если  в   кого-нибудь   хочет
превратиться, если он оборотень "практикующий", и на какой ему сидеть диете,
если он хочет пребывать в том облике, в  который уже угодил,  то  есть в том
случае, если он оборотень "статический". Греку  было совершенно безразлично,
кто  какой  путь выберет, он лишь не хотел,  чтобы однажды ничего о себе  не
знающий сородич сжевал в  новолуние пятилепестковую сирень да потом запил ее
по ошибке  свежей кровью моржа  -  ну и  превратился после  этого,  согласно
формуле  знаменитых  ученых  оборотней  Горгулова  и  Меркадера,  в  бутылку
"Ай-Даниль  1946",  которую  даже  величайший  из магов,  Бустаманте, скорей
выпьет,  чем  расколдует. Из магов не пьет Тофаре Тутуила  да еще бездельник
Абдрахман Альфандега пить не  должен  бы, мусульманин все-таки, но они за то
деньги  получают,  чтобы завербованных спасать.  Нет  для оборотня  большего
позора, чем ненароком превратиться во что-то такое,  что не само  ест, а его
едят или пьют. Порфириос вспоминал конфуз,  когда Жан-Морис Рампаль оказался
котлом с рисом,  его-то спасли, ну,  а что было бы  с вьетконговцами, если б
они этот  рис  съели?.. Вопрос,  конечно, чисто теоретический, учитывая роль
дириозавра в  новейшей истории, все могло  бы  пойти иначе.  Так  или иначе,
Порфириос был по-стариковски добр душой и рад хотя бы одному тому факту, что
Рампаля не съели.
     Московский  Порфириос мало отличался  от себя-прочих.  Россию  он видел
впервые. Вербовкой его послали  заниматься накануне корейской войны, а потом
предложили ограничиться странами свободного мира. Порфириос полагал,  что их
тут, как и везде, очень мало, - хотя имел подозрение: не без перекида ли тут
вообще все Политбюро и главный тоже. Когда-то все это было важно, а теперь -
какое было дело сальварсанцу Порфириосу  до интерсов США?  Его сейчас больше
интересовал молодой спутник, тот самый Умберто, который догнал самолет прямо
на  аэродроме Сан-Шапиро.  Вести  про  пуморотней были нынче почти  в каждой
газете, сожравшие всех каннибалоедов милиционеры в Сальварсане покусились на
владения ягуачо,  но  с  первых  же дней их конфликт, деликатно именуемый  в
газетах  "межплеменным", стал складываться  явно  в  пользу  аборигенов,  на
привозных людоедов Порфириосу  было  плевать, а вот что оборотни ненароком в
этом  конфликте скушают  что-нибудь  нехорошее  -  этого  он  очень  боялся,
оборотней  на всей планете  в  десять раз меньше, чем, к примеру, исландцев.
Так  вон  какой  шум из-за  этой самой Исландии подняли, а за  оборотней кто
заступится? Один старик  Порфириос. Правда,  не один,  а тридцать тысяч его.
Тем более помочь нужно всем, кого унюхать возможно.
     Порфириоса поражало количество русских оборотней, изначально родившихся
не  людьми, а лишь  по счастливому  случаю  выбравшихся в люди. А  то  и  не
выбравшихся: вот только что  он подбросил свое руководство в  почтовый  ящик
гиацинтовому ара, бывшей собаке, с колоссальным,  как чуял грек, потенциалом
оборачиваемости.  Стоило бы  этому  попугаю  дождаться вхождения  Плутона  в
треугольник Мнимой Горгульи, нарвать в полночь цветущего цикория, на каковой
прежде того  помочились бы семь черных котов... Да  нет, он же псом родился,
будет  он воняющий кошками цикорий жрать,  не говоря  о прочих ингредиентах,
которых чуть не дюжина!
     Порфириос  с трудом  удерживал своего котообразного  спутника, тот  все
рвался в аптеку за пузырьком-другим валерианы, утверждая, что без этого - не
человек.   Порфириос  эту  фразу  пропускал  мимо  ушей,   чуть  ли  не  все
председатели колхозов при советской власти, если не принимали  стакан спирта
в пять утра, тоже были  не человеки, это в России все знают.  Ну а кончилась
советская  власть,  пришел  император,   как   они  своими  расколхозненными
хозяйствами  управляют?  Два  стакана спирта пьют  залпом! Три!  А  вовсе не
валерианку.
     Но спутник  был молод, неистребимо котообразен, и покормить его, хочешь
не хочешь, а полагалось. Порфириос  вышел к Москве-реке, повел носом, поймал
такси  и  приказал  ехать туда,  где лошади  скачут.  Таксист понял,  что  к
ипподрому,  заломил  два империала, грек  торговаться не стал, хотя водитель
рассчитывал  на любую половину. За хороший характер он прокатил пассажиров с
ветерком по Моховой, по Тверской, по Петербургскому шоссе, развернулся через
Беговую  - и причалил  прямо  к главным  воротам.  И сразу рванул прочь,  от
соблазна подальше.
     Оборотни вылезли возле бистро "Перекуси!"  Торговля,  по случаю буднего
дня,  шла  не очень  бойкая,  даже очереди  к  стоявшей на  раздаче Стеше не
наличествовало. Стешу это не очень огорчало, бистро открывалось в семь утра,
и  сейчас выручка за лапшу под музыку  была  не хуже обычной.  Стеша и  Маша
дежурили  нынче  попеременно,  Тюлька  без  уныния мыл судки, Глаша и  Фрося
возились у  котлов, Анфиса  сидела  за  счетами,  которые  упорно не  желала
сменить  даже  на  простенький  калькулятор,  -  такая  роскошь  Волковым  и
Волчекам,  что К° при Бухтееве  составляли,  была бы вполне  по карману,  но
Анфиса  от любых  непроизводительных  трат впадала  в  ярость, за  что  муж,
Тимофей  Волков,  втихую   называл  ее  при  братьях   "Мой  Павел  Третий":
расчетливая скупость императора прочно стала у народа притчей во  языцех. Не
желал считать себя за обычную К° только Тимур Волчек, он давным-давно мог бы
записать  свои  коронные   губногармоничные  "Лили  Марлен",  "Серенаду"   и
"Кондуктор понимает" на пленку, да гонять через колонку негромко все это для
перекусывающих  лапшой  и пловом, -  но  консервированной музыкой брезговал,
казалось ему, что нет от нее у людей настоящего пищеварения. А на самом деле
Тимур просто любил свою гармонику и  с  малыми передышками играл весь  день,
сидя возле раздачи на табуретке.
     "Бл-лям..."  -  извлек он из гармоники. Один  из подошедших к  раздаче,
толстый,  немолодой,  с  удивлением  посмотрел  на Тимура. "Ага,  -  подумал
Волчек,   -  неужто   угадал?"  Так   уже  бывало,  лица  балкано-кавказских
национальностей  отчего-то  порою  рыдали  под  "Чардаш"  Монти,  заказывали
парнусы, одновременно  же съедали столько лапши-плова, что музыкант опасался
за здоровье меломанов. Они и денег в шапку набрасывали немало, вечером Тимур
сдавал их Анфисе, но был горд тем, что дает фирме дополнительный доход.
     "Бл-лям... Бл-лям... Блям...  Блям-блям-блям-блям, блям-блям-блям-блям,
блям-блям-блям-блям-блям... "
     Теодоракисовское  "Сиртаки" обожгло греческое  сердце  оборотня.  Какая
жалость, что  он  сейчас  один:  можно  бы  плюнуть на  возраст  и геморрой,
построить  круг и такое  под родную музыку станцевать! Впрочем, что за мысли
такие?  Оборотень  одернул  себя.  Прилично  ли  престарелому  профессионалу
отплясывать перед сородичами, особенно если они другой национальности. Тоже,
царь Давид нашелся.  Порфириос  нюхом  давно понял, что  на раздаче в бистро
стоит  лисобаба, а вся фирма - одни  сплошные  волкомужики, как-то  нашедшие
способ выбраться в люди. Ну, ладно, волкам оно  проще, откусил от елки побег
да  прыгнул  нужным  образом, но где взяла лисица сердце индюшонка,  убитого
метеоритом?  Порфириос  не  знал,  что  накануне   коронации  над  Брянщиной
небольшой метеоритный дождь  как раз  выпал, а Стеша пробралась в  индюшатню
деда  Матвея  -  и  все получилось  в  полном  соответствии с рекомендациями
Горгулова и Меркадера.
     "Блям-блям-блям..."
     Порфириос  и   Умберто   ели   духовитую  бухтеевскую  лапшу,   кушанье
непривычное,  но сытное  и для  оборотней  безвредное; на  переоборачиваемый
организм   действовало  оно   приблизительно   как  фиксаж   на  проявляемую
фотографию,  укрепляло  статус  кво  -  и  только.  Грек  мысленно составлял
необходимые фразы, русский в его одинокой голове сильно путался с польским и
сербским, да  и  с  остальными  славянскими, среди  славян  оборотней всегда
бывало  много; теперь  они по  большей части давно уже в  США и  на  хорошей
работе.  Тимур  закончил  последние  такты  "Сиртаки",  гости  яростно  ели,
собственно, ел один,  другой слушал.  Но  музыку не  заказывал.  Тимур начал
"Чардаш".
     Мысли  Порфириоса  приняли новое направление,  ему вспомнилось,  как  в
начале пятидесятых он ходил по мосту  то из Буды в Пешт, то из Пешта в Буду,
и нюхал воздух. Снова оборотень одернул  себя: за сентиментальными мемуарами
можно позабыть и то, за чем сюда прибыл.  Порфириос нащупал  в кармане пачку
брошюр, подошел  к Тимуру и вежливо, с  поклоном,  протянул один  экземпляр.
Волчек  искоса  глянул  на заголовок и чуть  не разгрыз губную гармонику, от
чего ее спасла  все еще сильная рука грека:  рысаку возле ипподрома никто не
удивится, но губы лошади устроены так, что в  гармонику особенно не подуешь,
а перебирать копытами по ладам  совсем  невозможно.  Словом, Порфириос  спас
Тимура от превращения в коня.
     Стеша тоже заинтересовалась  брошюркой, прочла название  и  поняла, что
уже  взлетела  на крышу  фургона от ужаса:  разгадали! Нельзя  ж так вналет:
"...оборотня..." Мало  ли у кого  какая беда  и нужда.  В нужник, к примеру,
всем бывает надо,  но никто не сует на раздачу пищевых продуктов инструкцию,
как  лучше всего  себя в  нем вести. Однако сидеть  на крыше было  уж  вовсе
неприлично,  Стеша  осторожно  слезла  и  ушла  в сторонку,  пытаясь  понять
что-нибудь в диалоге слов и  звуков,  которыми быстро-быстро перебрасывались
Тимур и толстый гость.
     - Волк волоком ловко лукавый лук вылакал? - вопрошал гость.
     -  Лыка не вылущил, лоскутье  лыковое... - растерянно отвечал Тимур, не
очень  понимая,  что  такое  плетет,  но подсознанием  точно  чувствуя,  что
отвечает верно.
     -  Лакай! - провозгласил  гость,  суя брошюру  прямо в руки  музыканта.
Потом  достал вторую, обратился к  Стеше:  - Лось в лесу ласковый! - и сунул
брошюрку  лисобабе.  -  А  остальные  где?  -  продолжил толстый на  обычном
русском. - Вас тут еще... восемь?
     - Десять, - признался Тимур, - и женатые мы. На простых.
     -  Даже  хорошо, что  на  простых, -  гость  покосился  на Стешу, давая
понять, что к  непростым он тоже  хорошо  относится, не расист какой-нибудь.
Лишь  тут  Порфириос  заметил, что  его спутник, пуморотень Умберто, видать,
очень  уж  мощно нафиксировался грибной  лапшой и теперь ест  глазами Стешу,
даже руки  протянул  через столик и спину выгнул  от  удовольствия.  "Еще бы
хвост задрал, если бы... был у него  сейчас хвост, впрочем, задирать ведь не
обязательно именно  хвост..."  Грек быстро  стегнул парня  десятком  крепких
шипящих  и клацающих ругательств на  древнепумьем. Пуморотень  отвел глаза и
очень скис. Тимур тем временем жадно листал брошюру, забыв всякие  приличия:
сколько  долгих месяцев он мечтал о таком учебнике! И мясо любое во все дни,
кроме постных... Ну, они нынче в календаре обозначены... И рыбу можно любую,
даже  бесчешуйную, хотя  вот тут ниже список исключений из  правила: фугу...
Что такое фугу? Не есть фугу! Что такое рудбекия? Не есть рудбекию! Горлышки
бутылок, подобранных ночью на плотине в  полнолуние? Да кто ж такую  гадость
есть  решится,  все  горло обдерешь!  Нет, вот,  оказывается кушают себе  на
здоровье и довольны, переоборачиваются, таланту набирают...
     Порфириос сунул  поверх  чистых  судков еще  десяток  брошюр  и  позвал
Умберто. Чудилось  ему,  что в первопрестольной  Москве оборотней еще полно,
только воздух понюхай да оглянись - их и увидишь. На всякий случай Порфириос
понюхал   воздух,  но  волчий  запах  тут  перебивал   все  остальные,  даже
ипподромные. Тогда грек  и вправду  обернулся  и увидел идущего  мимо  очень
странного человека, странного, странного... Но нет, не  оборотня.  Мимо  шел
молодой человек с окладистой бородой, с начисто сбритыми усами. В руках он с
заметным  усилием тащил  старую хозяйственную сумку,  из нее  торчала  пачка
небрежно завернутых, длинных предметов - так могли бы выглядеть извивающиеся
палки твердокопченой колбасы,  пожалуй. Один из предметов развернулся вовсе.
Порфириос с  удивлением  признал  в  нем  кадуцей,  крылатый  жезл Меркурия,
обвитый двумя змеями. Человек с сумкой  двигался к  переходу, грек  проводил
его  взглядом.  На  другой  стороне  улицы,  над  крошечным,  в  два   окна,
магазинчиком,  где  еще  недавно размещался  пункт  приемки грязного  белья,
сверкала надпись: "Кадуцейные товары".  Порфириос успокоился: похоже, просто
хозяин шел в свой магазин. Оно и правда - дела в магазине Никиты Глюка шли в
последнее  время все лучше и лучше. Жаль  только,  что жена-манекенщица  все
время пилила, приходилось держать магазин открытым семь дней в неделю: спрос
на кадуцейные товары возрастал неуклонно.
     Порфириос в  мыслях  потрепал по  плечу  временно ушедшего  из реальной
жизни  Тимура.  Тот ничего не почувствовал,  но грек  и не ждал ничего, даже
приятно  было, что сородич  по уши в  учебнике, пусть  зубрит,  потом других
учить  будет.  "Сиртаки"  из   него  сейчас  не  выжмешь.   Порфириос   взял
затосковавшего Умберто под руку и потащил на проезжую часть, сунув на защиту
перекусиховского бюджета, а  то ушли бы клиенты, не заплатив за четыре миски
лапши. Тюлька попробовал монету на зуб, понес прямо  тете Анфисе в сейф. Он,
как и все  участники фирмы, не  любил, чтоб золото на виду  валялось.  Сцена
растаяла: Стеша  вернулась на раздачу, Тимур ушел в  фургон зубрить формулы,
гости уехали.  И уж совсем незамеченным осталось то, как поднялся и потрусил
прочь с  газона  долго  прохлаждавшийся  там  пес  с мордой  лайки  и  телом
овачарки, понявший, что музыка будет не  скоро. А жаль. Губная гармоника - и
ну буквально ни одной фальшивой ноты!
     Наискосок от "Кадуцейных  товаров", по другую сторону бульвара и дальше
от  центра  города,  виднелся сквозь пропыленную  листву  Петровский дворец,
давно никакая не Академия авиации,  а  простая  городская  дача царя, нынче,
несмотря   на  будний  день,   окруженная   тремя  кордонами  синемундирного
оцепления. Если б кордон был один  - это ничего не значило бы, если б  два -
это могло  что-нибудь  обозначать, а  могло  и нет, но три -  только то, что
нынче здесь будет, то ли уже есть лично императорское величество.
     С  утра  Павел  измотался: хотя недружественный  премьер-министр и  был
встречен прямо на летном поле канцлером,  в Кремле выходить и болтать  с ним
обязан был все-таки  император. Сидеть два часа за  переговорами, из которых
только и  следовало, что нефтегазовая  континентальная  блокада, объявленная
стране  гостя Павлом, не может  рассматриваться как проявление доброй воли и
стремления к сотрудничеству. Павел  как-то не  привык еще к дипломатическому
языку,  ему  казалось, что если  он  перекрыл стране  газовый  кран,  закрыл
воздушное сообщение с ней, ввел зверские таможенные правила  и  все прочее в
том же духе - то надо  просто прекратить вылазки против Витольда за  то, что
тот  всего  лишь вернул  себе древнюю инуитскую  землю, прежде  называвшуюся
Исландией,  удостоил  ее  в  своей  империи   статуса  провинции  и  посадил
губернатором своего зятя - притом самого знатного, двоюродного дядю русского
императора! О Мальтийском  уезде вообще разговоров быть не может. Италия вон
довольна  даже,  да и Франция не против. Подумаешь - цоколь, территориальные
воды...  Я  тут при чем?  Прекращаете  военные  маневры  против  Гренландии,
прекращаете  газетную травлю  - открою газовый крантик, даже компенсации  за
простой не  запрошу. Не кончаете - не открою.  Чего мусолить? Я же к вам  на
острова не лезу. А мог бы. Высмотрели в титуле насчет адмирала трех  флагов?
Ну  и что с того, что у вашего короля такое  же  звание? У  вас не король, а
королева. А что звучит  похоже  - не ваше  дело. А  что язык ваш  перевел на
кириллицу - неужто не понятно, что исторический процесс необратим, вы сами -
и давно!  -  с  футов  на метры перешли  и  с фунтов  на килограммы.  Трудно
кириллицу учить? А газ нужен? Чего тогда языком чесать? Словом, у меня к вам
претензий нет.
     На том и  расстались,  а  о  чем столько  времени  болтали  через  двух
переводчиков - Павел так и не понял. Какая там партия у власти, правильно ли
поймут, будет ли кризис в правительстве - какое до всего этого дело русскому
царю? Чего прете против  исторической неизбежности, я вас  спрашиваю, а  я -
историк! Распустите парламент,  верните короля в его  права, никаких баб  на
престоле  -  делов-то.  Законы у вас  плохие  -  ну изучите наш "Домострой",
подправьте  по себе  - чем  плохо? А насчет кириллицы  - да что  за  событие
такое? Оплатить вам замену  шрифтов в типографиях?  Могу. Не согласны? Так с
Россией  не  разговаривают. Можно  ведь и  глаголицу у  вас  ввести  - шрифт
благородный, рунический. Политики...
     После впустую потраченной первой половины дня царь перекусил в Академии
у Аракеляна  прямо  с плиты; присмотра  за  ним теперь не  было, но никто не
знал, что именно он захочет съесть, а всю кухню не перетравишь, - и поехал в
Петровский дворец. Вторая половина  дня предвещала дела не бессмысленные, но
сулила новую печаль, ибо предстояло очередное прощание. Из потерь и прощаний
строится любая человеческая жизнь, а царская - в особенности. Павел провожал
в дальнюю дорогу чуть ли не единственного своего друга - Джеймса Найпла.
     Еще  в  прошлом  году  Временное   Правительство  Юконской  Республики,
созданной на Аляске  индейцами-атапасками, эскимосами,  алеутами и креолами,
прислало послов ко двору императора Павла Второго. В Москву прибыли  знатные
креолы Иван Максутов и Михаил Кашеваров и били челом православному царю: как
теперь обустроить  Юконию. Царь поговорил с послами, пригласил к обеду, а на
нем объявил свой монарший совет. Во-первых, не надо рисовать всяких фантазий
на  географической  карте: пусть имеет Юкония точные  границы бывшего  штата
Аляска.  Потому   нечего  ей  быть  Юконией,  пусть  остается   Аляской.  Но
независимой.  Столицу,   само  собой,  нужно  вернуть  в   Ново-Архангельск.
Поскольку страна  многонациональная, одним государственным русским языком не
обойтись:  нужно сохранить английский как второй, как язык  межнационального
общения.  И   всеми  силами  способствовать  развитию   литературного  языка
атапасков,  обоих эскимосских  наречий, алеутского и  всех прочих,  какие  в
обиходе жителями страны используются. Ну, английский использовать правильным
образом, то есть  кириллицей, уже потом, в  догонку посоветовал. А тогда  он
предложил  провести среди народа Аляски  референдум: в самом  деле им  нужен
республиканский строй, как  у  Романьоса в Сальварсане, тоже ничего  плохого
нет в принципе,  или же, если  народ себя  уважает  больше,  то не  стать бы
Аляске царством. И называться, к примеру, "Американское Царство Аляска", АЦА
сокращенно. Красиво же!
     Креолы очень остались довольны и сказали, что вынесут на референдум три
вопроса  -  быть   ли  Аляске  республикой,   быть   ли   Аляске   царством,
воссоединиться  ли  ей  с  Россией. От  третьего  Павел  мягко  уклонился  и
рекомендовал: если уж народ и вправду себя уважает -  то царя избрать своего
собственного. Креолы растерялись - не имелось кандидатуры, и опять запросили
Павла,  не   присоветует  ли  он  кого.   Павел  вздохнул,  но   подумал   о
государственных   интересах  и  предложил   кандидатуру   Джеймса:  все-таки
американец, хоть  и без  права быть  избранным американским президентом, ибо
родился  в  деревушке на Ямайке. Ну, конечно, при условии  того,  что Джеймс
перейдет в православие. Креолы пришли в восторг и отбыли восвояси.
     На  всенародном  референдуме в  мае Аляска единогласно  превратилась  в
монархию с царем Иоакимом Первым во главе. И вот теперь Джеймс улетал к себе
домой,  в  Ново-Архангельск,  и  увозил  с  собой Екатерину  Бахман,  бывшую
гражданскую супругу  Павла.  Ее  первый брак был с одобрения  обер-прокурора
Святейшего Синода  аннулирован как не  благословленный  церковью. Павел даже
хотел  обвенчать Джеймса и Катю в Москве,  но бояре отговорили, царь - какой
бы  он  ни  был, даже  нерусский  - венчаться должен  у себя дома, в  соборе
Святого Германа Аляскинского.
     В  прощальный  путь  приготовил Павел  бывшей жене  и ее нынешнему мужу
подарок,  настоящий,  неожиданный,  потому что только  неожиданные подарки -
настоящие, этому  Павла обучил упрямый Сбитнев. Павел нашел  вариант  такого
подарка. Особенно было приятно, что подарок, имея вид дорогого, по сути дела
был очень экономным.
     В императорских мастерских лучшие мастерицы трудились несколько недель,
расшивая жемчугом  подвенечное  платье для  будущей царицы.  Лучший ювелир с
Арбата изготовил жемчужную  диадему, пришлось  разориться на  триста граммов
норильской  платины,  ничего,  слава Богу,  не  последняя,  в  бывшей  шахте
Октябрьская, ныне Новопавловская, еще много. А жемчугов Павел не пожалел - и
ожерелье в семь ниток справил, и браслет, и серьги  с подвесками до  плеч, и
еще кое-какую бижутерию. Не сравнить с теми скромными  сережками и колечком,
что подарил он Кате когда-то на свою собственную  гражданскую с ней свадьбу.
Но  тогда он царем не был, а теперь  все тот же всезнающий  блазонер Сбитнев
его в полной мере по науке о жемчугах просветил.
     На подарки Павел пустил запас жемчуга, привезенный в двадцатых годах из
Персии, когда иранцы, ополоумев  после двадцать первого года от радости, что
их  великая  держава  Россия  признала,  совершенно  не  препятствовали  его
массовой скупке, которой со  вкусом занимался дипломат Иванов-Гуревич. Что и
говорить, по тем временам  это было выгодное помещение капитала:  на золотой
советский  червонец давали  чуть не  пригоршню круглого,  а если изогнутого,
"барочного",  то  две пригоршни.  Но Иванов дело  знал,  в его запасе больше
половины   составляли  ядреные,  крупные  "парагоны".  Павел  добавил   даже
несколько очень дорогих юсуповских  жемчужин начала века. Щедрость его  была
более  чем практична. Государю дали справку, что даже сто лет для жемчуга  -
возраст чрезмерный, в сто двадцать -  сто пятьдесят  жемчужина  умирает, ибо
распадается главное ее вещество,  конхиолин, а в двести лет  вся эта красота
из белой  становится черной,  чтоб потом рассыпаться пылью.  Так пусть уж не
пропадает  красота, раз ей такое суждено, пусть идет в этом жемчуге Катя под
венец. Павел даже немного огорчился, что и половина запасов Иванова-Гуревича
не была израсходована.  Но  ничего. Теперь Павел знал,  чем  именно  следует
одаривать  женщин  при необходимости.  И не надо особенно с этими  подарками
тянуть,  жемчуг  начинает  "болеть"  без  предупреждения. Вот и  нечего  его
беречь.
     Вообще-то подарков улетающим нынче в Ново-Архангельск молодоженам Павел
вез  много. В  бывшую  маленькую  Ситку, преступно  лишенную  вашингтонскими
воротилами больше чем  на столетие положения  главного  города Аляски, нужно
было  везти  из Москвы буквально все, -  город  пока еще  пребывал в типично
американском  провинциальном  запустении, в нем обитало едва-едва три тысячи
жителей, хотя встречать царя  Иоакима, конечно, соберется больше: все службы
города Баранова, бывшего Анкориджа,  должны до коронации перебраться в новую
столицу. Лишнего скандала с Соединенными Штатами тоже удалось избежать, хотя
он  и назревал,  ибо с потерей Аляски Америка лишалась пятидесятой звезды на
флаге  - нехорошо. Павел не стал препятствовать референдуму, одновременно  с
аляскинским проведенному на  островах Самоа, они-то как раз и превратились в
пятидесятый американский штат - флаг, пусть он и республиканский, обижать не
полагается. Тем более что царь на  Аляске избран  вовсе не  русский, а свой.
Царица - хоть из России, но  чистокровная немка.  Все  при  своих. США могут
влиять на  новое  государство  как  хотят,  если  могут  и  если  умеют. Но,
думается,  не  умеют.  Они  ведь и сами-то без  царя.  Молодая держава,  еще
неопытная.
     Хотя  границы у АЦА выглядели  как прежние границы американского штата,
но по совету  Павла  Джеймс приказал начать набор преподавателей  испанского
языка  для  начальных  школ. По мысли  Романьоса и Павла, целиком одобренной
необратимо обрусевшим Джеймсом, испанского и  русского языков должно хватить
всей планете на ближайшие столетия, ну, а там, глядишь, сольются как-нибудь.
     Подарки загромоздили весь царский ЗИП. Много места занимали те, которые
слал от себя и от своего села великий князь Никита Алексеевич. Сношарь  Катю
не знал, даже на коронации не рассмотрел, зато шпион Хаим, в пользу которого
он прошлой весной, еще на Брянщине, за каким-то лешим отрекался от престола,
который ему и так без надобности  был и есть, - шпион  Хаим вызывал  у  него
чувства очень теплые, как и любой другой подмастерье, которого бабы хвалили.
Сношарь  послал  в  Кремль, как  прознал  про улет Хаима в  свои  палестины,
вестовую Настасью:  пусть возьмет с собой парень в  дальнюю  дорогу четверть
черешневой, чтоб не скучно было, ни самому,  ни бабе евонной. Настасьи мигом
смекнули, кто такой этот  подмастерье, почти  все они имели что вспомнить  о
нем,  и  одно  только хорошее, решили свои  гостинцы  тоже передать. Испекли
свадебный курник в  два аршина, коли поперек мерить, собрали лучших яичек от
пестрых  курочек. Еще  скинулись по денежке,  меховой галстук ему купили,  а
невесте - бутылку "Шанель номер пять", московского, правда, разлива.
     Всем этим теперь был заставлен чагравый ЗИП императора, вмещавший также
и самого царя,  и водителя, и  четырех рынд-охранников.  Корзины с орхидеями
пришлось  разместить  в  другой машине, там же в  морозильной упаковке лежал
десятифунтовый ромб домашнего сливочного масла, присланный Кате ее алтайской
теткой,  которой  для  приличия  Павел  тоже  пожаловал  графское,  то  есть
графининское,  достоинство. Захочет  -  пусть  на  Аляску едет,  не  стыдно.
Император приказал,  и  всей  Катиной  родне  выдали  постоянные заграничные
паспорта. Но  никто  никуда почему-то  ехать не хотел. Напротив,  многие  из
ранее  уехавших просились обратно  в Россию. Павел  велел повременить:  если
уехали, то зачем? А достойны ли быть впущены обратно? Сперва всех проверить.
Покуда шли проверки, никого в Россию назад не пускали.
     Приведенный в  порядок, утопающий в  зелени  Петровский дворец нравился
царю.  И  потому,  что отсюда в  прошлом  году начиналась его  коронационная
процессия,  и  по  названию,  и  вообще. После  отбытия  четы  Найплов Павел
собирался именно здесь проводить субботу-воскресенье, Кремль ему надоел, а в
Староконюшенном и  тесно, и потомок  прежнего владельца,  Тадеуш Вардовский,
очень уж  хотел получить этот дом под жилье. На это Павел дал согласие, если
миллиардер оплатит  строительство линии метро до Сергиева Посада. Миллиардер
соглашался - ну, тогда ладно. Метро - штука дорогая, а так  - не  очень-то и
накладно.
     Павел вылез  из машины во дворе бывшей Академии. Он  давно  привык, что
вокруг  него  безлюдно,  охранники-рынды  умели  быть   незаметными,  кольцо
оцепления  было далеко, с  народными  массами на  улицах пусть  американский
президент  общается, русскому царю  это  не  по чину.  К  чему  беседовать с
народом, даже если это  не окажется сборище топтунов  Георгия,  -  что всего
вероятней, не увольнять  же их канцлеру?  - если весь мир  и так  знает, что
русский народ в своем царе души не  чает. Вот  и  царь того же мнения. Павел
машинально  нарисовал тросточкой на песке  что-то вроде  старинной церкви об
одной  главе и трех апсидах, этакий храм  Покрова на Нерли,  сам удивился  -
зачем? Стер чертеж, решительно зашагал во дворец.
     В  самой малой  из гостиных, в той,  где в ноябре перед  коронацией  на
самодержца наводили последний лоск,  уже находились  провожаемые  хозяева. И
Джеймс и  Катя были очень бледны  и заметно нервничали.  Джеймс нарядился  в
придуманный Сбитневым для  Американского Царства Аляска маршальский  мундир:
лампасы, карманы на  локтях и  прочее. Павлу не  нравилось -  то ли  генерал
получился, то  ли слесарь, -  но Сбитнева  переубедить  не удавалось. Только
погоны придумал старик исключительной красоты. Гербом Аляски старый блазонер
сделал  Мелькарта,  какого-то  финикийского  бога,  но  выглядел  этот   бог
точь-в-точь как морской конек в кремлевском  аквариуме. И  в этом был смысл:
именно  Аляска  превращалась нынче  в самого крупного экспортера аквариумных
морских  коньков,  конек  означал  для  Аляски  то  же,  что  броненосец для
Сальварсана  или медведь для России. То  есть не медведь,  а двуглавый орел?
Интересно, почему он вообще двуглавый?..
     Павел посмотрел на Джеймса. Тот был все так же красив, только седины за
два неполных года, прошедших с первой встречи с Павлом, немного прибавилось,
в остальном  это  был  прежний  Роман Денисович, томский краевед и  сношарев
подмастерье,  гнусный  совратитель  Павла и  его  же  "молочный  брат".  Его
официальный отказ от подданства США был опубликован в газетах,  из армии его
без пенсии, но и без скандала уволили еще раньше. "Жлобы, - подумал Павел. -
Своему же  разведчику  пенсию  дать пожадничали, великая  держава  пятьдесят
звездочек..."
     Кате император  поцеловал ледяную и потную руку, Джеймса сильно хлопнул
по  плечу и заключил в объятия,  - царь обнимает другого  царя, никому  дела
нет, даже если и просочится что. Однако обошелся без партийных лобзаний, все
жесты  Павел  аккуратно  продумал наперед. Покуда  вносили  и  распаковывали
подарки,   он  присел  против   жениха  и  невесты   в  высокое   кресло   с
государственным гербом на  спинке, расслабился.  Чтоб разрядить  обстановку,
чуть  качнул  кистью левой руки. Тут  же на столе материализовался армянский
коньяк и небольшая закуска, точная копия того, чем угощались они, прячась на
Брянщине  у   великого  князя  Никиты.  Правда,  под  простецкой   этикеткой
скрывалось намного более благородное содержимое:  подлинный шустовский  одна
тысяча  девятьсот... одиннадцатого?  Двенадцатого? Павел не помнил. Он и  не
обязан был помнить. Он знал, что тут все самое лучшее.
     Император  выждал,  чтоб  открыли  бутылку,  и  жестом  отослал  лакея.
Разливал по рюмкам собственноручно, давая понять, что избирает неофициальный
вариант прощания.
     - Так летите? - спросил он, согревая в ладони бокал.
     -  Летим, ваше величество, - тихо сказал Джеймс, а Катя только склонила
голову. Выпили.  Закусили  ломтиками  соленого ананаса. Сразу, по инициативе
Павла,  повторили.  Павел подождал,  чтобы тепло растеклось по жилам, понял,
что нужно что-нибудь сказать, ничего не придумал умного и произнес:
     - Ты насчет ананасов соленых... У тебя с Витольдом общая  граница через
Северный Полюс, выпиши у него  специалиста, начинай  сам выращивать. Теплицы
он подарит, а отопление у тебя дармовое.
     Джеймс   благодарно   кивнул.   Отопления  для   ананасных   теплиц   в
Ново-Архангельске  хватало, к  прилету  нового царя приказано было  погасить
вулкан Святого Лазаря, торчавший в двух шагах от аэродрома. Остаточное тепло
очень  даже  уместно было  направить на выращивание столь любимых в качестве
закуски всеми северными царями и императорами соленых и квашеных ананасов.
     -  Ну, что же молчишь: выбрали царем, так уж у тебя и важность в глазах
синеет? Я платье твоей... невесте привез, полюбовались бы.
     Катя  и  сама  уже  добралась до  жемчужного  чуда  и с  большим трудом
пыталась прикинуть его на себя,  глядя в зеркало. Кликать  фрейлин ей сейчас
было неловко, а сама примерять дареное она уже  отвыкла.  Джеймс махнул ей -
мол, потом  поглядишь,  возвращайся к столу. Он чувствовал, что его молчание
становится не совсем приличным, и - как в омут головой, понес ахинею.
     -  Непременно пришлю,  государь, наших  ананасов, с первой же  засолки.
Конечно,  приятно,  что уж тут лицемерить. Был  разведчик  как разведчик,  а
теперь вот - царь... Хотя,  думается, все-таки вассальный? С другой стороны,
судьба есть судьба, у вас... у нас... словом, у России... Все тут  правильно
знают  насчет судьбы, ни на чем ее  не объедешь. Я -  разведчик? Я  - шпион?
Сумасбродная  мысль, сам не  понимаю, как она мне в голову пришла.  Захотела
Аляска царя. Ну и ладно: есть на Аляске царь. Он отыскался. Этот царь я.
     -  Не волнуйся,  в сумасшедший дом  тебя никто не посадит, - усмехнулся
Павел, оценив  познания  бывшего шпиона в русской литературе. - Соскучишься,
поди, в Ново-Архангельске, пока что ведь столица он... так  себе, не Москва.
Твоя забота - сделать  его достойным городом. Список переименований тебе уже
подготовили,  венчать  будет  митрополит. И сразу подумай  о наследнике! - с
трудом  добавил  Павел  такую  болезненную,  но  все же  необходимую,  давно
приготовленную  фразу. Катя  настолько  резко  покраснела, что Павел  понял:
кажется, на этот счет на Аляске дела пойдут легче, нежели в России. Впрочем,
надо говорить не  "на  Аляске", а "в Аляске" - царство-государство, чай,  да
еще  православное.  На мгновение Павел  пожалел,  что разошелся  с Катей, но
вспомнил,  что  у  него  и   Кати  дети  как-то  не  получались,  значит,  и
проектируемый  наследник  был бы  под сомнением, или, скажем округло,  автор
проекта.  Он с резкой болью подумал  о  Тоне и снова  налил,  чуть  ли не по
полной,  себе  и Джеймсу, а Кате  - втрое меньше. Она  поняла намек  и снова
покраснела.
     - Тут я в дорогу закусить вам привез  кое-чего, ну, и к свадьбе от села
кое-что, - со  слезой  продолжил император, когда выпили. По  чуть заметному
знаку лакеи  внесли орхидеи, курник и прочее, все поставили на  стол -  даже
эмалированное  ведро с  яйцами,  кажется,  здорово  удивившее  Катю,  однако
Джеймс, хоть  и не умел  по  шпионской своей  выучке краснеть, все понял,  и
Павел понял, что он понял. Павел развернул укутанный  во множество полотенец
высокий  пирог-курник, подумал - и не стал звать лакея. Настасьи осрамить не
могли. Быстрым,  совершенно  фехтовальным  движением он выхватил  из  рукава
тонкий  стилет и рассек  пирог  надвое.  От запеченных  петушиных гребешков,
пополам  со шляпками белых грибов, шел  и сейчас легкий пар. Павел откромсал
три куска, разложил по тарелкам, снова налил.
     - Постарались бабы! Курник - король пирогов! Свадебный... - пробормотал
Джеймс.
     - Царь пирогов.  Царь, - поправил Павел. - Много  не съедим, ты остатки
не вздумай здесь бросать, перекусите в самолете.
     - А когда вылет? - спросил Джеймс. Павел так и застыл с куском в руке -
ну и царь, однако.
     -  Когда  прикажу,  тогда  и вылет, -  наконец нашел  он ответ.  Джеймс
окончательно не выдержал и все-таки покраснел. "Ох, не готов ты еще в цари!"
- подумал Павел, но других кандидатов на место американского государя у него
не было. Павел снова налил и приготовился к демонстрации главного сюрприза.
     -  А  теперь,  ваше  величество, - он впервые обратился  так  к бывшему
разведчику,  -  примите  наш  монарший  подарок.  И вспомните  нашу  веселую
деревенскую весну.
     Покуда Джеймс из красного становился очень  белым,  а Катя, ослепленная
жемчугами,  окончательно  отчаялась что-либо  понять  в  мужском  разговоре,
отпробовала  курник, констатировала,  что  такого ни  в жисть бы  испечь  не
сумела, даже с фрейлинами, Павел одну за другой  выкладывал на стол  бумаги.
Сперва  - две заверенных государственным нотариусом ксерокопии. Потом  - еще
страницу, чисто переписанную главным писарем Кремлевских канцелярий, бароном
Юго-западным-Южным. Присмотрелся  к  лицу  Джеймса,  понял, что ни  хрена-то
владыка Аляски  до конца понять не  может. Тогда император вынул авторучку и
размашисто, с тремя росчерками подписал третий документ - "Павел Второй" - и
перебросил Джеймсу.
     "Мы, Государь Павел Вторый, член КПРИ, милостию Божией и миропомазанием
самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский и
прочая, и прочая, настоящим документом торжественно  навсегда отрекаемся  от
титулов Царя Американского, великого князя Ново-Архангельского, Иссанахского
и  Унимакского,  Барановского  и  Колошского,  князя  Алеутского   и   графа
Свято-Францышского, дабы передать их в вечное владение  роду Иоакима Нипела,
свободно избранного царя Аляски и всех прилегающих к ней земель..."
     Джеймс  обалдело  разглядывал  три документа: ксерокопию  отречения  от
престола сношаря в  его, Джеймсову  пользу, ксерокопию  отречения Джеймса  в
пользу  Павла  -  и  подлинное,  собственноручное,  подписанное  императором
отречение от всех американских титулов  в пользу опять-таки  Джеймса. Первые
два документа, кое-как накарябанные на колене, одно на сношаревом, другое на
Джеймсовом, разительно  констрастировали с  казенной каллиграфией  третьего.
Погашенный полтора года назад усилием воли коньячный дух  пробудился,  резко
ударил в голову бывшего разведчика: тот становился не  удельным владыкой, не
вассальным  царьком, а настоящим  легитимным  царем  большого государства на
американском континенте, сколько-то пробывшего, конечно, под  игом США, даже
побывшего  самым  большим штатом  этой  державы.  Павел  помедлил  и  жестом
фокусника  выложил на  стол  еще четыре документа, из  коих  следовало,  что
Американское  Царство  Аляска  уже  признали де-факто,  де-юре, вообще  и  в
принципе - четыре  великих державы  сверхнового времени: Российская Империя,
Республика Сальварсан, Инуитская  Империя Гренландия  и  Федерация  Островов
Клиппертон-и-Кергелен.   От   имени   последней   на   документе,   рядом  с
гербом-печатью  в  виде крылатой секвойи, расписался ее  почетный президент,
великий мореплаватель Хур  Сигурдссон, навеки пришвартовавший свою секвойю к
Острову  Валаам на Ладоге. Павел  глядел на окосевшего Джеймса и наслаждался
взятым реваншем.
     - Ново-Архангельск,  кстати, стоит  почти точно на широте Стокгольма. И
южней Петербурга.  Виноград у тебя там, конечно, без теплиц не созревает, но
он и под Москвой кислый... - ехидно добавил  император, посматривая на Катю.
На  нее все  эти ксивы,  кажется, не производили никакого  впечатления.  Она
видела,  что мужчины выпивают и  беседуют и никакой разборки  между ними  не
предвидится. Значит, все хорошо, и ей,  как женщине, пора и честь знать. Она
допила  коньяк,  закусила  гребешком  из  курника  и  взглядом  испросила  у
императора разрешения удалиться.
     -  Иди, Катя, иди. Я  вас в Шереметьево провожу, и вообще... Ждите меня
весной  в гости. Пригласишь, царюша? -  спросил он Джеймса, увидев, что Катя
встает, чтобы удалиться.
     Но Джеймс  был слишком  тренирован, чтобы раскиснуть надолго. Если он и
не  мог выгнать  из  себя весь хмель, то мог погасить  по  крайней  мере тот
давний, который  хлынул  через  многие  километры и месяцы  с Брянщины - эту
часть хмеля он пересилил. И ответил с достоинством:
     -  Милости  прошу, ваше величество,  к  моему  скромному двору в  любое
время, с любой свитой, по делу или  без дела! -  Он встал и  вдруг заговорил
голосом не то диктора американского телевидения, не  то хорошего  мажордома,
не то  просто дьякона:  - Здоровье  его императорского  величества, милостию
Божией государя-императора Павла Второго!
     Павел, уславший лакеев окончательно, вынужден  был для  этого  тоста за
собственное здоровье сам же коньяк и разливать: сперва в протянутый Джеймсом
бокал, потом в свой. Стоя выпили. Цари  остались наедине. Царь Аляски вытряс
в горло последние капли.
     - Славный, славный коньяк. Совсем не то, что мы в деревне пили.
     -  Мы  и там  хорошее  пили, -  ответил Павел.  - Просто коньяк немного
состарился.  Ему это полезно.  В  отличие от  нас. Поэтому важно выпить  его
тогда, когда он уже достаточно стар, а мы - еще не очень.
     В глазах Джеймса стояли слезы, притом их,  в отличие от хмеля, он никак
не мог ни втянуть в  себя,  ни испарить. В  голове у него крутились какие-то
непристойно мелкие мысли:  дадут ли гражданство?.. Какое гражданство  должен
иметь американский царь? Американское? Он  его уже  давно лишен. Может быть,
царю  Аляски  надо  получить  аляскинское   гражданство?   А  такое  бывает?
Замечательная все же закуска - квашеные ананасы, надо начинать коньяк только
ими  закусывать...  Как  все  же  это непривычно -  быть царем. Джеймс очень
посочувствовал   Павлу,    который    в    своей   роли   давно   и   прочно
акклиматизировался.
     Бутылка  иссякла. На столе стояли  еще  и  другие,  но  Павел остановил
Джеймса, момент требовал  чего-нибудь еще более благородного. Из-за голенища
своего намеренно несовременного сапога он извлек плоскую металлическую флягу
и демонстративно медленно отвинтил крышку,  которая  при необходимости могла
служить  и рюмкой, - необходимости не было, хватало и хрусталя.  Сейчас,  по
заранее отданному приказу,  прощание вступало  в последнюю часть,  за царями
никто не  следил,  рынды  должны  были  оттеснить  от  ближних  дверей  даже
синемундирную охрану. Такова  царская жизнь, что вся она протекает на виду у
всего народа, но очень, очень, очень  редко  выпадают миги, когда свидетелей
быть не должно.
     Чего там нацедил Сбитнев в эту фляжку - Павел и сам не знал. Это был не
коньяк, это было что-то намного более крепкое, градусов на семьдесят, на всю
гостиную запахло очень  резко и приятно, но чем - никто  из царей не  понял.
Можжевельником? Ежевикой?
     - Спирт,  виноградный, - неуверенно сказал Джеймс,  - выдержанный... Но
не в дубовой бочке, нет?
     - В пороховой, в пороховой, - успокоил его Павел: он начисто забыл, что
врученный ему стариком напиток называется "Ерофеич", и рецепт его составляет
государственную тайну, - тайну, надо  полагать, скрытую даже от  императора.
Пилось на удивление легко, но, похоже, грозило  большим бодуном  в ближайшее
время  и  крупным  похмельем  на  утро.  Павел  помнил  ощущения утра  после
коронации  и  вторую  рюмку налить  не  решился.  Выбрал  коньяк  постарше и
плеснул.
     - А помнишь, как ты  бутылку на седьмое ноября заначивал? - мечтательно
спросил царь Аляски.
     - Теперь у меня двенадцатое ноября праздник. Плевать. Но я не заначиваю
ничего, и забудь это  слово. Ты хоть  понимаешь, что улетаешь  на  родину, в
свое царство?
     - Понимаю... - неуверенно ответил Джеймс: где-где он  только не побывал
в  жизни,  а вот на  Аляске - никогда. И никогда не собирался. А вот теперь,
значит,  предстоит лететь  на родную Аляску. Тьфу,  в  Аляску. Не маленькое,
кстати,  государство - в три  раза  больше  Франции. Узнав, что избран царем
Аляски,  Джеймс кинулся  читать  о ней  все,  что мог  достать, но книги  на
английском языке сейчас  никому не выдавались,  потому  что перепечатывались
кириллицей, а  из того, что имелось по-русски, лучше всего читались рассказы
очень забытого в Америке Джека Лондона. Джеймс проглотил том из его русского
собрания сочинений и  решил поставить в Ново-Архангельске памятник  герою по
имени  Ситка  Чарли,  это  тем  более  уместно,  что  сам  Ново-Архангельск,
попиравшийся  пятой  Вашингтона,  назывался  "Ситка"   или  "Ситха".  Джеймс
внимательно   обследовал  географическую  карту  и  пришел   в  негодование:
выяснилось, что граница между Аляской и Канадой  была проведена не иначе как
преступниками.  Ибо Канаде достался прославленный Клондайк! Есть  там золото
или нет  - неважно, но чисто  исторически отрезать от Аляски верхнее течение
реки  Юкон вместе  с Клондайком чудовищно! Еще  и  не  повидав свою столицу,
Джеймс уже ненавидел восточного соседа, Канаду. Очень жаль, что Гренландия с
ней не расправилась, перепугавшись каких-то бродяг, по слухам, опять ушедших
под  воду в Гудзонов пролив,  в двадцатых числах их  выхода ждали на твердый
берег.  На  плечи  Джеймса  ложилась  тяжкая,  царская ответственность:  ему
предстояло   обуздать  канадских  агрессоров,  пересмотреть   несправедливую
демаркацию, вернуть ставший родным по рассказам Джека Лондона Клондайк.
     Снова  выпили. Павел решил проверить добросовестность Настасий, вытащил
из ведра темное, цвета пенки на топленом молоке, яйцо. Крутанул на скатерти,
чтобы узнать  -  сырое или крутое.  Яйцо  завертелось:  стало  быть, крутое.
Настасьи блюли традиции, яйца для  еды приносились сношарю-батюшке  крутыми,
для купания - сырыми. Собственно говоря, приносили обычно еще ведерко пива и
раков, но пива не то сварить не  успели, не то постеснялись  тащить вместе с
черешневой, а раки - какие ж  раки в июле, когда  до сентября, до ближайшего
месяца с буквой "р",  то  бишь такого,  когда рак в тело входит и к промыслу
годен, еще ждать и ждать.  Словом, все правильно бабы сделали. Павел облупил
яйцо и проглотил, и  Джеймс  повторил  все за ним, в точности повторил, даже
яйцо крутил зачем-то.
     Покуда цари  выпивали, крутили яйца и вспоминали  былые подвиги,  время
текло незаметно, однако же текло, а на "Шаффхаузене" Павла прозвонил таймер.
Время  прилета  в  Ново-Архангельск  было  подгадано довольно  точно,  чтобы
прибыть прямо  в  завтрашний день.  Лайнер  для путешествия  Павел одалживал
Джеймсу свой личный, тот,  на котором к дяде летать. Но никаких дозаправок в
Африке   не   предполагалось,   сесть   самолет    должен   был    прямо   в
Ново-Архангельске, на аэродроме Святого  Лазаря, возле бывшего вулкана... Не
подавить  бы  ненароком ананасные  теплицы...  Озлившийся  на  Канаду Джеймс
разрисовал  карту Западного  Побережья  Америки  так, что  владения  Царства
Аляска должны простираться до Форта Росс и Сан-Франциско  включительно,  как
было установлено некогда великими россиянами, а к югу от залива, в Монтерее,
речь должна звучать испанская,  а какое государство будет той землей владеть
- безразлично: там, где говорят  по-испански, должны оглядываться не столько
на Москву,  сколько  на Сан-Сальварсан. За  свое-то  государство  Джеймс был
вполне спокоен: привыкши всю жизнь следовать только инструкциям, он и теперь
знал, что в любой миг может запросить их в Кремле и они будут если не самыми
лучшими,  то всегда  точными, не подлежащими  двум  толкованиям.  К примеру,
Джеймс по просьбе Павла легко и безболезненно перешел в английском письме на
кириллицу, теперь вез с собой в Аляску часть тиража первой английской книги,
отпечатанной  правильным, пушкинским способом:  "Тхе Лифе анд Адвентурес  оф
Робинсон Црусое".
     Аэродром Святого  Лазаря он тоже решил  переименовать  просто,  в честь
великого  прадедушки  Павла  и  в  честь  величайшего  из Россиян  Аляски  -
"Александр": именно в царствие государя Александра Благословенного Александр
Баранов превратил  Ново-Архангельск  в  столицу Русской  Америки,  именно  в
царствие  Павла  Второго,   прямого   потомка   Александра,  Аляска   обрела
независимость.  От президента  Сальварсана, прослышавшего  о  переименовании
аэродрома,   были   завезены  в   Ново-Архангельск   саженцы   александрины,
прославленной  паразитоядной лианы:  ими обсадили  аэродром по  периметру, и
чистота воздуха вполне обеспечилась. Спешно строился  мост, которым  столица
соединялась  с основным континентальным массивом, оттуда в недалеком будущем
планировалось проложить скоростную трассу на город Баранов, бывший Анкоридж,
и  дальше,  к  Берингову проливу.  А вот  что  строить через  него, мост или
плотину, сейчас решали в Санкт-Петербурге,  в Институте Северных  Территорий
имени Государя  Павла Первого.  Митрополит Фотий был извещен, что вскоре ему
предстоит  освятить  либо  плотину, либо  мост, потому  что  постройка много
времени не займет. Фотий не спорил.
     Но таймер звонил, и Джеймс понял, что уже пора. Он налил еще раз и себе
и императору, не вставая, нагнулся через стол, и тихо проговорил:
     - Выпьем, государь, за то, чтобы все это сошло нам с рук.
     - Что - все? - не понял Павел.
     - А все. Все, все. - Джеймс чокнулся с Павлом и опрокинул бокал.
     Павел подумал  над оригинальным тостом,  оценил,  присвоил авторство  и
тоже выпил. К парадному подъезду подали ЗИПы. Катя вышла из  дальних покоев,
цари  -  из-за  стола, все наскоро  погрузились и  поехали в  Шереметьево-2.
Джеймс,   Катя,  челядь,  подарки,  хозяйственные  мелочи,   декорации   для
постановки мольеровского "Мнимого больного" в переводе на русский язык героя
Российской Америки Александра Ротчева, - так порекомендовал отметить Джеймсу
приезд  в  Ново-Архангельск  всезнающий  Сбитнев.  Ну, а  после  венчания  и
коронации,  конечно,  - "Жизнь за царя", хотя Глинку  Павел не переносил,  а
Джеймс вообще никакой музыки не воспринимал. Но момент обязывал.
     Уже на взлетной полосе Павел поцеловал Кате руку, привстал на цыпочки и
обнял Джеймса. Расставаться было горько, однако необходимо.
     - При первой же возможности... - не договорил император.
     -  И  я  к тебе при  первой же возможности... -  так же  глотая  слезы,
ответил Джеймс. Остальные слова так и не произнеслись.
     Лайнер оторвался  от  земли, император отбыл в Кремль. Катя,  отстегнув
ремни,  все-таки  попросила старшую фрейлину  принести  жемчужное  платье  -
хотелось   рассмотреть   его   поближе.  Но   заранее   проинструктированная
фрейлина-креолка отказала властным жестом, какому ее могла научить лишь одна
женщина на свете.
     - Нет, ваше величество. Под венец вы пойдете в другом платье.
     - То есть как это? - неприятно удивилась Катя.
     - Именно так. Жемчуг  на  свадьбе - слезы. Для  вас приготовлен  другой
наряд. Личный  подарок  баронессы Шелковниковой. Думаю,  он  вас не огорчит.
Государь Павел не осведомлен о свадебных приметах.  А Елена Эдуардовна дарит
вам на свадьбу другое платье. Под цвет глаз и согласно рангу.
     Из подсобки вынесли что-то  непостижимое. Белое подвенечное платье было
расшито столь же богато,  как и подаренное Павлом, но не умирающим жемчугом,
а  дорогими, специально  подобранными  изумрудами.  Елена  летала  в  Страну
Великого  Адмирала, благо  недалеко от  Парамарибо, специально была весной с
инспекцией  своих  курилен и  борделей.  За огранкой,  за пошивом платья, за
изготовлением гарнитура "серьги-браслет-ожерелье-перстни"  Елена  проследила
лично.
     - Это хороший камень, - наставляла Катю фрейлина, помогая в примерке, -
укрепляет сердце, устраняет горести, помогает от бессонницы... От несчастной
любви тоже помогает. И тот, кто носит изумруд, застрахован от страшных снов.
     Последнее, подумалось Кате, очень  не лишнее.  Со времен алтайской беды
страшные  сны у нее  бывали.  Она  поглядывала на дверь  кабинета, в котором
уединился  Джеймс,  и надеялась,  что  никакой  страшный сон  ей  больше  не
страшен. В  таком платье  вправду  не  стыдно будет пойти под венец  в храме
Святого Германа Аляскинского, в столичном городе Ново-Архангельске в великом
Американском Царстве Аляска.
     Джеймс убедился, что дверь кабинета заперта, и открыл бутылку.



        12
     <i>Если вы будете препираться, я вас поженю.</i>
     КЛАЙВ С. ЛЬЮИС. МЕРЗЕЙШАЯ МОЩЬ

     В самолете бывает. В поезде. В подводной лодке. А в лифте? А? Покажите,
кто  еще  додумался.  Нет,  в  лифте -  самое  удобное.  Разве  что  немного
тесновато, если ноги длинные.
     Ноги у Форбса  были очень  длинные; потомок  австралийских  каторжников
даже  теперь,  сгорбленный  годами,  с  удовольствием   проходил   ежегодное
медицинское  переосвидетельствование  и,  подслушивая  мысли  врачей,  снова
радовался своим "шести с половиной футам". Но ноги  - это ничего,  подогнуть
можно.  Зато кабинет, оборудованный  в  лифте,  оказался потрясающе  удобен.
Нажав  комбинацию  клавиш, взмывал  или опускался  Форбс  на любой из  почти
пятисот  уровней   своего  института,   перебросив  рычаг,   перемещался   в
горизонтальные  штольни-коридоры,  распахивал  засекреченные  с  пятидесятых
годов  двери,  словом,  доставлял  сам  себя  вместе  с  кабинетом  в  любую
лабораторию,  ангар,  зал, спальню,  куда  угодно, -  кроме  недоступных  по
условиям  контракта личных покоев Луиджи Бустаманте. Плавающий сквозь Элберт
лифт-кабинет Форбса был теперь  благословением для Форбса  и проклятием  для
его сотрудников, даже магов. Хотя не для всех. С трудом вылеченный ирокезами
Мозес Цукерман, полностью, согласно требованиям своей религии, отрекшийся от
ремесла  мага, только и  ждал  визита  Форбса. Ему  хотелось поплакаться,  а
слушать его никто, кроме генерала, в себе  сил не  находил.  Тяжкие  он  вел
разговоры.
     У  Цукермана  были серьезные  неприятности.  Пожелай  он  уволиться  из
института  Форбса -  он  тут  же получил  бы  и  пенсию, и  виллу с кошерным
поваром, и что угодно, хоть  птицу-тройку,  даже  можно  бы  кого-нибудь  из
второстепенных  магов приставить к нему вместо сиделки. Но старый  "господин
раввин" хотел того единственного,  чего в США ему никто обеспечить не мог. А
хотел  Моисей Янович Цукерман малого: чтобы  пустили его в  Москву к сестре,
хоть ненадолго, хоть на  месяц, хоть на неделю, он не имел права умирать, не
повидавшись с  единственной сестрой. Белла Яновна  числилась там, в  Москве,
придворной дамой, занимала неплохое положение при дворе фаворитки императора
Павла Второго - Антонины, а после исчезновения фаворитки, вовремя и где надо
поплакав, на пару с подругой-полячкой заведовала теперь  секретным кабинетом
дегустаций при  Кулинарной академии  в  Кремле. Гостевой вызов  брату  Белла
Яновна давно прислала, и службы США ничего не имели против,  ибо Форбс давал
гарантию, что сильно залеченный Цукерман уже никаких государственных тайн не
разгласит,  даже  если  того  захочет.  Беда  скрывалась  на  другом  конце:
император  Павел лично  отказал брату Беллы Яновны  во въездной визе.  Новое
прошение в русское посольство  можно  было подавать только через полгода, но
ван Леннеп предупредил, что  Павел не пустит Цукермана в Россию раньше,  чем
найдет свою  фаворитку, слишком болезненно  в  его  памяти  были связаны эти
женщины, и вообще-то  на самом деле императору о прошениях Цукермана даже не
докладывают, запреты  налагает канцлер, берегущий покой самодержца. "А когда
царь  найдет  фаворитку?.."  - безнадежно  спрашивал  Форбс предиктора.  Ван
Леннеп  прерывал  связь.  Он  не  хотел  отвечать "никогда",  следуя старому
принципу "никогда не говори  "никогда". Ван  Леннеп знал  многое такое,  что
совершенно  не  желал никому  сообщать:  только  так  ведут  себя  настоящие
ясновидящие,  если  они,  впрочем,  не круглые  олухи,  а таковых со  времен
Кассандры, увы, известно тоже очень много.
     Необнаруживаемый кабинет Форбса плыл внутри  стен сектора транформации,
где  сейчас  возились   с  новорожденным   слоненком,   возились   те  самые
врачи-эсэсовцы,  которых теперь нечем было занять,  -  после провала проекта
"Гамельнская дудочка". Выманенные  их  усилиями  из  России несколько  сотен
остолопов  топтали сейчас канадскую землю,  а скоро  ожидались в  штате Мэн.
Хуже того, появились сведения,  что на  южный  берег Австралии  вышла группа
бывших обитателей Брайтон-бич, протопавших через обе Америки на юг, потом по
дну  морскому в Антарктиду, они пересекли  ее, опять ушли под воду  и теперь
вот  досаждали  Канберре. Дудочка  давно отзвучала,  но брайтонцы все  равно
рвались  на север  -  в Индонезию,  в Индокитай - и дальше. Можно  бы на них
плюнуть,  но ведь  эти  гады,  совершив первое  в истории  пешее путешествие
вокруг света  по  меридиану,  вернутся  в  Штаты  обитателями Книги рекордов
Гиннеса!..  А  эту книгу генерал очень  не любил. Он  сам в ней значился как
организатор  рекордного  количества  неудачных покушений на жизнь президента
Республики  Сальварсан  Хорхе  Романьоса. Удачных  пока  не было,  иначе  не
открывал  бы  в   воскресенье  у  себя  в  столице  чертов  президент  музей
антикоммунистически-куриной графики. Одну  курицу ехидный Романьос прислал в
подарок  Форбсу-покусителю, ее согласился повесить в своем  кабинете  только
Кремона. Неизвестно, чего посетители пугались  больше  - яростной курицы или
вампира.
     Генерал  впустую  злился,  и даже  новосконструированный  кабинет-лифт,
позволяющий  не  принимать никого  и никогда,  кроме  тех, кого сам захочешь
видеть, утешал  мало.  Форбс  хотел  видеть  только  свой  китайский  садик,
отпраздновать в нем любимый праздник, девятый день девятой луны, - но до тех
пор  еще  ждать и ждать,  а Бустаманте  не вылезает из плохого настроения, и
никак  не заставишь его вызвать цветение папоротников, он даже обычную сливу
сейчас может с  тоски превратить в "кареглазую Сусанну", как уже было, после
чего  ни  единый  оборотень  -  даже  мальтийский  вампир  -  не  соглашался
переступить порог частных покоев генерала, "Сусанна" оказалась самым вредным
для  работников  сектора трансформации видом все той же проклятой  рудбекии,
которой они боятся пуще  пресловутой серебряной пули. Пули этой, кстати, они
не боятся  вовсе, они  сами эту легенду сочинили в допотопные времена, когда
серебро  дороже  золота  было -  они потом серебро  перепродавали.  Они  же,
помнится, в  Штатах ввели серебряный  стандарт вместо золотого. Но польза от
них  Штатам  есть,  безусловно  есть.  Вон,  полный  сектор слонят, поросят,
медвежат, и все  родились  на территории США - кроме деток Рампаля - значит,
имеют  право  быть  избранными в президенты. А он,  Форбс-австралиец,  этого
права не имеет.
     Генерал поднялся над уровнем сектора трансформации  и уперся в дверь  с
несколькими  иероглифами  на ней.  Форбс  не  сразу сообразил,  что случайно
приехал в  гости  к своему единственному медиуму.  Совместив дверь  лифта со
входом в кабинет, генерал тяжело поднялся и постучался.
     - Прошу, прошу, -  послышалось  из-за  двери. Даже голос медиума звучал
так, что было ясно: этот человек живет с закрытыми глазами.
     Медиум приглашал.  Генерал на  плохо  гнущихся ногах прошел  в  кабинет
Ямагути,  восьмигранное  помещение, на удивление  пустое,  - ни  свитков  на
стенах,  ни окон в  сад, -  только сам хозяин за  пустым  письменным столом,
кресло напротив, поблизости - малый журнальный столик, а  на  нем всего лишь
простая  ваза с тремя веточками  цветущей сакуры. Летом! Похоже, отношения у
медиума  с магами были попроще, чем у начальства. Кто в  последние  дни июля
мог заставить  цвести вишню?  Бустаманте? Альфандега? Тутуила?  Наверняка не
Цукерман, а  прочим магам такое вообще  не  по силам. Надо полагать, работал
здесь  Тофаре  Тутуила. Это  у  него  страсть  к  цветам.  Отмечал,  небось,
присоединение Самоа  к  Соединенным Штатам? А почему к  начальству не зашел?
Тут  Форбс вспомнил, каково  теперь отыскать начальника в его  странствующем
кабинете, отпустил самоанцу грех непочитания начальства, и тяжело сел против
японца. Японец поменял  с  прошлой  встречи  очки, завел  еще более  толстые
стекла - зрение его, видимо, ухудшилось. Но глаза его были закрыты, конечно.
     - Добрый день, Ямагути-сан.
     - Добрый день, Артур-сан.
     - Смею ли предположить, Ямагути-сан, что вы пребываете в добром здравии
и  продолжаете  проводить  многозначительные  собеседования  с высокочтимыми
духами?
     - Разумеется, Артур-сан. Признаться, в последнее время  я пристрастился
к общению именно с такими духами, которые хранят мудрость, ныне утраченную в
бренном мире. Например, сегодня  я имел собеседование с духом прославленного
путешественника Марко Поло.
     -  Не  тот ли это  самый  венецианец, - оживился генерал,  - который  в
тринадцатом  веке  был  губернатором  провинции  Южная  Цянь,  однако  потом
почему-то возвратился в Европу?
     - Именно  он, именно  он.  Я  взял  на себя смелость  вопросить  его  о
причинах такого  недолжного, на первый взгляд, возвращения. Выяснилось,  что
прославленный  путешественник  обладает редким во все времена  даром дальней
предикции. Завтрашний  день  или  будущий год  всегда  оставались  для  него
неведомы, однако о грядущих веках он и в прежние времена, и в  нынешние имел
и имеет  самое подробное  представление.  Именно  поэтому он  возвратился  в
Европу. Он предвидел, что,  если  бы он не возвратился,  то жители Европы...
Как  это  он  выразился? Я  не  могу воспроизвести его  речь точно, мы  ведь
беседовали с  помощью китайского письменного языка камбун...  Приблизительно
он сказал, что если бы он не возвратился, то в Европе  - простите, Артур-сан
- до сих пор вкушали бы буйабес при  помощи сабо... Точней,  минестроне  при
помощи сандалий... Ах, генерал,  я не  могу точно передать его  слов. Короче
говоря, европейцы без него, быть может, до сих пор не открыли бы Америку.
     "Уж  как-нибудь  и без  него  открыли бы",  -  подумал  Форбс,  а вслух
продолжил:
     - О, сколь  интересную беседу  вы  имели с почтенным путешественником и
предиктором! Однако все же оставить пост губернатора провинции Южная Цянь...
Но, возможно,  предвидя  столь  далекие  времена, путешественник поведал вам
что-либо и о нашем ближнем будущем?
     - Отнюдь.  Вы  неправильно  поняли  меня,  Артур-сан.  О нашем  времени
почтенного  покойного путешественника  следовало расспрашивать  семьсот  лет
назад.  А теперь он  может рассказать  -  и  я могу  снова с  ним связаться,
расспросить  подробней,  если вы проявляете интерес  к данному  предмету - о
том, что будет через семьсот лет...
     "Сам знаю, что  ничего хорошего", - мысленно  буркнул Форбс. Он потерял
всякий интерес к венецианцу, сбежавшему из  Китая  времен  династии Цянь,  и
попробовал перевести разговор на другую тему.
     - Возможно, Ямагути-сан, вы имели и другие собеседования?
     - О  да,  о да.  Мне  вновь удалось получить краткое  свидание  с духом
прославленного султана Хакима...
     "Подлость!  Кто  кого теперь недостоин?" -  подумал  Форбс,  но  японец
продолжал:
     -  Но  высокородный  султан  не  ответил  на мои  вопросы. Впрочем,  на
последний, касавшийся  того,  хорошо ли  функционирует  возглавляемый  вами,
генерал, институт, султан ответил.
     - Что же он сказал, Ямагути-сан?
     - Он сказал:  "Ослиным копытом не  сделаешь лошадиного следа". Потом он
хлестнул своего  загробного осла  и  ускакал, но мысль его кажется мне очень
глубокой.  В  особенности потому, что нынешние арабы не сохранили ее в своей
памяти.
     - А не случалось ли вам почерпнуть  что-либо из забытой древнекитайской
мудрости? - не утерпел генерал.
     -  Разумеется, почтенный  Артур-сан.  Однажды возле некоего  загробного
колодца я встретил  одного китайца времен династии Тан. Он стоял с загробным
ведром, полным загробной воды, и никуда  не шел. Я вопросил его: куда же  он
собирается  отнести  свое  ведро.  И он ответил  мне  словами,  исполненными
глубокой мудрости: "Туда понесу ведро с водой, где мне заварят чай". На этом
наша  беседа закончилась,  но  сколь же мудрой  она  была,  Артур-сан, вы не
находите?
     Генерал не находил. Что с него взять -  японец. Нужно было  заглянуть в
ведро,  быть может, этот китаец поймал в него луну!.. Однако мысль-то вполне
древнекитайская, ее стоит запомнить. Нечего ведра  таскать туда, где  тебе и
чаю-то не предложат.
     - А все же, Ямагути-сан, что-нибудь о нашем времени говорят в загробном
мире?
     -  Немного, генерал,  уверяю  вас,  совсем немного.  Высокочтимые  духи
рассматривают  наше   время  как  уже   прошедшее  через  эпоху  перемен  и,
следовательно,  не  особенно  интересное.  Один  из древнерусских  мудрецов,
совершенно не известный в современной России, когда я вопросил его, нравится
ли ему,  что уже в трех государствах русский язык стал главным  официальным,
ответил  мне такими словами: "Два-то  сапога  пара, да три-то - не  троица!"
Мысль эта кажется  мне  очень глубокой и тем  более  достойной внимания, что
нынешним русским неизвестна.
     - Возможно ли,  Ямагути-сан, что вы имели собеседование также и с нашим
покойным предиктором, досточтимым мистером Уолласом?
     -  Отнюдь.  Однако  мне удалось  встретиться  с  не менее  авторитетным
предиктором, прославленным  в  Древней Греции мистером Тиресием.  С ним  мне
удалось побеседовать свободно: в  силу двуполости мистера Тиресия загробные,
весьма, как бы это выразиться по-английски, пуритански настроенные обитатели
избегают  с  ним  общаться,  и  господин Тиресий  скучает.  Глубокоуважаемый
господин  Тиресий  много говорил о таких государствах, как Америка и Россия,
но, признаться, смысл его речей остался для меня совершенно непонятен.
     "Пообщаешься  с ван Леннепом -  научишься  понимать", -  подумал Форбс,
решив закинуть удочку последний раз:
     -  Возможно,   какие-либо   из  его  непонятных  предсказаний   все  же
запомнились вам, почтеннейший Ямагути-сан?
     - Не  уверен.  Впрочем, вот: "Америка  получила в  процессе реставрации
императорской власти в России в девять раз больше наслаждения, чем Россия, и
будет его получать и вновь, и вновь, и вновь". Я этого не ощущаю, генерал. А
вы?
     - Речи предикторов темны, Ямагути-сан. Возможно, это что-либо и значит.
Может  быть,  с  нами  произошло  нечто,   что  почтенный   Тиресий  именует
наслаждением, а мы этого и не заметили? Впрочем, любезнейший Ямагути-сан, не
смею вас более отвлекать.
     Японец не встал и, уж само  собой, не  открыл глаз,  но сделал какой-то
жест,  который  вполне  можно  было  счесть  прощальным.  Форбс  вернулся  в
блуждающий кабинет, опустился на полтора этажа - чтобы уж вовсе никто к нему
пробиться  не мог, и вызвал  на  дисплей данные о том,  кто  такой  Тиресий.
Выяснилось - вправду предиктор, очень древний, был некоторое время женщиной,
потом  опять  стал  мужчиной,  так  что,  вероятней  всего,   происходил  из
оборотней. По какой-то легенде разрешил спор между Зевсом и Герой о том, кто
получает большее наслаждение при соитии -  мужчина  или женщина. Заявил, что
женщина испытывает наслаждение... в девять  раз более сильное?..  А? Как был
сволочью  древнегреческой,  так и теперь остался, Порфириос проклятый весь в
него,  небось,  прямой потомок...  Все  только и знают,  что издеваться  над
старым генералом. О Небо, когда же можно будет возвратиться в Китай, хотя бы
в свой, домашний?  Форбс открыл русский перевод  книги немецкого  писателя с
непроизносимой фамилией, стал читать. Немецкого он не знал, но эти "Письма в
древний Китай" были словно про него, про Форбса, написаны.
     С  полчаса  генерал  наслаждался филигранными,  истинно  конфуцианскими
мыслями  героя  книги,  однако  дальше  читать не  смог.  В  этом  году  ему
исполнилось  семьдесят пять лет.  А  ведь  перешагнув  за  шестьдесят девять
европейских лет, человек  проживает  те  самые  десять тысяч, и  еще  десять
тысяч,  и  еще пять тысяч дней, которые,  по  обычному  китайскому  счету, и
составляют весь отпущенный человеку век. Он, Форбс,  жил сейчас уже двадцать
восьмую  тысячу  дней.  Небо оказалось  к  нему благосклонно.  Предикторы  в
древнем Китае  были прямолинейны,  так и говорили  в лицо человеку, что вот,
мол, единственное благо, на которое можете рассчитывать, - это семьдесят или
восемьдесят лет жизни, а больше не будет вам  ничего хорошего,  экзаменов не
сдадите, женитесь неудачно, наследство уплывет из рук, и так далее. Ну, если
пользоваться такими мерками, то некоторые блага сверх минимума Форбс от Неба
уже получил, и даже, быть может, умрет еще не  завтра, во всяком случае, ван
Леннеп пока не сообщал.
     Если   считать  давным-давно  полученные  генеральские   погоны  сдачей
экзамена,  то можно  предположить, что  он  сдан,  не  сюцай он какой-нибудь
жалкий, а, скажем, гуань...  второго  ранга? Третьего? Был ли  вообще  такой
чин?  Впрочем, почему это  его экзамен  -  не  китайский?  Макартур  заметил
телепат-майора еще  в Корее, с тех пор  для  него началось возвышение, а что
есть  Корея,  как  не  далекая  провинция Китая?  Не подумать бы такого  при
телепатах-корейцах.   Форбс   перебрал   в  уме   кадры  и   с   облегчением
констатировал, что таких в институте, похоже, вообще нет. Есть ценный кореец
Юн,  безвоздушный  левитатор,  в отпуске каждый  год  по две  недели на Луне
торчит,  зелья разные  толчет. А варят  их уже  здесь: другой кореец,  очень
старый, с  дочкой и с внучкой,  в  основном варят любовные напитки, чтоб  не
потерять  квалификацию,   а  чтоб   не   сидеть  на  шее   у   американского
налогоплательщика   -   выполняют   мелкие   частные   заказы.    Есть   еще
северокорейский шпион в секретарях у радиоактивного мага, ну, тот  не только
чужих мыслей не читает, он и своих не понимает.
     А прочие блага? Чин-то все равно большой, как ни мерь. Наследство давно
получил и все истратил  на китайский  антиквариат. Вот разве что женитьба не
состоялась? Бывает ли вообще неженатый китаец? Разве что если монах. Генерал
с полным правом  мог считать  себя монахом - при таком-то здоровенном горном
монастыре. Значит, оснований жаловаться в принципе нет никаких. Ох... Почему
же тогда,  ну почему же  вся  работа больше  чем за тридцать  лет  только  и
привела к потере Штатами Аляски, утрате контроля над русским правительством,
общему упадку масонства,  возникновению Гренландской Империи, исчезновению с
карты  независимой   Мальты,  независимой  Исландии,  появлению  метастазной
Островной Федерации,  дикому  усилению латиноамериканского  влияния  во всем
мире,  и, наконец, превращению  собственного лучшего агента  в православного
царя на бывшей американской земле!
     История  с  Джеймсом была для  генерала самой болезненной. Он  заставил
себя посмотреть на экране прямую трансляцию коронации  Иоакима и Екатерины в
Ново-Архенгельске,   выслушать  все  возгласы  митрополита  Барановского   и
Коцебуйского  Мартиниана,  обозреть подарки России, которые  вручал  бывшему
Джеймсу    чрезвычайный    и    полномочный    посол,    светлейший    князь
Братеев-Тайнинский, а потом с еще большей болью смотреть на подарки, которые
подносил  временный  поверенный  в  делах  республики  Сальварсан  Доместико
Долметчер,  чья   аккредитация,   похоже,  распространялась  во   все  концы
международной кулинарной книги. О  потере  Аляски  ван  Леннеп  предупреждал
давным-давно,  но говорил и о том, что Штаты не  должны трепыхаться по этому
поводу,   иначе  дружественной  Канаде   предстоит  превращение  в   две-три
гренладских  провинции; потом та  же  ледовая держава аннексирует  и  Аляску
тоже, построит мост через Берингов пролив... Ой, ой, лучше не продолжать.
     Машинально  генерал привел  лифт  в  медленное  движение,  направил его
куда-то вниз, не  имея в виду никакой цели, и вернулся  к насущным делам. По
бюллетеню ван  Леннепа  в пятнадцать тридцать  по  коло- радскому  времени -
генерал сверил  часы - Форбс должен был  затребовать исчерпывающее досье  на
южноафриканского предиктора Класа дю Тойта. Генерал набрал код  - и  таковое
затребовал. Досье оказалось наивысшей  степени секретности,  поэтому даже не
существовало в памяти компьютера. О'Харе придется сходить  в  архив  самому,
генерал  отдал  приказ.   Оставалось  ждать   не  меньше   получаса.  О'Хара
аккуратный, но нерасторопный.
     Секретарь всунул  в пневматическое окошко ветхую, в  каких-то советских
тесемках папку. Генерал нехотя развернул ее и стал читать.
     "ДЮ  ТОЙТ,  КЛАС.  Родился 1  июня  1956  г. в  Москве. Подлинное имя -
Дуликов Фадей Ивисталович.  Отец - Ивистал Максимович Дуликов,  приемный сын
мещанина г.  Почепа Максима  Евпатиевича Дуликова;  подлинный отец - Романов
Никита Алексеевич, р. 1902..."
     Генерал  был  не  робкого  десятка,  но  сейчас  ему  показалось,   что
кабинет-лифт спускается прямо в преисподнюю. Пусть незаконным образом, пусть
через загулявшую в  Нижнеблагодатском мамашу  покойного маршала Ивистала, но
южноафриканский   предиктор  доводился   сношарю   великому   князю   Никите
Алексеевичу внуком,  а императору  Павлу  Второму - троюродным братом!  Куда
смотрел сектор генеалогии? Тут Форбс осознал, что сектор генеалогии  смотрел
куда  угодно,  только  не в  эту папку: для всех,  кроме  президента, самого
генерала и наплевательствующего Кремоны, по совместительству - еще по одному
-  в  соответствующем облике числящегося хранителем  этих  немногих папок  с
грифом  "не выдавать никому,  никогда и ни при каких обстоятельствах", - эти
папки  были  совершенно недоступны.  С  теми же, кто досье заполнял, мог  бы
нынче побеседовать, пожалуй, один Ямагути. Ладно, что там еще?
     "...через  Малави и  Замбию  бежал  в  Южно-Африканскую Республику, где
получил  пожизненную   должность  предиктора  при   правительстве,   которое
возглавлял в то время..."
     Вот уж бурское  правительство интересовало Форбса меньше всего.  Почему
же никто и никогда не вывел генерала на этого лишнего Романова? Ответ явился
сам собой: у  великого князя таких Романовых полная деревня, да и в соседних
уездах... м-м... тоже есть. Это да, но как-никак  предиктор! Вообще-то в США
знали, что,  кроме  покойного  вермонтского лесоруба  и ныне  здравствующего
голландца,  на  белом свете  вправду есть  еще  предиктор-другой, но  кто  ж
принимал  в  расчет  олуха  Абрикосова  и  эту  татарскую бабу, про  которую
известно было вполне  достоверно,  что  она  никогда  и нигде  не даст  себя
поймать? А предиктор в Южном полушарии - он-то кому нужен? У ЮАР всегда было
столько своих проблем, что сования в дела Северного от них никто не ждал. Да
ведь он - Форбс констатировал с немалым удивлением - и не суется, кажется? И
никогда не совался?
     "Бюллетеней предиктор Клас дю Тойт, он  же  Фадей Дуликов, он же  Фадей
Романов, не издает,  отвечает лишь на вопросы  определенного круга  лиц, чей
список  утвержден  лично президентом  Хертцогом. Изредка дает также  частные
консультации по малозначительным вопросам. Холост, не пьет, но изредка курит
южноафриканский  наркотик  -  даггу.  Раньше  занимался спортом  -  отливным
серфингом, при котором волна относит спортсмена в море, но это запрещено ему
лично  Президентом. Любимое занятие: отдых  в солярии. Любимая пища: пшенная
каша с молоком. Любимый цвет..."
     Да ну его к дьяволу, любимый цвет,  если,  сволочь, не  пьет!  Давно бы
поймался, если б налил себе виски хоть на два пальца!
     Тут  генерал взял  себя  в  руки. Если это  досье -  сверхсекретное,  а
очередной Романов валяется и загорает на другой стороне земного шара, притом
не рыпается, в отличие от своего строптивого сводного дяди, если любимое его
занятие - жрать эту непонятную кашу - чего тогда волноваться? Генерал все же
не выдержал и вызвал ван Леннепа. Экран не загорался, чертов голландец опять
надел колпачки на все камеры.
     - Да, мистер Форбс, вы совершенно правы, когда не тревожитесь по поводу
предиктора Класа дю Тойта. Он не имеет ни малейшего  намерения вмешиваться в
судьбу Соединенных Штатов и ни в  чью судьбу вообще. Возникшее у вас желание
ознакомиться  с  его  личным делом  продиктовано  разумным  беспокойством  о
судьбах нашей с вами великой приемной родины. А сейчас попрошу оставить меня
в покое,  если вы, генерал, полагаете, что я стою  на голове, то  вы в корне
заблуждаетесь...
     Форбс  в сердцах ударил по рычагу связи. Лучше, понятно, знать, чем  не
знать, но какого  черта знать,  если  от этого  одни  волнения? Хотя,  хотя,
хотя... Чертов голландец  ничего не делает так просто. Иди знай,  что он там
пропишет в бюллетене на  август, июль уже на исходе, а  зеленой тетрадки  от
предиктора  все нет  и  нет!  Дрожащей  рукой вытащил  Форбс  из ящика стола
плоскую флягу и отхлебнул.
     "ЧТО ПЬЕТЕ?"  -  привычно вломился в оба  мозговых  полушария бесценный
голос.
     "ВСЕ ТО ЖЕ..." - мысленно вздохнул генерал.
     Генеральская фляжка  неизменно содержала  один  и  тот же  скучный  для
Джексона бурбон, и пьяный  телепат не особенно досаждал начальству. Но Форбс
приметил, что  стал  пить  куда больше прежнего,  хотя  ничего  китайского в
кукурузном  виски  нет.  Бурбон  успокаивал  нервы,  и  только.  Объективная
реальность,  окружавшая генерала,  столь  же была  ему неприятна,  как  вкус
напитка  с псевдомонархистским названием. Все, что тонуло в напитке, из него
же  плыло вновь  в  генеральскую  голову  и плавало в  ней по  кругу,  будто
одинокая  Несси  в озере Лох-Несс. Генерал  знал, что его  дело - стоять  на
страже атлантической демократии. Западной! Никакой другой в мире просто нет,
ни  социалистической,  ни тоталитарной, ни  криминальной. А  тут объявляется
учителишка  из  русской  провинции,  которого сам же генерал  и  посадил  на
престол, и заявляет, что  есть  только одна демократия,  абсолютная, та, что
нынче  на Руси.  Как  это  он  сказал в речи  на  прошлой  неделе? "В России
демократ  каждый,  с кем я  разговариваю,  и  ровно  на то  время,  покуда я
разговариваю с  ним". Где-то  он  эту  мысль,  конечно,  украл,  на  то он и
историк, но кому это  интересно?  Для всего мира  теперь эта фраза -  символ
равенства и  демократии в России.  Еще хорошо,  что у  нынешнего  президента
крепкие нервы. Ну,  масон все-таки.  Знать бы еще, кто надоумил  его послать
Джеймсу поздравительную телеграмму раньше, чем это  сделала  Россия? Генерал
поворочал тяжкими плавниками мыслей и вспомнил, что такое предсказание  было
у ван Леннепа еще в майском бюллетене. Вот,  значит, отчего  президент такой
умный. И все мы такие  умные. И сам  я  такой умный.  Один ван Леннеп знает,
отчего  это  мы  все - и сразу! - такие умные.  Генерал  попробовал  вызвать
предиктора, но тот не отвечал.
     Имелась еще и  дополнительная головная боль, и  от нее спасения не было
вовсе.  ОНЗОН  вообще-то  мало  интересовала генерала,  но сокращение  числа
членов  в этой неприятной организации  приобрело масштабы просто угрожающие.
Хрен с ними, с Мальтой, с Исландией, да и с Аляской, которая в ОНЗОН никогда
и не состояла. Но проклятая Федерация Клиппертон-и-Кергелен, выйдя из ОНЗОН,
продолжает  заглатывать   все  новых  членов.   Вон,  Остров  Святой   Елены
только-только  получил  независимость  -  и  без  передышки стал  провинцией
Федерации. Даже Скалы Святого Павла, торчащие посреди Атлантического Океана,
на которых населения-то никакого нет, одни птицы да яйца, так вот, эти скалы
с  яйцами  - тоже провинция Федерации! Ветеран бревно-плотовой  медицины уже
слетал туда, привез кошелку яиц в подарок императору.  Станюкевич числился в
Федерации министром иностранных дел, гражданство тоже имел островное - Павел
разрешил. Государь был на редкость терпим к  Федерации. Узнав, что Хур и его
секвойя  плотно  застряли  в   Ладоге,   приказал  великому  путешественнику
причалить  к  острову  Валаам, а сам остров сдал  ему в  аренду в  обмен  на
эксклюзивное право издания его  мемуарных книг. Потом разрешил в близлежащей
Сортавале открыть консульство Федерации, и  не возражал, когда  Хур назначил
туда  консулом  того   самого   молодого  человека,  за   которым   еще   по
Санкт-Петербургу  тянулось  дело  о  ломбардном  геноциде.  Местные   жители
Сортавалы на всякий случай запретили всем своим женщинам  старше  сорока лет
выходить  на улицу  иначе как  в  сопровождении трех вооруженных  мужчин, не
ровен час, на консула опять припадок старушконенавистничества накатит.
     Государственного  языка Федерация из-за разбросанности своих территорий
не  завела,  однако  завела  язык  межнационального  общения,  русский:  Хур
буквально  вымолил  у  императора  право  в  течение  девяноста  девяти  лет
использовать  его неправильным образом,  то  есть с  помощью латиницы: ну не
давались Хуру эти самые кривые буквы, и все тут. Не можешь - ладно, вот тебе
девяносто  девять  лет  форы:  авось,  за это время вызубришь.  Валаам  стал
временной столицей Федерации,  между Сортавалой и  Валаамом ходили ежечасные
катера на подводных крыльях, на которых спешили  к Хуру и от Хура  фиджийцы,
таитяне, огнеземельцы,  тасманийцы, маврикийцы, еще черт их знает кто, даже,
к ужасу Франции, уроженцы острова  Ре  в Бискайском  заливе,  - словом, все,
кроме корсиканцев, коим въезд был запрещен от греха подальше.
     В будущую навигацию Павел  обещал  расширить Свирь, тогда уж  и сам Хур
сможет  в   Москву  приплыть,  ибо  Софийская  набережная  против  Кремля  -
набережная самого  настоящего острова, образованного на Москва-реке Обводным
каналом.  Пристань государь  уже приказал соорудить и водрузить над ней флаг
Федерации:  синее полотнище с  множеством  островов  и  секвойей  посредине.
Причал загородил английское посольство, но там уж и протестовать отвыкли.
     Муторно было генералу. Даже  не  только от наплодившихся друзей России,
но и от тех,  кто  в  принципе был против Павла. Резко против императора, но
заодно    и   против   всех    остальных   выступил   Нобелевский   лауреат,
писатель-скульптор   Алексей   Пушечников.   Он   издал  тонкую  брошюрку  с
полемическим заглавием "Над глупостью во лжи!" - и раздолбал, вернее, думал,
что  раздолбал  все мыслимые общественные  формации, от  "рабовладельческого
строя"  до  "абсолютной  демократии",  воимператорившейся  нынче  в  России.
Странно, но  ни единым словом  он не обидел в своем  сочинении Сальварсан. А
ведь   числился   его  почетным  гражданином.  Уж  не   собрался  ли  хитрый
древорез-камнеточец под крылышко к Святому Иакову Шапиро? Сегодня, однако, в
секретной  сводке новостей  мелькнуло сообщение, что  Императорская Академия
Изящной  Словестности   России,  бывший   Союз   писателей  СССР,  присудила
Пушечникову за эту брошюру Пушкинскую премию. Генерал снова и  снова колотил
по  рычагу,  пытаясь  вытащить  на связь предиктора ван  Леннепа.  Но  экран
молчал, телефон безмолвствовал.
     Генералу отчаянно хотелось, чтобы всего этого не  было, чтобы  все  это
оказалось сном, досужим вымыслом бульварного сочинялы. К концу фляжки он уже
горячо осуждал  свою ошибку,  а  именно реставрацию династии Бурбонов, потом
спохватывался,   принимался   ругать  грубый  бурбон;  водку  "Романофф"  он
попробовал  на днях,  но это было  просто  рвотное. Нехорошие  люди  все эти
Бурбоны,  Романовы,  Найплы,  Безредныхи  и  прочие   короли  и  императоры.
Генеральский лифт плыл сквозь этажи  к родимой китайской квартире: лишь там,
завернувшись в халат в любимом бамбуковом кресле, он сможет подремать вместе
с аистом, даже, возможно, уснуть, даже увидеть  сны, где  Кун-цзы  и Лао-цзы
вступят  в рай  будды  Амитабы, и не будут больше рвать китайскую душу тремя
великими, но взаимоисключающими учениями, и где  найдется, быть может, место
на  цветке  для  мотылька,  задремавшего  и  увидевшего  во  сне, что  он  -
американский генерал!..
     Однако события, приведшие к отключению связи с предиктором Герритом ван
Леннепом,  стали  разворачиваться  задолго  до описанной беседы  генерала  с
медиумом, -  поэтому возвращение к истокам для повествования неизбежно. Но и
без  того читатель  давно  заметил: каждое  ружье, появляющееся  на  стене в
первом действии, в  третьем неизбежно будет продано с аукциона,  повиснет на
другой стене, - вот и готова новая декорация.
     Дело, конечно,  не в ружье,  дело, как всегда, в женщине.  Речь идет  о
Луизе Гаспарини, скучавшей с длинным мундштуком в руке на сборище лондонских
феминистов,   всем   своим   видом   доказывая,   что   и   среди  них  есть
женщины-активистки. Просто женщины. Хотя <i>просто</i> женщиной Луиза была только в
родной  Генуе,  откуда  уехать пришлось  года четыре  тому назад, ибо  из-за
неловкой истории она стала женщиной <i>вовсе не просто.</i>
     Она  родилась  в день, когда красные русские сделали  вид, что грядущий
юбилей  их  октябрьского  переворота  -  большое  событие,  которое  обязаны
отмечать все  и во  всем  мире, и запустили первый искусственный спутник.  К
счастью, родители ее отнюдь не были коммунистами, про отца,  сволочь эдакую,
она толком  ничего  не  знала,  а  мать  принадлежала  к  знаменитому  клану
смотрителей,   ну,  если  угодно,  то  уборщиков,  но  ведь  и  гидов  тоже,
прославленного  кладбища Кампо Санто.  Луизу  воспитывали в  огромной  семье
прабабушки,  той  самой,  к  которой  в  гости  однажды  приехал  знаменитый
армянский певец  и спел ей,  прабабушке, специально  для  нее  по-французски
написанную песню "Ла мама". Прабабушка на Кампо Санто давно  не выходила, но
полдюжины ее дочек, не  говоря о сыновьях, у которых тоже семьи были дай Бог
каждому доброму католику,  берегли  покой пожилой  дамы.  Луиза получила имя
прабабушки, по одному по этому замарашкой в доме не считалась.
     Ей простили даже то,  что работать она  не захотела нигде, кроме как за
стойкой бара: бар был  в  двух шагах от Кампо Санто. На мужчин она  смотрела
как любая  нормальная генуэзка: все сволочи, но  свои лучше чужих.  Луиза не
любила почти всех иностранцев, почти всех южных итальянцев, северных тоже не
особенно, генуэзцев считала получше, однако многих все-таки не любила. Замуж
в двадцать  один  -  или  поздно,  или рано, это ей  мать давно  внушила.  И
поэтому, когда прямо в баре совершенно ей не  знакомый, с противными тонкими
усиками и мерзким  южным выговором мужчина, выпив всего-то ничего, вгрызся в
Луизу глазками, а  потом, без  паузы, сделал предложение руки и сердца,  она
только ухмыльнулась. Знаем мы эти предложения. Нашел что предлагать.
     Южанин  нехорошо  сверкнул зрачками,  и  бутылка  джина  в  руке  Луизы
превратилась в огромный букет  белых лилий. Луиза равнодушно  отложила лилии
на край стойки, взяла другую бутылку и  обслужила пожилую пару.  Американцы,
кажется, никаких лилий  не заметили,  и не удивительно: пили они по восьмому
разу.  Южанин  щелкнул  пальцами,  и  Луиза  оказалась в подвенечном платье.
Американцам  опять-таки  было  наплевать,  а  Луиза  рассердилась:  в  такой
униформе стоять за  стойкой немыслимо. Луиза убежала  переодеться. Несколько
лет назад  побывали  в моде бабушкины  ночные  рубашки, потом  - медицинские
халаты. Но - подвенечное платье? В баре?
     Не успела Луиза  появиться у стойки в чем-то  другом, как  южанин снова
щелкнул пальцами. На  этот  раз на  девушке не оказалось вообще ничего.  Ну,
этим кого удивишь, в баре особенно. Луиза бросила  фокуснику: "Шутка на  три
миллиона" - имея  в виду три  миллиона сильно  девальвированных  итальянских
лир, на которые он ее нагрел, воруя одежду. Южанин хищно ухмыльнулся и прямо
из рукава вытряхнул десятка два  золотых монет очень старинного  вида. Луиза
смахнула  их  в кассу, подала  пожилой  паре две  порции и задрапировалась в
занавеску.
     Южанин впадал в ярость. Он швырял на стойку горсти перстней и браслетов
с  разноцветными стекляшками, - Луиза настоящих драгоценностей  тогда еще не
отличала, - но фантазии проявлял  мало. Вывел он из себя Луизу только тогда,
когда  очередная бутылка джина  в ее руках превратилась  в  огромный  флакон
"Мадам Роша" - а в это время Луиза наливала американцам одиннадцатые порции!
Луиза в  сердцах грохнула бутыль об  лоб наглого  приставалы, рассадила  ему
бровь,  хотя  и  не слишком. Гость в  ярости ударил  левым  кулаком в правую
ладонь  -  и  все  стало,  как  было. "Ты  меня  еще  вспомнишь,  вспомнишь,
вспомнишь!"  -  выкликнул гость с противным акцентом  -  и вылетел из  бара.
Луиза и вообще забыла бы об этом случае, но  под утро, когда бар закрывался,
хозяин  привычно погладил ее по запястью.  Тут  же  Луизу как током ударило:
где-то  под  трусиками ее  обхватило  ледяное железо. Она  мигом побежала  в
туалет,  осмотрела себя  и увидела,  что  прямо  под трусики  на  нее надето
какое-то диковинное приспособление, наподобие  тех же трусиков, но стальное,
кованое,  с  прорезями  в нужных  местах,  увы,  очень маленькими.  Красивая
оказалась  штука, но,  вот  беда,  не  расстегивалась. На  Луизе был наглухо
запаян пояс невинности.
     Через полчаса, впрочем,  он  исчез,  но  перепуганная  Луиза  так  и не
заснула в ту ночь. Она боялась возвращения жуткой игрушки  и не зря боялась.
При первом же,  совсем  случайном прикосновении мужчины  к  ней, пояс  опять
вернулся.  Опять  исчез через полчаса.  И опять появился.  И опять исчез.  И
опять появился. И опять...
     Луиза  помчалась к тезке-прабабушке. Вообще-то  к почти  столетней Маме
мало кого пускали, но правнучка  Луиза своего добилась. Пояс был еще на ней,
и она спешно предъявила его старухе,  почти слепой,  возлежавшей  в лоджии в
плетеном кресле.
     -  Ты никого  не обидела, девочка? - с тревогой вопросила прабабушка. -
Ты не отказала  ли кому-нибудь, кто очень сильно просил  тебя выйти за  него
замуж?
     -  Так и было, Мама... -  растерянно ответила  Луиза. - Но он был такой
грубый,  неаполитанец,  наверное, и совсем  мне  не  понравился,  я не люблю
мужчин с тонкими усиками...
     Старуха тяжко  подняла  морщинистую руку и перекрестила Луизу. Она была
очень огорчена, по загрубевшим морщинам бежали слезы.
     - Бедная девочка, ты обидела великого Бустаманте!
     -  Кто   это  такой,  Мама?  -  совсем  испуганно  произнесла  Луиза  и
привздернула юбку: стальной пояс как раз испарился.
     - Это... Это - великий Луиджи Бустаманте! Чему вас учат на Кампо Санто?
Мне он  никогда ничего  не предлагал...  - старуха горестно  отвернулась, но
говорить продолжала: -  Увы, ты  не  первая.  Бустаманте  так  редко  просит
девушку стать его невестой! Ведь в его власти было просто приказать тебе его
любить  - и ты, дурочка, любила  бы его,  сколько бы  он захотел,  а потом -
ничего не  помнила.  Такое  было  с Терезой... И с этой, с  еврейкой...  Ну,
неважно, ее как-то тоже звали. А если он предлагает выйти замуж - значит, он
хочет, чтобы ты  сама  любила его! Без волшебства!  Слышишь, сама! Он мог бы
превратить тебя в акулу, в змею, но он всегда карает одинаково...
     -  Так что же будет теперь? - спросила Луиза убитым  голосом и  села на
пол у ног старухи.
     -  Будет  как  всегда...  Ни  один  мужчина  не   сможет   стать  твоим
возлюбленным,  от любого прикосновения мужчины на тебе будет появляться этот
железный  пояс, а в нем, сама понимаешь...  Рыцари-госпитальеры утопили этот
пояс в море у берегов Родоса,  епископ прочел над ним все нужные проклятия -
а Бустаманте снова достал его. Теперь пояс твой.
     - А если... - Луиза густо покраснела.
     -   Даже  не   пытайся,  -  ответила   многоопытная  старуха.  -  Тогда
дополнительно к поясу на тебе начнет появляться шлем с опущенным забралом...
Такое было с Франческой... Забудь даже думать.
     - Так что же?..
     - Ничего, - вздохнула старуха, - от  судьбы и от  Бустаманте еще никому
не  удавалось  уйти.  Так  и будешь ты  в  этом  поясе, покуда  не  полюбишь
Бустаманте всем сердцем.
     - Но мне совсем не нравится этот Бустаманте! Он совсем не в моем вкусе!
     - Бедная Николетта говорила буквально то же самое... Я устала, девочка.
Мой последний  совет: не ходи  с этой бедой к  святым отцам. На костре тебя,
конечно, не сожгут, но поймут неправильно. - Старуха дала понять, что хотела
бы  вздремнуть. Луиза, убитая такими новостями, ушла  к себе на шестой этаж.
На лестнице  нарочно дотронулась до спины младшего  брата,  спавшего поперек
ступеней,  ощутила  резкий  холод на  бедрах  - и отправилась  рассматривать
железное украшение и так просто, и при помощи зеркала.
     Подробный  очерк дальнейших  бед Луизы приводить не стоит, он вызвал бы
слишком  глубокое  сострадание у  читателя, а чего  Луиза  терпеть  не могла
больше всего, так это когда ее жалели. С благословения прабабушки  она взяла
в баре расчет, заняла у родичей все, что они могли отдать, и покинула Геную.
Она перебралась в Милан, потом в Турин, жила  в Марселе, в Париже, в  Руане;
отовсюду  приходилось  уезжать,  как только  ее непреодолимая  боязнь мужчин
начинала  вызывать  подозрения. Слух  про  "девушку в железе" пошел довольно
громкий, не каждый же  мужчина начинает приставания с прикосновения к  руке.
Луиза  могла бы  стать лесбиянкой, даже кое-что попробовала, - нет, это было
не для нее. Она решила стать феминисткой:  пересекла Ла-Манш и водворилась в
Лондоне  под  наиболее  широкое  из  феминистских  крыльев  -  под  крыло  к
Александре Романовой. Вообще-то серьезные феминистки с Александрой не желали
даже дела иметь: эти гнусные предательницы женского дела считали, к примеру,
что  три  четверти  женщин в правительстве - вполне достаточно.  Романова  к
таким  полумерам относилась с презрением. Луиза  ей понравилась: и  тем, что
женщина, и  тем, что  итальянка, и тем,  что мужики ей нужны, как  зебра  на
дерби.  Луиза  получила  звание  руководительницы итальянской  секции, офис,
двухкомнатную квартиру и скромное ежемесячное содержание.
     Так  жить было уже  легче,  но  именно так было жить  с каждым днем все
невозможней   и  невозможней.  Луиза,   научившись  болтать  на   нормальном
английском  языке - а не на том, на  котором болтают в генуэзских  барах,  -
стала  захаживать  к гадалкам. Везде  ей  почему-то  предсказывали  семейное
счастье, и  она, едва расплатившись, к такой  гадалке больше  не захаживала.
Семейное  счастье с  неаполитанским  волшебником  было  для  нее хуже  пояса
невинности, а в поясе невинности о семейном счастье даже слышать смешно.
     Однажды забрела она к ветхому старцу, гадавшему исключительно по темной
воде в туманной чаше.  Старец  долго глядел в  чашу, потом вернул  Луизе все
деньги, по уговору заплаченные вперед, - кроме пяти фунтов "за  вход", как и
было указано в рекламе, - и сказал, что в Лондоне Луизе никто не поможет.
     - Позвольте  дать вам на  прощание бесплатный совет. Обратитесь к  мисс
Норман.  Правда,  она  живет  в  Портленде,  но  ваш  случай  таков,  что  в
Соединенном  Королевстве, пожалуй, вам вообще не  к  кому  обратиться, кроме
нее.
     Портленд располагался  не близко, почти в Корнуэльсе, но Луиза плюнула,
одолжила у тетки Александры дурную  "тойоту" - и махнула к морю, в Портленд.
Адрес  мисс  Норман  ей дал  там первый же полицейский, но  проводил  тем же
взглядом, которым провожают на плаху. Впрочем, одно дело - доехать, другое -
достучаться к  мисс.  Та была несомненно  дома, часы приемные обозначены  на
вывеске, но не открывала добрый час. Однако терпение Луизы было сейчас столь
же незыблемо, как и пояс невинности,  коего на ней сейчас, впрочем, не было.
Гадалка, относительно молодая особа, все же дверь отворила, без  ворчания  и
без объяснений - а  также и без задатка  -  провела Луизу на второй этаж.  В
комнате  для  гадания Луизу  поразила необычная  даже  для  людей  гадальной
профессии  птица  - восседавший на  подоконнике ярко-лазурный, исключительно
красивый попугай.
     - Non, rien de rien... - бесцеремонно заявил попугай.
     - Не тревожься, и тебе перепадет. Это он боится, что ему о вашем визите
жалеть придется, - сказала мисс Норман уже гостье, но попугай не унимался:
     - Non, je ne regrette rien!
     - Ну  и правильно, что  не жалеешь. И  не  пожалеешь. Давайте, дорогая,
прямо к делу.  А  то этого красавца мне клиент из Люксембурга подарил, он за
ним в Россию  ездил...  Это -  гиацинтовый  ара! Обожает орать по-французски
все, в чем есть звук... Ну, вы слышали.
     Мисс   Норман  достала  колоду   карт,  трижды   заставила   Луизу   ее
перетасовать, а потом быстро  разбросала на столе широким  веером.  Середина
оставалась пустой, в одном верхнем углу Луиза увидела даму бубен, признала в
ней  себя,  в  другом  углу  увидела  осточертевшего короля  червей  -  надо
полагать,   Бустаманте;   приготовилась  рассердиться,   но  гадалка  жестом
приказала молчать. Карты говорили ей что-то иное, чем всем иным людям.
     Мисс  Норман явно интересовали два  других короля - трефовый и пиковый.
Она перенесла  их  в середину расклада. Карты сами  по себе  задергались, им
было там неуютно.
     - Лежать! - прикрикнула  мисс Норман на королей, будто на расшалившихся
щенков.  Короли  замерли.   Мисс  Норман  стала  водить  над  ними  рукой  с
растопыренными пальцами. Трефовый король пополз влево, пиковый завертелся на
месте.   Гадалка   удовлетворенно   кивнула   и   сказала:   -   Теперь   не
оборачивайтесь... Протяните  руку, у вас  за спиной  ваза  с фруктами...  Не
оборачивайтесь, я же сказала! Возьмите первый, какой попадется, и дайте мне.
     Луиза и вправду не обернулась,  но просьбу гадалки выполнила - передала
ей  крупный,  красноватый  апельсин.  Гадалка  положила его между  королями,
апельсин задрожал,  повернулся  еще  раз  и  очень  быстро пришел  в бешеное
вращение. Длилось оно довольно долго, апельсин менял цвет, от него понемногу
шел дым. Луиза размышляла, что ж такое на вкус - печеный апельсин. Апельсин,
однако,  скоро  унялся,  вращение прекратил,  -  Луиза,  боясь надевать  при
гадалке  контактные  линзы, плохо  видела, за линзы ее уже не  раз ругали, -
мол, отвлекает, - но  и она  могла  сейчас  понять, что предмет  на столе  -
никакой не апельсин. Гадалка взяла его в руки. Это был миниатюрный глобус.
     Мисс  Норман несколько  раз  перебросила  глобус-апельсин  с  ладони на
ладонь, -  может быть, он  и вправду  был горячим.  Потом достала  фруктовый
ножичек и отсекла ему верхушку. Внутри это был все-таки апельсин, но гадалку
интересовала наружная сторона. Карты на столе переместились  сами  по  себе:
трефовый король уполз в сторону, как явно лишний, а пиковый, ковыляя  с угла
на угол, переместился  под червонного и там замер, будто по струнке. Гадалка
надела очки: глобус был маловат и для нее.
     - Сорок четвертая параллель северной широты... - пробормотала она. - Вы
из Генуи?
     - И я, и Колумб, - привычно отшутилась Луиза.
     - Да, очень, очень верно. Кто вас надоумил приехать ко мне?
     Луиза с трудом вспомнила имя специалиста по темной воде в тумане.
     - Да, старик плох, очень плох, если  сам  не видит. Что  ж, ему  теперь
впору погоду предсказывать, а не всерьез работать. Ясно же обозначено: сорок
четвертая параллель, первый и второй двенадцатые  дома пустые...  Вы  что, и
вправду категорически против замужества?
     - Я... - Луиза покраснела не меньше, чем в  тот первый  раз, в лоджии у
прабабушки. - Я не хочу замуж за того, кто этого требует!
     - А не надо, не надо. Но получается так, что выбор остается все-таки за
вами, это сделать можно, а замуж, дорогая, пойти придется.
     - Выбор? - задохнулась Луиза.
     - Да  вот  он, ваш выбор!  - гадалка постучала  по  какому-то месту  на
апельсине.  -  Придется вам,  дорогая,  отправиться  в  Портленд,  а  дальше
добираться как сумеете, там близко.
     - Я же в Портленде!
     Мисс Норман посмотрела на Луизу как на полную дуру.
     -  В  Портленд! Штат Орегон!  Оттуда  -  рукой подать  до  Уилламетской
долины, ближе к Каскадным горам. Там живет главный предсказатель НАТО.
     Луиза  из  красной стала белой: тетка Александра боролась как за полный
роспуск НАТО, так  - одновременно - и  за  немедленную передачу  руководства
этой организации женщинам.
     - А... А как я к нему попаду?
     - Ваше дело. Мистер ван  Леннеп вообще-то континентальный европеец,  но
гражданин Соединенных  Штатов.  Существует мнение,  что он  - самый  сильный
предсказатель  мира, хотя на  этот  предмет есть и иные точки зрения.  С вас
пятьдесят фунтов, дорогая. Мне не хотелось бы брать  ни пенса, но, - гадалка
ткнула во что-то на столе, - если я не истрачу  эти деньги на Лакса,  как он
того потребовал, вы же слышали, то гадание, боюсь, не сбудется.
     Деньги у Луизы  были, хотя не много. Она расплатилась  с гадалкой и  на
той же ветхой "тойоте" вернулась в Лондон, где без большого нажима выпросила
у  мисс  Романовой  командировку:  для  установления   дружеских  и  деловых
контактов  с  готовыми  к борьбе итальянскими  женщинами Америки.  Вскоре  в
сумочке Луизы лежал билет экономическим классом до Сан-Франциско, потому что
прямого  рейса в  Орегон не нашлось. Виза у  нее была давно, такие вещи мисс
Романова обеспечивала сотрудницам  заблаговременно, но денег отсчитали Луизе
в обрез,  не  по жадности, а потому,  что  в романовской казне вообще  после
явления  из  России бестактной  родственницы  поубавилось:  Софьины  интриги
оказались  вредны  для престижа  доброхотных  давателей, они  боялись давать
деньги и тем, кто  боролся против Романовых, и еще больше - тем, кто за них,
а еще больше - просто Романовым. Тетка же, как назло, не желала  отречься от
своей фамилии. И вот теперь,  со  скудными  командировочными, предстояло еще
добираться из Сан-Франциско в  Портленд. А потом  еще  рыскать в  долине. Но
терять отчаявшейся Луизе было решительно нечего.
     На то, чтобы  добраться  до  Портленда-в-Орегоне, у Луизы  ушло  меньше
суток; летела она в основном с востока на запад, поэтому,  за счет разницы в
часовых  поясах,  на берегу Тихого  океана оказалась она ранним утром. Карта
утверждала, что Портленд и  Генуя стоят  почти на одной широте, и это спасет
Луизу, но по климату как-то в это не верилось. Взятая напрокат машина - тоже
"тойота", но получше "романовской" - везла ее куда-то в Уилламетскую долину,
в края,  заросшие хвойными лесами, где  на нижних лугах полно  было  дебелых
фермерш и коров. Направление Луиза  находила  каким-то девятым чувством,  но
оно,  чувство, ведь и врать могло. Луиза  выбирала  из полупроселочных дорог
наиболее юго-восточную и ехала в наименее обжитую часть Орегона; хоть ей, по
ее  положению, и  не  очень-то  хотелось  разглядывать  природу  всякую,  но
монументальная красота  пребывающих в расцвете лета Каскадных  гор  невольно
захватывала.  Америка в  натуре оказывалась много  приятней,  чем она же  на
экране.  Это  была какая-то незнакомая Америка, не прерии,  не небоскребы, а
напротив - хвойные леса, пшеничные поля, горы, и все коровы, коровы, коровы.
Людей  попадалось  мало.  Луиза,  не  стесняясь  никого,  вставила  в  глаза
контактные  линзы  и  блаженно  отдыхала  от  железа  на чреслах. Сама  цель
путешествия  почти  ускользала от ее сознания, - она вела машину туда,  куда
приказывало сердце.
     Сердце,  похоже,  знало,  что  делало.  Свернув  очередной  раз,  Луиза
наткнулась на полицейский пост, решительно не желавший пропускать ее дальше.
Улыбки   не  подействовали,  портреты  президента  Франклина,   вложенные  в
водительские  права,  тоже.  Луиза  развернулась  и   отбыла  назад,  но  на
Кампо-Санто дети  сперва  научаются по кривой сматываться от полицейских,  а
только потом - говорить.  Вот  она этот пост  по бездорожью  и  объехала,  и
второй тоже. На пятом пришлось бросить машину,  объезда не было здесь просто
никакого, зато над живописной  котловиной маячила выразительная серая стена.
Должно же НАТО охранять своего главного гадальщика?
     Предиктор  Геррит  ван Леннеп  еще  с  утра набросил  колпачки  на  все
устройства связи  и подслушивания, так он делал всегда, когда  хотел немного
побыть  человеком "просто так".  Он действительно видел  и знал  будущее, от
этого  его жизнь  была  нестерпимо  скучна и  совсем  лишена неожиданностей.
Впрочем,  не  совсем.  Неожиданности он организовывал для себя сам,  чтоб не
помереть со скуки.  Собственное будущее,  как и всякий  предиктор, он  видел
хуже, чем  чье  бы  то  ни было. Это вранье все, что предиктор  видит тысячи
вариантов  будущего  и  выбирает из  них  наиболее вероятные, поэтому  почти
никогда не ошибается. Нет. Если  брать жизнь одного человека,  то в любой ее
миг будущее  для него существует всего в двух-трех вариантах, а чаще - вовсе
в одном. Если, понятно, не  вмешаться, но предикторы редко вмешиваются - ибо
незачем.  Ван  Леннепу, впрочем,  изредка  <i>было  зачем</i>: без этого он  мог  и
удавиться  ненароком, и  про  такое свое возможное будущее давно знал. И его
полагалось предотвратить.
     Будущее  стремительно проваливалось  в прошлое и там костенело. Его ван
Леннеп видел не хуже, чем будущее, но влиять на  него не  хотел,  многие  на
этом  уже потеряли  все, что  имели, -  особенно в России.  Да Бог  с ним, с
прошлым.  Ближайшее  будущее - если вот  тут,  и вот тут,  и еще в оранжерее
отключить сигнализацию  -