Екатерина Садур. Перелетные работы

---------------------------------------------------------------
     Из сборника "Праздник Старух на Море", 1998
     OCR: Никита 791
---------------------------------------------------------------

     <i>Светлой памяти моей прабабушки</i>
     <i>Сафроновой Зои Федосеевны.</i>



        ГЛАВА 1 - ТРЕЩИНА

     Я проснулась и подумала: этот день я запомню.
     С  улицы через окно вливался  солнечный свет и казался блед-нее теплого
воздуха комнаты. Он лился не сплошным потоком, а распадался на лучи, которые
острыми указками протягивались от окна к моей кровати и упирались  в  стену.
Они показывали, что позолота на обоях осыпалась и что кое-где обои отошли от
стены.  В  щелях  просвечивало  что-то  розовое в масляных пятнах  серебра -
значит,  раньше комната  была  светло-розовой. Я  накрыла  ладонью солнечный
зайчик, но не поймала - он тут же заплясал на моей руке.
     - Этот день я запомню, - повторила я и села в постели.
     На подоконнике лежали ножницы  с загнутыми краями, крючки для  удочек в
спичечном коробке, разноцветный пластилин,  жестяная баночка  из-под зубного
порошка, наполненная  мелочью,  и  театраль-ный  бинокль,  белый,  с золотым
ободком. Крючки  для удочек  принадле-жали дяде  Кирше,  потому что  он  был
рыбак; все остальное было общим, то есть моим.
     Иногда  тетя Груша складывала на  подоконник лекарственные  порошки, но
они меня никак не  интересовали: от них пахло ед-ким и кислым. У тети  Груши
или у дяди Кирши  становились мутные глаза и вялая речь, как будто бы они не
говорили, а притворялись; тогда они высыпали свои порошки в стакан  с водой,
залпом выпи-вали его и затихали. Я знала, что они старики.
     Я  посмотрела  в  бинокль,  и  деревья,  росшие  за  окном,  мгно-венно
приблизились  вместе со всеми своими бугристыми ветками, трещинами в коре  и
дрожанием  листьев. Я перевернула бинокль, и  двор  тотчас  стал маленьким и
далеким, и  те же самые деревья, которые минуту назад протягивали мне в лицо
листья,  рассеченные бледными  прожилками,  и  умоляли о  жалости, -  эти же
деревья отшат-нулись от  меня и  горделиво ушли на  дно  бинокля. Теперь они
стали тонкими, как выгоревшие  спички,  а их ветки, сплетенные в своды между
собой,  казались  мне  зеленой паутиной. Теперь  деревья  стояли  вдалеке  и
холодно мне кивали.
     - А, Лелечка проснулась! - услышала я голос за спиной.
     Я обернулась и кивнула.
     В комнате стояла тетя Груша.
     - Лелечка, что тебе приготовить на завтрак? - ласково спро-сила она.
     У нее были крупные колечки кудрей, черных и седых. Если подряд  шли две
черные пряди, то третья оказывалась  седой. Она любила  подолгу стоять перед
зеркалом и  расчесывать по  отдельности каждую прядь, и тогда я видела,  что
почти у всех ее  черных волос  белые  поседевшие корешки. У нее было большое
лицо с широкими  бровями-дорожками.  А глаза под бровями,  карие  у зрачка и
светлые  к  краю,  всегда смотрели  удивленно  и с  любопытством.  Когда она
садилась, то  под тяжелым подолом у нее тут  же очерчивались толстые усталые
колени. Мы  с ней  ходили в одинаковых  сапогах  из  коричне-вого войлока на
шнурочках.  Эти  сапожки  назывались  "прощай,  моло-дость!".  "Какая  такая
молодость?"  -  думала я,  глядя на тетю Грушу, когда  мы выходили гулять, и
следом за нами бочком по ступенькам спускался старенький дядя Кирша...
     - Что тебе приготовить? - повторила тетя Груша.
     - Жареного поросенка, - ответила я, помолчав.
     -  Леля, - вздохнула тетя Груша, - у нас сейчас нет  поро-сенка.  Может
быть, ты хочешь что-нибудь другое?
     - Не хочу, - ответила я.
     -  Про поросенка мы прочитали с тобой в книжке, - терпеливо начала тетя
Груша.
     - Да, прочитали, - кивнула я.
     -  Карабас  Барабас крутил  его на  вертеле  над  огнем для  себя и для
Дуремара.
     - Крутил, - подтвердила я.
     - А  что, ты  хочешь  быть как Карабас  Барабас  или,  может быть,  как
Дуремар?
     - Не хочу, - сказала я, подумав.
     - Так что тебе приготовить?
     - Яичницу.
     - Яичницу, - облегченно повторила тетя Груша.
     - Да, - сказала я, - только чтобы она была без желтков!
     - Как без желтков?
     - А вот так! - ответила я и, притопывая, побежала на кухню.
     На  кухне  за столом  сидел дядя  Кирша.  Синий  стол был накрыт  белой
клеенкой с  красными ромбами. Дядя Кирша  сидел на  синем  табурете, и синее
пламя газа приплясывало над конфоркой.
     - Леля хочет яичницу без желтков, - вздохнула тетя Груша.
     -  Ну  и  что? - ответил  дядя Кирша. - Разбей яйца  и отдели желток от
белка.
     Я молча слушала. Дядя Кирша потянулся через  стол и вклю-чил радио. "Мы
передавали концерт", - сказало радио и замолча-ло.  Тюлевая штора зацепилась
за край подоконника и нависла над полом.
     - Выступает  Анна Герман,  - сказала  я и завернулась  в што-ру. - Один
лишь раз цветы цветут, один лишь раз, один лишь раз... - громко запела я.
     Дядя Кирша  улыбнулся. Между зубов у него застряла капуста из борща. Он
любил борщ со сметаной. Он очень неаккуратно ел.
     Тетя Груша хлопотала над яичницей.
     - Смотри, чтобы желтого не попало ни капли, - сказала я.
     - Я очень стараюсь, Лелечка, - послушно ответила тетя Гру-ша, переливая
яйцо из одной половинки скорлупы в другую.
     - Ты очень строга, - заметил дядя Кирша.
     - Ну и что? - удивилась я, скидывая с себя штору. - А сей-час выступает
Алла Пугачева.
     Тетя Груша обернулась к  окну, чтобы посмотреть на меня, но я не успела
запеть, потому что она сказала:
     - Хулиганы, опять эти хулиганы! - и сморщила свое большое лицо.
     Тогда  дядя Кирша встал со своего места, и даже ложку  забыл положить в
тарелку - она так и осталась в его руке, - и подошел к окну. По подбородку у
него  бежала розовая  струйка  борща,  он  ее сначала  не  замечал, а  когда
заметил, то ладонью растер по щеке.
     -  Я люблю молодежь, - сказал он тете Груше. - Никакие они не хулиганы,
просто вместе проводят время.
     - Держись от них подальше, - расстроилась тетя Груша.
     - А я с ними на равных! - выкрикнул он.
     Он стоял и  улыбался, и мне  очень  не  нравилось, что  у него  на щеке
засохло пятно  борща,  а  между зубами  висит желтоватый клочок  капусты.  Я
обдумывала, как это исправить.
     - Борщ остынет, - рассердилась тетя Груша. - Сейчас же садись за стол!
     И мне показалось, что она не хочет, чтобы те, на улице, заметили нашего
дядю Киршу; как он стоит и некрасиво улыбается и держит мокрую ложку в руке.
Дядя Кирша попятился  назад,  не отрывая глаз  от окна. Я быстро  перебежала
кухню и, как только он собрался сесть обратно за стол, выхватила из-под него
табу-ретку.
     -  Яичница!  - только и  успела ахнуть тетя Груша. Дядя  Кирша медленно
осел на пол, и тогда она закончила: - Готова.
     -  Готово, - слабо отозвался дядя Кирша,  сидя на полу. -  Лель-ка,  ты
зачем отодвинула табуретку?
     - Я не двигала, - тут же сказала я.
     - Ах ты! - замахнулся на меня дядя Кирша, тяжело поднимаясь.
     - Не сметь!  - грозно вступила  тетя Груша. -  Ребенок  по-шутил!  -  и
поставила на стол яичницу без желтков.

     После завтрака я пошла посмотреть в окно,  но  уже  без бинок-ля. Своды
деревьев  вздрагивали  от  ветра.  Ветер выворачивал  лис-тья  так, что  они
прижимались друг к другу, склеивались и даже иногда переплетались черенками.
А когда  он наигрался и отлетел, они потянулись за ним следом, умоляя, чтобы
он не оставлял их.
     Под  деревьями стояли подростки  и кидали в круг, начерченный на земле,
перочинные ножи. Они заводили  руку за  спину  и выкиды-вали нож из-за плеча
так, чтобы он перевернулся в воздухе и по рукоять вошел в землю. Они кричали
и  толкались  в  грудь, потому  что  некоторые ножи  вонзались  в  землю  не
полностью,  а  только кончиком  острия.  Подростки  казались  мне  высокими,
лохматыми, некоторые  из  них ходили в школьных формах с сумкой через плечо,
небрежно сплевывали и ботинком наступали на плевок.  Среди них вертелся один
шестилетний  коротышка. Я слышала однажды, как они  называли его Паша-Арбуз.
Они допускали его до себя, потому что он очень хорошо кидал ножи. А он вовсю
пытался им угодить. Он докуривал их сигареты, караулил их портфели, если они
куда-нибудь отходили, а когда они возвращались, он подбегал к краю  тротуара
и  плевал на дорогу прохожим.  Некоторые из  прохожих ругались, некоторые не
замечали. Подростки же в ответ дерзко хохотали и держали на-готове раскрытые
перочинные ножи.
     Я  часто качалась на  качелях и видела, как Паша-Арбуз  бе-жит к  ним и
тащит за  собой огромные сумки, полные хлебных бато-нов, сигарет и бутылок с
пивом. Тетя Груша не  раз говорила,  что все это он  ворует в  магазине. И я
думала, что она презирает его и смеется над ним, но однажды увидела, как она
подала  ему  булоч-ку с  маком и погладила  по голове. Он отстранил ее руку,
вырвал  булочку  и побежал,  но  потом  остановился через несколько шагов  и
печально посмотрел на нее. А тетя Груша сказала: "Кушай, маленький".
     - Как ты смела дать ему булочку с маком? - гневно спросила я, когда она
вернулась домой.
     - С чего ты взяла? - удивилась тетя Груша.
     - Не отпирайся! - крикнула я. - Я смотрела за вами в окно!
     -  Лелечка,  - ласково начала  тетя  Груша. - Его же  никто никогда  не
угощал!
     - Так ты любишь его, - догадалась я. - Вот в чем дело!
     - А кто же его еще будет любить?
     - Никто!
     - Так нельзя! - засмеялась тетя Груша.
     - Можно, можно!
     Но про себя я удивилась: оказывается, нельзя, чтобы тебя ни-
     кто никогда не любил.
     Я пристально вглядывалась под своды деревьев за окном - и вдруг поняла,
что  по  дороге  мимо  нашего  дома  кто-то идет,  потому  что  широкоплечий
коротышка Паша-Арбуз выбежал  на дорогу  и плю-нул. Прохожие  (я  их  еще не
видела) длинно заголосили.
     - Стыда у тебя нет! - кричал первый возмущенный голос.
     -  Неть,  совсем  неть  стыда!  -  подхватывал  второй  размягченный  и
веселенький голосок.
     По привизгиванию я поняла, что к нам в гости идут Натка и Аленка.
     Я не ошиблась. Через минуту они уже шли под моим окном. Толстая Натка в
длинном черном плаще показывала кулак Паше-Арбузу и подросткам с  ножами,  а
Аленка  в   маленьком  красном  плащике   подпрыгивала   и  приплясывала.  Я
обрадовалась и побежала открывать дверь.
     - Куда ты? - спросила тетя Груша.
     - К нам гости, - сказала я и потянула замок.
     - Но мы никого не ждем, - удивился дядя Кирша.
     Он сидел на диване и смазывал суставы коричневой мазью.
     Вместо ответа я распахнула дверь,  и все увидели,  что на поро-ге стоят
Натка и Аленка.
     - У вас обои в коридоре! - сказала Натка, переступая порог.
     - Обои, - кивнула тетя Груша.
     - А мне не нравится, - сказала Натка, снимая плащ.  - Под обоями всегда
клопы.
     И Аленка сняла свой маленький  плащик.  На  ней было серое  платьице  с
деревянной пряжкой на поясе.
     Натка была  в широкой юбке  и широкой кофте. Ее круглое лицо  с крупным
носом и лохматыми бровями белело в полумраке коридора. Она зачесывала волосы
на  затылке  и  сверху   шпильками  прикалывала   накладную  шишку.  Аленка,
притопывая,  пробежала по  коридору, Натка  неторопливо пошла  за  ней. Дядя
Кирша  посмотрел ей вслед и сказал  нам с тетей Грушей:  "Какая женщина!" Мы
покивали. Тогда он сложил пальцы щепотью, поднес их к губам и поцеловал.
     Натка  вошла  в нашу  осеннюю  комнату,  и позолота на  стенах  тут  же
осыпалась на пол. Осталась вялая желто-серая бумага.
     -  Белить все надо, белить, - сказала Натка, оглядываясь по сторонам. -
А потом валиком накат - раз, два! - от пола до по-толка!
     Мы робко вошли следом в нашу маленькую комнатку.
     - Зато кухня у нас покрашена, - тихо сказала тетя Груша.
     -  А  это хорошо, -  кивнула Натка. -  Это я люблю!  - и грузно села на
зеленый диван с серыми полосками.
     Диван охнул, принимая ее. Тетя Груша легко присела на краешек, успокоив
волнение пружин.
     Дядя  Кирша встал  у  окна, скрестил  ноги  и небрежно облоко-тился  на
подоконник.
     Мы с Аленкой заскучали.
     - А давай походим, - предложила я.
     -  А  давай, - тут  же  согласилась Аленка.  Мы  несколько  раз  обошли
овальный стол с зеленой скатертью в белых цветах. Сначала мы  шли на пятках,
пытаясь не ступать на носок, а потом побежали галопчиком.
     Дядя Кирша курил, далеко отставляя  руку с папиросой. На стене рядом  с
радио висела семиструнная гитара в переводных картинках.
     - Натали, - начал дядя Кирша. И  тут же с дивана на  него взглянули две
пары блестящих внимательных глаз. - Агриппина...
     Натка и тетя Груша неотрывно следили за каждым его  движе-нием: как  он
тонким дрожащим пальцем стряхнул пепел  с папиросы, как  он  устало  поменял
положение ног и как, наконец, он потерялся под их взглядами.
     Их глаза,  как две бархатные бабочки - черная траурница,  слетевшая  на
лицо  гостьи, и  темно-коричневая с бледными  краями на лице  у тети Груши -
повсюду преследовали  его. В какую бы часть  комнаты он  ни отступал, они  с
легкостью его настигали.
     Я остановилась, убегая от Аленки, и подумала, что глаза живут  отдельно
от хозяев. Хозяева так увлечены собой, что за-бывают про глаза, предоставляя
им  полную  свободу,  и  вспоминают  о  них  только  тогда, когда  им  нужно
что-нибудь как следует рассмо-треть.
     - Вы  какой пудрой пользуетесь?  - немного развязно спросила Натка. Она
была младше тети Груши на пять лет.
     -  Конечно,  "Кармен",  -  ответила  тетя  Груша  и,  сознавая  Наткину
молодость, прибавила: - А ты, Наточка?
     - А я бледно-розовой. "Лебяжий пух".  Ее  почти незаметно на коже, -  и
подставила тете Груше свое  круглое матовое  лицо. Тетя Груша приблизилась к
ней, чтобы рассмотреть.  Натка улыбну-лась. Но  в  это время черная  бабочка
Наткиных глаз облюбовала мой малиновый мячик, выкатившийся из-под стола.
     - А какими вы поливаетесь духами?
     - Раньше "Красной Москвой", а  теперь  флакон  пуст.  Видишь,  стоит  у
зеркала.
     Желто-коричневая  бабочка   тети  Груши  слегка  покружилась  над  моим
малиновым мячиком, но потом перелетела на воротник дяди Кирши, потерялась на
миг в  клубах папиросного дыма, задела крылышком конец папиросы и отпрянула,
ужаленная.
     - Трещина на стекле, - сказала Натка, случайно посмотрев в зеркало.
     Она поднялась с  дивана,  оправляя широкую юбку. Диван радостно звякнул
пружинами и выпрямился.
     На столике стояли  тети-Грушины  помады,  пустой флакончик  для  духов,
румяна  с широкой  кисточкой, и  пластмассовый  гребешок  валялся  здесь же,
неподалеку.
     - Трещина! - печально повторила Натка, но вдруг заметила принадлежности
на столике и вскрикнула: - Какая красота!
     Она по очереди открывала тюбики с помадой, выдвигая красные, коричневые
и  розовые  стержни,  потом раскрыла румяна, но  румяна ей  не  понравились,
поэтому она их сразу же отставила в сторону и несколько раз  понюхала флакон
из-под духов.
     - Это давно, - и тетя Груша указала на трещину.
     - Это к смерти, - сказала Натка страшным сдавленным голосом и выпустила
из рук пустой флакон.
     -  А  мы  не  верим,  -  тихо  ответила   тетя  Груша,  опуская  глаза.
Желто-коричневая бабочка  перестала  кружить по комнате. - Мы  жи-вем себе и
живем. Мы ничего не боимся!
     -  А  я боюсь!  -  тускло сказала  Натка.  -  Я смерти  боюсь.  Вот  вы
представьте себе: мы жили, ходили по улицам, одевались,  красились. И в один
прекрасный день - все! Мы не проснемся. От-ходили, открасились.  Все про нас
забудут.  Заколотят  в  гроб  и  уве-зут...  А в  гробу  тесно,  руки-то  не
раскинешь, как на полосатом диванчике.
     - Ты фантазерка, - печально сказала тетя Груша.
     - Какие здесь  фантазии, - отмахнулась Натка. -  Я вот о чем все  время
думаю: ну  ладно, я умру, и меня увезут на кладбище. Ладно, оставят одну под
землей.  Но  ведь  сами-то  они потом  вернутся домой, а  в  шкафу висят мои
платья, а  на столике  -  губная помада и гребешок. Ведь у меня дома  столик
один в один как у вас! Что они будут делать с моими платьями и с моей губной
помадой? Выбро-сят или оставят? А если оставят, то для чего - чтобы смеяться
надо мной или чтобы вспоминать и печалиться? А что, если будут смеяться?
     Мы  с  Аленкой  молча  стояли  посреди  комнаты. Аленка  рассмат-ривала
красную пряжку на поясе своего платья, я прислушивалась.
     - Не будут, - твердо сказала тетя Груша. - Я все продумала. Я все унесу
с  собой. Может  быть, только платья оставлю, - и она  грустно улыбнулась. -
Меня страшит  могила, что и говорить, но, чтобы не пугаться, хочу, чтобы мне
завили кудри, - и она дотро-нулась рукой до своих черно-белых волос, - хочу,
чтобы лицо при-сыпали пудрой,  не бледной,  а  темной, как загар,  -  и  она
приложила  ладони  к  своим  широким  щекам,  -   хочу,  чтобы  губы  слегка
подкра-сили помадой и на все лицо добавили румян!
     Дядя Кирша  не  слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая  между
зубами. Он  пытался поддеть ее мизинцем,  но  у  него ни-чего не выходило. В
одной руке он  по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но,
заметив острый взгляд  Натки, сделал  вид,  что  гладит  себя по подбородку,
проверяя, насколько чисто он выбрит.
     - Так и в жизни можно! - усмехнулась Натка на слова тети Груши.
     - Нет, только в смерти, - печально ответила тетя Груша.
     -  Да ведь этого всего в смерти  не нужно, ни платьев  ваших, ни румян.
Это все для жизни, для радости! - разгорячилась Натка. - Там все по-другому.
То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!
     - Замечают! - страстно выкрикнула тетя Груша. - Еще как замечают!
     - Вы еще вспомните мои слова, - холодно засмеялась Нат-
     ка. - Много раз вспомните.
     - Каждому свое! - отрезала тетя Груша.
     - Так  ведь это все и  мое,  - и голос  Натки  снова сделался тусклым и
страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с
платьями. - У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и  уже не будет! Куда я без
этого?
     И их лица оцепенели.
     Дядя  Кирша  затушил окурок  в пепельнице  и  рядом с  окурком  положил
длинную капусту из борща.
     - О чем беседуем, Грю-шень-ка? - сказал он, мягко растягивая слова.
     Когда к нам приходили гости, дядя  Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша",
картавил  и  курил и  строго  поглядывал  на  нас.  Тогда мы  с тетей Грушей
говорили  про   него:   "Большой  курильщик!",   а   он  говорил  про   себя
"Ар-ристократ!"  Я не  знала,  что такое аристократ,  и тогда  он  объяснял:
"Дворянин" - и показывал альбом со старыми фотографиями.
     - Я из дворянской семьи,  - любил  рассказывать он.  -  Раньше все было
очень  благородно. У меня была очень  строгая  и очень  благородная мать.  В
девичестве ее звали Зинаида Зарай-
     ских, а Куликов - это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.
     И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым
и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке  и шинели
с блестящими пуговицами.
     -  Мне здесь двенадцать  лет, а  матери  тридцать  два.  Посмотри сюда,
Грю-ша, - звал он. - И ты, Леля, тоже подойди.
     Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень  сердился,
если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.
     - Агриппина, - медленно начал дядя Кирша. - Натали, я могу вам спеть...
     Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами,  и  только  бабочки  глаз
беспорядочно блуждали по комнате.
     Дядя  Кирша снял  гитару  со стены. И тут  же  черная бархатная бабочка
пролетела над ее грифом,  а  каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он
слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.
     -  Дни бегут, печали умножая, - запел он тяжело и по-стариковски. - Мне
так сложно прошлое забыть... - и вдруг он  забыл слова. Его пальцы торопливо
перебирали струны, но  слов  он  все  никак не мог вспомнить.  Он с надеждой
посмотрел на меня  - не  подскажу ли я, но я знала, как он сердится, когда я
что-то ему напоминаю, поэтому я промолчала. - Как-нибудь однажды, дорогая, -
наконец  вспомнил  он, - вы меня свезете... - но здесь память снова отказала
ему. - Вы меня свезете...  - несколько раз  подряд с переливами  пропел дядя
Кирша и вдруг неожиданно добавил: - Хо-ро-нить!
     И испугался собственных слов.
     Натка и тетя Груша напряженно молчали.
     - А давай играть в концерт, - предложила я Аленке.
     - А давай! - весело согласилась она, отрываясь от пряжки на поясе.
     - Выступает Куликов Кирилл Николаевич, - объявила я.
     - Гы-гы-гы! - засмеялась Аленка, подняв острый подбородок.
     -  Веселья  час  и  час  разлуки,  -  громко  запела  я.  -  Тра-та-та!
Тра-та-та-та! - Этой строчки я не знала,  потому что дядя Кирша все время ее
пропускал. - Давай пожмем друг другу руки - и в дальний путь на долгие года!
     - Лелька, вон! - топнул ногой дядя Кирша.
     - А пойдем на кухню! - тут же пропела я Аленке.
     - А пойдем! - крикнула Аленка.
     Дядя Кирша оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к нам.
     - Лучше в туалет! - крикнула я на бегу.
     - А пойдем, - согласилась Аленка.
     И мы закрылись в туалете.
     Дядя Кирша несколько раз дернул дверь на себя, но  она была заперта  на
щеколду.
     - Хоть попоем, - сказала Аленка, усаживаясь на унитазе, как большая.
     - Попоем, - согласилась я, усаживаясь напротив на горшке с ежиком.
     - Запевай! - кивнула мне Аленка.
     Я хотела запеть, но ни одна песня не приходила мне на ум.
     - Вот ты скажи, - спросила я, - ты ходишь в школу?
     - Хожу, - кивнула Аленка. - В третий класс.
     - И у вас там есть пение?
     - Есть.
     - И про что вы там поете?
     - Про портрет, - тут же ответила Аленка.
     - Ну-ка напой, - попросила я.
     -  На войне однажды темной  ночью, - шепотом  запела Аленка,  -  словно
вспыхнул свет,  словно вспыхнул  свет!  Передал крестьянину  рабочий  Ленина
портрет, Ленина портрет! - и затопала ногой в такт словам.
     - Хорошая песня, - похвалила я и тоже затопала. - Надо бы ее включить в
выступление! А что вы еще там поете?
     - Да так, - махнула рукой Аленка.
     Мы  помолчали. Задумались.  Она на  своем унитазе,  я  - на  горш-ке  с
ежиком.
     - Меня скоро научат читать, - возобновила я разговор.
     - А, - ответила Аленка и засмеялась: - Гы-гы-гы!
     - Ты уже умеешь читать? - спросила я.
     - Нет, - ответила Аленка и опустила глаза.
     - Тогда давай я тебе почитаю.
     - Давай, - тут же согласилась она.
     Я встала с горшка и достала из-под ванны букварь.
     - "У", - прочитала я. - "Ше" да "у" будет "Шу", "рэ" да "ы" будет "ры".
У Шуры... - на картинке стояла  Шура в школьной форме со  скромным букетиком
астр и  связкой желтых шаров -  "Шэ" да "а",  - продолжала я, -  будет "ша",
"рэ" да "ы" - будет "ры"... - и вот наконец предложение было готово.
     - У Шуры шары! - радостно выкрикнула я.
     Аленка взволнованно выхватила  у меня  букварь  и поднесла его  к самым
глазам.
     -  "Ры"!  -  громко  прочитала  она  и  стала внимательно  разглядывать
изображение Шуры и что-то шептать, шевеля гу-бами.
     - А сколько тебе лет? - спросила я.
     - Десять, - ответила Аленка, не отрываясь от букваря.
     - А мне четыре, - и я протянула ей руку с загнутым большим пальцем.
     Аленка пересчитала мои пальцы.
     - Ну и что?
     - А то, - объяснила я, - что я скоро тоже пойду в школу.
     - Ничего там в этой школе хорошего нет, - вздохнула Аленка.
     - Да ладно, - не поверила я.
     Мы замолчали. Стало слышно, как дядя Кирша рассказывал за стеной:
     - У меня был гувернер. Гувернер - это тот, кто говорит по-французски. А
рубашки я носил с золотыми запонками, и на всех носовых платках было вышито:
"Куликов".
     - О чем они говорят? - встревоженно спросила Аленка.
     -  Они говорят  по-иностранному, - махнула я  рукой и хотела продолжить
чтение, но Аленка взволнованно попросила:
     - Пойдем послушаем!
     Мне пришлось спрятать букварь обратно под ванну и вернуть-ся в комнату.
     Сделав благородное лицо, дядя Кирша по-прежнему стоял у окна.
     - Парле ву франсе? - спросил он, увидев нас. - Уи или нет?
     Аленка замерла в дверях. Она не знала, что можно  говорить на  каком-то
другом языке. Тетя Груша печально  слушала, думая, что ответить дяде  Кирше.
Натка энергично листала альбом с фотографиями. Все  лица на фотографиях были
благородными, и дядя Кирша, чтобы на них походить,  выпячивал  вперед нижнюю
челюсть,  опускал  глаза  и  высоко   поднимал  голову,  чтобы  хоть  что-то
разглядеть.
     - Батюшки! - воскликнула Натка и засмеялась. - Да ведь это же открытки!
Самые что ни на есть настоящие открытки!
     И  она  протянула нам  раскрытую  страницу  альбома.  К  странице  была
приклеена  черно-белая  открытка,  изображавшая маленького,  прехорошенького
мальчика,  стоявшего на коленях  перед елкой.  На ветке сидел  ангел, свесив
вниз крошечные разутые ножки, и что-то читал ему  по книге. На мальчике была
шелковая ночная рубашка,  а завитые  волосы  почти доходили  ему до  плеч. И
несмотря на то,  что открытка  была  черно-белой, кто-то раскрасил ему  щеки
красным карандашом.
     - Богом  клянусь! -  развеселилась Натка. - У  нас  дома точно такая же
висит на зеркале. Иди, Аленушка, посмотри!
     Мы с Аленкой подошли.
     -  Это я покрасила мальчику щеки, - призналась я. - Тетя Груша  недавно
купила мне цветные карандаши...
     Но что было дальше, я не  успела рассказать, потому что мне показалось,
что одним глазом Аленка глядит на открытку, а другим - на выключенное  радио
на стене. Мне стало весело, что у нее так разъехались глаза. Я захохотала.
     - Напакостила и рада, - мрачно сказал дядя Кирша.
     Тетя Груша торопливо привстала с дивана, чтобы заступиться  за меня, но
дядя Кирша снова сделал благородное лицо и смущенно обратился к Натке:
     - И все же это фотография, Натали. Мой гувернер как-то сфо-тографировал
меня и отослал снимок в один модный журнал.  Там с него напечатали открытку,
а к рождественской елке пририсовали эту смешную фигурку.
     - Сомнительно, - пожала плечами Натка.
     -  Слово дворянина,  -  небрежно  усмехнулся дядя  Кирша  и  захлоп-нул
альбом. - C'est tout!
     - А я могу по-английски, - сказала я.
     - Врешь, - засмеялась Натка.
     - Врешь, - подхватил дядя Кирша.
     И даже тетя Груша удивленно на меня посмотрела.
     - Эге-гей!  -  сказала я. -  Так  по-английски будет Аленка.  - (Аленка
подняла голову, и  оба ее глаза съехались к переносице.) - Гуо! - засмеялась
я. - Так по-английски будут глаза.
     - Откуда ты знаешь? - спросила притихшая Натка.
     -  А  меня  мама учит,  - ответила я. - Она  прошлой зимой приезжала из
Ленинграда и  говорила  со мной  по-английски... Энгел, -  сказала я.  - Так
по-английски будет ангел. Два этих слова похожи.
     Потом я назвала по-английски все предметы в комнате, деревья за окном и
широкую одежду на Натке - юбку с кофтой и сапоги.
     Натка с Аленкой вышли в прихожую - собираться.
     Дядя Кирша учтиво подал ей плащ, и  этот черный шелестящий плащ я  тоже
безжалостно назвала по-английски.
     -  А  мой  плащ  как называется?  -  спросила Аленка,  застегивая  свой
маленький плащик.
     - Так и называется, - ответила я. - Плащ-чик!
     Потом я смотрела в окно, как они уходят.
     - Вон Лелька-то как  тебя, дуру, обскакала, - услышала я. - А ей только
четыре года!  - и Натка  широкой  рукой отвесила Аленке подзатыльник. Аленка
заплакала. Потом  они свернули  за  угол, и их  стало  не видно.  Паша-Арбуз
выбежал на край тротуара и плюнул им на  дорогу.  Натка закричала проклятия.
Аленка громко рыдала.



        ГЛАВА 2 - ТЕЛЕГА С ЛОМОВОЙ ЛОШАДЬЮ У ЗООПАРКА
     Мы с  тетей  Грушей собрались  в магазин. Тетя  Груша  вынесла из кухни
сумку из синего кожзаменителя, положила в нее плетеную сетку, два прозрачных
полиэтиленовых мешочка и белый с красными буквами пакетик из-под молока.
     - Мы прочитали "Питера Пена", - напомнила я.
     - Ах да! - сказала тетя Груша и подошла к столу.
     Каждый вечер  мы садились  с  ней за овальный стол, включали настольную
лампу, и тетя Груша читала мне книжки, принесенные из библиотеки. Когда  она
читала  мне книжку  про золотой ключик, то,  подражая  дяде  Кирше, говорила
Буратино? и картаво произносила букву "р". Дядя  Кирша молча лежал на диване
и слушал.
     Я  любила  перелистывать  страницы  и  притворяться,  что  читаю  сама;
единственное - мне не нравились  квадратные  фиолетовые штампы,  безжалостно
проставленные в  каждой книге. Перед настольной лампой лежали "Лев, колдунья
и платяной шкаф", "Малахитовая шка-тулка" и "Голубой цветок".
     На  обложке  "Голубого  цветка" были нарисованы два  брата, и  оба  они
протягивали руки к какому-то простому хлипкому васильку. И я знала, что один
из них умер  из-за этого василька, и умоляла тетю Грушу поскорее мне про них
прочитать.
     - Но ведь мы еще не закончили "Питера Пена", - удивлялась она.
     - Быстрее, быстрее,  -  подгоняла  я ее  каждый  вечер.  -  Сколько там
осталось до конца?
     - Тебе неинтересно, Леля? - спрашивала тетя Груша.
     - Интересно, - томилась я. - Ну читай же, читай!
     И дядя Кирша нетерпеливо ворочался на диване.
     Тети-Грушина  сумка проглотила "Питера  Пена", дядя  Кирша  зашну-ровал
ботинки,  и мы наконец-то вышли  на улицу.  Под деревьями подростки играли в
"ножички". Один из них сбросил школьный пид-жак, расстегнул рубашку  и концы
завязал  узлом на  животе. У него была тонкая длинная шея с глубокой ямочкой
под кадыком, и на шее, на цепочке, висела бритва с тупыми краями. Дядя Кирша
сделал благородное лицо и остановился.
     - Пойдем, - подтолкнула его тетя Груша.
     Но он даже не пошевелился.
     - Не ходи к ним! - приказала тетя Груша.
     Он  дернул  плечом, что  сам знает,  и мы  пошли  без него. Тетя  Груша
шепотом ругалась на дядю  Киршу и не оглядывалась. Я хотела  повернуться, но
она шлепнула меня по плечу, чтобы я так же гордо шла. Паша-Арбуз заметил нас
и подбежал к краю тротуара,  чтобы плюнуть  нам на  дорогу.  Он очень смешно
бежал - быстро-быстро пере-бирал  толстенькими ножками, как катился. Добежав
до края  тротуара, он  нагнулся, чтобы  плюнуть, но  не плюнул, а  весело  и
взволнованно посмотрел на нас. Я  думала: он помнит про булочку и поэтому не
смеется над тетей Грушей. Но оказалось, что в это время к подросткам подошел
дядя Кирша. Они обступили  его  плотным кольцом и  не  обращали  внимания на
Арбуза.
     -  Здравствуйте, господа,  - сказал дядя Кирша  и поклонился. Подростки
захохотали. И  тут тетя Груша  снова шлепнула  меня по  пле-чу,  чтобы  я не
оглядывалась.  - Именно  господа...  - продолжил дядя  Кирша, но дальше я не
расслышала.
     - Хочешь, я еще поговорю по-английски? - спросила я.
     Но тетя Груша не ответила. Она шла и смотрела На носки  своих войлочных
сапожек. Я дернула ее за руку.
     - Что? - спросила она.
     - Я знаю, как по-английски будет "грустить", - сказала я.
     - Как?
     Я назвала. Тетя Груша удивилась.
     Я  шла и  все называла  по-английски.  Тетя Груша  смотрела  на  меня с
удивлением.
     Мы  прошли  мимо дома с широким распахнутым  окном.  Кусты  палисадника
дотянулись до окна и выложили ветки с листьями на подоконник.
     Я назвала по-английски окно и кусты и вдруг над входом заметила большие
синие буквы.
     - Пере... - сразу же прочитала я.
     Но  дальше слово неожиданно  обрывалось, как будто  бы  вдруг разорвало
само  себя на две  части  и первую, нелюбимую  часть  откинуло  прочь. После
"Пере"  шел широкий  просвет,  и  только потом лениво и неохотно  появлялась
буква "л".
     - "Лэ" да "е" будет "ле", - громко читала я, пока наконец  все буквы не
выстроились  в  слова  и  значение  вывески  стало понятным.  -  "Перелетные
работы"! - прочитала я и  подтолкнула  тетю  Грушу. - Интересно, чем они тут
занимаются....
     Комната  через  окно  просматривалась  насквозь,  и на  дне  комнаты  я
разглядела старика с пачкой журналов. Он был совершенно лысый, и  только над
ушами и на висках у него росли волосы.  Они были черными, как вакса, которой
тетя Груша натирала  ботинки дяди Кирши  по  вечерам, они  были черными, как
грязь под ногами! Два черных блестящих кустика. Но он был старик, старик! На
его тоненьком жидком личике лежали  глубокие решетки  морщин. Такие глубокие
мор-щины были  слишком тяжелы для  его  лица,  поэтому он  ходил по комнате,
опустив голову и согнув спину, и выглядел очень усталым.
     - Как будут по-английски "Перелетные работы"? - спросила тетя Груша.
     Я промолчала.
     - Ты не знаешь?
     - Знаю.
     - Тогда как?
     Я  молчала.  Я шла  и думала,  что  же делают  в "Перелетных ра-ботах".
Наверное, крылья на заказ. Вот у этого старика четко  вырисовываются лопатки
под  пиджаком, а ведь однажды пиджак не выдержит. Да что там  пиджак! - кожа
на  его спине  не выдержит  и  лопнет,  и  из прорезей  покажутся два  белых
перьевых росточка.
     - Здравствуйте, - кивнула тетя Груша в раскрытое окно.
     - Здравствуйте, Грушенька, - улыбнулся крылатый старик, и во рту у него
блеснули железные  зубы. Он  смотрел на нас, пока мы не прошли, и поглаживал
листочки, разложенные на подоконнике.
     - Почему тебя зовут Груша? - спросила я.
     - Потому что так ласково, - ответила тетя Груша. - А по-нас-тоящему - я
Аграфена.
     - Что же здесь ласкового? - удивилась я. - По-моему, очень даже обидно!
     Мы  прошли  мимо  зоопарка.  Зоопарк был  обнесен  голубым  дере-вянным
забором. Тетя Груша взяла  меня за руку и  хотела что-то рассказать про свое
имя, но  я вырвалась и побежала к  забору - по-смотреть  в  щель. Тетя Груша
остановилась подо-
     ждать. Зажмурив ле-вый глаз, я припала к щели  правым, раскрытым глазом
и поняла,  что смотрю в клетку. Я увидела  мохнатый бок со светло-коричневой
шерстью,  шерсть была редкой,  но  длинной, и в просветы  виднелась  вздутая
розовая кожа.  Бок  отодвинулся, и  я разглядела, что он принадлежал  старой
ламе с  воспаленной краснотой  в углах  глаз и широкими жел-тыми зубами. Она
кругами ходила по клетке и разворачивалась ко мне то правым, то левым боком.
Правый бок был темным  и  пушистым, поэтому  с правого бока она казалась мне
бодрой и  молодой, как Натка; левый бок  был  плешивым  и  хворым, и поэтому
слева она враз превращалась в тетю Грушу.
     Неожиданно  лама  остановилась   и  просунула  голову  между  прутья-ми
решетки,  чтобы  посмотреть, что  происходит в  клетке напротив.  В соседней
клетке шимпанзе  раскачивалась на  подвесных  качелях. Она  все время путала
руки с ногами, хваталась за поручни то рукой, то ногой и злилась, что  никак
не может раскачаться. Но что было дальше, я так и не узнала, потому что тете
Груше надоело ждать, и она окликнула меня. Я обернулась.
     - Почему у тебя челка как-то набок? - удивилась тетя Груша.
     - Тебе показалось, - ответила я и тряхнула головой.
     -  Да  нет же, - приглядывалась ко мне  тетя Груша, -  она висит у тебя
клочьями.
     Я  промолчала  и вспомнила, как  утром играла  в парикмахерскую:  взяла
ножницы с подоконника  и перед зеркалом подровняла челку. Сначала подстригла
совсем чуть-чуть, и волосы острой и твердой пылью осыпались мне на  лоб и на
брови, потом снова чиркнула нож-ницами  -  и  на этот раз  выстригла длинный
пушистый клок. "Непло-хо", - подумала я и откинула волосы со лба.
     - Леля! - наконец поняла тетя Груша. - Зачем ты себя так обкромсала?
     - Тебе не нравится? - удивилась я.
     - Не очень, - вздохнула тетя Груша.
     - А это не я. Это Аленка.
     - Не может быть!
     - Да,  Аленка,  -  настаивала  я. -  Пришла  сегодня  утром и го-ворит:
"Давай,  Леля, играть  в  парикмахерскую!", взяла ножницы  с  подоконника  и
подстригла  меня. Я  ей  говорю:  "Не  надо,  не  надо!", но она  все  равно
ножницами - чик! чик!
     -  А у них  вообще  вся семья такая, - недовольно сказала  тетя  Груша,
открывая дверь в магазин.
     -  Да что ты  говоришь!  -  подхватила  я,  вспоминая,  как  тетя Груша
говорила эти же слова дяде Кирше; и точно так же тряхнула головой и руками.
     Мы с  тетей Грушей шли  по отделу круп.  Она  сняла  с полки  мешочек с
манной крупой, подбросила его на руке, проверяя на тяжесть, потом посмотрела
ценник и поставила на место.
     - Натка знаешь куда недавно устроилась? -  спросила она и сняла с полки
пакетик риса.
     - Куда? - угодливо ответила я, высматривая отдел с конфетами.
     -  Она  устроилась  подавальщицей  в  закрытый  буфет  в  Мочищах.  Там
начальники  партии  пируют  каждую неделю.  Сдвигают  столы  в  один  ряд  и
заставляют  их икрой, колбаской,  огурчиками солененькими, грибками. А Натка
ходит там в белом передничке с наколкой на голо-ве и меняет блюда.
     - Да что ты говоришь, - снова повторила я и снова тряхнула головой.
     Отдел с конфетами был закрыт, и поэтому конфеты перенесли в отдел круп.
Они лежали  в железных корзинах  посреди зала и под-жидали, когда же я к ним
подойду.
     -  А  когда кончаются  их  пирования,  -  рассказывала  мне тетя Груша,
рассматривая мешочек с гречкой, - то Натка, вместе с офи-циантами, разбирает
все, что остается на столах, и несет домой. Так что ее Аленка  каждую неделю
бутерброды с икрой уплетает и грибочками закусывает!
     - Купи мне конфет! - перебила я и потянула ее в середину зала.
     Тетя Груша нехотя пошла за мной.
     - Вот  эти и  эти!  - приказала  я  и вытащила из  железных  корзин два
пакетика конфет.
     - Ириски  "Буратино?",  -  прочитала вслух тетя Груша,  -  и  батончики
"Шалунья". Все по умеренной цене.
     По дороге к кассе  мы  прихватили бутылку растительного масла,  банку с
солеными помидорами и пачку овсяного печенья, а мешочек с гречкой  вернули в
отдел круп.
     За  кассой  сидела усатая кассирша  в  белом халате.  Из выреза  халата
выглядывал полукруглый воротник розовой  блузки  в горошек.  Кассирша выбила
чек  толстыми  пальцами и, не глядя на  нас,  протянула его тете Груше. Тетя
Груша отсчитала деньги. Кассирша крикнула  в глубину  магазина,  привезли ли
цыплят и  говяжью вырезку,  но ей ничего не ответили, и тогда она кинула нам
сдачу. Обычно  нам кидали сдачу пригоршней монет желтых и серебристых, но  в
этот раз мы получили  одну большую толстую монету, я схватила  ее  и  тут же
спрятала в карман.
     - Отдай мне деньги, - сказала тетя Груша, когда мы вышли из магазина.
     - Ты что, - удивилась я, - ты разве забыла, что я коплю на трехколесный
велосипед?
     Тетя Груша всегда отдавала мне сдачу из магазина.  Я приносила ее домой
и складывала в  коробочку  из-под  зубного порошка, стоящую на  подоконнике.
Иногда  дядя  Кирша открывал  мою  коробоч-ку, отсчитывал  мелочь  и  шел за
папиросами.
     - Здесь целый рубль, - настаивала тетя Груша.
     - Как это он уместился в одной монетке? - не поверила я.
     Тетя Груша рассердилась.
     - Отдай назад! - и схватила меня за руку.
     - Ну и возьми! - обиделась я и бросила монетку на асфальт.
     Монетка бледно звякнула рядом  с  ее  сапожками  "прощай  мо-лодость!",
покрутилась на месте,  тоненько  напевая:  "Прощай,  про-щай...", и замерла.
Тетя  Груша  тяжело  нагнулась  за ней.  Я  ду-мала,  что она скажет,  когда
разогнется. Но она молча выпрямилась и печально посмотрела на меня.
     - Давай поговорим, - предложила я.
     -  Нет,  -  отказалась  тетя  Груша,   -  я  больше  не  буду  с  тобой
разговаривать.
     - Никогда? - удивилась я.
     - Никогда.
     - А кто же будет мне читать? - заволновалась я.
     - Не знаю...
     - Может быть, дядя Кирша?
     - Вряд ли, - усомнилась тетя Груша, - у него очень много дел.
     - А  кто тогда? - тревожилась  я. - Натка? Но вряд  ли она  согласится.
Аленка? Но она не умеет читать... Кто, скажи!
     Но тетя Груша молчала. Я видела, что из ее синей  сумки тор-чит корешок
"Питера Пена" и  что напротив  магазина, из которого  мы  только  что вышли,
находилась библиотека.
     -  Послушай, - ласково сказала я  и потянула ее  за  рукав. - За что ты
рассердилась на меня?
     Но она продолжала молчать.
     - За что...
     И  тут вдруг в  глазах стало тепло  и тяжело. Мои пальцы, лежащие на ее
рукаве,  расплылись, а буквы на корешке "Питера  Пена"  стали широкой  белой
полосой.
     Мы стояли у светофора, и его веселенький красный огонек, упрятанный под
круглое стекло, вдруг вытянулся и погас. За ним тотчас зажегся желтый, но не
круглый, а  такой  же вытянутый,  и  так  же задрожал  под толстым  стеклом,
просясь  наружу. Машины встали, и мы пошли через  дорогу. Я шла  и  смотрела
вниз: мои коричневые сапожки расплывались.
     - Стой, милая! Стой!- услышала я над собой громкий плачу-щий голос.
     Я подняла мокрое лицо и остановилась. И тетя Груша остано-вилась тоже.
     Вместо того чтобы застыть на зеленый свет рядом с други-ми машинами, по
дороге медленно, но упорно шла белая  лошадь-тя-желовоз  и  тянула  за собой
телегу  с  мужиком в телогрейке. Мужик дергал за поводья, умоляя, чтобы  она
встала. Она  оглядывалась на  него, ласково кивала и  продолжала идти. У нее
были  тяжелые  копы-та, мокрые широкие  глаза и редкая  грива.  У  мужика на
телеге были тяжелые короткие ладони и точно такие же мокрые широкие глаза.
     - Стой, милая! - певуче прокричал он.
     Лошадь снова оглянулась  на его ласковый голос,  ласково  взгля-нула на
него и остановилась как раз посередине перехода.
     Мы с  тетей Грушей стояли перед телегой, а  люди,  шедшие нам навстречу
через дорогу, стояли напротив нас, но с другой сто-роны.
     - Пошла, милая! - зарыдал мужик.
     Лошадь не двигалась и добро глядела на него.
     Мы с тетей Грушей стояли и ждали. И люди напротив тоже сто-яли и ждали,
только один  худенький молодой  человек  в  куртке с приподнятым воротником,
обошел телегу и перебрался на другую сторону улицы.
     - Пошла, милая! - умолял мужик и хлестал лошадь.
     Лошадь тихо качала головой.
     В это время зажегся красный свет, но машины не поехали. Они загудели, и
лошадь ласково оглянулась на них и тряхнула гри-вой. Ей стало жарко. И вдруг
она   вздрогнула,  потому  что  из  гудения  машин  вырвался   пронзительный
милицейский свисток. Она занесла ногу с тяжелым копытом, намереваясь сделать
шаг, но потом переду-мала и опустила ее назад. И  снова любяще посмотрела на
хозяина и обвела взглядом ревущие машины и людей, по обе стороны телеги.
     - Добрая лошадка! - сказала я и протянула к ней руку.
     Она часто замигала и потянулась мне навстречу.
     - Но, милая! - снова всхлипнул мужик и хлестнул ее по широкой спине.
     Я  подумала,  что  ей  очень  больно.  Но она даже  не замечала  побоев
хозяина.  Она  не  двигалась  с  места,  разглядывала  людей  и синие  буквы
"Зоопарк".
     К мужику подошел милиционер и сказал:
     - С вас штраф!
     Но мужик ответил, что нету.
     Милиционер не  расслышал,  потому  что машины  очень громко гудели.  Он
сердито махнул на них жезлом, и они замолчали.
     -  Нету,  -  повторил мужик,  -  сил у нее нету! Она  старая,  в городе
напугалась.  Я  говорил им в  совхозе:  "Дайте мне  Савраску или Задора,  те
помоложе. Или пошлите грузовик!" Но они...
     - Проходи! - махнул милиционер жезлом нам с тетей Грушей.
     Мы не пошевелились.
     - Проходи! - повторил милиционер людям напротив, но и они не двинулись.
     Напротив нас у телеги худая высокая бабка в берете, лежав-шем на щеке -
вторая щека была открыта, - приподняла бровь и ска-зала:
     - Некультурно, ах как некультурно!
     За ней стоял мальчишка без  бровей и  широко  улыбался мне. Я, как дядя
Кирша, сделала благородное лицо.
     Тетя Груша и старуха с поднятой бровью заметили друг дру-га и покивали.
Тогда я покивала мальчишке без бровей. Он по-махал мне рукой и подпрыгнул.
     -  Заплатите штраф, - повторил  милиционер, и мужик,  пошарив в кармане
телогрейки, достал три кругленькие монетки.  Я  зна-ла, что в  каждой из них
умещается по рублю.
     Я вспомнила, как мы с тетей Грушей сидели  за столом, на-крытым зеленой
скатертью. На столе лежала книга,  раскрытая на странице с картинкой лошади,
впряженной  в  телегу с  мужиком.  Там на картинке  была  точно  такая же, с
тяжелыми  копытами, белая лошадь и точно такой же белесый широколицый мужик.
Ниже шли строчки стихов,  и тетя Груша  читала мне звонким голосом. За окном
крупным  снегом осыпа?лась  зима,  и  это стихотворение  про зиму мы с тетей
Грушей выучили наизусть.
     Мужик заплатил штраф и надрывно крикнул:
     - Но!
     И следом сразу же добавил потухающим голосом:
     - Бесполезно!
     И все затихли от такого надрывного горя, и даже милиционер не знал, что
делать. Штраф он уже получил, телега не трогалась, люди не  расходились.  Он
стоял, опустив жезл, и молчал.
     - Зима! - громко сказала я, вспомнив тети-Грушино чтение. - Крестьянин,
торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя...
     Все обернулись на меня и я продолжила:
     - ...плетется рысью как-нибудь...
     И даже мужик обернулся на меня с телеги.
     - Я скоро научусь читать, - объяснила я всем. - А пока  я еще читать не
умею. Мне сейчас читает тетя Груша! -  и я указала на тетю Грушу. Тетя Груша
скромно  потупилась. - А  вы?  Вы умеете читать? -  спросила я у  мужика  на
телеге.
     Но  он  только  махнул на меня  рукой. Я увидела,  что  у него  красная
сморщенная ладонь. Он отвернулся и закрыл лицо рукавом. Он горевал.
     Белая лошадь тряхнула головой  и медленно тронулась. Теле-га  отъехала,
открыв  нас с  тетей  Грушей в  полный  рост.  В толпе  послышались  смешки,
вспыхнули огоньками сразу с  нескольких  сторон.  "Наверное, они смеются над
тети-Грушиными сапогами", - подумала я, но не успела узнать, потому что тетя
Груша потащила меня через дорогу.
     Милиционер радостно засвистел, и я с облегчением увидела, что  мы  идем
не домой, а в библиотеку.
     Библиотека  была  пуста,  но на столе перед книжными  стеллажами стояла
чашка недопитого чая, надкушенное яблоко и  развер-нутая конфета  "Мишка  на
Севере".
     Тетя Груша покашляла и сказала: "Здравствуйте!", я покаш-ляла следом, и
тогда из-за  стеллажей вышла библиотекарь.  Каждый раз,  когда мы  приходили
сюда, меня удивляло, почему муж-
     ским сло-вом "библиотекарь"  называется  женщина. У нее  были  короткие
воло-сы, круглые  очки,  рубашка  с черным галстуком, коричневый  пиджак, но
дальше вместо брюк шла коричневая юбка и черные стоптанные сапо-ги.
     Мы  с тетей  Грушей вернули  "Питера  Пена"  и  взяли почитать  "Сказки
Пушкина".
     -  Вам  не  трудно  управляться одной с  такой  девочкой?  -  спро-сила
библиотекарь, когда мы собирались уходить.
     -  Совсем не трудно, - ответила  тетя Груша. - К тому же моя Леля может
по-английски.
     - Вот  как? -  сказала  библиотекарь  и надкусила  конфетку  "Мишка  на
Севере".
     Я  слегка кивнула.  Ее  нос был  тесно зажат  очками  и  казался  очень
маленьким, поэтому  она каждый  раз  глубоко  вздыхала,  прежде  чем  начать
говорить. Кончик ее  носа,  весь усеянный черными  точечками,  был  белым  и
рыхлым и походил на булочку с маком, разломленную пополам.
     - Удивительно, - вздохнула библиотекарь, отпивая из чашки. -  Как такая
девочка может говорить по-английски! Это вы ее нау-чили?  - обратилась она к
тете Груше и достала из ящика стола ме-шочек с конфетами.
     - Нет, - ответила тетя Груша. - Ее научила мама.
     -  Удивительно, -  повторила библиотекарь, развязала  мешочек и достала
конфету "Чародейка". - Куда вы водите ее на прогулку?
     - Мы гуляем в палисаднике  перед домом и  ходим в зоопарк, -  от-ветила
тетя Груша.
     -   Удивительно!   -   воскликнула  библиотекарь,   перекусила  пополам
"Чародейку" и улыбнулась мне.
     Мы собрались уходить, но я поймала ее улыбку и вступила в разговор.
     -  Пожалуйста,  -  начала   я  и  слегка  поклонилась.  Тетя  Груша   и
библиотекарь улыбнулись, глядя  на меня. - Пожалуйста, покажите, какие у вас
есть конфеты? - спросила я и улыбнулась в ответ.
     - Удивительно!  -  сказала  библиотекарь  и гневно  посмотрела  на тетю
Грушу.  -  Есть  конфеты очень  вредно,  девочка! От  них  крошат-ся зубы  и
толстеют ноги, ты поняла?
     Она убрала мешочек обратно в стол и сухо попрощалась с на-ми. По дороге
домой мы с тетей Грушей  увидели высокую бабку в берете,  лежащем на щеке, и
мальчишку без бровей, они шли нам навстречу.
     - Вова, - спрашивала его высокая бабка, - когда ты потеряешься на улице
или в магазине, что ты будешь делать?
     -  Я подойду к милиционеру, - отвечал мальчишка без бровей, -  и скажу,
что я Вова Зорин-Трубецкой. А потом назову свой адрес.
     Мы с тетей Грушей внимательно слушали.
     - А какой у тебя адрес? - выспрашивала бабка.
     - Улица Гоголя. Дом семнадцать дробь "а", квартира три-
     дцать, - отчеканил мальчишка без бровей.
     - У нас точно  такой же  адрес,  - взволнованно сказала я тете Груше, -
только квартира у нас тридцать один.
     - Это наши соседи, - сказала мне тетя Груша.
     Я  успокоилась  и  стала думать, почему  наш  дом  называется не просто
семнадцать, а еще и дробь "а". Особенно меня удивля-ло слово "дробь".
     И вдруг мальчишка без бровей поднял глаза и увидел нас с тетей Грушей.
     -  Леля, любимая!  - крикнул он, вырвался от высокой  бабки и побежал к
нам.
     Я спряталась от него за тетю Грушу. Но он забежал за нее и сказал:
     - Я Вова!
     Его куртка была расстегнута, и когда он бежал ко мне, я видела, как под
курткой у него подпрыгивает живот.
     А  его бабка тем временем подняла берет со щеки и закрепила  на голове.
Но берет долго не продержался. Ополз на другую щеку.
     - Здравствуйте, Аграфена Федосеевна, - кивнула она.
     - Еще раз, Анна Федоровна, - кивнула тетя Груша.
     - Я ему  говорю, - и она указала на мальчишку  без бровей, -  что к вам
скоро внученьку привезут. Так он меня замучил: "Когда да когда!"
     Вовка смущенно улыбнулся.
     По палисаднику вместе с подростками  шел дядя Кирша. Подростки окружили
его  со  всех сторон,  как  будто бы взяли  в плен. Впереди всех, приседая и
приплясывая, бежал коротышка  Арбуз.  Дядя  Кирша  остановился  и  подростки
остановились тоже, засмеялись  над чем-то, и дядя Кирша  засмеялся в  ответ.
Потом они расступились, выпуская его, и он с достоинством направился к нам.
     - Ты не слышал, что они сказали дяде Кирше? - спросила я у Вовки.
     - Они сказали, что зарежут его.
     - И что он ответил?
     - Я не слышал...
     Когда к нам подошел дядя Кирша, мне показалось, что он сильно напуган.
     - Ну как? - спросила его тетя Груша, но он не ответил.
     Он поклонился Вовкиной бабушке и сказал:
     - Бонжур, мадам Зорина-Трубецкая!
     Вовкина бабушка засмеялась и сказала:
     - Здрасьте...
     Дядя Кирша сделал  благородное лицо,  такое же, как на  фото-графиях  в
альбоме, и я тоже сделала.
     - Наш  Вова  занимается музыкой, - сказала  его  бабка. -  Он играет на
пианино, а со следующего года будет учиться на скрипке.
     -  А  у нас  Леля тоже очень ученая, - сказала тетя Груша,  - Она у нас
говорит по-английски.
     - Вот как? - и Вовкина бабушка что-то у меня спросила.
     Я промолчала для важности, а потом кивнула.
     - Я спросила, сколько тебе лет, - сказала Вовкина бабушка.
     - Четыре, - тут же ответила я.
     - И мне, и мне! - закивал Вовка, показывая четыре пальца.

     По дороге домой тетя Груша спросила:
     - Ты видел, как Аленка подрезала челку нашей Леле?
     Дядя Кирша посмотрел на меня.
     Я тряхнула головой, чтобы волосы легли клочками.
     - Неважно, - сказал дядя Кирша.
     -  Это еще что,  -  сказала  я.  - Она еще  и  монетки забирает из моей
коробочки на окне.
     - Не может быть, - усомнилась тетя Груша.
     - Правда, правда! - настаивала я.
     - Чертова девка! - рассердился  дядя Кирша, но  мне показалось, что  он
сердится вовсе не на нее.
     Дома  дядя  Кирша принялся  кругами  ходить  по  комнате  и  вполголоса
напевать,  вставляя  французские слова. Я  стала  ходить за  ним.  Но он  не
замечал ни меня, ни тети Груши.
     - Ну и о чем вы говорили? - не выдержала наконец тетя Груша.
     - Ни о  чем, -  отмахнулся дядя  Кирша,  не переставая ходить. - Просто
дружеская беседа.
     - Что они сказали тебе? - настаивала тетя Груша.
     - Они попросили немного денег взаймы.
     - А ты?
     - Одолжил  им до пятницы. Они же молодые ребята. Ну ты сама, я надеюсь,
понимаешь!
     - Я много раз говорила тебе, Кирилл, чтобы ты не лез к ним.
     - Молчать! - крикнул дядя Кирша, и его рот задрожал.
     Но тут зазвонил телефон. Звонок был долгий, пронзительный. Дядя Кирша с
тетей Грушей даже не пошевелились.
     - Это Ленинград, - поняла наконец тетя Груша.
     - Нет, - возразил дядя Кирша. - Это Натка.
     - А я говорю: Ленинград!
     - А я говорю: Натка!
     Услышав слово Ленинград, я подбежала к телефону и взяла трубку.
     - Мама, - спросила я,  - а  как это ты, интересно, уместилась  в  такую
маленькую трубочку?
     Мама  хихикнула и попросила тетю Грушу.  Я протянула трубку тете Груше,
представляя, как мама  сидит  внутри  телефона на диване, пьет  кофе и курит
папироску.
     - Ты научила Лелю по-английски? - взволнованно спросила тетя Груша.
     - Ну что ты, - ответила мама из трубочки. - Я все время занята!
     Я  пошла в коридор,  взялась  с двух  сторон за дверные  ручки туалета,
поджала  ноги и стала  раскачиваться. "Спасите-помогите!"- выкри-кивала я  в
такт качаниям, потому что видела утром, как один из  подростков толкнул дядю
Киршу в грудь.
     -  Спасите-помогите!  -  кричала  я  до тех  пор,  пока  тетя Груша  не
закончила  разговор.  И  даже  когда  она села на  диван  к  дяде  Кирше,  я
продолжала кричать и качаться.
     -  Режут-грабят!  -  выкрикивала  я.  -   На  помощь,   поскорее!  -  и
представляла бегущего  дядю Киршу и за  ним - веселую погоню  под-ростков  с
перочинными ножами и Пашей-Арбузом во главе.
     И вдруг к нам в дверь кто-то робко постучал, но ни тетя  Груша, ни дядя
Кирша не услышали из комнаты. Стук усилился, но они снова не услышали, тогда
в дверь позвонили, и тетя Груша, ворча и охая, пошла открывать.
     На пороге стояла Вовкина бабушка.
     - Что происходит? - испуганно спросила она.
     Я  по-прежнему раскачивалась  на дверных  ручках, но  уже  не  кричала,
потому что представила, как подростки с Пашей-Арбузом  поймали  дядю Киршу и
заставили его петь и играть для них на ги-таре.
     -  Ничего,  -  удивленно  ответила  тетя  Груша.  -  У  нас  ничего  не
происходит.
     -  У вас  кричали  о помощи, - настаивала Вовкина бабка. -  Да  еще так
истошно. Я слышала только что!
     И она попыталась заглянуть в комнату через тети-Грушино плечо.
     -  Это Леля, - нехотя ответила  тетя  Груша, закрывая собой  комнату  с
плачущим  дядей  Киршей на  диване. И  вдруг  стала холодной и  надменной: -
Ребенок играет, разве вы не понимаете?
     - У тебя ничего не болит? - тревожно спросила меня Вовкина бабушка.
     Я  промолчала  и  с  любопытством оглядела  ее. Она  наскоро на-бросила
пальто поверх махрового халата, а в руках мяла длинный шерстяной берет.
     - Как ты себя чувствуешь? - снова спросила она, внимательно вглядываясь
в меня.
     Я молчала.
     - Ну хорошо, - недоверчиво кивнула Вовкина бабушка и ушла.
     Но я слышала, что она стоит в подъезде под  нашей дверью. Тогда я снова
закричала о помощи, чтобы всхлипываний дяди Кирши было не слышно.



        ГЛАВА 3 - ПЕРЕЛЕТНЫЕ РАБОТЫ
     Каждое утро тетя Груша учила меня читать по букварю. Мы сидели с ней за
круглым столом. Она ставила локти на  скатерть и в сведенные ладони опускала
свое большое лицо. Сегодня букварь  был раскрыт на букве "К". Под буквой "К"
были  нарисованы  две пестрые коровы  на маленьких зеленых островках.  Между
островками на белом блюдце стоял кувшин с молоком.
     - Читай, - говорила она и часто моргала в такт чтению.
     У нее были очень длинные ресницы, и когда она опускала веки, то верхние
ресницы   перепутывались  с  нижними  и  нехотя  разъеди-нялись,  когда  она
вскидывала глаза, чтобы посмотреть на меня.
     Дядя  Кирша  лежал на диване лицом к стене и не  разговари-вал  с нами.
Тетя Груша думала,  что он переживает, но я видела -  он скучал.  Сначала он
водил пальцем по зеленым полоскам на спинке  дивана,  потом вытянул нитку из
обивки и оборвал ее.
     - "В кув-ши-не мо-ло-ко, - читала я. - Ко-ро-ва Зорь-ка - му!"
     И тут  я вспомнила  безбровое  лицо Вовки Зорина-Трубецкого  из угловой
квартиры.  Когда он бежал ко  мне с раскрытыми объятиями, у него под курткой
смешно подпрыгивал  живот и ярко краснели ще-ки. И я тут же поняла, про кого
это написано.
     - Ко-ро-ва Зорь-ка,  - повторила я,  громко  расхохоталась  и  затопала
ногами.
     - Ну хватит, - сказала тетя Груша и захлопнула букварь.
     Из стопки  книг  перед  настольной  лампой она достала красную  книгу с
синим рисунком на обложке.  По этой книге  я тосковала и умоляла тетю Грушу,
чтобы  она  как можно  скорее взялась за нее.  И даже когда  она читала  мне
"Питера Пена", я томилась и пальцами разглаживала обложку с синим рисунком.
     - Голубой цветок, - начала тетя Груша.
     Я замерла. И даже дядя Кирша взволнованно заерзал на диване и обернулся
на нас.
     - Жили два брата, - прочитала тетя Груша.
     И вдруг пронзительно зазвенел дверной звонок.
     Тетя Груша отложила книгу и пошла открывать.
     Дядя Кирша досадливо махнул рукой и встал с дивана.
     То, что успела прочитать тетя Груша, я знала сама, но дальше шли ровные
черные   строчки  знакомых  мне   букв,  которые   так  сложно  между  собой
складываются в слова.
     В прихожей Натка с Аленкой снимали плащи, но я не вышла им навстречу. Я
услышала только, что Натка была печальной и на пышные приветствия дяди Кирши
отвечала коротко и торопливо.
     Она  вошла в комнату, на мгновение отразилась в  тети-Грушином зеркале,
испуганно отвернулась от трещины и посмотрела на меня.
     - Леля! - грустно улыбнулась она.
     Я отвернулась.
     Следом за ней в  комнату вбежала Аленка и тут же направилась ко мне. Но
и  на нее я не посмотрела. Тогда Аленка  спряталась за  широкую  Натку, и ее
стало совсем не видно.
     - Грушенька, - ласково  сказала Натка, -  ведь я  же еще в прошлый  раз
хотела вам рассказать, да Кирилл Николаевич опять меня сбили.
     Она  раскрыла маленький черный  портфель, который носила с собой вместо
сумки,  и  достала  кусочек белого хлеба,  покрытый  черными шариками, узкую
розовую палку колбасы и куриную ножку.
     - Вот, вчера в Мочищах  опять праздновали,  -  сказала  Натка.  -  Баню
истопили, парились там, парились,  а потом пошли пить и за-кусывать... А это
вам к чаю...
     Она достала  зеленую коробочку конфет, раскрыла ее, и  я уви-дела,  что
она  наполовину  пуста.  Но  конфеты, оставшиеся  на дне,  были  завернуты в
золотые  и серебряные обертки.  Одни были в  форме звезд, другие -  в  форме
кораблей, третьи - самолетов.
     Я улыбнулась Натке  и  кивнула Аленке. Тогда  Аленка  робко вышла из-за
Наткиной спины.
     -  Голубой цветок, - сказала я Аленке и показала василек на  обложке. -
Из-за него умер один из братьев, только я не знаю кто. Старший или младший.
     - Гы-гы-гы! - засмеялась Аленка и потянулась к конфетам.
     Я  закрыла коробку.  Один  ее глаз внимательно смотрел на меня,  другой
точно так же, как вчера, съехал к переносице. Я думала, что она так  играет,
и тоже попробовала скосить глаза, но мне стало больно.
     Натка и тетя Груша сидели на диване. Диван сжался под Наткой.
     - Этим летом мы были в  деревне у  моей мамы. У нее там домик,  ну,  вы
знаете, колодец  при  доме, огород, сарайчик с  дровами  -  все  как надо, -
рассказывала Натка тете Груше.
     Дядя  Кирша   недовольно  рассматривал   альбом  с  фотографиями  и  не
участвовал в разговоре.
     -  А Аленка еще той весной  бегала  вместе с одной местной девочкой. Ту
девочку звали Домна. Домна Чмелева. Очень простое имя...
     - Очень простое, - согласилась тетя Груша.
     А дядя Кирша только пожал плечами.
     - Такие имена  сейчас  дают  только в  деревнях, -  грустно продол-жала
Натка, - потому что у нас в городе с таким именем просто задразнят...
     - У нас в городе с таким именем - никуда! - подтвердила тетя Груша.
     - Но я слышала, что скоро и в деревнях перестанут называть детей такими
странными именами. Их просто запретят...
     - А имя Леля не запретят? - испугалась я. - Оставят?
     - Оставят,- успокоила меня тетя Груша.
     И Натка подтвердила:
     - Оставят...
     И она  подняла  глаза  и  оглядела комнату, и следом  за  ней  ком-нату
оглядела  тетя Груша. Я подумала,  что  сейчас снова начнется полет бабочек:
черная бабочка  будет преследовать коричневую, а коричневая легко закружится
под потолком;  тогда  черная  бросит пресле-дование  и  весело  пересядет на
мячик,  а коричневая  заскользит  по  зеркальной  трещине.  Но вместо  этого
увидела грустные глаза Нат-ки и внимательные,  готовые к  печали глаза  тети
Груши.
     - Та девочка Домна была круглая сирота, - продолжила Натка рассказ.
     - Сирота... - повторила за ней тетя Груша и придвинулась поближе, чтобы
не пропустить ни слова.
     - Она жила у своей крестной Евы Степановны. Ева Степановна очень добрая
женщина и  очень  богатая.  У  нее большой  огород,  свиньи, курочки. Да вот
только  Домна совсем ей не помогала,  бегала  по деревне все дни напролет. Я
ей: "Ты куда,  Домнушка, бежишь?",  а она  мне: "За ветерком!" А ведь ей уже
тринадцатый  год.  Но  ее в деревне не обижают, боятся Евы  Степановны...  А
Домна ни обедать, ни ужинать домой не  приходит.  Только ночевать. Все зовут
ее: "Домнушка, иди покушай!", а она не идет. Она мою Аленку полюбила и у нее
одной пищу  принимала,  да  все  просила,  чтобы  та кормила  ее  из  рук  -
раз-ламывала хлеб на кусочки и на ладони протягивала ей...
     - Та Домна  совсем никуда, - подтверждала  мне Аленка, -  худая, лицо в
рябушках, росту  вот  такого, -  и  Аленка присела на корточки и  стала ниже
меня.  - А ножки у нее  еще тоньше, чем  у тебя, - и она  потрогала  меня за
коленку,  -  вот  прямо  как  мои  пальцы  у  нее ножки.  А глазки  круглые,
синенькие... Василечки!
     Дядя   Кирша  громко   захлопнул  альбом  с   фотографиями  и  пальцами
забарабанил по подоконнику, выбивая какую-то мелодию.
     Но Натка не обратила внимания:
     - И вот раз бегали они вместе с Аленкой по  деревне и забе-жали в поле.
Домна  споткнулась,  упала   и  выткнула  соломинкой  глаз.  Она  заплакала,
закричала  и  потеряла сознание.  Аленка  выбе-жала на дорогу, чтобы позвать
людей, - но  никого нет. Тогда она вернулась  назад  и видит: Домна пришла в
себя и  уже не кричит и не плачет, а только сидит на земле,  и сверху на нее
льется голу-бой ласковый свет, а по щеке бежит струйка крови...
     - Все  так! - перебила Аленка и уперлась руками  в  бока. -  Синий свет
льется, ветерок  затих, все травки встали навытяжку, и Домнушка не кричит. Я
ее  зову, а  она  не  слышит,  я  ей  руку  на  плечо  положила,  а  она  не
оборачивается. Но я вижу, что она с кем-то говорит, а слов не понимаю...
     - Я буду рассказывать! - замахала на нее Натка.
     Аленка загрустила.
     А я попыталась ее утешить:
     - Возьми конфетку, - и придвинула к ней коробку.
     Аленка  взяла  золотую  звездочку  и серебряный  самолет  и опустила  в
кармашек на юбке.
     - А  Домна  рассказывала  потом,  что  видела  голубой  свет,  голубой,
глубинный цвет неба и  огненную лестницу, по которой спускалась Божья Матерь
в длинном хитоне, - напевно говорила Натка, раскачиваясь в такт словам. - По
всему хитону  были  раз-бросаны звезды, на  голове была корона, а вокруг  Ее
головы сиял венец Славы. Грудь  Ее  была  открыта и  вся в ранах,  а  из ран
бежала кровь. Она остановилась на шестой ступени снизу и благо-словила Домну
обеими руками, а потом  с выражением глубокой грусти склонила голову и стала
подниматься  обратно на  небо.  Когда свет  погас,  Домна очнулась, признала
Аленку и снова  стала чувствительной к боли. Она заплакала и стала растирать
кровь на лице. Но тут  пря-мо посреди поля их нашли люди, взяли Домнушку  на
руки, посадили в грузовик и отвезли в  больницу. А  в больнице она  впала  в
летар-гический  сон и проспала ровно двадцать четыре дня. Но мы с Аленкой не
дождались, когда она проснется, мы уехали в город...
     Дядя  Кирша  стоял  спиной  к Натке и смотрел  в  окно.  Я  видела, как
напряглось его лицо и мышцы на тонкой дряблой шее. Я знала, что он волнуется
вовсе не из-за Наткиного  рассказа.  Подростки с  ножич-ками выстроились под
нашим  окном. Они низко кланялись дяде Кирше  и называли его Князь. Он долго
смотрел  на них, потом не выдержал и показал им слабый, но тяжелый кулак  на
тонком запястье. Под-ростки захохотали и отошли.
     А тем временем Натка продолжала:
     - И  вот мы  приезжаем  на  следующий  год, а  мама  еще с поро-га  мне
говорит:  "Тут  про вас  Ева  Степановна каждый день  спрашивает!" Не успела
сказать, как сама Ева Степановна к нам  пришла, увидела нас, взяла Аленку за
руку и  просит: "Отпустите  ее  к  Домнушке пря-мо  сейчас. Она ведь у  меня
совсем  уже  не  бегает по деревне,  а  только сидит  у  окошечка, плачет  и
спрашивает Аленку, и  еще  молит, чтобы  ее в Киев Святым  мощам поклониться
повезли,  только  кто  же   ее  та-кую   возьмет..."  Аленка  пошла  с  Евой
Степановной, как она просила...
     - Да, я пошла, - взволнованно начала Аленка. - Мы идем с ней, идем...
     - Оставь! - махнула рукой Натка. - Я сама буду говорить.
     Аленка  снова  опечалилась  и  грустно  взяла  серебряный  пароход   из
раскрытой коробки.
     - Я осталась вдвоем с мамой, - сказала Натка. - Сидим мы с  ней, сидим,
а моей  Аленки нет час, другой, третий... Тогда  я собралась и  пошла к  Еве
Степановне.  Вхожу  к ним - Аленка  сидит на  полу возле Домнушки,  положила
голову ей на  колени, а  Домнушка гладит ее по волосам, а у самой  -  черная
повязка через  все лицо  закрывает проколотый глаз, и личико все такое юное,
так и светится.
     - И рябушек совсем нет, - вставила Аленка. - Одни  рыженькие веснушки и
глаз-василек...
     Натка сердито взглянула на Аленку. Аленка потупилась.
     - А сама Ева Степановна читает им  по тетрадке то,  что Домне открылось
во сне, в двадцать четыре  дня. Домна слушает  и кивает, так,  мол,  и  так,
потому что все записано с ее слов...
     -  Наточка, - робко вставила тетя Груша, - у тебя есть эта тетрадь? - и
взяла полную руку Натки в золотых перстнях.
     Натка мягко высвободила руку, открыла свой черный порт-
     фель и достала школьную тетрадь с таблицей умножения на корке.
     - Все записано с  ее слов  прямо  в больнице, - сказала Натка, - потому
что сама Домна Чмелева никогда не  училась в школе и не умела писать. "Скоро
я заметила  вдали город, -  начала  она  сбива-ющимся голосом. -  Он был без
конца в ширину и длину. Ворота  были из жемчуга и других драгоценных камней.
На правой створке ворот изображен был архангел Михаил, на левой - Гавриил. В
этом  городе  улицы  устланы  мрамором  с   разнообразным  узором  (крестом,
букетом). Дома украшены иконами, а между домами - множество церквей. Я сразу
же пошла  к часовне, и как вошла,  увидела Великомученицу -  икону Скорбящей
Божьей Матери. Часовня внутри  сияла и благоухала. И увидела  я перед иконой
подсвечник  дивной красоты, на нем горели свечи  различным  светом: голубым,
зеленым, золотистым и белым... И тогда один из архангелов сказал мне..."
     Дядя Кирша усмехнулся и пошел на кухню:
     -  У нас в гимназии был Закон Божий, - небрежно бро-сил он через плечо.
- Мы сидели в классах и целыми  днями читали сказки про Царствие Небесное. А
потом после  уроков ехали  на вело-сипедах  домой вниз по бульварам... Какое
было время!
     -  Но ведь  есть  еще  и  ад! - твердо  сказала  Натка  и  пронзительно
посмотрела на него.
     - Постой, Кирилл! - приказала тетя Груша.
     Дядя Кирша замер вполоборота в дверях кухни.
     - "Тут я увидела  толпу, - дрожащим  голосом  прочитала  Натка. - Народ
валит  толпой,  а за ним множество бесов всякого рода: гор-батые, высокие, с
ушами как  у свиней,  с коровьими рогами. Они  приближались к  воротам,  над
которыми стояла надпись: "Капище всех грехов". Мало кто избавляется от этого
капища. Только молитвами великих  духовников и благочестивых родителей можно
избавиться от него.  Издали увидела я раскаленные докрасна двери и  услышала
го-лоса: "Не к нам ли душу ведут?" И в пламени разглядела я железные балки с
цепями.  На цепях  висели женщины и мужчины. У  женщин  между  ребер торчали
младенцы  с  обугленными   головками,   а  у  мужчин  из-под  каждого  ребра
выглядывали змеи.
     Я спросила: "За какие грехи они так страдают?"
     Мне ответили: "Это блудники и прелюбодеи! Змей - это грех, а младенец -
вытравленный плод!""
     - Что ад? -  страшно закричал нам дядя Кирша, перебив Наткино чтение. -
Где доказательства, что он существует?
     - Подожди, Кирилл, ты их получишь, - мрачно ответила тетя Груша.
     Дядя  Кирша ушел на кухню и стал насвистывать какую-то ста-рую мелодию,
под которую я никак не могла подобрать слова.
     И тут же в ответ прямо у нас под окном подростки тонко и жалобно запели
дребезжащую дворовую песню...

     Мы вышли на улицу. Тетя Груша держала меня за руку и сводила с крыльца.
     - Раз, - отсчитывала она ступеньки, - два...
     - Четыре, - подхватила я.
     - Нет, - поправила тетя Груша. - Три...
     Я хотела поправиться  вслед за ней, но во дворе увидела Вовку. Он сидел
в  песочнице и лопаткой раскапывал подкоп.  Его бабушка сидела  на лавке под
грибком и  пристально наблюдала за ним. Я вырвалась от тети Груши, подбежала
к Вовке со  спины и  в  ухо крикнула: "Гав!" От испуга  и неожиданности  его
бабка под грибком вздрогнула и  поднялась со  скамейки, а Вовка  обрадовался
мне и закивал.
     - У тебя не бабушка, а бабка, - прошептала я ему на ухо.
     - Ты что! - расстроился он. - Так нельзя!
     - Можно, можно... - улыбнулась я.
     - А кто тогда у тебя? - обиженно спросил Вовка.
     - А у меня тетя Груша!
     Я обернулась: тетя Груша торопливо и тяжело шла к скамейке под грибком.
Я взяла лопатку и стала рыть подкоп с другой стороны.
     - Где твои брови, Вовка? - спросила я, отрываясь от работы.
     - Что? - не понял он и потрогал нос и переносицу.
     - Где твои брови? - повторила я.
     - Да чего там! - махнул он рукой и подставил мне свое лицо.
     Глаза  у  него  были  полукруглые,  остро-синие,  в  твердых  загну-тых
ресницах. Над глазами шли соломенные полоски бровей.
     - Теперь мне все понятно, - кивнула я и погладила его по лицу.
     Ветер раскачал  деревья, перевернул их листья светлой изнанкой кверху и
песком засыпал Вовке глаза. Его глаза тут  же закрылись, и по щекам побежали
широкие дорожки слез.
     - В чем дело, не понимаю! - тряхнул головой Вовка.
     И его глаза  раскрылись.  Они были заполнены слезами,  и на дне плавали
черные дрожащие зрачки.
     Тогда  ветер  раздвинул  кусты палисадника и  на мгновение  в расщелине
показалась автобусная остановка. На  остановке  мелькнула Натка. Ее  широкий
плащ был расстегнут. Из-под плаща  виднелось  крас-ное  блестящее  платье...
Потом кусты сомкнулись, и остановка вместе с Наткой исчезла. "Не может этого
быть! - подумала я. - Натка с Аленкой  только что были  у нас и рассказывали
про одноглазую девочку.  Куда она дела  Аленку?  И откуда на ней взялось это
крас-ное  платье?" И тогда ветер снова раздвинул кусты палисадника уже прямо
перед нами  с Вовкой.  В  просвет между кустами  мы  увидели  раскрытое окно
"Перелетных работ".  На подоконнике  стояла ваза из зеленого стекла с  узким
горлышком. Из горлышка торчала широкая хризантема  на тоненькой гнутой ножке
с ост-
     рым, в рыжих  пятнах, листом. Вовка  вскрикнул и шагнул в просвет между
кустами, я  шагнула сле-дом, и ветки сомкнулись  за  нами.  Последнее, что я
услышала, был испуганный вопрос тети Груши:
     - Где дети?
     И сонный, ленивый ответ Вовкиной бабушки:
     - Они там... играют... под деревьями...
     Но когда я обернулась на их голоса, то увидела перед собой только стену
зеленых дрожащих листьев...
     Оконные створки "Перелетных работ" раскачивались над нами.  Мы с Вовкой
запрокинули головы, чтобы посмотреть: под потолком тянулся коричневый кантик
обоев, посередине потолка на  длинном золотистом шнуре  висел желтый абажур.
Вдоль  всего  дома  шел  низкий  кирпичный  пристенок, и когда  мы  на  него
забрались, то  подоконник  "Перелетных работ" оказался как раз перед  нашими
глазами, поэто-му мы  увидели,  что происходит в  комнате. В  боковой  стене
оказались две  двери. Одна  дверь  была  полуоткрыта  и вела  в  коридор.  В
кори-доре  виднелись черные  обои  с  зелеными  ромбиками. Другая дверь была
заперта. Между  этими дверями находилась  тумбочка с  малень-ким  серебряным
замком  на дверце. Из дверцы  торчал ключ.  Над  тумбочкой  висело  зеркало,
отражавшее  ровные  доски  паркета,  кар-тину  на  противоположной  стене  и
подоконник  с  мордастой хризан-темой  в  зеленой вазочке.  Под зеркалом  на
тумбочке стоял черный  плоский  ящик.  Вовка осматривал  комнату  и  поводил
носом, как принюхивался.
     - Что ты вынюхиваешь? - спросила я.
     - Ждут гостей... - и Вовка указал на круглый стол посреди комнаты.
     Стол  был  накрыт.  На  подносе  стоял  маленький  зеленый кофей-ник  с
вертикальными  золотыми  полосками  и две  таких  же зеленых  чашки.  Стояла
вазочка  с  вареньем и вазочка с конфетами. Над  ва-зочкой в вареньем,  тихо
жужжа, кружилась муха. Я думала, что  если она сядет на край, то еще ничего,
а вот если завязнет...
     Я принюхалась  вслед  за Вовкой  и  почувствовала  крепкий, горьковатый
запах кофе.  Он  смешивался с  горьковатым запахом хри-зантемы  и  от  этого
казался особенно притягательным...
     Неожиданно запертая дверь в стене отворилась, мы с Вовкой при-гнулись и
затихли, чтобы нас не  заметили.  Мы слышали,  что по комнате кто-то ходит и
вздыхает, потом вздохи  превратились в пос-вистывание, а свист выстроился  в
мелодию, в ту самую мелодию, которую только что на кухне напевал дядя Кирша.
     Когда  я  снова  заглянула  в  комнату,  то  увидела, что вокруг  стола
расхаживает старик,  назвавший  тетю  Грушу -  Грушенькой. Сейчас он  ходил,
низко опустив  голову,  и  ножом  срезал  с яблока  кожуру.  Кожура  свисала
крученой змейкой. Вовка захихикал и тол-кнул меня в  бок, и я уже собиралась
ему ответить, как вдруг старик отложил  яблоко  на край стола - кожура так и
осталась висеть  - и  поверх наших голов посмотрел в окно. Мы  испугались  и
затихли.  Он  уже  сделал  шаг по направлению  к подоконнику,  но  почему-то
остановился на полпути и приложил ладони к щекам, как будто бы вдруг надумал
умыться воздухом. Он поморщился - ему что-то не понравилось - и направился к
зеркалу.  Он снял пиджак, затем снял рубашку, и  когда он освобождал руки из
рукавов,  на  манжетах  звонко и зло  блеснули  запонки. Вовка  снова  хотел
засмеяться, но я прикрыла ему рот ладонью, и он тотчас сделал строгое лицо.
     Я  думала,  что  под  рубашкой  окажется  вытянутая  желтоватая  майка,
точь-в-точь как  у дяди Кирши, но вместо майки я увидела его дряблую спину с
торчащими лопатками.  Я знала, что его лопатки вот-вот должны были выпустить
крылья,  но сейчас  на крылья  не  бы-ло даже  и  намека.  Старик достал  из
тумбочки бритву и что-то отре-зал у себя на щеках, потом вслед за бритвой он
достал духи и по-брызгал себе  на  шею. Из коридора донесся звонок, но он не
пошел  открывать, он  вальяжно  крикнул:  "Войдите!"  - и набросил  на плечи
рубашку.
     На  пороге  показалась  библиотекарь.  Она  прижимала  к  груди  стопку
журналов.
     - Удивительно! - сказала она, оглядела старика и прошла в комнату.
     Старик смутился и  торопливо застегнул рубашку. Библиотекарь придирчиво
оглядела стол и сказала:
     - Вы кого-то ждете!
     - Возможно... - кивнул старик.
     Библиотекарь прищурилась под очками и бросила на стол пачку журналов.
     - И кого же вы ждете? - недовольно поинтересовалась она.
     - Одну особу, - ответил старик, надевая пиджак.
     - Это молодая особа? - настаивала библиотекарь.
     - Возможно... - повторил старик.
     - Вы понимаете, -  сказала  библиотекарь,  - мне  нет никакого  дела до
того, кто эта особа...
     Старик кивнул:
     - Я всегда ценил ваш такт...
     - Я просто принесла заказ  и  хотела бы, чтобы он был готов  как  можно
скорее!
     - И это возможно! - и старик пролистал  журналы. - Я вижу, здесь совсем
немного работы.
     Библиотекарь кивнула и, скрестив ноги, присела на краешек стола.
     - Не боитесь сквозняков? - миролюбиво спросила  она и ука-зала на окно.
- Все-таки осень...
     Я  держалась  за  подоконник,  и  от напряжения  мои  руки  затекли.  Я
заерзала, и  тогда мордастая хризантема  выронила лепесток, и он упал мне на
пальцы.
     - Я закаленный, - сухо ответил старик.
     Библиотекарь рассердилась и, не прощаясь, пошла к выхо-ду, но у зеркала
она сказала слово:  "Патефон" - и,  подняв руки, не-подвижно застыла, словно
собиралась кого-то обнять. Старик подошел  к ней и, делая вид, что целует ей
руку, поцеловал воздух.
     - Удивительно! - вскрикнула библиотекарь, дернула плечом и ушла.
     - Заказ будет готов послезавтра, - сказал старик в коридор.
     В ответ хлопнула дверь.
     Старик  раскрыл  черный  ящик  на тумбочке, вложил в него  пластинку  и
опустил иглу.  Сначала  раздалось  шипение,  а за ним  -  смешли-вая музыка:
стройно  позвякивало  пианино,   как  будто  бы  кто-то  крошечными  пятками
торопливо  бежал по клавишам. Потом вступа-ли трубы, на разные лады подгоняя
маленького   бегуна.   Трубы   были   сиплыми,   визгливыми,   басовитыми  и
переливчатыми. И они оказались главнее пианино.
     Вовка Зорин-Трубецкой стоял рядом со мной на приступочке и одной  ногой
притопывал в  такт пианино и  ловко пожимал пле-чами,  пытаясь  угнаться  за
трубами.  Музыка  была  настолько  смешной,  что  сами  музыканты  не  могли
сдержаться: они отрывали трубы от  губ, набирали  воздуху  в легкие и громко
смеялись: "Ха-ха-ха-ха-ха!" И в эти короткие паузы раздавался только их смех
и звонкое пьянень-кое пианино.
     В прихожей снова послышался звонок,  но  на этот  раз  старик  побоялся
кричать: "Открыто!" - и  торопливо пошел к двери. Я испугалась, что вернется
библиотекарь  и  все  испортит.  И  действительно,  в  прихожей  послышалась
недолгая борьба, старик, пятясь, вошел в комнату, и следом за  ним на пороге
показалась Натка с черным порт-фелем в руках.
     - Эту тетю я  знаю...  - громко зашептала я Вовке,  но на  этот  раз он
закрыл мне рот ладонью.
     Старик выключил музыку.  Натка  сняла  плащ, и  вдруг из  его  глубоких
внутренностей к ногам старика выпал пестрый букетик астр.
     - Прежде чем идти к вам, я  зашла на рынок,  - сказала она и улыбнулась
уголком рта.
     Старик поклонился и грациозно поднял букетик.
     Натка стояла над ним в  ослепительно-красном платье. И сей-час  она  не
казалась мне  толстой. Она казалась мне взбитой, пышной, как мыльная пена  в
ванне во  время  стирки, когда тетя  Груша,  рас-качиваясь,  терла  белье  о
деревянную доску. Красное платье Натки было перетянуто  черным поясом, и  от
этого пояса  ее  талия  выгля-дела  совсем  тонкой.  К  вырезу  платья  была
приколота блестящая злая брошечка.
     - Вы даже сама не  знаете, Наталья  Андреевна, до чего вы неотразимы, -
сказал старик, прикалывая букетик к пиджаку.
     - Почему вы так думаете? - ответила Натка.
     - Потому что вы ослепительны, - заволновался старик, - потому что вы ни
на кого не похожи, потому что вы...
     - Почему вы  думаете, что я  об  этом не  знаю? -  уточнила Натка  свой
вопрос.
     - Потому что.... - и тут  старик  смешался и  не  нашел что ответить. -
Чашечку кофе?
     Натка молча кивнула, не переставая улыбаться.
     Старик суетливо налил ей кофе.
     - Харитон Климович, - начала Натка, сладковато растягивая слова.
     При имени старика я насторожилась, и мне показалась, что когда-то давно
я его уже слышала.
     -  Харитон  Климович, -  тянула  Натка,  -  у меня, как  всегда, к  вам
предложение...
     - А я и не сомневаюсь, - улыбнулся старик, усаживаясь за стол.
     Раньше, до прихода  Натки, морщины на его лице казались мне безнадежной
решеткой  старости. Но сейчас  он сидел в тени, на вы-соком  стуле с круглой
выгнутой спинкой, и его лицо напоминало портрет, нарисованный карандашом, но
не  сплошной линией, а отры-вистыми штрихами.  У него были длинные печальные
глаза и  злой  насмешливый  рот.  Казалось,  что  рот  поссорился  со  всеми
остальны-ми чертами и говорит то,  что  совсем не следовало  говорить. И все
лицо сейчас очень печалится за его кривящиеся губы.
     - Вы же знаете  мое  отношение к вам, -  говорил Харитон Кли-мович. - Я
всегда готов...
     Натка достала из  портфельчика тетрадку  со сном Домны  Чмелевой и  две
маленькие коробочки.
     - Что в тетрадке? - отрывисто спросил старик.
     -  Это не  вам,  -  ответила  Натка.  - У  меня забит портфель, поэтому
пришлось достать...
     - И все же, что там? - настаивал старик.
     - То, над чем вы всегда смеетесь,  - печально  сказала Натка и опустила
глаза.
     - Бог!  -  выдохнул Харитон Климович.  - Очередная  тетрадка  про Бога!
Уберите, прошу вас!
     Натка послушно убрала тетрадку обратно в портфель.
     - А почем вы  знаете,  - спросил он, - может быть, я над  Ним вовсе  не
смеюсь. Может быть, я над Ним плачу?
     - Да оставьте, - сказала Натка. - Вон губы ваши какие злые!
     И рукой провела по его губам. Тогда он откинулся от нее на спинку стула
и сухо спросил:
     - Так что вы принесли мне, Наталья Андреевна?
     Натка открыла одну из коробочек.
     Старик достал лупу из кармана пиджака.
     - Опять запонки! - усмехнулся он.
     - А почему бы и нет?
     - И где вы достали это сокровище?
     -  У себя на работе в Мочищах,  - ответила Натка. - Как всегда, подарил
один из гостей, говорил, что они что-то стоят.
     - Он ошибся! -  усмехнулся старик. -  Верните ему назад его подарок или
обменяйте на что-нибудь получше. Это стекло и латунь!
     - Какой вы, однако! - и Натка протянула ему вторую коробоч-ку. - А  это
пленительные запонки.  Сначала вы  скажите ваше мнение, а потом  я признаюсь
вам - откуда они!
     Старик открыл вторую коробочку и сразу же засмеялся, как будто бы узнал
их.
     - Пленительная из этих  запонок  только  одна  - серебро  с  малахитом,
вторая, как всегда, подделка!
     - А из чего сделана вторая? - бойко спросила Натка.
     - Мне не хочется вас расстраивать, - увильнул Харитон Кли-мович.
     - А знаете, кто мне их подарил десять лет тому назад?
     - Кто-нибудь в ваших Мочищах?
     -  Нет, - улыбнулась  Натка. - Ровно десять  лет назад мне  по-дарил их
Кирилл Николаевич Куликов.
     - Вам подарил их Князь? - мрачно уточнил старик. - Именно подарил, а не
дал поносить?
     - А  с чем я могу их носить?  - удивилась Натка. -  Да, он пода-рил  их
мне, именно подарил без всяких там "если"... потому что он князь или  что-то
в этом роде! Он любил делать щедрые подарки.
     Все  время,  пока  я  подглядывала  за  стариком,  меня мучило какое-то
неясное воспоминание, и вот сейчас, когда  он  назвал дя-дю  Киршу Князем, я
вспомнила.
     Этой зимой  на Новый  год меня отвезли  к тете Груше.  Когда я  вошла в
комнату, дядя  Кирша небрежно сидел на подоконнике.  В одной руке он  держал
гитару за гриф, в  другой - запечатанную  бутылку шампанского. В углу стояла
елка в желтых колючих фонариках и  картонажных игрушках,  но были  и  четыре
стеклянных  шара.  Их  ловко  разбросали  по  разным  концам  елки,  так что
получилось, будто бы елка вся в сияющих шарах, а бумажные игрушки и  колючие
огонь-ки - только дополнение.
     - Лелечка пришла! - обрадовалась тетя Груша.
     Она сидела на диване в коричневом платье, надставленном пар-чой.
     Дядя Кирша нетвердо спрыгнул с подоконника, а из-под елки, спотыкаясь и
приседая  на  ватных ногах,  вышел  Харитон  Климович  в черной  шляпе.  Они
обнялись с дядей Киршей  и  стали раскачиваться в разные стороны. Дядя Кирша
прокричал мне в лицо стихи собствен-ного сочинения:
     Трещит и ухает мороз,
     Снежинки кружат хороводом,
     И старый год, чихнув до слез,
     Приходит к Леле с новым годом!
     При  этом  дядя Кирша представлял  старый год, а  Харитон  Кли-мович  -
новый.  Харитон Климович улыбнулся мне, и из его рукава  к моим ногам выпала
шоколадка "Аленка" и  маленький  малиновый  мячик. Мячик  ударился об пол  и
прыгнул  мне в руки. А  дядя  Кирша тем  временем вырвал пробку шампанского.
Пробка вылетела  и уда-рилась об  потолок. Горлышко бутылки выпустило  белый
дым, и тетя Груша взвизгнула на диване. Потом пришли Натка с Аленкой. Аленка
была в марлевом платье и короне из фольги, а Натку я не помню.
     Елка  стояла, растопырив ветки. Сверху, почти у самой  вер-хушки, висел
синий шар,  сбоку,  веткой  ниже, поблескивал розовый,  под  розовым,  ровно
посередине елки, раскачивался зеленый, и в самом низу, над полом - желтый. А
под  желтым  шаром  висело  бело--розовое  ожерелье.  Ожерелье  состояло  из
маленьких фарфоровых маль-чиков, держащихся  за руки. У них  были белые, как
кусочки  саха-ра, головки; я думала,  что они из  сахара,  и  даже  полизала
одного,  но ничего  не  почувствовала,  кроме  холодка на  кончике языка. На
мальчиках  были черные жилеты  на золотых пуговичках и  черные  шта-нишки до
колен.  И  у  крайнего из  них  на руке висела короткая  цепь--поводок. Цепь
оканчивалась фарфоровой болонкой.
     - Хорошая вещица, Князь! - засмеялся Харитон Климович.
     Он обращался к дяде Кирше только со смехом,  но  дядя Кирша  никогда не
замечал.
     - Не продается! - ответил дядя Кирша и пролил шампан-
     ское на пол.
     -  Так я  и не прошу! - сказал  Харитон Климович и  куда-то  в угол,  в
сторону окна поднял фужер: - Наталья Андреевна! - и грустно засме-ялся.

     -  Наталья  Андреевна, я  беру  ваши  запонки! -  и  Харитон  Климо-вич
захлопнул коробочку. - И настоящую, и подделку!
     - Что же мне дарят сплошные подделки? - вздохнула Натка.
     - Потому что сами не различают, что к чему!
     - И даже князь?
     - Ну не княжье это дело! - рассмеялся Харитон Климович.
     - А как  же ласточка? Неужели  моя ласточка  тоже подделка? -  и  Натка
приложила руку к груди.
     -  Ласточка  самая  что ни на  есть  настоящая,  - серьезно  отозвал-ся
Харитон  Климович. - Золото с жемчугом очень хорошей работы! Прикройте окно,
а то ведь сквозняк.
     - Не продается! - весело крикнула Натка.
     Она направилась к окну и протянула руку к оконной раме.
     Мы  с  Вовкой прижались  щеками  к  стене, чтобы  она нас не  заметила.
Вовкино  сосредоточенное  лицо  оказалось напротив моего. Я  высунула язык и
дотронулась до кончика его носа. Вовка разулыбался.
     - Так ведь тепло! - раздался над нами Наткин  голос, и мы услышали, как
она вернулась в глубины комнаты.
     - Молодая  особа, - повторил Харитон Климович чьи-то заученные слова. -
Я старше  вас на  десять лет, но ведь вы потанцуете со мной?  Вы не откажете
старику?
     - Возможно...
     И  тогда  раздалась  длинная  щемящая музыка  с  плачущим  измож-денным
пианино и подчинившейся трубой.
     - Танго?... - сказала Натка, точь-в-точь подражая дяде Кирше.
     Но Харитон Климович поправил:
     - Та?нго...
     И  эта музыка была как  сердечная боль тети Груши, когда она  принимала
лечебные  порошки,  как будто бы кто-то обнял сердце  холодной рукой,  но не
сжал, а просто поглаживал пальцами.
     Я облизала Вовке нос  и подбородок. Вовке стало щекотно. Он сморщился и
чихнул.
     - За нами смотрят! - понял Харитон Климович и метнулся к окну.
     Натка рассмеялась и выбежала из комнаты.

     После  ужина мы с тетей Грушей собрались в  угловую  квартиру тридцать.
Дядя Кирша лежал на диване, широко раскинув руки, и сквозь зубы цедил:
     - Ноет, проклятое, плачет!
     Тетя Груша развязала ему ворот пижамы.
     - Так больно, Груша, как будто бы кто-то сжал сердце в кулаке!
     -  А  ты поспи, Кирилл, - мягко уговаривала тетя Груша.  - Во сне тебя,
может быть, отпустит...
     И  вдруг  дядя Кирша  приподнялся на  локте и  вытянул голову на тонкой
немощной шее.
     -  А ведь я давно не могу  спать,  Груша,  -  прошептал он. - Мне такое
снится, такое...
     И широко раскрыл глаза, вспоминая свои темные сны.  Страшно распахнутые
глаза  уничтожили его  напряженное лицо, и  все оно превратилось  в глубокую
желтую тень на веках.
     -  Как ноет, ах,  как плачет... Кто  бы знал! -  и  он приложил  руку к
груди.
     Мы с тетей Грушей позвонили в угловую квартиру тридцать.
     Нам открыла  Вовкина  бабушка.  Она  была в длинном  халате с крас-ными
цветами и тапках с помпонами.
     - У Кирилла Николаевича неважно с сердцем,  - сказала тетя Груша. - Нет
ли у вас валокордина?
     - Да, - подтвердила я. - Его сердце плачет. У вас нет вало-кордина?
     - Заходите, - обрадовалась Вовкина бабушка.
     Она  стояла  в   дверях,  а  где-то  из  глубины  квартиры  доноси-лась
нестройная музыка пианино, отдаленно похожая на ту, которую  я слышала  днем
под   окном   "Перелетных  работ".  Звуки  лились  прямые  и   громкие.  Они
подталкивали Вовкину бабушку в спину, вырывались в подъезд и твердо бились в
окно на лестничной площадке.
     - Пришла Леля! - крикнула Вовкина бабушка в глубину квар-тиры.
     Музыка тотчас  оборвалась, и мне навстречу  выбежал Вовка.  Тетя  Груша
вместе с его бабушкой ушли на кухню рыться в лекарствах, а мы с Вовкой пошли
по длинному коридору.
     - А у вас почему так темно? - спросила я.
     - Потому что мы экономим свет, - ответил Вовка.
     Если по дороге мне  встречалась  дверь, то я пыталась  сразу же шагнуть
туда, но Вовка говорил: "Дальше, дальше!", и мы снова шли.
     Его комната  оказалась почти пустой. У стены стояло рас-крытое пианино.
У окна - кресло с торшером, дальше - книжный шкаф, и в самом углу - кровать.
Шторы были спущены, торшер над креслом зажжен.
     - Я учусь играть на пианино, - сказал Вовка.
     - Ну и что? - ответила я. - А я учусь читать!
     - А через год я буду учиться на скрипке!
     - Ну и что! - тут же нашлась я. - А я через год выучусь писать!
     - Хочешь посмотреть мою скрипку? - спросил Вовка.
     - Можно, - согласилась я.
     Вовка открыл футляр, похожий на восьмерку, и я увидела скрипку. Она вся
блестела. Она напомнила мне  гитару  дяди  Кирши, только намного меньше, как
будто бы это была гитара в детстве или ранней молодости.
     - Она кем гитаре приходится? - поинтересовалась я.
     Вовка задумался.
     - Наверное, внучкой.
     Струны  были настолько туго натянуты, что  я подумала, что  они немного
малы  для скрипки. Я  дотронулась до  одной  струны, и  она  тонко заныла, у
следующей струны голос оказался глубже, а по-следняя взревела басом.
     - Подари мне скрипку, Вовка! - поняла я.
     Вовка замялся, задвигал вверх-вниз светлыми бровями.
     - Да  я бы,  конечно, подарил, -  наконец выдохнул  он, - да вот только
бабушка мне, наверное, не разрешит.
     - Тебе жалко! - догадалась я.
     - Да что ты, Леля! - крикнул Вовка и ударил себя кулаком в грудь.
     - Тетя Груша говорит, что мы бедные! - вздохнула я.
     -  А  ты ей не верь!  - весело ответил  Вовка.  - Вон моя  бабушка тоже
говорит, что мы бедные, а я ей не верю. Ни единому слову не верю, и все!
     Он подбежал к пианино и что-то заиграл одним пальцем.
     - Это мы сегодня днем слышали. Похоже?
     - Что-то есть, - кивнула я.
     На верху пианино лежала толстая зеленая книга.
     - Не-знай-ка... - прочитала я. - Подари мне про Незнайку.
     - Забирай! - махнул рукой Вовка.
     И тут в комнату вошла тетя Груша и позвала меня домой.
     Дома  дядя  Кирша  выпил  рюмочку  валокордина  и проглотил  малень-кую
зеленую таблеточку -  все это  мы  принесли  из угловой кварти-ры. Потом  он
закрыл глаза, лег на подушку и затих.
     - Смотри, что мне подарил Вовка! - и я показала тете Груше "Приключения
Незнайки".
     - Дай сюда! - строго сказала тетя Груша.
     Я испугалась и спрятала книжку за спину.
     - Я только посмотреть, - ласково поправилась тетя Груша.
     Я протянула ей книжку.
     Тетя Груша взяла книжку и пошла в коридор. Я побежала за ней.
     - Что ты хочешь сделать? - строго спрашивала я. - Ты что, не понимаешь,
он отдал мне ее в подарок!
     Тетя Груша молча вышла в подъезд и молча позвонила в уг-ловую  квартиру
тридцать.
     - Как глупо! - негодовала я. - Сейчас ты увидишь!
     Дверь открыла Вовкина бабушка.
     -  Тут  Вова  подарил  Леле,  -  сказала  тетя  Груша  и  протянула  ей
"Приключения Незнайки".
     - Спасибо, - засмеялась Вовкина бабушка и взяла книжку.
     Я заревела.
     Когда мы вернулись, дядя Кирша сидел на диване с повеселев-шим лицом.
     - Отпустило, - радостно сказал он. - Таблетка помогла.
     И  тут в наше окно мягко ударилась горсть песка,  и следом  кто-то тихо
засвистел. Дядя  Кирша встал с кровати  и хотел  подой-ти  на свист, но тетя
Груша строго сказала:
     - Сиди! - и задернула шторы.
     - Не лезь, - лениво отозвался он и пошел в прихожую от-крывать дверь.
     Я побежала за ним.
     В дверях стоял один из подростков. Тот самый, который ски-нул  пиджак и
завязал рубаху узлом на животе;  только сейчас он заправил ее в  штаны, а на
плечи набросил куртку.
     - Здравствуй, Князь, - сказал он.
     - Здравствуй, Валера, - притворно-радостно ответил дядя Кирша.
     Они замолчали, и по  напряжению  между ними  я почувствовала,  что  они
готовятся к  поединку. Подросток  между пальцами держал короткую  папироску.
Папироска  дымилась и вот-вот  должна была стать окурком. Но  он не стал  ее
докуривать, он разжал  пальцы  и выкинул  ее на коврик нашей  прихожей. Дядя
Кирша как  бы нечаянно наступил  на нее,  затушил и  носком ботинка вымел за
порог.
     - Можно войти, Князь? - спросил подросток.
     - Нельзя... - четко сказал дядя Кирша.
     Подросток улыбнулся, и они снова замолчали.
     Я поняла, что первый этап поединка выиграл дядя Кирша.
     Я стояла между ними и думала, за кого из них мне болеть. Пол в подъезде
был выложен желто-коричневой плиткой. Коричневые и  желтые квадраты тянулись
от  нашего  порога  и уходили под  ноги  Валере.  Он  стоял на них  тяжелыми
ботинками.  Я  стала  отсчитывать  квадраты на  полу:  "За  дядю  Киршу,  за
кучерявого парня, за дядю Киршу, за кучерявого парня...", дальше шли ботинки
Валеры, и я поняла, что мне выпало болеть за него.
     - Не боишься, Князь? - спросил подросток и улыбнулся.
     - Боюсь, - тихо ответил дядя Кирша и опустил глаза.
     Тогда  я поняла, что подросток специально разрешил дяде Кирше победить,
чтобы потом  он все время проигрывал. Я выбе-жала из квартиры и взяла Валеру
за руку. Дядя Кирша не заметил, Валера тоже - только вяло пожал мне пальцы.
     -  Давай выпьем  на  лестнице, -  предложил он дяде  Кирше.  - Вы-пьем,
поговорим.
     - Давай,- согласился дядя Кирша и вышел в подъезд.
     Валера достал из кармана куртки бутылку водки и два сте-к-
     лянных стакана. Я  видела, как  вчера  утром  Паша-Арбуз  утащил их  из
автомата с газированной водой.
     - А  ты  правда князь? -  спросил подросток  Валера и налил  полстакана
водки.
     Дядя Кирша приосанился и кивнул.
     - Ну тогда пей! - и он протянул ему стакан.
     - У меня болело сердце, -  попробовал отказаться дядя Кир-ша.  - Только
что отпустило, две минуты назад...
     - Пей, - настаивал подросток, - а то ни за что тебе не поверю!
     Дядя Кирша  принял у него стакан и отпил глоток, и его глаза помутнели.
Он  сделал  еще  глоток, и  еще,  и  я внимательно следила,  как неотрывно -
вверх-вниз ходит кадык  на его старческой шее. Когда он отнял стакан от губ,
его взгляд стал тусклым  и  вялым.  Подросток  засмеялся и залпом  отпил  из
горла?.
     - Что ты там вчера трепал? - спросил он. - А правда  ты был в Англии? -
и он внимательно посмотрел в лицо дяде Кирше, слегка наклонив голову вбок. И
тут я вспомнила маленького волчонка в зоопарке.  Мы с тетей Грушей ходили на
него посмотреть.
     - Пей еще, - сказал подросток Валера и снова налил полста-кана.
     - Сердце... - невнятно напомнил ему дядя Кирша.
     - Пей! - крикнул подросток и сунул ему в лицо стакан. И я услышала, как
он стукнулся о его зубы. - Что ты видел в Англии, Князь?
     - Не я, - уточнил дядя  Кирша,  тяжело  допивая  водку.  -  Мой дедушка
видел... Он был в Лондоне вместе с бабушкой, и они почти все время проводили
при  дворе у  английской королевы.  Дед  завязал роман с одной  фрейлиной, а
бабушка очень ревновала, ты понимаешь?
     Подросток кивнул.
     -  Так  вот,  она  ревновала, ревновала, - продолжал дядя Кир-ша,  -  а
знаешь  ли  ты,  Валера,  что когда женщина ревнует, то  она  становится еще
красивее. Вот ты посмотри на мою Грушу, какой она становится, когда приходит
Натка!  Да рядом с  ней  никакая Натка не  стояла! Да ведь Груша же - чистый
ангел!
     Подросток засмеялся и отхлебнул из бутылки.
     - Бабушка  ревновала  деда,  -  рвано  рассказывал дядя Кирша,  не видя
усмешки, - и сама не заметила того, что в нее влюбился принц Уэльский. Я был
мальчиком, когда она умирала, и вот на смертном ложе  она призналась,  что у
нее от принца был ребенок и этот ре-бенок - мой отец...
     Подросток молча протянул ему бутылку.
     - Оставь, - отмахнулся дядя Кирша, и на этот раз Валера не настаивал, а
зорко и холодно следил за его лицом.
     - А вот я совсем не умею по-английски, - захныкал  дядя Кирша, - и весь
французский  забыл!  И  из  Англии  за мной  никто  никогда  не  приедет, ты
понимаешь!  А  я ведь всю жизнь  ждал,  жил  с Грушей, а сам  ждал,  что мне
сообщат, меня найдут, приедут за  мной, и так прождал всю жизнь и не получил
ни одной весточки...
     - Послушай, Князь, - хрипло перебил Валера.
     Дядя Кирша уронил лицо в руки и не отозвался.
     - Князь! - и он толкнул его в грудь.
     Дядя Кирша поднял дрожащую голову и мутно посмотрел на него.
     - Поди к себе домой и принеси мне гитару, понял? Навсег-да... А  я всем
расскажу, что это подарок от Князя.
     - Нет, - ответил дядя Кирша. - Это моя гитара!
     - Ты что, - засмеялся подросток, - жалеешь для своих?  Ты же  наш друг.
Неси гитару.
     - Нет.
     - Да ведь мы же тебя зарежем, не веришь? -  и Валера достал из  кармана
маленький перочинный нож. - Зарежем, ты понимаешь?

     - Хорошо, - согласился дядя Кирша и заплакал. - Отдам. Все отдам.
     - Ну так иди! - прошептал Валера.
     Дядя Кирша  тяжело поднялся со ступенек и нетвердо вошел в  квартиру. Я
побежала за ним следом и  в коридоре попыталась его обнять. Но он  отстранил
меня:
     - Оставь...
     Снял со стены гитару и взял удочку из угла.
     - Ты куда? - спросила тетя Груша.
     Но он молча вернулся в подъезд.
     - А удочки я у тебя не просил, - засмеялся Валера.
     - А это княжеский  подарок, - ответил ему дядя Кирша. - Больше всего на
свете я  любил играть и рыбачить! Возьмите все, что я любил. Вы молодые, вам
пригодится!
     Подросток усмехнулся, повесил гитару на плечо, забрал удоч-ки и ушел.
     Дядя Кирша закрыл дверь нашей квартиры на замок и на це-почку и к двери
придвинул  стул. Он  нетвердо стоял  на  ногах.  Он  прошел  по коридору  до
комнаты, держась за стену.
     - Зачем ты отдал ему гитару, Кирилл? - спросила тетя Груша.
     - Мол-чать! - рвано крикнул он.
     - Зачем ты так напился?
     - Я сказал тебе - молчать! - рявкнул дядя Кирша.
     - Кирилл, - начала тетя Груша.
     - Ты  дождешься...  -  оборвал  он ее. - Ты дождешься, что  я тебе  все
скажу!
     - И что же ты мне скажешь, Кирилл? - строго спросила тетя Груша.
     Она сидела на краю дивана в розовой ночной  рубахе с жел-тыми ромашками
и напряженно разглядывала дядю Киршу.
     - Ну слушай, Аграфена! - выкрикнул он. -  Я потратил на  те-бя всю свою
жизнь. Я никогда не любил тебя.
     - Я знаю, Кирилл! - тихо сказала тетя Груша.
     - Я жил с  тобой только потому, что мне  было удобно! - из усталого его
лицо стало страшным,  и глаза  бессвязно смотрели  то на стену, с которой он
только что снял гитару,  то на завешенное шторой окно. - Я жил с тобой и все
надеялся, что найду что-нибудь получше! Ты знаешь, Груша,  так раньше князья
жили с горничными...
     - Я знаю, Кирилл! - еще тише сказала тетя Груша.
     - Все женщины, которых я  себе находил, -  были лучше тебя! - продолжал
рваным голосом выкрикивать дядя Кирша. -  Только тогда  ты была  молодая,  и
поэтому я не говорил тебе об  этом. Но  теперь ты  стара,  теперь слушай! Ты
плоха, Аграфена! Ты не просто  плоха,  ты безобразна! Ты  не  ешь,  ты давно
разучилась есть, ты жрешь! И с каждым днем ты жрешь все больше и больше!
     Тетя Груша молча сидела на диване и слушала, и  вдруг  она сжала руки в
кулаки, замахнулась ими на дядю Киршу и зарыдала в голос.
     Дядя Кирша замолчал и удивленно посмотрел на нее.
     - Ну  ладно,  давай  спать, -  спокойно предложил  он,  лег  на  диван,
повернулся лицом к стене и захрапел.
     Тетя Груша по-прежнему сидела на диване в своей пестрой ночной рубахе и
рыдала под его храп.
     Я подошла к ней и встала напротив ее большого лица.
     - А  зачем ты  плачешь? -  спросила  я и приложила  ладони к  ее мягким
коричневым щекам.
     Тетя Груша внимательно посмотрела на меня и улыбнулась.
     - Утешение мое, - сказала она и наклонила голову  вбок, и следом за ней
склонились мои ладони. Тогда я качнула ладонями в  другую сторону, и ее лицо
склонилось за ними.
     - Утешение мое, - повторила тетя Груша.
     - А ты мое, - ответила я.
     - Жизнь за тебя готова отдать, - сказала тетя Груша.
     - А я за тебя, - сказала я.
     Ночью из-за храпа  дяди Кирши  я  долго не могла  заснуть.  Тетя  Груша
дышала ровно, и я почти не слышала ее. Это меня пугало. Когда ее становилось
совсем не слышно, я думала, что она умерла, и начинала плакать.
     Под утро я увидел сон. Шел дождь. Он шел несколько дней, не переставая,
сплошной  мокрой  стеной. Деревья, под которыми подростки играли в  ножички,
стояли  в  воде, и вода с каждым  днем  прибывала.  Она залила подвал нашего
дома,  подступила к окнам  пер-вого этажа и хлынула  в нашу квартиру. И  я в
пластмассовой ванноч-ке, в которой меня всегда купала тетя Груша, поплыла на
рынок мимо "Перелетных работ" и зоопарка.
     Я проплыла фруктовые  ряды.  Все  они оказались залиты водой. Корзины с
фруктами,  ящики  из-под персиков  и  мандаринов,  коробки  с  подпорченными
яблоками проносились мне навстречу. Иногда  попа-дались  стулья, табуретки и
длинные пустые гробы.  Я  свернула в мясной павильон. До наводнения мы часто
бывали здесь с тетей Гру-шей. На прилавках лежали мокрые куски вырезки, гуси
со  свернутой  шеей и большие коровьи  сердца.  Дальше на железных  крючьях,
вбитых в  потолок, висели  вывернутые свиные туши, и здесь  же на пики  были
нанизаны  свиные  и  коровьи головы. Узковырезанные  свиные  глаза  казались
закрытыми, но не до  конца, а так, как будто бы свиньи стыдились собственной