смерти и опустили веки, а рты растянули в длинной застенчивой улыбке. А коровьи головы тяжело вздыхали и потряхивали рогами. И вдруг я увидела, как между двух свиных голов проплыла тетя Груша. На мгновение свиные головы открыли глаза и посмотрели на нее. Тетя Груша стояла в гробу, скрестив руки на груди. Ее лицо, как она и просила, было присыпано темно--розовой пудрой, глаза накрашены темно-зеленым, а рот - мокрой коричневой помадой. Она была в своем парчовом платье, в бусах и кольцах. Свиные головы засмеялись над ней, следом засмеялись коровьи головы, и даже обезглавленные туши захлюпали, изображая смех. Но тетя Груша ничего не заметила. Она плыла по темному про-ходу мясного па- вильона. Я пронеслась мимо в своей пластмассовой ванночке, но она не заметила меня. В конце прохода виднелся про-свет, какие-то тонкие золотые лучи, и она, ничего не видя вокруг, плыла именно туда... ГЛАВА 4 - ГАНГРЕНА Наутро я проснулась раньше всех. Тетя Груша неподвижно ле-жала на боку. Я долго приглядывалась к ней. Наконец у нее вздрог-нули ресницы, и я поняла, что она жива. Дядя Кирша лежал на спине, закинув голову, и тяжело дышал во сне. Я подошла к окну. Никакого дождя не было, земля и асфальт выглядели совершенно сухими. Под окном валялись сломанные удочки дяди Кирши с оборванной леской и растоптанными поплавками. На земле под деревьями еще не стерлись круги от игры в "ножички", оставшиеся со вчерашнего вечера. Но сегодня было пусто, никто не играл, поэтому я не заметила, как к нашему подъезду подошли Натка с Аленкой. Когда они позвонили в дверь, тетя Груша тяжело заворочалась на диване, потом встала, просунула руки в рукава цветастого халата и толкнула дядю Киршу в плечо. Дядя Кирша молча оделся, скатал матрац вместе с постелью в толстый валик и спрятал его под диван. Натка с Аленкой снова позвонили в дверь. Звонок был долгим и настойчивым. - Иду, иду! - приветливо крикнула тетя Груша и направилась в коридор. Но они все равно звонили до тех пор, пока тетя Груша им не открыла. Дядя Кирша ссутулясь сидел на диване и держался за голову. Я видела, что ему нехорошо. - Мы еще спали! - хрипло ответил он на говорливые приветствия Натки. Натка поразила меня. На ней было черное платье с мелкими желтыми корабликами. Видно было, что платье может растягиваться, потому что на спине, на рукавах и на воротнике кораблики были ма-ленькими и темными, а на груди они вырастали и светлели. Но ее лицо на этот раз показалось мне бледным и старым, я не увидела на нем и следа пудры. У нее были сухие, покрасневшие глаза, как будто бы она плакала, и неряшливые клочковатые волосы. От нее больше не пахло духами, а пахло старыми рубашками, которые долго стирали, а потом гладили подгорелым утюгом. Но весь странный неприятный вид Натки был только предупрежде-нием появления Аленки. Когда она выглянула из-за Наткиной спины, я вскрикнула. На Аленке было ее хорошенькое серенькое платьице с красной пряжкой на поясе. Ее лицо ничуть не изменилось. Оно по-прежнему казалось мне смешным и веселеньким, но ее правый глаз был заклеен пластырем. А левый, круглый и прозрачный, робко огля-дывал комнату. Я подошла к ней и тихо спросила: - Ты что, стала как та девочка Домна? Так же упала и вы- ткнула соломинкой глазик? - У меня косоглазие, - прошептала Аленка. - Это как? - тоже шепотом спросила я. - Это когда один глаз смотрит куда захочет, а не куда я ему прикажу... - Но почему тебе его заклеили? - не понимала я. - Его что, наказали? - Нет, - сказала Аленка. - Мне заклеили послушный глаз, а этот оставили, чтобы он смотрел, вертелся по сторонам, а потом - щелк! - и стал нормальным. Дядя Кирша вдруг повернул голову и ласково посмотрел на Аленку: - Доченька, у тебя что, глазик заболел? Аленка подбежала к нему, мелко семеня ногами в красных бо-тинках. Он неумело погладил ее по голове. - И ты, Леля, тоже подойди! Но я спряталась за тетю Грушу, а на нее он не смел даже взглянуть. - Я снова буду вам читать! - строго сказала Натка. И точно так же, как ее вид, меня поразил ее голос. Раньше ее голос казался мне пышным и смеющимся, и мне было за нее даже немножко неудобно; а сейчас он стал жестким и сухим. Натка достала из портфеля тетрадь и прочитала: - "И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света перед тьмою: у мудрого глаза в голове его, а глупый ходит во тьме..." - Послушай, Леля, ты мне не почитаешь? - шепотом спросила Аленка и указала на букварь. Я больше не прятала букварь под ванну, теперь он лежал открыто на столе вместе с библиотечными книгами. Я пролистала букварь: мелькнула Шура с шарами, корова Зорька с кувшином молока и буква "Ы", как в плен, пойманная в серый квадрат. Дальше в букваре говорилось, что в русском языке нет слов, начинающихся на "Ы". Буква "Ы" сердила меня, я рисовала ее в тетрадях и на полях газет, которые выписывал дядя Кирша, и пыталась найти слова, где бы она стояла вначале. Весь букварь был прочитан, и мне стало неинтересно. Я отказала Аленке: - Нет, я не буду тебе читать. - Жалко, - кротко вздохнула она. - А то меня в другую школу переводят из-за этого чтения. Вчера вечером позвонили, сказали. Мама плакала. - "Но узнал я, что одна участь постигает их всех, - продол-жала Натка. - И сказал я в сердце моем: "И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это суета, потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым". Я посмотрела на Натку, на тетю Грушу и на дядю Киршу. Их лица были одинаково напряжены, все они сдерживали себя, чтобы не зарыдать, а если бы вдруг зарыдали, то по разным причинам. И толь-ко прозрачный глаз Аленки на скучающем лице лениво смотрел по сторонам. В такой маленькой комнате было три причины для слез! Я подбежала к окну и, пристально посмотрев на Натку, сказала: - Выступает Харитон Климович! - и запела: Прощай, прощай, прощай, моя родная! Не полюбить мне в жизни больше никого. И о тебе одной лишь вспоминаю я, И шлю мое прощальное танго?! - Леля помнит Харитона Климовича! - развеселилась тетя Груша и обернулась к Натке. Натка повела себя очень странно: она покраснела, встала со стула, сделала шаг ко мне и хотела что-то спросить, но остано-вилась и вместо вопроса продолжила чтение: - "И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, - ибо все суета сует и томление духа!" А я подсела к Аленке и стала на ухо нашептывать ей свой сон, потому что он мучил меня. Аленка слушала и томилась, я видела, что ей неинтересно, но не могла остановиться. Когда я закончила рассказ, Аленка точно так же, как дядя Кирша во сне, запрокинула голову и захохотала: - Гы-гы-гы! Натка кончила чтение, обвела глазами комнату и спросила: - Где ваша гитара? - Отдал Харитону перетянуть струны, - мрачно ответил дядя Кирша. Тетя Груша промолчала. Натка стала собираться, скрипя сапогами. - Ах да, чуть не забыла! - сказала она и протянула тете Груше маленькую коробочку. - Это вам! - Снова запонки? - поинтересовалась я. Натка покраснела и удивленно посмотрела на меня. А тем временем тетя Груша раскрыла коробочку и увидела лас-точку с жемчужинкой в клюве. - Какая прелесть, Наточка! - вскричала тетя Груша и разве-селилась. И даже дядя Кирша довольно улыбнулся. - Очень рада, очень... - кивнула Натка. Все трое улыбнулись, но под улыбками по-прежнему таилась печаль. Отступила лишь на миг, испугавшись блеска ласточки... Мы с тетей Грушей вышли на прогулку. Вовка Зорин-Трубецкой увидел меня и крикнул: - Леля, любимая! Он задергал плечами и завертел головой, изображая вчераш-нюю музыку. Но я вспомнила букварь, открытый на букве "К", и крикнула: - Вова - корова! Тогда он сел в песочницу спиной ко мне и стал пересыпать песок из кузова грузовика в ведро с утенком. Я села на качели и стала раскачиваться и напевать. Вовка слышал мое пение, но не оборачивался. У него на го-лове белел крошечный кружок затылка, и от затылка расходились золотистые волосики с рыжими концами. Я стала петь громче, но он не оборачивался. Вдоль дома осторожно прошел дядя Кирша. Рукава его рубашки были закатаны до локтя, он что-то тихо шептал и пытался идти в тени, чтобы его не заметила тетя Груша. Тетя Груша сидела под грибком и разговаривала с бабушкой Вовки: - Баралгин - это лекарство от боли. - Клофелин - от давления. - Но-шпа - от желудка. - А когда нестерпимо болит сердце, то приезжают врачи и колют магнезию... Они не заметили дядю Киршу, а я не заметила Пашу-Арбуза, который подкрался ко мне со спины и остановил качели. - Я тебя зарежу, Лелька, - прошептал он и показал мне рас-крытый перочинный нож. Они не слышали, о чем мы говорим. Слышал Вовка. Он бросил свой грузовик и ведро с утенком. Он подошел к качелям и закрыл меня собой. - Нет, лучше я зарежу Вовку, - обрадовался Арбуз. - Он жирный. С него выйдет много мяса! Так я то мясо отнесу на рынок и скажу, что говядина! Вовка не двинулся с места. Паша-Арбуз сверкнул на нас гла-зами и отошел. Вовка уселся рядом со мной на качели, и мы стали раскачивать-ся. Мне было тесно рядом с ним. - Я очень боюсь, - призналась я ему. - А что ты боишься, - ответил Вовка. - Вот я, например, никогда не умру! - Это почему? - Да потому, что вместо того, чтобы лежать лежнем в кровати, я начну двигать руками, ногами, вертеть головой. Вот все и увидят, что я жив! Ты про Тихона Николаевича знаешь? Видишь, он сидит на лавочке? Я кивнула, но я ничего про него не знала. Тихон Николаевич сидел в плаще с бутылкой пива и рассматривал сломанные удочки дяди Кирши. - Так вот, он умер в прошлом месяце! - прошептал мне Вовка. - Не может быть! - поразилась я. - Мне бабушка рассказывала, - продолжал Вовка. - Уж она-то врать не станет! Его положили в гроб и повезли на кладбище... - и он нетерпеливо затолкал меня в бок, чтобы я смотрела повнимательнее. Тихон Николаевич заметил наши взгляды, отставил в сторону пиво и заерзал на лавочке. - И вот везут его, везут, а он вдруг сел в гробу и спрашивает: "Куда это мы едем?" Все так смеялись! - И что, ты думаешь, тетя Груша так сможет? - усомнилась я. - Ведь я за нее боюсь. - А почему нет? - удивился Вовка. - Почему не сможет? Она будет шевелить руками, ногами, петь песни... - Ты помнишь ту тетю в красном платье? - перебила я. - Она вчера танцевала танго? в окне... Так вот эта тетя приходит к нам каждый день и читает про Бога. А сегодня она прочитала нам, как умирала одна женщина. Так страшно! - Вовка затих. - Она лежала в постели, над ней стояли родные, а в изголовье кровати - черти, потому что та женщина была великая грешница, но никто, кроме нее, не видел их. Они держали списки ее грехов и говорили, что заберут ее в ад. А потом прилетели два ангела с весами, толстой книгой и маленьким мешочком. Бесы стали кричать: "Она наша!" - и бросили на весы списки ее грехов, а ангелы открыли кни-гу и стали искать ее добрые дела, но ничего не нашли. Тогда женщина зарыдала и собралась идти в ад, но один из ангелов сказал: "Нет ли чего в этом мешочке? Мне отдал его один старик". И высыпал на весы три монеты, и те монеты перетянули грехи. Эти три монеты женщина когда-то подала нищему... Ангелы сказали бесам: "Она на-ша, и пойдет с нами в рай!" - и дали ей выпить чашу. Она выпила их чашу и тут же умерла, а ее душа ушла к Богу... Вовка потрясенно смотрел на меня. И тогда я рассказала ему свой сон про тетю Грушу. Больше мне не с кем было поговорить. Вовка напряженно выслушал меня и заплакал... Дядя Кирша вернулся поздно вечером. Когда мы с тетей Грушей открыли ему дверь, он стоял в подъезде в одних носках и держался за стену. От него так же, как и вчера, сильно пахло водкой. Когда мы открыли ему, он встал на четвереньки и заполз в квартиру. Я думала, что он хочет посмешить нас с тетей Грушей, и засмеялась. Но когда он заполз в квартиру, я увидела, что его носки все в крови. Он лег на диван, и тетя Груша попробовала стянуть с него носки, но он закричал. - Где ты был? - спросила тетя Груша. Но мы не поняли, что он ответил, потому что он говорил рвано и невнятно. Некоторые слова он выкрикивал, и его голос срывался в плач. - Надо снять носки, - уговаривала его тетя Груша, и он согласился потерпеть. Его ступни были темно-синими в глубоких грязных трещинах. Из трещин шла кровь. Тетя Груша налила в тазик горячей воды и попробовала вымыть ему ноги, но, как только она прикасалась к его ступням, он начи-нал плакать и кричать. Тогда тетя Груша вызвала по телефону врачей, но приехали они только через час. За это время дядя Кирша задремал на диванчике, но спал он беспокойно - хрипло дышал и всхлипывал во сне. Врачей приехало двое. Один был старый и толстый, другой молодой и кудрявый. Я испугалась, что это подросток Валера, но толстый врач называл его Егор. У Валеры были желтые неподвижные глаза, а глаз этого я никак не могла разглядеть в темноте. - Да включите же наконец свет! - закричал толстый доктор на тетю Грушу. Тетя Груша неуклюже побежала к выключателю. От света дядя Кирша проснулся. - У нас гости? - пьяно поморщился он на врачей. - Я никого не звал. Толстый врач дотронулся до его ноги. Дядя Кирша вскрикнул. При свете я посмотрела на молодого врача. У него были желтые неподвижные глаза. - У тебя есть брат? - поняла я. - Приготовь шприц, - попросил его толстый врач. - Есть, - ответил он кому-то из нас. Тетя Груша подошла к дяде Кирше и погладила его по голове. - Где ты был, Кирилл? - снова спросила она. Вместо ответа дядя Кирша снова заплакал. - А где сейчас твой брат? - спросила я у молодого врача. - Шляется где-нибудь, - раздраженно ответил он. - Будем брать в больницу? - Будем, - кивнул толстый врач. Тетя Груша заплакала. - А где вы живете? - снова спросила я. Молодой врач посмотрел на меня своими неподвижными глазами и сказал: - У зоопарка. - А как его зовут? - не отставала я. - Кого? - не понял он. - Твоего брата. - Его зовут... Но он так и не успел мне ответить, потому что в комнату вошли два санитара с носилками и унесли дядю Киршу в машину. - Груша! - пьяно крикнул он на всю улицу. В окнах Вовкиной квартиры зажегся свет. На мгновение вы- глянула его бабушка, и следом за ней мелькнуло испуганное Вовкино лицо. Машина с дядей Киршей тронулась. Рано утром к нам пришла Вовкина бабушка. У нее под глазами чернели круги от бессонной ночи. Она стояла в ночной рубашке и в тапочках. Поверх рубашки был наброшен цветастый халат, но она его даже не запахнула. - Что-то с Кириллом Николаевичем? - тревожно спросила она. - Да, - кивнула тетя Груша. - Этой ночью его увезли в боль-ницу. - Мой Вова... - и голос Вовкиной бабушки задрожал. - Мой Вова что-то видел! Вчера, когда вы с Лелей ушли домой, мы еще посидели немножко. Он сначала качался на качелях, а потом вдруг спрыгнул, крикнул мне, что сейчас придет, и побежал за дом. Его долго не было, и я уже собралась идти за ним, как вдруг он вер-нулся. Он был очень напуган и все повторял: "Дядя Кирша... дядя Кирша..." Я побежала за дом, но там не было никого. Вова мне ничего не рассказывает, может быть, расскажет вам! Но Вовка, он стоял в подъезде под нашей дверью и подслуши-вал, Вовка пронзительно закричал: - Не расскажу... не расскажу! - Может быть, Леле скажешь? - мягко попросила его бабушка. - И Леле не скажу, и никому! И убежал обратно в свою квартиру. Днем тетя Груша закрыла меня на ключ, а сама пошла на улицу. Она вернулась очень поздно, когда совсем стемнело. - Я ничего не нашла, - сказала она. - А куда ты ходила? - спросила я. Она промолчала, но я знала, что она была за домом. Все следующее утро тетя Груша звонила по телефону. Потом мы с ней пили чай с молоком на кухне, и она поджаривала на сково-родке кусочки хлеба и заливала их яйцом. Она почти не разговари-вала со мной, а когда я что-то спрашивала у нее, она мне не отве-чала, и мне приходилось повторять свой вопрос заново. На подоконнике лежала коробка папирос. На коробке была проведена голубая, сло-манная в трех местах линия и нарисован всадник на белом коне. - Каз-бек, - прочитала я. - Кто такой Казбек? Тетя Груша промолчала. - Я тебя спрашиваю, кто такой Казбек? - повторила я. - Гора, - сухо ответила тетя Груша. - Какая гора? - Высокая... На подоконнике стояла пожелтевшая пепельница, полная окур-ков и плевков дяди Кирши. Я посмотрела в пепельницу: на дне лежал серый пепел и жженые спички. Форточка была открыта, и тюлевая занавеска подергивалась от ветра и краем норовила угодить в окурки. Я отодвинула пепельницу. Пепельница взвизгнула, проехав по подокон-нику, но тетя Груша даже не обернулась. И тогда я поняла: тетя Груша больше меня не любит. Она за что-то злится на меня. Наверное, вспомнила, как я выбросила ее рубль. Я села на табуретку, на которой обычно сидел дядя Кирша, и зарыдала. Тетя Груша выключила сково-родку с жареным хлебом и подошла ко мне. Она обняла меня. Я уткнулась лицом в ее коричневое платье с черными оборками и спросила: - Это ты из-за дяди Кирши со мной не разговариваешь? Тетя Груша вздохнула. - Ты что! - убеждала ее я и гладила по коричневому воротнику. - Нам с тобой и без него будет хорошо! Пусть он там лежит в своей больнице. Так ему и надо! Ведь он обидел тебя. Давай выбросим рыболовные крючки из банки, его удочки все равно поломали! И тогда зарыдала тетя Груша. В комнате зазвонил телефон. Я выбежала на звонок, зажала нос двумя пальцами и сказала: "Алле!", но не услышала ответа, потому что тетя Груша выхватила у меня трубку. - Да, да! - кому-то отвечала она. - Скажите ему, что мы сейчас приедем. Я вас не слышу... Нет, нет! Мы вышли на улицу. Под деревьями снова никого не было. Круг, начерченный для игры в "ножички", стерся. Качели во дворе стояли совершенно пустые, но с дерева сорвался листик и упал на сиденье. У листика были желтые края. Тетя Груша быстро шла и тяжело дышала. Я за ней не успевала. Тогда она взяла меня за руку, мы побежали на остановку и сели в трамвай. - Следующая остановка - улица Зои Космодемьянской, - объявили в вагоне. Трамвай задрожал, звякнул и поехал. Я смотрела в окно. Кирпичные дома улицы Гоголя кончились, и пошли маленькие, деревян-ные. Они тесно жались друг к другу, просто валились. Соприкасались крышами, иногда даже стенами, и часто окно одного дома в упор смотрело в окно другого. И тогда дом не выдерживал такого присталь-ного взгляда и с грохотом захлопывал ставни. Через несколько сидений перед нами ехал Харитон Климович. Но он не хотел, чтобы мы его узнали. Он надел черные очки и закрыл лицо книжкой. На обложке я прочла слово "Любовь", но дальше шли его желтые пальцы с розовыми ногтями, поэтому второе слово я про-честь не смогла. У Харитона Климовича был черный пиджак, и из кармана торчал белый угол платочка. - Зоя Космодемьянская была молодой девушкою, когда ее убили фашисты, - громко сказала мне тетя Груша. Все, кто ехал в трамвае, обернулись на нас и с интересом прислушивались. Один только Ха-ритон Климович не поднял головы. - Зоя Космодемьянская была партизанкой... - продолжила тетя Груша. Некоторые из деревянных домиков были видны только наполовину, вторая половина пряталась в разросшемся палисаде. - Немцы поймали ее и стали допрашивать, где прячутся парти-заны. Но она не сказала. Тогда они вывели ее босиком на снег. Один из домиков стоял совсем близко от трамвайных рельсов. У него было раскрыто окно. Когда мы проехали мимо, то все, кто сидел в трамвае, и даже Харитон Климович, оглянулись и заглянули в комнату. В комнате был чистый блестящий пол. У стены стояла же-лезная кровать с кружевным покрывалом. - Зоя Космодемьянская ни слова не сказала немцам, - гром-ким шепотом говорила мне тетя Груша. - И тогда они решили ее каз-нить. Но сначала они хотели записать в протокол ее имя. Они спро-сили, как ее зовут, и она ответила им: "Татьяна!" Она ничего не выдала им, даже своего имени. Ее отвели на край деревни босиком по снегу и повесили, а на грудь прикололи табличку с надписью: "Партизанка"... Трамвай остановился напротив палисадника. Мы с тетей Грушей вышли. На дне палисадника желтела больница. - Не пугайся, - прошептала мне тетя Груша, когда мы подни-мались по лестнице. - Утром мне позвонили врачи и сказали, что дяде Кирше отрезали ногу, потому что у него началось заражение крови. - А как же он будет ходить? - спросила я. - На костылях, - ответила тетя Груша. Я вспомнила, как однажды на рынке мы встретили нищего гар-мониста. Он стоял у входа в мясной павильон и играл на гармони. Он был одет в телогрейку, и на телогрейке блестела кругленькая медаль. Одна нога у него была в сапоге, другая была деревянной. Он играл очень плохо, и поэтому его никто не слушал. Одна только тетя Груша кинула ему в кепку десять копеек. Дядя Кирша лежал на железной кровати у окна под зеленым одеялом с белыми полосками. На подушке у него не было наволочки, поэтому из нее торчали белые и коричневые перья. Одно перышко запуталось в его волосах. Когда мы вошли, он спал. Его темно--коричневые веки слиплись, тяжело наплыли одно на другое, и в склад-ках спрятали редкие ресницы, как будто бы он пытался увидеть что-то с за-крытыми глазами, но ничего не видел и его взгляд мучительно искал выхода под веками. Под одеялом вырисовывалась его немощная стариковская фигура: впалый живот и бесконечно длинные тонкие ноги. Я примяла рукой одеяло и с одной стороны почувствовала колено, а с другой - упру-гий матрац. Дядя Кирша открыл глаза. - Леля, - слабо улыбнулся он, и его взгляд заскользил по комнате. Он бесцельно цеплялся за рисунок на обоях, оконную раму, медный шпингалет форточки и вдруг уперся в тетю Грушу. - Прости, прости меня! - прошептал дядя Кирша. Когда он говорил, щеки глубоко западали внутрь, как будто бы он очень жадно пил. - Прости, прости меня, Груша! Тетя Груша кивнула. - Измучил тебя, - прошептал дядя Кирша, - ведь я же тебя из-мучил... - Да ничего, - ответила я за тетю Грушу, видя, что она медлит с ответом. - Ты лучше скажи, где твоя нога? И я указала на осевшее одеяло. - Больше нет, - и дядя Кирша закрыл глаза, прогоняя слезы. И вдруг я увидела под его кроватью маленькую куколку в синем платье с белым воротничком. Точно так же, как и у дяди Кирши, у нее не было одной ноги. Я наклонилась и заползла под кровать. И тут в палату вошел доктор. Я увидела его ноги в черных бо-тинках и черных брюках. Над коленями нависал белый халат. - Как вы сюда попали? - строго спросил он тетю Грушу. - Доктор! - возмутилась тетя Груша. - Я его жена! - Жена? - переспросил он и обидно захохотал. Я затаилась под кроватью. - Нам позвонили из больницы, сказали, что позавчера была опе-рация... - Пойдемте, я вам все объясню... И все же, как вы вошли, не понимаю... Черные ботинки доктора развернулись к двери, за ними засе-менили "прощай, молодость!" тети Груши. Я смотрела на куколку. У нее были круглые синие глаза и ресни-цы черными щеточками. Надо мной тяжело ворочался дядя Кирша, пружины кровати позвякивали и прогибались. Я не разговаривала с ним. Ждала, когда вернется тетя Груша. - Где твоя ножка? - шепотом спрашивала я куколку. Куколка пронзительно смотрела на меня. Вскоре дверь раскрылась, и в палату снова во-шли черные ботинки с черными брюками, но тети Груши не было. Пру-жины звякнули в изголовье кровати: это дядя Кирша повернул голову к доктору и пронзительно закричал. Я выглянула: в палате стоял Харитон Климович. Он, как и в трамвае, был в черных очках, а нижнюю часть лица закрывал книжкой. В этот раз на красном переплете я сумела прочесть название: "Любовь и смерть"... - Да это же я! - раскатисто крикнул Харитон Климович, отбросил книжку на пол и рывком снял очки. - Харитон! - обрадовался дядя Кирша и захохотал. - Князь! - захохотал в ответ Харитон Климович. - Ой, ты меня напугал! - А ты меня! Как твои ноги? И тут голос дяди Кирши оборвался визгливым смешком. Он замолчал. - Как твои ноги? - осторожно переспросил Харитон Климович. - Ты ничего не знаешь, Харитон? - глухо прошептал дядя Кирша. - Ничего, Кирилл, - испуганно ответил Харитон Климович. - Мне отрезали ногу, потому что... потому что... - Да, неважны дела, неважны! - забормотал Харитон Климович. - У меня началась гангрена, заражение и еще что-то! Словом, они мне быстренько наркоз, и... - А знаешь, Князь! - и Харитон Климович с размаху хлопнул осевшее одеяло. - А ведь ты выглядишь, как сорок лет тому... - и натянуто засмеялся. Дядя Кирша выдавил из себя смешок. Смешок получился жалким и одиноким, как бульканье в пустом кране, когда на все лето отклю-чают горячую воду. - Мы, может, последний раз видимся, - задумчиво начал дядя Кирша. - Ко мне ведь никого не пускают. Груша с Лелькой пришли, а их выгнали... Я хотела крикнуть из-под кровати, что я здесь, но вовремя удержалась, потому что Харитон Климович сказал: - Может быть, ты и прав, Кирилл, насчет последнего раза. А ведь я пришел к тебе по делу. И тут надо мной зазвенели пружины. Дядя Кирша напряженно вытянулся на кровати и хрипло ответил: - Слушаю... - Узнаешь? - спросил Харитон Климович и положил на его ладонь маленькую коробочку. В коробочке лежали малахитовые запонки в сере-бре. Дядя Кирша поднес коробочку к глазам: - Как они попали к тебе? - А ты их кое-кому подарил ровно десять лет назад. Помнишь? - Нет, - покачал головой дядя Кирша. - Я не мог их никому пода-рить. Эти запонки носил мой отец... - И все же вспомни, - настаивал Харитон Климович. - Ровно десять лет назад! - Или я был пьян, Харитон, или у меня их украли... - А двадцать лет назад ты хотел их продать, помнишь? - Ну да, было что-то... - Ты еще принес их ко мне в мастерскую и попросил, чтобы я подыскал тебе покупателя... - Помню, - кивнул дядя Кирша. - А я продержал их у себя ровно три дня, а потом сказал, что покупатель от них наотрез отказался... - Ну да, - подхватил дядя Кирша. - Мы еще с тобой очень пережи-вали, и ты мне занял сто рублей... Ты был хорошим другом, Харитон! - А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, - перебил Харитон Климович. - Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе... Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого покупателя тебе не искал... - Ах, подлец! - засмеялся дядя Кирша. - Уволь, - махнул рукой Харитон Климович. - Это же было двадцать лет назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался - знал, что ты все равно не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом. - Так я ходил в поддельных? - удивился дядя Кирша. - Ну, так ты мастер, Харитон, я ничего не заметил... - Поддельная из них была только одна, - перебил его Харитон Климович. - Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну настоящую, а другую - фальшивку. Они отличались между собой точно так же, как живая нога отличается от протеза... - Но за что, Харитон? - засмеялся дядя Кирша. Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал. - Так за что, Харитон? - переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно. - Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти запонки. Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал: - Нет, не могу никак вспомнить! - Ты подарил их Натке! - торжественно сказала я и вместе с куколкой вылезла из-под кровати. Харитон Климович удивленно смотрел на меня. - Леля, - добродушно засмеялся дядя Кирша. - А ведь я и не заметил, как ты спряталась. - Эти запонки принесла ему Натка, - рассказала я. - Она была в красном платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать танго?, но Натка передумала и убежала. - Так это ты подглядывала! - крикнул мне Харитон Климович и сделал страшные глаза. - Да, я, - призналась я. Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит. - Послушай, Харитон, - снова засмеялся дядя Кирша. - Так Натка до сих пор к тебе приходит? - До сих пор, - кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от злобы. - И ты знаешь почему? - Почему? - Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна отказалась! - Груша? Моя Груша? - воскликнул дядя Кирша. - Ну да! - Какой смешной у нас разговор! - сказал дядя Кирша. Я ведь давно замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился! - Я не смеюсь, я не смеюсь! - запротестовала я. Но дядя Кирша меня не услышал. - А ты помнишь, - обратился он к Харитону Климовичу, - ты пом-нишь, как мы с тобой рыбачили! - Какое было время! - воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло. - Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем - клюнет-нет? А каких рыб мы с тобой вытаскивали! Лещи такие! - и он развел руками, показывая огромные размеры леща. - А сазаны! - подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире. - А щуки! - закричал Харитон Климович. - Ты щук помнишь? Да и карасики, Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил! - А мои удочки... - крикнул дядя Кирша. - А спиннинги! - подхватил Харитон Климович и разулыбался. - ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами, растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской! Оба замолчали. - Но почему, Кирилл? - тихо спросил Харитон Климович. - Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! - от-ветил дядя Кирша. - Последний раз в жизни, я думаю! - Как же так, Кирилл? - прошептал Харитон Климович. - Как же так? - Иди, Харитон, - попросил дядя Кирша. Харитон Климович неподвижно стоял на месте. - Ты прощаешь меня? Дядя Кирша промолчал. - Скажи, прощаешь или нет, - и Харитон Климович наклонился над его кроватью. - Прощаю, иди! И дядя Кирша отвернулся. Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на цыпочках вышел из комнаты. Я села на кровать. - Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я. Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное, вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные рельсы. На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее. - Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице. Мы обернулись и повторили: - Спасибо, доктор! На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет подсматривать за Харитоном Климовичем!" Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и сказали, что дядя Кирша умер. Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром. - Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в гробу. Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми. - Так это твой папа? - спросила я Аленку. Аленка кивнула. - Такой старенький... - Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был! Зато сейчас у меня нет никакого! Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у него две ровных здоровых ноги. - Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом и покачивая головой. У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых ресницах. У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо тетю Грушу. - Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его, бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару. - А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.- Почему он не пришел? - А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в больницу... - Что, что вы сказали? - переспросила Натка и, волнуясь, прошла в комнату. - Я сказала... сказала... - но тетя Груша не смогла повторить. И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то прошептала ей на ухо. - Ах вот как! - сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы. - О чем вы шепчетесь? - подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых чулках с бородавками. Вовкина бабушка натянуто улыбнулась. - О чем? - повторила моя мама. Все молчали. Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики, называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться. Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел. Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу. - Да вы просто все завидовали ему! - громко выкрикнула Натка. Ее голос с гудением завис над столами. Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие глаза. - И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? - тихо и медленно спросил он. - Да вы же сами прекрасно знаете чему! - выпалила Натка. - Тому, что он говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое - с елкой в свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был не чета вам - князь! И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке. - Вы же сами никогда не верили в его благородство, - улыбнулся старик с полинявшими глазами. - Хватит! - попросила тетя Груша. - О чем вы все говорите? Он уже умер, и уже никому не важно, князь он был или нет. Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили хрусталь. Одни только черные локти мелькали. Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище. У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера в ботинках дяди Кирши. Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо: "Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А ведь это не я!" - и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его ботинках?" - не унималась Натка. "Это не я! - хрип-ло повторил подросток Валера. - А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами, выходивший из подъезда. На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с удовольствием сказала: - Места хватит на всех! На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка. Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь. - И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости... Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты. - Никто не знает причин твоей смерти... И тут тетя Груша зарыдала во весь голос. - Но если дальше, за смертью, есть жизнь... И тут зарыдала Натка. - ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и веселый товарищ! И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона Климовича с розовыми ногтями. Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг. На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы раскачивались в разные стороны и смотрели в окно. Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с Наткой, обнявшись, плакали. Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках, спросила: - Это правда про Кирилла Николаевича? - Какая правда? - неохотно отозвалась Вовкина бабушка. Моя мама помолчала, прежде чем объяснить. - Это правда, что он был князь? - Кто его знает! - с облегчением ответила Вовкина бабушка. - По--французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек. Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства! Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала. Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц смерти дяди Кирши. Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между "е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п". ГЛАВА 5 - ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного театра. - Тебе скоро в школу, - сказала моя мама. - Когда? - обрадовалась я. - Через два года. - Через два? - переспросила я и протянула ей два пальца. Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала: - Пора тебе заниматься английским. У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее. Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам, слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ, чмок, дзынь! - поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними. Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу; пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная остановка. Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в квадратных брюках на подтяжках. Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали. - Входите, - неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав булькать. Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками. Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом. Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами чашки с золотыми стенками. - Чай с молоком и без сахара, - сказала она. - Так пьют только в Англии. Печенье "Лимонное", - и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из зеленой пачки. Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в магазине и самым невкусным. Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом. Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась. - А ну-ка повтори, - сказала она. Я повторила. - А она способная, - обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме и послала ей квадратную улыбку. Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными стрелками. - Ты умеешь читать? - спросила меня женщина. - Да, - булькнула я. Она очень обрадовалась и предложила: - Возьми печенье... - Нет, - отказалась я. - Почему? - Я такое не ем. - Вот как! - нахмурилась женщина. - Что ж, мы сейчас проверим, как ты там читаешь! И она развернула передо мной большой лист с красными буквами. - "А, вэ, эс, дэ..." - прочитала я. - Очень плохо, - перебила она. Коричневые туфельки недовольно заерзали. - Это "эй, би, си, ди..." Я поправилась. - К следующему уроку выучи все буквы! - приказала женщина с квадратным лицом. Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой чашкой чая остались лежать зеленые три рубля. На другой день учительница английского научила меня словам "окно", "стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за гитарой на подоконнике. Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать, что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля. Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски, не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром. Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода - хуже не бывает. На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался. Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но делал усилие и удерживался. В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой. - Очень, очень рады вас видеть! - сказала моя мама. Я подтвердила. Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках, пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно. - Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу ей не позвонили, - сухо сказала Натка. Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились: - Чашечку чаю? Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка утонула в ее руке. - Аграфена Федосеевна совсем одна! - рявкнула Натка, и ложка жалко звякнула о края. Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали. - А я вот как раз собиралась ей звонить! - сладко жмурясь, призналась моя мама. - Когда? - грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке. Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила: - Вчера... - И что же вам помешало? - наступала Натка. - Английский... - пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. - Мы с Лелечкой занимались английским. - Лелька способная! - смягчилась Натка и загрустила. - Пусть учится! Но неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня: "Наточка, не беспокой их!" - О, - булькнула моя мама. - У нас с Лелей такое плотное распи-сание... - Не беспокой... - тихо повторила Натка и вдруг крикнула: - А вот я беспокою! - и с размаху ударила кулаком по столу. - Или, может быть, ты забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла? Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу. А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им! Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела, как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши - прямо, все время прямо - и вдруг исчез. - А я тебя видела, - сказала я Аленке. - Ну и что? - таинственно улыбнулась Аленка. - Я теперь здесь очень часто бываю... - А пойдем ко мне! - позвала я Аленку. Аленка усмехнулась и взяла меня под руку: - А пойдем! Мы побежали по коридору. Мы пробежали мимо стеклянной двери. - Вот это называется кабинет, - сказала я. - Ка-ни-бет! - повторила за мной Аленка, и мы захохотали. За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного дыма невозможно было понять их цвет. - Это молодой дядя Кирша, - сказала я на бегу. - Похоже! - испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила длинные глаза. - Пойдем, - позвала я. Но она стояла, окаменев. Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с зеркалом, сразу же за столиком - моя кроватка в кружевах, аквариум с золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс. Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок. - Подумаешь, - сказала Аленка, робко входя в комнату, - а я зато в новой школе лучше всех учусь читать. Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на... Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные сапоги. - Пойдем! - рявкнули сапоги и притопнули на месте. Зеленые тапочки суетливо пританцовывали. Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом. Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела. - Что у тебя в руке? - строго спросила Натка. - Ничего, - ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо. - Что у тебя в руке? - грозно повторила Натка и потребовала: - Ну-ка смотри мне в глаза. - Ни-че-го... - тихо повторила Аленка и посмотрела на ее кара-кулевый воротник. - Все понятно! - сказала Натка и разжала ее кулак. - Ах! - подпрыгнули зеленые тапочки. На ладони у Аленки лежал контролер, выпавший из вагона. - Это мое! - сказала я. - Где взяла? - грозно крикнула Натка и тряхнула черной гривой волос. Аленка молчала. - Где взяла? Я тебя спрашиваю! Зеленые тапочки торопливо прибежали на помощь. - Леля эту куколку подарила! - сказала моя мама. - Да что ты! - удивилась я. - Подарила! - повторила моя мама и наступила мне на ногу зеле-ной тапочкой. - Да не дарила я! - возмутилась я. - Зачем ты наступаешь мне на ногу? Моя мама больно шлепнула меня: - Так подари! - Нам чужого не надо! - сухо сказала Натка, выдернула куколку из рук Аленки и засунула в карман моего платья. Натка направилась к двери и потянула за собой Аленку. - Приходите еще! - захихикали зеленые тапочки. - Непременно, - сухо сказала Натка. - Не забывайте Аграфену Федосеевну! - Увидимся - нет ли? - окликнула я Аленку. Аленка обмерила меня взглядом и таинственно улыбнулась: - Кто знает? - и пожала плечами. Когда мы закрыли за ними дверь, в подъезде раздался грубый голос Натки: "Ах ты дрянь!" - и сухой хлопок. Аленка громко заревела. Каждое утро я поджидала Натку и Аленку, но они больше не при-ходили. Я грустила и занималась с учительницей английского языка. Она близко жила, поэтому я ходила к ней одна, а моя мама каждый раз смо-трела в окно, как я пересекаю двор и исчезаю в ее подъезде. Я мечтала приехать к тете Груше, войти в ее комнату и поздороваться с ней по--английски. А потом из угловой квартиры тридцать вышла бы Вовкина ба-бушка и спросила бы меня: "Haw old are you?", и я бы ответила: "Fourth!" Однажды я вышла из дому, а моя мама не смотрела мне вслед. Зазвонил телефон, и ее ноги, обутые в зеленые тапочки, вынесли ее в коридор снять трубку. "Алле-алле! - закричала она. - Что вы сказали? Нет, ничего не слышно!" Я шла через двор и, дойдя до угла нашего дома, взглянула в просвет улицы. Узко синело небо, деревья качались от ветра и хлестали его острыми ветками. На остановке, спиной ко мне, стояла Аленка с черным ранцем на плечах. Ранец застегивался на две металлические пряжки. На крышке ранца между застежками краснел гриб--мухомор. Я отвернулась и увидела угол соседнего дома, в котором женщина с квадратным лицом нетерпеливо поджидала три рубля. Я зажмурилась и шагнула в просвет между домами. - Привет! - обрадовалась Аленка и побежала мне навстречу. В ранце что-то глухо постукивало. - Какая встреча! - крикнула я и расставила руки, чтобы ее обнять. - Какое у тебя пальтишко! - ахнула Аленка. - Да, - кивнула я и повернулась к ней спиной. Пальтишко у меня было голубым с черным воротником и красными снегирями, вышитыми на груди и на спине. На груди снегири сидели на ветках, а на спине, расправив крылья, взлетали. - А я хожу здесь в новую школу, - сказала Аленка и показала на Оперный театр. - Видишь, тропинка? Идешь все время прямо, прямо, потом поворачиваешь за дом, а там снова проходишь дворами мимо кот-лована, мимо забора, через дорогу, и там будет такая ограда из белых досок. Так вот, одну доску отодвинешь, пролезешь в щелочку - и ты уже в школе. Я пристально всматривалась в дорогу. Издалека медленно приблизи-лся синий квадрат троллейбуса с усами кузнечика. К стеклу были при-клеены цифры - тридцать один. - Тридцать один, - прочитала я и с надеждой посмотрела на Аленку. - Ну я сейчас поеду, - улыбнулась она. - Аленушка, - ласково начала я и погладила ее по черной перчатке. Аленка убрала руку в карман. - Не знаешь ли ты, как до-ехать до тети Груши? - Может быть, - засмеялась она, отходя к краю остановки. Я шагнула за ней. Троллейбус подошел совсем близко. - А не скажешь ли ты номер троллейбуса? Троллейбус остановился и, уронив искры, пошевелил усами. - Может быть, - ответила Аленка, взбегая по ступенькам. Я поднялась следом и повисла на поручне. - Прошу тебя, научи! - прошептала я. - Поехали! - отрывисто крикнула Аленка. Двери троллейбуса закрылись. Мы посмотрели друг на друга и захохотали. Я закрыла рукой один глаз и сказала: - Я - это ты! И Аленка тоже зажмурила глаз и ответила: - А я - Домна Чмелева! Мы снова захохотали и сели на свободное место. Я у окошка, Аленка с краю. Мы болтали ногами. - Запоминай, - сказала Аленка. Я прислушалась. - И вот сейчас осень, - начала Аленка ласковым голосом. - Мы приходим на первый урок, и нам выдают грабли. Мы переодеваемся во что попроще, в резиновые сапоги до колен и теплые куртки, и выходим во двор - разгребать листья. Есть листья сухие - те, что упали недавно. Они желтые, зеленые и красные, как ладонь. А есть мокрые, с прелым запахом, они самыми первыми упали на землю и побурели от сырости. А нам все равно, что верхние листья, почти живые, что нижние. Мы их все мешаем граблями и сгребаем в кучи. А потом те кучи горят, и запах от них мокрый и едкий, как будто бы все время плачешь. Да только мы не плачем никто, мы сидим в классе за партами и смотрим, как внизу дым тонко тянется к окнам нашего класса, а учительница на доске рисует крупную букву "А"... Я смотрела в окно троллейбуса: мы проезжали голую рощицу берез. Они стояли тонкие, с белыми стволами в черных заедах. Я повернулась к Аленке. У нее был длинный рот. В углах губ краснели заеды, из носу текло. - Наша учительница нарисует букву "А" на доске и жалуется, что ей душно. Распахнет в классе все окна. Нам дует, но мы молчим. Срисовываем букву "А" в тетради, у многих не получается, а мне легко. Мне всегда ставят пять. Наша учительница молодая. У нее есть духи и стеклянная брошь - букетик желтых гвоздик. Гвоздики она прикалывает на грудь, а духами капает на воротничок. Она смотрит после уроков наши тетради и плачет, что у нее нет мужа... А со мной сидит девочка Люся. Ей скоро пятнадцать. Она долго смотрит на доску на букву "А", а потом рисует в тетради палочку или квадрат. Моло-дая учительница на нее кричит и сразу ставит ей двойку, а Люся пе-реживает. Иногда после уроков Люся остается переписывать, но у нее ничего не выходит, и тогда учительница обнимает Люсю, и они вместе плачут каждая о своем. У Люси есть младший брат Иван. Ему скоро восемь. Он приходит к нам после уроков и забирает Люсю домой. Ее не выгоняют из школы, она лучше всех убирает листья в нашем дворе. Я смотрела в окно: мне навстречу проезжали желтые пятиэтажки, и вдруг над стеклянной витриной блеснуло слово "Сирень". Здесь мы с тетей Грушей покупали ей синюю брошечку из "как бы сапфира". Я обрадовалась: значит, тетя Груша уже совсем близко... Но тут сверху на наши с Аленкой плечи опустились две белых руки. Я думала, эти руки хотят пощупать материю на пальто, но они плотно сжимали пальцы, пока мы с Аленкой не вскрикнули: - Ой! И голос над нами вскрикнул в ответ: - Ваши билеты! У нас не было билетов, и мы признались, что едем просто так. - Ваши билеты! - повторил голос. Мы обернулись и снова признались, что их у нас нет. На нас смотрело удивленное лицо контролера. - Тогда платите штраф и освобождайте троллейбус! Аленка заревела, потому что у нее не было штрафа, а я разжала кулак и показала всем, что у меня на ладони лежат три рубля, кото-рые сегодня я должна была уронить под батарею рядом с кошачьей миской учительницы английского языка. Контролер снял сумку с плеча и положил туда три рубля. Троллейбус остановился на остановке "Зоопарк". - А нам здесь и нужно было выходить! - крикнули мы контролеру. Контролер показал нам кулак и поправил сумку на плече. Мы с Аленкой обнялись и, танцуя танго, пошли по улице Гоголя к дому тети Груши. Иногда по дороге я выкидывала вперед ногу и откидывалась назад, пытаясь сделать "мостик", точно так же как Натка, когда она под Новый год танцевала с тетей Грушей, а дядя Кирша играл им на гитаре. Мы с Аленкой протанцевали мимо качелей. Качели были пусты, только на сиденье по-прежнему лежал листик. И вот показался знакомый подъезд. Мы взбежали по ступенькам и застыли перед дверью квартиры тридцать один. Дверь была открыта. - Нет, - говорил печальный голос тети Груши. - Даже не проси-те! - Почему? - спрашивал бархатный баритон. - Потому что нет! И вдруг из бархатного баритон сделался суровым и злым. - Послушай, Аграфена, - хрипло сказал он. - Ровно двадцать лет назад ты отказала мне, потому что ты была замужем за этим шутом. Хорошо, я понял! Но почему ты отказываешь мне сейчас, когда твой шут... - Да оставьте, Харитон Климович! - строго оборвала его тетя Груша. - Не вам его судить. Шут он был или кто повыше! - Ну хорошо, - закричал Харитон Климович. - Пусть повыше! Пусть он был князь или герцог, да хоть король! Но сейчас, Аграфена, ты осталась одна, совсем одна в пустой квартире, и даже твою ко-зявку и ту увезли от тебя! Почему сейчас ты отказываешь мне? - Да потому, - устало ответила тетя Груша, - потому что жизнь уже прошла и больше ничего не будет! Да мне и не нужно уже ничего, разве только чтобы Леля... - Ее увезли! - засмеялся Харитон Климович. - И ты больше никогда ее не увидишь. Один только я помню о тебе... - Я здесь! - крикнула я и вбежала в квартиру. Тетя Груша перебирала баночки с пудрой на столике перед зеркалом, а Харитон Климович большими шагами ходил по комнате. Увидев меня, Харитон Климович сплюнул на пол, растер плевок ботинком и вышел вон. - Леля! - обрадовалась тетя Груша. - Ты приехала! - Я сама! Я сама! - кричала я. - Села в троллейбус три- дцать один и вышла на остановке "Зоопарк". Меня оштрафовали. А за ком-панию, чтобы мне не было скучно, я еще прихватила с собой Аленку. Она там, за дверью, не решается войти... Тетя Груша выглянула в подъезд, но в подъезде не было никого. Тогда я спросила у тети Груши: - How do you do? Но она промолчала. Тогда я ответила за нее: - I am fine! На зеленом столе стоял заварочный чайник и недопитая чашка чая. - Cup of tea! - указала я на чашку, а потом посмотрела на тетю Грушу и спросила: - Ну как? Тетя Груша заплакала. Я подошла к ней и ладонями погладила ее большие щеки. - Утешение мое! - вздохнула тетя Груша. - Поехали жить к нам! - кричала я, задыхаясь. - У нас зна-ешь какая квартира? У нас комнат вот столько, - и я показала ей все пять пальцев на правой руке. - И вот столько! - и прибави-ла три пальца на левой. - Всего восемь! Ты будешь жить, в какой захочешь! Тетя Груша улыбнулась. - А кроватка у меня вся в кружевах! А пальтишко - видишь какое? Со снегирями! Поехали к нам! - Да, - кивнула тетя Груша. - Я отвезу тебя! - И твои шкафы мы поставим к тебе в комнату, - волновалась я. - И твой зеленый стол войдет, и полосатый диванчик. Тетя Груша слушала меня и одевалась. - Хорошо, Лелечка! Как хорошо! - Мы будем ходить с тобой на английский! - кричала я, ког-да мы вышли из дома. - Будем подкладывать три рубля после каждо-го урока... Когда мы с тетей Грушей позвонили в нашу дверь, зеленые тапочки взволнованно побежали по коридору открывать. - Леля! - вскрикнула моя мама. - Где ты была? Тетя Агриппина, а я давно к тебе собираюсь. - Я привезла Лелю назад, - грустно сказала тетя Груша и собралась уходить, но мы с мамой не отпустили. - Посиди у нас, посиди! - просила моя мама, и зеленые тапочки виновато подпрыгивали. Тетя Груша нехотя согласилась. - Пойдем в детскую, - звала я, но тетя Груша все время собира-лась домой. - Разве ты не останешься у нас жить? - спросила я. Тетя Груша и моя мама замолчали. Зеленые тапочки вопросительно привстали на носки. Я повторила вопрос. - Почему нет? - наконец ответила моя мама. - Тетя Аграфена, оставайся! Я давно хотела тебе предложить! Тетя Груша согласилась. Она выбрала самую маленькую комнатку в конце коридора, рядом с детской. В углу стояла ее кровать и столик с зеркалом, такой же, как на улице Гоголя, а перед окном - кресло с высокой спинкой. Она целыми днями просиживала в кресле и смотрела в окно. Через неделю пришла машина с ее вещами. Тетя Груша обрадова-лась и даже вышла во двор посчитать коробки. Она достала из кармана плаща листок, вырванный из тетрадки, и стала внимательно сверять вещи в кузове грузовика со списком. Я помогала. Список был длинным. Вещи выгружали. - Коробки с платьями четыре штуки, - строго читала тетя Груша. Я обегала все коробки и среди них отыскивала четыре, по-меченных "Платьями". - Коробки с книгами - три... Я бежала искать "Книги". - Зеркало в раме деревянной вместе со столиком... - напевно читала тетя Груша и радостно улыбалась, когда грузчики заносили в подъезд ее зеркало вместе со столом. Я волновалась. - А где твои помады? - громко шептала я. - Где пудры с ду-хами? Где лекарственные порошки? - Да вот несут коробку!- успокоила меня тетя Груша. Два грузчика с сопением спускали из кузова небольшой ящик с синей надписью "Тысяча мелочей". Я сделала вид, что успокоилась, но сама продолжала напряжен-но следить за грузчиками. Я указывала на них тете Груше, она с по-ниманием кивала мне, но ничего не замечала. А я знала, что еще два-три слова, одно движение, один смешок в сторону, и они доста-нут из кармана перочинные ножи и хриплоголосо запоют под нашими окнами, высмеивая дядю Киршу. Из подъезда вышла моя мама в черных блестящих сапожках с красными пуговками. Зеленым на лице были нарисованы глаза, коричневым - рот. - Мальчики, - сказала она грузчикам. Сапожки захохотали, при-плясывая. - Я сделаю вам чай в большой комнате и заведу музыку. Грузчики улыбнулись прокуренными зубами. Я спряталась за тетю Грушу. Тетя Груша с пониманием погладила меня и опять ни-чего не заметила. Мы продолжали считать: - Шкаф с постелями - один... - Сундук деревянный с навесным замком - один... - Шторы шелковые с кистями - четыре мотка... Грузчики проворно поднимались по ступенькам на пятый этаж и составляли вещи в комнату тети Груши. По дороге они загля-дывали в гостиную, где моя мама разливала чай и протирала пластин-ки от пыли. Комната тети Груши раздвинулась в стороны и проглотила все ве-щи, приехавшие из ее квартиры на улице Гоголя. Уместился зеленый стол, стулья с матерчатыми сиденьями, полосатый диван. Коробки сначала бестолково поболтались по всем углам, а потом встали друг на друга перед кроватью тети Груши. Их тетя Груша должна была разобрать. Один только шкаф с постелями остался стоять в коридоре напротив ее двери. Моя мама тем временем завела музыку в гостиной, а груз-чики толпились на пороге, поджидая чаю. У одного что-то зазвенело в кармане. Я вздрогнула. Я знала: это перечинный нож ударился о металлический рубль. Моя мама топнула ногой, приглашая грузчиков к столу. Груз-чики вбежали, толкаясь, и оседлали стулья. Они положили руки на их спинки, а ногами ударили по воздуху, как пришпорили. Черные сапожки с красными пуговками топнули и пустились в пляс. Они так плясали, что одна пуговка оторвалась и волчком завертелась на ков-ре. Грузчики выпили чай, достали из карманов перочинные ножи и на спинках стульев вырезали свои имена: "Витя, Юра и Сережа". Моя мама засмеялась, встала на стол и прочитала стихотворение. Грузчики задумались и вырезали на спинках стульев: "Здесь были..." Потом наступила ночь, и сапожки с красными пуговками стали про-щаться. Они визжали и указывали на дверь. Грозились вызвать мили-цию. Грузчики нехотя разошлись, но на прощанье попросили еще чаю. Но моя мама открыла заварочный чайник и показала, что он пуст. Наутро я взяла три рубля и пошла к женщине с квадратным лицом, чтобы сказать ей, что "семья Козловых живет в большом до-ме на третьем этаже, и старший Козлов-бухгалтер пьет кофе по ут-рам и заедает бутербродами с сыром". - All right, - ответила мне женщина с квадратным лицом. Я положила три рубля в вазочку с печеньем и попрощалась. Когда я вернулась, тетя Груша сидела в кресле в ночной рубашке и смотрела на пирамиду коробок. Коробка с надписью "Ты-сяча мелочей" была раскрыта, но она достала оттуда только круглую шкатулку с пуговицами. Сквозь пластмассовую крышку они просвечи-вали разноцветными пятнами. Тетя Груша раскрыла шкатулку, и пуго-вицы звонко посыпались на пол. Среди них были длинные голубые, розовые маленькие, похожие на застывшие капельки, и белые, в золотых ободках. Я собрала их с пола и разложила на подоконнике. В комнату вошла моя мама. Ее лицо было усталым и распух-шим. Зеленые тапочки едва держались на ногах и вяло спотыкались одна о другую. - Лелю нельзя одну выпускать на улицу, - строго сказала тетя Груша. - Она ходит в соседний дом, - сонно ответила моя мама. - Нельзя! - четко отрезала тетя Груша. - У нас в доме был случай в сорок девятой квартире... Родители выпустили мальчика погулять, а нашли только через три дня. Он валялся в подвале задушенный, и в кулаке у него были зажаты очки. По этим очкам отыскали убийцу... - Кто был убийца? - испуганно спросила моя мама. - Ты не поверишь... - ответила тетя Груша. - Молодой парень, почти подросток из очень бедной семьи. Он позарился на дорогую куртку и заманил того мальчика в подвал... А у Лели такое пальто! - Со снегирями! - добавила я. - Какой кошмар! - вскрикнула моя мама. Зеленые тапочки еще помялись на пороге, потом ушли. Медленно прошаркали по коридору и затихли в прихожей. Оставшиеся пуговицы тетя Груша выложила из шкатулки на подоконник. Все они казались мне неинтересными, за исключением одной. Она была черной, едкой, с широкой белой полоской посередине. Я сразу же поняла, кто это. Я взяла ее и придвинула к круглой белой пуговице в золотом ободке. - Почему, скажи почему, - сказала я за черную пуговицу с широкой полоской, - почему ты не выходишь за меня замуж? Тетя Груша должна была отвечать за белую пуговицу, но она расстроенно промолчала. - Нет, почему? - настаивала пуговица Харитон Климович. - Потому что это не для детей! - сказала тетя Груша. - Но разве мы дети? - воскликнула пуговица Харитон Климо-вич и заплясала на подоконнике. - Не хочу! - грустно ответила пуговица тетя Груша и отодви-нулась к окну. В окно мы увидели, как моя мама вышла из подъезда. На ней были черные короткие валеночки с блестящими калошами. Она тащила за собой три стула, схватив их руками за деревянные спинки. На спинках блестели имена грузчиков. Стулья ехали за моей мамой на задних ножках, высоко задрав перед- ние. Моя мама оставила их у помойных ящиков. Они застыли друг против друга, помеченные име-нами Витя, Юра и Сережа. Они стояли полукругом, как будто бы Витя, Юра и Сережа только что здесь побывали. - А двадцать лет тому назад ты тоже не хотела? - спросила пуговица Харитон Климович и завертелась волчком. - Ну конечно, нет, - устало ответила пуговица тетя Груша и упала с подоконника. Она покатилась по полу и исчезла под диваном. Я нагнулась за ней, чтобы посмотреть, как ей там приходится, и увидела, что она раскололась пополам. Одна половинка лежала на ковре, другая - на дощечке паркета. - Что-то никак не могу найти зоопарк, - сказала тетя Груша, глядя в окно, как моя мама в черных валеночках с калошами бредет к подъезду. Я захохотала и стала показывать: - Там зоопарк, там, - попадая пальцем то в дом женщины с квадратным лицом, то в колонны Оперного театра. Тетя Груша напряженно вглядывалась: - Что-то не вижу... - Что с тобой? - удивилась я. - Здесь нет никакого зоопарка, здесь только Оперный театр и Красный проспект. - Ах, вот оно что! - смирилась тетя Груша и отошла от окна. - Кирилл что-то задержался... Он давно вышел? - Он не придет, - ответила я. - Ты что, забыла, что он умер? Тетя Груша внимательно посмотрела на меня. Ей было трудно смотреть, и она делала усилие, чтобы удержать на мне взгляд. - Кирилл умер? - спросила она и задумалась. - Нет, почему же, я помню... За обедом моя мама положила нам с тетей Грушей в тарелки творог с молоком. Мы сидели на новых стульях. Их с утра привезли из магазина. - Тетя Груша у нас теперь ничего не помнит! - сказала я моей маме. - Да брось ты! - ответила она. Тетя Груша улыбнулась. - Ты где творог взяла? - спросила она мою маму. - Да мы же его вчера купили! - ответила моя мама. - Неужели ты не помнишь? Ты что, тетя Агриппина! - Не помню... - сказала тетя Груша. - Вот видишь, - кивнула я. - Она еще спрашивала про дядю Киршу. - Нет, Кирилл умер, я знаю... Моя мама нахмурилась. - А меня ты помнишь? - Нет... - и тетя Груша виновато улыбнулась. - А Лелечку ты помнишь? Я насторожилась. Но тетя Груша сказала: - Конечно, помню... Она же у меня живет. Разве можно забыть Лелечку? - Леля живет у меня! - возразила моя мама. - Да ладно тебе! - засмеялась тетя Груша, а потом подозри-тельно взглянула на нее и спросила: - А ты кто? Моя мама расстроенно промолчала. Вечером тетю Грушу вырвало творогом, а потом еще чем-то ко-ричневым, похожим на подсохшую кровь. Глаза у нее помутнели и закрылись. Я несколько раз позвала ее по имени, но она не откликнулась, только вяло пошевелила рукой. Мы вызвали врачей. Врачи несколько раз повторили слово "инсульт" и уехали. Я спросила: - Что значит инсульт? - Это значит, что тетя Груша скоро умрет! - ответила моя мама. - Не может быть! - не поверила я. - Ты перепутала! Изо рта тети Груши лилась коричневая жидкость, и моя мама поставила таз рядом с ее кроватью. Глаза тети Груши были закры-ты, но лицо казалось спокойным. - Вряд ли она придет в себя, - сказала моя мама, пристально вглядываясь в нее. - Она умирает... - поняла вдруг я. - Но как же я буду жить без нее? Как я буду жить? - Ты будешь жить со мной, - ответила моя мама, глядя в сторо-ну. - Разве тебе плохо? - Мне нужна тетя Груша, - объяснила я. - Она отдавала мне сдачу в магазине. Она читала мне "Голубой цветок", да ты этого просто не поймешь... - Но я постараюсь... - Да чего там! - махнула я рукой. - Я не хочу... Послушай, - и я пристально посмотрела на мою маму. Зеленые тапочки едва держались на бледных ногах. - А ты не могла бы умереть вместо нее? И мы обе обернулись на тетю Грушу. Коричневая жидкость лилась уже не только изо рта, но и тонкими ручейками вытекала из ноздрей. А лицо было спокойным, как будто бы раннее утро на улице Гоголя и она вот-вот должна была проснуться. - О чем она думает? - спросила я. - Ей снится сон про ее прошлую жизнь, - ответила моя мама. - Ты не знаешь какой? - спросила я. - Может быть, и знаю... - улыбнулась моя мама. - Что ей снится? - крикнула я. В глазах у меня было мокро и тяжело. Комната, в которой мы стояли, расплылась, и следом за ней расплылось лицо моей мамы. Я видела только розовое дрожащее пятно с закрытыми глазами над белым светящимся платьем. Я слышала ее голос и свистящее дыхание тети Груши. - Ей снится лето, - рассказывала моя мама и раскачивалась в разные стороны, как фарфоровые старики, сидящие на пианино в гостиной. - Очень жарко. Середина июня. Много комаров, но чтобы они не кусали тетю Грушу, она мажется одеколоном "Гвоздика". Она стоит на берегу реки и смотрит на дядю Киршу, который протягивает ей руку из лодки, а в лодке лежат удочки... - и вдруг спросила: - Ты помнишь, Леля? Комната сразу же стала ясной, и таким же ясным стало ее лицо и шелковый белый халат с серебряными блестками. - Ты помнишь, Леля? - ласково повторила она. - Нет, - ответила я, ясно увидев лицо тети Груши, перепач-канное коричневой жижей. И тут же все расплылось. - А берег той реки высокий-высокий, и на склоне - гнезда ласточек. Они летают над рекой, и ты спрашиваешь, почему у них раздвоенные хвосты. А дядя Кирша зовет тетю Грушу к себе в лодку, но тетя Груша не идет, потому что еще не насмотрелась на ласточек. А я держу тебя за руку. И вот тетя Груша села в лодку, и дядя Кир-ша уже хотел оттолкнуться от берега, но ты вдруг вырвалась от меня и с размаху прыгнула к ним. Лодка отчалила, и я осталась одна... На следующий день я пошла к женщине с квадратным лицом отнести три рубля. Она открыла мне дверь, и я, увидев ее, зары-дала. - Что случилось, Леля? - сухо спросила она. - А то, - ответила я. - У меня умирает тетя Груша. - Очень жаль, - сказала женщина с квадратным лицом и ука-зала мне на стул. Я села. На спинке было вырезано "Здесь был Юра", напротив стояли стулья Вити и Сережи. - Начнем урок. И стала спрашивать меня по-английски про мебель в нашей квартире. Я ответила на все ее вопросы и уронила на пол три рубля. Женщина с квадратным лицом тяжело наступила на них тапкой. Вечером я вошла в комнату тети Груши. Ее глаза были откры-ты, но она не видела меня. Ее взгляд мутно блуждал по комнате и иногда случайно цеплялся за пирамиду коробок с ее вещами. Все коробки были перевязаны, кроме одной, самой верхней, из которой мы достали шкатулку с пуговицами. Коричневая бабочка ее глаз умирала. Я знала, что сейчас в изголовье ее кровати кто-то стоит, но не видела кто. Я опасалась, что ангелы еще не прилетели и что это их отыскивала она блуждающим взглядом по углам комнаты. Я встала в изголовье ее кровати, стала размахивать руками и шептать: "Пошли прочь, бесы, прочь! У нее не было грехов, а если и были, то так, ерунда. Ее за них обязательно простят..." Но мои руки хватали только пустой воздух. И вдруг глаза тети Груши прояснились. Она в упор смотрела на кого-то, а потом подняла к лицу тяжелую руку и вытерла рот от коричневой жижи. - Мама! - крикнула я. - Иди скорее! Беги... Ангелы поднесли тете Груше испить чашу. Вот она, смотрит на них! Беги! Но когда зеленые тапочки, спотыкаясь, влетели в комнату, было уже слишком поздно. Глаза тети Груши погасли и закрылись. Она умерла. Тетю Грушу похоронили на кладбище рядом с дядей Киршей, и между их могилами поставили маленький столик со скамейкой. Я сидела на скамейке и смотрела, как землю вокруг их могил утапты-вают черные ботинки с вытянувшимися шнурками и черные сапоги с золотыми молниями. Расхлябанные валеночки в блестящих калошах суетливо перебегали от одного памятника к другому и пищали: "Какая жалость! Ай! Какая жалость! Ай-яй-яй!" Я спросила мою маму, кто сейчас живет в квартире тети Гру-ши на улице Гоголя. Она ответила, что в эту квартиру поселили молодого дворника по имени Валера и что он убирает двор очень плохо: только пьет водку, кидает в подоконник ножи и играет на гитаре. Наутро после похорон я проснулась на полу в комнате тети Груши, рядом с четырьмя коробками с надписью "Платья". Ночью я перешла сюда из детской посмотреть, не вернулась ли тетя Гру-ша, и заснула на ковре. Я подошла к окну. На подоконнике лежала черная пуговица с широкой белой полосой. Остальные пуговицы выпали из шкатулки и раскатились по комнате. За окном шел снег. Самый первый после лета и осени. Он плотно присы?пал землю, и деревья, и крыши гаражей, и козырек подъезда, в котором жила женщина с квадратным лицом и поджидала три рубля. Он падал на Красный проспект, на трамвайные рельсы перед Оперным театром и на троллейбусную остановку. Он падал на улицу Гоголя, на мои качели во дворе и на крышу больницы в скверике Зои Космодемьянской, где мы последний раз разговаривали с дядей Киршей. Я смотрела в окно и понимала, что все - ничто рядом с этим легким, бесконечным - куда ни глянь! - снегом. И тут же вспомнила оце-пеневшие лица тети Груши и дяди Кирши, в тот миг, когда на них опускали крышку гроба. Я уже оплакала их, они уже разбили мое сердце, и сердца у меня больше не было! А был один только снег, покрывший всю землю без разбора - Красный проспект и их могилы на кладбище. Был один только снег. Один снег. И перед снегом все были равны! ГЛАВА 6 - ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ТЕМНОГО НОЯБРЯ Моя мама сидела в расхлябанных валенках и пришивала крас-ную пуговицу к черному сапожку, поджидая гостей. Я вышла погулять. Небо было низким, тяжелым и с трудом держалось. Я испугалась, как бы оно не рухнуло вниз, на крышу нашего дома. Мы все-таки жили на пятом этаже. Моя мама стояла у окна и показывала язык парням, гулявшим внизу. Они в ответ грозили ей кулаком. Тогда она хохотала и пряталась за штору. Я сидела на карусели-вертушке. Синие перекладины карусели чередовались с зелеными. Я сидела на синей и думала - пересаживать-ся на зеленую или нет. На мне был новый зимний комбинезон, красный, с меховой отделкой. Он не скользил, поэтому в нем было удобно ку-выркаться. Мимо нашего дома в обнимку прохаживалась парочка. Юноша был без шапки, с кудрявыми волосами, наплывавшими на глаза. Он показался мне знакомым, но я никак не могла вспомнить, где я его видела. Парочка прогуливалась вдоль окон первого этажа, девушка показывала рукой на окна и что-то горячо говорила. Юноша стряхнул снег с ее воротника, а потом со своих волос и посмотрел, куда она указывала. Я вытянула ноги и уцепилась за зеленую перекладину носками ботинок, потом откинулась назад и вниз головой повисла на синей перекладине карусели. Тяжелое небо, окна первого этажа, юноша с девушкой - все перевернулось, и я успокоилась. Небо было внизу и больше не грозило сорваться. Юноша подошел ко мне. - Девочка, ты физкультурница? - спросил он. - Да, - важно ответила я и указала на комбинезон. - А не могла бы ты... - ласково начал он и покачнулся в моих глазах. Я зажмурилась и поднялась. Передо мной стоял подросток Валера, но лицо у него казалось тверже, чем обычно, и вместо пуха над верхней губой чернели усики, а на щеке была царапина. Тогда я поняла, что это медбрат, лечивший дядю Киршу. - Ты помнишь меня? Но он улыбнулся и сказал: - Нет... Он стоял такой ласковый, что я даже засомневалась, виделись ли мы раньше. У него была очень гладкая кожа на лице, а царапина на щеке казалась нечаянным надрезом. - Я живу в этом доме, - сказала я и указала на окно, от кото-рого только что отошла моя мама. - Значит, мы соседи, - снова улыбнулся он. И у него была такая ровная улыбка и теплый голос. Такой голос, что я вслушивалась в него и пропускала значения слов. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: - А у тебя есть пальто со снегирями? - Есть! - гордо ответила я, но не сразу. Я все слушала его голос и поэтому с опозданием поняла слова. Он засмеялся, понял про свой голос. Его девушка стояла в стороне, и некому было отряхнуть снежинки с ее воротника. Она печально смотрела на меня. - А я живу здесь, на первом этаже, - снова начал юноша разговор. - И часто вижу, как ты в своем пальто со снегирями бежишь вон к тому подъезду, - и он указал на дом женщины с квадратным лицом. - Я тебя вспомнил! - А я тебя перепутала с одним человеком, - сказала я. - Он приезжал к нам ночью. Такой злой! - Это был не я, - ласково ответил юноша. - Я очень добрый. Я работаю врачом на скорой помощи. - Врачом? - переспросила я. Он выдал себя. Он был братом Валеры, того хриплоголосого убийцы, кричавшего нам, что нет! он не убивал, не убивал дядю Киршу! - и заплакавшего над его гробом. - Я оставил дома ключи, вышел из квартиры, а дверь захлопнулась, - тихо сказал мне юноша. - Прошу тебя, помоги мне! - Помогу, - согласилась я, зачарованно глядя на него. - Вот и славно, - обрадовался он и покраснел. - Я подсажу тебя до окна, ты пролезешь в форточку и изнутри откроешь мне дверь. Поняла? - Поняла, - ответила я и засмеялась: - Я же физкультурница! - Катя! - крикнул он девушке. - Подойди, она согласилась! Девушка торопливо направилась в нам. Она была в пушистой шубке и черных блестящих сапогах на шнурочках. Когда она бежала к нам, каблук завяз в снегу, и она упала. Тогда юноша рванулся к ней, но не успел, она поднялась и подошла к нам, на ходу отряхивая подол. - Она точно согласилась, Егор? - зло спросила девушка и снова печально посмотрела на меня. Мы встретились глазами. Глаза у нее были карие с зелеными вкраплениями и очень большими зрачками. И я удивилась: с чего бы ей так злиться на юношу и так печалиться, глядя на меня, и вдруг поняла, что ведь это же я, только через много лет, когда вырасту. - Она согласилась, потому что она физкультурница, - ответил Егор. Девушка засмеялась и погладила его по щеке. Он поцеловал ее в ладонь. - Так пойдемте! - зло приказала она. - Бери свою физкультурницу. Мы подошли к окну. Юноша взял меня на руки и поднял к форточке. Когда он проно-сил меня мимо своего лица, я погладила его по щеке, точно так же, как девушка в шубке. Он удивился. Он не понял, что я хотела сказать ему, что мы с той девушкой одно и то же. - Ты не помнишь меня, Егор? - спросила я. - Неужели не помнишь? Твой брат... - Быстрее, быстрее! - торопила нас девушка. Тогда он отнял меня от своего лица и поднес к форточке. Он не услышал про брата. Я стояла на подоконнике в чужой комнате, а они остались на улице и, подняв глаза, смотрели на меня. - Прыгай! - подгоняла меня девушка и показывала рукой, как мне надо прыгать. - Прыгай и сразу же иди к двери! Я спустилась с подоконника на ковер и перешла комнату. На ковре остались следы от моих ботинок. Я открыла входную дверь, а они уже стояли на пороге, поджи-дая меня. - Иди, - сказал мне юноша и хотел вытолкнуть в подъезд. - Нет, постой, - сказала мне девушка и втащила в квартиру. Она положила руку мне на плечо и больно сжала пальцы. - Отпусти ее, Катя, - жалко попросил юноша. - Нет, Егор, я не могу ее отпустить! - отказалась девушка. - А что тогда с ней делать? - Ты знаешь... - Хорошо, - твердо сказал Егор и закрыл дверь в подъезд. Мы все трое молчали, и я увидела, что у девушки от шубы оторваны крючки. - А как это делать, Катя? - сухо спросил юноша. - Как хочешь, Егор, - сухо ответила девушка и закрыла глаза. Юноша встал передо мной на колени и внимательно посмотрел мне в лицо. - Если бы у нее был шарфик или что-нибудь еще... - нереши-тельно сказал он. - Быстрее, - попросила девушка, не открывая глаз. И потом они долго молчали. Юноша все разглядывал меня, отыс-кивая шарфик, и мы с ним были одного роста. - Но я не могу, Катя, - наконец сказал он. - Тогда отпусти ее, Егор, - устало ответила девушка. - Но ты пожалеешь! Ты очень пожалеешь! Она сама открыла мне дверь и выпустила в подъезд. - Иди, - ласково сказала она. - Ты нам очень помогла. Спасибо! Я вышла на лестницу и обернулась. Юноша по-прежнему стоял на коленях, но уже не передо мной, а перед ней. Дверь закрылась. На следующий день я понесла женщине с квадратным лицом три рубля. Я медленно шла по снегу. Он скрипел и лип к моим новым ботин-кам. Тогда я стала спотыкаться после каждого шага, сбивая снег, и вспомнила, что так ходила тетя Груша. Я засмеялась, вспомнив ее сапожки "прощай, молодость!" на золотых молниях. Я подняла глаза и увидела, что она идет мне навстречу. Я подумала, что она ходила в угловой магазин на Красном проспекте и купила творог. В руках у нее была синяя хозяйственная сумка, а на голове - синий вязаный берет с пластмассовой булав-кой в стеклянных слезинках. Она как раз входила в просвет между домами и еще не увидела меня. Она шла, опустив голову, и прито-пывала сапожками, сбивая с них снег. За спиной тети Груши виднелось серое небо и круглый купол Оперного театра. Она подняла го-лову. Тогда я крикнула ей: "Привет, я на английский!" - и помахала рукой. Она кивнула мне и показала на уши, что не слышит. Я побежала наискось через двор к соседнему дому, а она, медлен-но шаркая, направилась к нашему подъезду. Мы поравнялись с ней и посмотрели друг на друга, и тогда я вспомнила, что она умерла. Она виновато улыбнулась мне и пошла дальше. Я смотрела ей вслед. Она медленно прошла мимо нашего подъезда и переложила сумку с творогом из левой руки в правую. Потом она дошла до угла дома и, прежде чем завернуть за угол, оглянулась на меня. Я сбивала снег с ботинок, а она со своих сапожек. Мы стояли с ней на разных концах дома и притопывали. Потом она поправила берет и зашла за угол. - Сегодня я научу тебя, как будет "воровать" по-английски, - сказала женщина с квадратным лицом. - Повторяй за мной! Она вытянула губы и булькнула горлом. Я повторила. - Не так! - строго прислушалась она. Я удивилась. Раньше она всегда хвалила меня за бульканье. Я задумалась и булькнула снова. - Гораздо лучше! - просияла женщина с квадратным лицом. - Вспомни, как будет по-английски "замо?к". Я вспомнила. - А дверь? Я вспомнила. - А теперь скажи, как будет по-английски "взломать замок на двери"? Я задумалась и булькнула несколько раз подряд. - Неправильно! - рассердилась женщина с квадратным лицом. - Попробуй еще раз. Я попробовала. - Неправильно! - раздраженно крикнула женщина. - Ты в жиз-ни не взломаешь ни единой двери! - Почему вы так считаете? - улыбнулась я. - Запоминай, - сказала женщина с квадратным лицом, не за-метив моей улыбки, и произнесла по-английски "взломать замок на двери". Я послушно повторила за ней. - Вот теперь самое то! - страстно крикнула она. - Ты скоро заговоришь как настоящие англичане! У тебя неслыханные способности! И протянула мне квадратную руку. Я посмотрела на ее ладонь и осторожно положила туда три рубля. Она жадно сжала пальцы. - Скажи своей маме, - прошептала она мне на ухо, - пусть в следующий раз присылает мне пять рублей, потому что я преподава-тель, каких мало! Ну что, скажешь? - Скажу! - согласилась я. Когда я вернулась домой, моя мама сказала мне: - Леля, ты представляешь, квартиру на первом этаже обокрали! Зеленые тапочки с любопытством семенили по комнате. Я похолодела. Зеленые тапочки остановились напротив меня, моя мама пристально посмотрела мне в лицо и продолжила: - Вынесли все, кроме мебели. Она ведь очень громоздкая. Ее нужно перевозить на машинах... Но все платья, все рубашки и галсту-ки, все пиджаки и манишки с накладными жабо, серебряные ложки и фарфоровые тарелки, и даже обычные столовые ножи из нержавеющей стали - все выгребли подчистую... Ты представляешь? - Да, - кивнула я и стала зевать, чтобы моя мама подумала, что я очень устала после занятий. - Закрой рот, - строго сказала моя мама. - Это еще не все! Среди преступников был маленький ребенок, на ковре остались сле-ды детских ботинок... Чтобы показать, что я тут ни при чем, я сделала благородное лицо, точно так же, как дядя Кирша. - Перестань кривляться, Леля! - захохотала моя мама. - У тебя такой глупый вид! - зеленые тапочки запрыгали, приплясывая. - Влезть в квартиру среди бела дня и все вынести! Неслыханно! Представляю, как бы возмутилась тетя Агриппина. Она бы целый год пересказывала мне эту историю... Сейчас, наверное, возмущается там где-нибудь у себя! Эй, тетя Агриппина, ау! - и тут зеленые тапочки всхлипнули и побежа-ли к телефону. - Какая жалость, что ее больше нет с нами! Какая жа-лость! Ночью я вошла в комнату тети Груши. Я залезла под полосатый диванчик и достала оттуда две половины белой пуговицы в золотом ободке. Пуговицы, выпавшие из шкатулки, по-прежнему валялись на полу. Среди них была одна розовая в форме слезинки. Я положила ее к себе на ладонь рядом с белыми обломками. - Ведь ты же умерла? - спросила розовая пуговица я. - Умерла... - повторила за мной белая пуговица тетя Груша. - Тогда почему мы с тобой встретились? - удивилась розовая пуговица я. - А разве ты не хотела? - спросила пуговица тетя Груша. - Хотела, - ответила пуговица я. - Ведь это ты сама меня вызвала... - Вот как! Тогда, может быть, еще встретимся? - Боюсь, что не получится, - вздохнула пуговица тетя Груша. - А ты попроси, - настаивала пуговица я. - А кто меня пустит? А потом, знаешь как трудно расхаживать туда-сюда... - Да ладно тебе, - усмехнулась пуговица я. - Я все знаю... Ты им объясни, что к чему! - Бесполезно... - вздохнула пуговица тетя Груша. - А ты слышала про ограбление на первом этаже? - сменила разговор пуговица я. - Возмутительно, Леля! - строго ответила пуговица тетя Груша. - Просто неслыханная дерзость! - Как ты думаешь, найдут преступников? - Не знаю... не знаю... За стеной в соседней комнате стучали черные сапожки. Моя мама принимала гостей. Крутились пластинки веселенькой музыки. Хохотали смешливые голоса. - А правда, что в твоей квартире живет теперь дворник Валера? - спросила розовая пуговица я. - Да кто его знает, - равнодушно ответила белая пуговица тетя Груша. - Может, живет, а может, и нет! Я еще не смотрела. - Ну так я посмотрю! - сказала пуговица я. - Ты что! - заворчала пуговица тетя Груша. - Так далеко! Ты заблудишься! - Троллейбус тридцать один! - выпалила пуговица я. - Я прекрасно помню! - На улице гололед, ты упадешь, разобьешься, - отговаривала пуговица тетя Груша. - Оставайся дома, Лелечка! Ну что тебе дома-то не сидится? - Ну не знаю, не знаю... - мялась пуговица я. - А что, и дядя Кирша с тобой? - Говорят, что он здесь, но мы еще не встречались... Хотя кто знает, где его держат... Вдруг музыка за стеной смолкла, и раздался шатающийся голос моей мамы: - Пойдемте, посмотрим на мою Лелечку! Только тихо, она уже спит... Я выбросила пуговицы на пол, вбежала в свою комнату и прыгнула в кровать. Через несколько мгновений дверь раскрылась, и на пороге детской появилась моя мама, обутая в черные сапожки. Я зажмурилась, пытаясь казаться спящей. - Топ, топ, топ! - вбежали черные сапожки в комнату, и следом за сапожками кто-то глухо икнул в дверях. - Нет, так не пойдет! - прошептала моя мама. - Мы ее просто разбудим! - и выбежала из детской в коридор, и следом за ней раздались тяжелые равнодушные шаги. Наутро я стояла на остановке напротив Оперного театра и ждала троллейбуса номер тридцать один. Мне хотелось узнать, кто сейчас живет на улице Гоголя. Я села в троллейбус, как в прошлый раз, к окну и стала внимательно всматриваться в дорогу. Дорога была той же самой, только переодетая зимой. Березы с заедами стояли в снегу и не боялись мороза. Не хватало только Аленки. Тогда я сделала вид, что она сидит рядом со мной на сиденье троллейбуса, и говорила то за нее, то за себя. - Хорошо едем, - сказала я. И тут же ответила за нее: - Хорошо... - и покачала ногами в такт словам. Потом я зажала нос двумя пальцами и сказала: - Следующая остановка "Дом офицеров", - но не успела засмеяться за Аленку, потому что троллейбус остановился и впустил контролера с сумкой через плечо. Он сразу же узнал меня и сразу же пошел ко мне, протискиваясь между стоящими пассажирами. Он оштрафовал меня перед остановкой "Зоопарк", но в этот раз я дала ему пять рублей. Он остался очень доволен. Я вышла из троллейбуса. Позади меня чернели глубокие ворота рынка с хлипкими звуками гармоники, вырывавшимися на улицу. Впереди виднелся синий забор зоопарка, и рядом с зоопарком, в просвете между домами, начиналась улица Гоголя. Но чтобы попасть на улицу Гоголя, нужно было перейти через дорогу, и я поджидала, когда внизу светофора зажжется зеленый шагающий человечек, намертво запертый в зеленый светящийся кружок. Позвякивая колесами, подъехал трамвай. Пассажиры, толкавшиеся на остановке, все до одного, исчезли в двух длинных оранжевых вагонах. Больше всех толкался мужчина в черной куртке. В руках он держал сверток, вынесенный с рынка, громко шелестел газетой, но не разворачивал. На мужчину оглядывались и ругались. Неожиданный ветер приподнял краешек газеты, и все увидели, что он держит коровью голову с белыми рогами. Трамвай вытянулся и разбух и с трудом удерживался на рельсах. Когда он тронулся, то в просвете между домами снова показалась улица Гоголя, и я увидела, что давным-давно горит зеленый свет. Я пошла через дорогу, и с каждым шагом стена зоопарка становилась все ближе и ближе, а вместе с ней приближалась и улица Гоголя с домом семнадцать дробь "а" и квартирой тридцать один. И я уже представляла, как иду мимо качелей с листиком на сиденье и деревьев, под которыми начерчены ровные круги для игры в "ножички", как вдруг раздался громкий плачущий голос: - Стой, милая! Стой! Я обернулась. Медленно обходя остановившиеся машины, по дороге шла белая лошадь-тяжеловоз, запряженная в телегу. - Стой, милая! - умолял мужик, мотал головой и тянул поводья. Его во-лосы отрасли и висели клочьями. Когда он поворачивал голову, клочья волос шлепали его по щекам. Лошадь сонно пробиралась к светофору. Она дошла до светофора и остановилась. Зажегся красный свет, машины поехали, про- нзительно сигналя мне и мужику на телеге и лихо объезжая нас на дороге. Я боялась, что они наедут на меня, они так страшно гудели. Белая лошадь тряхнула головой и потянулась ко мне. У нее были длинные сонные глаза и нежный дрожащий нос. Мужик в телеге кричал: "Пошла, милая! Пошла!" И она пожалела меня, добрая лошадка! Она развернулась мордой ко мне и встала поперек дороги, и все машины остановились. Она кивнула мне, а я кивнула ей, и она звонко ударила копытом оземь напротив меня. Я шагнула к ней, чтобы погладить ее, как вдруг увидела, что прямо на меня, вырвавшись из ряда машин, летит красный мотоцикл "Ява" с черным чертиком над передним колесом. Чугунный чертик весело подпрыгивал над колесом и, приложив растопыренные ладошки к своему свиному рылу, показывал нос. За рулем мотоцикла сидел юноша Егор. Я еще толком не успела разглядеть лицо, но сразу же узнала его по кровавому надрезу на гладкой щеке. За ним сидела девушка в пушистой шубке, на шубке не было крючков, и поэтому она развевалась на ветру. Девушка увидела меня и с сожалением показала Егору, так, как будто бы не хотела показывать и ее кто-то заставлял. Он молча кивнул ей и уже хотел проехать мимо, но девушка рванулась вперед и дернула руль. Мотоцикл отбросило в сторону, но я успела отскочить. Пронзительно засвистел милицейский свисток. Красная "Ява" унеслась, и девушка печально оглянулась на меня. Милиционер подбежал к мужику в телеге и стал требовать с него штраф. - Девчонку-то как! - плаксиво сказал мужик. И тогда они с милиционером закричали и стали указывать пальцами на меня. А я засмеялась над ними и ступила на улицу Гоголя... В тугом воздухе пролетела муха. Увидев меня, она приостановилась и подумала - садиться мне на лицо или нет, но я махнула рукой, и она отлетела прочь. Окно "Перелетных работ" было распахнуто, из комнаты доносилась музыка, а между "е" и "л" чернел промежуток в одну букву. Я пробежала мимо двора. На качелях никого не было, но они раскачивались - это значит, что с них кто-то только что спрыгнул. Я увидела, что дверь нашего с тетей Грушей подъезда от-крылась, но кто оттуда вышел, я не разглядела. Я споткнулась и упала на руки, и сразу же от удара очень больно защипало ладони. - Где ты носилась, Лелька? - спросил строгий кашляющий голос. Голос показался мне знакомым, и я уже хотела приврать, что гуляла за домом, как вдруг вспомнила дорогу с машинами, которую только что переходила, - заплаканное лицо мужика на телеге и оловянное лицо милиционера. Я вспомнила их так ясно, как будто бы они по-настоящему наклонились надо мной. Красные сухие уголки глаз мужика вымокли, и слезы, цепляясь за короткие тугие ресницы, медленно выползли на лицо. Милиционер закричал и замахал на него руками. Я засмеялась в их склонившиеся лица, и тогда их лица покачнулись и растаяли. - Где ты носилась, Лелька? - повторил строгий голос, и следом за ним второй голос ласково позвал: - Вставай, Лелечка, вставай! Хватит лежать на асфальте! Было тепло. Раннее начало осени. Рядом с моей рукой блестело бутылочное горлышко. По улице растеклась капля бензина и переливалась на солнце. Я подняла глаза: мне навстречу торопливо шаркали старенькие сапож-ки "прощай, молодость!" и черные начищенные ботинки. 24 ноября 1996 г.- 11 января 1997 г. Москва