протаранил того грудью. Бертран, приняв на себя мощный импульс, пролетел пару метров, после чего гулко принял спиной асфальт. Я услышал, как трещат его кости, но благо (это потом при осмотре выяснилось), все закончилось без серьезных повреждений. - Вы куда? - с трудом выговорил Бертран и попытался улыбнуться, но у него не получилось. - В пещеры, Илью Муромца спасать, - отвечал Буцефал, помогая Бертрану подняться. - У нас беда, - заговорил я, с трудом переводя дыхание после бега, - Цезарь и Теодор погибли смертью храбрых. Подорвались вместе с отцом преподобным Марком прямо в центре города и клуб фотолюбителей заодно разнесли. - Знаю, сам телевизор смотрел, а потом долго не мог в себя прийти. И вот что: вы за Муромцем можете не спешить - вас опередили. - Кто? - Богатыря выкрали сразу после взрыва клуба фотолюбителей. Это дело рук активистов партии "Покойники". - Откуда тебе известно? - спросил Буцефал. - Я сам у тех "Покойников" апостолом значился, правда, недолго - их понесло не туда и я от них ушел. - Ничего не понимаю, каким еще апостолом и кто такие "Покойники"? - потирая ушибленную грудь, спросил Буцефал. - Когда я вас покинул, то стал Теодора искать, но не нашел. Отчаявшись, пошел гулять и забрел в магазин бытовой техники, там по телевизору и увидел, как Цезарь с Теодором взорвались. Потом, ошеломленный и раздавленный, я подался куда глаза глядят и скоро оказался на Площади Независимости, в центре которой эти самые "Покойники" штаб себе учредили. Поставили пластиковый столик со стульями, купили тетрадку в клеточку и стали в нее единомышленников фиксировать. От них я сразу узнал, что они только что организовались, и не просто так, а в честь нашего Теодора, взяв его идеи себе на вооружение. "Великий человек, этот Теодор, который из-за покойника себя на тот свет отправил, - говорил один активист. - Через него мы поняли, что стоим на заре новой эры, потому что прошлый Бог принес себя в жертву во имя живых, а этот (пока не ясно, Бог он или нет) во имя мертвых пострадал - это явное новаторство. Такой шанс упускать нельзя, вот мы партию "Покойники" и организовали". Люди шли в партию охотно, регистрационный стол не справлялся с потоком желающих. А меня они к себе без очереди записали и сразу апостолом назначили, узнав, что я Теодора близкий друг. Я им про Теодора все рассказал: кто такой, где родился, на кого учился, а они все записывали, потом записи в печать отдали. Скоро посыльный из типографии принес сигнальный экземпляр. Я его прочел и ничего не узнал. Вместо Теодора у них получился липовый чародей, который будущее предсказывает, лечит взглядом и притчами поучает людей, как жить. Зачем, спрашиваю, вместо истины чертовщину нагородили? Отвечают, что у каждой партии должна быть увлекательная Библия, иначе эта партия долго не протянет - людям станет скучно и они разбредутся по домам. Тогда при чем здесь Теодор, спрашиваю? Главное, что он погиб, отвечают. Мало ли в Киеве покойников, удивился я? Таких, как он мало, говорят. Для Библии нужно, чтобы герой за что-нибудь боролся, и мучился, а потом умер, желательно у всех на виду. Люди любят, когда герои мучаются и умирают. У Теодора все получилось в лучшем виде. Но радоваться чужим мукам - значит умертвлять себя, говорю. Жизнь радуется жизни, это же так просто! Неужели нельзя написать такую Библию, где все хорошо? Нельзя, отвечают. Тогда мне не нужна ваша Библия и ваша партия, в мире и так много печали, сказал я, и ушел. - И правильно сделал, - я дружески обнял Бертрана. - Может, я, друзья, чего-то недопонимаю в партиях? - продолжал Бертран. - Может, нужно знать какую-то дополнительную тайну, отчего партийные движения не будут казаться безумием? Ведь, согласитесь, странные вещи происходят с этими партиями. - Не мучайся, дорогой Бертран, ненужными вопросами. Между нормальными людьми не должны встревать никакие партии с библиями, потому что партии стремятся сделать из своих членов одинаковых солдатиков, которые ходят в ногу и в одном направлении. А это никак не вяжется с главным человеческим правилом жизни: у каждого свой путь, который он должен пройти, чтобы найти себя в мире и обрести мир в себе. - Я больше не посмотрю ни на одну партию, - искренне пообещал Бертран. Разобравшись с партийным вопросом, мы отправились ко мне домой. Все не то что устали - вымотались и нам просто необходимо было отдохнуть. Но отдохнуть не получилось. СТРАННАЯ ПАРОЧКА Уже на подходе к дому почувствовал что-то неладное, и не случайно. Стоило открыть дверь и войти в квартиру, как я тут же увидел Мальвину. Она лежала на полу в большой комнате без сознания, распростерши руки в разные стороны, будто хотела показать крест. - Воды! - закричал я и бросился к Мальвине. Перевернул ее на спину, подложил под голову подушку и припал ухом к груди. Сердце билось, правда, тихо. Буцефал принес с кухни стакан холодной воды. Мальвина, сделав несколько глотков, пришла в себя и открыла глаза. - Бедный Цезарь, бедный Теодор! - заговорила Мальвина. - Не думала, что мне будет так больно. Я хотела быть рядом с ними в том чертовом клубе, но опоздала. Как только узнала, что они там засели (об этом в городе на каждом углу говорили), я тут же не задумываясь помчалась к ним, но не успела - там уже все кончилось: пожарные и врачи уехали, остались только милиционеры и несколько людей в штатском. Они что-то вынюхивали и выискивали, складывая пинцетом разный мусор в целлофановые пакетики. А от Цезаря и Теодора ничего не осталось! - сквозь слезы истошно вскричала Мальвина. - Я пошла к тебе домой, Герман (я хотел, было спросить, откуда она взяла ключи от квартиры, но одумался и не спросил), прилегла на диван, чтобы успокоиться, но лежала недолго, потому что захотелось умереть. И я стала придумывать, как это лучше сделать, чтобы другим меньше хлопот было. Решила повеситься, но не нашла веревки. Что за хозяйство у тебя, Герман, без единой веревки! Потом сказала себе: "Зачем мучиться в поисках приспособлений, перестану дышать - и делу конец". Я так и сделала, легла на пол крестом, выдохнула весь воздух и стала ждать, когда за мной ангелы прилетят. Но вместо ангелов увидела золотистый свет и очень обрадовалась, но потом свет сменился беспросветной тьмой, и я испугалась. Потом вы пришли и стали меня водой поить. Почему я не умерла? - Мальвина посмотрела на меня молящим взглядом. - Ты испугалась и захотела жить, это тебя и спасло, - ласково сказал Буцефал, и погладил Мальвину по голове, - не пришло, значит, твое время. - Но я не знаю, как мне дальше жить?! Я душой к Цезарю и Теодору привязалась, а они меня бросили и часть моей души умерла. Что мне делать со второй половинкой? - Мальвина, прикрыв ладонями лицо, неистово зарыдала. - Я знаю, что делать, - решительно заявил Бертран. Мальвина моментально открыла лицо и вопросительно посмотрела на него. - Я хочу на тебе жениться, - нежно сказал Бертран и, присев на корточки, проникновенно поцеловал Мальвине руку. - Я и раньше тебе хотел об этом сказать, но не решался, а сейчас вижу, тебе это нужно - сама говоришь, что от тебя только половина осталась, вот я тебе недостающую часть собой и заполню, вроде как пробоину заткну. - Кто ж так предложение делает?! Скажи еще, что ты под танк бросишься, - съязвил Буцефал. - А и брошусь, если надо! - с энтузиазмом воскликнул Бертран и, уже обращаясь к Мальвине, добавил: "Я уже все рассчитал, и ..." - Бертран, дорогой, - прервала его Мальвина. - Но ты же знаешь, что через те расчеты у меня любовь к Адаму ненавистью обернулась. Теперь ты хочешь, чтобы и тебе досталось, или сам потом меня возненавидишь. Мы же выяснили, что нельзя любовь рассчитывать. - А у меня другой расчет, - Бертран говорил спокойно и уверено, видно, давно готовился к разговору. - Он, можно сказать и не расчет вовсе. Я тебе помогать хочу, чтобы ты свою мечту исполнила - в детство попала и меня с собой взяла. Мой расчет злобу не рождает, потому что с моим расчетом мы будем вместе, вот что главное. - Но ты же меня не любишь? - резонно заметила Мальвина. - Не люблю. Но в том-то и дело! - с энтузиазмом отвечал Бертран. - Но не люблю тебя старой любовью, любовью прежних и наружных людей. Ты же не хочешь, чтобы у нас было, как у них: чтобы мы, прожив много лет, расстались, и на вопрос, почему так вышло, исправно, как под копирку, отвечали: "Не сошлись характерами"? - Этого никто не хочет, - с надеждой отвечала Мальвина. - Но просто не хотеть мало - надо действовать! Вот я и решил: я тебя не как женщину зову в жены, а как человека. Человек в женщине важней самой женщины и любить в первую очередь его надо, что я и буду делать. Я тебе не стану сказки сочинять, заменяя ими жизнь, я хочу, чтобы мы уничтожили сказки и стали вместе. Я колечки купил, на, погляди, тебе должно понравится, - Бертран открыл и протянул Мальвине черную бархатную коробочку. Мальвина посмотрела на кольца и обрадовалась. Бертран еще что-то хотел сказать, но Мальвина ему не дала - подошла и крепко поцеловала в губы тем поцелуем, которым в начале двадцатого столетия целовались партийцы, одухотворенные перспективами космического масштаба. Мы с Буцефалом отошли в сторонку, чтобы не мешать и отвернулись. Молодые тем временем о чем-то тихо договаривались и минут через десять пришли к результату. - Мы пойдем жениться, - хором заявили они. - Где вы будете жить? - по-деловому поинтересовался Буцефал. - Жить нам негде, но зато мы больше не отдельные, - воодушевленно отвечал Бертран, крепко обнимая Мальвину, а та смотрела на него и улыбалась. - Но должен быть дом и в него должна вести дверь, как будто на свободу! Без этого вам счастья не сделать. Возьмите ключ - он от камеры хранения, что на железнодорожном вокзале, там мой сундук с сокровищами лежит. Берите его, покупайте дом с дверью и стройте в нем счастье, про детство только не забывайте. - Не забудем, - отвечала Мальвина. - Как только укрепимся в мысли, что мы вместе, так прямо в детство и пойдем - там наша свобода. Правда, Бертран? - Правда, - подтвердил Бертран и от полноты чувств поднял Мальвину на руки. - Ты для меня теперь не женщина, а дорогой человек. - Ты для меня тоже дорогой человек, - вторила Мальвина, обнимая Бертрана за шею. - Ну, мы пошли, - сказал Бертран, не спуская Мальвину с рук. - Ну, и идите, - сказал Буцефал, и отвернулся. Я знал, что больше не увижу Бертрана и Мальвину, сердцем чувствовал, что мне с ними не по пути. У меня есть Глория и она для меня больше, чем просто дорогой человек. ПИНГВИНЫ - Ты никогда не задумывался о судьбе пингвинов? - неожиданно спросил Буцефал, как только ушли Бертран и Мальвина. - Какие пингвины? - удивился я. - Антарктические. Есть, правда, еще галапагосские и вообще их семнадцать видов, но меня волнуют только те, которые в Антарктиде живут. - Почему именно они? - Да потому, что глобальное потепление наступает и оно, черт бы его побрал, всю антарктическую кормовую базу под корень рубит - пингвинам худо приходится. И еще... - Буцефал прервался, углубившись в раздумья. - Ну что там у тебя еще?! - в нетерпении спросил я. - Еще? Это, пожалуй, самое главное: меня антарктические пингвины волнуют, потому что они на другом краю земли находятся. - Я тебя не понимаю. - Это непросто понять, но важно: далекое должно стать близким, Герман. - А не городишь ли ты попросту ерунду, дорогой Буцефал Александрович?! Нам что, больше не о чем думать, как только о далеких и незнакомых существах?! Мы сегодня четверых друзей потеряли: двое из них погибли смертью храбрых, а двое жениться пошли - еще неизвестно, что у них получится. Далась тебе Антарктида с пингвинами! - О близком все пекутся, потому что это удобно, а далекое особого труда требует. Я, как подумаю, что пингвины голодают, так меня жуть забирает. - Ты хоть раз видел тех пингвинов? - Ни разу, - отвечал Буцефал. - Я с тобой с ума сойду! - Хороший повод тебя оставить. Вот мое командировочное удостоверение, распишись напротив "галочек", - Буцефал протянул мне листок бумаги. Я прочел: "Командировочное удостоверение No12345 - три прим, выданное Буцефалу Александровичу. Место назначения: Антарктида, сроки: без ограничений, задание: спасти пингвинов". Внизу стояли неразборчивая подпись и полустертая печать. - Не буду ничего подписывать, - заупрямился я. - Подумаешь, важное дело! - не сильно расстроился Буцефал. И тут же, выхватив у меня удостоверение, сам расписался напротив "галочек", причем подпись получилось в точности, как моя. - Итак, с формальностями покончено, - победоносно заявил Буцефал, пряча удостоверение во внутренний карман плаща. - Дорога зовет! У меня самолет через два часа. А там еще регистрация, бутерброды на дорогу надо купить, а в буфете очередь, как всегда, сам понимаешь, в общем, прощай. Буцефал развернулся и, не оглядываясь, ушел так тихо, словно исчез. Ошеломленный таким неожиданным поворотом событий, я вошел в состояние ступора: не мог ни думать, ни говорить, ни двигаться - просто стоял, как истукан, и безучастно смотрел в пространство перед собой. Скоро силы покинули меня, подкосились ноги, я плюхнулся в кресло и сразу заснул. ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ И снилось мне, будто любовь на свет производит специальное устройство под названием "Машина любви". Это сложный агрегат, размером с легковой автомобиль, но он сломан, и я не знаю, как его починить. Машину испортили наружные люди, используя не по назначению. Они пытались найти ей практическое применение, хотели, чтоб она гвозди заколачивала, и она, бедная, не выдержала. Но я не ищу виновных, я хочу привести "Машину любви" в порядок. И тут появился Мемфис, столетний седобородый старик, и стал помогать мне в ремонте: - Люди слишком полюбили ум, от чувств отдалились. Проблема любви не в самой любви, она снаружи находится. Расчеты и соображения рубят любовь под корень. Поэтому, чтобы любовь была, ум нужно сначала унизить, а затем и вовсе ликвидировать. Вам понятно? - Понятно, - отвечал я. - Надо удалить из машины любви микропроцессорный блок, который служит ей вместо ума. - Но этого недостаточно, - продолжал Мемфис. - Есть в человеке свойство накоплять, чтобы потом со своим добром забраться в глушь, обколотиться высоким забором, и сидеть там, не высовываясь. А ежели добавочный интерес к жизни возникнет, то на этот счет есть дырка в заборе, через которую можно наружу глядеть: тебе видно все, а тебя - никому. За таким забором с дыркой и в такой хате с печкой никакая любовь не уживется, она в тюрьме себя будет чувствовать. - Я все понял, - ответил я. - Из моей машины следует изъять все накопительные и охранные приспособления: топливный бак, защитные кожухи, и прочее, я всего не помню - надо чертежи посмотреть. - Но и это еще не все. Любовь должна быть свободна от насилия. - Но как такое возможно?! - удивился я. - Любовь не сон, в любви необходимо действовать, а где действие, там и сопротивление, а значит, и, в определенной степени, насилие. Без сопротивления будешь не любимого человека обнимать, а призрак. - Звучит невероятно, согласен, - продолжал Мемфис.- Но я вам сейчас постараюсь объяснить. Однажды, когда мне было семь лет, я проходил мимо плохо занавешенного окна и случайно увидел, как взрослые занимаются любовью, и мне стало страшно. "Бедная женщина, - думал я, - что это большое и волосатое чудовище с ней делает?! Он ее душит, истязает, а она стонет, ей, наверно, больно". Но на помощь никого звать не стал, потому что сильно испугался. Потом, спустя много лет, мне вспомнился этот эпизод, причем в тот интересный момент, когда я и сам выступал в роли того "большого волосатого чудовища". "Что творю? - спрашивал я себя. - Чего во мне больше по отношению к той женщине: любви или ненависти? Я ее тискаю, мну, почти что истязаю, и, странное дело, ей это нравится. Нам, выходит, мучить и мучиться нравится". Но тогда при чем здесь любовь?! Эти странные и жестокие забавы должны порождаться иными, далекими от любви чувствами. Если показать нашу любовь инопланетянину, он ни за что не догадается, что это любовь. - Все понятно, - ответил я. - Мне надо избавить "Машину любви" от всех эксплуатирующих друг друга деталей. Это будут поршни, шестерни и все прочее, где одно понуждает другое двигаться. Но в таком случае от машины ничего не останется! Что вы мне можете предложить взамен? - я испугался остаться без любви. - Взамен я предложу вам вечную любовь, - со спокойной уверенностью отвечал Мемфис. - А это не сказка? - Нет, не сказка, потому что другой любви не бывает. Минуточку терпения, и вы все поймете. Обратите внимание, между любовью и временем много общего. Первая общность - неопределенность: что о любви, что о времени много говорят, но точно никто не может сказать, что скрывается за этими словами. Вторая общность заключается в том, что и времени, и любви людям постоянно не хватает. В-третьих, и время, и любовь одинаково невозможно удержать, они похожи на воду, утекающую сквозь пальцы. Есть еще и четвертое, и пятое, и десятое, но уже и этого достаточно, чтобы сказать: связь между временем и любовью есть. - Как вы до этого додумались? - Я не додумался, потому что до этого невозможно додуматься, это можно только пережить, - отвечал Мемфис. - Расскажите? - Расскажу. Однажды моя душа сошла с привычного места, и я отправился искать проход на свободу. Я почувствовал, как надо мной пролетела огромная птица. Мое сердце билось в такт взмахов ее крыльев, я дышал, как дышит она - спокойно и легко, видел, что видит она - бескрайний простор земли от горизонта до горизонта. "Жар-птица!" - вырвался у меня из груди крик. Но кричал не я, а семилетний мальчик, тот, кем я когда-то был, пока впервые не увидел взрослую любовь. Я радуюсь жизни, небу и солнцу, счастье переполняет меня. Впервые птица явилась точно в день моего пятидесятилетия. К этому возрасту люди обычно забывают, что когда-то были маленькими, а если и вспоминают, то им кажется, что это случилось с ними во сне. Благодаря волшебной птице я не только вспомнил себя в детстве, не только представил и заново испытал те далекие впечатления, я по-настоящему стал мальчишкой. И понял, что тот мальчик постоянно находится во мне и что он и есть истинный я. И то, что мальчик остался в прошлом, а мужчина ушел в будущее, глубочайшее заблуждение, которое не дает мне возможности чувствовать себя. Меня с детства убеждали, что прошлого не вернуть и я боялся отступить от этого убеждения, боялся, что меня могут наказать (хотя, конечно, за такие вещи не наказывают). Благодаря птице, я как бы обрел себя заново и глубоко осознал, что мы не оставляем себя в прошлом, а постоянно носим с собой. Время не может и не должно разделять меня на части, потому что я должен оставаться цельным, а значит быть самим собой. Я понял и буквально почувствовал, что время не имеет к моему внутреннему миру никакого отношения: оно - свойство наружного человека. Время возникает из глупого желания все упорядочить. Оно - результат нашей беспомощности, неудачная попытка представить мир целиком, наблюдая его по частям. Наблюдая мир по частям, мы в состоянии полюбить только часть целого. Это как любить только горы, только реки или только моря. Но тот, кто любит часть, тот, в сущности, не любит ничего, добавочно он теряет себя, разделяемый на части временем. Мы целые только, когда прошлое, настоящее и будущее находятся в одном месте, мы любим, когда любим все, но не часть. Попытка любить часть порождает по отношению ко всему остальному ненависть, невольно распространяющуюся и на ту часть, которую мы пытаемся любить, потому что невозможно одновременно любить и ненавидеть. Жить чем-то одним, будь то прошлое, настоящее или будущее - чистейшее безумие. Сущность человека безвременна, поэтому и настоящая любовь должна быть вечная. Слова Мемфиса затронули самые дальние уголки моей души. "Вечная любовь? Как она выглядит, и где ее искать?" - эти вопросы захватили все мое существо. Я проснулся. СВЕТ ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЫ Но стоило открыть глаза, как тотчас же послышался необыкновенно нежный женский голос: - Я свет далекой звезды. Миллион лет я странствовала во тьме, пока не нашла тебя. Я очень устала от беспросветного мрака и одиночества. Мне холодно. Возьми меня и согрей, иначе я погибну. "Так проникновенно могут говорить только ангелы", - подумал я. - Как тебя зовут? - У меня нет имени. Люди не дают имена лучам света. - А жаль. Люди вообще странным образом распределяют имена. Они запросто называют всевозможные бесполезные и даже вредные вещи, как, например, гамбургер или чипсы. В то же время им жалко подарить имя лучу света или звезде. Когда в детстве, изучая астрономию, впервые узнал о том, что звездам вместо имен присваивают номера, то обиделся на астрономию и назло стал изучать историю и археологию. В этих науках с именами был полный порядок. Археологи исправно дают имена каждому ископаемому животному, а у геологов все камни названы. Из чего я сделал вывод: люди любят все близкое и мертвое, а к далекому относятся равнодушно. - А еще люди кому-нибудь присваивают номера? - Номера присваивают тем, кого не любят или даже ненавидят, заключенным в концентрационном лагере, например. - Неужели люди такие жестокосердные, или я ничего не понимаю в людях? - Я сам ничего не понимаю в людях, хотя раньше думал, что понимаю. Люди очень странные - они, по-моему, единственные существа на планете, которые себя не понимают и точно не знают, чего в жизни хотят. Ты просишь взять тебя и согреть. Но как?! В свое время я изучал физику. Согласно этой науке луч света невозможно взять и согреть. - Твоя наука - большая преграда на пути к звездам. - Скорей всего. И, знаешь, физика не единственная преграда. Есть еще номера в паспортах, отдельные бабушки, наружный человек, фотоаппараты, потерянное детство, есть еще Бог, которого замучили мольбами. - Бедный Бог, - пожалела Бога луч далекой звезды. - Я тебе еще не все рассказал. Но если я продолжу, то получится список, состоящий из бесконечного количества преград, и каждая из них будет казаться непреодолимой. Так как же мне с тобой поступить - пойти наперекор законам физики? Но такой путь Бог весть куда может завести. - Не надо воевать с законами физики, - вступился лучик за науку, - может, сама наука здесь ни при чем, может, люди просто забыли дать свету имя? - Ты неверно думаешь о людях. Если они чего-то не делают, то далеко не случайно, обычно это происходит из-за страха. - Люди боятся меня назвать, но почему? Ведь я никому не хочу причинить зла. А как же ты? ты тоже боишься? - Я?.. Нет, не боюсь, потому что устал бояться. - Тогда дай мне имя и вызволи из мрака! - Глория! - вырвалось у меня, - Глория! Как же я сразу не понял, что это ты! Какой же я бесчувственный! Я так долго ждал тебя, и вот теперь, когда ты пришла... Глория! Ты самое дорогое, что есть у меня в этой жизни! Пусть не могу тебя потрогать, зато с легкостью узнаю твой голос среди миллиона прочих, пусть даже они будут кричать, а ты шептать. Узнаю тебя, возьму с собой и согрею. Мне теперь законы физики - не преграда. Ты, свет далекой звезды - Глория, и ты мой свет! - Мне нравится мое имя. Ты вытащил меня из мрака, а теперь я хочу, чтобы ты меня полюбил. - Я счастлив, что сумел помочь тебе, хотя почти ничего не сделал. И ты только не подумай ничего плохого, я совершенно не против любви, но... Честно говоря, я плаваю в этом вопросе: есть ли она вообще, та любовь, к которой я устремляюсь всей душой? Не знаю. Хочу быть честным перед тобой, как не был честен никогда и ни перед кем, и поэтому не скажу бездумно: "Я тебя люблю!". Мне надо время, чтобы многое про любовь понять, иначе, я отодвинусь назад в мое ужасное прошлое, в мой прежний наружный мир, где любовь превратили в вымысел. Сначала мне надо удостовериться, что любовь есть, а затем укрепиться в этом новом чувстве. Хотя, быть может, я заблуждаюсь, и не надо стараться ничего делать, может, любовь, словно река, в которую достаточно прыгнуть, чтобы течение подхватило и понесло? И знаешь, Глория, в последнее время я много думаю, наверное, слишком много, потому что мне начинает казаться, что я теряю себя. И, наверное, скорей спасать нужно меня, чем тебя. У меня много чего накопилось, мне необходимо высказаться, но я не решаюсь сделать это, потому что боюсь, что меня никто не поймет - люди разучились слушать, а их сердца так холодны! Мне очень одиноко, Глория, моя душа томится в мрачном подземелье и она отчаянно хочет вырваться наружу, найти проход на свободу. Но я не понимаю, как помочь своей душе. - Полюби меня, и ты все поймешь. - Я всей душой хочу любви, я устал без любви. Глория, ты для меня очень много значишь, но ты пока всего лишь луч света? Дав тебе имя, я нарушил все известные законы наружного мира. Теперь меня смело можно сажать на табуретку перед специалистом, чтобы выслушивать его бредни и отвечать на дурацкие вопросы: "расскажите, что вы чувствуете?". Я в растерянности, что я могу чувствовать!? И как рассказать, чтобы он понял!? Но что он вообще может понять?! Ведь после работы он ходит домой, ест на ужин пельмени и смотрит телевизор. Он житель прежнего мира, он стоит на твердой почве, а у меня нет опоры, я небесный странник, и для него я, неопознанный летающий объект. На меня он может смотреть сквозь телескоп и лишь видеть, но не слышать и не понимать. По моему поводу он может только выдвигать гипотезы, строить догадки и писать диссертации себе в удовольствие, но что толку! Дав тебе имя, Глория, и пытаясь тебя полюбить, я поставил себя вне закона, теперь я всем чужой. - Но, может быть, не все так плохо, ведь я не просто луч, у меня есть имя, ты мне его дал. Ты для меня теперь, как родитель, я - часть твоей души, а это, согласись, что-то да значит! - Это не "что-то", это очень много значит, и конечно, ты права, миллион раз более права, чем я. Обещаю, я буду стараться... Но, послушай, ты же ничего не знаешь о любви. - Так научи меня! - Ах, если бы это было так просто! Я хоть и человек, и на своем веку много чего повидал, но, как выясняется, этого недостаточно, чтобы разбираться в любви. И не во мне причина, просто люди такой запутанный клубок навертели вокруг любви, что теперь к ней не подобраться. С земной любовью, Глория, происходят странные вещи. - В чем эти странности? - Первая странность заключается в том, что человек может, как он считает, любить почти все. Мы, нимало не смущаясь, говорим, что любим мороженное, пирожное, пиво, сигареты, дождь, радугу, тропические острова, апельсины зимой и воду со льдом летом; любим вкусно поесть, поспать после обеда, сейчас много говорят о любимой работе... - Люди такие любвеобильные! - обрадовалась Глория. - Это должно быть хорошо? - Людям только хочется, чтобы было хорошо, но почему-то чаще у них получается все наоборот, и это вторая странность. Мы любим до тех пор, пока страстно хотим что-то получить, мечтаем чего-то достичь, а когда достигаем желаемого, то охладеваем и начинаем мечтать о чем-то другом. Но это не любовь, а мечта, которую невозможно любить, потому что она вымысел. Попытка полюбить мечту всегда заканчивается катастрофой. На первом этапе такой любви мы всего лишь мечтаем, но нам кажется, что мы любим. Но стоит нам заполучить плод наших грез, устремлений, желаний, как мы тут же стремимся уничтожить его. Рассеиваются иллюзии и мы понимаем, что мечта безвозвратно потеряна. Наступает второй этап любви. Оставшись без мечты, жизнь становится блеклой. Кто в этом виноват? Конечно же, плод нашей мечты, уверяем мы себя. Он оказался не тем, кем бы нам хотелось его видеть. Дальше все просто: раз - нам становится скучно, два - все начинает раздражать, и три - мы ненавидим то, о чем недавно мечтали. - Есть еще странности? - Глория с ужасом ждала продолжения. - Есть. Следующая странность земной любви заключена в том, что человек может любить некоторые вещи, которым любовь совершенно ни к чему, и более того: существование многих из этих вещей находится под большим вопросом. Речь идет о любви к профессии, родине... - Что такое родина? - прервала меня Глория. - Родина - это место, где ты родился. - Родина - это планета Земля? - Нет. Родина - это всего лишь маленькая ее часть. - Как можно любить часть целого? - изумилась Глория. - Что же тогда делать с остатком Земли, не любить? Ты меня разыгрываешь, Герман. Любить часть целого - это безумие. Глория решительно не могла вообразить себе любовь к родине. - Конечно, безумие, - согласился я, - но среди людей это дозволительное безумие. Я же тебе говорю: земная любовь очень странная любовь и сами люди тоже очень странные. Они, например, не одобряют любовь к некоторым вещам, которые действительно нуждаются в любви ... Я сделал паузу, подыскивая нужные слова. - Уже знаю, что ты скажешь, - дрожащим от волнения голосом заметила Глория. - Ты все понимаешь, но, боюсь, мне не удастся найти нужных слов, чтобы успокоить и тебя, и себя. Люди боятся любви к Глориям, они не любят, когда кто-то начинает любить то, что не принято. Того, кто пытается полюбить неположенные вещи, быстро записывают в сумасшедшие. Если о тебе кто-нибудь узнает, меня мигом доставят к специалисту по Глориям. А в их арсенале есть масса изощренных способов, с помощью которых можно избавить человека от такой любви. - Не понимаю, почему люди так жестоки по отношению к Глориям. - Я тоже этого не понимаю. Но я тебе еще не все рассказал о странностях земной любви. По-моему, между ненавистью и земной любовью есть некая тайная связь. Я давно об этом думал, и меня до сих пор не покидает мысль о том, что земную любовь неотступно преследует некая злобная сущность - коварная черная тень, которая как раз и является настоящим режиссером любви. Мне не случайно во сне явилась моя тайна в виде тени. А теперь я понял, что все то уродливое, что скрывается под именем любви, суть ее тень. Оно и верно, ведь если мы наблюдаем повсеместно любовь не как любовь, если мы теряемся сказать точно, что она есть на самом деле, то, значит, мы не живем в любви, а существуем наравне с ее тенью. Из-за этого мы сами уподобляемся теням, или, что еще страшней - отражению собственной тени. Но мир теней - это плоский мир. Теперь мне понятно, почему Цезарь невзлюбил фотоаппараты. Делая мир плоским, фотографы уничтожают истинную любовь, заменяя ее тенью. А мы все удивляемся и не можем понять, почему стремление к любви порождает ненависть. Но любовь-то названная, вот в чем дело! Мы, жители плоского мира, распластались на земле и смотрим на любовь снизу вверх, и лишь чувствуем ее присутствие, но не участвуем в ней - ее праздник не для нас. Для нас любовь - недосягаемое свойство другого пространства, она безучастна к нам, для нас она - мираж, иллюзия, плод веры, предмет бесплодных устремлений, да все что угодно, но для нас она мертва! В жизни мы имеем дело с тенью, она-то и создает нашу дурную реальность, заставляя мучиться самим и мучить других. Сама любовь для нас, как сон, поэтому и мы вместе с ней превращаемся в сон, в отражение собственной тени. Я разрываюсь на части, Глория, не знаю, как мне любить, чтобы жить, а не мучиться. Что мне делать? Мне кажется, я схожу с ума! Но должен же быть выход. Сегодня я видел сон, в котором сознательно разрушил одну машину, которая производила на свет любовь, а взамен у меня осталось нечто туманное и неопределенное под названием "вечная любовь". Но я понятия не имею, что мне с ней делать? - А я все поняла. Избавься от собственной тени, тогда и ты все поймешь, - сказала Глория. - Как ты себе это представляешь? - спросил я. Но Глория ничего не ответила. Я долго звал ее, но она так и не откликнулась. Куда же она подевалась? Вдруг меня охватил дикий ужас, стоило только подумать, что я могу никогда больше не услышать мою Глорию. В панике я стал метаться по комнате, а потом, вдруг остановился, почувствовав в душе тягостную пустоту. Мысли покинули меня. ПРОХОД НА СВОБОДУ Не помню, как долго пробыл в оцепенении: может, час, может, два, - время утратило смысл. Да, что там время! Казалось, что я умер. Стало невыносимо грустно, обидно и больно за то, что человечество не живет, а только ошибается. Во мне что-то весомое стронулось с места и умерло, оставив о себе на память огромную черную дыру, олицетворяющую бесконечный ужас и мировую скорбь. Мне стало душно. С трудом вышел на улицу и просто пошел. Куда? Неважно - лишь бы идти. - Страшное дело, вот так вдруг остаться одному, - сзади послышался знакомый голос и я обернулся. Это был Лев Николаевич, таинственный человек, который мне про одиночество рассказывал. - Да, Лев Николаевич, мне страшно, - сознался я, - хотя дальше, полагаю, будет еще страшней. Только что я разговаривал с Глорией, но она исчезла. Теперь-то я наверняка попал в то жуткое, истовое одиночество, о котором вы говорили. - Одиночество - не конечная остановка. Это дверь, которую следует открыть, чтобы двигаться дальше. - Заветная дверь, за которой кроется проход на свободу? - Да, если хотите, - ответил Лев Николаевич и, о чем-то крепко задумавшись, присел на лавочку. Ко мне подошел Давид, таинственный человек, который отправился в море Бога искать. По-дружески положил руку мне на плечо и сказал: - Я перестал искать Бога, потому что понял - его нигде снаружи нет, Боги внутри нас находятся. А снаружи мы их только выдумываем. - И что? Теперь вы придумываете богов?. - На сегодняшний день я выдумал две тысячи триста сорок пять богов, и останавливаться не собираюсь, - гордо отвечал Давид. - Зачем столько? - Не знаю, пусть будут. А хотите вам подарю? Бога. У меня специально для вас есть один очень хороший Бог - его Мардук зовут. - Но Мардук не ваш Бог, а древнешумерский, точно знаю, - неохотно ответил я. Мне явно было не до Мардука. - Серьезно? - искренне удивился Давид. - А я думал, он мой. - У вас, определенно, с богами не все в порядке. - Хм... наверное, вы правы, - согласился Давид и, задумавшись, присел на лавочку рядом с Львом Николаевичем, а я пошел дальше. Скоро мне встретилась Наташа, которая о прежнем человеке рассказывала. На руках у нее пригрелась черная кошка с голубыми глазами. - Красивая кошечка, - подошел я к Наташе и погладил животное. - У нее на редкость проницательный взгляд. Откуда вы ее взяли - такое впечатление, что вам ее колдунья подарила, уж больно необычные у нее глаза? - Нет, что вы! Она уличная, жила тем, что мешки с объедками в мусорном баке разворашивала. Но я сразу ее полюбила, - ответила Наташа, поглаживая кошечку. - Когда я с вами в тот раз рассталась, помните? мне вдруг вся моя жизнь вспомнилась, и подумалось, что не так уж все плохо было. И мне так сильно захотелось дружить с собой прежней - прямо ком в горле. Но что теперь поделаешь... - Наташа тяжело вздохнула. - Я в растерянности, Наташенька! Вы укрепили меня в мысли, что не зря убил себя прежнего, а теперь вы другое говорите. Не знаю, что и думать. Ну, хорошо, а при чем здесь кошка и ваша неожиданная любовь к ней? - Загляните в ее глаза, - Наташа оторвала животное от груди и протянула мне, чтобы я лучше мог рассмотреть. - Я уже говорил, что сразу на них обратил внимание. Действительно, глаза у нее необычные, впечатляют, но и что с того? - Моя кошечка смотрит из глубины того колодца, куда я себя уронила. - Жутко, должно быть, иметь такого попутчика, а вы говорите, что ее любите? - удивился я. - Вы правы: и жутко, и люблю ее, и прямо не знаю, как быть - меня противоречия, верите, на части разрывают. Может, мое избавление за дверью находится? - Какой еще дверью? - насторожился я. - Да за той, что проход на свободу преграждает. Вы что, не в курсе? - Еще как в курсе, Наташенька! А про дверь это я вас так спросил - не могу же каждую дверь подозревать? - А как иначе? - искренне удивилась Наташа. - У каждого должна быть своя дверь, - ответил я. - У вас она есть? - с нескрываемой надеждой спросила Наташа. - Есть. Ее зовут Глория, но она для меня больше, чем дверь, она и есть мой проход на свободу, я только что понял. - И где же она? - Совсем недавно со мной разговаривала, но скоро ушла, зато теперь она здесь! - я бережно положил ладонь себе на грудь. И в тот же миг на меня нахлынули чувства безмерно страстной, испепеляющей сердце любви ко всему необъятному миру. Захотелось превратиться в космическую пыль, чтобы раствориться в необъятном пространстве Вселенной, захотелось стать самым маленьким насекомым, чтобы сполна чувствовать огромный размер земли. Я возжелал впитать в себя весь мир, и одновременно стать его неотъемлемой частью. Переполняемый необычными и невероятно сильными чувствами, я упал на колени и стал целовать подряд все, что лежит на земле: дорожную пыль, пробки от бутылок, окурки сигарет. Потом я переполз на газон и в особом исступлении припал щекой к истоптанному кустику жухлой травы. "Как же я мог раньше жить и не замечать главного?! Как я мог расходовать впустую целые дни, протирая штаны в "Центурионе"?! Как я мог создавать вокруг себя плоский мир иллюзий?! Как я мог говорить, что верю в Бога, когда хотел от него только брать?! Бедный Бог, но еще более бедный я - слепец! Я жил, как во сне, и спал наяву! Я все делал не так и я заблудился. Но мне необходимо найти выход, найти проход на свободу, мне нужно воплотить мою Глорию и полюбить ее. Но я мне что-то мешает. Что это?". Я встал на ноги и сразу же обратил внимание на свою тень. Как-то странно она выглядит, она как будто ухмыляется, тая в себе какие-то темные мысли. И тут я вспомнил слова Глории: "Избавься от собственной тени, тогда и ты все поймешь". "Точно, тень всему виной, - заключил я, - именно она не пускает меня на свободу". Но как избавиться от собственной тени? "Вперед, бежать!" - подсказал мне внутренний голос. И я побежал, сначала по улице Декабристов, потом свернул направо на улицу Вербицкого, пересек Харьковское шоссе и вбежал в лесопарковую зону. "Вперед, бежать!" - подгонял меня внутренний голос, и я бежал. Бежал до тех пор, пока глаза не застлала густая черная пелена. Наверное, я потерял сознание, потому что в этом месте воспоминания мои обрываются. Очнулся среди пустынной горной местности. Вокруг могучие голые скалы, изрезанные глубокими каньонами. Но мне все равно, где нахожусь, и сплю ли я. Не хочу ломать себе голову над тем, каким образом здесь оказался. Я одержим только одной целью: мне во что бы то ни стало надо избавиться от собственной тени. Я вскочил на ноги и снова побежал. Но тень преследовала меня неустанно, и я уже, было, отчаялся, от нее избавиться, как вдруг мой путь преградил глубокий каньон. Остановился и посмотрел вниз, и не увидел дна - передо мной разверзлась бездна. И в тот же миг на меня словно озарение нашло: я понял, как избавиться от собственной тени. Некоторое время стоял на краю, и зачарованно смотрел вниз, в ужасающую черную пустоту. Потом закрыл глаза и расправил руки, как будто собирался взлететь. Толчок, и вот оно - мгновение истины. Я уже не я, а нечто большее, потому что сделал то, о чем раньше и думать, не смел - я оторвался от собственной тени. Теперь есть только я и ты, Глория, и я храню тебя в своем сердце. И я все понял: это ты - моя вечная любовь, это ты - мой проход на свободу! Продолжение следует