ия вспыхнули примерно в половине третьего. Олег Митрофанович сидел в кресле и беспрестанно курил, осыпая стол пеплом. Глаза слезились, и он то и дело сморщивался, как если бы у него болели зубы. В результате недолгих словопрений между ним и главным инженером Дмитрием Павловичем концепция проекта была сформирована, и теперь Дмитрий Павлович набрасывал черновичок. - Это у нас четверочка, - бормотал он, двигая по листу линейку. - Ляжет, никуда не денется... Олег Митрофанович с отвращением следил за тем, как Дмитрий Павлович проводит нетвердые линии, ни одна пара которых даже на беглый взгляд не являлась строго параллельной, морщился, пускал дым и думал. То, что его волновало, за вечер и ночь успело потерять остроту и превратилось в ноющую боль вроде зубной. Правда, зубная боль может быть устранена вмешательством врача, который, в крайнем случае, выдернет зуб. То же, о чем шла речь на вчерашнем заседании бюро, не могло быть устраненено никакими усилиями, и своей непреложностью напоминало смерть. Морщась, Олег Митрофанович поднес ладонь ко лбу и потер висок. Ему никак не удавалось вспомнить сон, увиденный прошедшей ночью, и это тоже мучило и лишало покоя. Спать пришлось совсем недолго. Но все-таки был, был какой-то яркий и страшный сон - а теперь маячил перед глазами, ускользал, дразнил и, кажется, имел прямое отношение к тому, что болит и ноет... Он закрыл глаза и подумал: нет, правда, а почему нельзя? Почему? Это же глупо. Это несправедливо, в конце концов. Он пойдет и скажет: вот я, Олег Митрофанович Бондарь. Возьмите меня, я готов надеть шинель, взять винтовку... готов сидеть, закутавшись в мокрую плащ-палатку, на шестиосной платформе. Пусть она гремит на стыках, пробиваясь сквозь черные ливни к заревам Маскава! В конце пути я пойду в бой... пусть железо и огонь... и боль, и смерть. Ничего страшного, я согласен. Возьмите меня, ведь я готов, - но не трогайте сына! Стоило произнести про себя это слово - сын, - как ноющая боль снова превращалась в острую и достигала самого сердца. Ах, он знал, что ему ответят! Они найдут... они за словом в карман не полезут... Скажут, что по возрасту не подходит... или его очередь не подошла... а ведь должен быть порядок, правда, Олег Митрофанович?.. Сначала всегда берут молодых, а уж потом доходят руки до отцов... а напоследок и до дедов. Так устроена жизнь. Все молодое ценнее старого. Да вон хотя бы взять... курица или овца... Сначала сожрут барашка, а старого жилистого барана пустят в дело потом... Сначала цыпленка на стол, а напоследок петуха... уж когда совсем по сусекам... За вечер и почти целую ночь, неотступно думая о том, что говорилось на заседании бюро, Олег Митрофанович нашел только один выход... попытку выхода: Валерку тайком отправить в деревню к сестре, а самому немедленно во все колокола - мол, сын пропал! ищите! в розыск его! где он? убили? зарезали? верните мне сына!.. А? Может быть, удастся? Он объяснит... прижухнется Валерка... тише воды, ниже травы. Деревушка-то слова доброго не стоит... девять домов... кому какое дело? И хоть Олег Митрофанович и отдавал себе отчет в том, что ничего хорошего из его затеи выйти по многим причинам не может, но все-таки в полудреме казалось, что все будет хорошо - именно так, как задумалось. Никто в деревне не спросит, что за парнишка такой поселился у Бондарихи... не поинтересуется невзначай... а потом не покурит на завалинке, поплевывая, вприщур поглядывая... а потом не поедет в район... не взойдет, комкая кепку в руках, на крыльцо райотдела УКГУ... и через часок-другой кургузый крытый грузовичок не покатит по мокрой дороге... и солдат за рулем не оскалит молодые зубы, не прыснет, дослушав рассказанный офицером матерный анекдот... Дождь шумел, бренча каплями по карнизу, а порой налетал ветер, и тогда деревья начинали шататься и хлопать ветками. Смутное ощущение надвигающегося несчастья отступило, размытое дремотой. Ему хотелось спрятаться от того, что ныло и болело, забыть об этом, забыться - и он уже видел темную комнату, поблескивание половицы, отражавшей фонарный свет; вот одежда сползла, и он бесшумно нырнул под одеяло, прижавшись к теплому боку жены; она повернулась, и тогда он с радостным изумлением понял, что это не жена, а остроглазая и кокетливая Лидочка Пономарева из бухгалтерии. Лидочка начала было жеманно посмеиваться и поводить голым плечиком, но Олег Митрофанович, победительно улыбнувшись, крепко взял ее и неспешно потянул к себе; Лидочка ойкнула, заметалась в его крепких руках, запрокинула было голову, часто дыша полуоткрытым ртом и то и дело облизывая припухшие губы, - как вдруг Дмитрий Павлович бросил на стол сломавшийся карандаш, и от негромкого, но резкого звука все пропало: Олег Митрофанович открыл глаза, чертыхнулся, все вспомнил и стряхнул с сигареты пепел, незаметно образовавшийся за это короткое время. Чертежник Толя кротко посапывал, свесив седую, кое-где запачканную тушью голову. Бондарь затянулся горьким дымом и взглянул на часы. Твердунина-то спит, - с бессильной и ядовитой злостью подумал он. - Конечно, что ж... Ее дело - скомандовать. А потом рапорт об исполнении принять. Ей чего. У нее-то дочь... Закрыл глаза, решив думать о чем-нибудь приятном и втайне надеясь опять увидеть милую Лидочку, но вместо Лидочки, словно злой дух, единожды вызванный из небытия и теперь упрямо не желающий исчезать, перед ним снова появилась Александра Васильевна. Она встала во весь рост, постучала карандашиком по графину и сказала звонко: "Тише!" "То есть что это значит - тише!? - мгновенно вскипел Олег Митрофанович, вскакивая в свою очередь со стула. - Какое еще такое "тише"!? Я слова не сказал, а вы мне уже "тише"?! Да как вы смеете?! Хватит! Вы с людьми имеете дело, понимаете?! С людьми! И с какими людьми! Да вот хотя бы Толю взять! Он золотой мастер! Талант! Самородок! Он окружность без циркуля, квадрат без линейки... прямую на сантиметровые отрезки... как машина! Пьяным его ни разу не видел! Да без таких, как он, тут бы все уже остановилось! Истлело бы все! Четверо детей! Он вот днем чертит за полторы сотни в месяц, а потом бежит домой поросят выкармливать... да за помоями на пуговичную... да за травой для курей под дождем!.. он мне жаловался: зерна-то не укупишь!.. червонцы сшибать на погрузке!.. А вы - тише! Да как вы можете?!" "Тише!" - звонко сказала Александра Васильевна и властно постучала карандашом по графину. "Кто вы такая?! - завопил Олег Митрофанович, топая ногами от злости. - Вы просто паразит! Вы пьете мою кровь! Сейчас ночь! Вы слышите - но-о-очь! А я сижу в этой прокуренной комнате! Почему я должен ночью?! Вам приспичило?! Завтра нельзя построить мавзолей?! Послезавтра нельзя построить мавзолей?! Через неделю нельзя построить мавзолей?! Вам плевать! Вам и мобилизация не страшна! Вы сами не поедете в Маскав! И дочь ваша не поедет в Маскав! Вы Валерку моего пошлете в Маскав! А он не хочет в Маскав! Ему не нужен ваш Маскав! Он хочет жить, жить! Оставьте его в покое! Зачем ему Маскав?! Заче-е-е-ем?!" "Ладно, в общих чертах готово," - неожиданно миролюбиво сказала Александра Васильевна. Олег Митрофанович вздрогнул, открыл глаза и со стоном раздавил в пепельнице окурок, захрустевший, как ядовитое насекомое. - В общих чертах, - повторил Дмитрий Павлович и стал показывать, тыча нечистым полусогнутым пальцем в неровные контуры. - Как говорится, в одном уровне. Крыша плоская, наклон пятнадцать градусов. Фундамент блоковый... шестерочку я пустил под фундамент для верности, с лихвой хватит. Коммуникации, как вы распорядились, - он вздохнул и развел руками, - не предусмотрены. Только, Олег Митрофанович, я все же не вполне согласен. Ведь не на день строим, не на два. Водопроводную-то времяночку почему не бросить? - Не нужно, - проскрипел Олег Митрофанович, раскуривая новую сигарету. - Некому там воду пить. Панели легли? - Легли, - снова вздохнул Дмитрий Павлович. - Тютелька, как говорится, в тютельку. Олег Митрофанович затянулся и сощурился, мучительно пытаясь сообразить, что же напоминает этот убогий проект. Потряс головой и спросил: - Полы? - Плита, - ответил Дмитрий Павлович. - Что ж еще? Только полы-то того, как говорится... Не целиковые выйдут полы. Придется растворчиком кое-где... Или кладочкой. - Никакой кладочки! - отрезал Олег Митрофанович. - Некогда будет кладочкой заниматься! Почему не целиковые? - Так вот же, - снова стал тыкать пальцем Дмитрий Павлович. - Зазор, как говорится. Двадцатка широка, а если шестнадцатую класть - зазор... Надо бы здесь кладочкой подправить. - Дачу себе будете строить, тогда и займетесь кладочкой! - неприязненно сказал Олег Митрофанович. - Вы с ума сошли! Где мы каменщика возьмем?! Кирпич завозить! Раствор! - Раствор все равно понадобится, - стоял тот на своем. - Без раствора не обойтись, как говорится. А кирпича-то и нужно всего ничего. Много ли тут кирпича? Пару поддонов. - Стены сдвиньте на полметра, вот и ляжет шестнадцатая впритык! - повысил голос Олег Митрофанович. - Неужели не понятно?! Не до кладочки нам! К двенадцати часам сдать объект нужно! Вы это понимаете? Или вы не понимаете? Я десятый раз русским языком говорю: к двенадцати! А сейчас уже сколько - видите? - А если стены сдвинуть - крыша плохо ляжет, - упирался Дмитрий Павлович. - Ну вы сами посмотрите: ведь козырек будет. И задняя панель выступает. - Ну и хрен с ним, козырек так козырек! Сдвигайте, сдвигайте! Чтобы раз-два - как из детских кубиков - впритык! Надувшись, Дмитрий Павлович снова засучил по листу резинкой. - Толя! - Олег Митрофанович потряс чертежника за плечо. - Толя! Проснись! Слышишь? Чертежник замычал. - Да проснись же, кому говорят! Толя! - Во умотался мужик, - сочувственно сказал Дмитрий Павлович и сдул с чертежа труху. - Вы его водой сбрызните... - Может, лимонадом? - съязвил Бондарь. - Проснись, ну! Вставай! Толя со стоном раскрыл глаза и уставился в окно. Окно было черным, а снаружи еще и мокрым. - Сейчас что? - с искренним недоумением спросил он. - Сейчас ночь, - ответил Бондарь. - Ночь, - с тоской повторил тот. - А спать? - Вот начертишь - и будешь спать, - пояснил начальник. - А в понедельник - отгул. Тоже будешь спать. И сверхурочные. Можешь? - Да за что же мне мука-то такая?! - забормотал Толя, бессмысленно пялясь на яркий свет лампы. Он поднялся и некоторое время стоял, пошатываясь со сна и с явным недоверием прислушиваясь к себе. Бондарь с тревогой следил за выражением его лица. - Могу, - твердо сказал в конце концов чертежник. - Работа где? Дмитрий Павлович торопливо придвинул лист ватмана. - Это понятно... это понятно, - бормотал Толя, позевывая. - Это что такое?.. а, понятно... намазали-то, намазали... понятно... это, стало быть, фасад... Это котельная, что ли, Олег Митрофанович? - подозрительно спросил он, отрываясь от чертежа. - На улице Гумунаров-то? - Это не котельная, - сдержанно возразил Бондарь. - Это тебе спросонья кажется, что котельная. Начнешь чертить, увидишь - никакая это не котельная. - То-то я смотрю, вроде по высоте не сходится... а так очень похоже. Я эту котельную раз десять перечерчивал - все переделки, переделки... - Кажись, машина? - сказал Дмитрий Павлович, по-собачьи наклонив голову. Он просеменил к окну и стал смотреть сквозь стекло, загородившись от света ладонями. - Петраков, должно быть... Точно, Петраков! С улицы донеслись голоса, казавшиеся сквозь дождь ватными. Хлюпнула дверь внизу, забухало на лестнице, и мокрый Петраков ввалился в кабинет - в армейской плащ-палатке, в сапогах. - Вы тут чего копаетесь? - зашумел он, крутя круглой башкой. - Проспали? У нас все на мази! Я ребятам свистнул... организовал, то есть. Мехколонна в полном составе. Дело за вами! Прораб-то где? - Метелкин? - встрял Дмитрий Павлович, отчего-то радужно улыбаясь. - Обещал к пяти на объекте быть. У нас тоже все по-военному, Паша! Ударный труд, как говорится. - Про Красильщикова не забыл? - недовольно спросил Бондарь, влезая в плащ. - Позвони! Напомни: блоки - через час! К семи - панели! И чтобы сам за всем следил, а не поручал кому ни попадя. - Как можно, как говорится... Сейчас прозвоню Красильщикову, не беспокойтесь... - Так мне чертить или что? - возмутился вдруг чертежник Толя. - Не понял еще? - проскрипел Бондарь. - Чертить, чертить! Конечно, чертить. Дай-ка, я только гляну на минутку... Посматривая на лист, он набросал в блокноте несколько цифр, потом сунул его в карман и нахлобучил шляпу, что-то при этом негромко сказав. - Что? - спросил Петраков. - Да ничего, ничего, - раздраженно ответил Бондарь. - Пошли, сколько тут топтаться! По дороге, пока дребезжащий "газик" пробирался темными улицами, шумно расплескивая лужи и подпрыгивая, Петраков, будучи, видимо, томим остаточными сожалениями о своей вчерашней оплошности и стремлением выказать лояльность, все норовил завести разговор о насущной необходимости строительства мавзолея. - Да ладно тебе, Паша! - буркнул в конце концов Бондарь. - Ты б лучше вчера смолчал, чем теперь языком молоть. А так-то... что уж. Поручено. Петраков поперхнулся и не проронил больше ни слова, только покряхтывал на поворотах. Площадь встретила их светом фар и гулом греющихся двигателей. - Пичугин! - заорал Петраков, выпрыгивая из машины. - Пичугина ко мне! Пичугин! Давай командуй, чтобы отъехали! Разметку надо сделать, не понимаешь?! Он матюкнулся и торопливо зашагал куда-то в сторону. Бондарь вылез под дождь. Прораба не было. Экскаватор, стоявший у самого монумента, взревел и двинулся. Весь он лаково заблестел, когда по нему скользнули фары отъезжающего самосвала. - Насветить, насветить нужно! - голосил откуда-то издалека Петраков. - Пичугин!.. - Черт, где же Метелкин? - пробормотал Олег Митрофанович. Он раскрыл зонт и стоял теперь, озираясь. Два самосвала, нещадно газуя и сигналя, встали, наконец, так, чтобы осветить фарами площадку. - Ну что? - спросил подоспевший Петраков. С плаща у него лило. - Разметили? - Метелкина нет, - ответил Бондарь и выругался черным словом. - А где размечать-то? - Сказано вчера было: на площади. - Площадь-то большая, - с опаской сказал Петраков. - Как бы не ошибиться. Олег Митрофанович пожал плечами и несколько времени думал, переминаясь. - Площадь есть площадь, - скрипуче сказал он. - Не ошибешься. Давай поближе к постаменту. Но не вплотную. Короче, метрах в десяти. Петраков выставил вперед ладони. - Э, Олег Митрофанович, это уж я не знаю! Мое дело - копнуть, где надо, кран подогнать, то-се, пятое-десятое!.. А уж где копнуть - это вы мне покажите! Это уж я знать не могу! - Я тебе сказал! - крикнул Бондарь. - Ты что придуриваешься? Не слышал? В случае чего вали на меня! Петраков сказал по матушке. - Размеры при вас? Бондарь молча достал блокнот. - Да ну!.. конечно!.. правильно!.. Черта ли там размечать! - почему-то вдруг закипятился Петраков. - Сколько там сортир-то этот? Два на полтора, что ли? - Опять болтаешь, Паша... а потом скулить будешь, - заметил Бондарь, пытаясь разглядеть цифры. - Ты еще Твердуниной такое брякни, я тебя потом поздравлю... Три на четыре мавзолейчик. Не великий. - Фундамент-то какой? - Блоки. Они шагали к памятнику. - Вот здесь, - сказал Бондарь, ковыряя каблуком мокрую землю. - Угол. - Он сделал несколько больших шагов в сторону. - Второй. Петраков махнул рукой экскаваторщику. Экскаватор содрогнулся и стал медленно приближаться, наводя ужас грохотом и мощью. В пронзительно белом свете фар струи дождя казались проволочными. Экскаваторщик дернул рычаг, отчего механизм замер как вкопанный, и выбрался из кабины на гусеницу. - Поменьше-то ничего нет? - крикнул ему Бондарь. - Ты ж тут все разворотишь к доброй матери! - Оптать! - ответил экскаваторщик, яростно чиркая спичками, чтобы прикурить сигарету, которая уже наверняка промокла. - Много не мало, Олег Митрофаныч! Это ж, оптать, машина! - он пнул ногой гусеницу. - Это ж не пукалка какая! Сейчас, оптать, копнем за милую душу! - Смотри памятник-то хоботом не повали! Тоже будет дело!.. - Разве, оптать, мы не понимаем? - удивился экскаваторщик. - Давай! - заорал Петраков, размахивая и пятясь. Откуда-то из темноты выскочил вдруг, спеша и оскальзываясь, Метелкин. Он тащил четыре кола. - Разметку-то, Олег Митрофанович! Разметку! Бондарь махнул рукой. - Времени сколько, знаешь? - сказал он, отворачиваясь. - Улья нам в твоей разметке, Метелкин! - весело закричал Петраков. - Уже разметили! Ты бы спал дольше! Давай отходи, отходи! Заденет еще чертовня!.. Они пятились, освобождая экскаватору иссеченное дождем и залитое ослепительным светом пространство. Ковш задрался, поплыл, с лязгом рухнул. - Грунт в самосвалы! - крикнул Бондарь. - Паша, пусть самосвал подгонят! - А подсыпать чем? - оскалился Петраков. - Он же на подсыпку весь уйдет! Ничего, потом соберется грунт, не пропадет... Блоки-то, блоки-то где? Ему тут копки на полчаса! Они пошли к машине. - Такое дело проспал! - цеплялся Петраков к Метелкину. - Раз в жизни, может, мавзолей выпало построить - а ты дрыхнешь! Детям что потом будешь рассказывать, а? Ребята, мол, мавзолей строили, а я в койке валялся? Так, что ли? Соня! - Да ладно тебе, - отвечал Метелкин. Бондарь оглянулся. Экскаватор ревел, напирал, лязгал, напрягался; выдрав беремя мокрой земли, с завыванием нес ковш вправо и там разевал пасть, чтобы вывалить. Две его фары поворачивались вместе с ковшом, и свет падал на памятник то справа, то слева, то оставлял его в темноте, то снова выхватывал, обливая безрукую фигуру белым огнем. Тени шатались, и казалось, изваяние тоже перетаптывается, норовя оторвать ступни от постамента и шагнуть вниз. Маскав, пятница. Зиндан Пока тащили по коридору, Найденов артачился как мог - вис и извивался. К сожалению, руки освободились только вместе с последним пинком. Применить их с какой-нибудь пользой уже не удалось - он мешком влетел в дверной проем и покатился на пол. Громыхнуло железо. Вскочив на ноги, сгоряча бросился по-обезьяньи трясти решетку: - Ты что ж, гад! Куда?! У-у-у-у, вонючки!.. Гулко топая, два дюжих мамелюка уже шагали обратно. Где-то вдалеке плеснуло светом, щелкнул замок - и тишина. Перевел дыхание, повернулся. Ничего особенного здесь не было - зиндан и зиндан, примерно как в ментовке. Длинные скамьи, вроде полатей. Нештукатуренные стены. Три из них глухие. Вместо четвертой - эта самая стальная решетка. В ней же и дверь - тоже стальная и решетчатая. Лампочка в наморднике - снаружи, на потолке. - Здравствуйте, - сказал Найденов. Глаза привыкали к полумраку. Тот, что слева, сидел по-прежнему - обхватив голову руками и раскачиваясь. - Здравствуй и ты, - степенно отозвался правый, поглаживая седую бороду. Он был одет как дервиш с Черемушинского базара - просторный синий халат, светлая чалма на голове. Миска для подаяний. Левый отнял руки и поднял голову. Это был Габуния. - Здравствуй, здравствуй! - проговорил он, но не так, как если бы и в самом деле хотел приветствовать Найденова, а будто издевательски передразнивая. - Здра-а-а-а-авствуй! Вот скоро наздра-а-а-а-а-авствуемся! Вот уж улучшат здоровье!.. Он яростно сплюнул. Потом брюзгливо спросил: - Тебя-то чего сюда? Ты же на лотерею шел? Найденов неопределенно пожал плечами. - Да вы что, сговорились? - возмутился Габуния. - Что вы скрываете? Тоже мне - тайны! - Он фыркнул. - Пожалуйста! Тащите в могилу! Пусть гниют вместе с вами! А у меня нет таких тайн, которые должны гнить! И я скажу! Я - Сандро-о-о-о Габу-у-у-уния! - завопил он так, что в дальнем конце коридора по-вороньи шарахнулось эхо. - И Топоруков хочет меня замочии-и-ить! Сво-о-о-олочь! Це-е-е-езарь! Топору-у-у-уков! Сначала он меня огра-а-а-а-абил! Во-о-о-о-ор! Во-о-о-о-ор! А теперь убье-о-о-о-от! Уби-и-и-и-ийца!.. В тусклой глубине коридора смолк последний отголосок. - Зачем вы так с собакой? - глядя в сторону, неприязненно спросил Найденов. - А что, а что я еще мог?! - Габуния снова схватился за голову. - Конечно, вы скажете: зверь, зверь!.. Но как еще?! Не подошлешь никого... все просвечивается, просматривается... у-у-у-у-у!.. Думаете - просто? Я три месяца Тамерлана дрючил, чтобы он в пластометаллоискатель не совался, все руки об него отбил... вы видели? - не пошел!.. Не коситесь так... я минимально... сам чуть не плакал... Все по высшему классу, аккуратно... ведь не со зла, для дела!.. В больнице, под наркозом... Через три дня и следа не останется, шкура-то - во какая!.. Он ударил себя кулаками по коленкам: - Эх! Больше, больше надо было обезболивающего... В коридоре перед дверью - ззззык!.. и в лоб ему, гаду!.. в лобешник!.. Габуния закачался, мыча в бессильной ярости. Найденов вздохнул. - Это тот самый Топоруков, что лотерею ведет? - А какой же? Тот самый... - Значит, я как раз ему-то и проиграл, - нехотя признался Найденов. Габуния поднял голову. - Проиграл, ну и что? Понятно, что проиграл. Там не выигрывают... Погодите, у вас денег, что ли, нет? - Ну да. Габуния присвистнул. Дервиш поднял голову. - Как это неразумно, друг мой, - мягко сказал он. - Но не расстраивайтесь. Велика милость Аллаха. Возможно, сердца людей смягчатся, и вас... - ...и вас просто порубят в лапшу! - Габуния фырчал и плевался как кипящий чайник. - Да вы что, уважаемый! Ради этого - он яростно указал пальцем на Найденова, - все и затевалось! Уж я-то знаю, поверьте! Смягчатся! Ха-ха!.. Это я сам придумал, понимаете? Вот я, я, именно я - Сандро Габуния! Он меня обокрал! Мы с ним вдвоем открывали дело - а когда пошло, он меня выставил... А знаете, зачем я это придумал? Да затем, что это последнее, чем можно заманить людей рисковать деньгами. Что появится вот такой лох, поставит бабки на кон - бабки, которых нет! - и проиграет! И ему прилюдно отрубят руку! В зале! На эстраде! Р-р-раз! - и нет руки! А все стоят вокруг и думают: боже, какое счастье, что это не я кричу! И не я истекаю кровью! Какое счастье, что у меня есть деньги! Какое счастье, что я смогу откупиться!.. Молчите уж, - он махнул рукой. - Вы на сколько попали? На двести? - Если бы, - сказал Найденов. - На пятьсот. Было слышно, как где-то капает вода: цок! И еще раз: цок! - Ну ничего себе!.. - выговорил наконец Габуния. - Вот это да! Верно говорит уважаемый: велика милость аллаха. Очень велика! Как повезло этим придуркам! Какие у них были шансы? Они ходят-ходят, тратят бабки, тратят... и все никак, все никак... И вдруг - выпало! Пятьсот! И нечем платить!.. - он покачал головой. - Где вас такого нашли-то, господи!.. Теперь они там быстренько добивают кон, да?.. А потом перейдут к мясному блюду... Такое не каждый день увидишь. Руки-ноги, почки-печень, - он вздохнул. - Ну вы попали, дружище. - Неслыханна милость Аллаха, - упрямо сказал дервиш. - Этого не случится. - Мне бы, конечно, не хотелось никому здесь трепать нервы, - заворчал Габуния, - но поскольку я сам примерно в таком же положении... единственное отличие - меня рубить будут, скорее всего, приватно, а не при стечении публики... так что извините, дружище. Уважаемый заблуждается. Милость аллаха не простирается столь далеко, - он с горечью отмахнулся. - Еще как порубят... Нет, ну а скажите, - вдруг оживился он. - А зачем вы это сделали? Найденов поморщился. - Не хотите говорить - не говорите, пожалуйста... но просто интересно. Мы с Топоруковым когда-то специально продумывали систему безопасности. Никому не нужно, чтобы каждый день сюда приходили люди, которых в конце вечера приходится как минимум калечить. Какая в этом выгода? Это совершенно ни к чему. Нам нужно было, чтобы опасность такого рода наличествовала, и не более того. Вы скажете - Абдувахид! - воскликнул Габуния (Найденов, впрочем, ничего похожего говорить не собирался). - Так это совсем из другой оперы. Абдувахид отказался платить не потому, что у него не было денег. Были у него деньги! Уж я-то знаю! Он поспорил с Гариком Карабаевым. Мол, Топоруков темнит. Страху просто нагоняет. А как до дела дойдет - на попятный. Не посмеет. Побоится. И вся затея лопнет... и Топоруков выйдет дурак дураком. Ну и чем кончилось? Ему бы хоть в последнюю секунду что-нибудь вякнуть - мол, уберите топор, я заплачу! - все кругом нормальные люди, все все понимают... почему не пошутить, да?.. ну пошутил - и хватит... верно? Так он уперся, дуропляс. Все Топорукову нервы проверял. Вот и допроверялся, что ногу оттяпали. И что? Пока то, пока се... паника, "скорая"... Пришили ему эту ногу, да в спешке что-то напутали. Теперь как у кузнечика. Абдувахид наезжал потом на Топорукова: мол, ты, сука, меня покалечил... Да на Топорукова, мерзавца... у-у-у-у-у-у! какой мер-р-р-р-рза-а-а-а-авец!.. - провыл Габуния, тряся кулаками. - Не больно-то на него наедешь, на мерзавца. Он ему договор под нос - и до свидания. Вот так... После этого предприятие-то и развернулось по-настоящему. Прежде все только хихикали - что, мол, еще за дурацкая кисмет-лотерея! Придумали, мол, какую-то глупость... А как Абдувахид костылями застучал - так валом повалили. Только дай... Дервиш скорбно покачал головой, провел ладонями по щекам и сказал негромко: - Чудны дела Твои, Господи. - Нет, конечно, безумцев полно. Если человеку терять нечего, то ему и жизнь не дорога. Подумаешь! - он пойдет и сыграет, и пусть его потом порубят на куски... ну вот как вас, примерно... да? Но это - Габуния поднял палец и веско им покачал, - только когда бабок нет совсем. Нечего ему терять - рубите, что там!.. - Конечно, - кивнул Найденов. - Или грудь в крестах, или голова в кустах. - Вот именно... Но билет стоит триста таньга. А если у человека есть триста таньга! - Габуния оттопырил толстую губу и со значением оглянулся. - Триста таньга! Если есть триста таньга, он никогда не попрется на кисмет-лотерею! Зачем? Он на эти триста таньга магазин откроет... пекарню откроет... да? Сгоняет в Алжир, привезет товару на триста таньга... э-э-э-э, на триста таньга можно развернуться! - Я-то билет нашел, - пояснил Найденов. - У меня трехсот таньга не было. - Нашли? - с изумлением переспросил Сандро. - Вот повезло! - Аллах сам знает, кого осыпать милостями, - невзначай заметил дервиш. - Милость! - возмутился Габуния. - Его сейчас положат под ножи - это милость, по-вашему? - Во-первых, вы сами сказали: повезло, - сухо сказал дервиш. - Во-вторых, этого не случится. Доброта Аллаха велика и необъятна. Габуния только безнадежно махнул рукой. - Ну и что? Вы, значит, нашли билет - и сюда? - Разве незаметно? - усмехнулся Найденов. Все молчали. Негромко пощелкивали четки в пальцах. В конце коридора капала вода: цок! - и опять через две секунды: цок! - На что только люди из-за бабок не идут... - Я-то, собственно, не из-за денег... - Ну да. Не из-за денег. Вы просто любите щекотку. Особенно если чем-нибудь остреньким... Бросьте, чего там... не из-за денег!.. - Габуния обхватил голову руками и закачался, как прежде. - М-м-м-м!.. м-м-м-м!.. - Да, конечно, я хотел получить деньги, - сказал Найденов. - Но... - Все правильно, - бормотал Габуния, не слушая. - А что еще есть в мире ценного? Время? - да, время, но оно течет себе и течет... единственное, о чем не нужно заботиться... Разве удержишь? Нет, не удержишь... не твое... кап-кап, и нету... Еда? - еду съел, и все, и нет еды. Хлеб съел - хлеба нет. Мясо съел - нет и мяса... ничего нет... Что еще? Водка? - ну выпил водку... и нет водки... еще, правда, похмелье наутро, но и оно прошло. Женщина? - ладно, переспал с женщиной... мягкая, нежная... ночь прошла, настало утро... и где нежность? где мягкость? - может, уже у другого в руках ее мягкость. С другой переспал, с третьей... с сотой, с тысячной... зачем это все?.. не понимаю, нет... Дружба? - знаю я эту дружбу: сегодня друг, завтра вилы в бок. Сегодня в долг клянчит, завтра не отдает, а сам попросишь - так вот тебе... дулю вот такую жирную... на, пользуйся. Искусство? - а что искусство? Ну был я когда-то художником, и что? Кто понимает?.. Никто не понимает. Пашешь, пашешь... потом приходит дурак, ногтя твоего не стоит: чепуха, говорит, ремесленничество, говорит, мазня, говорит. Что еще? Да ничего... А бабки? - а вот бабки-то, бабулечки мои хорошенькие... бабулечки мои сладкие... вот они-то остаются... они не подведут... Все - туман. Все проходит. Ничего нет. Ни-че-го! А они - здесь. Посмотришь - вот. Хочешь - пощупай. Хочешь - погладь. В банк приходишь - там тебе девонька такая... с улыбочкой такая... грудочка у нее такая... м-м-м!.. пальчиком беленьким - ф-р-р-р-р! - счетец разрисует... ах, благодать!.. вот они! Живехонькие! Нолики! Единички! Девяточки! Пятерочки!.. Хочешь - золотом. Хочешь - зелеными. Хочешь - таньга!.. ух, люблю таньга, люблю! Таньга-таньгушечки, сладкие мои!.. Э-э-э-эх! Габуния надрывно вздохнул, и его горестное бормотание перестало расчленяться на отдельные слова - казалось, где-то под лавкой ворчит безнадежно больная собака. - Господи, великий Боже, - зашептал дервиш, молитвенно складывая руки и раскачиваясь. Красная миска на сальной веревке болталась как маятник на худой шее. - Господь-владетель, повелитель и судья. Зоркие очи Твои смотрят на нас и денно, и нощно. Ты всезнающий. Ведомо Тебе и что явно, и что скрыто. Ты милостив и строг, справедлив и честен. Внемлют Тебе и люди, и звери, и камни, и воды. Нет Тебе имени одного, но в каждом звуке имена Твои. Ты все исчислил и всему дал цену. Речь Твоя - твердь, а молчание - бездна. Ты прощаешь прегрешения и принимаешь покаяния. За крупицу добра воздаешь стократ. Ты силен в наказании. Тебе принадлежит что в небесах и что на земле. Прости же рабу Твоему грешному, безъязыкому. Жалко безумие его. Даже в смертный час не знает раб, что и было ценного. Не заботит вечный дар Твой, а заботит прах земной. Не волнует раба, что будет с Твоим владением, а заботит пыль. Недостойна пыль быть помянутой рядом с именем Твоим. Прости ему, Господи. Скоро вернет он Твое имение... и обречешь Ты его на муки адовы. - Вы бы, уважаемый, лучше о себе подумали, - буркнул Габуния. - Вас отсюда тоже не в санаторий потащат. У самого-то, небось, на душе кошки скребут, а все туда же - о других рассуждать... Пыль! Было бы у вас этой пыли побольше, так могли бы откупиться... - От Господа не откупишься, - упрямо возразил дервиш. - Не откупишься от мук адовых. - Вы себя надеждами-то не тешьте. Рай, ад!.. - смешно слушать. В яму - и дело с концом. А то вон у Топорукова бадья с кислотой: два часа - и как не бывало... - Рай есть, - упрямо сказал дервиш и заговорил распевно и громко, раскачиваясь в такт своим словам. - Кто не знает, тот думает - нет. А кто знает - тот знает. Имеются свидетельства. Фарид Тагишевич Шамсуддинов из Бугульмы рассказывал мне со слов Феликса Соломоновича Зильбермана, что Николай Степанович Торопцев говорил со слов Фазлиддина Петровича Бакурина, которому поведал Карп Ашотович Газарян, что один праведный старик из города Ярославля, с улицы Юннатов, по фамилии Сердюченко, несколько лет назад весной совершал пасхальный намаз на своем балконе. И вдруг воспарил вместе с ковриком. Велика сила Господа, и скоро влетел праведный старик в черный зев незримой прежде пещеры на берегу реки Волги, в сорока пяти километрах от большого промышленного города Саратова. От испуга закрыл глаза, а когда открыл - перед ним был рай. Прекрасные сады окружали праведного старика, чудесные деревья шелестели драгоценной листвой. Кругом били фонтаны, чистые хаузы сверкали хрустальной влагой. Полногрудые гурии плескались нагими в светлых водоемах, и призывный смех был мелодичнее самой прекрасной музыки. Под деревом с золотыми листьями и яхонтовыми плодами стоял стол, уставленный яствами и напитками, каких не едят, не пьют цари земные. В середине стола находилась огромная чаша, а над чашей висела в воздухе голова пророка Хуссейна, и по каплям сочилась кровь, все пополняя и пополняя чашу... Праведный старик упал на колени, и Вышний голос сказал ему: "Смотри! Когда чаша переполнится кровью мучеников, наступит конец света, и тогда позову вас на Суд Свой! И встанете из могил, и сойдетесь ко Мне! И решу, кого оставлю с Собой, а кого в пещь огненную до скончания веков..." Праведный старик вскоре вернулся домой, на улицу Юннатов, и больше никто не был в той пещере. Праведный старик сгоряча взялся проповедовать о том, что слышал, - и пострадал. И когда выпустили, он клялся, что до краев чаши осталось совсем ничего - ну совсем, совсем чуть-чуть: может быть завтра, может быть, через неделю; в крайнем случае - через месяц переполнится она. Так почему я должен бояться смерти? Пусть моя кровь прольется в этот сосуд! Чем скорей я погибну, чем скорее пополню райскую чашу, - тем скорее вострубят архангельские трубы, тем скорее зло окутается дымным пламенем геенны!.. Габуния вздохнул. - Вас не переспоришь. Душа, душа... вот втемяшат себе какую-нибудь ерунду, честное слово, хоть кол на голове теши. Они помолчали. - Ну что уж вы так, - сказал Найденов. - Душа-то, конечно, есть. - Уважаемый, вашего полку прибыло, - саркастически буркнул Габуния. - Ну правда же, есть, - повторил Найденов. - Что касается рая или там ада, то я, конечно, не в курсе... Но душа-то точно есть, Сандро. В физическом смысле, я хочу сказать. - В каком еще физическом смысле? Вы мне голову не морочьте, я не физик. - Это же очень просто, - удивился Найденов. - В физическом смысле - это значит, что она может быть, как всякое иное физическое явление, подвергнуто исследованию, результаты которого должны быть устойчиво повторяемы. Габуния враждебно нахохлился. - Вот, например, рука, - пояснил Найденов. - Есть у вас рука? Вы можете измерить ее длину? Раз измерить, два измерить, три. Будет примерно одно и то же. С точностью до погрешности измерений. Или, положим, взвесить... - Скажете тоже, - отмахнулся Габуния. - Не дай бог... - ...измерить объем, плотность... и так далее. То же самое и... - Рука - вот, - перебил Габуния. Он сунул Найденову под нос внушительный волосатый кулак. - Рука - есть. Отрубишь - взвесишь. Предположим. А душа - где? Как можно взвесить то, чего нет? - Да как же нет? Вы просто не в курсе, - Найденов помедлил. - В общем, вы правы - что уж напоследок тайны скрывать, никому уже не нужны эти тайны... Ладно, тогда следите за мыслью. Значит, во-первых. Вот вы говорите - нет души. Допустим. Допустим, так и есть: души нет. Но откуда в таком случае представление о ней? Габуния отмахнулся: - Мало ли откуда! Выдумали вот такие... И презрительно кивнул в сторону дервиша. - Ничего нельзя выдумать, - возразил Найденов. - Мы можем только поименовать явление. Или сконструировать что-нибудь из уже известных явлений. Вы когда-нибудь пробовали выдумать что-нибудь такое, чего не существует? Знаете, что рисует ребенок, если его просят изобразить несуществующее животное? - Ну? - Он комбинирует - ноги льва, тело крокодила, хобот слона... Фантастический урод получается, да! - но все его части изначально известны. Неизвестное нельзя выдумать! Так откуда же тогда взялось представление о душе? - Вы прямо академик, - хмыкнул Габуния. - Чего только в этих зинданах не наслушаешься... Найденов поднялся и теперь расхаживал перед оппонентом, как тысячи и тысячи раз в собственном воображении расхаживал перед притихшей аудиторией. - Значит, если человек имеет представление о душе, то он получил его через некоторые свои ощущения. И никак иначе. - Что еще за ощущения?! - вспылил Габуния. - А если я не ощущаю?! Вот не ощущаю я - и все тут! А если мне кто гонит, что он якобы ощущает, так я говорю: врешь ты, мерзавец, наглая твоя рожа!.. Какие такие ощущения? - Например, визуальные. Вы скажете, что вам в этом деле зрение не помогает - вы не видите. Правильно, не видите, - согласился Найденов. - Это естественно. Подавляющее большинство не видит. Лавку видит, - для убедительности он постучал костяшками пальцев по лавке. - Решетку вот еще видит... лампочку, допустим, видит... а душу не видит. Но ведь бывают исключения, Сандро! Существуют люди, одаренные способностями, которые кажутся нам противоестественными. А они не противоестественные! Они естественные, только чрезвычайно редко встречаются. Например, вы в темноте читать можете? - Что я могу читать в темноте? - хмуро отозвался Габуния. - Дайте спички, прочитаю. - А, например, через стену? - Да знаю я, куда вы клоните, - отмахнулся Сандро. - По глобализатору показывали. Ну да, читают в темноте. И через стены. На велосипедах ездят с завязанными глазами. Надо еще проверить, как там у них глаза-то завязаны... какие стены... - Вот! Человек с завязанными глазами ездит на велосипеде, нитку в иголку вставляет, в картишки перекидывается или из винтовки лупит в самое яблочко - и как будто так и надо. Он видит без помощи глаз - и это вас не удивляет. Вы привыкли к этой мысли. Так почему вы должны удивляться, если человек с открытыми глазами всего лишь видит чуть больше, чем вы? Если он видит что-то такое, чего вы не увидите, даже если все глаза проглядите! - Да что еще видеть-то? - Да душу-то и видеть! Именно душу-то и видеть! - И впрямь, что ж тут такого, если человек видит без помощи глаз? - поинтересовался дервиш. Нервное пощелкивание четок выдавало его волнение. - Это в порядке вещей. Еще и не то будет. Начнут люди летать по воздуху будто птицы небесные... нырнут под воду гадами морскими... закапываться в землю станут аки черви почвенные! Что в этом удивительного? Все это нам предсказано, в книгах написано, - вот и живем как по писаному. Предвещено вам, неверные! При конце света узрите чудеса, каких прежде не было! Перед тем, как распечатают печати, примется враг смущать род людской!.. Что в этом удивительного? Говорил же праведный старик из города Ярославля, с улицы Юннатов, истинно передал я вам слова его: меньше волоса осталось до края райской чаши! Что ж удивляться тому, что кое-кто стал видеть в темноте? Найденов пожал плечами: - Короче говоря, я лично знал одного человека, который обладал способностью непосредственно видеть душу. По его словам, это что-то вроде легкого облачка, окутывающего грудную клетку. В зависимости от душевного состояния человека облако меняло цвет и плотность. Кроме того, у разных субъектов оно изначально имеет разный вид - светлее, темнее, с какими-то сгущениями, с изъянами... Габуния фыркнул. - Выдумать что хочешь можно... - Это был мой отец. Когда его забрали, мне было тринадцать. Он начинал искать подходы к чисто физическому исследованию наблюдаемого им феномена. Ему приходилось действовать очень осторожно, и... - Почему осторожно? - перебил Габуния. - Да просто чтобы не засветиться. Он не хотел, чтобы кто-нибудь использовал его способности в собственных целях. Ведь что значит - исследовать? Это значит выяснить закономерности развития, изменения. Сделав это, можно переходить ко второму этапу - искать способы управления процессом - то есть управлять человеческой душой. Представляете себе, что это такое? И если, допустим, кто-то взялся за дело с нужного конца... что-то наконец стало получаться с этим управлением... так на что сделают упор? На то, чтобы лечить душевные уродства? Прививать щедрость и милосердие? Учить великодушию и совестливости? Позволить людям стать лучше? Чтоб хотя бы убивать разучились?.. Его не перебивали. - Ничего подобного. Есть дела поважнее. В первую очередь засекреченный институт сконструирует небольшое устройство, внешне напоминающее мегафон. Под названием, скажем, УЧД-1. Это самое УЧД-1 ставится на танк. Танк выезжает на передовую. Оператор сидит за пультом. Направленный луч воздействует на души вражеских солдат. Вражеские солдаты с плачем лезут из окопов. Может быть, перед тем пристрелив офицеров. Здорово? У кого в руках такая штукенция, тому ничего не страшно. Война? - давай войну. Массовые волнения? - давай массовые волнения. Не боимся. Верньеры покрутил, и вот: только что орали и махали транспарантами, а теперь все бросили и бегут обниматься с кобровцами. Плохо ли?.. Поэтому и пыхтят над этой задачкой изо всех сил. Но задачка непростая, нелегко с ней справиться. А отец мог бы помочь. Одно дело, когда ученый тычется вслепую: таким полем воздействует на испытуемого, сяким полем... А по испытуемому ничего не видно. Ему, вроде бы, все равно - сидит себе, улыбается. Исследователь не владеет результатами испытания. Нужна огромная статистика, чтобы хоть крупицу смысла поймать... да? И совсем другой коленкор, когда кто-то сразу наблюдает результат. Просто - видит. Глазами! Можете представить? Найденов вздохнул. - Только отец не хотел, чтобы с его помощью лепили вот такие мегафоны. Он хотел совсем другого. Он искал способ сделать человека лучше. Чтобы его душа была чище. Светлее. Чтобы мир хоть немного изменился. Чтобы люди в этом новом мире чувствовали себя уютно. Чтобы им было радостно жить. Чтобы радость одного не оплачивалась горем другого... Должен же во всем этом, - Найденов махнул рукой, описывая круг, - появиться хоть какой-нибудь смысл? Или так и останется все - деньги, власть, страх, ненависть, глупость, безжалостность, злоба, жадность, мучения, смерть?.. И никогда не будет ни чести, ни разума, ни благородства, ни великодушия, ни щедрости, ни надежды?.. Понимаете? Найденов помолчал. - Вот чего он хотел. Поэтому держал свои способности в тайне. Работал самостоятельно... добился кое-чего... А потом эпоха Великого Слияния... мобилизация... Всех гребли под одну гребенку, чего вы хотите... Успел мне рассказать кое-что, а сам... - А вы? - хрипло перебил Габуния. - Вы-то, часом, не видите? - Нет, - соврал Найденов. - Не вижу. - Возблагодарите Господа, - посоветовал дервиш. - Клянусь Тем, в Чьих руках моя жизнь, это дело нечистое! Страх и ожидание развязки обостряли чувства. Найденов видел как никогда отчетливо. У дервиша душа была широкой, слегка вытянутой, ровной; цветозона ясно-голубая, правильной формы, суженная по краям. Зона турбулентности практически отсутствовала. Что касается Габунии, то его интересно было бы понаблюдать подольше: плотная, грушевидной формы, отливающая синим, с темными стяжениями в верхней части, душа его беспрестанно волновалась, а внизу, где турбулентность была, по-видимому, максимальной, - бурлила, как будто борясь сама с собой. Короткие и резкие содрогания пробегали быстрыми волнами по всей зоне; справа мучительно клокотал и бился болезненный пунцовый очажок. Наверное, ему можно было бы помочь сейчас именно фриквенс-излучением... несколько минут семисотмегагерцового... Но что толку думать о том, что нико... Где-то вдалеке лязгнуло железо. Найденов вздрогнул. Габуния повернул голову, прислушиваясь. - Все в руках Божиих... велик Аллах и славен, - пробормотал дервиш. - Наполним ча-а-ашу!.. - Вас бы тамадой, уважаемый, - хрипло сказал Габуния, не отрывая взгляда от желтого пятна электрического света в дальнем конце коридора. - Напо-о-о-олним ча-а-а-ашу!.. - снова дребезжаще возгласил дервиш. Пальцы его дрожали, и четки в них мелко побрякивали. Голопольск, пятница. Разлука - ...Южного и Юго-Восточного округов Маскава. Преодолевая ожесточенное сопротивление вооруженных наймитов из числа мамелюкской и православной милиции, революционные отряды организованно захватили несколько магазинов и банков в центре города, а в так называемом Рабад-центре первые пять этажей гостиницы "Маскавская Мекка". Вопреки поступающим сведениям об организованном и гумунистическом характере выступлений, представители продажной прессы раздувают компанию лжи и информационного террора вокруг якобы имевших подчас кое-где место мифических случаях грабежа и мародерства. Чуждые и разложившиеся элементы населения, встревоженные необходимостью отказа от социально-экономического бандитизма, в массовом порядке покидают Маскав, охваченный стихией революционной справедливости. Некоторая часть указанных элементов, по всей видимости, предполагает пересечь границы Гумкрая. Рядовые жители трудового Маскава встречают появление революционных отрядов ликованием. Калуга. В Калужской области началось активное движение в защиту ре... Александра Васильевна выключила радиотранслятор, стоящий с краю рабочего стола и, нервно позевывая, подошла к окну. Большой экскаватор шумно и неряшливо грузил землю из кучи в кузов покряхтывающего самосвала. С другой стороны от заляпанного глиной монумента трещал костер, валялись бетонные плиты, стояли люди с лопатами. Картину портила только парочка работяг, невозмутимо куривших на мокром бревне. Что-то нужно было делать... звонить... организовывать... Она вороватым движением достала из ящика стола зеркальце, обежала взглядом лицо. Морщинки, морщинки... Но прическа в порядке... глаза блестят... щеки румяны... Интересно, Николай Арнольдович уже проснулся или еще спит? Экскаватор ревел, стекла дребезжали. Как это все не вовремя - памятник, мавзолей!.. Лицо Мурашина не давало ей покоя - оно возникало перед глазами и наплывало, наплывало, улыбаясь и беззвучно шевеля губами. Потрясла головой, чтобы отогнать видение, и набрала номер. - Товарищ Бондарь? Почему землю сразу не отвозили? Ведь экскаватору все равно куда сыпать! Что же ее два раза перелопачивать - сначала в кучу, потом в самосвалы... Олег Митрофанович ответил. - Это вы так думаете! - повысила голос Твердунина. - А вот я смотрю из окна кабинета - и вижу! И не возражайте мне, если знаете, что неправы! Швырнула трубку и потерла виски. События в Маскаве... Какая-то "Маскавская Мекка", Рабад-центр... что за слова? Что за ужасная жизнь там!.. Клопенко должен доложить о реализации мобилизационной программы... Да, еще Глючанинов, Крысолобов... О черт!.. Хотелось думать только о нем. Воображать, что он скажет, когда они увидятся. Ей стало немного стыдно... но не перед ним, нет... так, вообще... Порозовев, вообразила миг, когда глаза их снова встретятся. Как он посмотрит? Смущенно? Радостно? Горделиво? Ночью ему было не до того, конечно... он был очень, очень сдержан, и если бы она не верила, что эта сдержанность диктовалась обстоятельствами, сочла бы ее холодностью. Нет, конечно, ему было не до нежности. Мало ему забот - еще эта чертова директива!.. Кажется, все прошло как нельзя лучше. Кандыба... да ну его к дьяволу, этого Кандыбу, о Кандыбе потом. С ним придется налаживать отношения, присматриваться... Но сейчас она будет думать только о любимом. Скоро они встретятся... Только бы увидеть в его взгляде любовь!.. почувствовать тепло... Как это важно! Она с усилием перечитала намеченный вчера список дел... ни одно из них не показалось необходимым. И все-таки - что во-первых? Так. Клопенко. Крысолобов. Глючанинов... Набрала номер Клопенко. Занято. Нажала на рычаг телефона и задумалась, замерла с трубкой у плеча. Сколько лет его жене? Должно быть, она моложе... и красавица, наверное... Если Николай захочет с ней развестись, непременно поднимется шум. Шум, шум... это не только некстати, это просто невозможно в его положении!.. Но что до нее - пожалуйста! Она готова! Карьера? Что значит карьера в сравнении со счастьем? Она произнесла про себя это слово - счастье, - и поняла вдруг, что ожидание невыносимо. Может быть, самой спуститься вниз? Удобно ли это? А если он еще в постели и... ну... опять? Сердце сорвалось, полетело. Нет, нет!.. среди бела дня... это невозможно! Но если все же спуститься на минутку? Только на одну минуточку - разбудить его, посмотреть в глаза... пожать руку... Она скажет ему: "Доброе утро!" И будет стоять у двери, улыбаясь застенчиво и нежно. А он... что он? Александра Васильевна зажмурилась. Он скажет ей: "Сашенька! Ты уже на работе? В такую рань?" А она кивнет безразлично и ответит: "Да... Мне сегодня нужно было раньше... Но даже если бы не дела, я все равно пришла бы рано - ведь ты здесь!.." Он засмеется, встанет с постели... протянет руки... "Нет-нет-нет! - ответит она на его жест, качая головой. - Я на минуточку! У меня тысяча дел! Ты представляешь? Вместо того, чтобы грузить сразу в самосвалы, они будут десять раз перелопачивать! Нет, не надо... не надо... ну что же ты делаешь, Коля! А если кто-нибудь войдет? Ты об этом подумал?.." А он не будет... не будет ее слушать... Он зароется лицом в волосы, поцелует и... ах!.. Стоп, он же не один, там еще Кандыба, черт бы его побрал! Фу, какая ерунда! Все, все! К делу! Так. Что во-первых? Ага. Глючанинов... Занято. Дверь кабинета приоткрылась, и Зоя Алексеевна, мелко кивая, пролезла в кабинет. - Человек к вам, - тускло сказала она, складывая руки на углом выпирающем животе. - Посетитель. Платье на Зое было то же, что и вчера. Но брошка казалась крупнее вчерашней, и не зеленая, а ярко-красная, с тремя стекляшками. - Пусть завтра приходит, - отмахнулась Александра Васильевна. - Не до посетителей... - Упрашивает, - вздохнула Зоя. - Старичок, что вчера-то был. Говорит, насчет мавзолея... - Это физик, что ли? - удивилась Александра Васильевна. - Ну, если насчет мавзолея, тогда просите. Да, и соедините меня с Глючаниновым. Зоя Алексеевна упятилась обратно. Твердунина потрясла головой, отгоняя от себя лишние мысли. Надо сосредоточиться. Так-так-так... кирпичики общества... кирпичики общества... О чем она?.. какие кирпичики?.. на кирпичном-то опять вчера печь полетела... Морока с этим кирпичным... кирпичики... о чем же это?.. Но так и не успела сообразить, а только встряхнула головой и сказала приветливо, когда дверь кабинета снова заскрипела: - Смелее, смелее! Вы же знаете, я не кусаюсь! - Товарищ Твердунина, - точь-в-точь как вчера бормотал старец, шатко приближаясь к столу. - Александра Васильевна!.. Вот уж спасибо-то вам, так спасибо!.. - Саве-е-елий Трофи-и-и-и-и-имыч! - сказала Александра Васильевна, широко и приветливо улыбаясь. - Вы все с тем же? С делами селенитов? С космической одиссеей? Ну, присаживайтесь, присаживайтесь, беспокойная вы душа!.. - Трифонович, Трифонович, - поправил Горюнов, моргая прозрачными глазами. - Да уж какая разница-то... хоть горшком, как говорится... дело-то не в этом... нет, я не с калэсом, не по Селене, Александра Васильевна, не по космосу... я, собственно... - Садитесь, садитесь! - повторяла Твердунина. - Не в первый раз видимся, давайте уж без церемоний. Жуя губами, Горюнов испуганно воззрился на Твердунину сквозь растресканные очки; чему-то вдруг в ее лице мгновенно ужаснулся, сорвал кепку и с облегчением смял в подрагивающих руках. Твердунина выдержала мечтательную паузу и спросила: - Так чем я вам могут помочь, Савелий Тро... Тимофеич? Учитель вновь мелко засуетился, расправляя головной убор на колене, и наконец выговорил: - Александра Васильевна, голубушка! Не велите казнить, велите миловать. Кабы не крайняя нужда - крайняя! - он отчаянно попилил горло ребром ладони, - никогда бы я к вам с этими пустяками... разве стал бы я отрывать от дел? Да боже сохрани!.. Только дело-то в том, что перегородку ставить никак нельзя. Уж я и в ЖАКТе, и в исполкоме - нельзя, говорят! Хоть что делай, а перегородку не ставь. Потому - окно-то одно в комнате, и створками вовнутрь, и ежели его разгородить, так оно и вовсе не открывается. А не разгораживать - так вторая половина темная, и дитю в ней заниматься нет никакой возможности. А меня в нее тоже никак, потому что она по метрам почитай что в полтора раза больше... кто ж допустит, чтоб дите с арифметикой в таком куцем углу, а старичье - на приволье? Да мне и вообще-то уж на бугор давно пора... ведь кряхчу из последних сил. Я им говорю - давайте ее, перегородку то есть, таким вот манером-то, наискось и воткнем... Но в ЖАКТе разве кому-нибудь что-нибудь докажешь?.. По-видимому, сегодняшнее дело волновало Горюнова несравненно больше, чем вчерашнее, касающееся Селены; во всяком случае, он путался, толковал с пятого на десятое, и в смысл его речей Александра Васильевна никак не могла вникнуть: сбивался на козни жилищного отдела, описывал трудовую жизнь своего сына, капитана правоохранительного ведомства Горюнова, обличал происки бывшего мужа его новой жены, Ирины, снова поминал жилищный отдел... Уловив, наконец, кое-как из сумбурного повествования, что речь идет вовсе не о мавзолее, а о жилищном вопросе (дура Зоя что-то, как всегда, напутала), Твердунина поняла, что слушать престарелого учителя вообще не имеет никакого смысла: жилищный вопрос - дело тупиковое. Благожелательно кивая примерно на каждом седьмом слове, Александра Васильевна размышляла о том, что работа по переделке человека еще далеко не завершена; ей было обидно, что люди гумунистического края не способны, как правило, к мало-мальски логическому и последовательному изложению событий; вот послушать хотя бы этого Савелия Три... как его, черта?.. ну да, Трофимовича... А еще учитель. А еще про Селену. И вот таким приходится поручать самое ценное, что есть, - детей. Ни логики, ни последовательности - спешка, торопливость, через пень-колоду, с грехом пополам, нога за ногу... что за речь? - ни два, ни полтора... ни рыба, ни мясо... ни черту свечка, ни... без плана, без цели... запас слов ничтожен, множество ошибок в употреблении, в ударениях... И это - учитель. Что же говорить о трактористах, об экскаваторщиках, об изолировщиках, в конце концов... о мотальщиках и прядильщиках... словом, о людях простого труда? Невеселое зрелище. А как хотелось бы видеть их совсем другими! Ведь можно вообразить: открывается дверь, входит высокий стройный человек в хорошем костюме, молодой (а то что это за селенит, честное слово, - сто лет в обед!), с достоинством здоровается, подходит к столу, отнюдь не кривляясь и не шаркая ногами, не с клюкой, а с хорошим кожаным портфелем... и - не смущаясь, не лотоша... Лицо Николая Арнольдовича снова наплыло, заставив сердце сбиться с нормального ритма. Да, да, как все-таки мало таких - высоких, сильных, стройных... Сердце не хотело биться ровно. Она вздохнула. Очень мало... Все больше мелкие какие-то людишки... с запинками. Вздохнула. Что ж, это дело не одного поколения, не двух, не трех... Надо работать над этим, работать... Вот именно: дел - непочатый край, а тут этот Савелий... как там его?.. Вдруг подумалось, что Игнатий может препятствовать разводу... или Колина жена... ведь наверняка упрется, мерзавка! Александра Васильевна встревоженно смотрела на старого учителя, кивая в такт его словам, и под ее взглядом он говорил все быстрее и быстрее... Что тогда? Какие законы на этот счет существуют? Ей представились вдруг все бездны создавшегося положения: две семьи рушатся, чтобы из осколков образовать одну новую... сколько поводов для скандалов, слез, унижений!.. Сколько мучений, гадостей, пересудов!.. Ну и пусть, пусть! Она задышала чаще и выпрямилась в кресле, сжав подлокотники. Все равно! Она не предаст ни себя, ни Колю! Пусть! Вместе все можно перенести, все пережить! Она выдержит эти испытания!.. - Вот я и говорю: давайте его мне, и все устроится! - с отчаянием в голосе закончил Горюнов под ее невидящим, но пронзительным взглядом. - Что? - машинально переспросила Александра Васильевна, вновь обнаруживая существование посетителя. Она окончательно потеряла за своими размышлениями нить учительского повествования и теперь, не подавая виду, пыталась сообразить, не ошиблась ли с самого начала: завершение речи было, вроде, не вполне жилищным. - Кого, простите? - переспросила она, наклоняясь ближе, чтобы дать понять: она просто не расслышала... шум за окном... стройка. - Виталина, говорю, - Горюнов вытер взмокший лоб. - Вождя, то есть. Твердунина взметнула брови. - Я же из самых лучших, - испуганно залепетал учитель. Похоже было, что он чувствовал себя как бабочка, которую вот-вот насадят на булавку. - Вы же мавзолей строите. А мавзолей - это что же? - он хихикнул. - Это ведь стройматериалы, Александра Васильевна... Кирпич, бетон... Так я и говорю: не надо отдельно. Лучше выделите нам квартирку из этого матерьяла, а Виталина мы возьмем к себе. И отлично разместимся, - заторопился он, замечая, как на лицо Твердуниной наползает грозовая туча. - Я с ним в комнате-то и буду... пожалуйста... Мне места-то сколько надо? - дурашливо спросил учитель, хихикнув в другой раз: нервы совсем отказывали ему. - Мне и надо-то совсем чуточку... почти как кошке, или собаке там... не знаю... Положим с почетом, не беспокойтесь! И доступ к телу организуем со всем удовольствием. Разве мы не понимаем? Только чтобы по ночам не топали... - Да вы с ума сошли! - с облегчением сказала Александра Васильевна и захохотала. - Что вы, Савелий Тихоныч! Горюнов сжался. Александра Васильевна смеялась. Глаза ее сияли, лицо разрумянилось. Она подносила ладонь к щеке, она утирала слезы, смех ее был звонок и весел, зубы блестели; "Ой, уморили вы меня, Савелий Терентич! - сдавленно говорила она, клонясь к столу. - Ой, уморили!.." - Да что же смешного? - горько спросил Горюнов, когда она успокоилась и теперь только качала головой и улыбалась, повторяя: "Ну, уморили!.. Ну, уморили!.." Губы у него дрожали. - Я ведь с полным почетом, с уважением... дорогое для всех имя... мы разве не понимаем?! Конечно, надо!.. Но нам-то как? Друг на друге живем! Вчера, не поверите, товарищ Твердунин заглянул, так посадить некуда... ну просто некуда посадить! Холодно улыбнувшись, Александра Васильевна нажала кнопочку. - Ладно, не надо квартиру! - загорячился учитель, уясняя, видимо, что жилищное дело висит на волоске и вот-вот сорвется. - Хорошо! Раз нельзя, так давайте я прямо там буду жить! - Он махнул рукой в направлении окна, за которым рокотало и лязгало. - Вместе с ним на площади! Что в этом плохого? Каждодневный уход, влажная уборка!.. Доступ к телу - пожалуйста! В любое время! Я человек пожилой, вы понимаете... никаких глупостей, чтобы там привести кого или как... а разгрузка-то какая выйдет! - Зоя, - устало сказала Твердунина. - Проводите товарища Горюнова. Дверь закрылась. Александра Васиьевна подперла голову. Вот с такими людьми ей... а что он про Игнатия? Выходит, еще Игнатий туда зачем-то шляется... Игнатия приплел, вставил лыко в строку - вот что жилищный вопрос с людьми делает. Это Попонов его туда затащил, наверняка Попонов! Сапоги добывали... добытчики!.. С досадой громыхнув стулом, она поднялась и подошла к окну. Дождь все моросил. Тусклый утренний свет струился над мокрой площадью. Экскаватор отогнали метров на сорок в сторону. На его месте расположился автокран. Это простое зрелище почему-то вызвало в ней ощущение чудовищной скуки. Вздохнув, посмотрела на часы. Без пяти девять. Спит он еще или уже проснулся?.. Преодолевая необъяснимую апатию, снова набрала номер Клопенко... переговорила с Глючаниновым... с Крысолобовым... Полк был переведен на боевое дежурство, но все же готовился к почетному караулу и салюту; пуговичная тоже, по словам директора, стояла на ушах. Еще вчера она бы выслушала эти рапорты по крайней мере с удовлетворением. Сегодня же испытала только томление, и если бы могла быть перед собой абсолютно честной, заключила бы, что ее раздражает все, что отвлекает от мыслей о Мурашине. Она бесцельно бродила по кабинету, поминутно глядя на часы и незаметно впадая в состояние тихой истерики. Давно уже должен был проснуться... прийти сюда... поздороваться... Его нет. Наверное, робеет. Она могла понять его робость - ей самой казалось странным увидеть его сейчас; и вместе с тем страстно этого хотелось. Сердце сладко ломило. Конечно же, он спит еще, ленивец... Дверь заскрипит, когда она осторожно нажмет на ручку... там такая скрипучая дверь... и он проснется. Холодок побежал по спине. Вообразила собственные легкие шаги... вот уже стоит у изголовья... протянув руку, нежно касается русых волос... Фу, глупость какая - там же Кандыба, будь он неладен! А если бы Кандыбы не было? Может быть... да, да... наверное... Сегодня Николай уедет в область, и они увидятся не скоро... день или два - точно... кто знает, может быть и больше? Может быть, неделю?.. Это слово звучало пустым звуком: как можно не видеть его неделю? Она часто и прерывисто дышала, руки холодели. Конечно, конечно, если бы не Кандыба!.. Она бы пошла сама. В конце концов, две тоски - его и ее - стоят же нескольких шагов по лестнице?! Внезапно ей пришло в голову, что Кандыбы может и не оказаться в комнате. Нет, действительно: ему нужно умываться, бриться... И если Кандыба по своим делам вышел, допустим, в туалет... Ведь нужно буквально три секунды! Ведь она хочет сказать только несколько укоризненных и нежных слов: "Ну почему же ты не идешь ко мне, Коля! Я понимаю, ты тоже смущен, ты чувствуешь неловкость после того, что случилось вчера... но пойми - любовь искупает все!" И тут же выскользнуть! Трепеща, она поднялась и вышла из кабинета. - Если позвонит Бондарь, - сказала Твердунина, чувствуя, как перехватывает дыхание, - пусть ждет у телефона... я вернусь через минуту. - Чтой-то вы взбледнули, Александра Васильевна, - заметила Зоя Алексеевна. - Может, чайку? - Потом, потом... Коридор был пуст. Она подошла к лестнице, занесла ногу - и замерла, услышав негромкий, скрадываемый расстоянием, кошачий голос гостиничной двери... затем щелканье замка, басовитое покашливание... шаги, наконец... - и, легко и бесшумно повернувшись, поспешила назад, снова задыхаясь - и снова не от торопливости движений и не от того, что сдерживала дыхание, поскольку собственное дыхание казалось оглушительным, - нет, нет! - а потому, что любимый уже поднимался к ней и через несколько секунд должен был подойти к дверям ее кабинета! - Чаю, Зоя! - ликующе крикнула она, врываясь в предбанник, а через мгновение уже сидела на своем месте, держа в руке карандаш и озабоченно сводя брови над какой-то бумагой, слова которой прыгали и заслоняли друг друга. Догадка ее была совершенно верной: не прошло и минуты, как стукнула дверь... послышался рокочущий бас... тяжелая поступь... почему-то она не узнавала голоса... Бас рокотал, приближаясь, Александра Васильевна удивленно приоткрыла рот, поднимая глаза на звук раскрывающейся двери, - и карандаш выпал из пальцев, как если бы они мгновенно стали гипсовыми. - Га-га! - произнес Степан Ефремович Кандыба. Повел шеей, и еще раз: - Га-га!.. За ночь он весь как-то расправился, раздался (так сама собой расправляется хорошая шерсть, вынутая на воздух после долгого хранения): фигура высилась горой, неохватные плечи были разнесены метра на полтора, мощная шея держала тяжелую голову, поставленную несколько набок - должно быть, для того, чтобы усилить впечатление силы и надменности, и серебристый бобрик прически посверкивал - будто дружные озимые, кое-где побитые изморозью. - Га-га! - откашлялся наконец он и благожелательно проревел, нависая: - Да сидите, сидите! В ногах правды нет. Правда не в ногах! Верно, Александра Васильевна? Встать она в эту секунду при всем своем желании не смогла бы, но нашла силы немо кивнуть головой и, кое-как нащупав карандаш, указать им на кресло. - Прошу вас, я... - выговорила Твердунина, делая еще одну попытку подняться. - Здравствуйте, Степан Ефремович... - Да сидите же, сидите, - сказал он, усаживаясь. Кресло похрустывало. - Какая вы, право, импульсивная. У нас ведь... - И вдруг, уперевшись тяжелым взглядом в лицо и сделав несколько сосущих движений, которые так пугали ее ночью, закончил фразу: - ...рабочая обстановка, а не танцульки... Сидите уж. Она перевела дух, слабо улыбаясь и кивая. - Вот так, Александра Васильевна, - протянул Кандыба. - Да-а-а... - Да-да, - потерянно отозвалась она. - Несколько неожиданно... простите, я... Как говорится... такая вот ситуация... - помахала карандашом в воздухе, - сегодня с утра запарка... масса дел, но... как вы спали? - Отлично спал, - ответил Кандыба. - Снов рассказывать не буду, если позволите. Позволите? - И заухал: - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! - Да, да, сны... конечно, - кивнула Твердунина, не зная, что сказать. - У нас тут хорошо, спокойно... - Вот уж верно: спокойно, - иронично согласился он. - Можно расслабиться. - Расслабиться? Да почему же сразу расслабиться? - заговорила она, понемногу приходя в себя. - Вот, пожалуйста, - поднялась на ватных ногах и сделала шаг к стенду. - Вот, Степан Ефремович, кривая укосов неуклонно ползет... а вот, обратите внимание, удои... - Удои? - переспросил "первый". - Ну да, удои. Заметьте вдобавок, что в третьем квартале... - Бросьте, - сказал вдруг Кандыба жестко. - Что вы мне про удои? Какое мне дело до ваших удоев? При чем тут? Вы что, не понимаете? Вы думаете, удои важнее моральной стороны вопроса?! Меня совсе-е-е-ем другое интересует! Удои?! Хорошо же! Если вы так, тогда и я вам прямо! А то что ж мы все обиняками! Вы мне лучше теперь расскажите, товарищ Твердунина, о своих отношениях с товарищем Мурашиным! Это я с удовольствием! Это не удои! Разве могут какие-то там жалкие удои? Это роман! История соблазнения! "Второго" обкома "первым" райкома!.. И когда! Когда все прогрессивное с замиранием. Когда у честного не стоит. Вопрос, с кем он сегодня. Честные люди с рабочими Маскава! А они тут несмотря на. Что им? Там братья по классу штурмуют цитадели. Пусть их. А тут секретарь секретаря. Что вы! Никак не могут удои! Сравниться ни в коей мере. Так что давайте ближе. Как говорится, к делу. А то укосы, понимаешь!.. удои!.. И Степан Ефремович, уперевшись в нее тяжелым и злым взглядом, отвратительно зачмокал. Она окаменело молчала. - Ну, не хотите сейчас, давайте в другом порядке, - хмуро сказал Кандыба через полминуты. - Сначала о нашем общем деле... а потом уж о вашем персональном. Что с мобпрограммой? Что с мавзолеем? Я вас спрашиваю или кого? - Что? - слабо переспросила она. "Первый", многократно расслаиваясь и трепеща, снова выплывал к ней из того глухого и мертвого тумана, в который она погрузилась после его слов. - Мавзолей, говорю! - Мавзолей?.. Да, да, мавзолей... работы идут, Степан Ефремович... близятся к завершению работы и... и в двенадцать часов митинг... соответственно... простите, я ослышалась... что вы сказали? Персональное дело? Кажется, я... - она поднесла пальцы к вискам. - Мне что-то нехорошо сегодня... мне показалось, вы сказали, что... или я... нет? - Что ж нет-то, - усмехнулся Кандыба. - Что ж сразу нет-то, Александра Васильевна? Почему нет? Именно что да! А иначе как? Гадить - пожалуйста, а товарищам в глаза посмотреть - так сразу нет? - он замолчал, потом чмокнул и отчетливо скрипнул зубами. - Но я же говорю: об этом позже. Вернемся к делу. Дело надо делать, а не сопли на кулак мотать. Церемониал предусмотрели? - Караул, - пролепетала Твердунина. - Оркестр? Немо кивнула. - Салют? - Да... - Речь готова? - Речь?.. речь готова, да... - Ну, хорошо, хорошо... ладно. Теперь, значит, так. Вернемся к персоналиям. Почмокал, глядя с угрюмой улыбкой. - Я, собственно, не понимаю, Степан Ефремович, - дрожащим голосом начала она, - почему вы... - Почему, почему... Вы дурочку-то не валяйте. Тоже мне - тайна двух океанов. Подельничек-то ваш тоже - ую-ю, ую-ю... - Кандыба издевательски заюлил задом, так что затрещало кресло. - Что ж, кишка тонка старшему товарищу правду сказать? А? Гадить, значит, все могут, а правду сказать - нет?! - Кандыба вздохнул. - Такое получается положение. Как-то это все нечестно. Где ратийная совесть? Нужно уметь смотреть в глаза товарищам по гумрати. Все же ясно как белый день! Я как увидел вас обоих - ага, думаю... У меня ж чутье. Вы как же рассчитывали - шито-крыто? Нет, брат, меня не проведешь - я ж тридцать лет на руководящей работе... Ну, позапирался, конечно... не без того. А что ему так уж запираться? Ему запираться не резон. Ему ж со мной работать... Да и вам со мной работать, - понижая голос, сказал "первый". - Я ж понимаю. Оступиться всякий. Бывает. Случаются, как говорится, заблуждения. Не волнуйтесь. Вот дадим строгача - как рукой снимет. Никаких чувств. Никаких расслаблений. Как и не было ничего... А? Только зачем вам это? - тихо спросил он, легонько почмокивая. - Зачем строгача? Вам расти. О будущем. О деле. О гумрати. А такая оплошка. Персональное дело. Выговор. Наверняка с занесением. А? Александра Васильевна всхлипнула. - В общем, давайте так, - еще тише предложил Кандыба, наклоняясь к ней и отчего-то начиная сладостно поерзывать всем своим мощным телом. - Давайте-ка по-гумунистически, напрямки. Без дураков, как говорится. Что тут тень на плетень. Дело-то простое. Можно все решить. Подумайте. Зачем вам? Ни к чему. Нужно только сесть. В спокойной обстановке - и решить. Верно? Есть пути. Вы не станете отрицать? Было бы глупо. Ну не расстраивайтесь, не стоит. Пустяки. Хорошо, что... гр-р-р-р-р! - издал он вдруг сдавленное рычание, - что это я... а не какой-нибудь мерзавец... не какой-нибудь там... люди-то разные... а?.. хорошо, что мне... верно? У-тю-тю-тю-тю, какие мы слабенькие... гр-р-р-р... нежненькие какие!.. Давайте-ка мы с вами так... вечерочком... гр-р-р-р... вечерочком решим этот вопросец... в спокойной обстановочке... где нам не помешают... ведь по душам, как гумунист гумунисту... а?.. чай, не чужие... у-тю-тю-тю, какие мы... - Что? - пробормотала Твердунина. Перед глазами мутилось. - Что вы... - Вечерочком... милости прошу... так сказать... Чем богаты, - рокотал Кандыба, гладя ее локоть. - В гостиничку... и спокойненько, без свидетелей... у-тю-тю-тю!.. Александра Васильевна зажмурилась. Она хотела завизжать - дико завизжать, тряся головой, содрогаясь, вырывая руку из его противных скользких лапищ, топая ногами... и не успела: все окончательно перекосилось и погасло. А когда пришла в себя, Кандыбы в кабинете уже не было. Маскав, пятница. Титаник - Шура, - сказал Семен Клопшток, пытаясь усмирить дыхание. - Давай камеру понесу. - Да ладно, - прохрипел Степцов. - Уже скоро. Еще минут через десять лестница, напоследок круто изломившись, вывела их на квадратную площадку. Внизу густилась стальная паутина подкупольных перекрытий. Туда лучше было не смотреть. С краю площадки вертикально вверх уходила стальная штанга с наваренными поперечинами. Она упиралась в перламутровую твердь купола. - Вот, - сказал Клопшток, тяжело дыша. - Вот это он имел в виду. Раздолбай. Ну ладно, ничего. Степцов осторожно опустил камеру на рубчатый помост, разогнулся и, обозрев штангу и люковину над головой, сказал в три приема: - Сема... ты... сдурел. Семен дурашливо поплевал на ладони. - Была не была... Он взялся за перекладину, кое-как подтянулся... нащупал ногой скользкое железо... Штанга дрожала. Наверное, если бы прижаться к ней ухом, можно было услышать гул. Железки были влажные и скользкие. Через минуту он встал на последнюю. - Ну? - спросил Степцов. - Не идет, - с натугой ответил Клопшток. - Не идет, сволочь!.. Что-то наконец заскрипело. Люк поддался и начал нехотя запрокидываться. - Ну? - крикнул Степцов. - Нормально! Давай! Степцов осенил себя крестным знамением и поставил ногу на первую поперечину... Через несколько минут они стояли на пятачке РП. Хлипкие перильца гудели под напором ветра. Капли злого дождя секли будто картечь из базуки - горизонтально. Набирая скорость, купол безоглядно летел в туман и тьму. - Двенадцатый, двенадцатый! - повторял Степцов. - Кто-нибудь есть в студии? Клопшток выругался. - Да что они там все!.. Загорелся индикатор общения. - Двенадцатый! - обрадовался Степцов. - Вы чего там, уснули? - Сема, ты? - ответил торопливый голос. - Тут такое делается, ребята! - Да что там такого у вас делается! - крикнул Клопшток. - Это ты, Равиль? Ты сейчас увидишь, что здесь делается! Дай прямой экстренный! - Сколько? - Пять! Десять! Сколько выйдет!.. Мы на куполе! Скорее! Нас сейчас сдует отсюда к аллаху!.. Давай, не тяни! Он нетерпеливо ударил кулаком по шатким перильцам. Через несколько секунд индикатор общения переморгнул на зеленый. - Наша съемочная группа находится на куполе Рабад-центра! - ветер рвал речь ото рта, и Семен говорил как никогда медленно, нарочно отделяя слово от слова. - Вы знаете, это самая высокая точка Маскава. По-прежнему идет дождь. Но все же он несколько утих. Кажется, что смотришь на иллюминированную карту. К сожалению, облачность мешает рассмотреть подробно... дождь и туман прячут от нас кое-какие детали. Но все-таки можно разобраться в непростой географии... Вон те дальние огни - это небоскребы Юго-Западной части столицы... Та россыпь созвездий с противоположной стороны - жилые районы Бирюлева... левее - это, кажется, Орехово... дальше Братеево... Видите? - вот эта длинная стрела, пересекающая центральную часть Маскава - это проспект Слияния... Левее купол храма Христа-Спасителя... рядом купол мечети Праведников... А острый свет, уходящий в небо - это игла минарета Напрасных жертв... Оператор панорамировал. - Но, как вы понимаете, мы оказались здесь не для того, чтобы любоваться красотами нашего прекрасного города, - надсадно кричал Клопшток. Голос быстро садился. - События у Западных и Восточных ворот Рабад-центра уже получили подробное освещение. Вы видите самые последние итоги. Как я понимаю, все кончилось. По крайней мере, ни у Восточных, ни у Западных ворот в настоящий момент не наблюдается никакого движения. По-видимому, возмущенные толпы проникли в сам Рабад-центр. Перед тем как направиться сюда, на купол, мы получили информацию о том, что массы вооруженных людей штурмуют здание "Маскавской Мекки". Через несколько минут мы попытаемся продолжить передачу именно оттуда - из одного из красивейших уголков Ма... Клопшток замолчал на полуслове. - Направо камеру, направо! - воскликнул он через секунду. - Я не понимаю, что происходит! Смотрите! Окраины начинают гаснуть! Квартал за кварталом! Целые улицы, районы... ого! Смотрите, смотрите! Вряд ли это когда-нибудь повторится! Странное зрелище!.. Северная часть почти исчезла! Осталось только... минуточку, это, наверное, Бескудниково... нет, уже не понять... Что происходит?.. Кажется, что огромный корабль медленно погружается в пучины океана. Как будто мы следим за гибелью "Титаника"!.. Кстати говоря... я вдруг сообразил, что уже далеко не все могут это видеть!.. Я представляю, как все в новых и новых районах мгновенно гаснут экраны глобализаторов... и вы уже не можете наблюдать... но те, кто еще слышит нас! Кто еще следит за нашим репортажем! Тьма захватывает и центральные районы!.. Вот погасла Садово-Кудринская!.. Триумфальная!.. Полная тьма!.. Мы окружены тьмой! Тверская пропала! Проспект Слияния! Кремль!.. Всем, кто слышит нас: мы все еще стоим на куполе Рабад-центра! "Титаник" тонет, но мы играем свой регтайм! Город тонет во мраке! Тьма подступает все ближе! Прощайте!.. С вами были корреспондент Семен Клопшток и оператор Александр Сте... x x x Экран глобализатора погас. Одновременно с ним погасли лампы. - Ни хрена себе! - послышался в темноте раздраженный голос. Через несколько секунд лампы на потолке кабинета снова засветились - пусть и вполнакала. - Ага, - облегченно сказал высокий и плотный мужчина в форме мамелюкского офицера. - Поня-я-я-ятно... На самом деле кроме того, что где-то в подземелье "Маскавской Мекки" запустилась система аварийного энергоснабжения, Балабуке ничего не было понятно. Подняв густые черные брови, он посмотрел на часы. Затем пружинисто поднялся, машинально поправил кобуру скорчера, одернул китель (четыре большие звездочки на его зеленых погонах соответствовали нешуточному званию калон-колонеля, что по армейской иерархии соответствовало бригадному генералу) и подошел к окну. За окном густилась тьма - тьма, кое-где разреженная сгустками тусклого мерцания. Потуги аварийного энергоснабжения в сравнении с обычным сиянием Рабад-центра были просто оскорбительны. Зазвонил телефон, но генерал почему-то не поднял трубку. Вместо этого он взял пульт глобализатора и нажал кнопку. Экран почти незаметно замерцал, силясь показать то, что показать невозможно - непроглядный мрак. Вот картинка посветлела и прояснилась до глубоких сумерек... вот снова мрак... вот какая-то искра, оставившая длинный извилистый след на флюоресцирующем покрытии... еще одна. Похоже, камера панорамировала в поисках этих искр... но искр было слишком мало. Между тем голос комментатора гремел в полную силу: - Тьма!.. тьма!.. тьма захлестывает Маскав! Незабываемое зрелище! Да, наверное, нас уже никто не слышит! Но если еще... Выругавшись, Балабука раздраженно махнул пультом, и глобализатор снова выключился. Телефон звонил не переставая. При начале каждой новой серии звонков генерал поднимал брови и задумчиво посматривал на аппарат. Потоптавшись, но так и не взяв трубку, он на цыпочках подошел к двери кабинета, осторожно приоткрыл и прислушался. Снизу, скрадываемые сложной системой коридоров, переходов, галерей, доносились гул и вой... и треск... и грохот... и запах дыма. Генерал взглянул на часы и, похоже, на что-то решился. Как только телефон в очередной раз ненадолго замолк, Балабука снял трубку и быстро набрал номер. - Фируза, - негромко сказал он через несколько секунд. - Это я. Ты не спишь? Хорошо... Ага... Ну хорошо... понял. Да. Ну отлично. Замечательно. Да что ты? Какой сорванец!.. Конечно. Да. Ну еще бы... Дорогая... Ага. Разумеется, нет. Дорогая... ага... конечно. Дорогая... дорогая, послушай меня. Как я и предполагал... при чем тут?.. глупости. Как я... да послушай же! Как я... ты мне дашь сказать? Короче говоря, началось, и началось в самом худшем варианте. Поэтому разбуди детей... Что? Нет. Послушай меня, милая. Разбуди детей... что? Лучше им не выспаться, чем... Послушай же!.. что? Я немедленно еду, да. Просто не знаю, когда появлюсь. Поэтому пока меня нет... обязательно, да... пока меня нет... ну конечно же... пока меня нет... как ты могла подумать?.. пока меня нет... ну что ты!.. пока меня нет... что за глупости?.. пока меня нет... дура, ты заткнешься наконец?! Молчи и слушай! Ты будишь детей, - орал генерал, багровея. - Одеваешь их! Тепло одеваешь! Да, и в шапки! Как можно более тепло!.. Мне плевать, что ты думаешь про октябрь! За октябрем придет ноябрь! Потом декабрь!.. Берешь все зимние вещи!.. Да, все! Все-е-е-е! Да, в несколько сумок! Сколько получится!.. Значит, десять! А сто - значит, сто!.. И мою дубленку!.. Что значит - орать?! Ты понимаешь, о чем речь? На фонаре хочешь висеть, корова?! Хочешь, чтобы Лолочку всемером?! Вдесятером хочешь?! Ма-а-а-алча-а-а-ать!.. Что почему?! Я тебе вчера все подробно рассказывал, идиотка!.. Одеваешь как можно теплей! Ключ от сейфа в нижнем правом ящике моего стола. Из сейфа берешь все! Да, и карточки. Главное, не забудь разрешение! Ты слышишь? Помнишь, я тебе показывал бумагу? Разрешение для проезда в Гумкрай! Ну, с печатями! Вспомнила? Слава богу... так вот не забудь его, не забудь! Оно нам в шестьсот таньга обошлось... да, да, в шестьсот!.. а зачем тебе это было знать?.. поняла? Не забудь, христом-богом тебя прошу, родная! Без него мы никуда не доедем. Понятно? Хорошо... Деньги и ценности - в сумку. Нет, не в сумку... в колготки! Ты поняла? Что - почему? Потому что вырвут у тебя сумку, дура, не успеешь оглянуться, - а потом что?.. Квартиру закрыть на все замки! Что - без толку? Не твое дело! И на Савеловский!.. Мобиль бросишь на стоянке. Неважно. Билеты до Краснореченска. Именно до Краснореченска! Да, и на меня!.. Что?.. Сам знаю, что Гумкрай!.. Что?.. Заткнись, кретинка! Тут такое сейчас начнется, что Гумкрай покажется тебе раем! Небо с овчинку тебе покажется, дура! Ты должна быть у поезда не позже половины шестого! Не позже, слышишь?! Если я не догоню вас на вокзале - не тяни резину, сажай детей и отваливай. Я найду вас... Ну не плачь... очень прошу. Не плачь, пожалуйста. Я найду тебя... да, конечно... целую тебя... родная, не плачь... все, все... не теряй времени... я постараюсь... прощай. Как только трубка упала на рычаг, телефон снова зазвонил. Не обращая на него внимания, генерал начал торопливо разоблачаться. Оставшись в исподнем, он открыл гардеробный шкаф и стал перебирать плечики в поисках сорочки. Сорочки не было. Прикинув, не надеть ли пиджак прямо поверх майки, он в конце концов взял ту, что только что снял - форменную мамелюкскую рубаху: темно-синюю, с золотым шитьем на обоих нагрудных карманах, брошенную им на кресло и уже источавшую запах остывшего пота, - и снова натянул ее, шипя и уродуя пальцы на узких, еще не разношенных петлях. Затем пришла очередь брюк. Галстуков было два - рыжий с петухами, гавайский, и бордовый, с сиреневой молнией. Посмотревшись в зеркало, генерал остановился на гавайском. Обувшись в светло-коричневые туфли с пряжечками и надев пиджак, он расстегнул кобуру (портупея тоже валялась в кресле) вынул скорчер, проверил заряд и сунул сбоку за ремень. Портупею скомкал и бросил в шкаф, равно как и форменные брюки и китель. Застегнув пиджак на все пуговицы и еще раз оглядевшись, Балабука подмигнул своему отражению. Потом пробормотал: "Ну, с богом!.." и размашисто перекрестился. Покинув кабинет и перейдя по восьмой галерее в четвертый блок, Балабука миновал длинный и плохо освещенный коридор между холлами седьмого и шестого подблоков, спустился на два подэтажа по узкой задымленной лестнице, пробрался темным противопожарным переходом, едва не переломав ноги на валявшихся здесь громоздких железках - должно быть, деталях лифтового оборудования, - и неожиданно для себя обнаружил, что дверь, ведущая в вестибюль восьмого этажа шестого подблока, заперта. Балабука выругался. По логике вещей, ему следовало вернуться к лестнице, спуститься еще на два подэтажа, затем пройти аналогичным коридором и в конце концов попасть, если соответствующая дверь окажется открытой, в вестибюль седьмого этажа шестого подблока. Вместо всего этого Балабука без долгих раздумий вынул из-за пояса скорчер и пальнул в замок. В момент вспышки ему послышался какой-то вскрик. Насторожившись, он несколько секунд прислушивался. Звук не повторился. Перехватив скорчер, он пинком распахнул дверь и увидел женщину, прижавшуюся к стене и, по всей видимости, испуганную его выстрелом. - Прошу прощения, - сказал Балабука, озираясь. Вестибюль был пуст. Позолота орнаментов казалась значительно более тусклой, чем обычно - наверное, из-за дыма. - Скажите, как мне попасть на второй этаж? - торопливо спросила женщина. - Не знаю, - буркнул генерал. В его планы не входило привлекать к себе даже маломальское внимание, поэтому он не собирался ни обзаводиться спутницами, ни давать какие-либо советы. Он хотел лишь добраться до вокзала, и не знал, сколько времени на это потребуется. Балабука сунул скорчер за ремень и одернул пиджак, намереваясь двинуться в противоположный конец вестибюля. Однако в эту секунду ему пришло в голову, что, пожалуй, он не прав: одинокий мужчина в коридорах "Маскавской Мекки" привлекает к себе больше внимания, чем тот, кто идет под руку с женщиной. Кто шатается по "Маскавской Мекке" в одиночку? Обслуга. Охрана. Да еще разве что какие-нибудь извращенцы. - Зачем вам на второй? - спросил Балабука. - В Письменный зал, - сказала Настя и закашлялась. - На кисмет-лотерею. - Сдурели совсем, - проворчал генерал. У него тоже слезились глаза. - Какая к аллаху кисмет-лотерея? Не видите, что делается? Бежать отсюда надо... если получится. Слышите, шарашат? - У меня муж там, - сказала Настя. - Я должна его найти. - Дело ваше, - отрывисто сказал Балабука. - Это туда. Возьмите под руку. Так лучше. Она послушалась. Рука этого палящего по замкам господина в сером костюме внушала доверие - она оказалась плотной, как боксерская груша. Или мешок с песком. - Я в лифте застряла, - пожаловалась Настя. - Да ну? - машинально отреагировал генерал. Они уже шагали по широкой лестнице центрального подблока, и он обеспокоенно прислушивался к гулу, долетавшему снизу. - Ну да... когда свет выключили. Думала, не выберусь. А потом он пополз-пополз - и двери открылись. - Аварийное питание, - рассеянно сказал Балабука. - Предусмотрено... Значит, так. Мы сейчас на четвертом. Слышите? - кажется, это со второго. Снизу доносился разноголосый вой и грохот. Время от времени что-то пронзительно скрежетало. - Не бойтесь, - буркнул Балабука и плотнее прижал ее локоть. x x x Стрельчатые, в три человеческих роста, красного дерева двери Письменного зала протяжно гудели под ударами. Обе их створки сверкали кованой вязью имен трехсот тринадцати посланников Божиих. Колотили чем придется, и с остервенением, но там, где размозженная плоть древесины отлетала, проглядывала сталь. Поначалу-то, при сборах, Фаридке трубы не досталось. Фитиль и скомандовал - хлипкий, мол, пока так иди, с голыми руками, а железку пусть кто поздоровее берет; Фаридка его, понятное дело, обматерил, а что толку? - так и пошел, как на прогулку. Хорошо, Витьку Царапа пеньки у портала загасили - Фаридка, не будь дурак, и подобрал с мостовой. Царап-то, конечно, здоровее, ему железка в самый раз... да что ж поделать, если прямо в лоб из шокергана?.. Теперь Фаридка отчаянно молотил по двери своим орудием, и при каждом ударе его тонкокостное тело болезненно содрогалось. - Всех вас гадов! - выдыхал он запаленно. - Всех гадов вас!.. Руки слабели - как свинцом наливались. Еще дым этот. Кашель от него, короче. - Погоди-ка! Фитиль шагал к дверям, помахивая мегафоном. Фаридка бросил на него злобный взгляд, завизжал и снова обрушил железку на двери. На! На! Суки! На! По башкам бы вам так! Н-н-на! - Кому сказал? - это опять Фитиль. Он отогнал от дверей пяток особо ретивых, упер раструб мегафона в равнодушное железо и заорал, надсаживаясь: - Вы чего там? Кому велено? Открыть немедленно двери! Чего заперлись?! Чего вы заперлись?! Хуже будет! Слышите меня? Последний раз повторяю! Отпереть - и по одному! Руки за голову! Имеющиеся ценности налево! Сами направо! Фаридка тоже отшагнул и прислонился к стене, облизывая побелевшие губы. Перед глазами плыли, подрагивая, чьи-то рожи... грохотало... выло... ах, блин. Фитиль умолк, свернув голову набок, - прислушивался, не гремят ли с той стороны ключами и засовами. - Ну, смотри! - снова заорал он, налившись неожиданно черной при его жилистой худобе кровью. Пнул створку ногой, зашипел, скривился от боли. - Хуже будет! Ой, вспомните потом, как народ морочить! Ой, вспомните! Ой, достигнет гнев масс! Ой, достигнет! Ой, не знаю! Ой, не знаю!.. Он отступил от дверей и озабоченно забубнил что-то в телефон. Фаридка переступил. Ноги подрагивали. Сволочь такая. Не дается дверь. Как же? Он тупо смотрел вверх, туда, где поблескивали на створках золотые письмена. Ишь ты... понаписали. Не понять. Конечно, кто учился, тот поймет, наверное. Да на хрена это надо? Что пишут? Вранье пишут... а сами вишь - заперлись. Боятся. А чего бояться? Все равно никуда не денетесь. Вот такая хрень. Ух, гады... так бы и дал по башке. А этот все балаболит... навязался на голову-то. Лучше бы взрывчатки какой добыл... или как? Только болтать. Все въедается. Зудит. Туда иди, сюда не иди. Там стой, тут лежи... Все учит, учит. А взрывчатки нету. Короче, сейчас бы как дали - вдребезги все эти двери. А за дверьми голубчики трясутся. Субчики-голубчики. Наигрались? Вот вам и кисмет - железкой по башке. Туда-сюда, иди сюда... Вот такая хрень. А то еще можно, например... ну, это... большую такую... вж-ж-ж-ж... как ее?.. которой давеча-то... ведь на заводах такие есть, наверное... и распилить все к аллаху. Вот такая хрень... Или еще изобрести такую специальную жидкость... полил - и все растворилось. А то еще это, как его... гипноз. Федул рассказывал. Так встанет, руки растопырит... у-у-у-у!.. глаза сверкают!.. И поднять может человека одними глазами, и все такое. Встанет так, руками это... Эй, вы! Кто там! Ну-ка подойдите!.. И все подходят как во сне... отпирают двери... то-то!.. ух, гады. - Не позволим! - надсаживаясь, орал Фитиль. - Расхищать народное добро! Все нажито путем лишений! Путем эксплуататорского обмана! Детей нельзя? Вот мы скоро посмотрим, кому нельзя!.. Запираться? Фаридку мутило. Шершавый рев мегафона, ступенчато осыпающийся вперемешку с эхом, бил по ушам, и при каждом ударе в голове екала небольшая боль. Что орет? Дети ему теперь. Вот урод. А что ему дети? При чем тут? Это он про бэби-мед, что ли? Да ну... зачем? Что ему этот бэби-мед? Ну бабы... так это их дело-то... пускай... да и кто? А, ерунда... на фига?.. какая разница... Еще и лучше даже. Вот такая хрень... Да вот он и сам-то, Фаридка... Так подумать - странно: если у отца с матерью денег не было, так ему и не жить, что ли? Вообще-то так и выходит: не жить. А он живет. Вот же он, Фаридка: руки-ноги, голова... не дурнее других. Хлипкий... это еще как посмотреть. Зато гибкий. И не жирный. Короче говоря, такой ли, сякой ли, а есть. Вот тебе и не жить. Без всяких деклараций обошлись... Он спрашивал, а мать: не твоего ума дело. Ну и хрен с тобой. Тоже мне. Понятно, что на Горбушке левый взяли. И Дилярка тоже оттуда... он помнит. Ему седьмой шел. Зачем им тогда Дилярка запонадобилась? Ему и одному хорошо было. Так нет же - опять, значит, купили этот хренов бэби-мед на Горбушке... мать, стало быть, забеременела, родила. На тебе. Вот такая хрень... И зачем? Ха-ха. Тарелки в доме не найти, не то что уж декларацию... все корк да корк. А то еще отец мутью догонял... пока его не это... Дилярке двенадцать скоро, а все ползает. Голова как кастрюля. Вот такая хрень... А кто виноват? Эти вот, кто заперся, и виноваты. Выходили бы уже. Хуже будет. Фу, дрянь. Как дать по башке. - Будите гнев, а сами потом? Какой выход гневу масс? Ой, пожалеете! - голосил Фитиль. - Нет крепостей, чтобы не стояли! Сдавайтесь добровольно! По одному! Ценности налево!.. Ценности... ну да. Нахапали. У-у-у-у! Фаридка недоуменно посторонился. Ой, ноги прямо как эти... Этот лысый с ящиком... кто такой, вообще?.. присунул ящик, встал на него... смотри-ка ты, деловой... Бах! бах! - по письменам на левой створке... Ишь ты! Вот уже и кусок отломился! А ведь золото, блин! Фаридка тоже вскинул, как мог высоко, свою трубу... не достает! Да что ж такое-то! Ящик! Сволочь, где же он ящик взял? С ящиком-то каждый может! Лысый гад отломил сразу три буквы... матово блеснув, золотые литеры тускло звякнули о паркет. Фаридка-то ловчее - шагнул, нагибаясь... и тут же сдавленный рык лысого гада над головой: - Куда?! Во оскалился! Еще и замахнулся, гад!.. Фаридка едва успел рожу закрыть. У, гад! Подобрал обломок... за пазуху... и деру, гад! Гад! - Гад! гад!.. - шипел Фаридка. Так бы и дал по чайнику! С наших ворот буквы ломать? А где ты был, когда нас на Зеленой площади гасили?! А ящик-то лысый бросил... испугался. Если б не Фаридка, он бы тут все буквы пообломал... у-у-у, гад. Бормоча, Фаридка сам встал ящик... шатко утвердился. Воздел трубу... Запрокинув голову и скалясь от натуги, стал тыкать в золотишко... ну!.. Какая-то труха в глаза посыпалась... еще! еще!.. давай же, блин!.. В двери между тем уже никто не ломился. Понятно стало: не идет. На совесть делали. Только танком если. Да где он - танк-то. - Никольские! - горланил Фитиль. - Никольские здесь остаются! Проявлять бдительность! Из Письменного не пускать! Не хотят отпирать - пусть сидят! Со второй Алиевской есть кто? Со второй Алиевской - все сюда!.. Разочарованно гомоня, толпень начала кое-как разбираться по кварталам. - Ничего! - подбадривал Фитиль. - Дай срок! И на нашей улице! Покамест о братьях! Надо же о братьях подумать, мужики! Братья томятся в тутошних зинданах! В подвал, мужики! Не бойсь! Победа наша! Сметем гнилую мамелюкскую силу!.. Фаридка все тыркал поверху тяжеленной железкой... блин!.. У ловкача-то у того лысого как получалось... у, гад!.. тыр-пыр... Отломил, короче, и тикать. А у него не лома-а-а-ается!.. Он беспомощно оглянулся. - Гнилую мамелюкскую сволочь!.. Нету теперь права! Хватит! Самих в зинданы!.. По широкой лестнице спускалась пара - мужик в сером костюме... пиджачок-то какой... ишь, блин, вырядился... здоровый... рожу разъел... баба в красном платьишке... что за люди? Не один Фаридка их приметил: никольские уже встретили, обступили, базарят... А что базарить? И так все ясно. Мужик не наш. И баба - тоже чужая. У, козлы. Нет, ну а что она? Ишь ты, в красное вырядилась... фу ты, ну ты!.. как дать по башке. Что толку базарить. Мужик-то этот. Ишь, разожрался... Нет, ну а что он? Топырится... что на него смотреть? Раз - и квас. Такая хрень. Нет, ну а что. Фаридка кое-как спрыгнул с ящика - ноги затекли, руки занемели... блин, и буквы-то, буквы не ломались... как он, гад, отколупал?.. Да хрен с ним... Тоже мне - золото... Теперь этого золота будет... вон Фитиль-то говорил - унитазы делать... Пошатываясь, побрел к лестнице. Трубу волок, и она мерно взбрякивала на медных полосках, украшавших черный паркет. Устал. Ох, устал. Просто как во сне. Во сне он иногда видел, что Федул снова вешает кошку. Кошка была рыжая, с темными подпалинами на боках. Федул веселый. Подманил ее куском колбасы. Тю-тю-тю, тю-тю-тю... вот тебе и тю-тю. Дикая, с помойки, - та не пошла бы. А эта из Клопова дома, с восьмого этажа. Дура. Ну и все. Подошла за колбаской, а Федул-то и накинь ей петлю на башку... Фаридка бы так не смог. Раз - и готово. Федул, он быстрый. Кошка - и та прозевала. Ну и что? Фр-р-р-р кубарем! - на веревке-то!.. На веревке-то не пофыркаешь. Ага. Упала, катается, лапами с башки скребет... Федул ее поводил-поводил, а потом на костыль-то и привязал. Где почтовые ящики висят. Ну и все. Она скреблась... да скользко по железу, когтям не зацепиться. Висит - и так вся потягивается... долго... вроде уже все... а потом опять... потягивается так... потя-я-я-ягивается... Он шел к лестнице, будто во сне. Во сне-то ничего... проснешься - темно... Федула вспомнишь. Федул друг ему был, его мамелюки два года назад затоптали в легашинской, суки. Сон - что? Проснешься - и нет его. Темно, вот и вся история. Оказывается, приснилось просто. Приснится же... Вспомнишь... потя-я-я-ягивается... на бок повернешься - и опять ухо давить... А сейчас? А сейчас он шел к лестнице, наяву шел, железку за собой волок, железка дыр-дыр-дыр по медным пластинкам... Наяву, да... и как-то томно ему было - вроде как не проснуться... вроде как хочет проснуться - и никак. Потя-я-я-ягивается. Нет, ну а что она в красном? Голопольск, пятница. Митинг Мальчику было месяца три, и он лежал на руках у матери завернутый в одеяло. Сырой воздух сквозь тонкую байку холодил ноги, заставляя зябко поджимать пальцы, поэтому мальчик хмурился и пожевывал соску со строгим и даже непреклонным выражением маленького, с кулачок, личика. Он дремал, чувствуя сквозь сон, как то и дело некрасивое веснушчатое лицо матери склоняется над ним, источая тепло, и только это ощущение мешало ему проснуться и заплакать. Мать не хотела его появления на свет, но теперь это было неважно. Действительно, поначалу она жалела о том, что время упущено по неопытности, и вся жизнь, которая прежде была свободной, оказалась изломанной и несчастной. Когда же срок перевалил за середину и живот начал расти, причиняя тяготы и неудобства, она забыла все, что не давало покою прежде, и на лицо ее легла печать счастливой отрешенности и даже бессмыслия. Муж сердился, когда замечал это, и говорил, что она глупеет на глазах; на самом же деле она не глупела, просто время от времени накатывало такое чувство, по сравнению с которым все прочее можно было не брать в расчет - вот она ни на что и не обращала внимания. Муж вообще часто сердился, потому что собственная жизнь тоже казалась ему изломанной: жениться он не хотел, да струсил скандала, когда она не убереглась. Временами его раздражали и ее зеленые глаза, и рыжие волосы, и белая веснушчатая кожа, и толстые икры, и высокий голос, и те особые всхлипывания, что она издавала, смеясь; раздражал и живот, который жена выставляла с каждым днем все горделивее, - все это она замечала, и сначала боялась, а потом перестала, потому что и это тоже мало значило в сравнении с ее чувством. Подошло время рожать, умиротворение и счастье стало уходить; и она родила, и ее чувство сконцентрировалось в комке кричащей плоти; и к этому комку она стала испытывать любовь. Мальчик лежал, посапывая, и когда совсем было переваливал из сна в явь, начинал сердито жевать соску, а потом, когда лицо матери склонялось над ним и губы ее выговаривали ласковое "шу-шу-шу, шу-шу-шу", снова засыпал. Он еще не мог и не хотел участвовать в собственной жизни. Он дремал, иногда улыбаясь теням и сполохам, плывушим перед глазами; когда его начинал беспокоить холод, просачивающийся к ногам, он поджимал пальчики и начинал сердито жевать соску; и тогда мать склонялась над ним и говорила "шу-шу-шу, шу-шу-шу"... - Идемте, Александра Васильевна? - осторожно предложил Емельянченко. Вздрогнув, Твердунина отвела взгляд от веснушчатого лица молодой матери, стоявшей с ребенком на руках метрах в десяти от постамента и с выражением восторженного изумления следившей за тем, как из зеленого автобуса, подъехавшего вслед за тягачом, выбираются солдаты. Некоторые из них держали в руках медные, тускло сиявшие трубы. Облака рябили, солнце силилось хоть краем глаза посмотреть на землю, и все вокруг - памятник, приземистое сооружение мавзолея, грузовики, трибуна, лица прохожих, замедляющих шаг или останавливающихся в сторонке, как та женщина с ребенком, чтобы поглазеть, - все вокруг было освещено белым, ртутного отлива светом. - Сейчас, сейчас... Минутку. Какое простое, круглое лицо!.. Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать? Дурочка, она же еще ничегошеньки не знает!.. Ишь, как высматривает! Твердунина сделала несколько тяжелых шагов и остановилась рядом. - Сколько мал