какие-то кадры очень странных массовых сцен. Кажется, похороны жертв американских бомбежек во Вьетнаме. Потом опять что-то напоминающее лазерное шоу в огромном опустевшем городе, без людей и машин, - фантасмагорические огромные узоры на улицах и небоскребах, Затем неожиданно все погасло, только на каждом правом углу всех стен, пола и потолка осталось такое знакомое мне число: небольшое, ясное белое на абсолютно черном фоне. 222461215. Со всех сторон. Музыка ослабела, хоть и не исчезла, а механический обдолбанный голос стал произносить полную абракадабру: •ХАТШЕПСУТ•ОНА•ХАТЫ•ДВЕРИ•ГЕНОТИП• ПРИЧАСТНОСТЬ•МИССИЯ•ОПАСНОСТЬ• БОЖЕСТВЕННАЯ•СЕСТРА•НАКАЗАНИЕ• ДЕЙРЭЛЬБАХРИ•ПОЛУЧИЛА•ОСНОВАЛА• ВЛАДЕЮТ•ОТКРЫТЫ•УДОВЛЕТВОРЯЕТ• ГАРАНТИРУЕТ•ПОСЛУШАНИЕ•ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ• ЗЕМЛЯ•ДОЛЖНА•ОДИНОЧЕСТВО•КАЛИПСОЛ• ТАЙНОЕ•БРАТСТВО•ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ•НОВЫМ• ТРЕБОВАНИЯМ•ВСЕЛЕНСКУЮ•РАЗМНОЖЕНИЕ• СТЕПЕНЬЮ•ТРЕБУЕТ•ВЫБРАТЬ•МУЧЕНИЕ• ОДИНОЧЕСТВО•ЗНАНИЕ•ХАТОВ•МИРОМ• ИЗБРАННЫМ•КОНТРОЛЯ•ВЛАСТЬ• ПРИУМНОЖЕНИЕ•ПОСВЯЩЕНИЯ•ИНЦЕСТ• БРАТА•СМЕРТЬ•ЧИСЛО• Фильм кончился. Стены вновь засветились коричневым светом. У меня появилось чувство, что мой мозг разрезали на двенадцать более или менее равных кусков. Я только не мог понять, откуда я знаю, что именно на двенадцать. Я закрыл глаза и попытался поразмышлять о том, как мне жить с тем, что я только что услышал. Но вместо этого мне почему-то пришли в голову мысли о дороге. Какой-нибудь дальней дороге в поезде с прокуренным грохочущим тамбуром, запахом угля от титана с кипящей водой, и горячим чаем от толстенькой сорокалетней проводницы. Куда-нибудь подальше. В провинциальный русский город. Город с минимальным количеством новых русских, хатов и прочего дерьма со сверхценными идеями. Незаметно мои мысли соскользнули на поезд как таковой. Вода для чая до сих пор, с паровозных времен, в русских поездах иногда греется углем. Если поезд везет не электровоз, а тепловоз. А чем, интересно, до электрических времен освещался вагон? Свечками? Так ведь на каждой стрелке горячий воск должен быль разлетаться в разные стороны! А как же фары паровоза в доэлектрическую эпоху? Он что, так в полной темноте и ехал? Тут я задумался. Целых три поколения, в течение 75 лет садились вечером на поезд в Питере и приезжали утром в Москву. А потом пересаживались на извозчиков, без всяких такси или метро. Мои размышления кончились. Я услышал дребезжащий голос ФФ. - Брат Иосиф! Вы готовы к церемонии посвящения? - Я очень устал. Я хочу пить. - Сейчас нельзя. Скоро вам введут специальный препарат, после чего вы перейдете на некоторое время в параллельный мир. Если вы оттуда вернетесь, вы прочтете вслух некоторый текст. После этого получите дальнейшие инструкции. - Что значит, если вернусь? - Если у вас нет генетической предрасположенности, то вы не вернетесь из параллельного мира. Но мы получили образец вашей крови и уверены, что посвящение пройдет удачно. Я понял, когда они получили образец моей крови. Когда правохранительные органы брали ее в тюрьме тупой иглой. Учитывая, что шприц был немытый и многоразовый в полном смысле этого слова, хаты могли и перепутать. Но почему-то меня эта мысль не взволновала. Меня вообще переставало волновать что бы то ни было. Одна из стен камеры раздвинулась. Я даже бровью не повел. В комнату, точнее в камеру вошел ФФ. Он был одет в какую-то хламиду, напоминающую арабскую галабию. До пят. На босых ногах - кожаные сандали. В руках какой-то свиток и длинное коричневое перо. Мне показалось, что орлиное. Немедленно после его появления из пола сам собой вырос стол. Я грустно посмотрел на ФФ. Он безразлично строго посмотрел на меня и сказал: - Поднимайтесь. Вам нужно прочесть и подписать клятву. - Вслух? - Как угодно. Прочесть и расписаться. И относитесь к своей подписи серьезно. Не допускайте ошибку второй раз. Третьего раза не будет. Я плохо соображая, что делаю, встал за стол, развернул свиток и стал его читать. Он был написан каллиграфическим мелким аккуратным почерком. Мое имя и фамилия там уже стояли. - Что означают эти слова? Дейр-Эль-Бахри и... Я сам не узнал свой голос. Такой он был уставший и несчастный. - Дейр-Эль-Бахри означает место, где пересекаются два мира. Калипсол означает способ временно попасть в параллельный мир. Полное значение Одиночества известно лишь для Посвященных Первой Степени. Значение числа покрыто тайной такой глубины, что неизвестны условия для ее познания. - А что означают три обета - послушание, размножение, приумножение? У меня не было сил читать все объяснения. - Послушание означает выполнение требований, которые предъявляются к членам Братства. Размножение означает рождение детей только от членов Братства. Приумножение означает достижение власти и богатства при помощи Братства и для службы Ему. - А что это за коллегии? Чем они занимаются? Коллегия Окончательных решений, Хранения Знаний? - Вы узнаете об этом после обряда вступления. У меня иссякла фантазия и желание сопротивляться. "Show Must Go On, - почему-то подумал я. Надо бы вспомнить как это звучит". - Теперь прочтите это вслух. ФФ дал мне еще один лист. Я развернул его и прочел бессмысленный текст, длиной около страницы написанный кириллицей. Слова звучали резко и отрывисто. Они напомнили мне разговор с коптами в Храме Гроба Господня. Я читал с русским акцентом без гортанных звуков. ФФ остался доволен и забрал у меня лист. - Скоро здесь появится наш специалист из коллегии Биологических Воздействий. Доверьтесь ему. - Будет больно? - Больно не будет. Подпишите это. Состояние было глубоко безразличное, но я чуть ли не силой заставил себя еще раз прочесть текст. Ничего не получилось. Я махнул рукой и подписал. Чернила в были коричневого цвета. ФФ взял свиток, не сказав ни слова, и отвернулся к стене. Стена отъехала в сторону и он вышел. Я увидев его первый раз со спины и заметил, что волосы на затылке у него выбриты треугольником. Что-то мне это напомнило. Через минуту в моей комнате исчез стол и появилось кресло похожее на кресло для проведения операций. Из стены, напротив той, которой пользовался ФФ, вошел человек в белом халате без пуговиц и в белой шапочке. Вид у него был вполне человеческий. Хирург из городской больницы. Но в очень странном месте. Он приветливо кивнул. - Здравствуйте, - сказал ему я. - Здравствуйте, - сказал он. Не беспокойтесь! Не вы первый, не вы последний. Потом он пристегнул меня к креслу специальными ремнями. Руки, ноги и туловище. Я почувствовал себя бабочкой из коллекции Набокова. - Зачем это? Могут быть судороги? - Таков порядок. Обычно никаких судорог не бывает. - А что мне введут? Калипсол? - Нет. Гораздо более серьезную смесь. Экстракт южноамериканских трав. Не волнуйтесь. Мы все прошли через это. Я потрогал языком Звездочку. Может, не дожидаясь судорог проглотить ее, пока не поздно? А с другой стороны, откуда я знаю насколько мне отобьет сознание и вообще... Я решил не глотать. Через несколько секунд я увидел иглу приближающуюся к моей вене. Игла надпорола ее и всосала пробу крови. Кровь красным облачком ворвалась в шприц, а затем быстро растворилась в нем. Еще через секунду свет в комнате погас, и у меня начался полет. * * * Я поднялся сквозь стометровую глубину, на которой беседовал с ФФ, физически чувствуя легкое сопротивление почвы и вылетел наверх как пробка из бутылки шампанского. Оглядевшись, я понял, что нахожусь над Москвой. Город был темно песочного цвета. Я облетел какой-то из сталинских небоскребов. Не то МИД, не то Университет. У меня появилось ощущение, что я включил коричневый прожектор, вмонтированный в мой лоб, и теперь освещаю им те места, которые хочу увидеть. Я понял, что я могу управлять полетом еле заметными движениями бровей. Мне захотелось подняться выше и практически мгновенно очутился над ночной Землей. Она выглядела такой же песчано-коричневой. Вокруг нее я заметил волновые потоки, напоминающие по форме трубопроводы с мягкими аморфными стенками. Они были разного цвета - от бледно розового до бледно голубого. Стенки пульсировали, и я понимал что это некий коммуникационный канал, к которому я также могу присоединиться. Я понял, что над Землей мне больше делать нечего и влился в одну из этих труб. Через мгновение я оказался на странной церемонии. Несомненно, я был ее центром, но от меня не требовалось никаких действий: только улыбаться еле заметным движением губ и иногда кланяться таким же еле заметным поклоном. При этом я находился в довольно нецеремониальной позе: я сидел на полу, откинувшись спиной на стену. Судя по всему, все это происходило под Землей. Точнее, в Земле. Обстановка вокруг немного напоминала буддистский храм своей медной прочностью и какой-то твердолобостью. Впрочем разглядеть все внимательно я не мог, потому что было темно. Обряд длился довольно долго. Из него я понял, что умер, но это не страшно. Я уже научился понимать этот странный язык, напоминавший булькающие соловьиные трели, больше того, я уже мог на нем говорить. Потом я стал снова путешествовать по этим зыбким голубовато-розовым трубам с кем-то о чем-то общаясь. Затем я вдруг оказался в месте из которого управлялась Вселенная. Я видел большие медные экраны на которых, как на дисплеях, были видны результаты отдачи команд. Сами команды отдавались трелями. Я понял, что управляет Вселенной некая высшая сила, которая не является антропоморфной. Как она выглядит вообще сказать очень трудно. Самым правильным будет ответ "никак". Если это можно себе представить. За результатами управления следили специально обученные люди точнее, фигуры отчасти напоминающие людей. На этом, судя по всему, экскурсия была окончена и попав в очередную трубу, и немного проплыв в ней, я очутился в том же месте, откуда стартовал: в операционном кресле. Из трипа я вынес три вещи: - Параллельный мир, чтобы мы под этим не подразумевали, есть и хаты чувствуют себя в нем как дома. Это тот самый мир, куда попадают наши души после нашей физической смерти. Этот параллельный мир безусловно может оказывать влияние на наш. - Смерти в высшем смысле этого слова нет. Что-то в нас, какая-то мета-энергия, имеющая при этом наши параметры нашей личности, с симпатиями и антипатиями, с памятью о прошлом и с ситуативной оценкой настоящего остается вечным. Или по крайней мере переживает наше тело на неопределенно долгий срок. - Бог или, по крайней мере, некая высшая сила, наделенная сознанием и неограниченной властью влиять на оба этих мира действительно существует. Я лежал в кресле и пытался прийти в себя. Неожиданно я наткнулся языком на Звездочку. Это меня ни порадовало, ни удивило. Я вообще чувствовал, что лишился большей части эмоциональной гаммы. Особенно переживаний в измерении хорошо-плохо и добро-зло. Чувство удивления, например, у меня осталось. В кабинете зажегся неяркий свет. Я увидел голову врача. - Как вы себя чувствуете? - Кажется (губы у меня слипались), кажется я изменился. - Вот и славно. А теперь вам нужно отдыхать. Я сделаю вам укол сильного снотворного. Проснетесь уже другим человеком. * * * Я проснулся в обычной больничной палате. Точнее в обычной больничной палате без окон. Полежал какое-то время, осматриваясь. Потом увидел на тумбочке красную кнопку и нажал ее. Пришел все тот же врач. - Как вы себя чувствуете? - Нормально. Немного заторможенно. Что делать дальше? - Сейчас будет завтрак. Потом одевайтесь. Здесь лежит ваша новая одежда. Он кивнул на сверток, запечатанный в плотную бумагу. - После завтрака мы вас осмотрим, и если все в порядке, то у коллегии Биологических воздействий дел к вам не будет. Мы передадим вас в коллегию Новых братьев. - Да, - сказал я. Новые братья. Я раскрыл сверток и переоделся в черные джинсы и черный же свитер. После завтрака (творог, вареное яйцо, чай) ко мне в палату пришел ФФ. - Брат Иосиф! Я поздравляю вас. Вы прошли третью степень посвящения в Братство. Отныне вам не следует беспокоиться ни о собственной безопасности, ни о собственном доходе, ни о каких бы то ни было проблемах. Братство обеспечит вас всем. - Спасибо. - Вы обязаны безукоризненно следовать инструкциям. У вас наступил инициальный период. Он длится от шести месяцев до двух лет. На это время вы отправляетесь в одно удаленное место. Наши люди проводят вас. Там вы также будете находиться под наблюдением. Вам запрещены какие бы то ни было контакты с внешним миром. От того, будет ли ваше поведение сообразно с нашими принципами, зависит как ваша судьба в Братстве, так и ваша жизнь. Я слушал не перебивая. Голова была еще очень мутная как после снотворного. Настроение подавленное. Хотелось, раз полет прерван, хотя бы плыть. Наконец, я осознал самое главное. - Брат Федор? От полугода до двух лет? - Ко мне, как к старшему по иерархии следует обращаться "отец". Мы вчера вложили вам в психику слишком многое, что предстоит осознать. Это занимает время. Вам нужно забыть ваши старые связи. Больше того. Сам факт их потери должен быть забыт вами. У вас должны поменяться приоритеты и ценности. Вы должны осознать всю меру ответственности перед Братством и Землей, которую вы на себя взяли. Я понял, что сломался. - Что я должен делать в этом месте? - Ничего особенного. У вас в голове должно окончательно уложиться то, что вы узнали. - Отец Федор, я могу общаться с членами Братства там? Я очень боюсь остаться совсем один... - Нет. Вы не будете знать, кто они такие. - Что будут думать мои близкие? Моя мама? - Что ваш следователь находится под влиянием родственников Старикова, поэтому тянет время с передачей дела в суд. Что вы настолько подавлены своим поступком, что не хотите переписываться с ними и, тем более, видеть их на свидании. - Я понимаю, отец Федор. Если это необходимо, я согласен. Хотя мама... - Первое время вам будет тяжело. Потом это пройдет. - Можно еще вопрос, отец Федор? Маша имеет отношение ко всей этой истории? А то... - Мария Васильчикова не может вступить в Братство. Вам запрещено общение с ней под страхом передачи вашего дела в Ликвидационную коллегию. - На инициальный период? - Навсегда. - Боже мой... Почему? - Для этого есть серьезные причины. - Маша наверняка узнает, что меня выпустили из тюрьмы. Есть же тюремная почта... Я был в очень плохом состоянии и чуть не сдал Кобу. - ... Отец Федор, пожалуйста... - Это будет проблемой Марии Васильчиковой. Я опустил голову. Шоу кончилось. Конец пятнадцатой главы Глава 16 Привет, дорогая Машка! Я понятия не имею, как и когда я смогу отправить тебе это письмо. Но раз ты его читаешь, значит, я что-то придумал. Давно я не писал настоящих писем. Рукой по бумаге. Надеюсь, что ты разберешь почерк. А то я сам на него смотрю и удивляюсь. Сегодня 25 июля. Ты, конечно, уже получила весточку от Кобы. Воображаю себе, как ты волнуешься, не понимая куда я делся. А делся я в монастырь. М... м... в мужской:)) Спасо-Печорский. Это на самом краю света, километрах в трехстах пятидесяти к северо-востоку от Архангельска. В географическом, а может, и в литературном смысле я между Онегой и Печорой. К северу от меня находится Северный Ледовитый океан, а к югу - все остальное. Похоже, у тебя - вопросы. Не ударился ли я в религию? Не поехала ли у меня крыша? И что я, собственно, тут делаю? В религию - не ударился. Но оказалось, что она занимает в моей жизни гораздо больше места, чем мне всегда казалось. То Иерусалим. То Рим. То - вообще, черт знает что. Подземные храмы в московском метро. Крыша - не поехала. Хотя ее сдвигали наркотиками, гипнозом, энэлпэшным зомбированием и обещаниями райских кущ. Но ни фига. После того количества виски, которое я выпил - фармопсихологии в моей душе делать нечего. Как и НЛП. Тут и вспомнишь Черчилля, который говорил, что не имеет никаких претензий к алкоголю, потому что алкоголь дал ему гораздо больше, чем взял. Но поскольку эти монстры взяли меня в оборот без дураков, а уродов круче и навороченней - поискать, то мне пришлось сделать вид, что я записался в их контору. Они мне поверили, но на всякий случай сослали в монастырь. На испытательный срок. Как в известном анекдоте: "ну не козлы?" Выходить отсюда, да и вообще связываться с Большой Землей мне запрещено под страхом смерти. Точнее, мучительной экзотической смерти с посмертными ужасами, выходящими за пределы человеческого воображения. (Та религия, в которую меня посвятили недавно, это вполне допускает. Как, впрочем, если вдуматься, и большинство других религий.) А с тобой, кстати, мне вообще навсегда запрещено иметь дело. Под угрозой аналогичного наказания, хотя я совершенно не понимаю, чем ты им так не пришлась?:) Однако, если ты еще рассчитываешь со мной увидеться в этой жизни, то о существовании моего письма не должен узнать на свете ни один человек. Кроме, конечно, моей мамы. С которой ты должна поговорить с глазу на глаз и в каком-нибудь шумном месте. Лучше всего - в метро. С выключенными сотовыми телефонами. И объяснить ей, что я в полном порядке. Просто временно лишен средств связи. Что, кстати, будет абсолютной правдой. Если она спросит "а что дальше?", отвечай уверенным голосом, что я обязательно что-нибудь придумаю. Только не спрашивай меня, что. Я не знаю. Вот вернется Антон, выпустят Мотю - тогда и решим. Пока, кстати, я нахожусь в федеральном розыске по обвинению в убийстве, так как я сбежал, нарушив подписку о невыезде. Что-то я в последнее время часто нарушаю письменные обязательства. Хотя мои новые братья обещали решить эту проблему. Они заодно посулили мне и богатство, и славу, и безопасность. Хотя зачем мне все это? Мне нужна ты. Только ты. И все. Потому что я тебя люблю. Люблю. Хотя, честно говоря, я и сам не понимаю, что это означает. В ту секунду когда умный и невлюбленный человек пытается говорить о любви, он немедленно приходит к выводу, что стоит начать с определений. Что такое любовь, чем отличается от влюбленности, и какая разница между любовью к собачке, к Богу, к ребенку и к любимому человеку. И пытается найти разницу. И общее. И находит все это. Чего там искать-то? А умничать все умеют. А если о любви говорит влюбленный, то определения он посылает к чертовой матери. И от рассуждения о сверхценности восприятия чужой личности в сексуально-брачном аспекте его разбирает смех. Потому что он знает, что настоящей любви не бывает. Почти никогда. То есть она бывает, но очень редко. Несколько раз в жизни. Или один. Или ни разу... А него она есть. Есть сейчас. Понимаешь? Настоящая любовь. Не знаю, на что похоже. Ни на что. В общем, у меня к тебе - она. Поэтому мне кажется, что проще промычать свои чувства, чем высказать. М-м-м-м-.... Нет. Не так. Я хочу жить для тебя. Я хочу жить, чтобы радовать тебя. И я хочу быть с тобой. И я буду с тобой. И я порву на куски всех, кто мешает мне быть с тобой. Потому что я тебя люблю. Но, Господи, как же это выразить? А? Стихами что ли? Но сам я не напишу. Точнее, не напишу хорошо. Любовь-морковь-готовь-кровь. А чужие стихи, - так это уже будет не то. Не моя любовь. Хотя... Если похоже... И если все влюбленные - родственники. О, черт! Удивительно, как слова мешают выразить чувства. Берут и мешают. Может, танец? Но как же я тебе отсюда станцую? Тем более, что я не очень это умею. Или архитектура? Построить для тебя что-нибудь? Что за бред. Хотя иногда мне кажется, что я могу. Музыка? Господи! Я же ничего не умею. Вот несчастье-то... А мне ведь так надо сказать тебе, как я тебя люблю. Я даже не знаю почему. Но надо. А нет слов. Совсем нет слов. Зато - чувства! Понял. Настоящая любовь - невыразима. Как ветхозаветный Бог. И это в ней - самое главное. А слова - это сублимация. Хоть иногда бывает и удачная, и честная. Да. Мне нравятся честные сублимации. А последнее время все чаще приходит в голову "от любви бывают дети, ты теперь один на свете". Хотя на самом деле здесь уместней будет: То ли дождь идет, то ли дева ждет. Запрягай коней да поедем к ней. Невеликий труд бросить камень в пруд. Подопьем, на шелку постелем. Отчего молчишь и как сыч глядишь? Иль зубчат забор, как еловый бор, За которым стоит терем. Как это Бродский все про меня увидел? И про детей, которых нет, и про "один на свете" и про зубчатый забор... Вокруг нашего монастыря, действительно, зубчатый забор. И вообще - тебя бы сюда с твоим фотоаппаратом... Я вот только что увидел замечательный кадр: забор с колючей проволокой, за ним пятиглавый храм: золотые купола, белая каменная кладка, очень правильные пропорции. А за храмом синее небо с белыми облаками. Но главный план в этом кадре - передний: забор и проволока: жесткий, грязно-серый, очень знакомый и конкретный. Но, кстати, не я первый торчу за ним по чужой воле. У меня были предшественники. Этот монастырь не прославился за свою шестисотлетнюю историю практически ничем, кроме того, что сюда патриарх Филарет, отец Михаила Романова - основателя династии, сослал первого русского вольнодумца - князя Ивана Хворостинина. Дело было в 1623 году. Иван, как и многие русские дворяне в то смутное время, оказался в тусовке Лжедмитрия I.От него и от поляков заразился европейским скептицизмом: вел беспутную жизнь, читал еретические книги, переводил на русский Лютера, Эразма Роттердамского и Франсуа Вийона, не соблюдал постов, пил вино, ел мясо в Страстную неделю и не верил в воскресение из мертвых. Хворостинин сетовал, что московский народ глуп, не с кем слова сказать. Он говорил: "Московские люди сеют всю землю рожью, а живут все ложью" Патриарха это достало. Как раз тогда, после изгнания шведов и поляков, опускался очередной железный занавес между Россией и Европой. Поэтому не смотря на воинские подвиги князя (он отстоял в 1618 году Переславль Рязанский от татар и черкесов, за что был награжден Государем серебряным кубком и шубой) он был подвергнут обыску. При обыске у Хворостинина нашли сатиру, в которой князь насмехался над благочинием москвичей. "Словеса их верна аки паутина, а злоба их - глубока пучина". Князя сослали сюда, к нам. Его держали скованного в пекарне, где ему поручалось сеять муку, печь хлеб и выгребать золу. Кормили его только хлебом в половину причитающейся нормы. И никаких книг. Впрочем, через пару лет над ним сжалились, и после того как он поклялся соблюдать уставы Русской Православной Церкви, его отпустили, вернув чины и имения, и он вернулся в Москву из этой, выражаясь приличным языком, дыры. Неприличным языком в монастыре выражаться нельзя. Это будет грех сквернословия и за него могут навешать. Точнее наложить епитимью. Например, дать "поставление на поклоны". Или сменить текущее послушание (общественно-полезные работы) на более тяжелое. Епитимья очень напоминает легкие армейские наказания - чем не двадцать отжиманий или три наряда вне очереди? Жизнь у нас спокойная, размеренная. В 6 утра подъем, потом полуночница, литургия. Потом послушание. Пока мне назначено колоть дрова. Из этого ты легко можешь сделать вывод - в монастыре печное отопление. Устаю от этой рубки страшно, руки уже в мозолях, зато скоро накачаюсь. В 11.30 обед. Завтраком его не назовешь, хоть это и первая еда за день, потому что в скоромные дни дают суп из соленой оленины, пшенную кашу и солодовый квас. В постные - все скучнее - но тоже жить можно. С тюремной баландой - не сравнить. Перед трапезой звонарь бьет 12 раз в колокол, созывая братию в трапезную. Меня очень развлекают новые слова: Наместник (местный начальник, Игумен, высокий, седой, худой, длиннобородый), Благочинный (шеф полиции - следит за порядком - тихий незаметный, борода почти не растет, зато голос, как у Джельсомино. Когда он начинает орать, я боюсь за свои барабанные перепонки), Ризничий (зав. церковной утварью: серый, маленький, тщеславный, с жидкими волосами, все время улыбается, никогда не смеется), Келарь (шеф-повар, толстый как боров: настоящий повар), Трапезник (директор столовой, кажется, у него глаза разного цвета и язва), Уставщик (следит за правильностью ведения службы, похож на старого коммуниста, отрастившего вдруг бороду), Регент (управляет хором, при этом активно массует меня в свой хор: деловит, но незаметен, петь не умеет совсем, лучше бы с Благочинным договорился), Пономарь (ассистент ризничего - зажигает кадило, готовит просфоры, подметает алтарь ипр.: суетлив, при этом ленив и к тому же плаксив). Другие профессии звучат понятней: Больничный (врач), Библиотекарь, Эконом. Всего тут нас человек пятьдесят - послушников и монахов. После обеда - снова послушания до полдника (около 15.00). Полдник - компот из морошки или голубики и булка. Иногда пирожки с той же морошкой. В 16.30 вечерня до 19.00. Потом ужин (каша - или гречневая, или перловая и опять же солодовый квас), потом крестный ход вокруг монастыря. Потом "келейное пребывание". Это значит, что я должен сидеть в своей келье. Келья - это четверть обычного русского бревенчатого сруба - комнатка 2 на 3 метра, в которой всей мебели - полати и самодельная табуретка. В келье нужно молиться и читать душеполезные книги, заниматься рукоделием (рука тянется написать рукоблудием), чинить одежду (очень смешной черный подрясник, под ним, извини за подробности, исподнее). Но тут есть одна отдушина. Я в первый же день тщательно изучил монастырский Устав. Он оказался очень интересным, особенно мне понравилось наставление - "не впадать в грех мшелоимства". Я сначала подумал, что это грех ловли мышей в собственной келье, но потом узнал, что это грех корыстолюбия. Так вот по Уставу, я имею право во время келейного пребывания посещать других монахов для духовной беседы. Поэтому 20.30 я иду к Больничному. Он был врачом на научном судне Академик Седов, прошел все моря в полном смысле этого слова - от Северного до Южного полюса, классный мужик - простой, веселый и очень добрый. Наш монашеский клобук идет к его короткой морской бородке и рукам в наколках примерно как противогаз Президенту РФ во время новогоднего телевизионного обращения. В монастырь попал почти случайно. Во время шторма его, пьяного в дугу, смыло волной и он, бултыхаясь в океане, дал обет, что если спасется, то примет постриг. Спасли его довольно прозаично - бросили круг и веревку, а вот как он смог их поймать - это уже известно одному Богу. Поскольку ни детей, ни жены у него не было, то монастырь оказался для него неплохим способом провести старость. Как только я ему сказал, что тоже закончил мединститут, мы с ним скорешились. Все-таки у врачей, даже расстриг, есть некоторое родство. Я думаю, это своего рода чувство посвящения в таинства рождения и смерти. Ну да неважно. У него в изоляторе есть радиоприемник. Старый транзисторный. И по вечерам он дает мне его послушать под мое целование креста, что я и на исповеди про это не расскажу. Ловятся только средние волны, но я нашел архангельскую радиостанцию - "Северная волна" и там как раз в это время по вечерам идет передача "Роковой Час". На ней гоняют старую качественную музыку. Битлов, Doors, Роллингов, Dire Straits, Нирвану. Вчера, например местный Сева Новогородцев запустил The Cowboy's work is never done. Я просто тащился, слушая, Right! I used to jump my horse on right I had on six guns at my side I was so handsome women cried And I got shot but never died. Как мне захотелось вскочить на лошадь и поскакать на ней куда-нибудь... Неважно куда, главное, чтобы женщины зарыдали. И ты - среди них. Но ровно 22.00 я должен быть в келье, а если попадусь Благочинному - то мне же хуже. Кстати, здесь сейчас белые ночи. Точнее, полярный день. Поэтому попасться легко. Средств коммуникаций - никаких. Ни почты, ни телефона. По слухам у Игумена есть рация, но пользоваться ею можно только в аварийных случаях. Говорят, что раз в месяц заходит корабль, но от этого не легче: мне, как послушнику, вся переписка запрещена. До особого разрешения Игумена. Да и была бы разрешена - Игумен читает все письма перед отправкой. Ему их приносят в открытом конверте, а потом он сам его запечатывает. Ближайшая деревня на пять домов - километрах в двадцати морем (по тайге пешком не пройти, только зимой на Буранах или оленях). Называется эта деревня очень правильно - Верхняя Мгла. Ближайший город (говорят, тысяч пять жителей) - километров сто по морю. Называется, между прочим, - Мезень. Всю жизнь мечтал оказаться в городе, названным в мою честь:). Но боюсь, что он меня разочарует. Бедность, хрущевки, разбитые дороги, полусдохшие магазинчики, голодные собаки и озлобленные люди в телогрейках. Хотя иногда мне приятно думать, что я ошибаюсь, и Мезень - это самое тихое, чистое и спокойное место на земле, удаленное от скверны и разврата больших городов, где есть только церкви, небо и океан с маленькими деревянными домиками вдоль берега и белыми чайками в небе. Еще, где-то к северо-востоку есть военный аэродром. Время от времени я вижу как поднимаются и идут на посадку стратегические бомбардировщики - тренируются к броску на Штаты через Северный Полюс. Честно говоря, здесь довольно тоскливо, поэтому однажды я решил развлечься и под видом послушнических вопросов затеял богословский спор. Получилось очень удачно. Весь монастырь после этого две недели ходил поглядывая в мою сторону с некоторым страхом и уважением. Началось с того, что я спросил по окончании трапезы, во время разливания компота: - Отец Игумен, благослови задать вопрос! - Благословляю, сын мой! Здесь есть один филологический прикол. Вместо "разрешите" надо говорить "благослови". Например, "благослови, отец, отлучиться по малой нужде". И надо ухитриться не справить малую нужду прямо на месте от смеха, услышав "благословляю, сын мой". Вместо "спасибо" надо говорить "спаси, тя Господи". Иногда говорят "спаси Бог", откуда как я понял, собственно, и берется наше "спасибо". - Отчего в нашей православной церкви богослужение идет на древнем и малопонятном языке, когда и другие православные церкви, хоть греки, хоть грузины, и даже латиняне уже молятся на своем родном языке? Возникла пауза, и я готов поспорить, что монахи и послушники настолько очевидно уткнулись носом в компот, насколько заинтересованно ждали ответ настоятеля. Посмотрев на монахов, Игумен с легким вздохом принял вызов. - Разве же плохо молиться на языке наших дедов и прадедов? - Очень хорошо молиться на языке дедов и прадедов. Только наши деды и прадеды говорили на русском. А вот если произнести "пра-" раз двадцать пять-тридцать, то тут-то мы и дойдем до языка наших праотцев. А из-за того, что мы молимся на церковно славянском, мы не можем привлечь в лоно нашей церкви ни татар, ни эскимосов. Русский они еще худо-бедно понимают, а вот уже церковно-славянский нет. - Негоже нам, как лютеранам, искажать слово Божие для потребы инородцам. - Отец Игумен! Слово Божие звучало на древнееврейском а потом на армейском языке. Новый Завет написан по-гречески. Чем же церковно-славянский язык лучше русского? - Не мы, сын мой, решали на каком языке творить молитвы. Не нам и отменять это решение. Здесь я подумал, что он прав. Ну чего я к нему пристал? Есть люди старше чином и званием, которые за это отвечают. И обсуждать их решения - бессмысленно. Даже если интересно. Поклонился, поблагодарил за трапезу и собирался выйти на улицу и вернуться к своим дровам, но услышал: - Постой, сын мой. Каждый может молиться Богу на том языке, на котором ему удобно это делать. Бог поймет любой язык. Если тебе хочется молиться по-русски, - молись по-русски. Я еще раз поклонился и вышел. Из последних слов Игумена следовало многое. Следующий логический шаг, и получится, что и обряды не так уж важны. А где не так важны обряды, там не так важна и церковь. А значит, и православные, и иудеи, и протестанты, и буддисты, и мусульмане, и католики просто общаются с Богом на том языке и в той системе обрядов, которая им удобней. Например потому что, что они к ней привыкли. Или из-за того, что она больше подходит их национальному характеру. Или строю души каждого конкретного верующего. Или просто ближе, неизвестно, почему. Следовательно, говорить о том, какой способ вероисповедания правильный, примерно также умно, как обсуждать, какой язык лучше: английский или испанский. Или русский. Каждому свое. Тут и призадумаешься. И время есть, и обстановка соответствующая. Последнее время я все думаю, кого же хаты отрядили следить за мной? Так с лета не угадаешь. Монахи люди замкнутые. Косо на меня посматривают Ризничий и Келарь. С Больничным у меня такие хорошие отношения, что будет обидно, если это он. Игумен человек явно верующий и у него нет этой хатской меднолобой упертости. Пожалуй, упертость есть только у Ризничего. Он однажды, заметив меня выходящим от Больничного, сказал загадочную фразу: "К своим придяша, а свои его не позна". Но что он имел в виду - неясно. Мы с морским волком свои, потому что мы два врача? Мне послышалась в его тоне скрытая насмешка. В любом случае, кто бы это не был мне следует вести себя поосторожней. А не хочется. Хочется - наоборот. Запрягай коня да вези меня. Там не терем стоит, а сосновый скит. И цветет вокруг монастырский луг. Ни амбаров, ни изб, ни гумен. Не раздумал пока, запрягай гнедка. Всем хорош монастырь, да с лица - пустырь, И отец игумен, как есть безумен. Не представляю себе, когда мы увидимся. Но уверен, что когда-нибудь я тебя еще обниму, а то и... Веди себя хорошо. Скучай по мне. Твой Иосиф PS Писать ты, к сожалению мне не можешь. И не забудь, для всех остальных ты и понятия не имеешь, где я нахожусь. PPS Появилась оказия. Пришел пароход!!! Завтра он будет в Мезени, а там уже существует авиапочта! Мир не без добрых людей... Отправляю письмо и обнимаю тебя нежно. Пишу на рабочий адрес, на имя твоей Таньки. Надеюсь, она передаст второй конверт не вскрывая. Похвали меня за то, что я заботливый и осторожный:)) Письмо уничтожь! А если хочешь сохранить для семейного архива - то выбери место понадежнее. Не дома и не на работе. Целую, И. * * * Я отправил письмо и опять начались незаметные дни. Светом в окошке было время, которое я в согласии с монастырским Уставом проводил в беседах с Больничным. Мы вели философские диспуты, он рассказывал истории из своей бурной жизни флотского врача. Однажды у нас с ним возник разговор о русской идее. Сокрушенно качая головой, все прошлые и нынешние беды России он относил на счет монголо-татарского ига, отодвинувшего Россию от прогресса и цивилизации на 300 лет. Я, не желая его обидеть, потому что человек он был искренний и хороший, попытался ему возразить. Я сказал, что Дмитрий Донской разбил хана Мамая уже в 1380 году, а дальше Россия имела дело скорее с разовыми грабительскими набегами, чем с постоянной оккупацией. Но в это время и Европа опустошалась то столетними войнами, то чумой. Больше 20 миллионов людей умерло от чумы за три года. Какие там монголо-татары? Это соизмеримо даже в абсолютных цифрах с мировыми войнами. А Европа тогда была совсем маленькой... 75 миллионов. Я попросил его объяснить, как это так: Гутенберг изобрел книгопечатание в 1492 году, а в России первая типография появилась только при Иване Грозном. Лет через 80. И при чем здесь татары? Сначала надо было брать Казань и Астрахань, а потом уже книги печатать? - Ну и почему книгопечатание появилось так поздно? - Третий Рим со всеми его богоизбранническими идеями очень боялся первого. То есть католицизма. А точнее всего того, что последовательно шло на Россию с Запада. И до сих пор побаивается. Отсюда необходимость в последовательной смене культурных железных занавесов. - А разве же ты не чувствуешь, что Россия, и правда, избрана Господом? - Россия избрана Богом не больше чем Англия или Франция. И не меньше. Большая страна, много ответственности. А сейчас все надорвались от перенапряжения и сидят обломанные. И никто не знает, что делать. По какой концепции строить страну так, чтобы не было понижения градуса. Россия же пьющая страна. Каждый житель знает: градус понижать - нельзя. -