смерти и опустили веки, а рты растянули в длинной застенчивой улыбке. А
коровьи головы тяжело вздыхали и потряхивали рогами. И вдруг я увидела, как
между двух свиных голов проплыла тетя Груша. На мгновение свиные головы
открыли глаза и посмотрели на нее. Тетя Груша стояла в гробу, скрестив руки
на груди. Ее лицо, как она и просила, было присыпано темно--розовой пудрой,
глаза накрашены темно-зеленым, а рот - мокрой коричневой помадой. Она была в
своем парчовом платье, в бусах и кольцах. Свиные головы засмеялись над ней,
следом засмеялись коровьи головы, и даже обезглавленные туши захлюпали,
изображая смех. Но тетя Груша ничего не заметила. Она плыла по темному
про-ходу мясного па-
вильона. Я пронеслась мимо в своей пластмассовой ванночке, но она не
заметила меня. В конце прохода виднелся про-свет, какие-то тонкие золотые
лучи, и она, ничего не видя вокруг, плыла именно туда...
ГЛАВА 4 - ГАНГРЕНА
Наутро я проснулась раньше всех. Тетя Груша неподвижно ле-жала на боку.
Я долго приглядывалась к ней. Наконец у нее вздрог-нули ресницы, и я поняла,
что она жива. Дядя Кирша лежал на спине, закинув голову, и тяжело дышал во
сне.
Я подошла к окну. Никакого дождя не было, земля и асфальт выглядели
совершенно сухими. Под окном валялись сломанные удочки дяди Кирши с
оборванной леской и растоптанными поплавками. На земле под деревьями еще не
стерлись круги от игры в "ножички", оставшиеся со вчерашнего вечера. Но
сегодня было пусто, никто не играл, поэтому я не заметила, как к нашему
подъезду подошли Натка с Аленкой.
Когда они позвонили в дверь, тетя Груша тяжело заворочалась на диване,
потом встала, просунула руки в рукава цветастого халата и толкнула дядю
Киршу в плечо. Дядя Кирша молча оделся, скатал матрац вместе с постелью в
толстый валик и спрятал его под диван.
Натка с Аленкой снова позвонили в дверь. Звонок был долгим и
настойчивым.
- Иду, иду! - приветливо крикнула тетя Груша и направилась в коридор.
Но они все равно звонили до тех пор, пока тетя Груша им не открыла.
Дядя Кирша ссутулясь сидел на диване и держался за голову. Я видела,
что ему нехорошо.
- Мы еще спали! - хрипло ответил он на говорливые приветствия Натки.
Натка поразила меня. На ней было черное платье с мелкими желтыми
корабликами. Видно было, что платье может растягиваться, потому что на
спине, на рукавах и на воротнике кораблики были ма-ленькими и темными, а на
груди они вырастали и светлели. Но ее лицо на этот раз показалось мне
бледным и старым, я не увидела на нем и следа пудры. У нее были сухие,
покрасневшие глаза, как будто бы она плакала, и неряшливые клочковатые
волосы. От нее больше не пахло духами, а пахло старыми рубашками, которые
долго стирали, а потом гладили подгорелым утюгом.
Но весь странный неприятный вид Натки был только предупрежде-нием
появления Аленки. Когда она выглянула из-за Наткиной спины, я вскрикнула. На
Аленке было ее хорошенькое серенькое платьице с красной пряжкой на поясе. Ее
лицо ничуть не изменилось. Оно по-прежнему казалось мне смешным и
веселеньким, но ее правый глаз был заклеен пластырем. А левый, круглый и
прозрачный, робко огля-дывал комнату.
Я подошла к ней и тихо спросила:
- Ты что, стала как та девочка Домна? Так же упала и вы-
ткнула соломинкой глазик?
- У меня косоглазие, - прошептала Аленка.
- Это как? - тоже шепотом спросила я.
- Это когда один глаз смотрит куда захочет, а не куда я ему прикажу...
- Но почему тебе его заклеили? - не понимала я. - Его что, наказали?
- Нет, - сказала Аленка. - Мне заклеили послушный глаз, а этот
оставили, чтобы он смотрел, вертелся по сторонам, а потом - щелк! - и стал
нормальным.
Дядя Кирша вдруг повернул голову и ласково посмотрел на Аленку:
- Доченька, у тебя что, глазик заболел?
Аленка подбежала к нему, мелко семеня ногами в красных бо-тинках. Он
неумело погладил ее по голове.
- И ты, Леля, тоже подойди!
Но я спряталась за тетю Грушу, а на нее он не смел даже взглянуть.
- Я снова буду вам читать! - строго сказала Натка.
И точно так же, как ее вид, меня поразил ее голос. Раньше ее голос
казался мне пышным и смеющимся, и мне было за нее даже немножко неудобно; а
сейчас он стал жестким и сухим.
Натка достала из портфеля тетрадь и прочитала:
- "И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как
преимущество света перед тьмою: у мудрого глаза в голове его, а глупый ходит
во тьме..."
- Послушай, Леля, ты мне не почитаешь? - шепотом спросила Аленка и
указала на букварь.
Я больше не прятала букварь под ванну, теперь он лежал открыто на столе
вместе с библиотечными книгами.
Я пролистала букварь: мелькнула Шура с шарами, корова Зорька с кувшином
молока и буква "Ы", как в плен, пойманная в серый квадрат. Дальше в букваре
говорилось, что в русском языке нет слов, начинающихся на "Ы". Буква "Ы"
сердила меня, я рисовала ее в тетрадях и на полях газет, которые выписывал
дядя Кирша, и пыталась найти слова, где бы она стояла вначале.
Весь букварь был прочитан, и мне стало неинтересно.
Я отказала Аленке:
- Нет, я не буду тебе читать.
- Жалко, - кротко вздохнула она. - А то меня в другую школу переводят
из-за этого чтения. Вчера вечером позвонили, сказали. Мама плакала.
- "Но узнал я, что одна участь постигает их всех, - продол-жала Натка.
- И сказал я в сердце моем: "И меня постигнет та же участь, как и глупого: к
чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это суета,
потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в грядущие дни все
будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым".
Я посмотрела на Натку, на тетю Грушу и на дядю Киршу. Их лица были
одинаково напряжены, все они сдерживали себя, чтобы не зарыдать, а если бы
вдруг зарыдали, то по разным причинам. И толь-ко прозрачный глаз Аленки на
скучающем лице лениво смотрел по сторонам.
В такой маленькой комнате было три причины для слез!
Я подбежала к окну и, пристально посмотрев на Натку, сказала:
- Выступает Харитон Климович! - и запела:
Прощай, прощай, прощай, моя родная!
Не полюбить мне в жизни больше никого.
И о тебе одной лишь вспоминаю я,
И шлю мое прощальное танго?!
- Леля помнит Харитона Климовича! - развеселилась тетя Груша и
обернулась к Натке.
Натка повела себя очень странно: она покраснела, встала со стула,
сделала шаг ко мне и хотела что-то спросить, но остано-вилась и вместо
вопроса продолжила чтение:
- "И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые
делаются под солнцем, - ибо все суета сует и томление духа!"
А я подсела к Аленке и стала на ухо нашептывать ей свой сон, потому что
он мучил меня. Аленка слушала и томилась, я видела, что ей неинтересно, но
не могла остановиться. Когда я закончила рассказ, Аленка точно так же, как
дядя Кирша во сне, запрокинула голову и захохотала:
- Гы-гы-гы!
Натка кончила чтение, обвела глазами комнату и спросила:
- Где ваша гитара?
- Отдал Харитону перетянуть струны, - мрачно ответил дядя Кирша.
Тетя Груша промолчала.
Натка стала собираться, скрипя сапогами.
- Ах да, чуть не забыла! - сказала она и протянула тете Груше маленькую
коробочку. - Это вам!
- Снова запонки? - поинтересовалась я.
Натка покраснела и удивленно посмотрела на меня.
А тем временем тетя Груша раскрыла коробочку и увидела лас-точку с
жемчужинкой в клюве.
- Какая прелесть, Наточка! - вскричала тетя Груша и разве-селилась.
И даже дядя Кирша довольно улыбнулся.
- Очень рада, очень... - кивнула Натка.
Все трое улыбнулись, но под улыбками по-прежнему таилась печаль.
Отступила лишь на миг, испугавшись блеска ласточки...
Мы с тетей Грушей вышли на прогулку. Вовка Зорин-Трубецкой увидел меня
и крикнул:
- Леля, любимая!
Он задергал плечами и завертел головой, изображая вчераш-нюю музыку.
Но я вспомнила букварь, открытый на букве "К", и крикнула:
- Вова - корова!
Тогда он сел в песочницу спиной ко мне и стал пересыпать песок из
кузова грузовика в ведро с утенком.
Я села на качели и стала раскачиваться и напевать.
Вовка слышал мое пение, но не оборачивался. У него на го-лове белел
крошечный кружок затылка, и от затылка расходились золотистые волосики с
рыжими концами. Я стала петь громче, но он не оборачивался. Вдоль дома
осторожно прошел дядя Кирша. Рукава его рубашки были закатаны до локтя, он
что-то тихо шептал и пытался идти в тени, чтобы его не заметила тетя Груша.
Тетя Груша сидела под грибком и разговаривала с бабушкой Вовки:
- Баралгин - это лекарство от боли.
- Клофелин - от давления.
- Но-шпа - от желудка.
- А когда нестерпимо болит сердце, то приезжают врачи и колют
магнезию...
Они не заметили дядю Киршу, а я не заметила Пашу-Арбуза, который
подкрался ко мне со спины и остановил качели.
- Я тебя зарежу, Лелька, - прошептал он и показал мне рас-крытый
перочинный нож.
Они не слышали, о чем мы говорим. Слышал Вовка. Он бросил свой грузовик
и ведро с утенком. Он подошел к качелям и закрыл меня собой.
- Нет, лучше я зарежу Вовку, - обрадовался Арбуз. - Он жирный. С него
выйдет много мяса! Так я то мясо отнесу на рынок и скажу, что говядина!
Вовка не двинулся с места. Паша-Арбуз сверкнул на нас гла-зами и
отошел.
Вовка уселся рядом со мной на качели, и мы стали раскачивать-ся. Мне
было тесно рядом с ним.
- Я очень боюсь, - призналась я ему.
- А что ты боишься, - ответил Вовка. - Вот я, например, никогда не
умру!
- Это почему?
- Да потому, что вместо того, чтобы лежать лежнем в кровати, я начну
двигать руками, ногами, вертеть головой. Вот все и увидят, что я жив! Ты про
Тихона Николаевича знаешь? Видишь, он сидит на лавочке?
Я кивнула, но я ничего про него не знала. Тихон Николаевич сидел в
плаще с бутылкой пива и рассматривал сломанные удочки дяди Кирши.
- Так вот, он умер в прошлом месяце! - прошептал мне Вовка.
- Не может быть! - поразилась я.
- Мне бабушка рассказывала, - продолжал Вовка. - Уж она-то врать не
станет! Его положили в гроб и повезли на кладбище... - и он нетерпеливо
затолкал меня в бок, чтобы я смотрела повнимательнее. Тихон Николаевич
заметил наши взгляды, отставил в сторону пиво и заерзал на лавочке. - И вот
везут его, везут, а он вдруг сел в гробу и спрашивает: "Куда это мы едем?"
Все так смеялись!
- И что, ты думаешь, тетя Груша так сможет? - усомнилась я. - Ведь я за
нее боюсь.
- А почему нет? - удивился Вовка. - Почему не сможет? Она будет
шевелить руками, ногами, петь песни...
- Ты помнишь ту тетю в красном платье? - перебила я. - Она вчера
танцевала танго? в окне... Так вот эта тетя приходит к нам каждый день и
читает про Бога. А сегодня она прочитала нам, как умирала одна женщина. Так
страшно! - Вовка затих. - Она лежала в постели, над ней стояли родные, а в
изголовье кровати - черти, потому что та женщина была великая грешница, но
никто, кроме нее, не видел их. Они держали списки ее грехов и говорили, что
заберут ее в ад. А потом прилетели два ангела с весами, толстой книгой и
маленьким мешочком. Бесы стали кричать: "Она наша!" - и бросили на весы
списки ее грехов, а ангелы открыли кни-гу и стали искать ее добрые дела, но
ничего не нашли. Тогда женщина зарыдала и собралась идти в ад, но один из
ангелов сказал: "Нет ли чего в этом мешочке? Мне отдал его один старик". И
высыпал на весы три монеты, и те монеты перетянули грехи. Эти три монеты
женщина когда-то подала нищему... Ангелы сказали бесам: "Она на-ша, и пойдет
с нами в рай!" - и дали ей выпить чашу. Она выпила их чашу и тут же умерла,
а ее душа ушла к Богу...
Вовка потрясенно смотрел на меня. И тогда я рассказала ему свой сон про
тетю Грушу. Больше мне не с кем было поговорить. Вовка напряженно выслушал
меня и заплакал...
Дядя Кирша вернулся поздно вечером. Когда мы с тетей Грушей открыли ему
дверь, он стоял в подъезде в одних носках и держался за стену. От него так
же, как и вчера, сильно пахло водкой. Когда мы открыли ему, он встал на
четвереньки и заполз в квартиру. Я думала, что он хочет посмешить нас с
тетей Грушей, и засмеялась. Но когда он заполз в квартиру, я увидела, что
его носки все в крови. Он лег на диван, и тетя Груша попробовала стянуть с
него носки, но он закричал.
- Где ты был? - спросила тетя Груша.
Но мы не поняли, что он ответил, потому что он говорил рвано и
невнятно. Некоторые слова он выкрикивал, и его голос срывался в плач.
- Надо снять носки, - уговаривала его тетя Груша, и он согласился
потерпеть.
Его ступни были темно-синими в глубоких грязных трещинах. Из трещин шла
кровь.
Тетя Груша налила в тазик горячей воды и попробовала вымыть ему ноги,
но, как только она прикасалась к его ступням, он начи-нал плакать и кричать.
Тогда тетя Груша вызвала по телефону врачей, но приехали они только
через час. За это время дядя Кирша задремал на диванчике, но спал он
беспокойно - хрипло дышал и всхлипывал во сне.
Врачей приехало двое. Один был старый и толстый, другой молодой и
кудрявый. Я испугалась, что это подросток Валера, но толстый врач называл
его Егор. У Валеры были желтые неподвижные глаза, а глаз этого я никак не
могла разглядеть в темноте.
- Да включите же наконец свет! - закричал толстый доктор на тетю Грушу.
Тетя Груша неуклюже побежала к выключателю. От света дядя Кирша
проснулся.
- У нас гости? - пьяно поморщился он на врачей. - Я никого не звал.
Толстый врач дотронулся до его ноги. Дядя Кирша вскрикнул.
При свете я посмотрела на молодого врача. У него были желтые
неподвижные глаза.
- У тебя есть брат? - поняла я.
- Приготовь шприц, - попросил его толстый врач.
- Есть, - ответил он кому-то из нас.
Тетя Груша подошла к дяде Кирше и погладила его по голове.
- Где ты был, Кирилл? - снова спросила она.
Вместо ответа дядя Кирша снова заплакал.
- А где сейчас твой брат? - спросила я у молодого врача.
- Шляется где-нибудь, - раздраженно ответил он. - Будем брать в
больницу?
- Будем, - кивнул толстый врач.
Тетя Груша заплакала.
- А где вы живете? - снова спросила я.
Молодой врач посмотрел на меня своими неподвижными глазами и сказал:
- У зоопарка.
- А как его зовут? - не отставала я.
- Кого? - не понял он.
- Твоего брата.
- Его зовут...
Но он так и не успел мне ответить, потому что в комнату вошли два
санитара с носилками и унесли дядю Киршу в машину.
- Груша! - пьяно крикнул он на всю улицу.
В окнах Вовкиной квартиры зажегся свет. На мгновение вы-
глянула его бабушка, и следом за ней мелькнуло испуганное Вовкино лицо.
Машина с дядей Киршей тронулась.
Рано утром к нам пришла Вовкина бабушка. У нее под глазами чернели
круги от бессонной ночи. Она стояла в ночной рубашке и в тапочках. Поверх
рубашки был наброшен цветастый халат, но она его даже не запахнула.
- Что-то с Кириллом Николаевичем? - тревожно спросила она.
- Да, - кивнула тетя Груша. - Этой ночью его увезли в боль-ницу.
- Мой Вова... - и голос Вовкиной бабушки задрожал. - Мой Вова что-то
видел! Вчера, когда вы с Лелей ушли домой, мы еще посидели немножко. Он
сначала качался на качелях, а потом вдруг спрыгнул, крикнул мне, что сейчас
придет, и побежал за дом. Его долго не было, и я уже собралась идти за ним,
как вдруг он вер-нулся. Он был очень напуган и все повторял: "Дядя Кирша...
дядя Кирша..." Я побежала за дом, но там не было никого. Вова мне ничего не
рассказывает, может быть, расскажет вам!
Но Вовка, он стоял в подъезде под нашей дверью и подслуши-вал, Вовка
пронзительно закричал:
- Не расскажу... не расскажу!
- Может быть, Леле скажешь? - мягко попросила его бабушка.
- И Леле не скажу, и никому!
И убежал обратно в свою квартиру.
Днем тетя Груша закрыла меня на ключ, а сама пошла на улицу. Она
вернулась очень поздно, когда совсем стемнело.
- Я ничего не нашла, - сказала она.
- А куда ты ходила? - спросила я.
Она промолчала, но я знала, что она была за домом.
Все следующее утро тетя Груша звонила по телефону. Потом мы с ней пили
чай с молоком на кухне, и она поджаривала на сково-родке кусочки хлеба и
заливала их яйцом. Она почти не разговари-вала со мной, а когда я что-то
спрашивала у нее, она мне не отве-чала, и мне приходилось повторять свой
вопрос заново. На подоконнике лежала коробка папирос. На коробке была
проведена голубая, сло-манная в трех местах линия и нарисован всадник на
белом коне.
- Каз-бек, - прочитала я. - Кто такой Казбек?
Тетя Груша промолчала.
- Я тебя спрашиваю, кто такой Казбек? - повторила я.
- Гора, - сухо ответила тетя Груша.
- Какая гора?
- Высокая...
На подоконнике стояла пожелтевшая пепельница, полная окур-ков и плевков
дяди Кирши. Я посмотрела в пепельницу: на дне лежал серый пепел и жженые
спички. Форточка была открыта, и тюлевая занавеска подергивалась от ветра и
краем норовила угодить в окурки. Я отодвинула пепельницу. Пепельница
взвизгнула, проехав по подокон-нику, но тетя Груша даже не обернулась. И
тогда я поняла: тетя Груша больше меня не любит. Она за что-то злится на
меня. Наверное, вспомнила, как я выбросила ее рубль. Я села на табуретку, на
которой обычно сидел дядя Кирша, и зарыдала. Тетя Груша выключила
сково-родку с жареным хлебом и подошла ко мне. Она обняла меня. Я уткнулась
лицом в ее коричневое платье с черными оборками и спросила:
- Это ты из-за дяди Кирши со мной не разговариваешь?
Тетя Груша вздохнула.
- Ты что! - убеждала ее я и гладила по коричневому воротнику. - Нам с
тобой и без него будет хорошо! Пусть он там лежит в своей больнице. Так ему
и надо! Ведь он обидел тебя. Давай выбросим рыболовные крючки из банки, его
удочки все равно поломали!
И тогда зарыдала тетя Груша.
В комнате зазвонил телефон. Я выбежала на звонок, зажала нос двумя
пальцами и сказала: "Алле!", но не услышала ответа, потому что тетя Груша
выхватила у меня трубку.
- Да, да! - кому-то отвечала она. - Скажите ему, что мы сейчас приедем.
Я вас не слышу... Нет, нет!
Мы вышли на улицу. Под деревьями снова никого не было. Круг,
начерченный для игры в "ножички", стерся. Качели во дворе стояли совершенно
пустые, но с дерева сорвался листик и упал на сиденье. У листика были желтые
края. Тетя Груша быстро шла и тяжело дышала. Я за ней не успевала. Тогда она
взяла меня за руку, мы побежали на остановку и сели в трамвай.
- Следующая остановка - улица Зои Космодемьянской, - объявили в вагоне.
Трамвай задрожал, звякнул и поехал. Я смотрела в окно.
Кирпичные дома улицы Гоголя кончились, и пошли маленькие, деревян-ные.
Они тесно жались друг к другу, просто валились. Соприкасались крышами,
иногда даже стенами, и часто окно одного дома в упор смотрело в окно
другого. И тогда дом не выдерживал такого присталь-ного взгляда и с грохотом
захлопывал ставни.
Через несколько сидений перед нами ехал Харитон Климович. Но он не
хотел, чтобы мы его узнали. Он надел черные очки и закрыл лицо книжкой. На
обложке я прочла слово "Любовь", но дальше шли его желтые пальцы с розовыми
ногтями, поэтому второе слово я про-честь не смогла. У Харитона Климовича
был черный пиджак, и из кармана торчал белый угол платочка.
- Зоя Космодемьянская была молодой девушкою, когда ее убили фашисты, -
громко сказала мне тетя Груша. Все, кто ехал в трамвае, обернулись на нас и
с интересом прислушивались. Один только Ха-ритон Климович не поднял головы.
- Зоя Космодемьянская была партизанкой... - продолжила тетя Груша.
Некоторые из деревянных домиков были видны только наполовину, вторая
половина пряталась в разросшемся палисаде.
- Немцы поймали ее и стали допрашивать, где прячутся парти-заны. Но она
не сказала. Тогда они вывели ее босиком на снег.
Один из домиков стоял совсем близко от трамвайных рельсов. У него было
раскрыто окно. Когда мы проехали мимо, то все, кто сидел в трамвае, и даже
Харитон Климович, оглянулись и заглянули в комнату. В комнате был чистый
блестящий пол. У стены стояла же-лезная кровать с кружевным покрывалом.
- Зоя Космодемьянская ни слова не сказала немцам, - гром-ким шепотом
говорила мне тетя Груша. - И тогда они решили ее каз-нить. Но сначала они
хотели записать в протокол ее имя. Они спро-сили, как ее зовут, и она
ответила им: "Татьяна!" Она ничего не выдала им, даже своего имени. Ее
отвели на край деревни босиком по снегу и повесили, а на грудь прикололи
табличку с надписью: "Партизанка"...
Трамвай остановился напротив палисадника. Мы с тетей Грушей вышли. На
дне палисадника желтела больница.
- Не пугайся, - прошептала мне тетя Груша, когда мы подни-мались по
лестнице. - Утром мне позвонили врачи и сказали, что дяде Кирше отрезали
ногу, потому что у него началось заражение крови.
- А как же он будет ходить? - спросила я.
- На костылях, - ответила тетя Груша.
Я вспомнила, как однажды на рынке мы встретили нищего гар-мониста. Он
стоял у входа в мясной павильон и играл на гармони. Он был одет в
телогрейку, и на телогрейке блестела кругленькая медаль. Одна нога у него
была в сапоге, другая была деревянной. Он играл очень плохо, и поэтому его
никто не слушал. Одна только тетя Груша кинула ему в кепку десять копеек.
Дядя Кирша лежал на железной кровати у окна под зеленым одеялом с
белыми полосками. На подушке у него не было наволочки, поэтому из нее
торчали белые и коричневые перья. Одно перышко запуталось в его волосах.
Когда мы вошли, он спал. Его темно--коричневые веки слиплись, тяжело наплыли
одно на другое, и в склад-ках спрятали редкие ресницы, как будто бы он
пытался увидеть что-то с за-крытыми глазами, но ничего не видел и его взгляд
мучительно искал выхода под веками.
Под одеялом вырисовывалась его немощная стариковская фигура: впалый
живот и бесконечно длинные тонкие ноги. Я примяла рукой одеяло и с одной
стороны почувствовала колено, а с другой - упру-гий матрац.
Дядя Кирша открыл глаза.
- Леля, - слабо улыбнулся он, и его взгляд заскользил по комнате. Он
бесцельно цеплялся за рисунок на обоях, оконную раму, медный шпингалет
форточки и вдруг уперся в тетю Грушу.
- Прости, прости меня! - прошептал дядя Кирша. Когда он говорил, щеки
глубоко западали внутрь, как будто бы он очень жадно пил. - Прости, прости
меня, Груша!
Тетя Груша кивнула.
- Измучил тебя, - прошептал дядя Кирша, - ведь я же тебя из-мучил...
- Да ничего, - ответила я за тетю Грушу, видя, что она медлит с
ответом. - Ты лучше скажи, где твоя нога?
И я указала на осевшее одеяло.
- Больше нет, - и дядя Кирша закрыл глаза, прогоняя слезы.
И вдруг я увидела под его кроватью маленькую куколку в синем платье с
белым воротничком. Точно так же, как и у дяди Кирши, у нее не было одной
ноги. Я наклонилась и заползла под кровать.
И тут в палату вошел доктор. Я увидела его ноги в черных бо-тинках и
черных брюках. Над коленями нависал белый халат.
- Как вы сюда попали? - строго спросил он тетю Грушу.
- Доктор! - возмутилась тетя Груша. - Я его жена!
- Жена? - переспросил он и обидно захохотал.
Я затаилась под кроватью.
- Нам позвонили из больницы, сказали, что позавчера была опе-рация...
- Пойдемте, я вам все объясню... И все же, как вы вошли, не понимаю...
Черные ботинки доктора развернулись к двери, за ними засе-менили
"прощай, молодость!" тети Груши.
Я смотрела на куколку. У нее были круглые синие глаза и ресни-цы
черными щеточками. Надо мной тяжело ворочался дядя Кирша, пружины кровати
позвякивали и прогибались. Я не разговаривала с ним. Ждала, когда вернется
тетя Груша.
- Где твоя ножка? - шепотом спрашивала я куколку.
Куколка пронзительно смотрела на меня.
Вскоре дверь раскрылась, и в палату снова во-шли черные ботинки с
черными брюками, но тети Груши не было. Пру-жины звякнули в изголовье
кровати: это дядя Кирша повернул голову к доктору и пронзительно закричал.
Я выглянула: в палате стоял Харитон Климович. Он, как и в трамвае, был
в черных очках, а нижнюю часть лица закрывал книжкой. В этот раз на красном
переплете я сумела прочесть название: "Любовь и смерть"...
- Да это же я! - раскатисто крикнул Харитон Климович, отбросил книжку
на пол и рывком снял очки.
- Харитон! - обрадовался дядя Кирша и захохотал.
- Князь! - захохотал в ответ Харитон Климович.
- Ой, ты меня напугал!
- А ты меня! Как твои ноги?
И тут голос дяди Кирши оборвался визгливым смешком. Он замолчал.
- Как твои ноги? - осторожно переспросил Харитон Климович.
- Ты ничего не знаешь, Харитон? - глухо прошептал дядя Кирша.
- Ничего, Кирилл, - испуганно ответил Харитон Климович.
- Мне отрезали ногу, потому что... потому что...
- Да, неважны дела, неважны! - забормотал Харитон Климович.
- У меня началась гангрена, заражение и еще что-то! Словом, они мне
быстренько наркоз, и...
- А знаешь, Князь! - и Харитон Климович с размаху хлопнул осевшее
одеяло. - А ведь ты выглядишь, как сорок лет тому... - и натянуто засмеялся.
Дядя Кирша выдавил из себя смешок. Смешок получился жалким и одиноким,
как бульканье в пустом кране, когда на все лето отклю-чают горячую воду.
- Мы, может, последний раз видимся, - задумчиво начал дядя Кирша. - Ко
мне ведь никого не пускают. Груша с Лелькой пришли, а их выгнали...
Я хотела крикнуть из-под кровати, что я здесь, но вовремя удержалась,
потому что Харитон Климович сказал:
- Может быть, ты и прав, Кирилл, насчет последнего раза. А ведь я
пришел к тебе по делу.
И тут надо мной зазвенели пружины. Дядя Кирша напряженно вытянулся на
кровати и хрипло ответил:
- Слушаю...
- Узнаешь? - спросил Харитон Климович и положил на его ладонь маленькую
коробочку. В коробочке лежали малахитовые запонки в сере-бре.
Дядя Кирша поднес коробочку к глазам:
- Как они попали к тебе?
- А ты их кое-кому подарил ровно десять лет назад. Помнишь?
- Нет, - покачал головой дядя Кирша. - Я не мог их никому пода-рить.
Эти запонки носил мой отец...
- И все же вспомни, - настаивал Харитон Климович. - Ровно десять лет
назад!
- Или я был пьян, Харитон, или у меня их украли...
- А двадцать лет назад ты хотел их продать, помнишь?
- Ну да, было что-то...
- Ты еще принес их ко мне в мастерскую и попросил, чтобы я подыскал
тебе покупателя...
- Помню, - кивнул дядя Кирша.
- А я продержал их у себя ровно три дня, а потом сказал, что покупатель
от них наотрез отказался...
- Ну да, - подхватил дядя Кирша. - Мы еще с тобой очень пережи-вали, и
ты мне занял сто рублей... Ты был хорошим другом, Харитон!
- А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, - перебил Харитон Климович. -
Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что
заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе...
Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог
носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего
мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого
покупателя тебе не искал...
- Ах, подлец! - засмеялся дядя Кирша.
- Уволь, - махнул рукой Харитон Климович. - Это же было двадцать лет
назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я
изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался - знал, что ты все равно
не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом.
- Так я ходил в поддельных? - удивился дядя Кирша. - Ну, так ты мастер,
Харитон, я ничего не заметил...
- Поддельная из них была только одна, - перебил его Харитон Климович. -
Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну
настоящую, а другую - фальшивку. Они отличались между собой точно так же,
как живая нога отличается от протеза...
- Но за что, Харитон? - засмеялся дядя Кирша.
Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что
гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал.
- Так за что, Харитон? - переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно.
- Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти
запонки.
Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал:
- Нет, не могу никак вспомнить!
- Ты подарил их Натке! - торжественно сказала я и вместе с куколкой
вылезла из-под кровати.
Харитон Климович удивленно смотрел на меня.
- Леля, - добродушно засмеялся дядя Кирша. - А ведь я и не заметил, как
ты спряталась.
- Эти запонки принесла ему Натка, - рассказала я. - Она была в красном
платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать танго?, но Натка
передумала и убежала.
- Так это ты подглядывала! - крикнул мне Харитон Климович и сделал
страшные глаза.
- Да, я, - призналась я.
Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит.
- Послушай, Харитон, - снова засмеялся дядя Кирша. - Так Натка до сих
пор к тебе приходит?
- До сих пор, - кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от
злобы. - И ты знаешь почему?
- Почему?
- Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна
отказалась!
- Груша? Моя Груша? - воскликнул дядя Кирша.
- Ну да!
- Какой смешной у нас разговор! - сказал дядя Кирша. Я ведь давно
замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился!
- Я не смеюсь, я не смеюсь! - запротестовала я.
Но дядя Кирша меня не услышал.
- А ты помнишь, - обратился он к Харитону Климовичу, - ты пом-нишь, как
мы с тобой рыбачили!
- Какое было время! - воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло.
- Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем - клюнет-нет? А каких рыб мы с
тобой вытаскивали! Лещи такие! - и он развел руками, показывая огромные
размеры леща.
- А сазаны! - подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире.
- А щуки! - закричал Харитон Климович. - Ты щук помнишь? Да и карасики,
Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил!
- А мои удочки... - крикнул дядя Кирша.
- А спиннинги! - подхватил Харитон Климович и разулыбался.
- ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами,
растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской!
Оба замолчали.
- Но почему, Кирилл? - тихо спросил Харитон Климович.
- Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! - от-ветил дядя
Кирша. - Последний раз в жизни, я думаю!
- Как же так, Кирилл? - прошептал Харитон Климович. - Как же так?
- Иди, Харитон, - попросил дядя Кирша.
Харитон Климович неподвижно стоял на месте.
- Ты прощаешь меня?
Дядя Кирша промолчал.
- Скажи, прощаешь или нет, - и Харитон Климович наклонился над его
кроватью.
- Прощаю, иди!
И дядя Кирша отвернулся.
Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на
цыпочках вышел из комнаты.
Я села на кровать.
- Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я.
Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное,
вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я
бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в
палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные
рельсы.
На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей
и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были
толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я
подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей
руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее.
- Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице.
Мы обернулись и повторили:
- Спасибо, доктор!
На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна
открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет
подсматривать за Харитоном Климовичем!"
Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и
сказали, что дядя Кирша умер.
Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым
было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую
при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я
удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой
на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к
этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром.
- Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в
гробу.
Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка
стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом
костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми.
- Так это твой папа? - спросила я Аленку.
Аленка кивнула.
- Такой старенький...
- Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был!
Зато сейчас у меня нет никакого!
Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у
него две ровных здоровых ноги.
- Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом
и покачивая головой.
У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих
бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В
щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых
ресницах.
У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном
берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо
тетю Грушу.
- Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все
рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно
под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и
насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и
заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его,
бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых
бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару.
- А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.-
Почему он не пришел?
- А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в
больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в
больницу...
- Что, что вы сказали? - переспросила Натка и, волнуясь, прошла в
комнату.
- Я сказала... сказала... - но тетя Груша не смогла повторить.
И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то
прошептала ей на ухо.
- Ах вот как! - сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы.
- О чем вы шепчетесь? - подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых
чулках с бородавками.
Вовкина бабушка натянуто улыбнулась.
- О чем? - повторила моя мама.
Все молчали.
Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики,
называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда
они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча
следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться.
Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел.
Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали
скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу.
- Да вы просто все завидовали ему! - громко выкрикнула Натка.
Ее голос с гудением завис над столами.
Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них
осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие
глаза.
- И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? - тихо
и медленно спросил он.
- Да вы же сами прекрасно знаете чему! - выпалила Натка. - Тому, что он
говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое - с елкой в
свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был
не чета вам - князь!
И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос
захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке.
- Вы же сами никогда не верили в его благородство, - улыбнулся старик с
полинявшими глазами.
- Хватит! - попросила тетя Груша. - О чем вы все говорите? Он уже умер,
и уже никому не важно, князь он был или нет.
Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили
хрусталь. Одни только черные локти мелькали.
Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище.
У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера
в ботинках дяди Кирши.
Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо:
"Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и
повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А
ведь это не я!" - и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его
ботинках?" - не унималась Натка. "Это не я! - хрип-ло повторил подросток
Валера. - А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то
сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами,
выходивший из подъезда.
На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с
удовольствием сказала:
- Места хватит на всех!
На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо
Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и
обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка.
Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь.
- И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости...
Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты.
- Никто не знает причин твоей смерти...
И тут тетя Груша зарыдала во весь голос.
- Но если дальше, за смертью, есть жизнь...
И тут зарыдала Натка.
- ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и
веселый товарищ!
И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло
бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с
пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона
Климовича с розовыми ногтями.
Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок
за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг.
На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы
раскачивались в разные стороны и смотрели в окно.
Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с
Наткой, обнявшись, плакали.
Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках,
спросила:
- Это правда про Кирилла Николаевича?
- Какая правда? - неохотно отозвалась Вовкина бабушка.
Моя мама помолчала, прежде чем объяснить.
- Это правда, что он был князь?
- Кто его знает! - с облегчением ответила Вовкина бабушка. -
По--французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его
можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были
до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его
альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек.
Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую
подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей
жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его
интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в
неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама
уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства!
Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи
в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на
улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я
помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные
туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то
другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала.
Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я
догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и
закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя
Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми
столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц
смерти дяди Кирши.
Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она
по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда
она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между
"е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п".
ГЛАВА 5 - ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ
Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного
театра.
- Тебе скоро в школу, - сказала моя мама.
- Когда? - обрадовалась я.
- Через два года.
- Через два? - переспросила я и протянула ей два пальца.
Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала:
- Пора тебе заниматься английским.
У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее.
Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам,
слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги
перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ,
чмок, дзынь! - поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними.
Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу;
пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В
просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная
остановка.
Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в
квадратных брюках на подтяжках.
Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с
квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но
ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая
ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо
рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали.
- Входите, - неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав
булькать.
Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками.
Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом.
Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами
чашки с золотыми стенками.
- Чай с молоком и без сахара, - сказала она. - Так пьют только в
Англии. Печенье "Лимонное", - и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из
зеленой пачки.
Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в
магазине и самым невкусным.
Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом.
Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась.
- А ну-ка повтори, - сказала она.
Я повторила.
- А она способная, - обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме
и послала ей квадратную улыбку.
Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались
пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными
стрелками.
- Ты умеешь читать? - спросила меня женщина.
- Да, - булькнула я.
Она очень обрадовалась и предложила:
- Возьми печенье...
- Нет, - отказалась я.
- Почему?
- Я такое не ем.
- Вот как! - нахмурилась женщина. - Что ж, мы сейчас проверим, как ты
там читаешь!
И она развернула передо мной большой лист с красными буквами.
- "А, вэ, эс, дэ..." - прочитала я.
- Очень плохо, - перебила она.
Коричневые туфельки недовольно заерзали.
- Это "эй, би, си, ди..."
Я поправилась.
- К следующему уроку выучи все буквы! - приказала женщина с квадратным
лицом.
Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой
чашкой чая остались лежать зеленые три рубля.
На другой день учительница английского научила меня словам "окно",
"стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за
гитарой на подоконнике.
Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать,
что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на
полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля.
Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и
сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски,
не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром.
Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода - хуже не
бывает.
На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате
играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался.
Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но
делал усилие и удерживался.
В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила
выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой.
- Очень, очень рады вас видеть! - сказала моя мама.
Я подтвердила.
Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в
красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в
маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках,
пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно.
- Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу
ей не позвонили, - сухо сказала Натка.
Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились:
- Чашечку чаю?
Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка
утонула в ее руке.
- Аграфена Федосеевна совсем одна! - рявкнула Натка, и ложка жалко
звякнула о края.
Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали.
- А я вот как раз собиралась ей звонить! - сладко жмурясь, призналась
моя мама.
- Когда? - грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке.
Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила:
- Вчера...
- И что же вам помешало? - наступала Натка.
- Английский... - пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя
мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. - Мы с Лелечкой
занимались английским.
- Лелька способная! - смягчилась Натка и загрустила. - Пусть учится! Но
неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не
подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня:
"Наточка, не беспокой их!"
- О, - булькнула моя мама. - У нас с Лелей такое плотное распи-сание...
- Не беспокой... - тихо повторила Натка и вдруг крикнула: - А вот я
беспокою! - и с размаху ударила кулаком по столу. - Или, может быть, ты
забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла?
Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу.
А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им!
Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней
были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела,
как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к
ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши -
прямо, все время прямо - и вдруг исчез.
- А я тебя видела, - сказала я Аленке.
- Ну и что? - таинственно улыбнулась Аленка. - Я теперь здесь очень
часто бываю...
- А пойдем ко мне! - позвала я Аленку.
Аленка усмехнулась и взяла меня под руку:
- А пойдем!
Мы побежали по коридору.
Мы пробежали мимо стеклянной двери.
- Вот это называется кабинет, - сказала я.
- Ка-ни-бет! - повторила за мной Аленка, и мы захохотали.
За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой
табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал
папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного
дыма невозможно было понять их цвет.
- Это молодой дядя Кирша, - сказала я на бегу.
- Похоже! - испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила
длинные глаза.
- Пойдем, - позвала я.
Но она стояла, окаменев.
Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с
зеркалом, сразу же за столиком - моя кроватка в кружевах, аквариум с
золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно
отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый
мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял
столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила
железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона
выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной
дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс.
Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок.
- Подумаешь, - сказала Аленка, робко входя в комнату, - а я зато в
новой школе лучше всех учусь читать.
Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка
вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на...
Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные
сапоги.
- Пойдем! - рявкнули сапоги и притопнули на месте.
Зеленые тапочки суетливо пританцовывали.
Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала
пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом.
Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела.
- Что у тебя в руке? - строго спросила Натка.
- Ничего, - ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо.
- Что у тебя в руке? - грозно повторила Натка и потребовала: - Ну-ка
смотри мне в глаза.
- Ни-че-го... - тихо повторила Аленка и посмотрела на ее кара-кулевый
воротник.
- Все понятно! - сказала Натка и разжала ее кулак.
- Ах! - подпрыгнули зеленые тапочки.
На ладони у Аленки лежал контролер, выпавший из вагона.
- Это мое! - сказала я.
- Где взяла? - грозно крикнула Натка и тряхнула черной гривой волос.
Аленка молчала.
- Где взяла? Я тебя спрашиваю!
Зеленые тапочки торопливо прибежали на помощь.
- Леля эту куколку подарила! - сказала моя мама.
- Да что ты! - удивилась я.
- Подарила! - повторила моя мама и наступила мне на ногу зеле-ной
тапочкой.
- Да не дарила я! - возмутилась я. - Зачем ты наступаешь мне на ногу?
Моя мама больно шлепнула меня:
- Так подари!
- Нам чужого не надо! - сухо сказала Натка, выдернула куколку из рук
Аленки и засунула в карман моего платья.
Натка направилась к двери и потянула за собой Аленку.
- Приходите еще! - захихикали зеленые тапочки.
- Непременно, - сухо сказала Натка. - Не забывайте Аграфену Федосеевну!
- Увидимся - нет ли? - окликнула я Аленку.
Аленка обмерила меня взглядом и таинственно улыбнулась:
- Кто знает? - и пожала плечами.
Когда мы закрыли за ними дверь, в подъезде раздался грубый голос Натки:
"Ах ты дрянь!" - и сухой хлопок. Аленка громко заревела.
Каждое утро я поджидала Натку и Аленку, но они больше не при-ходили. Я
грустила и занималась с учительницей английского языка. Она близко жила,
поэтому я ходила к ней одна, а моя мама каждый раз смо-трела в окно, как я
пересекаю двор и исчезаю в ее подъезде. Я мечтала приехать к тете Груше,
войти в ее комнату и поздороваться с ней по--английски. А потом из угловой
квартиры тридцать вышла бы Вовкина ба-бушка и спросила бы меня: "Haw old are
you?", и я бы ответила: "Fourth!"
Однажды я вышла из дому, а моя мама не смотрела мне вслед. Зазвонил
телефон, и ее ноги, обутые в зеленые тапочки, вынесли ее в коридор снять
трубку. "Алле-алле! - закричала она. - Что вы сказали? Нет, ничего не
слышно!" Я шла через двор и, дойдя до угла нашего дома, взглянула в просвет
улицы. Узко синело небо, деревья качались от ветра и хлестали его острыми
ветками. На остановке, спиной ко мне, стояла Аленка с черным ранцем на
плечах. Ранец застегивался на две металлические пряжки. На крышке ранца
между застежками краснел гриб--мухомор. Я отвернулась и увидела угол
соседнего дома, в котором женщина с квадратным лицом нетерпеливо поджидала
три рубля.
Я зажмурилась и шагнула в просвет между домами.
- Привет! - обрадовалась Аленка и побежала мне навстречу.
В ранце что-то глухо постукивало.
- Какая встреча! - крикнула я и расставила руки, чтобы ее обнять.
- Какое у тебя пальтишко! - ахнула Аленка.
- Да, - кивнула я и повернулась к ней спиной.
Пальтишко у меня было голубым с черным воротником и красными снегирями,
вышитыми на груди и на спине. На груди снегири сидели на ветках, а на спине,
расправив крылья, взлетали.
- А я хожу здесь в новую школу, - сказала Аленка и показала на Оперный
театр. - Видишь, тропинка? Идешь все время прямо, прямо, потом поворачиваешь
за дом, а там снова проходишь дворами мимо кот-лована, мимо забора, через
дорогу, и там будет такая ограда из белых досок. Так вот, одну доску
отодвинешь, пролезешь в щелочку - и ты уже в школе.
Я пристально всматривалась в дорогу. Издалека медленно приблизи-лся
синий квадрат троллейбуса с усами кузнечика. К стеклу были при-клеены цифры
- тридцать один.
- Тридцать один, - прочитала я и с надеждой посмотрела на Аленку.
- Ну я сейчас поеду, - улыбнулась она.
- Аленушка, - ласково начала я и погладила ее по черной перчатке.
Аленка убрала руку в карман. - Не знаешь ли ты, как до-ехать до тети Груши?
- Может быть, - засмеялась она, отходя к краю остановки.
Я шагнула за ней. Троллейбус подошел совсем близко.
- А не скажешь ли ты номер троллейбуса?
Троллейбус остановился и, уронив искры, пошевелил усами.
- Может быть, - ответила Аленка, взбегая по ступенькам.
Я поднялась следом и повисла на поручне.
- Прошу тебя, научи! - прошептала я.
- Поехали! - отрывисто крикнула Аленка.
Двери троллейбуса закрылись.
Мы посмотрели друг на друга и захохотали.
Я закрыла рукой один глаз и сказала:
- Я - это ты!
И Аленка тоже зажмурила глаз и ответила:
- А я - Домна Чмелева!
Мы снова захохотали и сели на свободное место. Я у окошка, Аленка с
краю. Мы болтали ногами.
- Запоминай, - сказала Аленка.
Я прислушалась.
- И вот сейчас осень, - начала Аленка ласковым голосом. - Мы приходим
на первый урок, и нам выдают грабли. Мы переодеваемся во что попроще, в
резиновые сапоги до колен и теплые куртки, и выходим во двор - разгребать
листья. Есть листья сухие - те, что упали недавно. Они желтые, зеленые и
красные, как ладонь. А есть мокрые, с прелым запахом, они самыми первыми
упали на землю и побурели от сырости. А нам все равно, что верхние листья,
почти живые, что нижние. Мы их все мешаем граблями и сгребаем в кучи. А
потом те кучи горят, и запах от них мокрый и едкий, как будто бы все время
плачешь. Да только мы не плачем никто, мы сидим в классе за партами и
смотрим, как внизу дым тонко тянется к окнам нашего класса, а учительница на
доске рисует крупную букву "А"...
Я смотрела в окно троллейбуса: мы проезжали голую рощицу берез. Они
стояли тонкие, с белыми стволами в черных заедах. Я повернулась к Аленке. У
нее был длинный рот. В углах губ краснели заеды, из носу текло.
- Наша учительница нарисует букву "А" на доске и жалуется, что ей
душно. Распахнет в классе все окна. Нам дует, но мы молчим. Срисовываем
букву "А" в тетради, у многих не получается, а мне легко. Мне всегда ставят
пять. Наша учительница молодая. У нее есть духи и стеклянная брошь - букетик
желтых гвоздик. Гвоздики она прикалывает на грудь, а духами капает на
воротничок. Она смотрит после уроков наши тетради и плачет, что у нее нет
мужа... А со мной сидит девочка Люся. Ей скоро пятнадцать. Она долго смотрит
на доску на букву "А", а потом рисует в тетради палочку или квадрат.
Моло-дая учительница на нее кричит и сразу ставит ей двойку, а Люся
пе-реживает. Иногда после уроков Люся остается переписывать, но у нее ничего
не выходит, и тогда учительница обнимает Люсю, и они вместе плачут каждая о
своем. У Люси есть младший брат Иван. Ему скоро восемь. Он приходит к нам
после уроков и забирает Люсю домой. Ее не выгоняют из школы, она лучше всех
убирает листья в нашем дворе.
Я смотрела в окно: мне навстречу проезжали желтые пятиэтажки, и вдруг
над стеклянной витриной блеснуло слово "Сирень". Здесь мы с тетей Грушей
покупали ей синюю брошечку из "как бы сапфира". Я обрадовалась: значит, тетя
Груша уже совсем близко...
Но тут сверху на наши с Аленкой плечи опустились две белых руки. Я
думала, эти руки хотят пощупать материю на пальто, но они плотно сжимали
пальцы, пока мы с Аленкой не вскрикнули:
- Ой!
И голос над нами вскрикнул в ответ:
- Ваши билеты!
У нас не было билетов, и мы признались, что едем просто так.
- Ваши билеты! - повторил голос.
Мы обернулись и снова признались, что их у нас нет.
На нас смотрело удивленное лицо контролера.
- Тогда платите штраф и освобождайте троллейбус!
Аленка заревела, потому что у нее не было штрафа, а я разжала кулак и
показала всем, что у меня на ладони лежат три рубля, кото-рые сегодня я
должна была уронить под батарею рядом с кошачьей миской учительницы
английского языка.
Контролер снял сумку с плеча и положил туда три рубля.
Троллейбус остановился на остановке "Зоопарк".
- А нам здесь и нужно было выходить! - крикнули мы контролеру.
Контролер показал нам кулак и поправил сумку на плече.
Мы с Аленкой обнялись и, танцуя танго, пошли по улице Гоголя к дому
тети Груши. Иногда по дороге я выкидывала вперед ногу и откидывалась назад,
пытаясь сделать "мостик", точно так же как Натка, когда она под Новый год
танцевала с тетей Грушей, а дядя Кирша играл им на гитаре.
Мы с Аленкой протанцевали мимо качелей. Качели были пусты, только на
сиденье по-прежнему лежал листик.
И вот показался знакомый подъезд. Мы взбежали по ступенькам и застыли
перед дверью квартиры тридцать один. Дверь была открыта.
- Нет, - говорил печальный голос тети Груши. - Даже не проси-те!
- Почему? - спрашивал бархатный баритон.
- Потому что нет!
И вдруг из бархатного баритон сделался суровым и злым.
- Послушай, Аграфена, - хрипло сказал он. - Ровно двадцать лет назад ты
отказала мне, потому что ты была замужем за этим шутом. Хорошо, я понял! Но
почему ты отказываешь мне сейчас, когда твой шут...
- Да оставьте, Харитон Климович! - строго оборвала его тетя Груша. - Не
вам его судить. Шут он был или кто повыше!
- Ну хорошо, - закричал Харитон Климович. - Пусть повыше! Пусть он был
князь или герцог, да хоть король! Но сейчас, Аграфена, ты осталась одна,
совсем одна в пустой квартире, и даже твою ко-зявку и ту увезли от тебя!
Почему сейчас ты отказываешь мне?
- Да потому, - устало ответила тетя Груша, - потому что жизнь уже
прошла и больше ничего не будет! Да мне и не нужно уже ничего, разве только
чтобы Леля...
- Ее увезли! - засмеялся Харитон Климович. - И ты больше никогда ее не
увидишь. Один только я помню о тебе...
- Я здесь! - крикнула я и вбежала в квартиру.
Тетя Груша перебирала баночки с пудрой на столике перед зеркалом, а
Харитон Климович большими шагами ходил по комнате. Увидев меня, Харитон
Климович сплюнул на пол, растер плевок ботинком и вышел вон.
- Леля! - обрадовалась тетя Груша. - Ты приехала!
- Я сама! Я сама! - кричала я. - Села в троллейбус три-
дцать один и вышла на остановке "Зоопарк". Меня оштрафовали. А за
ком-панию, чтобы мне не было скучно, я еще прихватила с собой Аленку. Она
там, за дверью, не решается войти...
Тетя Груша выглянула в подъезд, но в подъезде не было никого.
Тогда я спросила у тети Груши:
- How do you do?
Но она промолчала.
Тогда я ответила за нее:
- I am fine!
На зеленом столе стоял заварочный чайник и недопитая чашка чая.
- Cup of tea! - указала я на чашку, а потом посмотрела на тетю Грушу и
спросила: - Ну как?
Тетя Груша заплакала. Я подошла к ней и ладонями погладила ее большие
щеки.
- Утешение мое! - вздохнула тетя Груша.
- Поехали жить к нам! - кричала я, задыхаясь. - У нас зна-ешь какая
квартира? У нас комнат вот столько, - и я показала ей все пять пальцев на
правой руке. - И вот столько! - и прибави-ла три пальца на левой. - Всего
восемь! Ты будешь жить, в какой захочешь!
Тетя Груша улыбнулась.
- А кроватка у меня вся в кружевах! А пальтишко - видишь какое? Со
снегирями! Поехали к нам!
- Да, - кивнула тетя Груша. - Я отвезу тебя!
- И твои шкафы мы поставим к тебе в комнату, - волновалась я. - И твой
зеленый стол войдет, и полосатый диванчик.
Тетя Груша слушала меня и одевалась.
- Хорошо, Лелечка! Как хорошо!
- Мы будем ходить с тобой на английский! - кричала я, ког-да мы вышли
из дома. - Будем подкладывать три рубля после каждо-го урока...
Когда мы с тетей Грушей позвонили в нашу дверь, зеленые тапочки
взволнованно побежали по коридору открывать.
- Леля! - вскрикнула моя мама. - Где ты была? Тетя Агриппина, а я давно
к тебе собираюсь.
- Я привезла Лелю назад, - грустно сказала тетя Груша и собралась
уходить, но мы с мамой не отпустили.
- Посиди у нас, посиди! - просила моя мама, и зеленые тапочки виновато
подпрыгивали.
Тетя Груша нехотя согласилась.
- Пойдем в детскую, - звала я, но тетя Груша все время собира-лась
домой.
- Разве ты не останешься у нас жить? - спросила я.
Тетя Груша и моя мама замолчали. Зеленые тапочки вопросительно
привстали на носки. Я повторила вопрос.
- Почему нет? - наконец ответила моя мама. - Тетя Аграфена, оставайся!
Я давно хотела тебе предложить!
Тетя Груша согласилась.
Она выбрала самую маленькую комнатку в конце коридора, рядом с детской.
В углу стояла ее кровать и столик с зеркалом, такой же, как на улице Гоголя,
а перед окном - кресло с высокой спинкой. Она целыми днями просиживала в
кресле и смотрела в окно.
Через неделю пришла машина с ее вещами. Тетя Груша обрадова-лась и даже
вышла во двор посчитать коробки. Она достала из кармана плаща листок,
вырванный из тетрадки, и стала внимательно сверять вещи в кузове грузовика
со списком. Я помогала. Список был длинным. Вещи выгружали.
- Коробки с платьями четыре штуки, - строго читала тетя Груша.
Я обегала все коробки и среди них отыскивала четыре, по-меченных
"Платьями".
- Коробки с книгами - три...
Я бежала искать "Книги".
- Зеркало в раме деревянной вместе со столиком... - напевно читала тетя
Груша и радостно улыбалась, когда грузчики заносили в подъезд ее зеркало
вместе со столом.
Я волновалась.
- А где твои помады? - громко шептала я. - Где пудры с ду-хами? Где
лекарственные порошки?
- Да вот несут коробку!- успокоила меня тетя Груша.
Два грузчика с сопением спускали из кузова небольшой ящик с синей
надписью "Тысяча мелочей".
Я сделала вид, что успокоилась, но сама продолжала напряжен-но следить
за грузчиками. Я указывала на них тете Груше, она с по-ниманием кивала мне,
но ничего не замечала. А я знала, что еще два-три слова, одно движение, один
смешок в сторону, и они доста-нут из кармана перочинные ножи и хриплоголосо
запоют под нашими окнами, высмеивая дядю Киршу.
Из подъезда вышла моя мама в черных блестящих сапожках с красными
пуговками. Зеленым на лице были нарисованы глаза, коричневым - рот.
- Мальчики, - сказала она грузчикам. Сапожки захохотали, при-плясывая.
- Я сделаю вам чай в большой комнате и заведу музыку.
Грузчики улыбнулись прокуренными зубами. Я спряталась за тетю Грушу.
Тетя Груша с пониманием погладила меня и опять ни-чего не заметила.
Мы продолжали считать:
- Шкаф с постелями - один...
- Сундук деревянный с навесным замком - один...
- Шторы шелковые с кистями - четыре мотка...
Грузчики проворно поднимались по ступенькам на пятый этаж и составляли
вещи в комнату тети Груши. По дороге они загля-дывали в гостиную, где моя
мама разливала чай и протирала пластин-ки от пыли.
Комната тети Груши раздвинулась в стороны и проглотила все ве-щи,
приехавшие из ее квартиры на улице Гоголя. Уместился зеленый стол, стулья с
матерчатыми сиденьями, полосатый диван. Коробки сначала бестолково
поболтались по всем углам, а потом встали друг на друга перед кроватью тети
Груши. Их тетя Груша должна была разобрать. Один только шкаф с постелями
остался стоять в коридоре напротив ее двери.
Моя мама тем временем завела музыку в гостиной, а груз-чики толпились
на пороге, поджидая чаю. У одного что-то зазвенело в кармане. Я вздрогнула.
Я знала: это перечинный нож ударился о металлический рубль.
Моя мама топнула ногой, приглашая грузчиков к столу. Груз-чики вбежали,
толкаясь, и оседлали стулья. Они положили руки на их спинки, а ногами
ударили по воздуху, как пришпорили. Черные сапожки с красными пуговками
топнули и пустились в пляс. Они так плясали, что одна пуговка оторвалась и
волчком завертелась на ков-ре.
Грузчики выпили чай, достали из карманов перочинные ножи и на спинках
стульев вырезали свои имена: "Витя, Юра и Сережа". Моя мама засмеялась,
встала на стол и прочитала стихотворение. Грузчики задумались и вырезали на
спинках стульев: "Здесь были..." Потом наступила ночь, и сапожки с красными
пуговками стали про-щаться. Они визжали и указывали на дверь. Грозились
вызвать мили-цию. Грузчики нехотя разошлись, но на прощанье попросили еще
чаю. Но моя мама открыла заварочный чайник и показала, что он пуст.
Наутро я взяла три рубля и пошла к женщине с квадратным лицом, чтобы
сказать ей, что "семья Козловых живет в большом до-ме на третьем этаже, и
старший Козлов-бухгалтер пьет кофе по ут-рам и заедает бутербродами с
сыром".
- All right, - ответила мне женщина с квадратным лицом.
Я положила три рубля в вазочку с печеньем и попрощалась.
Когда я вернулась, тетя Груша сидела в кресле в ночной рубашке и
смотрела на пирамиду коробок. Коробка с надписью "Ты-сяча мелочей" была
раскрыта, но она достала оттуда только круглую шкатулку с пуговицами. Сквозь
пластмассовую крышку они просвечи-вали разноцветными пятнами. Тетя Груша
раскрыла шкатулку, и пуго-вицы звонко посыпались на пол. Среди них были
длинные голубые, розовые маленькие, похожие на застывшие капельки, и белые,
в золотых ободках. Я собрала их с пола и разложила на подоконнике.
В комнату вошла моя мама. Ее лицо было усталым и распух-шим. Зеленые
тапочки едва держались на ногах и вяло спотыкались одна о другую.
- Лелю нельзя одну выпускать на улицу, - строго сказала тетя Груша.
- Она ходит в соседний дом, - сонно ответила моя мама.
- Нельзя! - четко отрезала тетя Груша. - У нас в доме был случай в
сорок девятой квартире... Родители выпустили мальчика погулять, а нашли
только через три дня. Он валялся в подвале задушенный, и в кулаке у него
были зажаты очки. По этим очкам отыскали убийцу...
- Кто был убийца? - испуганно спросила моя мама.
- Ты не поверишь... - ответила тетя Груша. - Молодой парень, почти
подросток из очень бедной семьи. Он позарился на дорогую куртку и заманил
того мальчика в подвал... А у Лели такое пальто!
- Со снегирями! - добавила я.
- Какой кошмар! - вскрикнула моя мама.
Зеленые тапочки еще помялись на пороге, потом ушли. Медленно прошаркали
по коридору и затихли в прихожей.
Оставшиеся пуговицы тетя Груша выложила из шкатулки на подоконник. Все
они казались мне неинтересными, за исключением одной. Она была черной,
едкой, с широкой белой полоской посередине. Я сразу же поняла, кто это. Я
взяла ее и придвинула к круглой белой пуговице в золотом ободке.
- Почему, скажи почему, - сказала я за черную пуговицу с широкой
полоской, - почему ты не выходишь за меня замуж?
Тетя Груша должна была отвечать за белую пуговицу, но она расстроенно
промолчала.
- Нет, почему? - настаивала пуговица Харитон Климович.
- Потому что это не для детей! - сказала тетя Груша.
- Но разве мы дети? - воскликнула пуговица Харитон Климо-вич и
заплясала на подоконнике.
- Не хочу! - грустно ответила пуговица тетя Груша и отодви-нулась к
окну.
В окно мы увидели, как моя мама вышла из подъезда. На ней были черные
короткие валеночки с блестящими калошами. Она тащила за собой три стула,
схватив их руками за деревянные спинки. На спинках блестели имена грузчиков.
Стулья ехали за моей мамой на задних ножках, высоко задрав перед-
ние. Моя мама оставила их у помойных ящиков. Они застыли друг против
друга, помеченные име-нами Витя, Юра и Сережа. Они стояли полукругом, как
будто бы Витя, Юра и Сережа только что здесь побывали.
- А двадцать лет тому назад ты тоже не хотела? - спросила пуговица
Харитон Климович и завертелась волчком.
- Ну конечно, нет, - устало ответила пуговица тетя Груша и упала с
подоконника.
Она покатилась по полу и исчезла под диваном. Я нагнулась за ней, чтобы
посмотреть, как ей там приходится, и увидела, что она раскололась пополам.
Одна половинка лежала на ковре, другая - на дощечке паркета.
- Что-то никак не могу найти зоопарк, - сказала тетя Груша, глядя в
окно, как моя мама в черных валеночках с калошами бредет к подъезду.
Я захохотала и стала показывать:
- Там зоопарк, там, - попадая пальцем то в дом женщины с квадратным
лицом, то в колонны Оперного театра.
Тетя Груша напряженно вглядывалась:
- Что-то не вижу...
- Что с тобой? - удивилась я. - Здесь нет никакого зоопарка, здесь
только Оперный театр и Красный проспект.
- Ах, вот оно что! - смирилась тетя Груша и отошла от окна. - Кирилл
что-то задержался... Он давно вышел?
- Он не придет, - ответила я. - Ты что, забыла, что он умер?
Тетя Груша внимательно посмотрела на меня. Ей было трудно смотреть, и
она делала усилие, чтобы удержать на мне взгляд.
- Кирилл умер? - спросила она и задумалась. - Нет, почему же, я
помню...
За обедом моя мама положила нам с тетей Грушей в тарелки творог с
молоком. Мы сидели на новых стульях. Их с утра привезли из магазина.
- Тетя Груша у нас теперь ничего не помнит! - сказала я моей маме.
- Да брось ты! - ответила она.
Тетя Груша улыбнулась.
- Ты где творог взяла? - спросила она мою маму.
- Да мы же его вчера купили! - ответила моя мама. - Неужели ты не
помнишь? Ты что, тетя Агриппина!
- Не помню... - сказала тетя Груша.
- Вот видишь, - кивнула я. - Она еще спрашивала про дядю Киршу.
- Нет, Кирилл умер, я знаю...
Моя мама нахмурилась.
- А меня ты помнишь?
- Нет... - и тетя Груша виновато улыбнулась.
- А Лелечку ты помнишь?
Я насторожилась. Но тетя Груша сказала:
- Конечно, помню... Она же у меня живет. Разве можно забыть Лелечку?
- Леля живет у меня! - возразила моя мама.
- Да ладно тебе! - засмеялась тетя Груша, а потом подозри-тельно
взглянула на нее и спросила: - А ты кто?
Моя мама расстроенно промолчала.
Вечером тетю Грушу вырвало творогом, а потом еще чем-то ко-ричневым,
похожим на подсохшую кровь. Глаза у нее помутнели и закрылись. Я несколько
раз позвала ее по имени, но она не откликнулась, только вяло пошевелила
рукой.
Мы вызвали врачей. Врачи несколько раз повторили слово "инсульт" и
уехали. Я спросила:
- Что значит инсульт?
- Это значит, что тетя Груша скоро умрет! - ответила моя мама.
- Не может быть! - не поверила я. - Ты перепутала!
Изо рта тети Груши лилась коричневая жидкость, и моя мама поставила таз
рядом с ее кроватью. Глаза тети Груши были закры-ты, но лицо казалось
спокойным.
- Вряд ли она придет в себя, - сказала моя мама, пристально вглядываясь
в нее.
- Она умирает... - поняла вдруг я. - Но как же я буду жить без нее? Как
я буду жить?
- Ты будешь жить со мной, - ответила моя мама, глядя в сторо-ну. -
Разве тебе плохо?
- Мне нужна тетя Груша, - объяснила я. - Она отдавала мне сдачу в
магазине. Она читала мне "Голубой цветок", да ты этого просто не поймешь...
- Но я постараюсь...
- Да чего там! - махнула я рукой. - Я не хочу... Послушай, - и я
пристально посмотрела на мою маму. Зеленые тапочки едва держались на бледных
ногах. - А ты не могла бы умереть вместо нее?
И мы обе обернулись на тетю Грушу. Коричневая жидкость лилась уже не
только изо рта, но и тонкими ручейками вытекала из ноздрей. А лицо было
спокойным, как будто бы раннее утро на улице Гоголя и она вот-вот должна
была проснуться.
- О чем она думает? - спросила я.
- Ей снится сон про ее прошлую жизнь, - ответила моя мама.
- Ты не знаешь какой? - спросила я.
- Может быть, и знаю... - улыбнулась моя мама.
- Что ей снится? - крикнула я.
В глазах у меня было мокро и тяжело. Комната, в которой мы стояли,
расплылась, и следом за ней расплылось лицо моей мамы. Я видела только
розовое дрожащее пятно с закрытыми глазами над белым светящимся платьем. Я
слышала ее голос и свистящее дыхание тети Груши.
- Ей снится лето, - рассказывала моя мама и раскачивалась в разные
стороны, как фарфоровые старики, сидящие на пианино в гостиной. - Очень
жарко. Середина июня. Много комаров, но чтобы они не кусали тетю Грушу, она
мажется одеколоном "Гвоздика". Она стоит на берегу реки и смотрит на дядю
Киршу, который протягивает ей руку из лодки, а в лодке лежат удочки... - и
вдруг спросила: - Ты помнишь, Леля?
Комната сразу же стала ясной, и таким же ясным стало ее лицо и шелковый
белый халат с серебряными блестками.
- Ты помнишь, Леля? - ласково повторила она.
- Нет, - ответила я, ясно увидев лицо тети Груши, перепач-канное
коричневой жижей.
И тут же все расплылось.
- А берег той реки высокий-высокий, и на склоне - гнезда ласточек. Они
летают над рекой, и ты спрашиваешь, почему у них раздвоенные хвосты. А дядя
Кирша зовет тетю Грушу к себе в лодку, но тетя Груша не идет, потому что еще
не насмотрелась на ласточек. А я держу тебя за руку. И вот тетя Груша села в
лодку, и дядя Кир-ша уже хотел оттолкнуться от берега, но ты вдруг вырвалась
от меня и с размаху прыгнула к ним. Лодка отчалила, и я осталась одна...
На следующий день я пошла к женщине с квадратным лицом отнести три
рубля. Она открыла мне дверь, и я, увидев ее, зары-дала.
- Что случилось, Леля? - сухо спросила она.
- А то, - ответила я. - У меня умирает тетя Груша.
- Очень жаль, - сказала женщина с квадратным лицом и ука-зала мне на
стул. Я села. На спинке было вырезано "Здесь был Юра", напротив стояли
стулья Вити и Сережи. - Начнем урок.
И стала спрашивать меня по-английски про мебель в нашей квартире. Я
ответила на все ее вопросы и уронила на пол три рубля. Женщина с квадратным
лицом тяжело наступила на них тапкой.
Вечером я вошла в комнату тети Груши. Ее глаза были откры-ты, но она не
видела меня. Ее взгляд мутно блуждал по комнате и иногда случайно цеплялся
за пирамиду коробок с ее вещами. Все коробки были перевязаны, кроме одной,
самой верхней, из которой мы достали шкатулку с пуговицами.
Коричневая бабочка ее глаз умирала.
Я знала, что сейчас в изголовье ее кровати кто-то стоит, но не видела
кто. Я опасалась, что ангелы еще не прилетели и что это их отыскивала она
блуждающим взглядом по углам комнаты.
Я встала в изголовье ее кровати, стала размахивать руками и шептать:
"Пошли прочь, бесы, прочь! У нее не было грехов, а если и были, то так,
ерунда. Ее за них обязательно простят..." Но мои руки хватали только пустой
воздух. И вдруг глаза тети Груши прояснились. Она в упор смотрела на
кого-то, а потом подняла к лицу тяжелую руку и вытерла рот от коричневой
жижи.
- Мама! - крикнула я. - Иди скорее! Беги... Ангелы поднесли тете Груше
испить чашу. Вот она, смотрит на них! Беги!
Но когда зеленые тапочки, спотыкаясь, влетели в комнату, было уже
слишком поздно. Глаза тети Груши погасли и закрылись. Она умерла.
Тетю Грушу похоронили на кладбище рядом с дядей Киршей, и между их
могилами поставили маленький столик со скамейкой. Я сидела на скамейке и
смотрела, как землю вокруг их могил утапты-вают черные ботинки с
вытянувшимися шнурками и черные сапоги с золотыми молниями. Расхлябанные
валеночки в блестящих калошах суетливо перебегали от одного памятника к
другому и пищали: "Какая жалость! Ай! Какая жалость! Ай-яй-яй!"
Я спросила мою маму, кто сейчас живет в квартире тети Гру-ши на улице
Гоголя. Она ответила, что в эту квартиру поселили молодого дворника по имени
Валера и что он убирает двор очень плохо: только пьет водку, кидает в
подоконник ножи и играет на гитаре.
Наутро после похорон я проснулась на полу в комнате тети Груши, рядом с
четырьмя коробками с надписью "Платья". Ночью я перешла сюда из детской
посмотреть, не вернулась ли тетя Гру-ша, и заснула на ковре.
Я подошла к окну. На подоконнике лежала черная пуговица с широкой белой
полосой. Остальные пуговицы выпали из шкатулки и раскатились по комнате.
За окном шел снег. Самый первый после лета и осени. Он плотно присы?пал
землю, и деревья, и крыши гаражей, и козырек подъезда, в котором жила
женщина с квадратным лицом и поджидала три рубля. Он падал на Красный
проспект, на трамвайные рельсы перед Оперным театром и на троллейбусную
остановку. Он падал на улицу Гоголя, на мои качели во дворе и на крышу
больницы в скверике Зои Космодемьянской, где мы последний раз разговаривали
с дядей Киршей.
Я смотрела в окно и понимала, что все - ничто рядом с этим легким,
бесконечным - куда ни глянь! - снегом. И тут же вспомнила оце-пеневшие лица
тети Груши и дяди Кирши, в тот миг, когда на них опускали крышку гроба. Я
уже оплакала их, они уже разбили мое сердце, и сердца у меня больше не было!
А был один только снег, покрывший всю землю без разбора - Красный проспект и
их могилы на кладбище. Был один только снег. Один снег. И перед снегом все
были равны!
ГЛАВА 6 - ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ТЕМНОГО НОЯБРЯ
Моя мама сидела в расхлябанных валенках и пришивала крас-ную пуговицу к
черному сапожку, поджидая гостей.
Я вышла погулять. Небо было низким, тяжелым и с трудом держалось. Я
испугалась, как бы оно не рухнуло вниз, на крышу нашего дома. Мы все-таки
жили на пятом этаже.
Моя мама стояла у окна и показывала язык парням, гулявшим внизу. Они в
ответ грозили ей кулаком. Тогда она хохотала и пряталась за штору.
Я сидела на карусели-вертушке. Синие перекладины карусели чередовались
с зелеными. Я сидела на синей и думала - пересаживать-ся на зеленую или нет.
На мне был новый зимний комбинезон, красный, с меховой отделкой. Он не
скользил, поэтому в нем было удобно ку-выркаться.
Мимо нашего дома в обнимку прохаживалась парочка. Юноша был без шапки,
с кудрявыми волосами, наплывавшими на глаза. Он показался мне знакомым, но я
никак не могла вспомнить, где я его видела. Парочка прогуливалась вдоль окон
первого этажа, девушка показывала рукой на окна и что-то горячо говорила.
Юноша стряхнул снег с ее воротника, а потом со своих волос и посмотрел, куда
она указывала.
Я вытянула ноги и уцепилась за зеленую перекладину носками ботинок,
потом откинулась назад и вниз головой повисла на синей перекладине карусели.
Тяжелое небо, окна первого этажа, юноша с девушкой - все перевернулось, и я
успокоилась. Небо было внизу и больше не грозило сорваться. Юноша подошел ко
мне.
- Девочка, ты физкультурница? - спросил он.
- Да, - важно ответила я и указала на комбинезон.
- А не могла бы ты... - ласково начал он и покачнулся в моих глазах.
Я зажмурилась и поднялась. Передо мной стоял подросток Валера, но лицо
у него казалось тверже, чем обычно, и вместо пуха над верхней губой чернели
усики, а на щеке была царапина. Тогда я поняла, что это медбрат, лечивший
дядю Киршу.
- Ты помнишь меня?
Но он улыбнулся и сказал:
- Нет...
Он стоял такой ласковый, что я даже засомневалась, виделись ли мы
раньше. У него была очень гладкая кожа на лице, а царапина на щеке казалась
нечаянным надрезом.
- Я живу в этом доме, - сказала я и указала на окно, от кото-рого
только что отошла моя мама.
- Значит, мы соседи, - снова улыбнулся он.
И у него была такая ровная улыбка и теплый голос. Такой голос, что я
вслушивалась в него и пропускала значения слов. Он внимательно посмотрел на
меня и спросил:
- А у тебя есть пальто со снегирями?
- Есть! - гордо ответила я, но не сразу. Я все слушала его голос и
поэтому с опозданием поняла слова.
Он засмеялся, понял про свой голос.
Его девушка стояла в стороне, и некому было отряхнуть снежинки с ее
воротника. Она печально смотрела на меня.
- А я живу здесь, на первом этаже, - снова начал юноша разговор. - И
часто вижу, как ты в своем пальто со снегирями бежишь вон к тому подъезду, -
и он указал на дом женщины с квадратным лицом. - Я тебя вспомнил!
- А я тебя перепутала с одним человеком, - сказала я. - Он приезжал к
нам ночью. Такой злой!
- Это был не я, - ласково ответил юноша. - Я очень добрый. Я работаю
врачом на скорой помощи.
- Врачом? - переспросила я.
Он выдал себя. Он был братом Валеры, того хриплоголосого убийцы,
кричавшего нам, что нет! он не убивал, не убивал дядю Киршу! - и
заплакавшего над его гробом.
- Я оставил дома ключи, вышел из квартиры, а дверь захлопнулась, - тихо
сказал мне юноша. - Прошу тебя, помоги мне!
- Помогу, - согласилась я, зачарованно глядя на него.
- Вот и славно, - обрадовался он и покраснел. - Я подсажу тебя до окна,
ты пролезешь в форточку и изнутри откроешь мне дверь. Поняла?
- Поняла, - ответила я и засмеялась: - Я же физкультурница!
- Катя! - крикнул он девушке. - Подойди, она согласилась!
Девушка торопливо направилась в нам. Она была в пушистой шубке и черных
блестящих сапогах на шнурочках. Когда она бежала к нам, каблук завяз в
снегу, и она упала. Тогда юноша рванулся к ней, но не успел, она поднялась и
подошла к нам, на ходу отряхивая подол.
- Она точно согласилась, Егор? - зло спросила девушка и снова печально
посмотрела на меня.
Мы встретились глазами. Глаза у нее были карие с зелеными вкраплениями
и очень большими зрачками. И я удивилась: с чего бы ей так злиться на юношу
и так печалиться, глядя на меня, и вдруг поняла, что ведь это же я, только
через много лет, когда вырасту.
- Она согласилась, потому что она физкультурница, - ответил Егор.
Девушка засмеялась и погладила его по щеке. Он поцеловал ее в ладонь.
- Так пойдемте! - зло приказала она. - Бери свою физкультурницу.
Мы подошли к окну.
Юноша взял меня на руки и поднял к форточке. Когда он проно-сил меня
мимо своего лица, я погладила его по щеке, точно так же, как девушка в
шубке. Он удивился. Он не понял, что я хотела сказать ему, что мы с той
девушкой одно и то же.
- Ты не помнишь меня, Егор? - спросила я. - Неужели не помнишь? Твой
брат...
- Быстрее, быстрее! - торопила нас девушка.
Тогда он отнял меня от своего лица и поднес к форточке. Он не услышал
про брата.
Я стояла на подоконнике в чужой комнате, а они остались на улице и,
подняв глаза, смотрели на меня.
- Прыгай! - подгоняла меня девушка и показывала рукой, как мне надо
прыгать. - Прыгай и сразу же иди к двери!
Я спустилась с подоконника на ковер и перешла комнату. На ковре
остались следы от моих ботинок.
Я открыла входную дверь, а они уже стояли на пороге, поджи-дая меня.
- Иди, - сказал мне юноша и хотел вытолкнуть в подъезд.
- Нет, постой, - сказала мне девушка и втащила в квартиру.
Она положила руку мне на плечо и больно сжала пальцы.
- Отпусти ее, Катя, - жалко попросил юноша.
- Нет, Егор, я не могу ее отпустить! - отказалась девушка.
- А что тогда с ней делать?
- Ты знаешь...
- Хорошо, - твердо сказал Егор и закрыл дверь в подъезд.
Мы все трое молчали, и я увидела, что у девушки от шубы оторваны
крючки.
- А как это делать, Катя? - сухо спросил юноша.
- Как хочешь, Егор, - сухо ответила девушка и закрыла глаза.
Юноша встал передо мной на колени и внимательно посмотрел мне в лицо.
- Если бы у нее был шарфик или что-нибудь еще... - нереши-тельно сказал
он.
- Быстрее, - попросила девушка, не открывая глаз.
И потом они долго молчали. Юноша все разглядывал меня, отыс-кивая
шарфик, и мы с ним были одного роста.
- Но я не могу, Катя, - наконец сказал он.
- Тогда отпусти ее, Егор, - устало ответила девушка. - Но ты пожалеешь!
Ты очень пожалеешь!
Она сама открыла мне дверь и выпустила в подъезд.
- Иди, - ласково сказала она. - Ты нам очень помогла. Спасибо!
Я вышла на лестницу и обернулась. Юноша по-прежнему стоял на коленях,
но уже не передо мной, а перед ней.
Дверь закрылась.
На следующий день я понесла женщине с квадратным лицом три рубля.
Я медленно шла по снегу. Он скрипел и лип к моим новым ботин-кам. Тогда
я стала спотыкаться после каждого шага, сбивая снег, и вспомнила, что так
ходила тетя Груша. Я засмеялась, вспомнив ее сапожки "прощай, молодость!" на
золотых молниях. Я подняла глаза и увидела, что она идет мне навстречу.
Я подумала, что она ходила в угловой магазин на Красном проспекте и
купила творог. В руках у нее была синяя хозяйственная сумка, а на голове -
синий вязаный берет с пластмассовой булав-кой в стеклянных слезинках. Она
как раз входила в просвет между домами и еще не увидела меня. Она шла,
опустив голову, и прито-пывала сапожками, сбивая с них снег. За спиной тети
Груши виднелось серое небо и круглый купол Оперного театра. Она подняла
го-лову. Тогда я крикнула ей: "Привет, я на английский!" - и помахала рукой.
Она кивнула мне и показала на уши, что не слышит.
Я побежала наискось через двор к соседнему дому, а она, медлен-но
шаркая, направилась к нашему подъезду. Мы поравнялись с ней и посмотрели
друг на друга, и тогда я вспомнила, что она умерла. Она виновато улыбнулась
мне и пошла дальше. Я смотрела ей вслед. Она медленно прошла мимо нашего
подъезда и переложила сумку с творогом из левой руки в правую. Потом она
дошла до угла дома и, прежде чем завернуть за угол, оглянулась на меня. Я
сбивала снег с ботинок, а она со своих сапожек. Мы стояли с ней на разных
концах дома и притопывали. Потом она поправила берет и зашла за угол.
- Сегодня я научу тебя, как будет "воровать" по-английски, - сказала
женщина с квадратным лицом. - Повторяй за мной!
Она вытянула губы и булькнула горлом.
Я повторила.
- Не так! - строго прислушалась она.
Я удивилась. Раньше она всегда хвалила меня за бульканье. Я задумалась
и булькнула снова.
- Гораздо лучше! - просияла женщина с квадратным лицом. - Вспомни, как
будет по-английски "замо?к".
Я вспомнила.
- А дверь?
Я вспомнила.
- А теперь скажи, как будет по-английски "взломать замок на двери"?
Я задумалась и булькнула несколько раз подряд.
- Неправильно! - рассердилась женщина с квадратным лицом. - Попробуй
еще раз.
Я попробовала.
- Неправильно! - раздраженно крикнула женщина. - Ты в жиз-ни не
взломаешь ни единой двери!
- Почему вы так считаете? - улыбнулась я.
- Запоминай, - сказала женщина с квадратным лицом, не за-метив моей
улыбки, и произнесла по-английски "взломать замок на двери".
Я послушно повторила за ней.
- Вот теперь самое то! - страстно крикнула она. - Ты скоро заговоришь
как настоящие англичане! У тебя неслыханные способности!
И протянула мне квадратную руку. Я посмотрела на ее ладонь и осторожно
положила туда три рубля. Она жадно сжала пальцы.
- Скажи своей маме, - прошептала она мне на ухо, - пусть в следующий
раз присылает мне пять рублей, потому что я преподава-тель, каких мало! Ну
что, скажешь?
- Скажу! - согласилась я.
Когда я вернулась домой, моя мама сказала мне:
- Леля, ты представляешь, квартиру на первом этаже обокрали!
Зеленые тапочки с любопытством семенили по комнате.
Я похолодела.
Зеленые тапочки остановились напротив меня, моя мама пристально
посмотрела мне в лицо и продолжила:
- Вынесли все, кроме мебели. Она ведь очень громоздкая. Ее нужно
перевозить на машинах... Но все платья, все рубашки и галсту-ки, все пиджаки
и манишки с накладными жабо, серебряные ложки и фарфоровые тарелки, и даже
обычные столовые ножи из нержавеющей стали - все выгребли подчистую... Ты
представляешь?
- Да, - кивнула я и стала зевать, чтобы моя мама подумала, что я очень
устала после занятий.
- Закрой рот, - строго сказала моя мама. - Это еще не все! Среди
преступников был маленький ребенок, на ковре остались сле-ды детских
ботинок...
Чтобы показать, что я тут ни при чем, я сделала благородное лицо, точно
так же, как дядя Кирша.
- Перестань кривляться, Леля! - захохотала моя мама. - У тебя такой
глупый вид! - зеленые тапочки запрыгали, приплясывая. - Влезть в квартиру
среди бела дня и все вынести! Неслыханно! Представляю, как бы возмутилась
тетя Агриппина. Она бы целый год пересказывала мне эту историю... Сейчас,
наверное, возмущается там где-нибудь у себя! Эй, тетя Агриппина, ау! - и тут
зеленые тапочки всхлипнули и побежа-ли к телефону. - Какая жалость, что ее
больше нет с нами! Какая жа-лость!
Ночью я вошла в комнату тети Груши. Я залезла под полосатый диванчик и
достала оттуда две половины белой пуговицы в золотом ободке. Пуговицы,
выпавшие из шкатулки, по-прежнему валялись на полу. Среди них была одна
розовая в форме слезинки. Я положила ее к себе на ладонь рядом с белыми
обломками.
- Ведь ты же умерла? - спросила розовая пуговица я.
- Умерла... - повторила за мной белая пуговица тетя Груша.
- Тогда почему мы с тобой встретились? - удивилась розовая пуговица я.
- А разве ты не хотела? - спросила пуговица тетя Груша.
- Хотела, - ответила пуговица я.
- Ведь это ты сама меня вызвала...
- Вот как! Тогда, может быть, еще встретимся?
- Боюсь, что не получится, - вздохнула пуговица тетя Груша.
- А ты попроси, - настаивала пуговица я.
- А кто меня пустит? А потом, знаешь как трудно расхаживать
туда-сюда...
- Да ладно тебе, - усмехнулась пуговица я. - Я все знаю... Ты им
объясни, что к чему!
- Бесполезно... - вздохнула пуговица тетя Груша.
- А ты слышала про ограбление на первом этаже? - сменила разговор
пуговица я.
- Возмутительно, Леля! - строго ответила пуговица тетя Груша. - Просто
неслыханная дерзость!
- Как ты думаешь, найдут преступников?
- Не знаю... не знаю...
За стеной в соседней комнате стучали черные сапожки. Моя мама принимала
гостей. Крутились пластинки веселенькой музыки. Хохотали смешливые голоса.
- А правда, что в твоей квартире живет теперь дворник Валера? -
спросила розовая пуговица я.
- Да кто его знает, - равнодушно ответила белая пуговица тетя Груша. -
Может, живет, а может, и нет! Я еще не смотрела.
- Ну так я посмотрю! - сказала пуговица я.
- Ты что! - заворчала пуговица тетя Груша. - Так далеко! Ты
заблудишься!
- Троллейбус тридцать один! - выпалила пуговица я. - Я прекрасно помню!
- На улице гололед, ты упадешь, разобьешься, - отговаривала пуговица
тетя Груша. - Оставайся дома, Лелечка! Ну что тебе дома-то не сидится?
- Ну не знаю, не знаю... - мялась пуговица я. - А что, и дядя Кирша с
тобой?
- Говорят, что он здесь, но мы еще не встречались... Хотя кто знает,
где его держат...
Вдруг музыка за стеной смолкла, и раздался шатающийся голос моей мамы:
- Пойдемте, посмотрим на мою Лелечку! Только тихо, она уже спит...
Я выбросила пуговицы на пол, вбежала в свою комнату и прыгнула в
кровать.
Через несколько мгновений дверь раскрылась, и на пороге детской
появилась моя мама, обутая в черные сапожки. Я зажмурилась, пытаясь казаться
спящей.
- Топ, топ, топ! - вбежали черные сапожки в комнату, и следом за
сапожками кто-то глухо икнул в дверях.
- Нет, так не пойдет! - прошептала моя мама. - Мы ее просто разбудим! -
и выбежала из детской в коридор, и следом за ней раздались тяжелые
равнодушные шаги.
Наутро я стояла на остановке напротив Оперного театра и ждала
троллейбуса номер тридцать один. Мне хотелось узнать, кто сейчас живет на
улице Гоголя. Я села в троллейбус, как в прошлый раз, к окну и стала
внимательно всматриваться в дорогу. Дорога была той же самой, только
переодетая зимой. Березы с заедами стояли в снегу и не боялись мороза. Не
хватало только Аленки. Тогда я сделала вид, что она сидит рядом со мной на
сиденье троллейбуса, и говорила то за нее, то за себя.
- Хорошо едем, - сказала я.
И тут же ответила за нее:
- Хорошо... - и покачала ногами в такт словам.
Потом я зажала нос двумя пальцами и сказала:
- Следующая остановка "Дом офицеров", - но не успела засмеяться за
Аленку, потому что троллейбус остановился и впустил контролера с сумкой
через плечо. Он сразу же узнал меня и сразу же пошел ко мне, протискиваясь
между стоящими пассажирами. Он оштрафовал меня перед остановкой "Зоопарк",
но в этот раз я дала ему пять рублей. Он остался очень доволен.
Я вышла из троллейбуса. Позади меня чернели глубокие ворота рынка с
хлипкими звуками гармоники, вырывавшимися на улицу. Впереди виднелся синий
забор зоопарка, и рядом с зоопарком, в просвете между домами, начиналась
улица Гоголя. Но чтобы попасть на улицу Гоголя, нужно было перейти через
дорогу, и я поджидала, когда внизу светофора зажжется зеленый шагающий
человечек, намертво запертый в зеленый светящийся кружок.
Позвякивая колесами, подъехал трамвай. Пассажиры, толкавшиеся на
остановке, все до одного, исчезли в двух длинных оранжевых вагонах. Больше
всех толкался мужчина в черной куртке. В руках он держал сверток, вынесенный
с рынка, громко шелестел газетой, но не разворачивал. На мужчину
оглядывались и ругались. Неожиданный ветер приподнял краешек газеты, и все
увидели, что он держит коровью голову с белыми рогами. Трамвай вытянулся и
разбух и с трудом удерживался на рельсах. Когда он тронулся, то в просвете
между домами снова показалась улица Гоголя, и я увидела, что давным-давно
горит зеленый свет.
Я пошла через дорогу, и с каждым шагом стена зоопарка становилась все
ближе и ближе, а вместе с ней приближалась и улица Гоголя с домом семнадцать
дробь "а" и квартирой тридцать один. И я уже представляла, как иду мимо
качелей с листиком на сиденье и деревьев, под которыми начерчены ровные
круги для игры в "ножички", как вдруг раздался громкий плачущий голос:
- Стой, милая! Стой!
Я обернулась. Медленно обходя остановившиеся машины, по дороге шла
белая лошадь-тяжеловоз, запряженная в телегу.
- Стой, милая! - умолял мужик, мотал головой и тянул поводья. Его
во-лосы отрасли и висели клочьями. Когда он поворачивал голову, клочья волос
шлепали его по щекам. Лошадь сонно пробиралась к светофору. Она дошла до
светофора и остановилась. Зажегся красный свет, машины поехали, про-
нзительно сигналя мне и мужику на телеге и лихо объезжая нас на дороге.
Я боялась, что они наедут на меня, они так страшно гудели. Белая лошадь
тряхнула головой и потянулась ко мне. У нее были длинные сонные глаза и
нежный дрожащий нос. Мужик в телеге кричал: "Пошла, милая! Пошла!"
И она пожалела меня, добрая лошадка! Она развернулась мордой ко мне и
встала поперек дороги, и все машины остановились. Она кивнула мне, а я
кивнула ей, и она звонко ударила копытом оземь напротив меня. Я шагнула к
ней, чтобы погладить ее, как вдруг увидела, что прямо на меня, вырвавшись из
ряда машин, летит красный мотоцикл "Ява" с черным чертиком над передним
колесом. Чугунный чертик весело подпрыгивал над колесом и, приложив
растопыренные ладошки к своему свиному рылу, показывал нос. За рулем
мотоцикла сидел юноша Егор. Я еще толком не успела разглядеть лицо, но сразу
же узнала его по кровавому надрезу на гладкой щеке. За ним сидела девушка в
пушистой шубке, на шубке не было крючков, и поэтому она развевалась на
ветру. Девушка увидела меня и с сожалением показала Егору, так, как будто бы
не хотела показывать и ее кто-то заставлял. Он молча кивнул ей и уже хотел
проехать мимо, но девушка рванулась вперед и дернула руль. Мотоцикл
отбросило в сторону, но я успела отскочить. Пронзительно засвистел
милицейский свисток. Красная "Ява" унеслась, и девушка печально оглянулась
на меня.
Милиционер подбежал к мужику в телеге и стал требовать с него штраф.
- Девчонку-то как! - плаксиво сказал мужик. И тогда они с милиционером
закричали и стали указывать пальцами на меня. А я засмеялась над ними и
ступила на улицу Гоголя...
В тугом воздухе пролетела муха. Увидев меня, она приостановилась и
подумала - садиться мне на лицо или нет, но я махнула рукой, и она отлетела
прочь. Окно "Перелетных работ" было распахнуто, из комнаты доносилась
музыка, а между "е" и "л" чернел промежуток в одну букву. Я пробежала мимо
двора. На качелях никого не было, но они раскачивались - это значит, что с
них кто-то только что спрыгнул. Я увидела, что дверь нашего с тетей Грушей
подъезда от-крылась, но кто оттуда вышел, я не разглядела. Я споткнулась и
упала на руки, и сразу же от удара очень больно защипало ладони.
- Где ты носилась, Лелька? - спросил строгий кашляющий голос.
Голос показался мне знакомым, и я уже хотела приврать, что гуляла за
домом, как вдруг вспомнила дорогу с машинами, которую только что переходила,
- заплаканное лицо мужика на телеге и оловянное лицо милиционера. Я
вспомнила их так ясно, как будто бы они по-настоящему наклонились надо мной.
Красные сухие уголки глаз мужика вымокли, и слезы, цепляясь за короткие
тугие ресницы, медленно выползли на лицо. Милиционер закричал и замахал на
него руками. Я засмеялась в их склонившиеся лица, и тогда их лица
покачнулись и растаяли.
- Где ты носилась, Лелька? - повторил строгий голос, и следом за ним
второй голос ласково позвал:
- Вставай, Лелечка, вставай! Хватит лежать на асфальте!
Было тепло. Раннее начало осени. Рядом с моей рукой блестело бутылочное
горлышко. По улице растеклась капля бензина и переливалась на солнце. Я
подняла глаза: мне навстречу торопливо шаркали старенькие сапож-ки "прощай,
молодость!" и черные начищенные ботинки.
24 ноября 1996 г.- 11 января 1997 г.
Москва