е слон!
Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил - амба снастям!
Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снес ему головы,
мерзавец все дергал за рычаги.
Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.
Ну, прощаться пора - выбирают трос.
- Слон-то, приятель, достался кому?
- Видишь ли, это - особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.
Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
- Rolling home, rolling home, across the sea!
Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, -
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом - синева, куда ни глянь.
БАЛЛАДА О ГУСТАВЕ БЛУМЕ
ИЗ БУРОСА
Наш "Горный скиталец" стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком -
он с братом моим был во Фриско знаком.
В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали - о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.
Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак -
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.
"Я матросом был в девяностом году,
нашу "Клару" чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.
Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.
А там - золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн - миллион в кошельке.
Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал -
на полмиллиона карман полегчал.
Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.
Там я бойню завел, а при ней - магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа - черна.
Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!
И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!.."
ХАРРИ МАРТИНСОН
(1904-1978)
ПО?Т ПАЯЦ
Пусть - ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер - слышишь ли - новый
запел шансонье.
Жизни знаю я цену,
радость - в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?
В сердце - песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.
ЭПИЛОГ
К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам - ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.
Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам - реки
шумят, впадая
в пучину, в море.
Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас - наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы -
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем - для того ли?..
Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума, -
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода.
ИЗ ПОЭТОВ ДАНИИ
ХАЛЬФДАН РАСМУССЕН
(1915- 2002)
КОЕ-ЧТО О ВСЕМОГУЩЕСТВЕ
Пересекаю робкой походкой
луг, что подснежниками зарос,
и, светом весенним залитый, кротко
в небо смотря, задаю вопрос:
во исполненье чьего проекта
почки березы набухли, дрожа?
Ведь, несомненно же, создал некто
кукушкой - кукушку, стрижом - стрижа!
Что за рефлекс такой, и откуда?
Кем придуманы жабы, кем - журавли?
Кто вершит непостижное это чудо
в любом позабытом краю земли?
Одна и та же свершается тайна,
пред которой слова отступить должны.
И всюду мучит людей не случайно
секрет пробуждающейся весны.
Но ни из чуждых краев, ни из отчих
известия о разгадке нет -
и придется мне расписаться за прочих,
проговориться, выдать секрет.
Предположить я, пожалуй, способен:
подает о себе отовсюду намек
ребенок - величествен, крылоподобен,
вездесущий, животворящий божок.
Он танцует во всем, и мир ему тесен,
он везде и всюду, в каждой судьбе,
но главное чудо - что он бессловесен,
и он же - Слово само по себе.
Он вдохновляет и лай собачий,
и кваканье, рвущееся из пруда,
ведь это он - а кто же иначе? -
автор песен ягненка, песен дрозда!
В строках пролога, в словах эпилога,
а шорохе дюн и в шелесте рощ -
во всем, чего мало, во всем, чего много, -
мельчайшая часть. Величайшая мощь.
Слышишь, подруга, как ветер звонок!
Видишь - деревья уже зацвели!
Пусть в сердцевине зреет ребенок,
высшая сила нашей земли.
КОЕ-ЧТО О ЛУНЕ
Ювелирною чеканкой,
драгоценным талисманом
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
Я сижу, стихи кропаю
дольником, изящно рваным,
а Нанетта тихо шепчет:
мол, пиши-ка обо мне.
Знаю, толпы виршеплетов,
тоже в лунный свет влюбленных,
чувства к оному сиянью
выставляют напоказ,
но когда луна сквозь ветер
поплывет в древесных кронах -
для меня она сверкает
ярче в десять тысяч раз.
Я хочу запеть о лунах
всею силою таланта,
но врывается Нанетта
без малейшего стыда:
где, докладывай, Сервантес,
ключ от нового серванта?
А в ночном просторе синем
те же луны, что всегда.
Я хочу пропеть о каждой:
мне стоять на пустыре бы,
затая в душе тревогу
на полночном холоду,
и стихи луне слагать бы -
так сказать, царице неба,
раздавивши сигаретку -
неприметную звезду.
С детства я не так уж много
вспоминаю лун зеленых...
... Дай-ка мне для сыра крышку!..
...Ох, Нанетта, не дури!
И сияли эти луны
на минувших небосклонах,
как волшебные колодцы
с дивной зеленью внутри.
...Спрашиваешь, час который?
Помню... Все головки сыра!..
Десять! Милая Нанетта,
Просто нет тебя хитрей!
Так о чем я там, простите?
...В сферах горнего эфира
были эти луны в детстве
легче мыльных пузырей!
Слышу из-за спинки кресла:
дурачок, тебя мне жалко!
Никакой луны зеленой,
ты учти, в природе нет.
Вот сюжет тебе - Нанетта,
и еще другой - фиалка,
и никто не усомнится
в том, что ты - большой поэт.
Час прохлады, море плещет,
детство мне напоминая,
я влюблен в покой простора
и в ночную тишину.
В небесах - луна, однако
рядом - девушка земная,
на двоих мы с ней поделим
эту самую луну.
Это мне-то половину? -
так Нанетта сводит счеты.
Что ты, право, разболтался
о какой-то там луне?
...Ювелирною чеканкой
собственной моей работы
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ
Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
клетчатый коврик постелен под этой особой.
Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
глянет - увидишь печальное карее око.
Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
Быстро годков пробежало под семьдесят этак -
пенсию дали - на Севере первой! - лошадке.
Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти, -
Гете читает и прочие умные книжки,
Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки -
чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.
Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.
Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
тихо судачат насчет ветчины и бекона,
знают, что в мире законно и что - незаконно,
и говорят, что к бездождью - погода сырая.
Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
Каждый рассказа про самое главное хочет:
что ж это в море так мокро? - рыбак пробормочет,
мельница ль ветер придумала? - мельник пристанет.
Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
все урожаи иначе погнить бы могли бы.
Море водою полно специально для рыбы -
так на вопрос рыбака отвечает коняга.
Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,
даже научно, цитируя благоговейно
где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
все, что живет на земле, одобряя попутно.
Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
сводом, расходятся люди в полночную дымку.
Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.
ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН
(1900 - 1991)
ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
Отто Гельстеду
Так сейчас далеко, далеко, далеко
до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
до гостиницы "Пекин" в 1968-м.
Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
Лишь пух тополиный все так же
атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
все так же, как некогда
в июньском Фредериксберге,
где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
Это было в те баснословные времена,
когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,
заставляя издать не одно и не два стихотворных рыданья
о духе, ведущем войну партизанскую против монархии сердца,
о бессилии разума и "Всемогуществе танца".
Но, спаси и помилуй, - там было еще и другое,
там история целой культуры была,
философия от Гераклита до Иверсена,
утопизм от Томаса Мора до Тегерсена,
искусство во всем его множестве форм -
от Гомера до Кристенсена,
от пещер Альтамиры - и вплоть до Лундстрема!
Ты мне был университетом,
и огромный багаж восхитительных знаний, что привез я домой,
к островкам этим северным скудным,
до сих пор еще не до конца распакован.
Ах, в живых не осталось почти никого
от магических дней,
феерический ветер времен посрывал головные уборы
с тех, разумно-сосредоточенных, и с тех, деловито-тревожных,
и с уповающих, и с открытых душою.
Далеко, далеко этот ветер унес их носовые платки
со следами слез.
Все унес -
кроме (пока еще) слов,
что попали в печать и за годы накоплены в книгах, -
даже если характерно землистые пятна тленья
разрушают состарившуюся бумагу,
даже если они в пути.
Пока еще эти СЛОВА -
лакмус ошеломляющей мощи,
юное пламя поэзии и нерастраченной страсти,
даже черного юмора и пессимизма,
протеста и попросту крика,
доброй воли, любви, наконец!
Да, вначале, конечно же, было слово,
и оно полагало, что пришло навсегда,
но однажды уйдет и оно.
Это все ощущаешь в лукавой и мнительной старости остро,
(но надеешься - если случится, то поздно,
ну, а лучше всего - никогда).
Что же ТОГДА остается на свете?
Танцующий пух тополиный?
Может быть, и не он.
Ничего, ничего не останется, может быть, ничего
в этом мире вскипающей злобы звериной
и набравшего скорость военно-технического прогресса.
Ничего, кроме танца.
Только танец бессмертен.
Танцевальные жесты предметов -
даже если не волны пшеницы и не опахала листвы,
то по крайности танец пылинок в луче,
то по крайности звезд золотое мерцанье,
танец радости и неземного блаженства
в подвенечных, из вечности сотканных платьях,
все танцуют они, ибо в тот достопамятный вечер
в незнакомой стране, где мы повстречались случайно,
и, танцуя на гальке под восточными башнями
со стаканом в руке, вдруг припомнили старую, из
Фредериксберга, газеллу арабскую:
"Тот, кто постиг всемогущество танца -
Бога постиг,
Ибо постиг, что любовь убивает.
Аллах велик".
ИЗ ПОЭТОВ ИТАЛИИ
ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА
(1304 - 1374)
***
Когда из рощи Дафна прочь уйдет -
Горнило вспыхнет в кузнице Вулкана:
За тяжкий труд кузнец берется рьяно
И стрелы для Юпитера кует.
Бушует снег, и намерзает лед,
Померк июль под натиском бурана, -
Спустился Феб за пелену тумана
И вдалеке свою подругу ждет.
Злокозненные звезды Ориона
В открытом море губят корабли.
Сатурн и Марс ярятся распаленно.
Трубит Эол во всех концах земли,
Нептун встревожен, мечется Юнона -
Когда Она скрывается вдали.
***
Но стоит улыбнуться ей, нежданно
Явив пред нами тысячи красот, -
В глубинах Монджибелло труд замрет
Хромого Сицилийца-великана.
Юпитер стрелы кузнеца Вулкана
В колчан миролюбиво уберет;
Восходит Феб на ясный небосвод,
И с ним Юнона вновь благоуханна.
Цветы и травы землю облекли,
Зефир к востоку реет неуклонно,
И кормчим покоряются рули, -
Уходят злые тучи с небосклона,
Узнав Ее прекрасный лик вдали,
Той, по которой слезы лью бессонно.
***
- Жизнь - это счастье, а утратить честь -
Мне кажется, не столь большое горе.
- Нет! Если честь несвойственна синьоре,
То в ней ничто нельзя за благо счесть.
Она мертва - пусть даже пламя есть
В ее измученном и скорбном взоре.
Дорога жизни в тягостном позоре
Страшней, чем смерть и чем любая месть.
Лукрецию бы я не осуждала,
Когда б она без помощи кинжала
В великой скорби казнь свою нашла. -
Подобных философий очень много,
Все низменны, и лишь одна дорога
Уводит нас от горечи и зла.
***
Благой король, на чьем челе корона
Наследная, готов громить врага
И обломать поганые рога
Безжалостным сатрапам Вавилона.
И с нетерпеньем ждет родное лоно,
Что Божий самый ревностный слуга
На тибрские вернется берега.
Не претерпевши на пути урона.
Не бойся, что тебе готовят ков:
Твой нежный агнец истребит волков -
Пусть каждый хищник станет осторожен!
Так воплоти мечту сегодня в явь
И Рим в его надеждах не оставь:
Христу во славу меч достань из ножен!
***
Душа благая, что угодна Богу,
Что прежде в плоть была облачена,
Но не погрязла в суетной гордыне
И менее других отягчена -
Тебе легко отправиться в дорогу;
К обители небесной благостыни
Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне,
Отринув от себя соблазн мирской.
Легко и невесомо
Зефиром благовеющим несома
Средь мира, где объемлет род людской
Греховная и тягостная дрема. -
Ты, видя гавань на пути далеко,
Спеша найти покой.
Взыскуешь истого достичь Востока.
Мольбы людские, жалобы и просьбы,
Великим гневом благостно горя,
На суд предстали во святые кущи, -
И все же им одним благодаря
Вовеки на земле не удалось бы
Добиться справедливости грядущей.
Но, на Восток взглянули, Всемогущий
Воспомнит час распятья своего
Там, на священном месте, -
И Карлу новому мечту о мести
Даря, ему готовит торжество;
На помощь ныне ко своей невесте
Грядет Господь, могуч и непреклонен, -
От голоса его
Уже дрожат оплоты вавилонян.
В любом дому - от гор и до Гароны,
От Рейна до приморских берегов
Готовятся к сраженью христиане,
Ярясь во славу Божью на врагов, -
Испания, собравши легионы,
Уже давно в пути на поле брани,
Британия в холодном океане,
Вблизи страны нетающего льда,
Глядит туда, где снова
Звучит святого Геликона слово, -
Ее сыны уже сейчас туда
Спешат во имя замысла благого,
Столь розные по речи и одежде.
Кто видел и когда
Подобный гнев единодушный прежде?
Пусть северные страны как бы дремлют,
Угнетены морозом искони.
Там небо низко и поля бесплодны,
Но там в седые, пасмурные дни
Народы жребий воинский приемлют, -
Они, от страха гибели свободны,
Разобщены, но Господу угодны,
С германской страстью выкуют клинки,
И горе лиходеям -
Арабам, сарацинам и халдеям,
Живущим воле Божьей вопреки,
Чей род одним владыкой тьмы лелеем,
Что низменны, подлы, трусливы, злобны,
Грязны не по-людски,
Да и грешить почти что неспособны.
Прозреть давно пора по всем законам,
Освободясь от древнего ярма,
Которым душу мы себе калечим,
И силу благородного ума,
Что дан тебе бессмертным Аполлоном,
Яви теперь пред родом человечьим
Писаньем или вящим красноречьем, -
И пусть Орфей иль Амфион придет
Тебе на память ныне,
Когда Италия, о Божьем сыне
Мечтой окрылена, копье возьмет, -
Напомни ей великие святыни,
Зажги пред нею светоч путеводный,
Она идет в поход.
Подвигнута причиной превосходной.
О ты, под чьим благословенным кровом
Хранится множество премудрых книг,
Ты древность изучал неутомимо
От дней того, кто вечный град воздвиг
До Августа в тройном венце лавровом,
Чья слава на земле неколебима, -
Обида стран далеких кровью Рима
Оплачивалась прежде много раз,
И нынче неужели
Не примет Рим участья в общем деле, -
Иль набожно воспрянет в этот час,
Как не однажды восставал доселе?
Чем защититься супостат захочет,
Когда Господь за нас,
И нам победу благостную прочит?
Припомни Ксеркса с яростною кровью,
Что двинулся на нас в былые дни
Чрез море, словно грозная лавина, -
И жен персидских после вспомяни,
Познавших в одночасье долю вдовью, -
Припомни страшный пурпур Саламина -
Но пусть восточный нации руина
Ничтожна слишком, - для твоих побед
Вернее нет залога,
Чем Марафон и горная дорога,
Где Леонид врагу сломил хребет, -
Таких примеров бесконечно много;
Мы Господу хвалу несем в молебнах
За то, что столько лет
Ты - наш оплот пред сонмом сил враждебных.
Узри Италию и берег Тибра,
Канцона, - ты мешаешь видеть мне
Не реку и не гору,
Но лишь Любовь, что, представая взору,
Меня томит в мучительном огне
Теперь не меньше, чем в былую пору.
Ступай, не утеряй своих товарок
В благом пути, зане
Любви Христовой пламень столь же ярок.
ЯКОПО САННАДЗАРО
(1456-1530)
К ИКАРИЙСКОМУ МОРЮ
Здесь пал Икар. Здесь каждая волна
Следы крылатого хранит поныне.
Здесь путь его закончился в пучине,
И поколеньям зависть суждена.
Да, эта смерть вполне искуплена,
Паденье привело его к вершине.
Блажен, кто так погиб, о чьей кончине
Песнь пропоют в любые времена.
Таится радость в неизбывном горе:
Он, словно голубь, взмыл за облака
И принял гибель в голубом просторе, -
Но именем его уже века
Необозримое грохочет море.
А чья могила столь же велика?
УГО ФОСКОЛО
(1778-1827)
К ФЛОРЕНЦИИ
Хвала тебе, о брег, - тебя в долине
Ласкает Арно столько лет подряд,
Степенно покидая славный град,
В чьем имени рокочет гром латыни.
Здесь вымещали гнев на гибеллине
И гвельфу воздавали во сто крат
У твоего моста, который рад
Прибежищем служить поэту ныне.
Ты, милый берег, мне милей вдвойне:
На эту почву поступью небесной
Ступала та, что всех дороже мне, -
Здесь я впервые встретил чистый взгляд,
Здесь я вдохнул - мне прежде неизвестный -
Ее волос волшебный аромат.
АВТОПОРТРЕТ
О ком мне плакать, как не о себе.
Петрарка
Я худ лицом, глаза полны огня;
Пытливый взор страданием отмечен;
Уста молчат, достоинство храня;
Высокий лоб морщинами иссечен;
В одежде - прост; осанкой - безупречен;
Привязан ко всему не доле дня;
Угрюм, приветлив, груб, чистосердечен:
Я отвергаю мир, а мир - меня.
Не манит ни надежда, ни забава;
Как радость, одиночество приемлю;
Порою доблестен, труслив порой, -
Я робко голосу рассудка внемлю,
Но сердце бурно тешится игрой.
О Смерть, в тебе и отдых мой, и слава.
ИЗ ИТАЛЬЯНСКИХ ПОЭТОВ ШВЕЙЦАРИИ
ФРАНЧЕСКО КЬЕЗА
(1871 - 1973)
***
Законами и звездами чреватым,
лишенным божества и красоты
предстало небо человеку: "Ты
не центр Вселенной, ты - ничтожный атом".
Ответил человек: "Я мнил богатым
себя среди руин, но сны пусты;
сны - лишь предвестье жизни, как цветы,
что завязь предвещают ароматом.
Отрадно, если вера мне дана,
но только знанье - правый путь к вершине,
и жребием душа не смущена:
я в царстве мысли создаю твердыни,
утраченные мною в царстве сна. -
и я не сплю, я существую ныне".
***
Весенний сумрак, ночь - и все вокруг
цветет. И город в золотые блестки
оделся, как на сказочном наброске
обласканный весной волшебный луг.
О луг златой, что наводнили вдруг
мелодии, напевы, отголоски,
и золотые потекли полоски
во все концы, на север и на юг.
И жизнь шумит, и с ней молва людская,
что медленней и тяжелей течет,
под горним светом звезд не умолкая, -
как будто в темной глубине пород
земли, цветущей в ожиданье мая, -
глухое бормотанье тайных вод.
***
И был закон, народ, в тебе - мерило,
Твоя судьба тебе же вручена.
Приемли мир и не жалей зерна
Земле, что недра для тебя раскрыла.
Раскована мыслительная сила -
Так разогни же смело рамена,
Как раскрывает все цветы весна
Навстречу блеску горнего светила.
Проснись, о человек, и позабудь
Неверие, лукавство и коварство.
Узри лежащий пред тобою путь -
Прославя доблесть и презрев мытарства,
Вступи же в кузницу судьбы и будь
Скипетродельцем собственного царства.
***
На небесах высоких торжество;
Там град бесстенный отверзает двери,
И ветр веков, скользя по эфемере,
Приумножает красок волшебство.
И рвенье человека таково,
Что, глядя на миры в небесной сфере,
В костер, пылавший у него в пещере,
Он обронил ребенка своего.
Увы, нам непостижен град верховный,
Младенцы, мы игре своей греховной
Творим кумиров детскою рукой, -
А наши очи, что в блужданье праздном
Предали фантастическим соблазнам,
В щепоти праха обретут покой.
ИЗ ПОЭТОВ МАЛЬТЫ
ДЖУЗЕ МУСКАТ-АЦЦОПАРДИ
(1853 - 1927)
ЗАЛИВ МАРСАШЛОКК
Какая ночь, какая тишь в просторах!
Луна в заливе занята игрой -
Меж волн шныряет, множится в повторах:
Все волны моря - на один покрой.
В серебряных деревьях - тайный шорох,
И тени простираются порой
К тем синим облакам, среди которых
Клубятся звезды, как пчелиный рой.
Какая тишь! Как долго мир беззвучен!
Уснуть не смею: только ждать могу -
И, наконец, услышу скрип уключин, -
И вот уже бредет пастух с отарой,
И резко на восточном берегу
Бледнеют небеса над Деллимарой.
РЫНОК ТАК РЫНОК!
На мерки продается тут зерно,
На дюжины - что яйца, что ириски,
На бочки, разумеется, вино,
На штуки - тыквы, ну, а суп - на миски.
Изюм - на горсти, так заведено,
Миндаль - на кучки, а треска - на снизки,
На связки - лук, на ярды - полотно,
Мука - на фунты, на бутыли - виски.
Размер, подсчет - на вкус, на дух, на цвет,
Тюки, мешки, рулоны, кучки, бочки -
Все продается, исключений нет.
Пусть покупают кто во что горазд!
Издатель, счет переведя на строчки,
Газету, да и совесть, распродаст.
ДУН КАРМ
(1871 - 1961)
ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА
Когда, устав от дн*вного труда,
я покидаю города горнило -
на севере я зрю тебя всегда,
исконно неподвижное светило.
Пока сестер счастливых череда
вокруг тебя танцует легкокрыло,
как мать, следишь за ними ты, звезда,
благоразумья верное мерило.
Лишь ты одна, недвижная вовек,
ведешь к заветной цели морехода
сквозь ураган и яростную тьму, -
и если брата иль отца на брег
чужой и злой закинет непогода,
то подари надежный кров ему.
РАЗВАЛИНЫ
Теми Заммиту
Там, где к земле течет лазурь небес
И зелень всхолмий взлет остановила -
Еще фундамент ветхий не исчез:
На нем когда-то возвышалась вилла.
Ревнитель древний, римский камнерез,
Нам завещал мозаику настила;
Увы - ни колоннаду, ни навес
Столетий череда не пощадила.
Ни статуй мы, ни портика не зрим:
Все, что какой-нибудь матроны ради
Любовно здесь воздвиг могучий Рим, -
Все испарилось утренней росой,
И только между плитами, в засаде,
Хохочет Смерть с клепсидрой и косой.
ВИЕТ ИРДА
Когда лучей закатных бахрома
Над склонами трепещет в пляске дикой -
Смотрю туда, в долину, где дома
Стоят средь пальм и тишины великой;
Когда к рассудку подступает тьма,
И отдых жаждет стать его владыкой,
И пусто все - лишь ветер от холма
Доносит песню жницы смуглоликой, -
Внемлю тому, чего не слышно днем:
Доносят в шелесте своем сады
Немые вопли ртов, забитых глиной, -
В который раз я думаю о нем,
О том, кто был виновником беды, -
И слышу поступь смерти над долиной.
НИКОЛЬ БЬЯНКАРДИ
(1904 - 1987)
ПОРТРЕТ
Из-под Зеббуджа. Нынче - городской.
Хотя и духовидец, но эмпирик.
В стихе мальтийском - словно в мастерской.
Поэт - бесспорно! И трибун, и лирик.
Высок и худ. Достаточно мирской.
Одет - в сутану: значит, все же клирик.
Любитель славы. Да еще какой.
Однако не клюет на панегирик.
Экс-библиограф. Сложная судьба.
Сейчас - уже на пенсии. При этом
И не ослеп, и не нажил горба.
В литературе - держит старшинство.
Наставник - молодым. Отец - поэтам.
Пускай растут! Куда им до него.
РУЗАР БРИФФА
(1906 - 1963)
ЛЕТНИЙ ПОЛДЕНЬ
Природа задохнулась от жары
Невыносимой. Что поделать - лето.
В стихиях тишь, спокойствуют миры.
Земля обожжена и перегрета.
Вот - перечное дерево; с коры
Спадают шершни: ясно, песня спета.
Вот - мрачный жук, ползущий из норы
Через дорогу. Скверная примета.
Все в мареве. Оцепенел залив.
Белеет парус и чернеет рея,
Плывет кораблик - но и он сонлив.
Покой - в природе. В сердце - непокой:
Оно болит и, от жары дурея,
Терзается любовью и тоской.
ДЖУЗЕ АКВИЛИНА
(1911 - 1997)
КОНЬ ЖИЗНИ
Конь Времени: на свете нет веревки,
Которая стреножить бы могла
Его: и, закусивши удила,
Он исступленно мчит без остановки.
Он - изначальный враг вольтижировки,
Он - ненавистник всякого седла,
Ему любая ноша тяжела,
Лишь безнадежно звякают подковки.
Конь Времени! Куда бежать коню,
Ему, чье тело гибче гуттаперчи?
Он мчит в закат, швыряя пену с губ, -
Я совершенно зря его маню:
Неистово сверкнула грива, круп -
Конь промелькнул и канул в черном смерче.
ДЕТСТВО
О, книги жизни первая страница,
Прочитанная мною так давно,
О, время детства! Кажется, оно
Еще и до сих пор могло бы длиться.
В нем сердце знай поет, поет как птица,
Житейской прозой не умудрено, -
Ему ни грана злобы не дано -
Затем оно и не умеет злиться.
Гляжу в былое, как с вершины вниз:
Встречаю на тропе в свое село
Ребят-соседей в Муншаре, в Аль-Кбире, -
Там известь жег я, там сажал маис...
Увы, все слишком зыбко в нашем мире,
И что прошло - то навсегда прошло.
ФРАНС КАМИЛЛЕРИ
(1919 - 1990)
К СРЕДИЗЕМНОМУ МОРЮ
Когда валы твои ревут, как звери,
О скалы распыляясь без следа, -
Я слышу грозный клич былых империй:
Их поглотили время и вода.
Зерцало неба, ты разверзло двери
Возмездию - и долгие года
То услужало ты любви и вере,
То бездну опускало города.
И Цезаря, и Александра - шири
Твои влекли от отчих берегов;
Ты помнишь день, когда при Абукире
Разгромлен был воитель знаменитый
Ты, море, приводило к нам врагов,
Но ты же и служило нам защитой.
КРЕПОСТЬ МДИНА
Как долго ты была настороже,
Пока тянулась старина седая, -
Ты грезила мечтой о мятеже,
Над сыновьями павшими рыдая.
Тебя освободил король Роже,
Но ты жила, по-прежнему страдая,
Вновь грянул бой - на этот раз уже
Наполеона к бегству принуждая.
Спи, крепость, и в уме перебирай
Чреду веков: как был отпор неистов
Мальтийцев, защищавших отчий край!..
Здесь, где приют герои обрели,
Теперь покой: одни шаги туристов
Тревожат прах моей родной земли.
ЛИСТОПАД
Я нынче не пойду
Туда, где летом, зноем опаленным,
По вечерам в саду
Душой вверялся деревам зеленым.
Погода такова,
Что входят в мир осенние расцветки,
В слезах летит листва,
И наготой отсвечивают ветки.
Зеленый цвет исчез,
Деревья ждут, без жизни, без надежды,
И молят у небес
Вернуть ветвям исконные одежды.
Но нагота дерев
Душе моей едва ли не дороже:
На тех, кто, умерев -
Остался юн, теперь они похожи.
Грядущую межу
Преодолеет год. Без опасений
Тогда в саду брожу
Наедине с листвой, уже весенней.
Я наблюдаю там,
Как ветви тянут к небесам объятья:
Судьбой дано садам
Менять листы - изношенные платья.
Ждать осенью весны
Приучен сад. Сколь радость иллюзорна!
Ведь люди лишены
Способности зазеленеть повторно.
ОЛИВЕР ФРИДЖИРИ
(р. 1947)
ПАЛЬЦЫ ВЕТРА
Концами пальцев тянешься ко мне,
ты, беспокойный, ты, жестокий ветер,
похож на топот беглого полка
твой грубый ритм - он смерть в себе несет;
сонаты ветра - на одно лицо.
Но нет, повремените, подождите,
я не хочу быть взрослым, летний ветер,
не стану ранить рук, как ранишь ты -
листва летит, цветы до срока вянут:
твое наречье трудно, голос груб,
фальшивый голое, что звучит во мне.
При ясном небе - дождь, зимой - жара,
весна - без роз, спешащих распуститься,
и осень - в одеянье листьев юных.
Душа спешит уснуть, но до того
спешит хотя бы слово начертать
на облаках, как на вагонах верных:
дрожит рука, неровно сердце бьется
среди стволов. Но - кровью напиши:
"Смоковница неплодная, фонарь
погасший, обескрылевшая птица,
уста без поцелуя, взор во тьму
уставленный, туда, где все черно -
таков твой голос, ветер; времена
сменяет год, сезон вослед сезону -
и маленькие птицы прямо вниз
летят в мои ладони, как в могилу,
в могилу, что способна всех вместить,
а те ведь город - символ тесноты,
да и вселенной тесно во вселенной".
БЕГСТВО
Глаза не могут сердцу возвратить
виденье дня вчерашнего. Простор
нас разделяет, отраженье смыв
с воды летейской. Древний известняк -
защита наготе. Кто нас отринул -
отринут сам. Вверху, над головой -
усталый зодиак. И только мы
ползем в себя, как гордая улитка,
которую заставил человек
уйти под панцирь, - и рождаем там
другое "я", красивое, такое,
какое мы видали у врагов,
что незнакомы с древоточцем скорби.
Мы делимся, как клетка, на две части -
и это называется победой.
Когда глотает стены темнота
и только звезды нехотя мерцают,
мы смотрим в вентилятор, почерневший
от пепла тех, что были прежде нас.
Во мгле на крышах прячутся антенны;
по скромным ценам можем мы войти
в эксперимент: в новейшую пещеру
с удобствами, со светом. И вода
стекает в вечность вместе с нашей кровью.
Но вечером над стенами без крыш
еще плывут тяжелые дымы,
и тенью черной нам грозят, как прежде.
ИЗ ПОЭТОВ ПОРТУГАЛИИ
НУНО ЭАНЕС СЕРЗЕО
(ХIV век)
МИР ЧУЖДЫЙ
Отыду днесь от сей земной юдоли,
Все связи с жизнью и с людьми разрушу:
Нет силы зрить все то, что ныне зрю.
Уйду, врачуя собственную душу, -
Я пребывать в миру не мыслю доле
И Господа за все благодарю.
Отсель меня тропа ведет благая,
Ничто меня не сдержит и не свяжет,
Уйду, печаль смиря и затая, -
Однако пусть вовек никто не скажет,
Что подло поступаю, избегая
Всего, чем зиждима юдоль сия.
Но как забыть о радостях земли,
О тех, с которыми прощаюсь ныне,
Как не ценить природной благостыни,
Не влечься к очевидному добру?
Однако решено: меня в миру
Ни женщине не видеть, ни мужчине.
И в бегстве - упрекнет меня ужли
Любой, кто жив средь видимого мрака?
Иду, - и нет ни знаменья, ни знака,
Что мне земля вослед бы подала:
От суеты и от мирского зла
Я отхожу и стану жить инако.
О, где года,
Со мной когда
Была нужда
Безблагодатности мирской;
Беда, вражда,
Обид чреда -
Сгинь без следа,
Да низойдет ко мне покой.
Хочу вдохнуть
В больную грудь
Живую суть,
Сомненья мира отреша, -
Уста замкнуть, -
Хотя чуть-чуть
Увидеть путь,
Которым движется душа.
Не лгу:
Слугу
Смогу
Врагу
Вовеки не явить собой, -
Добра,
Мудра,
Щедра
Пора,
Что мне дарована судьбой.
Итак:
Кто благ,
Дай знак:
Мой шаг
Благослови, я кротко жду
С мольбой:
Мне бой
Любой
С судьбой -
Сулит лишь горечь и беду.
Так наяву
Не лгу
Мольбой:
Сподоблюсь горнему родству
И мир, мне чуждый, изживу.
ЛУИС ДЕ КАМОЭНС
(1524-1580)
***
Амур, никак тебя я не пойму:
Ведь прежде, чем войти в твои чертоги,
Я долго шел по гибельной дороге,
Проклятья множа твоему ярму.
Я опыту вверялся и уму,
Считал, что знаю, сколь уловки многи
Коварные твои, - и вот, в итоге,
Служу теперь тебе лишь одному.
Тебе мое приютом сердце было,
Где ты незримо коротал года,
До времени твоя дремала сила -
И для меня открылся ты, когда
С особою тоскою наступило
Чередованье скорби и стыда.
***
Владычица, подайте мне устав,
Чтоб за любовь я пребывал в ответе:
Поскольку вас одну люблю на свете -
Я выполню его, не возроптав.
Лишь видеть вас не отнимайте прав -
А все иное будет пусть в запрете,
О данном не посетую обете,
Не оскорблю ваш несравненный нрав.
Когда для вас такие просьбы тяжки -
Тогда подайте, рассудивши здраво,
Тому, чтоб умер я, устав любой.
Но коль и этой не найду поблажки -
То буду жить и доле без устава,
Одною счастлив горькою судьбой.
***
Вознесшеюся зрю любовь мою, -
Меня мое несовершенство гложет
И страсть мою безжалостно ничтожит,
И я позор великий познаю.
Ее столь ниже я в миру стою,
Что мысль о ней во мне лишь муку множит,
И лучший выход для меня, быть может,
Скорее отойти в небытию.
Ее достоинствам предела нет,
От них все горше мне и все больней,
Душевного не укротить раздора.
Пусть оттого покину белый свет,
Но не могу не помышлять о ней:
Un bel morir tutta la vita onora.
ДВА ФАВНА
Игривым песням вторя наугад,
Поведанным средь горного простора
Сильванами, влюбленными в дриад, -
Слова такие запишу: коль скоро
Пьянит любовь божков, лесных повес -
То пастухам подавно нет позора.
О дон Антонио, кто от небес
Воспринял все, что людям дарят ныне
Светлейший Феб и доблестный Арес, -
Мой грубый дар - смирением гордыни
Я искуплю, стихам препоруча
Возвысить следствие под стать причине.
Чудесней вас не сыщется врача
Для слабости моей; вы - неизменный
Податель струй Кастальского ключа,
Услышьте же, как славные камены
Хвалу возносят Вам, испортив мне
Достигнуть славы случай несравненный.
Сам Аполлон поет Вас! Я вдвойне
Стыжусь теперь несовершенства дара;
Кто с олимпийцем стал бы наравне?
Не завистью ли он снедаем яро,
Возненавидя музыкальный строй
Свирели, что запела, как кифара?
Но возвещу; пока ночной порой
Печалью Прокна все еще объята,
Скорбя над обесчещенной сестрой, -
И Галатея распускает злато
Своих волос, и Титир в должный час
В тени опочивает, как когда-то, -
Пока цветы в полях ласкают глаз
(Будь по-другому - осудите строго) -
И Доуро, и Ганг запомнят Вас.
Итак, решусь: пусть речь моя убога,
Пока о Вас вещает Аполлон,
Да не прервется и моя эклога.
Там, где Парнас высоко устремлен,
Источник бьет, укрыт лесною тенью,
Кристальной влагой орошая склон.
Течет вода, с медлительною ленью
На почвы, беззаботным ручейком
Скользя по белоснежному каменью,
Струясь во благолепии таком,
Что птицы распевают звонче, слаще,
Поскольку их восторг неизреком.
Так ясен тот ручей в парнасской чаще,
Что камешки прелестные на дно
Сочтет любой, сквозь гладь воды смотрящий.
Ни пастухи не бродят в той стране,
Ни их стада, - и тишина дубравы
Незыблема на горной вышине.
Там все растенья жизнедатны, здравы,
Лишь в середине тех лесов нет-нет
Встречаются злокозненные травы.
Лиловыми лилеями одет
Там каждый луг, - там роза благонравно
Лилеи белой повторяет цвет.
И мирты свод листвы смыкают плавно,
Хрусталь Венеры - чистая вода
Таится там от взоров дерзких фавна.
Там майоран и мяту без труда
Найти возможно, ибо неизвестны
Ни беспощадный зной, ни холода.
Река туда свершает путь чудесный,
И надо всей безлюдною страной
Сверкает зеленью шатер древесный.
Прекрасной нимфе забрести одной
Туда пришлось однажды ненароком
И в чаще переждать полдневный зной.
Пресытившись жестоким солнцепеком,
На травную постель легла она
И любовалась ласковым потоком.
Ее пленили сень и тишина,
И внятный в кронах колыбельный шорох,
Способствующий приближенью сна, -
И птичий гомон радостный в просторах;
Так нежно клонит сей чудесный хор
К часам раздумий, плавных и нескорых.
И нимфа, чтоб обрадовать сестер,
Пустилась в предвечерии нежарком,
По чащам и лугам окрестных гор.
И возвестила, возвратясь, товаркам
О радости в неведанном краю,
Что ей была божественным подарком.
И просьбу им поведала свою:
Когда для них не слишком трудно это,
То вместе с ней направиться к ручью.
Чуть блеск явился пастуха Адмета,
И всех влюбленных горький час настиг
Безжалостным пришествием рассвета -
Уже спешили нимфы напрямик
К тому ручью, и в утренней прохладе
Легко летел их звонкий переклик.
Одна из нимф бесчисленные пряди
Пустила биться по ветру вразброс,
Оставя их в божественном разладе;
Другая же, напротив, от волос
Освободила плечи дерзновенно,
Пленяя взоры тяжестию кос.
Эфира там была, и Динамена,
Зрил Феб нагими этих двух подруг,
В воде речной стоящих по колена.
И Ниса, и Серинга, что из рук
Тегейца Пана вырвались; Элиза
С Амантою, при каждой - верный лук;
И Далиана с ними, и Белиза,
Две тежуанки, коим красотой
Подобных нет в пределах парадиза.
И вот на склон горы необжитой
Взошли они: вот так на свод небесный
Грядет кортеж созвездий золотой.
Но два божка на круче густолесной,
Лишь двух из них завидя вдалеке,
Прониклись к оным страстию чудесной.
С тех пор долинам, кручам и реке,
Простым деревьям и кустам, стеная,
Они твердили о своей тоске.
Сколь многажды была струя речная
Принуждена смирить веселый бег,
Коль пеня слышалась очередная.
О как легко бы жар любви пресек
Жестокость нимф и дал бы им утехи,
Коль нимфе был бы родствен человек!
Но нет: кто помышляет об успехе,
Еще смиреннее встречает пусть
Страстям своим приятные помехи.
Кто слить пытался с радостию грусть,
Кто в идалийце зрит пример влюбленным,
Науку эту знает наизусть.
А два божка, даря цветущим склонам
Хрустальных слез несякнущий поток,
Блуждали по местам уединенным.
И там, где путь печальный их пролег,
Они узрели: к родниковой влаге
Вели следы босых прекрасных ног.
В ручье прозрачном нимфы были наги,
Свершали омовенье в этот час,
Не опасаясь дерзостной отваги.
Божки притихли, встретя в первый раз
Нагими нимф, и созерцали оба
Все тайны плоти, скрытые от глаз.
Но выдала шуршанием чащоба
Засаду распалившихся божков,
К тому же не таившихся особо.
Испуг красавиц бедных был таков,
Что вопль их далеко разнесся в долах, -
Нимф ужаснул подобный гнусный ков.
И понеслась чета красавиц голых,
Как будто разом вырастив крыла,
Быстрей ветров, свободных и веселых.
Так голубица, увидав орла,
Не размышляя, поспешает скрыться,
Коль жизнь хотя немного ей мила.
Источник сил находит голубица
В смертельном страхе, и резвей мечты
Она спеша в гнездо родное мчится.
Вот так, не прикрывая наготы -
На берегу одежда позабыта -
Младые нимфы мчатся сквозь кусты,
Сатирам тайна горькая открыта:
Приблизиться к беглянкам ни на шаг
Не могут их козлиные копыта.
Бегут божки, попавшие впросак,
Из виду потеряв красавиц милых,
И вот промолвил первый из бедняг
(Другой с одышкой сладить был не в силах).
Первый сатир:
Что, нимфы, гонит вас?
Лишь ненавистью к чувствам человечьим
Снедаемы, вы стали столь резвы.
От терний вам сейчас,
От веток жестких защититься нечем,
Не нас, а плоть белейшую, увы,
Язвите ныне вы!
Ведь Эвридика, знайте, избежала
Объятий, но не гибельного жала!
Гесперия младая точно так
Сошла в загробный мрак, -
К змее спешить возможно ль без опаски?
Кто отвергает ласки - свой же враг.
Не тигры и не львы
Вас гонят, и не хищник ядовитый, -
Иль кто из нас на недруга похож?
Зачем бежите вы
От тех, кто верной мог бы стать защитой,
Кому жестокость ваша невтерпеж?
Ваш образ так хорош,
Но образ действий - безобразно злобен,
Служить миротворенью не способен!
Что ж, если ваша красота блеснет
Вам из зерцала вод -
Родник, являя вас милей и краше,
Мстя за обиды наши, знайте, лжет.
Но ах! Покуда жив,
Мой голос вас хулою не встревожит,
Сколь ни томлюсь я чистою тоской.
Мой ропот, знайте, лжив,
Никто, конечно, отрицать не может,
Что вы красой цветете колдовской!
Когда любви такой,
Как той, что мне дана, пылать задаром -
Ума потерю обрекать ли карам?
Бездумью дань я ныне воздаю
И страх один таю:
Сия жестокость, взявшая мой разум,
Не отняла бы разом жизнь мою.
Для тех, чей смертный взор
Не видел вас, в миру весьма нередки
Творимые природой чудеса:
Среди Ливийских гор
Живут скиталы сказочной расцветки,
Пленявшей людские очеса;
Гиеньи голоса
Слышны в пустыне, - путник их наречье
Считает иногда за человечье.
Дикарки милые, среди дубрав
Наш разум отобрав,
Узнайте же: ваш образ неотвязен,
Однако безобразен дикий нрав.
Любви презревши глас,
Стремитесь вы, прекрасные, в чащобу, -
О, для чего подобная вражда?
Закон природы в вас,
Жестокосердых, порождает злобу,
Не пробудив малейшего стыда.
Наделены когда
Вы красотой невиданной, сугубой -
То должно ль презирать с отвагой грубой
Любовь земную, - на любом шагу
Отмщать ей, как врагу?
Гордясь божественным телосложеньем,
Перед ее служеньем вы в долгу!
Всему причина - страсть,
Ее для умноженья всякой твари
Бог сотворил с природой заодно;
Ей отдано во власть
Все, что возникло из любовной яри,
Что без нее зачахло бы давно, -
И только ей дано
Блюсти сей мир, где родина вторая
Нашлась тому, кто изгнан был из рая.
Она вершит, в материю внедрясь,
Причин и следствий связь
И сеет жар любви возможно боле,
На расточенье боли не скупясь.
Растения полей
Перечислять ли мне сегодня надо,
О парах любящих ведя рассказ?
Сыскать ли тяжелей
Пленительные гроздья винограда,
Чем на лозе, что обвивает вяз?
Услышьте скорбный глас:
Ведь это голубь жалобно томится,
Проведав, что погибла голубица!
Всем Купидон выносит приговор,
Безжалостен и скор:
О подтверди, страдалица-ткачиха,
Пока сплетаешь тихо свой узор!
Ах! Тяжкая беда!
Ужасен образ действий безобразных,
Что от природы призван вас увесть!
Отвергши без стыда
Блаженства, затаенные в соблазнах,
К погибшим должно вам себя причесть!
Тяжка любови месть:
Нет для нее преград и нет различий,
Отмщать за все - таков ее обычай.
Еще услышу я в недальний час,
Как много, много раз
Вы плачете, что вас влеченье губит
К тому, кто нежно любит - но не вас.
Так из последних сил
И долее клеймил бы гордых дев он,
Своею же тоскою распален, -
Но вот заговорил
Другой божок, не менее разгневан, -
По-деревенски груб и неучен,
Его любовный стон
Гремел, как если бы во страхе диком
Сатир проснулся с исступленным криком.
О том, сколь ужас был его велик,
Ты знаешь, горный пик,
И ведаете вы, лесные дали,
Поскольку вы внимали этот клик.
Второй сатир:
Хотя людьми вы кажетесь подчас,
Но вам неведом вкус людского млека.
Как видно, зверь питал гирканский вас,
И принесла плоды его опека:
Отчизна ваша - ледяной Кавказ,
Вам ненавистны чувства человека,
Вы - чудища, и только внешний вид
Вас с человечьим родом единит.
Коль ваш родимый дом - в зеленой чаще,
Где птицы, дерева, цветы, вода
И даже камень, в слое дерна спящий, -
Все чрез любовь проходят здесь, когда
Приходит срок ее благотворящий,
Сама природа - страсти не чужда,
Коль так, то чем бы вы не героини
Для эпосов любви, творимых ныне?
Взгляните в Аркадийскую страну:
В Сицилию тропа ведет Алфея,
Ступающего по морскому дну,
Любовью к нежной нимфе пламенея,
Об Асиде я тоже вспомяну,
О том, кого сгубила Галатея, -
Когда циклоп, томящийся тоской,
Его убил - он сделался рекой.
Еще узрите в арицинской пуще,
Эгерию, что облик приняла
Струи хрустальной, из-под камня бьющей,
Ей жизнь без Пумы стала не мила;
И Библис, не стерпев тоски гнетущей,
Истаяла, слезами изошла,
Покров земли зеленый умножая,
И тем не вас ли, нимфы, устыжая?
Когда любовью пронзены ручьи,
То ведом и скалам огонь любовный, -
Два тяжких камня дремлют в забытьи
На склоне Иды, в гущине дубровной, -
Она - за заблуждении свои,
Он - вместе с ней, хотя и невиновный,
Приявший искупление вины -
В утесы навсегда обращены.
На дальнем Кипре также нимфа есть,
Что к Ифису была неблагосклонна, -
Узрите ту, кого, свершая месть,
Безмолвным камнем сделала Юнона:
Кто, вздумав песню скорбную вознесть,
Один лишь стон возносит удрученно.
И ты, о Дафнис, кто средь пастухов
Был первым сочинителем стихов!
К нему подруга страстью пламенела,
Но злобою проникнулась, прознав
О том, что сердцем друга завладела
Другая, - при посредстве тайных трав
Содеяла чудовищное дело
И превратила, страсть свою поправ,
Его в скалу. Любовь карает грозно!
Потом она раскаялась - но поздно.
Взгляните на деревья, в чьей сени
Цветы, столь вам любезные, нередки, -
Любви причастны были и они,
Доселе боль испытывают ветки,
На тутовнике теплятся огни:
Что, как не страсть, сказалось и их расцветке?
Могилу Фисбы видите ли вы,
Встречая кровь влюбленных средь листвы?
В Сабее, зрите вы, томится в плаче
Та, что с отцом слиянна навсегда, -
От слез ее становятся богаче
Аравии блаженной города.
О лавре вспомяните вы тем паче,
Что нимфой был и далекие года;
О кипарисе, - к их зеленым кронам
Льнут слезы, что излиты Аполлоном.
Фригийца, обращенного в сосну,
Узрите. - обреченного недаром
На муки, - за великую вину
Терзаться ветром, ледяным и ярым:
Кибелу призванный любить одну,
Он к нимфе воспылал любовным жаром,
Тогда богиня, помрачась умом,
Убить решила разум в нем самом.
Был непомерно страшен гнев богини,
Пронесся вихрь по долам и горам,
Презрев натуру, данную мужчине,
Несчастный Аттис вырвал свой же срам,
На холм рванулся он, к нагой вершине,
И там застыл, открытый всем ветрам:
Так Аттис в довершение увечий
Утратил даже облик человечий.
Воспомните, с охотою какой
На праздник Вакха дружно шла Эллада, -
Красу девичью с доблестью мужской
Соединяла страстная услада, -
Совсем не скоро в отдых и покой
Клонила их вечерняя прохлада,
Но ни на миг в пылу заснуть не мог
Геллеспонтийский шаловливый бог.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но вот и ей черед раскинуть длани,
Для них ветвями стать пришла пора.
И на ногах, и на прекрасном стане
Уже возникла грубая кора;
Одумайтесь, бегущие, заране -
Жестокость не доводит до добра.
Растеньем можно стать благоуханным,
Не пожелав побыть с великим Паном!
Еще Филлиду я в пример возьму,
Погибшую от страшного недуга,
По милому тоскуя своему,
Она отчаялась дождаться друга,
На талии носимую тесьму
У подбородка затянула туго, -
Но Демофонт, измученный в пылу,
Еще и днесь к нагому льнет стволу.
В цветке прекрасном Аполлон смятенно
Зрит Гиацинтовы черты лица.
Погиб, истерзан, стал добычей тлена
Брат матери, и он же - внук отца,
О ком рыдает Анадиомена
И в скорби проклинает без конца
Земное неразверзшееся лоно,
Равно как и бездушье небосклона.
О Клития, - ты, что почти мертва,
Познав разлуки тягостное горе, -
С возлюбленным рассталась ты едва,
Как ночь настала у тебя во взоре.
Ведь радость ни одна не такова,
Чтоб нам не принесла печали вскоре, -
Но вновь и вновь, разлуке вопреки,
Ты к солнцу обращаешь лепестки.
Перечисляю эти судьбы ныне,
Лия на злобу вашу новый свет:
Ни в ярости безумной, ни в гордыне
Скрыть истину у вас надежды нет.
Клянусь, что неизвестно и в помине
Предмета, что не сберегал бы след
Любви, - явить такого не способен
Ваш поиск, как бы ни был он подробен.
Бесчувственным предметам несть числа -
Их множество, любовию заклятых, -
Но память человечья донесла
Легенды о чувствительных пернатых;
Вкусивших от любви, кому крыла
Даны как память о былых утратах;
Кто ведал мысли дерзостный полет -
Сегодня вольно реет средь высот.
Здесь названы должны быть мимоходом
И ласточка, и нежный соловей, -
Фракиец также, что теперь удодом
Возлюбленную кличет средь ветвей, -
И птица, что рыдает год за годом
О доле невиновных сыновей,
Которых погубил навеки злобный
Родительский разлад междоусобный.
И двум еще фиал судьбы такой
Назначила Паллада высшей властью,
В любви не может обрести покой
Тот, кто болтлив, для оных нимф, к несчастью, -
Одною был отвержен бог морской,
К отцу другая воспылала страстью, -
И назовите Скиллу, наконец,
Которой ввергнут был в беду отец.
Царь Лация, надевший пурпур птичий,
Тебя не помянуть я не могу;
И Приамид, что морю стал добычей,
Не у любви ль за смерть свою в долгу?
И двое соблюдающих обычай
Сходиться вновь на хладном берегу -
Влюбленный этот зятем был Эолу,
Но перед Роком все клонятся долу.
И Алкиона у студеных вод
Тоскует снова о пропавшем муже,
Который в море не избег тенет
Ветров коварных и глубинной стужи, -
Он лишь во сне пред нею предстает,
Но сердцу от видений только хуже, -
Предчувствие добра солжет всегда,
Но не замедлит жданная беда.
Жена, не потупляя глаз усталых,
Бредет вдоль полосы береговой,
Чтоб, юношу найдя в прибрежных скалах,
Узнать, что стала горькою вдовой.
Теперь не пожалеть трудов немалых
Вам, нереиды, будет не впервой
На утешенье столь большой обиды -
Коль вам оно по силам, нереиды.
Однако полно, - станешь ли мудрей,
Рассказывая, как тоскуют птицы?
Любви служивших яростных зверей
Могу я перечислить вереницы.
Что сим двоим дало всего скорей
Ужасные обличья льва и львицы -
И Афродита, и Кибелы храм
Об этом рассказать могли бы нам.
Телицу, что спасалась от погони,
Взлелеял на груди великий Нил,
И Веспер на борейском небосклоне
Медведицыну участь проследил, -
Еще напомню я об Актеоне,
Кто стал оленем и упал без сил,
Кого собаки злобно разорвали:
Будь он слепым - погиб бы так едва ли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нагой увидел он исподтишка
Охотницу, возжаждавшую мщенья:
Несчастному в зерцале родника
Явилась разом стать его оленья,
Его объяли ужас и тоска,
И он бежал, сгорая от смущенья,
Своим собакам дичью стал теперь -
Охотником когда-то бывший - зверь,
Не постигая разницы обличий,
Он морду к ним тянул и очеса, -
Дрожала роща от счастливых кличей,
Собратья подавали голоса:
О Актеон! Давно подобной дичи
Не посылали боги к нам в леса, -
Спеши же - будет славная потеха!..
Спеши, спеши же - повторяло эхо.
Но ах! Примеры все не таковы,
Чтоб нрав смягчить, воистину алмазный!
О сколько зла душе моей, увы,
Творит ваш образ действий безобразный, -
Но сколь бы много ни язвили вы
Весь долгий век меня напастью разной -
Сколь ни вкушу от боли - буду рад
Любовь умножить болью во сто крат.
Я доказал вам, дочери дубравы:
Любовью переполнен окоем.
Каменья, реки, древеса и травы
Я с птицами назвал и со зверьем.
О, если б из любовной сей растравы,
Что поселилась в разуме моем,
Из этой счастием чреватой чаши
Проистекло раскаяние ваше!
Не всем иным, а мне - сколь тяжело,
Зачем же не поведал я вначале!
Насколько больше слез бы истекло
Из глаз моих о собственной печали!
Уж то одно мне счастие дало,
Что вы бы о тоске моей прознали,
Себя в душе за черствость покарав,
И усмирили свой лукавый нрав!
Но тщетны все подобные замашки:
От слов моих не сдвинется гора.
Слова дарю ветрам - о жребий тяжкий! -
За нимфами не в силах мчать ветра,
Любовь жестока и не даст поблажки,
Она со мной до смертного одра.
Коль скоро мной утрачена свобода -
Я смерти жду, как лучшего исхода.
Сатир умолк, но боль его словес
Не исчезала в трепетном просторе, -
И зарыдали горный кряж и лес,
Соединясь в непостижимом хоре,
И Феб, со свитою сойдя с небес,
За гранью вод уединился вскоре -
И вывела, светла и молода,
Пастушка в небо звездные стада.
ФРАНСИСКО РОДРИГЕС ЛОБО
(1591? -1621)
***
Прекрасный Тежо, сколь же разнородный
Мы оба в жизни обретали вид:
Мы вместе исцелялись от обид,
Тоской обуревались безысходной.
Твое лицо менял избыток водный,
Высокий берег временем размыт.
И я меняюсь: жизнь меня стремит
Тропою то утешной, то невзгодной.
О, мы вкусили злобы и тщеты.
Вкусим ли счастья? Кто залечит рану,
Несходства сгладит нашего черты?
Теперь весна везде, куда ни гляну:
Опять таким, как прежде, станешь ты,
Но я таким, как был, уже не стану.
ПЕСНЯ
Я пропащий человек -
Ни живу, ни умираю.
Беспокойствует душа.
Горько ввержена в заботу;
Я терзаюсь, не реша:
То ли проторей без счету,
То ль без счету барыша?
Я бы сей разброд пресек.
Я бы твердо стал на страже, -
Но не разберусь вовек
С тем, что сам - предмет пропажи
И пропащий человек.
Шла душа к своей мечте,
Радуясь любовным бурям,
Заплуталась в темноте
И повисла в пустоте,
В худшей из возможных тюрем.
Выиграю, проиграю -
Бесполезно длю года,
Ничего не выбираю
И бреду, бог весть куда:
Ни живу, ни умираю.
Т?МНАЯ НОЧЬ
Ночь, темная, но явная врагиня
Всего, в чем жизнь моя и в чем свобода,
Пришла - теперь меня до света мучь.
Созвездия, чело твое морщиня,
Пророчат злое, глядя с небосвода -
И сколь недобротворен каждый луч
В разрывах бурых туч, -
О, как царишь ты люто!
Будь проклята минута,
Что мне открыла твой манящий лик, -
О, как я не постиг,
Что ты громадой темной
Меня замкнешь в ловушке вероломной.
Души моей властительница, Ночь,
Ты мне была настолько дорога,
Что Солнце ввергнуть я мечтал в пучины, -
Коль скоро в силах ты любви помочь,
Зачем во мне ты обрела врага
И мне теперь отмщаешь без причины,
Моей взалкав кончины,
Предназначаешь тьму
Рассудку моему,
Опутать хочешь мрежами обманов, -
Но вдруг, сама отпрянув,
Не совладав с судьбой,
В рассвет спешишь виновною рабой.
Я столько раз молил повозку Феба
Не возлетать поутру к синей бездне, -
Чтоб мне помедлить в обществе твоем;
Я часто заклинал дневное небо
От полюса до полюса: "Исчезни!" -
Скорее пусть ночным небытием
Затмится окоем!
Бывало, каждый день я
Ждал твоего явленья,
Рожденья тьмы из-за дневной межи.
Праматерь всякой лжи!
Я посылаю ныне
Проклятие тебе, моей врагине!
Воистину - вконец лишен ума
Тот, кто способен верить от хандры,
Что ты пространна, выспренна, алмазна;
Чем оделить людей могла бы тьма
Помимо лжи, одетой до поры
Прикрасами Протеева соблазна?
Черна и безобразна,
Угрюмство в мир лия,
Царишь: ворожея,
Усталости не знающая пряха
Страдания и страха, -
Ты, в ком во все года
Плодятся только злоба и вражда!
Изящества, красоты и приятства
В тебе теряют благостную силу, -
И трудно сквозь тебя познать весьма
Садов цветущих дивное богатство,
Хрусталь реки, чей блеск - упрек светилу,
Равно как зелень поля и холма:
Ты сумрачна, нема,
В тебе - тоска, забота.
И множатся без счета
Смущенье, страх, томление, беда;
Нам даст сия чреда
Постигнуть поневоле:
Ты - худший ужас, данный нам в юдоли.
Нет мира для зверей и нет для птах,
Тем паче нет для пастухов, для стад -
Они, забившись в угол самый дальний,
Не пребывают в сладостных мечтах -
Но в хижинах, в пещерах, в гнездах спят:
Нет в жизни часа горше и печальней,
Чем час опочивальни.
Ты светлые дела
Преисполняешь зла, -
О да, добро ты сотворить способна,
Но лишь тому подобно,
Как нищих горемык
От жизни избавляет смертный миг.
Ночь, темная, враждебная и злая,
Тебе хулу произнести желая,
Я тоже зло творю -
Тем, что о зле столь долго говорю
МАНУЭЛ МАРИЯ БАРБОЗА ДУ БОКАЖЕ
(1765-1805)
***
Голубоглазый, смуглый, исхудалый,
Не великан, однако не мозгляк;
Глаза - с грустинкой , как у всех бедняг,
С горбинкой - нос, притом весьма немалый;
Ценящий больше страсть, чем идеалы,
Оседлости неумолимый враг,
Отравы ада пьющий, как маньяк,
Сколь ни темны от сих питий бокалы;
Поклонник сразу тысячи божков
(Девиц, прошу прощения покорно), -
Спешащий в церковь реже, чем в альков, -
Таков Бокаж - в нем есть таланта зерна.
Точней, он сам решил, что он таков,
Пока терзался ленью непритворно.
***
Томленья плоти, тяготы души,
Виденья смерти, мысли о распаде,
К вам горестно взываю о пощаде,
О миге кратком отдыха в тиши.
Пусть обольщений жалких барыши
Мне выпадут - воспоминаний ради
О том, как снежен лик и тонки пряди, -
Хотя бы ты, о греза, согреши!
Свершись же надо мною, злая шутка:
Горячечный впивать любовный бред
Да будет мне и сладостно, и жутко.
Иль ждать я должен неких горших бед,
Чем путь бесплодный в сумерки рассудка,
Чем истины невыносимый свет?
***
Напрасно Разум мерит бездну Рока
И жаждет, мраку противостоя,
Знать о грядущих вехах бытия:
В предположеньях не бывает прока.
Я полагал (солгав себе жестоко),
Что есть во мне хотя бы гран чутья,
Я полагал, что ты, любовь моя,
Дождешься предназначенного срокам!
О Небо! О Земля! В какую тьму
Я скорбь мою о сем обмане спрячу?
Во слепоту так просто впасть уму!
Все те, кто уповает на удачу,
Вы, чей удел подобен моему:
Учитесь у меня хотя бы плачу.
***
Замолкни, сатирический поэт,
Не место здесь злословью и остротам:
Метису быть возможно ль патриотом?
Так не клейми туземных приверед!
Мнишь, здесь дворян не видно? Это бред!
Тут все подонки, по твоим расчетам?
Взгляни в бумаги! Чистокровным готом
Записан в предках каждый твой сосед!
Он в Рим и в Карфаген тебя спровадит,
Узнай, мол, сколь щедра к нему судьба,
А рыцарей в роду - сам черт не сладит;
И - если справедлива похвальба -
От первой Мойры самый первый прадед
Приял почет наследного герба.
***
Ты, Гоа, город прежнего господства,
Да процветает твой любой делец!
Посмел бы утверждать последний лжец,
Что жители твои впадают в скотство!
Тут с предком грубым, с дон-Кишотом, сходство
Хранит любой: ведь сам Адам-отец
Был дон-Кишотом выпорот: наглец,
А вот не посягай на первородство!
О д*ньгах тут с любым поговори:
Богатство раджей? Не мелите вздора!
Султан? Да у него пусты лари!
За дочкой приударь - узнаешь скоро:
Приданое: кокосов штуки три,
Арап да юбка, - словом, гран-сеньора.
***
Восстань, о войско поколений разных,
Во бренной персти долее не тлей, -
Восстань с оружьем, истреби смелей
Сих жадных псов и сих мужланов грязных!
От полукровок мерзких, безобразных,
Расчисть просторы рисовых полей, -
Но смуглокожих дщерей пожалей,
Безвинна прелесть, сущая в соблазнах!
Кто их не ценит - человек дурной!
Набоб иль раджа, гляньте: эти чада
Достойны, право, чести неземной!
Пусть бродят, вечной радостью для взгляда,
В одежде, состоящей из одной
Набедренной повязки меньше зада!
***
Вот я доплыл до жалких берегов,
Где прозябаю, как Овидий в Томах,
Где нет существ, с законами знакомых,
И где поэтов числят за врагов.
Здесь люди - будто псы вокруг торгов,
И тяпнуть, и стащить любой не промах;
Кошачье мясо тут в числе съедомых,
Жемчужниц много, мало жемчугов.
Ты - скопище домов, амбаров, будок,
Болезнями напичканный музей,
Способный помутить любой рассудок, -
Однако что в тебе всего мерзей,
Так это то, что здесь любой ублюдок
Себя считает отпрыском князей.
***
Внушить ослу врачебную науку,
Велеть, чтоб в Гоа каждый стал плебей,
Иль возжелать заставить - хоть убей -
Залаять - кошку, замяукать - суку;
В водице теплой обморозить руку,
В гарем вломиться, как турецкий бей,
Мнить, что склюет акулу воробей,
Зрить петуха, появшего гадюку;
Из Рима в день поспеть в Катхиявар,
Цвести красой, проголодав два года,
Спастись от Мойры, отведя удар, -
Спесь посбивать с кастильского народа,
На кознях ада получить навар, -
Возможней, чем достичь приязни сброда.
НЕКОЕМУ СУБЪЕКТУ, СЛАБОМУ В ГРАМОТЕ,
УТВЕРЖДАВШЕМУ, ЧТО ИМ СОЧИНЕНО ТРИДЦАТЬ ТРАГЕДИЙ, -
ОНЫХ ЖЕ НИКТО НИКОГДА НЕ ВИДАЛ
Трагедия Дизурского Танкреда,
Десятиактная, сильна весьма:
В ней мрет герой, сперва сойдя с ума
На восемнадцатой минуте бреда.
Другую пьесу тоже ждет победа:
Румрум, султан Инкурский, задарма
Страдает; здесь и пытки, и тюрьма,
Однако же герой не привереда.
Еще - о Горгоране речь пойдет,
То царь Биокский, а при нем - царевна,
И действующих лиц невпроворот.
О, кануть в Лету было бы плачевно!
Сюжетов семь сей дивный драмоплет
В кофейне излагает ежедневно.
ЗНАМЕНИТОМУ МУЛАТУ ЖОАКИНУ МАНУЭЛУ,
ВЕЛИКОМУ МАСТЕРУ ИГРАНИЯ НА СКРИПИЦЕ,
А ТАКЖЕ ИМПРОВИЗАТОРУ КУПЛЕТОВ
Средь к*злищ нераспознанный козлище,
Что выпорот в глухой бразильской чаще,
Гитарою без устали бренчащий,
Страшилище, вампирища почище;
Сей сын земли, вернее, сын грязищи, -
Однако нам от этого не слаще, -
Поет куплеты, чести ищет вящей,
Нещадно упражняет голосище;
Он дам прельщает рожею зловещей,
Со спесью, всем обманщикам присущей, -
Уж он-то воет всех гиен похлеще;
А дальше в пущу - так и дебри гуще, -
Но если проще посмотреть на вещи:
- Кончай пищать, щенок распроклятущий!
ЕМУ ЖЕ
Ужимок мною у тебя, однако
Перечислять их - смертная тоска;
Возьмешь гитару - видно мастака,
Да, ты мастак, при том, что ты макака!
Лундуном да фанданго ты, кривляка,
Терзаешь нас, - ох, чешется рука,
Маленько потерплю еще пока,
А там учти, что назревает драка!
Орфей чумазый, знай что по пятам,
С дубиной за тобой пойду, гундосым:
Моя страна - любовница ль скотам?
Не суйся к нам своим поганым носом,
Ступай-ка ты к себе на юг - а там
Нажрись бананом, подавись кокосом.
ДОКТОРУ МАНУЭЛУ БЕРНАРДО ДЕ СОУЗА-И-МЕЛО
На кладбище, в потемках, без коптилки,
Бернардо - замогильный стиходел,
Стеная, прямо на земле сидел:
Уж слез-то вдоволь у него в копилке.
Рыдал пиит, уродливый, но пылкий,
Что прах Иженьи Некой охладел,
И все в дуду привычную дудел
Над холмиком возлюбленной могилки:
"Сойдитесь тут, у скорбного креста,
Все филины, все львы и тигры мира, -
И станем плакать долгие лета, -
Тебя, Иженья, призывает лира!.."
Тут лопнула могильная плита
И вылезли на танцы два вампира.
ПО СЛУЧАЮ ПОЯВЛЕНИЯ НА СЦЕНЕ
НЕКОТОРОЙ ТРАГЕДИИ, АВТОРОМ КОЕЙ ЗНАЧИТСЯ
ФЕЛИСБЕРТО ИНАСИО ЖАНУАРИО КОРДЕЙРО
Так на пунцовой значится афише:
Представлен нынче зрителям на суд
"Гонсалвес де Фария": слог не худ,
А тема - просто не бывает выше.
Кричит Элвира: "Сим не победиши!",
Весь первый акт поносит ратный труд;
Возлюбленный, отец и брат орут,
Хоть можно бы короче, да и тише.
Стострочным монологам нет числа,
Герой убит - но нам оставить хочет
Завет: испанцев извести дотла.
О свадьбе кто-то между тем хлопочет;
Трагедия к развязке подползла,
А зритель и топочет, и хохочет.
СЕНЬОРУ ТОМЕ БАРЬОЗА ДЕ ФИГЕЙРЕДО ДЕ АЛМЕЙДА КАРДОЗО,
ОФИЦИАЛЬНОМУ ПЕРЕВОДЧИКУ
ВЕДОМСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
Из жаркой, полной золота пустыни
Пришел мудрила - явно по нужде;
Он любит книги: в таковом труде
Исток доходов дан ему отныне.
Он смыслит в мавританской писанине,
В персидской и в иной белиберде,
Постиг, что греки "дельтой" пишут "де",
Что бык зовется "таврус" по-латыни.
Болтает, как заправский какаду,
Свою бездарность пестует, как розу;
Кот иль макака? - слова не найду;
Поганит то поэзию, то прозу...
Читатель, не имел ли я в виду
Нахала и лгуна, Томе Барбозу?
БЕЛШИОРУ МАНУЭЛУ КУРВО СЕМЕДО
Певец Белмиро чужд житейской брани,
Плетет стихи сладчайшим языком,
Но уличен в деянии таком,
Что лучше б уж предупредил заране.
Пиша об играх фавнов на поляне,
Поэт предстал полнейшим мастаком:
Он бога Пана повалил ничком
И пить вино заставил из лохани!
Конечно: тот рогат, и козлоног,
И алтарей лишился, бедолага,
Но не скотина все ж таки, а бог!
Как не сгорела со стыда бумага:
Поэт потратить пять монет не мог,
Ну хоть кувшин купил бы, чертов скряга!
ЗАСЕДАНИЕ ЛИССАБОНСКОЙ
АКАДЕМИИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
БОЛЕЕ ИЗВЕСТНОЙ ПОД ИМЕНОВАНИЕМ
"НОВАЯ АРКАДИЯ"
Внучок императрицы павианов
При шайке гнусной сей за главаря;
Жуют, не тратя времени зазря,
Сосут винцо из рюмок и стаканов.
Рубают, от тухлинки не отпрянув,
Сыр, масло, чай - подачки дикаря,
А тот, гитару в руки водворя,
Терзает струны, веселит болванов.
О, славной Лузитании язык,
Откуда он сей обезьяне ведом?
То блеянье вплетается, то рык.
Аплодисменты раздаются следом.
Конклав уродов, сборище расстриг -
Салон Лерено, вечером, по средам.
ЧЛЕНАМ "НОВОЙ АРКАДИИ"
Вы, Кинтанильи, Франсы и Семеды,
И остальные детища чумы,
Которых более, чем адской тьмы,
Страшатся подлинные кифареды;
Вы, пошляки, зануды, надоеды,
Вы, кто строками, взятыми взаймы,
Вселить стремятся мнение в умы,
О том, что ваш удел - одни победы,
Не трогайте Элмано, - неужель
Вы не пришли, поразмышляв, к итогу,
Что дела нет ему до пустомель?
Иль вы его зовете на подмогу?
Глядите: он, как матерой кобель,
На вас, аркадцев, поднимает ногу!
ПАДРЕ ДОМИНГОСУ КАЛДАСУ БАРБОЗЕ
(Сатира в похвалу)
Сними, Бокаж, мусические латы,
Не будь врагом оплоту срамоты:
Поэзии не ведают скоты,
Пред естеством они не виноваты.
Нет, не падут лихие супостаты,
Но их ввести, однако, можешь ты
В дом сумасшедший - там полупусты
Высокие больничные палаты.
Лерено мудрый, я прошу о том,
Чтоб ты послушал здравого совета:
Сбери своих соратников, гуртом,
И увези от обольщений света
Туда, где их спасут - битье кнутом,
Солома и голодная диета.
АНТОНИО ЖОЗЕ ДЕ ПАУЛА,
КОМИЧЕСКОМУ АКТ?РУ И ДИРЕКТОРУ ТЕАТРА
Метис курчавый, бодрый петушок,
Как прусский Фридрих, гордость излучая,
Кривляется, души в себе не чая,
Ее - на грош, зато силен душок.
Фиглярских трюков у него мешок;
Ослиной мордой залу докучая,
Чернил на сцене просит, кофе, чая -
Однажды спросит и ночной горшок!
В восторге сброд от низменных материй,
Не зря же комик дикарю сродни,
Да и лишен к тому же суеверий!
Пусть вкуса нет - однако же взгляни:
Он изобрел новейший магистерий,
Он извлекает злато из брехни!
НЕКОЕМУ СУБЪЕКТУ,
НЕ УМЕВШЕМУ НАПИСАТЬ СВО? ИМЯ,
НО ПОПРЕКАВШЕМУ АВТОРА
СТИХОСЛАГАТЕЛЬНЫМИ ОШИБКАМИ
Ну и судья! Скорей контрабандист.
Не то прохвост, не то обычный хлюст, -
Но уж башкой-то несомненно пуст, -
Бубнит: Бокаж, - неважный сонетист.
Зоильский путь, учти, весьма тернист,
Ужо схлопочешь и в скулу, и в бюст,
Ужо тебе устрою зубохруст,
Не полагай, что рожей будешь чист.
Ты хуже вора, да не так уж прост;
И как, болван, тебе не надоест
Являть свою же глупость в полный рост?
Зубря заклятья грамоты замест,
Ты, Сатана, умеешь прятать хвост,
Но вместо подписи - рисуешь крест!
НАПИСАНО АВТОРОМ ЕГО ДРУГУ
ПАДРЕ ЖОАНУ ДЕ ПОУЗАФОЛЕСУ,
ВО ВРЕМЯ ПОСЕЩЕНИЯ КЕЛЬИ ОНОГО,
КОГДА У АВТОРА ПОГАСЛА СИГАРА,
ОДНАКО ЖЕ ДРУГ НЕ ДАЛ ЕМУ ОГНЯ ПРИКУРИТЬ
К чему, Жоан, бранишься неуклюже?
Сигарный дым - ужель чернее сажи?
Без курева - подохнуть мне, и даже
Шакалом стать, а то и кем похуже!
Скорее жить готов я в грязной луже,
Быть обвиненным в самой гнусной краже!
Ведь если, скажем, нет сигар в продаже,
То впору сдохнуть от тоски, от стужи!
Я табакеркой редко ноздри нежу, -
В своей-то я горелую рогожу
Ношу да угощу порой невежу.
Нет, я хвалы одной сигаре множу!
Хвали и ты, а то возьму да врежу!
И дай огня, а то получишь в рожу!
ДОКТОРУ МАНУЭЛУ БЕРНАРДО ДЕ СОУЗА-И-МЕЛО,
КОГДА ПРОШЕЛ СЛУХ,
ЧТО БЛЮСТИТЕЛЬ КЛАДБИЩА ЭСПЕРАНСА
ПОСТАВЛЯЛ КУСКИ МЕРТВЕЧИНЫ
ТАМОШНЕМУ ЖЕ КОЛБАСНИКУ
О, это ложь и мерзостные басни!
Да снимется поклеп с гробовщика!
Тухлятина и так наверняка
С большим избытком в тамошней колбасне!
Нет, было дело в сотню раз ужасней!
Бернардо-Замогильника рука
Таскала с кладбища окорока!
Виденье жуткое, скорей погасни!
Но есть приметы неких больших бед:
Остатки Франсы ищет трупоед,
Ему в прокорм любой сгодится Ирод.
О Мелизен, страшись его когтей!
Он жрет сонеты, оды и детей!
О, да не будешь ты столь гнусно вырыт!
ПОРТРЕТ НАЧАЛЬНИКА ТАБАЧНОЙ ТАМОЖНИ,
ЖОАНА ДА КРУЗ САНШЕСА ВАРОНА
Таможенник - по плоти и по духу,
Мерзей любого грязного монаха,
Безмозглей молодого вертопраха,
Притом похож на дряхлую старуху.
Он плоский весь, - спина присохла к брюху,
Как на скелет, напялена рубаха;
Такого встретишь, так помрешь со страха
И побоишься вмазать оплеуху.
Он рожей - мученик, хоть и пройдоха;
Он источает яд без передыха,
Воняет, как навозная лепеха.
Чем грубо грабить - он ворует тихо;
Что ценят все - ему не стоит чоха...
И это - человек? Ну, право, лихо!
***
Напялив плащ и ношеную робу,
Варона, плут последнего пошиба,
Кому плевать, что есть щипцы и дыба,
Решил заняться грабежом, на пробу,
Взыскуя обновленья гардеробу,
Торговца-простачка он выбрал, ибо
Святое дело: взять, ни за спасибо,
Да и обчистить данную особу.
Заходит в лавку он походкой краба,
Там семь локтей сукна хватает грубо -
Меж тем хозяин онемел, как баба.
Ворюге наживать легко и любо:
О, в нем талант немалого масштаба!
За то, видать, и держат душегуба.
***
Монашище, портрет кабаньей туши,
Ноздрищу пропитавший табаком,
Всю жизнь ума не видевший ни в ком,
При бороде, но с плешью на макуше, -
Он проповедью залезает в души,
По кафедре грохочет кулаком,
Он грех клеймит, он близко с ним знаком,
Он изрыгает океаны чуши.
Четыре шлюхи сознают вину:
Они-то в курсе дела, им понятно,
Отколе блуд столь мерзок болтуну.
Одна бормочет: "Я и впрямь развратна!
Мой грех велик! Ты, падре, в ночь одну
Меня в него склонил девятикратно!"
***
Века, что не знавали кровной мести!
Был человеку лог любой - как дом;
Красотка, расставаясь со стыдом,
Не мнила, что ее лишают чести.
Теперь - не то: запреты на инцесте,
Все прокляты, чья родина - Содом,
А кто алчбою гнусною ведом -
О бегстве мыслить должен, об аресте.
Насколько же счастливей кобели!
Учует пес во храме божьем суку -
И в тот же миг дела на лад пошли, -
Тогда как дева, взявшись за науку,
Глядит в алтарь, - при этом ей вдали
Рисует мысль совсем иную штуку.
***
Владеть гаремом - вот удел благой:
Во Фракии родиться бы вельможей,
Чтоб тысячу Венер на общем ложе
Увидеть; кстати, каждую - нагой.
Ко мне соперник пусть бы ни ногой!
Уж я набрал бы стражи чернокожей,
Свой дом заставил бы стеречь построже!
Ах, не алкал бы я судьбы другой...
Тебе, Природа, не избыть огреха!
Я - сын страны, где все попрал разврат
И где ничто для блуда не помеха.
Любовь, ты жизнь преображаешь в ад!
В Европе ревность - горькая утеха,
Здесь есть закон: кто любит, тот рогат.
***
Дорожкою, протоптанною смлада,
В приют нескромности взбираюсь я,
И вот - топчусь меж потного тряпья,
Висящего где надо, где не надо.
Меня берет немалая досада,
Когда, продрав глаза от забытья,
Ломтище сыра козьего жуя,
Идет ко мне кряхтящая наяда.
Тогда молю: "О челн дубовый мой!
Плывем отсель, доколе дверь открыта!
Не трепещи! Спешим, спешим домой..."
Но челн дубовый говорит сердито:
"Заткнись да повернись к дверям кормой!
Как ни проси, не опущу бушприта!"
***
В часы Морфея, в сумраке густом,
Явился мне гигант из мира т*ней,
Сжимавший пястью зыбкой тем не мене
В железном переплете тяжкий том.
И вопросил я в трепете святом:
"Кто ты еси? Дух пр*клятый иль гений?" -
"Я - тот, кем ты повержен на колени,
Пред чьим послушен даже ты перстом.
От моего бежать стремишься ига,
Но Некто победит тебя в бою,
А на борьбу меж вас - достанет мига.
Разжалобить не мысли судию,
Взгляни!" - и вот была раскрыта книга,
Я глянул и увидел смерть свою.
К СЕНЬОРУ АНТОНИО ЖОЗЕ АЛВАРЕСУ,
В БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА ОКАЗАННЫЕ УСЛУГИ
В узилище, где мне пришлось так туго,
Где я - почти в могиле - смерти жду,
Однако грежу и томлюсь в бреду,
Где бытие - подобие недуга;
Где тягота чрезмерного досуга
Ведет рассудок смутный в поводу,
Мою смягчают горькую нужду
Предупредительные руки Друга.
В наш гнусный век, когда для всех вполне
Уместно обходиться внешней формой, -
Ужели Дружбы чудо - не во сне?..
Ты утешаешь изможденный взор мой,
О добрый гений... Как же странно мне
Смотреть на то, что быть должно бы нормой.
СЕНЬОРУ ЖОАНУ САБИНО ДОС САНТОС РАМОСУ,
В КАЧЕСТВЕ ОТВЕТА НА ЕГО СОНЕТ
Сколь Рок ни алчен - есть и Року мера:
Ему Элмано лиру не вручит, -
Гомер почил, но слава не молчит,
Века нетленным сберегли Гомера.
Но слава - не пустая ли химера?
Порой меня берет в оковы стыд -
Какой мудрец поэту разъяснит:
Разумна ли в людскую память вера?
Колеблюсь, то ликуя, то скорбя,
Слабеет сердце, и певца дурачит,
Миражем славы бедный ум губя.
О, что же за концом пути маячит,
Элмано нежный? Мир земной тебя
Когда не воспоет, то пусть оплачет!
***
Страшусь того, что станется поколе
Я буду жить в незнаемом краю:
Оберегать в душе любовь мою
Устанешь ты, и покоришься доле.
Страшусь, что красотою поневоле
Поблекнешь ты, - приметы узнаю
Того, как Гений Времени в бою
Сражает всех, влачащих дни в юдоли.
Страшусь - и если все-таки в борьбе
Повержен буду, Призраком низринут,
Блюдущим меру зла в моей судьбе -
То все же, если скорби в сердце хлынут,
Ты помяни меня, скажи себе:
"Он так любил меня - и мной покинут".
***
Измученное сердце, ты под гнетом
Желания страдаешь тяжело,
Единое стремленье обрекло
Тебя на службу лишь своим заботам.
Истерзанное сердце, стань оплотом
Для мужества, - о, пусть бы ты смогло
В себе не холить зреющее зло,
Не цепенеть перед геройским взлетом!
Вздохни, сумевши страхи превозмочь,
Не обольщайся тишью и покоем,
Победный миг уверенно пророчь!
Боец, постыдна робость перед боем:
Прочь, опасенье, малодушье, прочь!
Ты все же гибнешь? Гибни, но героем.
***
Холодный Разум, не гонись упрямо
За мной, к благим поступкам не зови:
Чтоб отвратить меня от чар любви,
Нет у тебя ни власти, ни бальзама.
Когда срамишь - то защити от срама,
Коль вылечить не можешь - не трави,
Мое безумье - у меня в крови:
За мною, Разум, не гонись упрямо.
Ты над моей душой возвысить власть
Решил свою, - однако власть любая
Сулит мне только гибель и напасть.
Марилию от сердца отрубая,
Ты мнишь: я должен, злобствуя, проклясть,
А я взыскую - плакать, погибая.
***
Пылать любовью к деве благонравной,
О ней страдать во сне и наяву,
В полночный час просить о рандеву,
Грозя своей же гибелью бесславной;
Уговорив, за дверь походкой плавной
Скользнуть и скромно преклонить главу,
Обнять - и, доверяясь естеству,
Не торопясь, стремиться к цели главной;
Лобзать чело ее, весь нежный лик,
Касаться столь стыдливо сжатых губок,
Почуять жар, который в них проник,
В потемках слышать хруст крахмальных юбок
И понимать, что до блаженства - миг:
Ужели слаще есть на свете кубок?
***
В твоих вуалях, Низа, мало проку,
В них прелестям скрываться ни к чему.
Легко возможно резвому уму
Представить все, что недоступно оку.
Напрасно скромность зрю в тебе жестоку:
Не спрячешь тело в платье, как в тюрьму.
Все, чем владеешь, мыслью обойму,
Не затевая лишнюю мороку.
Сокровища сурово притая,
Ты неприступна, - но таков обычай,
Что рвется страсть в сладчайшие края.
Возможно ли тиранствами приличий
Сокрыть красоты, если мысль моя
Их сделала давно своей добычей?
***
Не сетуй, сердце, прекрати мытарства,
Пред злой печалью двери затвори:
Красой обращено ты в бунтари,
Краса да укротит твое бунтарство!
Как велико сего огня коварство, -
Страшись его, внимательней смотри...
О, как же душу гложет изнутри
Болезнь любви, от коей нет лекарства!
И я напрасно эти цепи рву,
Я обречен в борьбе на пораженье:
Одной тобой, Аналия, живу!
К тебе ль свое ослаблю притяженье,
Когда любая прелесть наяву
Дешевле, чем твоя - в воображенье!
***
Любовь напастью обернулась ярой;
Душа - с Аналией наедине;
Однако память угрожает мне,
Как жалкому рабу, постыдной карой.
Сладчайшего томленья тяжкой чарой
Терзаюсь я в далекой стороне, -
Когда бы ведать, что и ты - в огне,
И что ко мне пылаешь страстью старой!
Но знаю, знаю, все - наоборот;
Покуда я сошел с любовной сцены,
Другой украл дары твоих щедрот!
Сколь высоки у обольщений цены:
И мне в прозренье страшном предстает
Видение неведомой измены.
***
Элмано, что ты делаешь? Постой,
Жертрурией свой взор еще порадуй!
Иль ты за некой большею наградой
Стремишься в край чужой, необжитой?
Ты нравом - тигр, коль скоро красотой
Не обольщен, вернейшею привадой:
О, к тежуанке низойди с пощадой!
Элмано, что ты делаешь? Постой!
Твой путь , безумец, бури обозначат,
Ждет Адамастор, странников губя,
Эриннии, чудовища маячат.
Жертрурия прощается, любя...
Смотри, жестокий, как хариты плачут
В ее глазах, глядящих на тебя!
***
Волна морская нас несет упруго
Из пропасти под самый небосвод,
Покуда с Аквилоном бьется Нот,
И громом их борьбы полна округа;
Душа - во власти горького недуга:
Без промаха кинжал разлуки бьет, -
Так ястреб зорко цели свой налет -
И гибнет голубь, слабая пичуга;
В слепой любви, не ведая стыда,
Бросаю крик души неосторожно
В простор, где слиты небо и вода.
Но всякое желание - ничтожно.
Жертрурия, я все стерплю, когда
С тобою встреча все еще возможна.
***
Отец, и Дух, и Сын, в одном - все трое,
Кем из безвидной тьмы сотворены
И злато Солнца, и сребро Луны,
И мир живой в его разумном строе;
Ты, зиждущий небесные устои,
Пред коим все в ничтожестве равны,
Ты, зрящий до последней глубины
Движенье мирозданья непростое;
Ты властен вызвать ураганный шквал,
Тайфун, исполненный великой яри -
И поразить его же наповал.
Творец - воистину спаситель твари,
Ты повелел - и шторм отбушевал:
Ты никого не предал адской каре.
***
Над Мандови рыдал я, проклиная
Судьбу, меня приведшую туда:
Певец Коринны в древние года
Томился так на берегу Дуная.
Но, вместе с клеветою возрастая,
За мною по пятам гналась беда:
Тайфуны и недобрая звезда
Забросили меня в моря Китая.
Меня язвила злобная змея,
Я разве что не рухнул на колени,
Гиганту Мыса противостоя,
Скитался в диких дебрях - тем не мене,
Сподоблюсь горшей доли, если я,
Жертрурия, узнаю об измене!
***
Жертрурия, под властью волшебства
Вздыхаю ныне я, изнемогая;
Столь чистая душою, столь благая,
Ты ласков была со мной сперва;
Амур - о, нет жесточе божества! -
Твердит меж тем, что ты совсем другая,
В мой бедный слух безжалостно вторгая
Жестокие и резкие слова:
"Коль радости мои тебе не внове,
Коль счастьем ты опился, как в бреду,
И н*ктаром смягчил пыланье крови -
Не жаждай новых встреч, не кличь беду.
Несчастный, сетуй о былой любови,
Хули, несчастный, горькую звезду".
***
Луна-пастушка на простор небесный
Выводит звезды, как заведено:
Безумный Алкмеон давным-давно
В такую ночь спасался тьмой древесной.
Меня снедает ужас повсеместный,
И от него сокрыться не дано:
На ком лежит преступное пятно,
Тому весь мир тюрьмой предстанет тесной.
Спасенье - мрак... Но нет! В моем мозгу
Уже лучи Рассвета засквозили:
Я никуда от них не убегу!
О, где, Судьба, сияющих воскрылий
Я наконец не созерцать смогу?
Не отвечай - я знаю, что в могиле.
***
Тот, кто Судьбою много раз пригрет,
Ужель не возомнит, что жизнь - приятна,
И, будто Нестор новый, вероятно,
Восхочет жить хотя бы триста лет.
Однако я, изведав столько бед,
Давно постиг, что бытие превратно,
Я жажду тьмы, и мне давно понятно:
Пристанища верней могилы нет.
Пол земляной - да будет кровью п*лит!
Сломи, душа, бессмысленный засов,
Сбрось оболочку, что тебя неволит!
Но чу!.. Страшусь небесных голосов,
Я знаю - это Истина глаголет!
О, Вечности неумолимый зов!
***
Ахилл, копье без промаха меча,
В бою дела свершает величавы;
Чинит неумолимые расправы
Могучий Тевкр, на колеснице мча;
Разрублен узел: краткий взмах меча -
И Александр возвысил честь державы;
Урвать, клянусь, от их великой славы
Не жажду я ни одного луча.
Камоэнс, лишь твои твержу уроки,
Лишь ты один, пойдя судьбе вразрез,
Облек навеки в пламенные строки
Скорбь Афродиты, жалобы Инес,
Плененного титана вопль жестокий.
Ад ревности, любовный рай небес.
***
Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины!
Похожей мы отмечены судьбой:
Один и тот же случай нас с тобой
Забрасывал на дальние чужбины.
Я видел Ганг в недобрые годины,
Измучен нищетою и борьбой;
Терзаем был любовною алчбой:
Как не узнать твоей судьбы картины?
Не взыскан жизнью и не обогрет,
От Неба жду последнего удара, -
О да, различий между нами нет,
Похожи мы... Но лишь в одном не пара:
Ведь если мы равны по части бед,
То где мне до тебя по части дара!..
***
Уже в чужих краях пускавший корни,
Уже не раз бывавший на мели -
Я всех бедней из бедняков земли:
Что может быть печальней и бесспорней?
Фортуне грозной можно ль быть покорней?
Желания от сердца отошли.
Но умереть от родины вдали -
Я ведаю, удела нет позорней.
Ах, не поступишь Року вопреки.
Пресечь мои страданья и болезни
Лишь Смерть могу просить я по-мужски:
Взываю - будь же в мире всех любезней,
Спаси меня от гибельной руки,
Столь беспощадно волочащей к бездне.
"УРОК НЕ ВПРОК".
НАПИСАНО ПО СЛУЧАЮ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
ТРАГЕДИИ "ЭЛАИРА",
ПРИНАДЛЕЖАЩЕЙ ПЕРУ МИГЕЛА АНТОНИО ДЕ БАРРОСА
Кричал почтенный Брас: "Держите вора!
Увы! На чести дочери пятно!
Железом я заколочу окно,
Отважу эту сволочь, ухажера!"
Конечно, стонет юная сеньора,
Рыдают и Хариты заодно:
Подобных слез я не видал давно,
Не столь жемчужно плачет и Автора!
"Уму и естеству благодаря,
Отцы - охрана легконравным дщерям,
И драмы тоже пишутся не зря, -
Так пусть меня не обзывают зверем:
На сцену вывел дон Мигел царя,
Который дочь упрятал в медный терем!"
ПО ПОВОДУ НЕКОТОРОГО СОНЕТА,
СЛОЖЕННОГО ТЕМ ЖЕ ЛИЦОМ
С четырнадцатой распростясь строкой,
Скажу, что тема взятая - весома:
Какая роскошь: "нос подъяв, несома..."
Шедевр терминологии морской!
Быков, ослов и мулов, день-деньской
Жующих, вижу прямо возле дома, -
О, эта "возносимая солома"! -
До жвачки здесь уже подать рукой!
Шесть строк последних - шесть лепех навоза,
Из них четыре, ты не осерчай,
Для уха - чересчур большая доза.
О пятой - не сказать бы невзначай;
В концовке - соль, ее три тяжких воза...
Лавровый лист башку твою венчай!
ЕМУ ЖЕ, ПО ТОМУ ЖЕ ПОВОДУ
Из Лиссабона шел бы ты подале,
Блистательный глава пустых голов!
Живи средь равных, то бишь средь ослов,
И счастлив будь, что по башке не дали.
Беда - в твоих мозгах, не в матерьяле!
Какая сеть - такой, пардон, улов.
Уж ты оставил бы тасовку слов
И вовсе бы заткнулся - в идеале.
Тупой, как мул, ты лезешь, но куда?
Несчастный, суйся в бреши и проломы,
Однако есть и на тебя узда!
В меня ты мечешь молнии да громы?
Соломенная ты, мой друг, скирда -
Вот и плетешь сонеты из соломы.
ЕМУ ЖЕ
Ты, Мелизен, среди живых - меньшой,
Наимерзейшей обладатель рожи,
Стихов, подобных ей, и прозы тоже, -
Поганый телом, пакостный душой;
Кидаешься оголодавший вшой
На всех, кто с Фебом разделяет ложе,
Пускаешь вопли - аж мороз по коже -
Из щели рта, побитого паршой.
Зовешь Элмано вором и пиявкой,
хоть из пиявок сам, - но я сведу
Счета со всей твоею гнусной лавкой;
Аркадский хлыщ, рассчитывай на мзду:
Ты, оборотень, рявкай или тявкай -
Но дни окончишь все одно в аду!
БЕЛШИОРУ МАНУЭЛУ КУРВО СЕМЕДО
В святилище пролезши к Аполлону,
Он счел, что место годно для житья;
Дрожат вакханки от его вытья,
Склоняются слепцы к его закону.
Он мчит от лексикона к лексикону,
Чтоб, на кусочки оные кроя,
- Пигмей из Синтры, худший сорт ворья! -
Сложить их снова, как дублон к дублону.
К убогим поэтическим дарам
Дать посвященье в качестве гарнира,
Греметь названьями занудных драм;
То старый плащ, то грязная порфира
Пусть кое-как, но прикрывают срам -
И распускает хвост павлин Белмиро.
ЕМУ ЖЕ
Горя желаньем обольстить пастушек,
Амурчиков Белмирчик вплел в цветочки,
Ах, Тежо драгоценнейшего дочки,
для вас готовы горы безделушек!
Детишки, ясно, падки до игрушек:
Играли оными до поздней ночки, -
Потом - в ночные бросили горшочки
Остатки драгоценных финтифлюшек.
Но вдруг - на тежуанский бережочек
К Белмирчику плывет, неся приветик,
Одна из дивнейших ундиньих дочек
И возвещает из воды: "Мой светик,
Отныне, дивный мастер мелких строчек,
Ты - главный в Лилипутии поэтик!"
ТЕМ ЖЕ
Аркадская недоглядела стража;
Явился некий гаер на Парнас,
А там - пространной цепью готских фраз
Гремел Белмиро, чувства будоража.
Тогда, немало всех обескуража,
Гость объявил, что кое-что припас,
И жалкое собрание потряс
Тем, что прочел о нем сонет Бокажа.
Всех громче взвыл, кто был мерзее всех:
Решил, что счеты свесть пора со змеем,
И разъяснил, сколь гадок всякий смех,
Сколь подл Бокаж - унять уже сумеем!..
Имела речь его большой успех,
Понравилась кухаркам и лакеям.
"НОВОЙ АРКАДИИ"
Несчастное сообщество пиит!
Элмано пишет на тебя сатиры,
И слух пускают гнусные проныры,
Что вскоре будет твой притон закрыт.
Чернь только знай вослед тебе свистит,
Хламида славы расползлась на дыры,
Как немощны, как брошены, как сиры
Твои адепты - кто же защитит?
Сатирик да познает тяжесть мести!
Пусть ощутит сей бичеватель, как
Злословить глупо о своей невесте!
Уродина, пойди на крайний шаг:
И похитителя девичьей чести
Вступить заставь с собой в законный брак.
ЕМУ ЖЕ, ЧАСТЯМИ ПУБЛИКУЮЩЕМУ
"БРЕХУНА, ПОГОНЩИКА МУЛОВ"
"Брехун, погонщик мулов", - Даниэл,
Как не узнать твой стиль, внизу читая:
"В апреле - третья, в августе - шестая";
Торгаш, в обсчетах ты понаторел.
Украсть индейку? Ну, силен, пострел!
Кота зажарить? Вещь весьма простая.
Страницы новых выпусков читая,
Отмечу, что силен ты, рукодел.
По Лиссабону грозно ходят слухи,
Мол, ты жиреешь, - строго не суди,
Однако пухнешь вряд ли с голодухи;
Всем страшно: что-то будет впереди?
Ведь ты, тупица, снова носишь в брюхе
И вскорости родишь, того гляди!
СОНЕТ С НАМ?КОМ НА ТРАГЕДИЮ "ЗАИДА"
ЖОЗЕ АГОСТИНЬО ДЕ МАСЕДО,
ОСВИСТАННУЮ НА ПЕРВЫХ ЖЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ
В холодной келье сетовать, молиться
Заида хочет (действие - в скиту);
Но вскоре снова рвется в суету,
И представленье непоспешно длится.
Еще другие возникают лица:
Судовладельцу - жить невмоготу;
Герой же, говоря начистоту,
Лошак, любовь которого - мулица.
Во вражий зад (боюсь произнести),
Во вражий зад вонзается рапира, -
Над Нильским брегом бой такой - в чести, -
Еще и не на то готов задира,
Но зритель понял, Господи прости,
Что эта пьеса - дело рук Элмиро.
ПОСЛЕ ПОЯВЛЕНИЯ САТИРИЧЕСКОГО СОНЕТА
НА ДРАМУ ТОМАСА АНТОНИО ДОС САНТОС-И-СИЛВА
"Ресифе обретенный" - эту драму,
Что новый Мильтон людям отдает,
Клеймит сонетом жирный стихоплет
И радуется собственному сраму.
Бездарность резво рукоплещет хаму,
Который мощь у Зависти берет,
И вот - сонет прилеплен, как помет,
На стену, - а отнюдь не брошен в яму.
Афишка, беспризорный, жалкий клок!
Кто на тебя посмотрит благосклонно?
Похабный фразы, невозможен слог.
И - вот оно, спасенье от урона!
Срывает некий Гений сей листок
Для целей отиранья афедрона.
БОГАЧУ,
ЯВИВШЕМУ СВО? ИМЯ СРЕДИ НОВЫХ ХРИСТИАН
Лукулл просил: нельзя ль найти следов
(Ценой, конечно, нескольких эскудо)
Его герба наследного - покуда
Утрачен тот за древностью годов.
Знаток ответил: "Стоит ли трудов?
В сем томе покопаться бы не худо,
И будешь знать, что предок твой - Иуда:
Немало от него пошло родов.
В твоем картуше все, что есть, исконно:
В гербе - свеча зеленая, следи,
А над гербом - короса, не корона.
Девиз - малярной кистью наведи:
"Честь Авраама! Посох Аарона!
Мессия, поскорее приходи!"
ЕМУ ЖЕ
Таможенник, завидя возле двери
Захожего соседа-кредитора,
Шепнул слуге: "Скажи, вернусь не скоро,
Скажи, что через год по меньшей мере!
Платить по счету - не в моей манере!
Пусть говорит иной, что я прожора,
Что хуже вора или живодера, -
Я в том не вижу никакой потери.
Да, пусть я плут, зато ж и не транжира!
Блюдя свою природную натуру,
Надую всех заимодавцев мира!
Платить долги - я стал бы разве сдуру,
А при посредстве чина и мундира
Всегда свою спасти сумею шкуру!"
К СЕНЬОРУ ЖОЗЕ ВЕНТУРА МОНТАНО,
КОГДА ВЛАДЕЛЕЦ ДОМА ВОСТРЕБОВАЛ С АВТОРА
ДЕНЬГИ ЗА ЖИЛЬ?, В КОЕМ ТОТ ОБРЕТАЛСЯ
Опять хозяин вымогает мзду,
Квартирную за полугодье плату!
Что ни январь - взбредает супостату
Мысль: уморить меня на холоду.
Я в ужасе опять злодейства жду,
Сей грубиян привержен только злату.
Он вскорости попрется к адвокату.
Он своего добьется по суду.
О, ты же знаешь этого хитрюгу:
Когда б к нему вселились Небеса,
Он драл бы с них за всякую услугу!
В чем для скупца довольство, в чем краса?
Не сомневаюсь: ты поможешь другу
В бродячего не превратиться пса.
НЕКОЕМУ НЕУКРОТИМОМУ БОЛТУНУ
Прославленные предки-пустомели!
О них, Ризен, теперь упомяну:
Собаки, завывая на луну,
Их перечислить вряд ли всех сумели.
Один, уча болтанью, был при деле.
Другому дали чин как болтуну,
Известен третий стал на всю страну:
Его заслыша. доктора немели.
Твой дед-ханжа молился в оны дни
Проворнее, чем братия святая:
Сие терпели Небеса одни.
Отец брехал, как свора или стая;
Загнулся дядя твой - от болтовни, -
А ты способен сам убить, болтая.
НЕКОЕМУ Г. П. С. М.,
ТАБЕЛЬЩИКУ МОРСКОГО АРСЕНАЛА
Любуйся мордой этого бандита,
Он в табельщики втерся под шумок,
Ценой крещенья в люди выйти смог,
Но сохранил достоинство левита.
Его нутро на чуждый знак сердито:
Христианин - так уж носи шнурок;
На людях он благочестив и строг,
А дома - топчет крест и санбенито.
Однако он решил продолжить род,
Приметил некой девы профиль орлий
И рассчитал проценты наперед.
Поехал в Алентежо - не хитер ли? -
Но был разоблачен, и от ворот.
Его без уважения поперли..
ЕМУ ЖЕ
С чернильницей - со знаком высшей власти,
С пером над ухом - так, чтоб напоказ,
Чванливо топчется, за часом час,
Новейший табельщик древнейшей масти.
То - хает наготовленные снасти,
Твердит, что, мол, работник - лоботряс,
То - верфь обходит, получив приказ,
И всем сулит великие напасти.
Любой - за все держи пред ним ответ!
Глядите на него, на дон-Кишота,
В чумазости ему подобных нет!
Минует час прихода пакетбота,
Скользнет мадам к мерзавцу в кабинет,
И через миг-другой пойдет работа.
***
Пять с половиной быстрых шестилетий:
О, я не стар; но цифрам вопреки
Глаголют серебром мои виски,
Сколь много я перевидал на свете.
Рок, вечный враг мой, помнит о поэте:
Сосуд Пандоры вскрыв, по-шутовски
Мне сединою кроет волоски:
Да, лишь одна Судьба за все в ответе.
Возможно, только Красоте одной
Дано поэта привести к награде:
За нежность - нежность, но какой ценой!
У Низы (как не плакать о разладе!)
Рок точно так же кроет сединой
Последние нетронутые пряди.
***
Бьет молния сквозь тучу грозовую,
И зреет ливня первая слеза
Там, где порой - лазурь и бирюза,
Порой - созвездья ходят вкруговую.
Легко ль постичь громаду громовую?
В сознание вторгается гроза;
Но что твердят мне уши и глаза:
Я вижу, слышу, мыслю - существую!
Великое, благое Бытие,
Тверди мне о себе всечасно, веско,
Пока навек не пряну в забытье.
В разгуле сумасбродства и бурлеска
Я верил в милосердие Твое,
Я Твоего всегда страшился блеска.
НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ДОКТРИН СТОИЦИЗМА
Суровой философии законом
Прельститься ли рассудку моему?
Бесстрастье ли, как истину, приму:
Мир осудив, пренебрегу ли оным?
Твердят: в ученье, поданном Зеноном,
Я разум свой безмерно подыму:
"Отринув чувства, покорись уму,
От бед любых послужит он заслоном".
Однако чувства порождать велят
Смех - в час веселья, слезы - в час томленья;
Зенону ли менять сей вечный лад?
Когда ни в чем не ведать сожаленья,
То ум одобрит - и дорогу в ад,
И вознесенье в горние селенья.
ПРИМИРЕНИЕ С БЕЛМИРО
Увы, так скорбно умолкает лира,
И завершаются мои года:
Однако далеко не без следа
Я ухожу от суетного мира.
Элмано муза с музою Белмиро
Слиянны: это сделала вражда, -
Он был несправедлив ко мне всегда,
А я и сам отъявленный задира.
Лишь ты, Гастон, поймешь, лишь ты простишь
Мной выбранную дерзкую дорогу:
Мстить за обиды - невелик барыш.
Кто служит Истине - тот служит Богу.
Но это - осознал Элмано лишь
В тот час, когда подходит жизнь к итогу.
***
Все гуще тени на пути моем,
Все явственнее гробовая скверна;
Прожорлива болезнь, как пасть Аверна,
И алчет поглотить меня живьем.
О, никаким целительным питьем
Не отодвинуть гибели, наверно, -
Лишь доблесть духа ныне правомерна
Отвергнуть ужас пред небытием.
Избавь, о вдохновенье, от дурмана,
Испепели сомненья прежних лет,
Всю горькую тщету самообмана!
Спаси меня, спаси Эфирный Свет!..
Кто, как не Бог, вручил талант Элмано?
Господню волю выполнил поэт.
ГЛОССА:
ЖИЗНИ, ПОМЫШЛЕНЬЯ, ДУШИ
Башмаки, гамаши, брюки,
Тараканы, гниды, блохи,
Стоны, вопли, ахи, охи,
Порки, драки, страсти, муки,
Кобели, а также суки,
Лошади, коровы, кошки,
Чашки, блюдца, вилки, ложки,
Кружева, оборки, рюши,
Кожи, потроха и туши,
Жизни, помышленья, души.
ОПРОВЕРЖЕНИЕ БЕСЧЕСТИЯ, УЧИН?ННОГО НАД АВТОРОМ, К ТОМУ ВРЕМЕНИ
ПРЕБЫВАВШИМ УЖЕ НА СМЕРТНОМ ОДРЕ,
ИЗДАТЕЛЕМ РОМАНА "АНГЛИЙСКАЯ ИСПАНКА",
ВЫКАЗАВШИМ НЕУДОВОЛЬСТВИЕ
ДОСТОИНСТВАМИ ИСПОЛНЕННОГО ПЕРЕВОДА
Слепец наплел историю, бродяжа
(О деве некий рыцарь в ней стенал);
Однако, сколь ни пошл оригинал,
Но перевод - творение Бокажа.
В былые дни хватило б мне куража:
Уж я бы обошелся без похвал,
Издателя бы я измордовал,
А честь девицы? Тоже мне, пропажа!
О смертные,