в  живых, и запись эту  Анатолий  Маркович, молодой блондин с
ногами разной длины, дневной секретарь императора, слушал с  утра до вечера.
В третью секунду Анатолий Маркович уже стоял в  кабинете царя, в полупоклоне
обратив к владыке не столько лицо, сколько покрытое редеющими волосами темя.
Павлу и  самому гордиться шевелюрой  не было повода, так что хотя бы в  этом
секретарь императора не раздражал.
     - Верительных грамот не принимаю, - отрывисто  сказал Павел. - Ирландию
на завтра. Бюджетников  тоже  не  завтра. Дело  об  угоне поезда  вообще  на
понедельник, если  к тому  времени  не найдут,  а если найдут, то это все на
Петровку, пусть Всеволод расхлебывает. Канцлера ко мне.
     Секретарь пошел вишневыми пятнами.
     - Их высокопревосходительство на даче...
     - Это хорошо, что на даче. Дышит воздухом. Через десять минут ко мне.
     - Невозможно, государь, оттуда час езды.
     -  Это хорошо, что  час езды. Через полчаса пусть будет здесь. Вертолет
пусть возьмет. Только на Ивановскую площадь пусть садится, не на Соборную. Я
жду.
     Секретарь знал, что после  этой фразы с  царем беседовать бесполезно, и
кинулся вызывать канцлера.  При  нынешнем  весе  канцлера  еще, глядишь,  не
каждый вертолет и поднимет, так что  возможны технические трудности.  Мнение
самого  канцлера  мало интересовало  не  только Павла,  но даже  колченогого
Толика.
     Шелковников  попался  на  горячем. На том горячем, которое  обязательно
входило  в  меню его второго  завтрака. Оторваться  от тарелки для него было
невыносимо,  впрочем,  он  был  полностью  одет,  как  раз  примерял  мундир
генерал-фельдмаршала  в отставке, чем и воспользовался: прихватил  тарелку с
незаконными для его диеты равиолями и,  доедая на ходу, потопал к вертолету.
Пустую  тарелку, чтобы  не оставлять  улик, он выбросил из окна вертолета  с
высоты   эдак  метров  в   пятьсот,   она  пробила  крышу   новому  "фиату",
принадлежащему главному  редактору  журнала  "Его Императорского  Величества
Пионер", - и,  увы,  убила редактора  на месте.  Впрочем, тарелка  при  этом
осталась цела, а  поскольку была  с личным баронским гербом Шелковникова, то
дело быстро  замяли;  в  печати мелькнуло  сообщение, что редактор, по  всей
видимости, стал жертвой летающей тарелки.
     Павел  ждал  уже  не  десять минут, а  все двадцать, но пока об этом не
знал,  ибо  смотрел  не на часы,  а на аквариум: лишь  эти  шахматные коньки
давали  его  воспаленному сознанию подобие отдыха. Поданный  в службы Кремля
сигнал  "Первый  вызвал  Второго"  мгновенно  заморозил  всю  деловую  жизнь
правительственной крепости; никакой звонок младшие  секретари не должны были
пропускать даже  к  Толику, -  секретарей этих  Половецкий  всех до  единого
подобрал  из числа верных  приверженцев романса  "Гонит  ветер опять  листья
мокрые в спину", они пользовались сейчас передышкой и слушали этот романс, и
Толик тоже слушал. Напротив его стола располагалась ниша в стене, из которой
всего  полгода назад вывезли  статую  кокушкинского вождя; ниша  как  нельзя
лучше  годилась под аквариум, и  Толик все ломал голову - попросить его  для
себя у царя, или у Половецкого, или как-нибудь через  лауреата-смотрителя. А
породу рыбок пусть подберут такую, чтобы царь не обиделся: у него-то лошади,
так пусть здесь какие-нибудь морские ослики живут, или пони,  или там вообще
что угодно. А то сиди и смотри на пустое кресло  в этой нише. И хорошо, если
пустое, а ну как в  нем сидит жуткий старик-блазонер? Сбитнева Толик  боялся
до дрожи и не знал  причины страха. Его и Половецкий боялся и не стеснялся в
этом  Толику сознаться, благо  весь роман у них  выдохся уже  два года  тому
назад, да и вообще амурные дела Милада приказал на службу не таскать, раз уж
царь "не наш", - хотя Милада все-таки надеялся, что с возрастом  это у  царя
пройдет. И тогда, может быть, тогда... Но  такие мечты Милада позволял  себе
только  дома,  -  хотя дома у него, собственно  говоря, не было,  а жил он в
вечно пустующей  парагваевской квартире, куда нынче допускал  далеко не всех
завсегдатаев.  Особенно   он   страшился  того,   что  припрется  неожиданно
вознесшаяся в принцы шалашовка Гелий, но та, похоже, давно остепенилась и от
подруг отбилась, стала тихой мужней  женой. Тут,  увы, Милада  ошибался, ибо
муж  тщательно  прятал  Гелия на  даче,  сам  за  ним  ухаживал,  опохмелял,
укладывал  спать,  даже,  если  было  нужно,  кормил  с  ложечки,  ибо Гелий
переваливался  из  предпоследней алкогольной  формы в последнюю;  Ромео  все
собирался жену лечить от  пьянства, но по всем учебникам получалось так, что
лечение это  эффективно  только  для  мужчин.  Так  стоит  ли время тратить?
"Овдовею..." - непременно хоть раз в день приходило в голову Ромео. Порой ни
с дедом, ни с  братьями  принц не  мог повидаться по нескольку недель -  все
жену выхаживал.  И начинало  принца  грызть одиночество,  от коего  спастись
нельзя  ничем,  разве что  тупым сидением  перед  телевизором.  Даже любимый
киносериал про агента  0,75 уже  не  развлекал.  Да и какое тут  кино, когда
Гелий просыпается  каждые четверть  часа от того, что ему  кошмары снятся, и
снова его опохмелять надо.
     Вертолет выгрузил  Шелковникова  на Ивановской  площади, от  которой до
кабинета Павла предстояло топать полкилометра своими  ногами, да еще местами
по лестнице, - а после  тройной  порции равиолей для Георгия Давыдовича  это
было весьма и весьма непросто. Израсходовав массу энергии, ни о чем уже не в
силах думать, кроме  как  о непочатых портсигарах в кармане мундира, канцлер
вступил  в приемную царя. Толик уже стоял  навытяжку  за своим столом на той
ноге,  которая  была  длиннее,  и склоненной  головой  свидетельствовал свое
почтение ко  второму человеку в империи. Тот на секретаря не  глянул, вообще
забыл про хороший  тон,  вломился в  кабинет к императору, и не то  что  без
доклада, а даже без стука. Но и царь ответил ему тем же: не повернулся, даже
взгляд от  аквариума не  отвел. Впрочем, в боковой стенке визитер  прекрасно
отразился, очень забавно конек сквозь него проплыл.
     - Ты не пунктуален, Георгий, - ровным голосом сказал царь, - я жду тебя
сорок минут.
     - На дорогах заносы...  -  брякнул канцлер невпопад, напрочь забыв, что
именно царь велел подать ему вертолет. Павел и ухом не повел.
     -  Значит,  поменяй  того, кто  у тебя  там  чисткой дорог  занимается.
Сколько  можно в  России все  беды списывать на плохие дороги?  Я,  что  ли,
колдобины в них долблю?
     - Нет, государь, никак нет, вы... не долбите.
     - А что я, спрашивается, делаю?
     - Вы, государь, правите... то есть повелеваете.
     Павел  повернулся в кресле. Шелковников все еще  стоял на ногах, и  это
могло быть угрозой канцлерскому здоровью.
     - Садись, Георгий, - сжалился венценосец,  - сейчас я  кофе  вызвоню. -
Толик, - сказал он  в селектор, - пусть Мария Казимировна кофе сварит. Мне с
сахаром, канцлеру нет, он на диете. Мацы  хочешь? - спросил  он у гостя,  не
отпуская клавишу.
     - Если можно... - робко сказал канцлер,  он готов был и мацу  съесть, и
что угодно, лишь бы хоть  чем-то компенсировать своему организму путешествие
с Ивановской площади, где Царь-пушка была на месте, а Царь-колокол почему-то
отсутствовал, кто-то его  в  реставрацию отправил. Маца так маца, калорий  в
ней немного, но все-таки!..
     - Опять  наелся с  утра пораньше? -  сказал Павел  и спокойным  голосом
перечислил  все,  поглощенное   Шелковниковым  с  момента  просыпа,  включая
равиоли,  которые  канцлер  полагал  наиболее  засекреченной государственной
тайной.  Хотя  какие ж тайны от царя? Все он знает, все он видит, обо всем и
обо  всех заботится, никого не оставит,  никому спуску не даст, Русь-матушка
за  ним как за каменной стеной, - Шелковников,  пока готовили кофе, мысленно
бормотал всю эту пропагандистскую,  им же самим для народа сочиненную ахинею
и не сознавал, что он Павлу просто  молится. Но откуда ж царь про равиоли-то
узнал? Ведь Елена их сама варила, чтоб никакие повара... Тут появился кофе и
обидно тонкая стопка мацы.
     -  Мацу  специально для тебя заказываю, - назидательно сказал Павел,  -
твое здоровье принадлежит государству. Врач говорит, что тебе нужно сбросить
сорок килограммов. А ты пельмени жрешь. Тесто вареное, тяжелое. Еще пончиков
бы наелся.
     Шелковников представил горку  аппетитных, жареных и посыпанных сахарной
пудрой пончиков - и сглотнул слюну. Павел кивнул.
     - Вот, и слюни глотаешь. Давай худеть.
     - Я готов!.. Но как?.. - выпалил Шелковников. Мацу он уже съел.
     - А вот как.  - Павел протянул руку и снял телефонную трубку с красного
аппарата с надписью "Управделами": - Половецкий? Проси на связь дириозавра.
     -  Есть!  -  пискнул  из трубки высокий голос.  Ожил динамик в  панели,
как-то  загробно  стал мерцать  экран  под  ним,  в  воздухе  возник  низкий
вибрирующий  тон,  перешедший  в  ясное  верхнее  "соль",  в  свою  очередь,
сменившееся  соловьиной трелью.  Дириозавр откликался на  вызовы  из  Кремля
всегда и сразу; Павел это принимал как должное, а все прочие -  со священным
ужасом. Наконец, медленный низкий  голос произнес на идеально чистом русском
языке, как со сцены московского театра имени Евгения Вахтангова:
     - Приветствую тебя, государь всех Россий, европейских и азиатских!
     - И  мы  приветствуем  вас,  мсье... Дириозавр.  -  Павел  по секретным
каналам выяснил  даже национальность летающего  чудовища, даже  не держал на
него  зла  за  угробленную телевышку;  справедливости  ради  надо,  впрочем,
сказать, что  напрямую он беседовал с чудовищем впервые. -  Как вы  находите
наши российские погоды? - Тут Павел сообразил, что это цитата, что есть шанс
получить ответ,  что  погоды, мол, стоят  предсказанные, но на множественное
число  его  спровоцировал  сам   дириозавр  упоминанием  множества   Россий.
Французу-ящеру,  понятно,  необъятные  просторы российской  империи  кажутся
множеством  стран,  соединенных в  одну. "Ничего, привыкнет,  мы еще  больше
будем", - отметил Павел про себя.
     - Ваши  российские погоды на больших высотах малозаметны, но плохо, что
синоптики не  составляют для меня сводку о малых  высотах. Не предсказывают,
хотя я всегда к вашим услугам.  Кстати, государь, я все-таки  самка. Так что
"мсье" ко мне применять неправильно.
     - Прошу  прощения, <i>мадам Дириозавр</i>,  - легко  сменил  тон Павел,  сразу
отвергнув  несолидное  для четырехсотметрового  ящера  "мадмуазель";  ему  с
особью  женского пола  было разговаривать и легче  и привычней, за то его  и
великий  князь  Никита  любил  особенно.  -  Я  хотел  узнать  у вас,  мадам
Дириозавр,  не намереваетесь  ли  вы в ближайшее время посетить  наш любимый
город Санкт-Петербург?
     - Почему бы нет... Но там, кажется,  нет приличной посадочной площадки.
Хотя я и повисеть могу.
     - Зачем же  висеть, мадам, к вашим  услугам  Марсово  поле,  Дворцовая,
Сенатская,  выбирайте, ну, всегда есть аэродром Пулково, да и Нева сейчас во
льдах. Я хотел бы направить канцлера империи в Петербург с  инспекцией, но -
лишь вам  я  мог бы доверить его и  быть при этом вполне спокоен.  Мой друг,
э...  секретарь  Екатерины  Бахман,  господин Джеймс,  рассказывал,  что  вы
предоставляете некие лечебные мероприятия?
     Монстр  в динамике явно  потеплел сердцем. Экран, как две капли похожий
на тот, что  был установлен у Форбса в  далеком Элберте, но об этом Павел не
знал, ожил. Дириозавр любезно демонстрировал свое  нутро - сауну, тренажеры,
совсем непонятные аппараты.
     - Душ Шарко,  парилка...  - комментировал монстр, перейдя  на  глубокое
контральто, видимо, чтобы гармонировать с обращением "мадам".
     - Ну  и  отлично, мадам Дириозавр. Не могли бы вы взять канцлера  прямо
сейчас же из Кремля?
     Шелковников  стал тихо  терять сознание. Павел, продолжая  обсуждать  с
экраном  и динамиком детали  будущего путешествия  из  Москвы  в  Петербург,
вызвал Толика, а тот диагностировал у канцлера голодную судорогу, вытащил из
кармана  бело-красно-синего  мундира  толстый  портсигар  и   стал   кормить
несчастного при  помощи  золотой ложечки,  свисавшей  на золотой же цепочке.
"Нелегко тебя кормить, толстый мужчина..." - вертелось у Толика в голове все
на тот же мотив, хотя слова в ритм и не ложились.
     - Итак, мадам Дириозавр, через час встречаю вас  на Ивановской площади.
Системы ПВО будут оповещены.
     - Не тревожьтесь, государь, они меня и так не заметят.
     - Ну как угодно, жду.
     Шелковников, хоть и был в обмороке, но всю икру съел молниеносно. Толик
скормил  ему  и  второй  портсигар,  однако  вылизать все-таки не  дал, хотя
канцлер и пытался. Павел  смотрел на все  это безобразие  не с отвращением -
скорей  с ужасом.  "Спасать немедленно", - твердо и  окончательно  решил он.
Вплоть  до  ареста  и принудительного похудания, даже если нужно будет  ради
этого  вытащить   с   пенсии  создателя  древнерусской  системы   голодания,
профессора Балалаева, которому вот уже сто второй год идет, а он до сих  пор
не кушает. В общем, если империя еще и без канцлера останется...
     Внимание Павла привлекли множественные ордена, которыми канцлер  увешал
свой  мундир  почти  до  пояса.  Порыскал  глазами: где  Св. Анна?  Где  Св.
Владимир? Где все четыре солдатских ордена Славы? Все это  в прошлую встречу
Павел на канцлере видел. Павел жестоким тоном спросил - где, мол, все это?
     -  На другом мундире, государь,  - с горечью  ответил Шелковников, - на
один все не помещаются.
     - Ты б еще на спину прикрутил, - брезгливо сказал царь.
     Канцлер придвинулся к столу, в его глазах засветилась надежда.
     -   Дозволяете,   государь?   По  крайней   мере  ордена  дружественных
социалистических   теократий...   А  то   мне   придется   четвертый  мундир
заказывать...
     - Слушай, ты!.. - Павел повысил голос. - Если тебе не стыдно за Россию,
то за  нее  стыдно мне!  Елку  и ту раз  в год наряжают, набрался  советских
привычек! Все  мундиры сдашь в казну, целей  будут.  А  сам  переоденешься в
простой  сюртук...  -  Павел  сделал долгую паузу, размышляя. - А  треуголки
никакой.  Из всех  орденов  -  только орден  Св. Елены,  специально для тебя
учреждаю. Его носят во внутреннем кармане и никому не показывают! Специально
для тебя учреждаю! И никаких больше!
     Шелковников  успокоился;  орден,  названный  в  честь  жены,  был очень
приятен, да еще канцлер становился кавалером этого ордена номер один. Вообще
это был первый орден, учрежденный  новым царем. О прочих  значениях Св.Елены
канцлер как-то не  вспомнил, да и  треуголка была  ему ни к чему,  можно и в
фуражке походить.
     - А на приемы? -  неуверенно спросил он.  - Как же я  буду без  Богдана
Хмельницкого?
     -  Ничего, в той же Германии  канцлер живет без  Богдана  Хмельницкого,
здоровья пока не потерял. А ты? Ты в зеркало на себя смотришь?
     Шелковников этим  занимался по полдня, но он  разглядывал  покрой и то,
хорошо  ли привинчены ордена, а царь, кажется, имел в виду зеркало в ванной.
Но  тут  головомойка с приятными сюрпризами  была прервана противным голосом
Половецкого:
     -  Ваше  величество, дириозавр  над Ивановской площадью.  Высунул снизу
что-то длинное, розовое, ухватился за Царь-пушку и висит. Указания?..
     -  Мы  идем,  -  бросил  Павел  и  поднялся.  Дюжина   культуристов  из
парагваевской  гостиной, в форме спецслужб Кремля,  вошла в кабинет - помочь
канцлеру в обратном путешествии на холодную площадь.
     - Я не одет, государь... Не готов к инспекции...
     - Сейчас все тебе будет. Быстра-а!
     Павел в небрежно накинутой шубе, не  покрыв головы, вышел из дворца  на
пустую Соборную.  Шелковникова не просто вели под белые руки - его несли.  В
глазах канцлера блистали неправдоподобно огромные слезы, никуда  он ехать не
хотел,  ни  в какой  Петербург, там и не  покормят  толком...  Над  соседней
площадью висела колоссальная, в полкремля длиной, сигара с поджатыми лапами.
Из живота ее был высунут непристойно розовый  яйцеклад,  чуть вибрирующий  в
такт порывам  ветра. За что он там ухватился  - какая разница? Лишь бы не за
церковь, а то потом опять Фотий с жалобой придет и ведь прав будет.
     Царь быстрым шагом вышел на  Ивановскую. Яйцеклад отделился  от пушки и
потянулся к  нему,  но  самодержец  сделал  шаг в  сторону, и через  секунду
канцлер уже лежал в розовой ложечке;  та неспешно втянулась в брюхо монстра.
Дириозавр  покачался, растопырив шесть конечностей в воздухе, отдавая честь,
и плавно взмыл  на  три  километра. Следом  туда  же упорхнула столь любимая
карикатуристами козявка-лоцман, пилотируемая совсем  седым Соколей, чье лицо
обветрилось за многие месяцы странствий - что твоя кирза.
     А Павел, сразу как вернулся в кабинет, записал на перекидном календаре:
"Вильгельму Сбитневу: эскиз о.  Св. Елены. К возвращению Ш.  из Петербурга".
Ювелиры справятся, так что дня через три десяток в запасе будет. Но базарить
эти ордена Павел  не собирался.  Павел не транжирил ничего. Даже то, что  он
послал канцлера в Питер с дириозавром, помимо заботы о здоровье второго лица
империи, содержало еще и где-то  подсознанием  нащупанную заботу об экономии
авиационного керосина. Дириозавр оказывал, пардон, <i>мадам Дириозавр</i> оказывала
царю  далеко не первую услугу,  вон  как лихо обложили ливийцев яйцами, но в
ситуации с Шелковниковым  Павел полагался больше на женскую, на  материнскую
натуру  мадам   Дириозавр,   -   это  вещи   понадежней,   чем  политические
договоренности за красивые глаза в свете возможных  ответных услуг. Красивые
глаза, красивые глаза... А какие, кстати, у мадам Дириозавр глаза?..
     Шелковников тем временем угодил в какую-то адскую кухню, где если что и
приготовлялось,  то  в  качестве сырья,  видимо, предполагалось использовать
тушу канцлера. Тонкие, мощные щупальца обвили его со всех сторон и  раздели;
температура  помещения  росла,  влажность  воздуха  увеличивалась.   Канцлер
неустанно   пытался   потерять  сознание,  но  нежные   щупальца   регулярно
регистрировали малейшую перемену кровяного давления и  пульса, канцлер то  и
дело ощущал иголку,  пронзающую его  жировые отложения то там, то сям. Перед
лицом Шелковникова мерцал вентилятор, но все прочее пребывало в полной тьме.
Помещение  в брюхе чудовища попеременно  преображалось в парилку, в сауну, в
бассейн,  в  массажную,  в  центрифугу,  наконец  остановилось  на  варианте
предбанника,  где канцлер и обнаружил  себя  после  очередного  обморока  на
старинной резной кушетке,  в чем  мать родила, перед большим экраном. На нем
жирной   черной   линией   был  обозначен  безобразный   обнаженный  профиль
человеческого тела, - чтобы Шелковников не ошибся, тем  же цветом рядом было
проставлено: "СЕЙЧАС ТАК". Внутри фигуры мерцал другой силуэт, светло-серый,
штриховой, тоже  безобразный,  но все-таки  человекоподобный, и рядом тем же
цветом было написано "А НАДО ТАК". Еще ниже  стояла  нынешняя дата, время по
московскому, высота полета, наружная температура, очень низкая, и - о, ужас!
- дата и, вероятно, время прибытия в Санкт-Петербург, отстоявшая от нынешней
больше чем  на неделю.  Дириозавр собирался  плестись  в Питер со  скоростью
дилижанса,  делая  меньше ста километров в день. "ТИХИЙ  ЧАС" - вспыхнула на
экране новая надпись, и канцлер сквозь все ужасные догадки и грозное чувство
голода провалился  в сон. Во сне  у него  кружилась  голова,  он считал себя
безнадежно  заброшенной в  межпланетное пространство пустой тарелкой  из-под
равиолей. Но сны его были  меланхоличны и лишены даже самого слабого оттенка
тревоги,  - мадам Дириозавр вкатила  ему  с прочими лекарствами немалую дозу
седативов.
     Сложная медицинская структура, которую вырастил дириозавр в своей сумке
мановением крестцовой  мысли,  функционировала сама по  себе,  и Рампаль мог
позволить  головному мозгу  заниматься чем приятно.  Вообще все  эти  полеты
вокруг земного шара, показательные кладки  яиц, - кроме той, непроизвольной,
что приключилась над южноамериканским стадионом, - все это оставляло монстру
массу свободного времени.  Русское  правительство  просило редко  и  о сущих
мелочах, американское  что-то вообще не выходило на связь, и ящер потихоньку
набалтывал на диктофон  давно задуманную  книгу "Как  я был разными вещами".
Дириозавр  за все  время странствий  ни  разу  не  задумался,  что  связь  с
институтом Форбса он просто утратил, ибо дириозавры, как известно, не только
существа  сумчатые  и вертикально взлетающие, но и  абсолютно непьющие. Да и
ничего так чтобы специально не едящие, ибо заряда плутония в хвостовой части
должно  хватить  на  триста  лет  беспосадочного  полета.   А   отвечать  за
происшедшую  метаморфозу Рампаль не был  обязан, превратил  его в летающее и
непьющее  чудовище мэтр Порфириос, который нынче стал почетным множественным
гражданином республики  Сальварсан,  жил в свое удовольствие и  сам с  собой
обменивался   коллекционными   записями  художественного   свиста,   отдавая
предпочтение вариациям на темы "Сиртаки" Теодоракиса и "Чардаша" Монти.
     А Шелковников периодически просыпался на кушетке, получал дозу лекарств
внутримышечно и внутривенно, потом  кушетка нагло изгибалась  и во мгновение
ока превращалась в велотренажер, на котором канцлер восседал, вяло перебирая
ступнями. Если  он  делал  это  слишком  уж вяло,  то на жутком экране,  где
мерцали  два  контура,   появлялись   данные   об   уменьшающейся   скорости
передвижения к  Петербургу,  потом  мадам  Дириозавр замирала  вовсе, и срок
прибытия  в Северную  Пальмиру, она же самопровозглашенный  Четвертый Рим, -
вот еще! - отодвигался  в  неизвестность. Тогда  голодающий канцлер все-таки
упирался в педали,  ну,  и  ямщик тоже,  что называется,  "трогал".  Музыкой
монстр  пассажира не баловал, все крутил "Болеро"  Равеля  для  собственного
удовольствия,  порой  вставляя  кое-какие мало  известные  произведения  для
флейты в  исполнении  своего однофамильца.  Рампаль  как  раз описывал  свои
душераздирающие  приключения  на  Вьетнамской войне,  шлифовал  стиль,  уж в
который  раз передиктовывая историю  со своим превращением в котел  вареного
риса,  как  вьетконговцы уже  и соевый соус принесли,  и  куайцзы,  то  бишь
палочки для еды приготовили, и собрались приступить к трапезе - и вот тогда,
именно  тогда, и  только тогда...  -  здесь  Рампаль с  мастерством  истинно
детективного халтурщика, которого  постыдился  бы  даже  Евсей Бенц, обрывал
главу и  начинал новую, о том, как в это самое время "в совсем другом месте,
под нежным  осенним солнцем, озарявшим альпийские луга и скалистые кряжи..."
-  тут  же соображал,  что  разглашает  месторасположение  Элберта,  начинал
сочинять какие-то несусветные горы, каких в США и в помине  нет,  соображал,
что можно  бы описать Большой Каньон, но там он  как раз никогда  не  бывал;
Рампаль приказывал своему огромному телу  двигаться  к каньону,  посмотреть,
как  оно там  на самом деле,  но это  он  головным  мозгом  приказывал,  а в
крестцовом прочно  сидела мысль  о  нуждах  пациента-пассажира и России, эта
страна с высоты вовсе не казалась ящеру такой уж плохой, тело не сворачивало
никуда, оно плелось на  нижней границе стратосферы,  со  скоростью вершок  в
минуту, дрейфуя  к колыбели трех попыток реставрации  истинного Дома Старших
Романовых,  тех попыток,  что  раньше по недоумию  именовались  революциями.
Мысль  о  том,  что  какая-никакая,  а  колыбель,  грела  мадам Дириозавр ее
огромное сердце.
     Шелковников не  часто  поглядывал  на очертания предъявляемой ему серой
фигуры, но на какой-то день, - ни часов,  ни смен дня и ночи он не наблюдал,
- обнаружил,  что  фигура эта уже меньше отличается от черного контура. И он
решился взмолиться.  Произнеся  про себя жаркую не  то  просительную,  не то
благодарственную молитву великому императору Павлу, из которого он незаметно
сотворил себе кумира, канцлер вслух обратился к мадам  Дириозавр с вопросом:
далеко ли еще до Меньшой Столицы.
     - До столицы Ингерманландской губернии, - уточнила мадам. - Пока что мы
приближаемся к  столице Вышневолочекского  уезда  Тверской губернии,  городу
Вышний Волочек. В городе около семидесяти  тысяч жителей...  Сейчас, сейчас,
Георгий  Давыдович,   эуфилин  внутривенно,  нитронг   перорально...   Бром?
Нашатырь?..
     Шелковников  уже  потерял  сознание, и  мадам  превратила  его седло  в
кушетку. И зависла в воздухе, ожидая пробуждения пациента:  хотя за три дня,
показавшиеся  пациенту тремя  веками, он похудел на восемь  килограммов,  но
ведь это  была только одна пятая предписанного похудания. По невозможности в
данный момент воспользоваться услугами обычного бюллетеня ван Леннепа, чтобы
узнать, каковая будет дальнейшая судьба пациента, мадам  Дириозавр связалась
с  Кейптауном,  где  ей,  в  порядке  зарезервированной  еще  полгода  назад
предиктором  дю Тойтом очереди, предоставили пять минут  радиособеседования.
Этот  окопавшийся  в  гнезде  расизма  носитель старинной  бурской  фамилии,
молодой и здоровый парень, вот уж который  год не выходящий  из собственного
кабинета,  давал  консультации  кому  угодно,  лишь  бы  платили;  а  своему
правительству  он  был угоден светлым  цветом кожи, хотя  и не очень  угоден
славянистой  харей. Словом, дю Тойт сообщил, что канцлеру ничего  не грозит,
раз уж мадам Дириозавр взялась за  его  лечение.  Сердце мадам очень заметно
дрогнуло,  она задушевно  предложила в любой момент  вызывать ее на  предмет
того, чтобы с головой завалить яйцами "Инкату" или еще там  кого, кто против
правительства на рожон попрет, - и отключила  связь.  Потом мадам привела  в
боевую готовность  шприцы и березовые  веники,  разбудила  пациента  и вовсю
взялась за проведение терапии.
     Петербург,  понятно,  ожидал  скорого  прилета  дириозавра,  об этом  и
телевидение  сообщило,   и  вражьи   станции,  да   и  самого  тоже   видели
медленно-медленно плывущим от Москвы к северу. В другое время это весь город
бы  сильно  взбудоражило,  но не  нынче.  Дело было в  событии,  ошарашившем
Северную  Пальмиру  тремя  днями ранее. Неизвестный молодой  человек отстоял
длинную очередь в ломбарде на Верноподданном, бывшем Гражданском, проспекте,
сдал  старушке-оценщице  редкостные  часы   с  серебряной  кукушкой.  Покуда
старушка  прикидывала, серебряная кукушка или вовсе не серебряная, и сколько
эта  диковина  в  нынешних  золотых  деньгах  может  стоить, молодой человек
выхватил из-за пазухи большой топор,  сокрушил стойку ограждения и  старушку
зарубил; однако этого ему показалось мало, и  он без видимой причины обратил
остаток гнева на мирную очередь позади себя  -  зарубил в ней всех старушек,
которые даже  и не за деньгами многие сюда  пришли, а накануне близкой весны
просто  зимние  вещи на  хранение сдать  хотели.  Число старушек-жертв  было
таково, что его не рисковали обнародовать,  а в сплетнях  называли  заведомо
неправдоподобное, столько в Питере и старушек-то никогда не  было. Пользуясь
полной  безнаказанностью, молодой  человек отворил люк строго засекреченного
подземного хода, прорытого в те времена, когда город носил имя кокушкинского
вождя, и  скрылся  в нем, да еще  заминировал  вход.  Когда со дна  сейфа  в
Смольном   городской  голова   и  губернатор   светлейший   князь   Евстафий
Илларионович  Электросильный-Автов извлек план подземного хода, чтоб узнать,
куда  побежит  преступник, было поздно.  Уже  весь  город знал,  что юноша с
окровавленным    топором    выпрыгнул   буквально   из   набережной   против
прославленного крейсера  "Аврора", дико вращая  топором и  глазами, проник в
рубку  крейсера, снял его с вечного прикола,  и тот,  со  скоростью,  совсем
несвойственной  подобным  старинным плавсредствам, вышел из  Невы в  Финский
залив,  миновал  Кронштадт,  а  потом и Ревель,  а дальше ушел в неизвестном
направлении и нигде, никакими средствами более  не обнаруживался. Для народа
мало  было  утешения в  том, что имел место угон "Авроры" липовой, подлинная
давно нашла упокоение  на дне  Маркизовой лужи, -  все  только и твердили  в
Питере, что это не конец, и ломбард и крейсер подверглись  нападению  только
"на пробу", а то ли еще потом будет!.. Говорили, что топор молодого человека
поздней ночью  мерцает  над Пятью Углами  и над Охтой, видели его  на кону в
казино  "Дом искусств",  на Невском проспекте,  гуляющим в новых  кроссовках
совсем  безнаказанно,  и даже  в руках  у старшего  мясника на Сытном рынке.
Старушек  спешно  похоронили  на строго засекреченном кладбище  в Дудергофе,
ломбард  опечатали,  на  месте крейсера поставили плот, а на плоту  укрепили
транспарант: "Идет реставрация". Про реставрацию не  только Петербург,  но и
вся Россия давно знала,  что она,  матушка,  не только  идет, но  уж и вовсе
пришла: предсказанные известной кришнаитской пророчицей Лингамсними сто дней
ничего плохого императору не причинили, ни коросты, ни вшивости, ни сухости,
- напротив, царя часто  показывали по телевизору, говорил он  мало, так он и
вообще  не трепло, он  дело делает,  он проклятые  язвы  искореняет. Словом,
Петербург весь как  один человек не работал, разве что на работу ходил, но и
там, как и дома, ничем, кроме  сплетен  об убийце-угонщике, не  пробавлялся.
Имело место пикетирование дома-музея Достоевского,  уж заодно и мемориальную
доску  с  дома Набокова украли, но это  никак судьбы крейсера  и старушек не
проясняло. В свете таких потрясений мало кого интересовал визит дириозавра и
даже инспекционная поездка канцлера.  Впрочем, князь Электросильный накануне
прилета ящера, когда тот уже над  Любанью  проплывал, сообразил, что канцлер
летит именно по его княжью душу, - и  не поехал из Смольного домой ночевать.
Однако спокойно проспал ночь на диване в  кабинете, за день уж очень сплетни
умотали.
     К утру дириозавр сделал сложный поворот к Петергофу, а потом направился
в  сторону  Невы,  явно  метя  куда-то  к  стрелке  Васильевского,  чтоб  не
предполагать худшего. Но город все  равно этим  не очень интересовался. Лишь
когда к полудню ящер завис над Эрмитажем и стал очень неторопливо снижаться,
немногие   зеваки  побрели   на   Миллионную.  Смотреть  они   смотрели,   а
разговаривали   все   о  той   же   сенсации  со  старушками,  крейсером   и
самостоятельным топором.
     Похудевший на половину требуемого веса Шелковников был выпарен и вымыт,
заодно и побрит. Мундир ему мадам Дириозавр выгладила  и подштопала, - дырок
от снятых по императорскому  приказу орденов хватило на весь путь от Любани,
еще и крюк пришлось из-за них делать, не поспевала мадам  Дириозавр, а уж на
что  была  мастерица.  Шелковников  был  напичкан  стимуляторами,  заодно  и
покормлен: кофе без сахара, маца, салатик. Канцлер съел и выпил предложенное
без малейшего  аппетита, даже  без  интереса к поглощаемому. И уж подавно не
пытался  вылизать  салатницу.  Мадам Дириозавр  еще  раз  проверила  клиенту
давление, пульс, энцефалограмму  сняла, проверила  отсутствие способностей к
телепатии и  наличие  обычного коэффициента склочности.  На Дворцовой стояли
два  черных ЗИПа: значит, встречали.  Хвататься  за Александровскую  колонну
ящер  не  рискнул;  яйцеклад  об  ангела  поцарапать можно, во-первых, стоит
колонна  без  прикрепления  к  основанию,  во-вторых,  памятник   государеву
дедушке,  в-третьих.  Ящер  переместил  Шелковникова  в  лодочку яйцеклада и
выложил на крышу переднего ЗИПа,  потом поднялся на двести метров,  да так и
завис; в Петербурге в  феврале темнеет рано, прожектора  на дириозавра никто
направлять не осмеливался - и монстр ушел в невидимость.
     Шелковников, хоть и не без труда, слез с крыши ЗИПа - сам. С непокрытой
головой стоял перед  ним  князь  Электросильный,  морщинистый ветеран не  то
осады,  не  то блокады,  и  в  руках его  был большой  каравай,  на  каравае
полотенце, на полотенце  - солонка.  Шелковников, по  древнерусскому обычаю,
отломил  корочку, посолил и...  положил  в карман. Есть ему не хотелось. Ему
хотелось   работать:   в   частности,   выполнять  государевы  поручения   -
инспектировать,  инспектировать!  И   наказывать   виновных.  И   награждать
проявивших  служебное рвение.  И  чтоб  не одни  только головы летели,  а  и
чепчики  в  воздух тоже! За неделю канцлер  съел двадцать килограммов самого
себя, и сил у него сейчас было - через край.
     Канцлер   проигнорировал   подобострастную  руку  князя,   легко,   без
посторонней помощи, впрыгнул на переднее сиденье ЗИПа; скомандовал шоферу:
     - В Смольный!
     Шофер  был привычный, его собственный:  за  неделю перелета, по приказу
царя, сюда доставили всю канцлерову свиту и  еще  усилили охрану.  Откуда-то
из-под арки Генерального штаба вынырнул десяток бронированных, с  мигалками,
князь  влез  в задний  ЗИП, и  кортеж, привычно петляя,  куда-то понесся.  У
Шелковникова было  такое  впечатление, что для поездки в Смольный нет  вовсе
никакой нужды петлять вокруг  Александро-Невской  лавры,  трижды носиться по
Лиговке, - да  и соседняя  Голштинская, как  теперь называли  улицу  Марата,
должна  бы  сперва  заасфальтироваться,  а лишь  потом  соваться под  колеса
канцлерскому  ЗИПу.  Словом,  час  петляли, наконец,  выгрузились у  бывшего
Института  невинно-благородных, другой  резиденции голова-губернатор,  даром
что  две должности занимал, все никак не мог себе  подобрать. Да и лысину не
замаскировал ничем: дурные  все это вызывало мысли,  и про себя  Шелковников
уже объявил этой лысине строгую головомойку с занесением, скажем, на завтра,
как говорил замечательный  актер  в кинофильме,  который крутили  по первому
каналу в день коронации.
     В кабинете  Шелковников  сел прямо за стол, в хозяйское  кресло, и лишь
потом удивился - надо же, поместился!
     - Ну-с, отчитывайтесь, - канцлер надел очки.
     Электросильный,  чувствуя  себя  гостем  в  собственном кабинете, чудес
находчивости не проявил. Он смешался да и брякнул худшее из возможного:
     - Может быть, сперва отужинаем?
     Канцлер  бровью  не  повел,  достал  из  кармана  золотой  георгиевский
портсигар, расщелкнул, воткнул в икру золотую ложечку и протянул князю:
     -  Угощайтесь, если нет терпения.  А мне тем временем - отчет. У вас на
него неделя была.
     Князь нашарил  какие-то  листки,  принял  портсигар,  присел на краешек
стула.
     - Все меры к поимке святотатственного преступника...
     - Какого  святотатственного? Это  который у вас  баржу  с прикола увел?
Похвальный поступок, хотя старушек мог бы и  не трогать, мы бы, если так  уж
надо, их бы культурно выслали.  Но, с другой стороны, с точки зрения закона,
так ли  уж были необходимы  для  нужд  Российской  империи старушки?  Я  вас
спрашиваю! Отвечайте, князь!
     - Да нет, в  смысле бюджета  социальных программ  как раз наоборот, они
все пенсионерки были со льготами и надбавками, но по конституции...
     Шелковников потрясенно разинул рот.
     - Какой конституции?
     Князь чуть не выронил портсигар - он не знал ответа.
     - Ну, Российской...
     Канцлер встал и прошелся к окну, потом к двери,  потом  к столу и встал
прямо перед князем, судорожно теребящим золотую ложечку.
     -  Да  будет  вам  известно,  -  Шелковников  против  собственной  воли
заговорил с интонациями Павла, - что никакой конституции в России нет и, Бог
милостив,  никогда  не будет!  Конституции  нужны  юным и  невинным западным
демократиям,  а российской  державе,  древнейшей в Европе, она - как севрюге
подойник!  Вы  мне  не  кивайте на  Саудовскую  Аравию,  никакая  у  нас  не
теократия,  -  хотя царь  и глава церкви,  он  в ее дела  не  вмешивается. А
демократятиной  пусть Штаты  балуются,  им  еще триста лет до своей  империи
подрастать да  подрастать!  Вы  что,  историю Рима  не  читали, милейший? Вы
совсем зеленый, да?
     Князь не читал истории  Рима,  он мало  что  вообще  с  младших классов
начиная  читал, он глядел кино, притом одну только порнуху, ну, еще  если уж
очень что смешное  - про Ильича и больше ничего. Ну,  доклады, бывало, еще с
трибуны зачитывал. А почему демократии не нужен подойник?
     Шелковникову  севрюга приплыла  в  голову  потому,  что икру  он  сунул
губернатору как раз черную, самому ему ни на какую даже глядеть не хотелось.
     - Ладно, это вы еще усвоите. А пока что где телевизионщики: здесь или в
центр поедем? Лучше бы здесь, дел у нас с вами!.. - канцлер подумал и провел
рукой не по  горлу, а над  головой: дел, значит, имеется выше головы; пальцы
предательски дернулись, но он спохватился, темени себе  не посолил. Иди  там
знай, в  какую  ложу  входит князь, но  ясно, что  звание  у него  не  особо
высокое, иначе б ему  на злосчастный крейсер  плевать было, да и кабинет был
бы давно в Зимнем. Канцлер еще раз осмотрел стены. За спиной главного кресла
размещалась большая  окантованная фотография: только что коронованный  Павел
спускался со  ступеней  Успенского собора,  государственно  сверкая очами на
зрителя. Хорошая фотография. Пусть Елена с нее портрет поганцу Даргомыжскому
закажет, можно  будет в своем кабинете в Большом  Кремлевском повесить.  Лик
Павла как-то успокоил  канцлера, и Шелковников только поторопил  князя: мол,
где  камеры,  в  прямом  эфире выступать  буду.  Электросильный  обрадованно
помчался орать на  подчиненных,  камеры  прибыли; покуда их  ждали,  канцлер
успел прочесть так и не донесшему  ложки до рта губернатору длинную лекцию о
том, как  вести себя  с бунтовщиками: непременно речь свою начинать со слова
матерного, не стесняясь этой первичной силы, на которой  Русь-матушка спокон
веков стояла и до скончанья  веков простоит. Князь был рад, что хоть по этой
науке ему ничего  читать не надо, он еще с детства ее  крепко выучил, ничего
не  забыл, а уж  насчет  того, как правильно гаркать, -  то наилучший способ
только что продемонстрировал сам Шелковников.
     Прибыли  телевизионщики,  что-то  прицепили  к   канцлерскому  лацкану,
только-только  успели  включить   камеру,  как  помолодевший   на   двадцать
килограммов барон Учкудукский хряснул  кулаком по  чужому столу, и его  лицо
заняло весь экран петербургского канала.
     - Господа трудящиеся!  -  начал он.  -  Мне выпало счастье  быть первым
инспектором, присланным  в  град  Петров  лично от  нашего  государя.  К вам
обращаюсь я,  друзья мои,  жители славного  града,  я  прибыл к  вам,  чтобы
напомнить: не может  Петербург быть городом  прославленным только в прошлом,
он  и в будущем должен становиться все более и  более  прославленным! Именем
государя Павла Второго...
     Обновленный Шелковников мчался по стремнине чуть было  не утерянного за
нервными  событиями  последнего  времени  красноречия.  Петербуржцы  сидели,
прикованные к телевизионным экранам,  а в дальнем углу собственного кабинета
корчился на козетке светлейший князь  Электросильный-Автов и с ужасом глядел
на канцлера, говорившего чисто  как по-написанному, - он, князь, так никогда
не сумел  бы  и  не  сумеет,  в импровизациях  не силен был  князь,  даже  в
матерных,  за то в Москву и не допускался. Он  только ждал конца речи,  чтоб
выскользнуть и позвонить в Эрмитаж: пусть распаковывают сервиз Екатерины, не
запасной, тот уже пококали, а главный, тащат в Таврический, вызывают поваров
и готовят прием для высокого гостя. Князь наивно полагал, что канцлера можно
обольстить  пищей телесной. Он ведать не ведал, что это только раньше Кремль
в  наказаниях  довольствовался обычной плеткой, ну,  розгами свежими. Теперь
нерадивым предстояло испробовать железного кнута.
     Тем временем стемнело, хрупкий лед, покрывший часть Финского  залива, в
лучах охранных  прожекторов засветился радугой, а пограничные воды до самого
Ревеля, никем не охраняемые  и  не нарушаемые,  погрузились в черноту.  Лишь
очень непонятный по  форме  корабль,  по длине почти с полдириозавра, сейчас
пробивался  с севера,  из  Ботнического залива, куда случайно попал, пытаясь
взять  курс на Кронштадт. По  исходному статусу этот корабль  не имел  права
нигде причаливать к материку, но вполне мог ошвартоваться у  острова Котлин,
на  котором  предок  нынешнего русского  царя  на  подобный случай запасливо
основал крепость Кронштадт. Да и  не корабль это бултыхался в Ботническом, а
простое долбленое бревно, но  не  какая-нибудь  осинка-березка,  а настоящая
бывшая калифорнийская секвойя, и командовал ее небольшим экипажем знаменитый
норвежский путешественник Хур Сигурдссон. На коронацию  русского царя бревно
опоздало, но  визит вежливости  нанести никогда не поздно. Причина опоздания
была  уважительная, пришлось  Южную Америку  огибать, не пролезала секвойя в
Панамский  канал,  а  тут еще  прямо  посредине  Балтийского  моря  незадача
приключилась.
     Два дня  назад,  во  мраке столь же гадкой северной ночи,  напоролся на
секвойю  ржавый  допотопный  крейсер.   Секвойе-то  что,  даже  перила  целы
остались, а вот у крейсера вся носовая  часть сложилась в гармошку и стал он
тонуть  на  глазах.  Небольшой  экипаж Хура,  состоявший  из  представителей
различных рас и народов,  принял самое активное участие в спасении утопающих
пассажиров  и матросов  крейсера, но тот тонул с такой скоростью, что надежд
выловить хоть кого-нибудь почти не было. Лишь когда Хур  приготовился отдать
приказ - всем вернуться на весла, юный полинезиец, которого уже полгода  как
залучил норвежец  в  ныряльщики, случайно  затопив  чей-то катамаран, рыбкой
нырнул в черную  воду и через полминуты выудил  за фалду молодого человека с
топором в руках; подтащил его  к борту секвойи. Топор у парня отобрали, воду
из желудка выкачали, и спасенный разразился множеством слов, которые Хур еще
с войны  хорошо помнил, а еще лучше понимал их судовой врач, ветеран русской
плотовой и бревновой  медицины Андрей Станюкевич. Врач этот прибыл  на  борт
секвойи в позапрошлом десятилетии с  мешком ржаных сухарей, и Андрей с Хуром
друг  в друге души не чаяли: Хур приучил  его пить каждый  день свой любимый
напиток,  морскую воду, а  тот в  свою  очередь приохотил  Хура  к старинной
русской игре  мацзян,  перенятой через  Кяхту  китайцами, - по-русски-то эта
игра называлась "мазай", играли в нее на заячьи уши, но кто ж теперь русскую
древность помнит!..
     Нынче  было не до  мазая,  слишком уж переусердствовал  тип  с топором,
глотая национальное Хурово  питье. Андрей уволок пойманного бедолагу в  свою
каюту, уютно втиснутую  в один из секвойных корней, и долго приводил парня в
чувство.
     - Где я? - наконец-то выдавил из себя молодой человек.
     - У друзей, - успокоительно ответил Андрей с приобретенным за много лет
международным акцентом; он уж и забыл, когда такие чистые матюги, как нынче,
слыхивал, - прямо на сердце теплеет.
     - В России?
     - Нет, пока не в России. Ты на корабле, точней на бревне. Мы плывем.
     - Куда плывем?
     - В Кронштадт...  Денька через два будем. Да не рвись ты никуда, я тебя
канатом прикрутил, и топор  не ищи, он давно в хозчасти. Не рвись, капитан у
нас хуровый... суровый то есть, это я  его так называю, не смей повторять, а
то живо на весла сядешь.
     -  Да  ведь  я  на  пробу! Я  их только  на  пробу!  - молодой  человек
разрыдался.
     - Кого?.. А, это ты, что ли, "Аврору" угнал, так это, выходит, мы ее-то
и  потопили? Уже вторая на дно пошла,  первая давно тут  где-то рядом... Ну,
Хур  с  ней,  плавсредство  она  была  негодное,  так  прямо  в  гармошку  и
сложилась... Кончай бредить, а то капитан живо на весла посадит...
     Молодой человек впал с беспамятство.  Станюкевич проверил морские узлы,
которыми прикрепил гостя к койке, и вышел на палубу.
     -  Жить будет? -  спросил  его норвежец, перебрасывая  трубку из левого
угла рта в правый.
     - А чего ему сделается.  На  весла  не  годится. Сдадим в  кронштадскую
больничку, и  все...  Там у нас теперь царь, авось помилует: это ж  угонщик.
Радио передавало, он в Питере старушек побил маленько.
     - Так может, ему политическое убежище?
     Станюкевич подумал.
     - А  давай. Нам еще по Неве, да  по Ладоге, да по Мариинской системе  -
когда-когда  в  Москве  будем. Пусть  покуда  полежит у  меня.  Очухается  -
предоставим.
     Дорога секвойе  и  в самом  деле предстояла длинная.  С  южной  стороны
горизонта сверкнул далекий маяк: Ревель пытался охранять границы империи  от
чужих кораблей.
     Но не от бревна же!



        7
     <i>Не забывайте, что русские хитры и ловки от природы.</i>
     ШАРЛЬ КОРБЕ. БЕЗДЕЛКИ.
     ПРОГУЛКИ ПРАЗДНОГО НАБЛЮДАТЕЛЯ
     ПО САНКТ-ПЕТЕРБУРГУ (1811)

     Ситцевую занавеску для Маши и  для  себя Тима Волчек укрепил в  глубине
фургона самостоятельно, - с молотком и гвоздями он теперь управлялся хорошо.
Маша теперь тоже была Волчек, - по совету записавшего их в книгу гражданских
актов Николая  Юрьевича взяла фамилию  мужа.  Под изголовьем хранился  мешок
сушеных грибов; после остановки в каждом селе он  предательски таял; если не
удавалось  докупить, братья Волковы иной  раз сидели на  лапше без  добавок.
Прямо в Верхнеблагодатском, где сделали они  первый торговый привал, бабьего
полку в фирме прибыло: старший Волков, Тема, привел Маше помощницу -  рыжую,
остроносую,  сноровистую  Стешу,  с  помощью  которой  они  мигом   скормили
поселянам все пожаренные остатки бабушки Серко: не пропадать  же добру, да и
денег в кармане прибавилось. Стеша оказалась мастерицей по курам:  она могла
- не  глядя, хоть в полной темноте,  Маша проверила! - ощипать и выпотрошить
курицу,  а плов с курятиной варила так, что братья-вегетарианцы только глаза
отводили;  Маша,  когда  пробу снимала, сама не  заметила, как полный  судок
опростала. Звали  Стешу  необыкновенно: Степанида Патрисиевна, ну а  фамилия
ее,  после заезда  к Николаю Юрьевичу,  стала  Волкова:  старший из братьев,
Артем-Тема, такую  мастерущую бабу упустить не мог.  А  что  отчество у  нее
вроде как  лисье прозвище,  так ведь и в курах толк понимает! Сама Стеша,  к
слову сказать, свой плов тоже не употребляла, Машу звала пробу снимать.
     В  Лыкове-Дранове  как  раз  этот  плов  и  варили,  потому  что  лапша
кончилась, а в сельпо рис был. Тима вздрогнул, когда узнал,  что лапшу нужно
не из  одной муки делать, а еще и яйца  при этом в дело идут -  он-то помнил
скорлупу на полу  вокруг бабушки Серко, что ненароком овцой перекинулась. Но
успокоился, сообразил, что лапшу они уже ели - и  ничего; может,  в скорлупе
дело? Или еще в чем?  Эх,  купить  бы  учебник  для оборотней,  да кто ж его
напишет? Но плов раскупали бойко, и не поймешь даже, чем торговать выгодней.
Экономиста бы! Тима все мечтал и мечтал бессонными ночами,  он  все никак не
мог привыкнуть  спать по-человечьи,  норовил задремать днем,  на  что  Артем
Волков бурчал почем зря.
     И  было  дано  кооперативному  бистро в  аккурат  по его мечтаниям.  На
дальней  окраине  Старой  Грешни, куда  фургон  однажды  прикатил  и  открыл
торговлю,  подошла перекусить не  очень  молодая, однако  весьма  серьезная,
такая из  себя неглупая  женщина. Съела две порции  лапши  на  трешку, сдачу
взяла;  на  раздаче  стояла  Маша,  ну  а   других   едоков  пока  не  было,
разговорились они по-простому, по-женски. Клиентка  все удивлялась: отчего у
перекусиховцев все и дешево так, и наваристо. Пришла в ужас, узнав, что цены
тут назначают, так сказать, "от балды". Посчитала что-то на краешке газеты и
сказала  Маше, что ну никак меньше  чем два  тридцать такая порция стоить не
может. Из-за фургона  выбрался Тимофей Волков, стал слушать. Стеша  подошла,
про свой плов рассказала, попросила тоже цену  сосчитать. Оказалось, что они
опять-таки  и  пловом за  полцены  торговали.  Ушел  Тимофей  с  этой  новой
загадочной незнакомкой  погулять,  поучиться уму-разуму. А назавтра пришлось
опять ехать, Анфису Макаровну Волковой  переписывать,  как у людей положено.
Анфиса Макаровна  была  женщина бывалая: двоих мужей  бросила,  двое  от нее
сбежали,  как  раз  на  перемену фамилии смотрела  безразлично, зато Тимофей
уперся.  Ну,  уперся,   ладно:   однако  стоимость  бензина  на  поездку   в
Нижнеблагодатское Анфиса Макаровна  тоже в лапшу  включила. Ничего, спрос не
упал, горячего всем  хочется. Все  денежные дела теперь переехали на Анфису,
она и не подпускала к ним никого.
     Женатых,  таким образом,  в фирме "Волчек, братья Волковы  и  Компания"
оказалось уже трое,  в кузове становилось  очень тесно. Ребром встал вопрос:
где взять  деньги,  чтобы  хоть  один  прицеп к  фургону докупить.  За  этим
вопросом  ясно   маячил   второй:   младшие   братья,   выскользнув   из-под
целомудренного  и  строгого  надзора  бабушки  Серко,  тоже не  засидятся  в
невинности, баб  себе подберут. А деньги где взять? В неприкосновенный запас
из погреба генерального старосты Тимур влезать  не  хотел -  и  без  того на
первых  порах, покуда Анфиса дело по науке не  поставила,  двести империалов
неведомо куда растрынькались.  На оставшиеся пятьсот  разве приличный прицеп
купишь? Даже если семь тысяч пятьсот золотыми?
     Но  истинное  золото, как понял это природно моногамный Тимур Волчек, в
человечьих делах это вовсе  не деньги,  это - бабы. Анфиса подсчитала, Стеша
пробежалась по дворам в  двух-трех деревнях, пронюхала, наконец Маша пошла к
деду  Матвею-индюшатнику  договариваться.  Договорились они с  дедом  на ста
империалах комиссионных, и  тот, сладко матерясь  и что-то  свое предвкушая,
запряг лошаденку, оставил индюшат под присмотр Маши, куда-то  убыл. К вечеру
приехал  назад,  вместе с  сильно  петляющим  танком, -  а к тому сзади  был
навязан канатами самый настоящий автоприцеп. Танк развернулся, канаты смотал
-  и давай  Бог  гусеницы  в  свою  часть.  Матвей  принял  по  счету  сотню
комиссионных кругляшей  -  и  больше  не  взял ничего.  Еще не  хватало  ему
сознаваться, сколько он калыму слупил с солдатиков за то, что от украденного
еще  в сентябре  в соседней части  прицепа, на который  покупателя  так и не
нашлось, их избавил. Обещал  еще и четыре полевых кухни взять, но  спроса на
такой товар пока не было, туда гречку  с тушенкой заряжать полагалось, а где
такие деликатесы нынче возьмешь?
     Ну, тут  Маша  перед  Анфисой,  не говоря  про  Стешу,  себя  показала:
внутренность прицепа отмыла, ситцами обтянула, занавесочки укрепила. Все три
семейные пары переехали  в прицеп, и еще для двух, с трудом даже трех, место
осталось. Младших  братьев  отселили  в основной  фургон,  и  они  голодными
глазами  всю  первую   ночь  оттуда   выглядывали:   сильно   ли   прицеп  у
новобрачных-то качается. Во мнениях не сходились. Наутро что Тима, что Тема,
что   Тимоша  -  все  выглядели   как  обычно,  а   бабы,  надо  признаться,
невыспавшимися из прицепа вылезли. Но ничего  особенного,  хороший  оказался
фургон.
     Бистро  с прицепом колесило по дорогам и бездорожью Брянщины, понемногу
обрастая коллективом,  бабьим,  само  собой. Все братья Волковы слыли людьми
серьезными, шел верный слух о  том, что уже если не наперед, то наутро точно
любой  из них бабу в бывший загс-сельсовет  тащит. В  селе Потешном-Лодкине,
что возле самого Брянска,  углядел Антип-Тепа  Пелагею-Пашу, - то ли она его
углядела? Новая эта Волкова вдруг изругала волковские  закупки сухой готовой
лапши, вызвалась перекусиховцам перестроить  технологию:  можно ж ведь  свою
катать!  Тима,  помнивший  про  грозные  яйца,  чуть  сознания  не  потерял:
питался-то  он только  почти одной фирменной; ну,  правда,  можно  было  без
боязни съесть  и  что-нибудь  привычное,  волчье, - древесного моха, лишаев,
почек с веток пожевать. А если лапша будет самодельная, то вдруг в нее  яйцо
попадет  как раз  опасное?..  Потом не объяснишься, как  тебя  родные братья
фаршировать станут. Но  Пелагея баба дошлая была,  и Анфиса подтвердила, что
так и  вправду  дешевле:  яичный  порошок  синтетический,  и выйдет не  хуже
нисколько. И знает она, где его купить с черного хода... Словом, укупили два
ящика порошку, шесть мешков муки. Через несколько дней Антон-Тоша раздобыл в
Алешне Варвару-Варю,  стало  совсем  тесно,  хоть палатки  на  ночь ставь  у
фургонов.  А  следом  одна  за  другой  появились  в  фирме   Глафира-Глаша,
Ефросинья-Фрося, Клавдия-Клаша, Аксинья-Ксюша, Аграфена-Феня; когда же самый
младший  из  братьев,  Кондрат, отхватил  себе  курносую  Акулину-Акульку  -
получилось,  что в дело пошли  аж  двадцать два  рыла,  да  при каждой  бабе
барахло  -  словом, тесно, да  еще  место  нужно  лапшу катать и  прочее. Но
второго  фургона  дед  Матвей  предложить  не мог, полевые же  кухни,  как и
раньше,  фирме  были как зайцу пятая нога. Ну и пословицы у людей, размышлял
иной раз Тимур,  зайцу, может,  не  надо, а  в  смысле ням-ням, так сказать?
Тимур глотал слюну, но рисковать  ничем пока не хотел, хотя понимал, что  на
одной лапше скоро ноги протянет.
     Попробовали  работать в Брянске, потому  как  на  Алешне да  на  Старой
Грешне выручки получалось маловато. И сразу узнали, что есть у людей любимое
дело, вроде как у волков  на луну выть, - а  у людей это "рэкет" называется.
Значит, ты работай,  а мне  плати за то, что я в тебя не стреляю. С неохотой
уплатил Тима десять  золотых, но под  утро,  когда Маша уснула,  не стерпел.
Выполз из  прицепа, обнюхал сырой февральский снег - и  пошел  по следу того
поганого мужичонки.
     Нюх у Тимы был все еще неплохой, природный. Он-то  думал,  что придет к
берлоге, или конуре, - к такому месту, где сидят злобные и грозные рэкетиры,
и  рэкают.  Или  рыкают,  словом, угрожают.  А  пришел  на склад. На  складе
плотными штабелями хранились ящики, а далеко за ними слышался нечеловеческий
запах смазочного масла. Тимур  пролез под потолком, забрался  на чердак. Там
лежали бережно,  с  позапрошлой войны хранимые винтовки-трехлинейки,  лежали
"калашниковы",   даже  несколько  дорогих  семиствольных  "толстопятовых"  с
оптическими  прицелами.  И при всем при  этом -  один-единственный  часовой,
пьяный,  как...  как...  как  Николай  Юрьевич,  вот  как.  Тима  плюнул  на
выдуманные людишками  приличия, выпотрошил часовому карманы, его самого тоже
выпотрошил - хоть фаршируй - и осмотрел склад внимательно. Пять раз таскал в
"Перекуси!" автоматы, с трудом доволок ящик гранат "Ф-1". Принес еще припасы
к автоматам  и почувствовал, что устал.  Тогда он склад поджег, пошел домой:
когда раздевался,  грохнул  взрыв. "Нас  тут  не было!  Убираемся  из  этого
Брянска, собачья тут жизнь!" Тимур залег на койку, Маша ему двое суток спину
массировала.
     Потом  все  они в  самой  дремучей  чащобе, какую знали  братья еще  по
прежней  жизни, стрелять  учились  и  метать  гранаты.  Пелагея и  тут  всех
переплюнула, но получила выговор от  Анфисы: ну положила ты пять пуль одна в
другую,  так  для  чего туда  еще пуль  кладешь?  Вон,  деверь  спину  и так
надорвал,  припасы  таская,  гранату  поднять не в силах.  Но на  Анфису  не
сердились, все знали, что она с высшим экономическим образованием, и кабы не
ее счетоводия, вся контора давно бы прогорела.
     Стеша на  попутках  смоталась  в Нижнеблагодатское,  с разрешения  Маши
перещупала всех ее  кур, оставленных  поповнам на попечение,  и тем, которые
нестись больше не  намеревались,  головы  посворачивала;  образовался  запас
мороженой курятины для плова.  Грибов Стеша тоже у деда Матвея прикупила, но
и  братья Волковы,  и  Тимур  от этой  порции  нос воротили,  они привыкли к
отборным боровикам,  а у Матвея каждый второй - подосиновик  получался, чтоб
не сказать еще неприличнее. Ну, тут уж стало перекусиховцам тесно невмоготу.
Нужно, получалось, искать второй  прицеп, либо  второй фургон. А где? Матвей
все отнекивается, цену, небось, набивает. Так, может, лучше без посредников?
Тима попросил Машу на ночь  ему спину  размассировать, спал потом и  ночь, и
еще день, а как стемнело - пошел нюхать снег и землю вокруг дедова порога.
     По давнему танковому  следу пришел Тимур в расположение воинской части,
пролез  под  оградами,  понюхал  кухню с  тоской,  порыскал  на задворках...
Батюшки-матушки, помяни, Боже волков и собак, бабушку  Серко  и сады айвовые
райские,  -  чего  там только не  торчало! Годных прицепов не  меньше  пяти.
Походных  кухонь - без  счета. Гранат "Ф-1"  и разных других  - целый сарай.
Поискать еще - так тут,  небось, и  яичный порошок найдется. Но не  до того.
Тимур выбрал танк поплоше,  укрепил  за ним несамоходный фургон, а позади  -
четыре полевых кухни. И поехал к пропускной.
     - Где пропуск? Куда кухни тянешь?
     - На учения. Нету пропуска, срочно! - буркнул Тимур.
     - А  ну отцепляй, раз  нету пропуска!  -  хрипло огрызнулся  узкоглазый
дежурный.
     Тяжко, по-охотничьему матерясь, Тимур отвязал кухни  и с одним фургоном
уехал через ворота.  Доволок  до бетонки, там  танк бросил, танк не нужен, а
фургон, куда надо было, восемь верст  катил.  Устал, оголодал,  но погони не
дождался. Сметка у Тимура была прямо-таки волчья, да и хватка тоже, Маша это
кому угодно подтвердила бы,  она и вообще своим мужиком  была довольна; хоть
Артем Волков признавал Тимура главным не  всегда, порыкивал на него, бывало,
- но это уж их мужское дело. Не пьют же. На сторону по бабам не бегают. Даже
мяса не едят, хотя и зря, пожалуй.
     Второй прицеп перекусиховцев жилплощадью худо-бедно обеспечил,  но зато
стал  протестовать  фургон-главный,  даже на ровном шоссе бистро  больше чем
тридцать  километров в  час  никак не  выдавало.  Лапша  с  грибами, плов  с
курицей,  бульон из  кубиков  с  лепешкой  и  еще  компот -  на  таком  меню
волчековский и волковский поезд перевалил железную  дорогу возле Дятькова  и
взял  по  проселку  курс  на  Москву.  Стояла  холодина, но законным образом
окрученные супружеские  пары всегда имели  возможность для сугрева.  Женатым
это проще.
     В  этом  самом  Дятькове  кое-что в жизнь  бистро  все же  вошло новое.
Поздним сырым  утром  стояли  братья  с  бабами посреди  бедного базара,  по
воскресеньям  служившего  также  и  толкучкой;  но  было не  воскресенье,  и
охотников  до вкусно пахнущей, однако ж дорогой лапши что-то не наблюдалось.
Стоять на раздаче было  скучно, Маша Волчек уныло глядела  на  три  складных
столика. Зевать Маша за прилавком себе запрещала, но  сейчас ей так хотелось
зевнуть, прямо невмоготу.
     Но Маша думала и боялась, что не вытерпит и зевнет. Этого не случилось:
медленно топя в раскисшем снегу поочередно старый ботинок,  деревяшку-протез
и отполированный до антикварного блеска костыль, подошел к Машиному прилавку
инвалид  в немалых  годах.  "За милостыней?" - подумала Маша,  но  ошиблась.
Инвалид  степенно  снял  треух   и  вытащил  из-за  его  подкладки  плоский,
перламутром отсвечивающий предмет.  Поднес к  губам,  и зазвучала над рынком
несложная мелодия вальса  "Дунайские волны", которую и  по радио  Маша много
раз  слыхала: со времени  коронации в средствах массовой  информации  немало
было  нажима  на  то, что  Дунай,  волны  которого в  этом вальсе  плещутся,
нашенские, и сопки Маньчжурии  возведены героями русского сопкостроительства
не за красивые китайские глаза, и уж вовсе забытая была песня "Земля родная,
Индонезия"  куда  как близка  сердцу  каждого россиянина. Инвалид  сыграл  и
"Волны", и "Сопки", и  "Индонезию",  кто-то подошел послушать, а чтоб всухую
музыку не потреблять, четвертинку вынул, да у Маши лапши на оставшийся рубль
попросил. Маша налила щедро, на  все полтора, и второй клиент подошел, время
на раздаче быстро  течет, и лишь  когда в  третий раз затрепыхались в  сыром
воздухе  волны неуемного Дуная, сообразила, что музыканту пайка  полагается.
Зачерпнула  со  дна,  погуще, позвала  инвалида  покушать.  Тот  поклонился,
степенно  съел  заработанное  дочиста. Маша  хотела дать добавки, но инвалид
жестом  показал:  пока  достаточно,  и  выдал  подряд три совсем  незнакомых
мелодии, демонстрируя, что ежели не за так, а за харч, то можно и репертуару
прибавить.   Многие,  конечно,  шли  мимо,  инвалида  на  базаре  знали,  но
презрительных  окриков не было;  вместо орденов  к  пальтецу музыканта  были
привинчены планки,  разобраться  в  них Маша  не могла,  но  ясно - повоевал
человек, повоевал,  чай, не Ашхабад оборонял. А мелодия "Лили Марлен" так за
душу и  хватала,  хотя подлинного ее  названия  не знала не только Маша, но,
пожалуй, сам инвалид.
     К  тому  времени,  когда  он  согласился  принять  второй  судок лапши,
вернулся  рыскавший  неизвестно  по  каким делам Тимур,  встал  у  прилавка,
получил свою семейную порцию  и прислушался к музыке, даже уши у него как-то
вперед и вверх передвинулись. Понравилось, в общем. Тимур Волчек и в прежней
жизни музыкален  был,  бабушка Серко  ему,  помнится, часто одну колыбельную
напевала, даже со словами, про  то,  как  были  в лесу  однажды  сытые  дни,
большой праздник, да вот, вот  как  кончился праздник, все доели - печальная
такая песня. В передышке между "Волнами" и "Мостом через реку Квай", который
у инвалида тоже на слух был подобран совершенно  точно, решился Тимур "зайти
на парнус",  то бишь заказать песню. Напел ее тихонько, - и вот, пожалуйста,
инвалид   без  запинки  выдал  любимую  мелодию  "Серенького  козлика".  Что
посетители смеялись, то  Тимура не касалось. У Тимура в глазах стояли слезы,
-  ну  как с собой всю  эту музыкальную красоту,  всю  эту  память о  лесном
детстве  увезешь? Не нанимать  же инвалида,  мужики не бабы все-таки, от них
много чего  неожиданного  бывает.  Лапша в котле у  Маши  кончилась, выручка
получилась нормальная.  Тимур со своим детством расставаться  не  хотел  и к
инвалиду  прилип:  научи  да  научи,  продай да продай.  Инвалид вздохнул  и
назначил цену.  А что Тимуру эти два  империала за уроки, Маша  на всей этой
красивой  музыке  уже  в  три  раза  больше  заработала,  как  потом  Анфиса
подсчитала.
     За преподавание, да за игру на раздаче по  утрам, да еще на пятый день,
когда уже Тимур научился "Серенького козлика"  сам играть, за свою запасную,
трофейную,  с войны оберегаемую гармонику  инвалид  взял сто рублей  старыми
бумажками,  все  еще  принимавшимися  на  дятьковском   базаре,  и  еще  три
империала, видать, на те времена, когда бумажки принимать перестанут. На том
и  отбыли  перекусиховцы  из  Дятькова,  города  захолустного,  но  всемирно
известного  потому,   что  на  статье   о  нем  первый  том  "Географической
энциклопедии" - "Ааре - Дятьково" - кончается.
     На  досуге  мечталось  братьям, а с  ними  и бабам  ихним,  о настоящем
достатке,  символом  которого, по  заветам  светлой  памяти  бабушки  Серко,
считали они хорошую шубу. Желательно росомаховую. Видать, повздорила бабушка
в молодые  годы с какой-то  росомахой  и мечтала это кунье племя  пустить на
шкурную выделку. Спору нет,  мех  росомаховый теплый, но грубый, раньше  его
только на полости  для саней употребляли, а теперь и вовсе неизвестно, нужен
он  кому  или  нет,  - а  скорняка-росомашника где  взять? Братья наводящими
вопросами узнали у всеведущей Анфисы - не из росомахи ли  теперь полости для
автомобилей делают.  Анфиса  проверила, сказала - нет.  Теперь их делают  из
волчьей шкуры. После такой новости мечта сильно поблекла.
     Анфиса  из баб старшая  теперь стала: и не только  дело в том было, что
образование высшее,  а  муж пятый.  По  профессии  Анфиса  была экономист  и
секретный  товаровед,  и в приданое за  собой принесла она Тимофею, а значит
всей  фирме,  многотомный  раритет:  четверть  века  тому  назад  выпущенный
"Товарный словарь", а по тому словарю  разве что цыганский язык нельзя  было
выучить. Долгими зимними вечерами собирались бабы в главном фургоне,  Анфиса
напяливала очки, раскладывала книги и преподавала экономический катехизис.
     - Ну  давай,  Глафира, припоминай  с  прошлого раза: что  есть баранина
тушеная с гречневой кашей?
     - Ох,  Фиса,  я вкус  ее забыла. У нас все грибы  да  курятина,  откуда
баранине быть? Да и гречка?..
     -  Не о том я, Глафира. Помнить  надо: это консервы, приготовляемые  из
кусков   сырой   баранины,   без   костей,   хрящей,  грубых   сухожилий   и
соединительной...  -  бабы   шевелили   губами,  будто  молитву  за  Анфисой
повторяли,  запоминали что-нибудь  или нет, неизвестно,  но  Фиса свое  дело
знала  туго,  -  фасуют  в  жестяные  банки  весом  нетто в  граммах: двести
пятьдесят, триста тридцать восемь, четыреста семьдесят пять...
     - Фиса,  это мы уж  наизусть... -  подавала голос  самая младшая  баба,
Акулина. - Ты бы нам про рыбу сегодня, Тема закупать собирается воблу...
     -  О!  -  с  удовольствием отзывалась  Анфиса,  перелистывала  полтома,
отодвигала  его от дальнозорких глаз и начинала свое: - Средний вес  крупной
воблы  -  двести  пятьдесят  граммов и более... Колебания жирности у  самцов
меньше, чем...
     "Какой  там жир?"  - отвлеченно думала Маша, думая о  жестких  мужниных
мышцах. Жиру Тима  Волчек на  себе  не носил никакого, одни  мускулы,  жилы,
кости,  ну,  все  прочее,  что  мужику  носить   положено.  Мужик  Тима  был
неутомимый,  но удивить  такой  вещью  можно  каких  угодно  баб, только  не
нижнеблагодатских: эти с младых ногтей пример  имели,  для  того и курей так
много  держали. В  общем,  ежели  золото  в руки не  брать, на котором Пашин
портрет начеканен, то скитальческая жизнь с могутным  мужиком Маше вполне по
душе, хотя вкалывала она как никогда. Чем не жребий для бабы,  если уж такой
выпал? Очень как хуже бывает...
     Тимур  Волчек,  более  или  менее  отладив  экономику  бистро,   крепко
задумался над самой тяжкой темой: ну  сколько  ж можно  эту проклятую  лапшу
жрать, мхом втихую зажевывая? Волку, даже в люди пошедшему, мясо полагается.
Ну - рыба. Хороша человечья жизнь, особенно в том смысле, что особь женского
пола тебе не  раз в год  после драки,  а хоть круглые  сутки,  только лапы с
устатку не протяни, особь  все равно возражать не  будет. Прямо за всю жизнь
добрал,  думал Тимур. Но много  ли доберешь на грибах  с  лапшой? Ну, где бы
найти учебник  для  волков,  что  в люди идут? Рискнуть,  что  ли?  Нет  уж,
фигушки,  бабушка  Серко  рискнула,  вот и нюхали  мы  айву печеную.  Тот не
ученый,  кто айвы не нюхал печеной. А братьев, хоть они  и двоюродные, Тимур
жалел, а ведь  мог любого из них втихую  подвести под эксперимент, и, если б
вышло неудачно, то совесть бы его на порционной раздаче не заела.
     Пелагея,  в  корне  сократившая  расходы  фирмы  на  лапшу,  настойчиво
предлагала ввести в  торговлю что-нибудь  рыбное. Тема,  Тима и Тимоша,  как
старшие, решили все  же не светиться -  и  рискнуть. Тима втихую спроворил в
донельзя захолустной  Жиздре, в тамошнем пивном  зале, как  эту конуру гордо
обзывала  вывеска, связку черноморской тюльки, которую тамошний  директор не
то для себя, не то на случай визита императора хранил. Братья кинули жребий.
Ну и повезло, так  сказать, с обратной стороны все тому же Тиме.  Помахал он
двоюродным на прощание, ушел за кусты, и стал  там, зажмурясь, жевать мелкую
рыбку, выбрасывая головы - как почему-то у людей принято.
     Ну и ничего  не случилось: тюлька в  переоборачивании,  видать, никакой
роли не играла, так что братья смело могли включить ее в свой рацион. Братья
присоединились к женам, сильно повеселев. Тима долго обсуждал с Машей, где и
как он  тюльку закупать будет, да что из нее сделать можно,  но потом как-то
увял,  ослаб,  захотел  подремать.  Маша  даже  встревожилась: на  лбу  мужа
выступила сильная  испарина.  Потом  до  утра  мужика тошнило,  Маша  только
успевала снег ему  ко лбу прикладывать. К утру  прошло,  от  сердца  у  Маши
отлегло.
     Отлегло  от сердца и у Волковых, знавших,  что Тимур нажевался паршивой
рыбешки. Опасаясь нежданного переоборачивания, Тимур самым  похабным образом
отравился, хорошо еще, что рыбка  была мелкая и  что  он голову ее, наиболее
ядовитую  в протухании,  сплевывал, - нюх  сработал  природный.  От  дурноты
слабый-слабый Тимур утром, не глядя, выпил горячего, которого ему жена дала.
И  тоже ни во что не  превратился, хотя пил настоящее  молоко  из-под  живой
коровы. Поила Маша  Тимура с деревянной ложки: счастье было Тимурово, что по
слабости он эту ложку не надкусил. Знал бы он, чем грозила ему эта ложка! Ее
и дириозавр-то в лапу взять побоялся бы, не запасшись лепестком раффлезии!
     Но  ничего,  кроме испорченного желудка у Тимура, братья неприятного не
изведали,  пока  боролись за свое  право питаться  тюлькой. Заодно  уж и про
молоко узнали. За  всеми такими  тревогами чуть не  прозевали  перекусиховцы
самую страшную беду, какая грозила им с самого уезда из Нижнеблагодатского.
     Фургон с двумя прицепами тихо  полз по Калужской  губернии, заправляясь
краденым бензином. Тепа, Пелагеин муж, давно  придумал,  как за эту  вонючую
жидкость  не платить, раз  уж  без  нее фургон, сколько ни пинай,  ехать  не
хочет. Подойдет к  бензоколонке эдак, поглядит на тамошних, ощерится, уйдет.
Потом Антон  так же. Потом Тимофей. Потом Артем. На  третьем-пятом Волкове у
колоночников нервы сдают - сами  предлагают, сами  наливают, - и даже деньги
норовят  сунуть  вдобавок,  еще не  то сделаешь,  когда  ходят тут  всякие с
волчьими мордами. И никакого вымогательства. Никто из  колоночников  даже не
спросил ни разу - отчего у гостей  зубы такие большие. Сказок не читают, что
ли?
     Только в  рэкете,  в любимом чисто человечьем  способе  коротать досуг,
братья  не  понимали   ничего.  У   очередной  колонки  пристроился   к  ним
старый-престарый  мотоцикл, -  "Харлей",  что ли. Он  то  уходил вперед,  то
отставал, выхлопная труба грохотала что твой пулемет,  очень раздражая  баб,
катавших тесто на будущую лапшу в главном фургоне, и  будила тех, кто прилег
отдохнуть  в  прицепах  на  мешки  с припасами, - но  потом мотоцикл отстал,
растаял в февральском тумане.  Никто бы про эти выхлопы не вспомнил, если бы
поздним вечером того же дня не  загрохотали  похожие  звуки со всех  сторон.
Фургон криво и тяжело сел на дорогу: автоматная очередь прошила  три шины из
четырех.  Тимур,  сидевший  на правом  сиденье в  кабине,  чтобы  никому  не
досаждать своими  упражнениями на губной гармонике, был хоть  и  человек, но
еще  не вовсе окончательно,  ночное зрение сохранял и  увидел,  что мотоцикл
размножился.  Все бистро угодило  в засаду. Хорошо, подумал  Тимур, если это
только  загонщики, а ну как  охотники? Это ж  надо  было подаваться в  люди,
спасать шкуру, чтобы тут же увидеть, как люди на людей  же  и охотятся?  Эх,
нет на них бабушки Серко, она бы мигом что-нибудь сообразила.
     Но соображал не одна бабушка Серко,  у ее внуков в головах тоже кое-что
было.  Тимур задрал лицо к незримой за облаками луне и  подал братьям сигнал
опасности: уныло, по-лесному, завыл. Мужики в прицепах проснулись мгновенно,
тоже еще не все привычки утратили.
     А бабы  и спать-то не  ложились, они лапшу  катали  и  резали. Неистово
завизжала  Стеша,  забилась под  лавку, но больше  в  панику не  впал никто.
Анфиса  отвесила Пелагее  шлепок и  указала на пирамиду составленных в  углу
"толстопятовых", сама же  полезла за  гранатой. Нападающие взламывали  дверь
фургона, но Пелагея, а за ней и Варвара,  и Глафира уже ощетинились оружием,
Глафира даже противотанковым ружьем.  Первому же, кто просунул свою обутую в
шлем голову внутрь, бабы дружным залпом ее и разнесли.
     - Беречь припасы! - крикнула Анфиса, прячась за мешок с мукой. Но бабам
сейчас было не до ее экономий, следующие двое храбрецов вывалились на дорогу
крупными  кусками.  Глафира высунула  базуку  наружу  и очередным  выстрелом
превратила отрезок  пустой  дороги  в  воронку.  Бабы  посветили  в  сторону
фургонов: те  были  отцеплены  и  стояли  метрах  в  двадцати.  Их,  видимо,
атаковала  другая  группа,  доносился  оттуда  только  мат  и  глухие  удары
вперемешку с явным хрустом костей:  то ли Волковы до оружия не добрались, то
ли больше полагались на свои руки.
     Еще один нападающий,  тоже в шлеме,  но без оружия, вразвалку подошел к
взломанной двери фургона.
     - Выводи  баб, - скомандовал он  неизвестно кому,  -  прочих я сам,  из
"макарона"...
     Кому он  командовал  - история не узнала: сперва его физиономию залепил
умело пущенный  Аграфеной колоб из полужидкого  теста,  потом в тесто кто-то
выстрелил,  и  "макаронник", не успев  достать  своего "макарова", рухнул на
дорогу.
     - Вот те макарона! - взвигнула Стеша, ловко прыгая на крышу фургона. За
ней,  вместе  с  парой   "калашниковых",  влезла  Пелагея,  Анфиса  передала
несколько  гранат. Стеша только успевала ткнуть пальцем во тьму: "Там!" -  и
Пелагея уже  всаживала в  это  место что-нибудь  разрывное. Мужики, кажется,
тоже кончали битву.
     Из кабины  вылез Тимур, он  плевался. В  руке  у него  за шиворот висел
паренек  лет  шестнадцати,  которому  Анфиса  посветила в  глаза:  там  было
совершенно стеклянно.
     - Накурился? - деловито спросила она.
     Тимур понюхал.
     - Нет, кажись, ацетон... Или  пятновыводитель... Или от моли  что-то...
Что делать-то  с  ним, Фиса, он мне в окно гранату кинул, не разорвалась,  я
ему ее  назад, по кумполу попал,  и вот... - Тима стыдливо  показал на следы
глубокого укуса, которым отмечены были нос и подбородок подростка.
     - Пусть лежит  пока,  других  пленных посчитаем.  И хоронить ведь  тоже
надо.  И  сматываться скорей. -  Анфиса,  похоже, никаких других  вариантов,
кроме полной и окончательной  победы над напавшей бандой,  не предвидела, но
боеприпасы все равно берегла.
     -  Ты гляди, гляди... -  завизжала Стеша  с крыши:  "макаронник"  сел в
дорожную  грязь и  пытался  встать.  Вместо  лица  у  него пока что был  ком
лапшового теста. Варвара  большим  тесаком очистила ему лицо;  ран на нем не
было, пуля куда-то ушла, но со щеки лоскут кожи сняла сама Варвара.
     - Екинауз сегин!.. - внезапно выдохнул Тимур. Это страшное ругательство
он  тоже  получил в  наследство  от бабушки  Серко.  В  пленном  он  признал
дежурного с военной базы, с которой  увел  прицеп к фургону. Бывший дежурный
зло и кроваво глянул на него.
     - Сегин... сегим... - зло буркнул он, - опознал, подлюга. А за хищение,
знаешь  что?  -  Тимур  такой  наглости   не  стерпел  -  и  всеми  четырьмя
конечностями, по-волчьи, прыгнул на пленного. Бабы с  трудом  его  оттащили.
Пленный валялся на дороге,  кажется, еще дышал. Но Тимур жаждал крови, и кто
его  знает, что  натворил бы,  не кинься к нему на  грудь Маша с воплем: "Не
убиваа-ай! Хватит убива-а-ать!"
     - А кого я убил? - удивился Тимур. -  Я парня малость  попортил только,
ну а вы тут на меня, как борзые, навесились. - Потом огляделся вокруг: число
трупов могло колебаться от трех до пяти, толстопятовские разрывные не давали
возможности  сосчитать,   сколько  тут  было  тел   сперва.   Пелагея  густо
покраснела, а Стеша  и вовсе спряталась  ей за спину.  Она-то знала, кто тут
был наводчиком, кто убийцей, - хоть и самозащита, а все же...
     - Никого, никого ты, Тимочка, не убил, и не надо убивать, - запричитала
Маша, покрывая колючее лицо мужа поцелуями.  От фургона, тяжело  согнувшись,
пришел Антип, у него на горбу лежало еще одно тело, видать, целое.
     - Остальные  готовы,  - выдохнул он, укладывая принесенное тело  поверх
экс-дежурного. Оба тела разразились ядреными, хотя и однообразными матюгами.
- Не  знаю сколько,  много... Вот этот за елку прятался, ну, я его  раза  об
елку, он вот только теперь и заговорил.
     - Нет уж, - скомандовала Анфиса, - тащите  все тулова сюда. И мотоциклы
ихние тоже.  Разберемся, что  с собой брать. Остальное закопаем. А  может, в
болоте утопим.
     - Замерзло  болото... - подал  голос подросток со  стеклянными глазами,
крепко укушенный Тимуром.
     - Ну, тогда закопаем, - приняла Анфиса дельное решение, - тебя первого.
Или уж раскалывайся.
     - Бензину дайте, на тряпке, под язык... - заныл подросток.
     -  Ну,  я  тебе  бензину,  ацетону,  эфиру-кефиру!.. -  озлился  Тимур,
которому бабушка Серко все  эти  гадкие  запахи  пересказывала. - Давай его,
Антон, слегка ненадолго, чтоб не совсем, но отрубился пока.
     Антон  легоньким щелчком по темени  просьбу Тимура выполнил. Оставались
еще  два тела говорящих.  Тела  пытались вяло ползать и ругаться,  тем самым
доказывая, что закапывать их без предварительной обработки  негуманно.  Маша
всхлипывала,  Стеша обшаривала карманы побежденных,  прочие бабы  столпились
вокруг Анфисы.
     -  Рэкетиры как рэкетиры,  у них, поди, вся милиция куплена, -  резонно
сказала экономистка.
     - Уж  точно -  если дежурный  с  военной базы у них  наводчик. Тоша, ты
проверил, там ничего живого больше нет?
     - Никого,  - деликатно поправил притащившийся Антон, в  руках он держал
"калашникова" с погнутым стволом. - Значит, копать будем?
     -  Ну,  это  как решим, -  ответил Тимур.  -  С одной  стороны,  можно,
конечно, копать. А с другой - можно и не копать.
     - Ну не жрать же? - тихонько шепнул  Антону  Тимур. - А топить где? Тут
ведь не меньше пяти-шести было.
     - Бабам насчет жрать ни-ни... Значит, копать.
     Мужики выудили  из прицепа лопаты, через  полчаса  невдалеке от  дороги
вырос холмик, рядом - яма. Тимофей тем временем сволок в одну кучу мотоциклы
и  с  невероятной  скоростью разбирал  их на  отдельные  детали,  отбрасывая
негодное. В яму братья  сгрузили все неживое, на поверхности сбили с помощью
извести  пирамидку,  поверх которой нацепили  вырезанную  из  красной  жести
звезду;  на  боку пирамидки Антон нацарапал что-то такое, что прочесть  было
никак невозможно.
     - Э, все одно сносить скоро будут...
     Но живые все ж таки еще  оставались. Бывший дежурный  в ужасе глядел на
ловкую работу  Волковых; Волчек  сидел в стороне, присматривал за стеклянным
юношей, перед которым ощущал что-то вроде вины.
     - Ну, чего дальше с вами делать? - Тимофей деловито  точил один тесак о
другой. Запах  от бывшего  дежурного, да и от его  напарника  шел совершенно
звериный и неприятный.
     В разговор вступила Анфиса, долго изучавшая карту Калужской области.
     - Значит, так. Оба вы есть дезертиры. Гоните документы.
     Дежурный выложил удостоверение сразу, второй - сильно помедлив.
     - Да майор он,  майор,  -  подал голос подросток, - главный он  тут,  и
полгода уже как фраеров на дороге потрошит, вон, подите еще метров  сто, так
там в яме три десятка не хуже вас...
     Майор попробовал  рвануть в  сторону подростка, но не с  Волковыми было
ему  тягаться.  Тимофей  уже  сидел  на  нем верхом  и  хрустел  заломленной
майорской  рукой.  Челюсти  ему  Тимур  разжал  мигом,  но  кровь на  рукаве
изловленного  проступила.   Волчек  забил  Тимофею  рот  снегом  и  заставил
плеваться.
     - Нельзя жрать, это кровь, помнишь бабушку! - приговаривал он, выгребая
снег  из  Тимофеева рта.  Тот,  кажется, ничего  не  сглотнул, упоминание  о
бабушке  действовало ужасающе.  Но  рука  у майора была  перекушена.  Бывший
дежурный смотрел на всю эту сцену и только лепетал:
     - Знал бы, ни в жисть бы, ни в жисть бы...
     - А вот понял, как с нами связываться?
     - Я ж думал, это мы перекуси, а выходит, это вы перекуси...
     - А это мы по обстоятельствам.
     Через полчаса кое-как перевязанные жертвы поковыляли  назад в  воинскую
часть, а подросток уныло ел холодную лапшу. Бензину ему не дали, как сказала
Анфиса, "из ломки он уже вышел, нечего с ним цацкаться".
     - А куда мне теперь? - заканючил парень.
     - А  очень просто, куда. Проспишься, будешь  судомоем.  Не оставлять же
тебя волкам этим. А на бензин не косись. Тут нюх у нас, нюх... -  Анфиса все
решила. Судомой в бистро  вправду  нужен. Это еще в  Дятькове решили, покуда
Тимур уроки музыки брал. Так что ветром судьбы парня надуло, так сказать.
     - Ты кто?
     - Тюлька...
     Тимур так и сел, вспомнив, чем отравился в Жиздре.
     - Ну, "тюльпан" по фене, молодой, значит, без кликухи...
     Вообще-то с трудом дознались,  что  бывшего детдомовца звали Денис, про
себя ему рассказать  было почти нечего. На  имя он не  откликался, отзывался
только  на "Тюльку", но от  этого  вздрагивал  Тимур. Однако тут уж пришлось
Волчеку смириться. Кликуху не закопаешь.
     Долго меняли покрышки, в  запасе  только три  и  оказалось.  Тюлька был
допущен  к доеданию лапши из котла, который обязан был  потом сам же и мыть.
Тимур пошел разучивать "Мост через реку  Квай". Под  самое  утро  двинулись.
Анфиса  накостыляла Тюльке за попытку добраться до  бензина, ехал он с двумя
фонарями на скулах. Был  парень хиловатый, пожалуй, даже моложе, чем казался
с  виду,  и  старшая Анфиса  взялась его  опекать.  Преподавать  она  любила
один-единственный предмет - все тот же "Торговый словарь".
     - Отвечай: что такое "кэ жэ и пэ"? - грозно вопрошала экономистка.
     - Матерное что-то...
     - Ты  мне шутки не шути!  Это "Книга  Жалоб  и  Предложений"!  Маша,  -
прерывала себя Анфиса, - а у нас она есть?
     - Да откуда ж, Фиса...
     Тут   Тюльку  оставили  в  покое:   Анфиса  хорошо  знала,  чем  грозит
путешествие  без "кэ жэ и пэ". В каких-то Думиничах купили  амбарную книгу и
на  обложке написали то самое, что требовала Анфиса. Там же  из-под прилавка
докупили  муки, готовой лапши, покормили не  очень сытый народ,  выставили в
ветровое стекло  бумажку,  что  "кэ  жэ и  пэ" находится у  водителя, ну,  и
поехали дальше. Все равно никто не понял, что за "кэ жэ и пэ". А если понял,
то неправильно. Главное:  хоть и  с переплатой,  но  купили в  Думиничах еще
бидон молока. Мужики его чуть не сразу  вылакали, а Фиса долго и занудно, по
закону, нумеровала страницы "кэ жэ и пэ" химическим карандашом. Так, сказала
она, полагается. Ну, ей видней, она баба с образованием.
     Жиздра, даже Думиничи кое-какой навар дали... А вот близлежащая станция
Зикеево - ни хрена: там одна  железная дорога, а она кушать не просит. Стеша
помолилась своим богам, затеяла плов. Анфиса скалькулировала  - и  назначила
за порцию  аж четыре с полтиной.  На базаре в  Сухиничах  открыли  торговлю.
Народ как  с  цепи сорвался - будто год не  жрамши. Маша на  раздаче  с  ног
сбилась. Тюлька язык вывесил,  все  мыл  судки, мыл,  мыл. Ну,  ему  за это,
конечно, выдали порцию. Плов шел нарасхват.
     К вечеру пришел к бистро зачуханный мужик, потоптался  и сказал,  что в
уплату вместо денег  может бистру предложить ружье для подводной охоты. Маша
засомневалась, позвала Анфису. Та прикинула ружье на вес, пошевелила губами,
приценилась,  спросила:  а гарпун трезубый  где?  Гость матернулся, вынул из
торбы трезубцы, Анфиса насчитала  пять.  И  велела Маше выдать  две  порции.
Сошлись на трех. Третью гость  съел  с трудом, стал клянчить на  выпивку, но
ружье Тепа уже зарядил. Гость растворился в темноте и неизвестности. Полночи
Антип с Тимофеем  изучали ружье  и  припас к нему.  Тимофею ружье нравилось,
хотя где и под какой водой он из него стрелять собирался, да и в кого?
     Калугу миновали  стороной, а в Малоярославец решили заехать: Анфиса тут
бывала, говорила, что если  денег у народа нет, то можно овощей наменять. На
главной площади города стоял неубранный Ильич  и указывал. Тимур пригляделся
- на что ж он такое указывает, и, признаться, удивился. Ильич  в полный рост
указывал с пьедестала  на  другого  Ильича,  на бюст. Оригинальные,  однако,
Ильичи.  Промеж  двух  таких торговлю  открывать  не  рискнули,  отъехали  к
почтамту,  в  сторону вокзала. Милиционеру,  конечно,  дали  отпробовать. Но
документы он все равно потребовал. Милиционер в старом, однако перекрашенном
в  ярко-синий  цвет  имперском мундире, вообще-то именовавшийся полицейским,
собрал паспорта в стопку, стал изучать. Бабьи как будто одобрил, хотя Стешин
сунул куда-то вниз. А вот над паспортами братьев Волковых охренел  с первого
же документа. Братья стояли плотной стенкой, впрочем, - тут не засвиристишь.
     - Так билеты-то... Волчьи билеты у вас!
     - Ага, волчьи, - согласился Тимур, - а плова еще хочешь? Лапши?
     - Ты  мне лапшу-то... Не очень ты мне  лапшу-то!.. - попробовал вякнуть
милиционер, но  почуял,  что  дело нехорошо: вокруг  стояли на задних  ногах
настоящие  волки.  Страж  закона мотнул головой, наваждение  исчезло.  Тимур
положил на  паспорта  маленький  столбик  империалов. -  А  волчьи нынче  не
годятся? Может, лучше еще лапши покушал бы? - У Тимура из-под мышки прямо  в
морду  полицейскому  смотрел  трезубый  гарпун,  вправленный   в  ружье  для
подводной охоты. - Так лапшу будешь кушать? А?
     Полицейский  сунул пачку паспортов Тимуру,  империалы к себе в  карман,
больше его никто не видел. А к Маше уже стояла очередь. Тюлька был опять  на
посуде. Тимофей зашел за фургон и аккуратно разрядил ружье.  Анфиса с тоской
вписала  в  графу расходов стоимость того,  что взяточник  съел, и пропавшие
империалы тоже. Но ружье, получается, себя уже оправдало.
     Вечером решили  сниматься и двигаться в  Московскую область. Антон упер
где-то мешок моркови, Антип  - пять вязок луку.  Можно бы в Малоярославце  и
еще поторговать, да и спереть еще что-нибудь, но как-то опасно тут, да и нет
большой  нужды,  империалов  покуда  предостаточно,  с  Анфисой, похоже,  не
проторгуешься. Братья очень хотели рыбки, но не самим же ее ловить, а купить
пока  не  удавалось.  С  Божьей  помощью  как-то  перевалили  через  границу
Московской области. Даже сами не заметили где: Маша с Глафирой тесто месили,
Тимур  в  кабине разучивал "Чардаш", Тюлька с устатку спал под лавкой, Антип
за рулем сидел, а чем занимались бабы с мужиками в прицепах - их дело. Жизнь
русской артели на колесах шла своим чередом, во всей бы России такой порядок
бы!...
     Слава  про  передвижное  бистро  кое-какая  шла,  но   братья  цену  не
заламывали, так  что  охотников на  них поохотиться  не  имелось. К тому  же
вооружены   они   были  не  слабо:  базука,  ружье   для   подводной  охоты,
"толстопятовы" и  прочее. Но земля слухом полнится,  с воздуха  их  все-таки
сфотографировали. И со спутника тоже. Однажды в смурное февральское утро все
эти  снимки  легли на  стол  важного человека,  статского  советника Дмитрия
Владимировича Сухоплещенко. Лицо бабы, стоящей на раздаче  лапши, показалось
ему очень знакомым.
     Память у  Дмитрия Владимировича  была  неплохая,  а тут и вспоминать-то
нужно  было события  недавние, тому  что-то  около  трех  месяцев.  В  такую
историю, как тогда, попадал статский советник, тогда еще бригадир,  нечасто;
точней, попал он  тогда не в историю, а в деревенскую баню, да еще к  старым
девам-поповнам, отменным  специалисткам в пивоварении, под коих собирался он
весной в Нижнеблагодатском-старом, возле  Верблюд-горы, завод строить. Машу,
которая  ему  тогда  в  бане  помогла, он хорошо запомнил именно потому, что
омовением  морды между  ними  все  и  кончилось; случайных романов  статский
советник не крутил и не любил тех, которые их крутят: заводи романов сколько
хочешь, но  уж  все надолго,  напрочно, как "Война и мир". Вот  Сухоплещенко
Машу Мохначеву и  запомнил.  Навел возможные справки,  узнал, что она теперь
совершенно законная, со штампом в паспорте, Маша Волчек.
     Всю  историю   перекусиховского  бистро  Сухоплещенко  распутал  скоро,
впрочем, не  вдаваясь в самое ее начало, там ему не по уму было. Ну, взялись
откуда-то  десять  Волковых  и Волчек, непристроенных баб  в  жены  набрали,
покатили с  Брянщины в  Москву,  кормя народ по  пути. Великий  князь Никита
Алексеевич еще до при царе примерно той же дорогой прибыл, и бабы его тоже в
проезжаемых селениях народ кормили. А вот что рэкетиров по дороге пришили да
закопали  -  это  они  молодцы.  Умное  предприятие   у   них,  еще   где-то
бабу-экономистку спроворили, их и  в Москве-то днем с огнем, - но плохо, что
двух бандитов  "за  так"  отпустили.  Сухоплещенко  шевельнул  хозяйственным
мизинцем, и уже через два дня прибавилось работы "Мастерской по изготовлению
наглядных пособий", той, что на Ломоносовском проспекте. Ничего,  там еще не
такое  вываривали.  А вот  неопознанный  скелет,  тот,  что в ноябре был  на
выварку  сдан, уже забирать можно. Сухоплещенко сделал пометку  в календаре:
как раз будет скоро случай далеко его подарить, не забыть бы.
     Тюльку-Дениса статский  советник в расчет не принял, раз уж его Волковы
в свое  дело  взяли. Но принял в  расчет  другое:  всего в перекатном бистро
окопалось двадцать  три  рыла. Фургон и два  прицепа. В меню -  лапша, плов.
Дневной доход, чистый - чуть не сорок империалов, и даже свой музыкант есть,
играет за бесплатно, для услаждения питающихся. Кажется, и документы ведутся
учетные,  даже  книга   жалоб  в  стекле  у  шофера  объявлена.  Ну,  а  что
репу-морковку воруют, где  могут,  - ничего  с  ними не  поделаешь,  простые
русские люди, такие же, как все...
     В общем, нечего этой публике  мотаться без хозяина-защитника, хотя пока
вроде  бы  неплохо  обороняются.  Пусть  кормят,  зарабатывают,  процветают,
укрупняют дело. А ездить зачем? Дать  им  хорошее место в Москве, как-нибудь
переименовать,  брать  с них  за аренду символический  налог, или даже вовсе
пусть  ничего не  платят, а вот  название  нужно им  другое.  Престижное. Не
деньги  были статскому  советнику сейчас нужны, их сейчас ему хватало, - ну,
не слишком, конечно, лишних не было, но кое-какие водились.
     В  границах  Московской  губернии  перекусиховское   бистро  остановили
какие-то пятеро в гражданском. Но без стрельбы, без угроз и без  мотоциклов;
так,  стояла  на   обочине   серая  "волга",  какой-то  тип  поинтересовался
документами, в основном лицензией  на торговлю. Попросил экономиста, кто тут
вложением-недовложением занимается. Ну, ясно кто:  Анфиса  Волкова. Пересела
она в "волгу" со всей пачкой документации, сидела там битых два часа, Антон,
Антип и Артем все это время непрошеных  мужиков на мушке держали, не  таких,
чай,  закапывали.  Но   Фиса  выглядела  мирно,   хотя  сурово,  что-то  там
доказывала.  Потом бумажки  сложила  и  отправилась  в  кузов  фургона совет
держать. "Волга" осталась на месте.
     Пришла  Фиса  с деловым  предложением от статского, не то действительно
статского,  он,  кажется,  и   сам  не  помнил  какого  советника  Бухтеева.
Предлагали   перекусиховскому   бистро  не   обычный  рэкет,  а  культурный.
Во-первых: ни  гроша  с  них  никто не требовал.  Во-вторых: обеспечивали им
снабжение мукой, сухими  грибами, ножками  какого-то вкусного  президента. И
место им предлагали в черте Москвы постоянное, притом какое-то  хорошее, где
и потребитель все время, и бандитов нет. И другие блага. Анфиса их записала,
хотела список прочесть. Тут не выдержал Тимофей.
     - Ну, а с нас-то, с нас-то что?..
     -  С нас, Тимоша, вот что, не ерепенься  наперед,  не такая это чепуха,
как тебе кажется. Хочет советник Бухтеев, чтобы мы название сменили.
     Минута  молчания  длилась  и  длилась -  никаких генсеков таким  долгим
молчанием  не  чтили.  Нарушил  молчание  Тюлька,  ничего  не  понявший,  но
названием заинтересовавшийся.
     - А чем "Перекуси" плохо? Ну и как мы теперь будем?
     - Ты погоди, будем, не будем. "Перекуси" мы останемся. А менять то, что
дальше.  Хотят от нас, чтоб мы кузов перекрасили и документы переоформили...
Нет, переоформит он сам. Мы будем "Бухтеев и Компания".
     - А "Братья Волковы и Волчек"? - возмутился Артем.
     - Это если хотим, ему без разницы.
     - Нет, мы хотим! - объявил почему-то Тюлька.
     - Ну, а если не согласимся? - спросил Артем.
     - Да  ладно,  начальник взялся...  Я  уже согласилась. Но с тем,  чтобы
место  в  Москве  мы  сами  выбрали. В  общем, если больше сказать некому  и
нечего, то пожалте краситься.
     Артем  потянул  носом, нюх  был все  еще при нем, волчий.  Он чуял, что
контору во что-то втягивают.
     - А если не согласимся?
     Анфиса  достала  что-то в  тряпице  и развернула. Артем увял мигом: это
была та самая звездочка из красной жести, которую они с двоюродными укрепили
поверх  обелиска, когда мотоциклистов закапывали. Выбора никакого  не  было.
Где  и какая  потайная  свинья  зарыта  -  советник  Бухтеев,  выходит,  уже
докопался.
     - Ну, а пожрать с нами западло твоему Бухтееву будет?
     Анфиса,  ни  слова  не говоря,  собрала бумаги  и  вылезла из  фургона.
Бухтеев, человек  совершенно  подневольный, на  этот случай имел инструкцию:
жрать, что дадут. Дали опять-таки лапши. С тем и порешили. Потом  еще  долго
перекрашивали  фургон и прицепы, еще до утра переписывали с Анфисой бумажки,
- никому не спалось. Тимур наигрывал мелодию, которая братьям  больше  всего
полюбилась,  потому  что  на  губной  гармонике  выходило почти так,  словно
бабушка Серко поет, - вообще-то это была "Серенада" Шуберта, но откуда такое
знать Артему. Волковы  сидели кружком и  роняли слезы, бабы даже удивлялись,
какие у них мужья задушевные. По просьбе Бухтеева Артем сыграл еще и недавно
выученный марш "Тоска по родине". Репертуар у Волчека был уже на два десятка
номеров,  потому   как  слух  он  имел   абсолютный,  а   губную   гармонику
репарационную.
     Так на обочине, Балабанова не  доезжая,  простояли еще день и еще ночь.
Утром  Бухтеев  привез специально изготовленную  для перекусиховцев  круглую
печать,  еще  треугольную  печать,  еще  пачку  фирменных  бланков, трудовое
соглашение  с московским начальством  и  еще  до  фига всего  разного. Устал
Бухтеев как последняя служебно-бродячая, мечтал об  одном: убраться к себе в
Наро-Фоминск, где сухоплещенковская жена на связи дежурит. Ладно, что ее муж
заставил Бухтеева  все переговоры  с  бистро проворачивать,  так ведь  еще и
завози туда  муку,  чтоб  хорошую притом, за  подмоченную, грозит,  Бухтееву
самому репутацию подмочат, да еще как! С него станется, и подмочит, и  вовсе
замочит - нет в нем сердобольной русской души.
     Отдыха  в эти дни не перепало даже Тюльке.  А уж Анфиса вовсе "дошла" -
из всех  документов по  прежнему хозяйству можно было не переделывать  разве
что "кэ жэ и пэ", потому что в  ней вообще ни  единой записи не было. Однако
Бухтеев,  помимо всяких формальностей,  привез фирме  и  подъемные:  пятьсот
новых, кажется, даже еще теплых с чеканки империалов. И сейф к ним. Заметил,
какой  именно вещи в  хозяйстве  недостача наличествует.  Бесплатно! Мужчина
этот  Бухтеев  был  из  себя  ничего,  но  куда   ему  до  Тимофея!  Словом,
перекрасились, погрузились, поехали, -  с тем,  что место постоянной стоянки
они  выберут,  когда  Москву  изучат  хоть   малость.  А  Бухтеев  свалил  в
Наро-Фоминск.
     Первую остановку сделали в Матвеевском и сразу чуть не погорели: не все
рэкетиры  Москвы  были  подчинены  Бухтееву. Устроили Волковым,  только  они
торговлишку-то начали,  натуральную драку. Бабы, как было условлено, сразу в
фургон  деру,  мужики встали  стеночкой, как один  все фигуристые, жилистые,
небритые. Москвичи, что к  ним втроем за калымом подвалили, как-то поджались
и  поостереглись,  -   впрочем,  отступили  с  угрозами.  Тема  добрался  до
телефонной будки, ноготь  в прорезь  пихнул,  -  ну,  и  связался  с  нужным
номером,  про  который  за  Балабановым  условились.   Мужичонки  московские
рассосались, но  торговать в Матвеевском перекусиховцы больше  не  пожелали:
грязно, лезет с угрозами всякая шушера, ногтей на нее не напасешься. Поехали
дальше к центру.
     Через  центр им ехать все-таки не разрешили, хотя они  собирались сразу
на Красную площадь. Пришлось пилить по  Садовому кольцу,  - а куда? Тима еще
ноготь истратил,  и тут  ему повезло, он попал  прямо  на  Сухоплещенко. Тот
задумался: и  впрямь, куда  им  ехать? Раньше  в Москве  главным рестораном,
говорят, "Яр" был, это потом который гостиница "Советская", теперь вроде  бы
должна стать  она "Императорская", да все не перестроят ее, гнилая, как  все
советское. Место возле ипподрома, бойкое. Туда, что ли?.. С трудом объяснил,
как проехать.  Тима  влез в кабину  и с трудом еще большим стал втолковывать
Тепе  - куда. Тепа ничего понять не мог, покуда Волчек  не сказал  заветного
слова "ипподром".  Значит, туда,  где лошади. Антип потянул носом - и поехал
туда, куда вело. Нюх у него на это дело тоже волчий был.
     Кое-как пристроились. Стеша кур  села обрабатывать. Анфиса права качать
пошла  с  помощью  третьего Тиминого ногтя.  Эдак скоро за губную  гармонику
нечем  взяться  будет.  Примчался  какой-то  порученец  в  синем, рявкнул на
полицейских. Покуда  суп да прочее, более  или менее свободная от  дел  Маша
пошла слоняться на  ипподром, над которым как раз  добавляли к вывеске новую
строчку, был он просто "Московский ипподром", а теперь  стал  "имени Михаила
Синельского". "А это кто?" -  спросила Маша у билетерши. "Темная лошадка, не
знаю..." - ответили ей. Маша пошла изучать здешнюю публику и обстановку, что
такое "в беговой качалке",  и чем это хуже или  лучше, чем "под седлом", как
ставить  в  тотализаторе,  но  успела  понять  только,  что  к  тотализатору
спокойней  не  подходить  и  уж  подавно мужиков  не  подпускать, как  вдруг
услышала вопль:  "Ах, Маша! Ox!" - и в объятия к ней  кинулась добрая старая
знакомая  Лукерья,  жена  Антона-кровельщика,  она  же   довольно  известная
Настасья. Нынче она  была  не то чтоб в  увольнительной, скорей в самоволке,
подменилась   караулом   с   другой   Настасьей,   которой  невтерпеж   было
сношаря-батюшку  хоть  покараулить, если нельзя ничего  более того, - а сама
рванула сюда, к лошадушкам.  Очень  ее эта забава  в  Москве  увлекла, стала
играть, в накладе никогда  не оставалась,  понимала  кое-что, нутром  чуяла,
когда жокей лошадь на копыто  посадит, и  в  такой заезд  на  ставила.  А уж
новостей у  нее для Маши  было... А уж у Маши для  нее новостей  было...  От
главной Машиной новости Лукерья несколько обалдела, узнала, что Маша  больше
не Мохначева, а  Волчек,  верная мужняя жена.  "А со  сношарем-батюшкой  как
же?.." - "А простит он меня,  как  Тимку моего  увидит". - "А ты же  вроде к
подмастерью  ластилась?.."   Маша   думала,   что   расплачется,   но   нет:
Паша-подмастерье  -  он что, он  теперь золотой.  А  золотых  много.  А Тима
единственный.
     Уговорила  Маша  плюнуть  Лукерью   нынче  на  все  заезды,  тем  более
интересных  и  сама  Лукерья  сегодня  не  предвидела,  -  и  позвала  ее  в
"Перекуси!"  -  может,  и вправду перекусить  уже  готово.  Пришла  Лукерья,
осмотрелась, даже  зависть  ее  взяла.  Отпробовала. Со  вниманием осмотрела
Стешу. Баба  как  баба, а  кура почто  такая жесткая?  "Каких  достали..." -
грустно выдохнула Стеша, ей давно уж не до кур  было, Анфиса норовила на них
сэкономить.  "Слушай,  может,  с нашей  фермы  брать  будете?.." -  "Так вам
сношарь-батюшка  и  дозволил..."  - "Да  позволит,  позволит,  я  к  нему на
послезавтра записанная!" - "Что ж у вас, нынче курей куры не клюют?" Лукерья
посмотрела  на Машу как на  сумасшедшую.  "Да ведь не  велит сношарь-батюшка
продавать на сторону... А сами разве ж съедим?" - "А яйца?" -  "Ну, про яйца
говорить не моги, это дело святое... А вот петушков лишних - невпроворот..."
     Лукерья-Настасья взяла  такси и срочно уехала в Зарядье-Благодатское, к
противотанковым  ежам.  Пешком добралась  до караулки - понесла  новости.  В
караулке пара синих  гвардейцев играла в  неведомую карточную  игру  с парой
окончивших дежурство Настасий. Весть о том, что Маша в Москве, и не Настасья
больше,  а  Волчек,  разнеслась  по  деревне  со  скоростью  беспроволочного
телеграфа,  даже Лука  Пантелеевич изволил от  работы оторваться и в  окошко
весь  доклад  о  событиях  выслушать.  "Ну",  -  сказал  сношарь,  с  трудом
вспоминая, какая ж это Настасья. - "Ежели с нашего села, да Паша-подмастерье
к  ней  благоволил... Чего  уж... Чего  их жалеть,  петушков-то...  Скажи  в
птичню,  чтоб  излишки этой  харчевне отдавали,  да  чтоб  не  брали  с  них
наценку... Как всегда,  по государственной  цене..."  Тут сношарь  убрался в
избу, вспомнив, что и он тоже уплаченную вперед цену еще не отработал.
     Так  обеспечилось  "Перекуси!" курятиной,  а  Сухоплещенко -  добротной
точкой общественного питания, расширявшей еще далеко не столь  обширный, как
хотелось, спектр деятельности и влияния.  Парагваевские мальчики,  коих царь
старался к себе ближе селектора не подпускать, мигом повелителю про Машу  из
Нижнеблагодатского настучали. Настроение  у Павла  упало, - и  жалко Машу, и
радостно за нее, что все ж таки в Москву перебралась, - но и себя ведь жалко
тоже, даже и повидаться-то с ней нельзя.  Не то чтоб на старое тянуло,  нет,
но  у  Тони  как-никак  седьмой  месяц  пошел,  не  стоит,  к  чему  прошлое
ворошить... Да и себя лишними волнениями тоже обременять не надо, вон, визит
за границу скоро, и  чертова  Гренландия вот-вот в войну  с Канадой полезет,
три  куска льда  не  поделили, да  еще бревно  какое-то  экс-территориальное
посреди  Ладоги мотается, а на столе одних только  ходатайств о помиловании,
просьб о пожаловании!.. Нет, не царское это дело - на ипподром показываться.
Напротив него, конечно, Петровский дворец есть, от него как раз процессия на
коронацию начиналась. Ну так то ж от него, а не к нему.
     А что великий князь велел кур этому бистро  по госцене продавать  - вот
это,  простите, бесхозяйственность.  Жаловаться, конечно,  некому, но мясных
плимутроков  можно и не  базарить.  Обошлись  бы в харчевне и чем попроще, -
ишь, мурло всякое у ипподрома мясными породами  кормить. Но делать нечего. В
конце-то концов, в гости лететь  не абы к кому. К  великого  князя законному
сыну. А значит - получается просто обмен птицы на рыбу.
     Быть по сему.



        8
     <i>Они передали, что огненные шары - это всего лишь предупреждение.</i>
     Г. ГАРСИЯ МАРКЕС. ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

     Потом  туман  и вовсе  рассеялся,  небо  стало  синим-синим, и тут, мой
генерал,  оно  разверзлось,  прямо  из него  на посадочные полосы  аэродрома
Сан-Шапиро стали вываливаться тысячеместные лайнеры, не наши,  кто же знает,
что самолеты компании "Эр Сальварсан" имеют зеленые крылья,  пусть англичане
утрутся подолами всех своих королев, если это не так, а если так, то пусть в
эти  подолы  высморкаются, потому  что  зеленые рукава -  это наша  слава  и
гордость, я  думаю,  мой генерал, что  эту сраную Англию  и не открыли  еще,
когда  наши самолеты уже летали  с зелеными  крыльями, - но  небо  и вправду
разверзлось,  лайнеры с двуглавыми  птицами на фюзеляжах  уселись  на  бетон
аэродрома  Сан-Шапиро,  а  кто  как  не  Сант-Яго-де-Шапиро  достоин принять
подобную эскадрилью, это так же верно, как то,  что у  каждого  сальварсанца
есть  задница,  но  ведь это  еще  не  значит,  что  можно  садиться  ею  на
раскаленный  бетон,  так вот,  разрази меня  шаровая  молния, если  я  видел
что-нибудь великолепней этих десяти  брюхатых птиц, усевшихся на  старый наш
добрый аэродром как в собственное гнездо, ничего шикарней я не видел даже на
гальере,  когда Мария-Лусия  со своими девочками-анастезийками  на задворках
суринамского консульства  устраивает петушино-скорпионьи  бои, ведь  без  ее
девочек  ни  один  настоящий мужчина так  и не  узнает,  что  такое  страсть
мулатки, так вот, мой генерал, если  вы не очень устали,  добираясь  из этой
вашей Утренней Земли,  я расскажу вам, как десять чугунных  птичек  сели  на
бетон, и будь я  проклят, если сам  Президент не вышел их встречать прямо на
летное поле! Но даже не важно, видим  мы Президента или нет, - одно и то же,
он все равно всегда с тобой, если ты истинный сальварсанец и не воротишь нос
от общественных харчей, да в конце-то ко