Шломо Вульф. На чужом месте --------------------------------------------------------------- © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361 HAIFA, ISRAEL, 1999 Email: solzl@netvision.net.il Date: 19 Sep 2000 --------------------------------------------------------------- "У нас просто нет другого выхода, - ответил Президент. - Мировое сообщество может и должно предотвратить этническую катастрофу, где бы она ни возникала. Беженцев в Иордании и Египте уже свыше полутора миллионов, а израильские силы продолжают изгонять арабов не только с территории Палестинской Автономии, но изнутри "зеленой черты", угрожая им физическим уничтожением, как будто бы между не было никаких соглашений." "Но палестинцы сами нарушили эти соглашения, а потом и израильские арабы потребовали автономии внутри зеленой черты, возвращения сюда чуть ли не миллиона беженцев со всего света, обратились за помощью к арабским армиям и сами начали стрелять по своим согражданам-израильтянам из густонаселенных городов и селений. Именно "живой щит" и оказался в основном причиной жерв среди мирного населения! Что бы мы делали на месте Израиля, если бы так повели себя наши афроамериканцы или мексиканцы?" "Мы не стали бы производить бомбардировки наших городов." "Вы считаете, что эта реакция евреев может послужить поводом для войны с нашим стратегическим союзником, господин Президент?" "О какой войне вы говорите? С кем? Мировое сообщество попросту проучит зарвавшихся политиков таким же образом, как это было сделано для принуждения к цивилизованному поведению Югославии в рамках возмездия справедливости. У мирового правопорядка нет и не может быть любимчиков или изгоев. Израиль осуществляет трансфер точно так же, как это делала Сербия. И получит такое же напоминание о своем месте в этом мире, какое получил Милошевич! Для НАТО нет своих и чужих. Есть зарвавшиеся политики, которых мы сначала пытаемся образумить, а потом силой ставим на место. Наша эскадра сделает все для того, чтобы вернуть всех арабов на их незаконно оккупированные территории." "А если они, как и косовары, вернутся в Израиль с оружием и займутся геноцидом евреев?" "По всей Палестине будут действовать миротворческие силы ООН, способные защитить и арабов, и евреев." "Но всем известно, как они "защитили" сербов в Косово, когда туда тотчас незаконно приникли под носом ООН сотни тысяч албанцев и построили сообщество криминала и наркоторговли!" "Демагогия. Сегодня самая сильная армия в регионе именно ЦАХАЛ, а наша акция призвана показать, что впредь никогда и никому в мире не будет позволено решать свои территориальные проблемы грубой силой..." "Ваши оппоненты на Капитолийском холме уверены, что палестинцы с самого начала намеренно вели мирный процесс именно к нынешнему развитию событий. Они знали по опыту, что внешние силы не позволят Израилю укротить силой их аппетиты, а потому вели переговоры, как рекитеры. Их лидер то поощрял взрывы на улицах партнера по мирному процессу, то вроде бы осуждал их, постоянно держа евреев в напряжении угрозой террора его или осуществлением, нарушая все подписанные им соглашения, а потом, как только понял, что евреи не могут больше идти на уступки, просто напал на них! Его армия вырезала или изгнала десятки тысяч поселенцев! Почему вы не называете это этнической катастрофой?" "То же самое оппоненты говорили об изгнании сербов из Косова. Да, мусульмане склонны к излишней жестокости. Да, они трудно управляемы даже своими лидерами. Но у нас нет прямых доказательств, что поселения были захвачены по прямому указанию высшего руководства Палестины. В любом случае, использовать танки, самолеты и артиллериею в густонаселенных городах можно только с целью вызвать массовое бегство сотен тысяч ни в чем не повинных людей. Мы считаем эти меры не адекватными погромам в поселениях. Почему именно в этой точке земного шара мы должны позволить сильному расправиться со слабым? Напротив, мы имеем, наконец, уникальную возможность показать здесь, на чьей стороне истинная сила и право в наш век!" "А как насчет ожидаемых потерь среди миротворческих сил? Что если Израиль не согласится позволить себя публично выпороть? Все-таки в военном отношении он - не Югославия, тем более не Ирак..." "Для совпеменной мощи НАТО, как вы понимаете, это практически одно и то же." *** "O чем ты тут мне толкуешь, Дуглас? - взорвался адмирал Генри Паркер. - Мы им разбомбили нефтеперегонный завод в Хайфе! Да они его за год восстановят... А кто поднимет со дна этого Перл-Харбора мою эскадру? Тебе следовало понимать, что евреи не позволят себя безнаказанно выпороть, как Ирак и Сербия..." "Еще не вечер, - осторожно возразил военный советник Президента Дуглас Коэн, слывший специалистом по Израилю. - После Перл-Харбора была Хиросима. Мы не простим нашим бывшим стратегическим союзникам такое поражение." "Или они нам - нашу неблагодарность, наше предательство давней дружбы и свои разрушенные предприятия! - прорычал адмирал. - У японцев просто нечем было ответить на Хиросиму, даже и имей они к 1945 все свои авианосцы и линкоры. А у этих хитрых евреев, судя по всему, в рукаве еще с десяток подобных букетов против нас. Если мы вдруг решимся на удар возмездия по Тель-Авиву, то... Да чтобы не допустить такого нам пришлось сорок лет вести холодную войну с СССР." "Вчера мир стал опять двуполярным, Генри? Второй полюс - какой-то Израиль с населением трети Нью-Йорка! Ты хоть понимаешь, что этого просто быть не может!" "А разгром половины нашей эскадры на глазах всего мира можно было вообразить два дня назад? Взгляни вокруг. Где два лучших наших авианосца, где вся палубная авиация, кроме той, что успела удрать в Турцию, Грецию и Египет, где три новейшие подводные лодки и два супермощных фрегата?! Где корабли наших союзников, с которыми мы пришли на защиту этого факанного Фалестына? Где германский фрегат, на которые они набросились с атавистической страстью? Где половина британских кораблей, где французский авианосец? На дне! Как мы с тобой объясним конгрессу, что НАТО разгромила страна, которую наш умник-Президент считал строптивой банановой республикой? Да и нас с тобой евреи вчера скорее просто милосердно отпустили, чем нечаянно упустили!.." "Но... Генри, кто же мог знать о "подводных невидимках" и особенно об этих жутких "шмелях", которые облепили наши корабли и перебили в воздухе все, что летало еще до атаки "невидимок"? Мы были готовы к встрече с опытными израильскими пилотами на известных нам самолетах, не говоря об их устаревших еще до постройки подводных лодках. Я и сам всегда предупреждал - да, Израиль это военная сверхдержава, но региональная - не более того... Я бы первым высмеял информацию об этих "шмелях". Их просто невозможно было изобреcти, разработать, построить и освоить за такой короткий срок! Тем более тайком, тем более в Израиле... Гораздо более скромные военно-технологические новинки создаются десятилетиями под пристальным наблюдением разведок всего мира." "Вот газеты и напишут обо мне, что, мол, генералы всегда "готовятся к прошлой войне"". "И будут, увы, правы! Наша с тобой вина, Генри, как раз в том, что мы были готовы к войне с заведомо беззащитным противником, какими были примитивный Ирак, а потом фанатичная, но вооруженная старьем Югославия. Мы сделали ставку на то, что Израиль раздираем противоречиями, что там все против всех, что поселенцев остальные считают фанатиками-провокаторами. Я, конечно проигрывал вариант сплочения народа при виде наших кораблей и даже самоубийственного атомного контрудара в духе синдрома Массады, но трезвые аналитики не верят в фанатизм целого народа в наш прагматичный век. Поэтому я рассчитывал на политическую поддержку нашей позиции минимум половиной населения Израиля после первых же ударов. Но что меня больше всего поражает, Генри... Заметь, идеологической подготовки к обороне у них вообще не было! Ни за , ни против. Я и решил, что руководство страны зараннее смирилось с неизбежностью позора публичной порки, чтобы аргументированно капитулировать." "Кто же тогда нам утопил половину нашей эскадры, Дуглас?" "...и, как бы между прочим, поставил потом свое население в известность. Точно, как в 1967 году - пост фактум..." "Это ты аналитик, а я - военный. Я называю вещи своими именами. Мы просто получили отпор и вынуждены будем впредь сознавать, наконец, что и экзекутору может достаться от казалось бы беззащитной жертвы... Израиль, не спросясь ничьего разрешения, снова оказался на чужом месте. Мы с вами, конечно, будем кричать, что проморгали таинственные процессы не мы, а генштабисты и разведка, но спрос всегда и везде был с битых... Как с адмирала Рожественского. Теперь лично с меня - сто лет спустя..." " Да и мне, как советнику, придется объяснять, откуда все это взялось у Израиля." "Вот и объясни пока хотя бы мне, как в условиях постоянного наблюдения из космоса да еще с уникальной поддержкой нашей позиции не только значительной частью израильского населения, но и, как ты всех уверял, большей частью генералитета, можно было проворонить разработку, испытания и массовое производство "шмелей"?" "Хорошо зная израильскую военную промышленность, я уверен, что ни при каких субсидиях она НЕ МОГЛА произвести ни одного "шмеля"! У Израиля не было ни мотивации, ни времени поставить даже и чьи-то готовые разработки на поток. Да и некуда! В Израиле сроду не было авиазавода нужной мощности, на который, к тому же, должны были работать сотни других предприятий по всему миру. Мощность двигателя "шмеля" я оцениваю в сотни тысяч киловатт, а массу - не менее пяти тонн. А скорость - до двух-трех звуковых! Даже на малых высотах он в любом направлении мгновенно развивает, причем на короткое время, до пятисот миль в час. Как они при этом компенсируют чудовищные перегрузки на пилотов, можно только догадываться, но вы видели, что он демонстрировал невероятную способность уклоняться от ракет. Добавьте биологический способ полета, тщательно продуманную устрашающую боевую раскраску корпуса, противостояние пулеметному и артиллерийскому огню в упор. Учитывая все это, я рискну оценить стоимость каждого аппарата не менее, чем в полмиллиарда долларов. Мы же видели, как минимум, сотню этих... самолетов. Добавьте десятки, а то и сотни миллиардов на разработку "шмелей". Кто бы это оплачивал, если Израиль выклянчивал у нас по полтора миллиарда в год, отчитываясь за каждый истраченный доллар." "Кто-то тайком произвел "шмели" в Штатах или в России?" - безнадежно спросил адмирал. "А как затем Израиль смог бы скрыть их доставку в свою страну и испытания на своей крохотной, тщательно контролируемой снаружи и изнутри территории? Как они могли тайно подготовить эту воздушную эскадру и оттренировать пилотов на аппаратах, не похожих ни на самолеты, ни на вертолеты? Где они могли такую эскадру сосредоточить, если их страна просматривается как под микроскопом?" "Я знаю только одно - они не в первый раз готовят противнику сюрпризы. В 1967 году..." "Да накануне Шестидневной войны мы знали каждый чих каждого израильского генерала и политика, - горько усмехнулся советник. - И арабы, не будь они арабами, да еще с помощью КГБ, вполне могли подготовиться к внезапной атаке израильтян. Но сегодня ни один из наших проверенных источников не указывал никаких признаков, что Израиль вообще готовится к контратаке. Вся армия и резервисты выкуривали из Фалестына и со своей территории последних арабов-мусульман. Ни один самолет во время "получасовой войны" и не свернул в сторону моря! Ни один! Ни одна подводная лодка не покинула Хайфу. Не запущен был даже ни одна из их знаменитых противоракет, когда "томагавки" громили их предприятия. Словно в стране находились две не зависимые друг от друга армии. И, повторяю, ни от одного источника, ни полслова о подготовке реально нанесенного массированного контрудара. Если, конечно, исключить священные тексты о вмешательстве Всевышнего на стороне евреев..." "Оставь ты в покое священное писание! Пораскинь лучше мозгами, кто мог все-таки тайком произвести и, тем более, подарить евреям всю эту фантастику? - побагровел адмирал. - Кого мы в первую очередь отблагодарить за нашу Цусиму? Россию?" "Россия? Подарила? В ее-то положении? Израилю?!" "Тогда КТО? Купить не на что, произвести негде, похитить не у кого..." "Вы можете надо мной смеяться, сэр, - побледнев, поднялся Дуглас Коэн, - но, боюсь, евреи имеют контакт с другими мирами... Некто, причем не просто сверхмогучий и сверхбогатый, а жизненно озабоченный военной конфронтацией, окруженный массой смертельных врагов, поставивший всю огромную экономику на службу армии, только и мог вооружить евреев такими дорогими новинками. А быстро их освоить они как раз умеют. Кто же этот некто? Что-то подобное мог произвести разве только только Советский Союз на пике холодной войны, когда на прорывную военную технологию шли все ресурсы великой державы!." "Ты не стукнулся ли головой о воду, мой ученый друг, когда позавчера летел в воду с острова авианосца?" "Ты мог бы еще более ехидно улыбаться, Генри, при условии, что у тебя есть другое объяснение. Так вот, этот союзник "шмели" им не продал, а именно подарил, ибо никаких денег в мире евреям на такую воздушную эскадру не хватило бы..." "И этот союзник помог вывезти "шмели" и "невидимки" с другой планеты ?.. На чем?! - адмирал даже выскочил из кресла. - И с какой, к дьяволу, планеты евреи могли вывезти сотни... пятитонных самолетов, не говоря о подлодках, если у них нет даже примитивных космических кораблей, а во всей Солнечной системе нет обитаемых планет - ни на одной нет и следа жизни?" "Найди другое объяснение, Генри. Пока мы его не найдем, я могу назвать тебе как минимум двоих, кому жизни не будет отныне именно на этой планете..." *** - Я тоби дамо за меблю и барахло пять тысяч рублей, - сосед, часто часто и тревожно моргал белесыми ресницами. - Гроши вам в ссылке ой як сгодятся. - Да с чего вы взяли, что нам грозит какая-то ссылка! За что? Я в первый день войны добровольцем пошел на фронт и был на передовой до последнего. Аня работала всю войну по двенадцать часов в день на военном заводе. Мы - патриоты своей интернациональной социалистической Родины. Чем мы хуже, во всяком случае вас, которые в оккупации работали здесь, в Мозыре, на фашистов? Почему же депортации подлежу я, моя жена, мои сыновья-близнецы, а не бывшие полицаи из украинцев и белоруссов? - Та тому, що вы жиды! Тому, що як продали вы Господа нашего Иисуса Христа, так и пишли по свиту усих продаваты за серебрянники. Товарищей Жданова и Щербакова видтравыли. От товарища Сталина, вождя и учителя нашего извести задумали, та не успили. МГБ вас всих во-время разоблачило. Зараз, у 1953 году, вы тильки и мриете о новой, американской оккупации нашей ридной батькивщины... Так що не зазря стоять тягники для вас и ваших диток рядышком со всими мистамы, куда вы возвернулися с ташкентов. Отсиживались, поки мы с Гилером воевалы... Ты що! Ах ты жидюга! Мине и у морду! Люди добрыи! Зовсим жид обнаглел! Бей жидов, спасай Россию... *** "Это я попросил суд освободить тебя, Егора Ракова - "гордость ленинградской спортивной гимнастики", не смотря на очевидную для меня опасность твоей светлой личности. Я уверен, что ты надолго запомнишь капитана МГБ Ивана Павловича Глушкова и наши с тобой милые беседы в этих стенах. Но имей в виду на будущее: Советская власть пережила нашествие гитлеровских орд в 1941 и массовое предательство наших евреев в 1953. Наша партия под мудрым руководством Лаврентия Павловича Берия и его верных учеников и последователей беспощадно расправилась с антипартийной группой Хрущева-Маленкова-Жукова, смело исправила некоторые перегибы даже самого товарища Сталина. Наша страна впервые в истории человечества построила коммунистическое общество: от каждого - по способностям, каждому - по потребностям. Сегодня мы накануне победы над остатками империализма в мировом масштабе. И после всего этого наивные дураки-фразеры, с подачи загнивающих капиталистов, на рубеже веков будут учить нас, коммунистов, демократии! Тебе самому партия дала возможность и бесплатно учиться в лучшем вузе Ленинграда, и тренироваться в лучших в мире спортивных залах, чтобы стать чемпионом. А в благодарность за все это ты и твои подельщики призывали в прокламациях народ к контрреволюции. Вот ты и стал таким, каким мы тебя выпускаем на свободу. Теперь у тебя будет более, чем достаточно времени, чтобы раскаяться. И самый смертный враг не пожелает тебе встретиться со мной еще раз. Ты все слышал?" - Да, товарищ капитан... - Вот и ладненько. Учти, у меня золотое сердце. Если бы не мое ходатайство и поручительство - сгнил бы ты в тюрьме. - Спасибо вам за вашу доброту. Буду гнить дома... - Во-от как! Ну-ну... *** "Я имел в виду, что п-под в-вашим "высокопрофессиональным" руководством махолет п-просто никогда не полетит, Валерий Алексеевич. И в-вам это известно гораздо лучше, чем д-даже мне." "То есть отдел мне следует передать под руководство вам, Виктору Семеновичу Дубовику, а самому в сорок пять лет пойти на пенсию?" "З-зачем же на п-пенсию? Есть, наверное, к-какие-то сферы п-приложения и ваших уникальных интригационных спосособностей. Я лично на ваше место не претендую. П-пусть хоть П-пухин руководит вместо Драбина, было бы дело. Г-главное, прекратить в-вашу с Ясиновским имитацию бурной д-деятельности вместо работы, что, между прочим, свойственно и всему институту, как будто и созданного для б-бутафории... Вместо того, чтобы реально дать промышленности новый тип летательного аппарата, в котором так нуждается и н-народное хозяйство, и армия." "А вот мне кажется, что я вам просто антипатичен, как человек. И что отсюда все наши коллизии." "Что вы! Да п-появись завтра на вашем месте, скажем, ваш д-двойник, но способный п-принести реальную пользу д-делу, я бы и не заметил, симпатичный он или антипатичный." "Интересная мысль, - загадочно улыбнулся Драбин, прищурив злые синие глаза. - Надо продумать эту версию... Совсем даже не исключено, что от ее реализации будет немалая польза, скажем... для армии... Так что давайте продолжим нашу дискуссию после моего возвращения из командировки в Арктику, идет? Спасибо. Вы свободны." 1. 1. За зеркалом бухты коричневым пламенем светились на низком полярном солнце дальние сопки. Борис угрюмо смотрел на зеленоватые льдины и мерцающие под водой камешки. На проплывающей прозрачной льдине неподвижно как чучело сидела большая черная с белым клювастая птица. Она не шевелилась даже когда робкая волна от простучавшего где-то катера обдала льдину и черные цепкие ноги розовым фонтанчиком. Южак, по своему подлому обыкновению,сразуи надолго рванул по этой глади рябь. Тотчас дождь громко и агрессивно застучал по брезенту капюшона, напоминая своим звуком бравурную маршевую мелодию. Сорок пять лет, возникла в мозгу сегодняшняя дата.Просто дата, без юбилейной грусти, радости, разочарования или обиды. Враждебность или дружественность бытия, включая людей и события, давно были подавлены. Осталась только тщательно культивированная отрешенность. Довольство хотя бы и крышей над головой. Птица вдруг ожила, наклонила огромный клюв, повернула голову так, чтобы оглядеть равнодушным взглядом человека, стоявшего на почерневших от времени досках заброшенного причала. Вдруг выпростав огромные крылья, она без разгона взлетела и тяжело понеслась над самой водой, отражаясь в не успевшей сморщиться поверхности. Привычным шестым чувством Борис что-то почуял сзади и оглянулся. К мосткам со стороны поселка шел человек. Не здешний. Впрочем, здесь все были пришлыми, даже и вроде бы несменяемые бичи. Этот же был в модном плаще, городских туфлях, совершенно промокших, как у всех новичков, кто, сокращая путь,идет не по коробам, а прямо по хлипкой почве тундры. Незнакомец остановился у кромки воды на белой гальке и тоже не мог отрвать глаз от горящих коричневым светом сопок, белых мачт судов на рейде под низким черным небом, похожим на крышу исполинского каземата с готовым захлопнуться ярким выходом к этим мачтам и сопкам. Пришлый словно сохранял про запас это грозное великолепие полярного полудня, отраженное в его очках в роговой оправе. Впрочем, это могла быть и полночь... Командированный, лениво отметил Борис. Еще вчера ждал самолета сюда где-то в Чохурдаге, а позавчера ходил по Ленинграду, где трава летом бывает сухой, где магазины, кинотеатры и клубы - оригинал, а не дешевая копия. Не сегодня-завтра он вернется в нормальный мир на МАТЕРИКЕ, а этот город и самого Бориса, стоявшего здесь с ним рядом несколько минут, навряд ли упомянет в беседах с трезвой ухоженной женой. Разве что при встречах со знакомыми полярникамивскользь обронит: "Вот как-то раз в Певеке видел я одинокого бича на заброшенном пирсе..." Борис отметил, что в общем даже похож на столичного гостя - та же стать, фигура, даже в лице что-то общее, но Бориса не ждут в Ленинграде умная жена, аккуратные дети-отличники, стандарт уюта советского образа жизни. Похожи они,да разныекрыши у них над головой. И разное у них место под разным солнцем. Неуютно сейчас гостю с мокрыми ногами под уже срывающим с него плащ южаком, но это для него не единственный располагаемый быт, а добровольно выбранная недолговечная экзотика... Вот сейчас он сейчас вернется в штаб полярных операций или в гостиницу, а потом и на свое чистое рабочее место за компьютером в приличном городе среди зелени и человеческой травы на газонах. "Дядь Борь! - крикнул издали Пацан и сгорбившись кинулся из кабины за лопатами в кузове. - Иди Север осваивать. Хули любоваться на всю эту поебень?" Борис ловко попал плевком в проплывавшую бутылку из-под красного вина и тяжело зашагал к мусорной куче, привычно натягивая брезентовые рукавицы и едва не коснувшись плечом посторонившегося двойника. Поддел слежавшийся и чуть прикипевшийквечной мерзлоте мусор снизу, умело покачивая совковую лопату, чтобы масса поддалась. Он старался не наступать в лужи левой ногой. Прохудившийся еще вчера сапог отмечал каждую лужу новой порцией холодной воды взамен вытекавшей с пузырями наружу уже теплой. С детства Борис не знал, что такое простуда, но смертельно ненавидел сопровождавший его всю жизнь холод. Пацан заметил маневры напарника и оскаблился гнилью зубов: "Времени не хватает на ремонт, а, дядь Борь?.." Наконец, кучи не стало. От земли, если так можно назвать здешнюю почву, шел вонючий пар. Пацан тут же вскочил в кабину к неизменно читающему "Правду" водителю. Забравшись в кузов, Борис с удивлением отметил, что командированный все еще стоит там же, напряженно глядя прямо на него сквозь свои блестящие на солнце очки. 2. На почте как всегда было людно. Трещали регланами и языками летчики,пожирая глазами сквозь кружево черной кофточки белые плечи почтарки Майи. Та ловко отвечала на шутки улыбками, пролистывая письма до востребования, принимала переводы, выписывала квитанции. Бориса она обычно вообще не замечала, но сегодня почему-то прищурила на него близорукие зеленые глаза и чуть улыбнулась несколько ошеломленно. Потом, как обычно, брезгливо взяла кончиками пальцев его засаленное удостоверение и пролистала письма, отрицательно качнув головой, снова растерянно улыбнувшись. Выходя на короб, он заметил, что она провожает его напряженным взглядом. Надо же, какое сегодня внимание к имениннику... Словно кто-то и впрямь знает о его юбилее. Он пересек едиственную в городе-поселке площадь, взял в гастрономе неизменную ежедневную бутылку водки, палку сухой колбасы и прошел на свой короб, где сподобился год назад получить после койки в общежитии отдельную комнату в двухэтажном бараке - свое место под полярным солнцем любимой родины... Здесь кисло пахло нечистотой, стояла глухая сушь от включенной намертво электропечки, висело на веревке белье и стоял стол с объедками и пустыми бутылками. Борис стянул и закрепил сохнуть над печкой сапоги, потом повесил там же плащ, ватник и брюки, бросился на кровать с панцирной сеткой и тотчас исчез в своих бесконечных сновидениях. Только в них шелестела давным-давно не виданная листва, мелькали полузабытые лица, пели нормальные птицы, не пахло водкой и мочой в подъездах бараков с заблеванными лестницами... 3. Майя заперла комнатушку почтового отделения, тщательно засургучила входную дверь личной печатью и вышла на ту же площадь под потоки скользящего низкого солнца между черными нервными тучами и темнозеленой тундрой с черной же грязью на искореженных гусеницами дорогах. Свет от низко сидящего над сопками желтого шара и от его отражения в голубой со льдинамибухте многослойно отражался от стекол домов и от луж на коробах и между колеями на дорогах. Снежинки из туч, сверкая, неслись в потоках света, как осколки зеркала Снежной Королевы, никогда не посещавшей Советский Север, и без нее вкусивший столько лжи и зла, сколько не снилось ни одной свирепой королеве... Майя торопилась переодеться для только что назначенного ужина с летчиками в девять в ресторане "Арктика". Ее тоже отдельная комната была по-девичьи чистой и уютной, но с тем же мертвым сухим духомэлектропечки, убивавшим любую домовитость. Она наскоро разделась, достала из шкафа любимое черное платье с белойрозой у ворота, то самое узкое блестящее платье, что подчеркивало отличие стройной женщины от женщины вообще. В зеркале она увидела свое лицо с большим ртом, неправильным носом и длинными зелеными с поволокой глазами, странным образом приводящими именно эти недостатки в неповторимую гармонию. Держа в руках платье, она придирчиво разглядывала себя, стоя в белье и в туфлях,и словно выставляла себе, разменявшей сегодня четвертачок, оценку. Не убедив себя этим досмотром, она сняла все и покачала перед зеркаломгрудью, с удовлетворением отметив, что она еще округло и красиво торчит, а не болтается, не смотря на изрядную величину и вес - она приподняла ее на ладонях и слегка сжала, проверяя упругость. Я еще молода, улыбнулась она себе. У меня удивительные пропорции фигуры - тонкая талия при широких бедрах и хорошем бюсте! У меня гладкая белая кожа. Я еще очень и очень могу понравиться... Она подумала, что идет в ресторан, чтобы кто-то касался в танце, а потом, может быть, здесь или у негодома ее тела, раздражая ее недосказанностью отношений, словно жажда, бесконечно удовлетворяемая во сне... После того, как пять лет назад ее подвергли публичному телесному наказанию, она потеряла интерес к обычному сексу и не могла даже самой себе объяснть, что имеет в виду под сексом необычным. Ее высекли "за изощренное садистское хулиганство" и привели приговор в исполнение прямо на ярко освещенной сцене их переполненного институтского клуба. Еще бы там были свободные места! В стране, где категорически запрещалась самая безобидная эротика в печати и в кино, не говоря о театре, где милиция задерживала на пляжах девушек за открытый купальник,неестественным образом практиковались телесные наказания, где можно было видеть раздетую молодую женщину... Следуя законам самого справедливого в мире общества,суд назначал экзекутором жертву преступления... Майю тогда, как раз в день ее двадцатилетия, наказывал тот самый Яшка, которого ее ребята проучилиза попытку лапать их девушку на танцах. Ну уж тут-то он налапался! Судьи и зрители не торопили его, сами наслаждаясь "унижением злостной хулиганки" - с такими-то соблазнительными формами... Слезы ярости выступили у нее на глазах при этом воспоминании. Воспитанная на культивированной советской властью патологическойсексуальности, подчерп-нутой из достоинства и терпеливости славных юных партизанок, Майя тогда все стерпела, но из института ушла, из родного города уехала в Москву, там вышла замуж, развелась. И вот судьба занесла ее как раз в Певек, где более сорока лет назад закончилась биография ее деда, как и большинства советских евреев в 1953 году. Великая семья советских народов избавилась тогда, наконец, от очередной паршивой овцы,покончила с массовым предательством последнего из своих изначально неблагонадежных народов на пути к построению коммунизма. Лагеря на берегу Ледовитого океана давно заросли тундровым лишайником. Только покосившиеся вышки и впаянные в мерзлоту остатки колючей проволоки напоминали об их недолгой истории. Евреи, которые той весной не были убиты прямо в останавливающихся на станциях эшелонахв результате "проявления стихийного справедливого гнева трудящихся", не умерли от духоты в трюмах грузовых судов, не утонули при высадке в прибое на необорудованный берег,эти немногие дождались первых морозов и тихо погибли, тщетно прижимаясь друг к другу и кутаясь в бесполезные в таких условиях теплые вещи, которые сподобились купить, узнав о депортации. В неотапливаемых переполненных бараках-времянках не помогли бы и ватные одеяла. Тем более - без еды и воды... И вот даже через десятки лет холодный прибой нет-нет да и выкатит на гальку череп какого-то, быть может, несостоявшегося Эйнштейна или вполне состоявшегося Блантера, которому "не нужен был берег турецкий", а потому был предоставлен вот этот - чукотский ... Еврейство деда тщательно скрывалось в семье Майи. В отличие от СС,КПСС, в духе нашего советского гуманизма, не уничтожала полу- и так далее евреев, но жестко ограничивала их в правах,. Майе не светило бы попасть в ее институт, заяви она о дедушке-профессоре медицины. Если бы ее папа и мама сразу признались в позорном родстве, их бы вместе с дочерью поселили как полу- и четверть-жидков в Автономии. А уж узнай сегодня славное МГБ, что она нагло скрывала все эти годы свое родство с "извергом в белом халате" в своих анкетах, не отделалась бы она Яшкиными наивными фантазиями. Припудрив потемневший от слез нос,Майяоделась и снова посмотрела в очистившееся от пелены на глазах зеркало. Сердитая молодая женщина исподлобья смотрела на нее влажными припухшими глазами. Она натянула резиновые сапожки, положила в сумочку туфли и надела плащ, тщательно уложив под капюшон высокую прическу. В коридоре было грязно, из общего туалета в его конце тянуло мерзким запахом. Она заткнула нос, обошла разбросанные вокруг двери туалета использованные по прямому назначению обрывки газет с портретами вождей, скатилась по лестнице на мокрые доски короба - поднятого над мерзлотой тротуара. Солнце слепило ее, отражаясь от луж, неестественным ночным прожекторным, лагерным светом в контраст черным с синеватым отливом снеговым тучам. Под веками ломило от всепроникающего свирепого света вечного полярного дня, как тогда, на сцене,от беспощадного света юпитеров... У дверей ресторана ее встретили двое из трех летчиков. Уже издали по их лицам она поняла, что, как это вечно с летунами, вдруг срочный вылет и,ксожалению...К сожалению, глаза ее снова наполнились слезами, когда она сдавала плащ и сапожки в гардероб, поднималась в зал и устраивалась за чудом свободный угловой столик. Громко смеялись отмечающие какое-то важное достижение начальники из штаба аркопераций,степенно пили водку капитаны-наставники,весело ужинали и лапали пьяных буфетчицморяки с атомного ледокола. Солнце мерцало в бородах полярников с их последним цивилизованным ужином на пути к дрейфующей станции, отдыхали ударники коммунистического труда - гидрологи, гляциологи, золотишники. Все были веселы, каждый в своей компании и все вместе в своей вечно юной прекрасной стране. На шестой части земной суши эти люди успешно построили коммунизм, избавившись раз и навсегда от скверны еврейства, бытовой преступности,государственной измены. Портреты Берия и Ленина висели над стойкой бара с бесплатными напитками и закусками, словно специально ярко высвеченные солнцем вечного дня. Его прожекторные лучи били в отключенную хрустальную люстру под потолком, и она сияла ярче, чем от всех своих электрических огней. Майю ослепил этот свет, она отвела глаза. И тут за ее стол без спросу сел мужчина, молча взял меню. Он был немолод, прилично одет в коммерческое, то есть то, что продавалось за деньги, а не по талонам. На Майю он вроде бы не обращал внимания. Она же таращилась на него, пораженная, что не может узнать, хотя явно где-то видела... Не из штаба, там она знала всех, разнося спецпочту. Не из летчиков, не из моряков, не пограничник... Но и не из немногочисленных командированных, без конца спрашивавших о письмах до востребования. Изучив меню, он не стал лихорадочно звать официанта, а молча и дружелюбно поднял на Майю красивые синие глаза и стал ее как-то необидно, но внимательно разглядывать, уверенно и постепенно. В его взгляде было нечто непривычное, но именно то, что она подспудно хотела увидеть в мужских взглядах, что неуловимо возникало во снах и так же бесследно исчезало при пробуждениях. Безмолвная беседа глаз казалась бесконечной. Такого с ней не было никогда. Ни до замужества, ни после. Словно они оба зараннее условились об этом своем свидании, чтобы поговорить, наконец, на общем, никому больше не ведомомязыке... Самое удивительное, что она понимала этот язык, что ей импонировалабесцеремонность его взгляда, его хозяйская уверенность в ее покорности. Да скажи ОН мне сейчас, подумала она, прямо здесь, в полном, залитом неестественным ночным солнцем ресторане: разденься - сняла бы перед ним все. И считала бы естественным, что за это хулиганство снова высекут... ОН мой господин, прочих просто нет, прочие мне просто снятся... Никому не было дела до того, что испытывают эти двое в крохотном в сущности зале, затерянном под залитым ночным солнцемнебом Арктики. Только официант подошел и вопросительно уставился на Майю. "Коньяк и к нему, как обычно, Шура," - негромко сказал незнакомец. Местный, удивилась Майя, снова мучительно стараясь его припомнить, но возникающие было догадки странным образом раздваивались и исчезали. "У меня сегодня день рождения, - сказала она и достала из сумочки платок вытереть пот со лба. - Мне сегодня двадцать пять." "У меня тоже день рождения, - эхом отозвался он. - Выпьем за наши общие семьдесят. И за тебя - подарок мне на день рождения." "За тебя, - повторила она слово в слово. - Подарок к моему дню рождения..." Они подняли рюмки. Майя ощутила прикосновение его сильной руки с тонкими пальцами к своей обнаженной руке словно удар тока прямо в сердце. Боль, последовавшая за этим непривычно сильным пожатием, была как долгожданное освобождение каких-то загнанных внутрь чувств. Как всегда, от первой рюмки у нее онемели губы. Не отнимая руки и не ослабляя своей странной хватки, словно он боялся, что она вдруг исчезнет, он налил по второй. Волны, рождающиеся в одном из них, тотчас по этим рукам передавались другому. Она положила свою ладонь на его пальцы на своей руке и сильнее надавила на них. "Нет, - мотнул он головой. - Ты не знаешь моей силы..." "Да! - почти крикнула она, наклоняясь к нему через стол. - Это ты не знаешь МОЕЙ силы. Я и сама ее не знаю..." "Я сломаю тебе руку," - прошептал он, усиливая хватку. "Не сможешь..." Позже она прочитала, что в подобном состоянии у человека наступает какое-то перераспределение кислот в тканях организма, творящее чудеса. Пока же она наслаждалась своей силой против его силы. Освобожденными наконец-то сильными чувствами для сильного партнера в вечном и всегда своем для каждой пары спектакле двух актеров. "Откуда ты взялся? Я тебя раньше видела? Ты ведь здешний, а я всех здешних знаю." "Видела. Каждый Божий день..." "Кто же ты?" "Тебе это важно?" "Ты прав - неважно... Так тебе сорок пять?.." "Каждый раз, когда мне стукнет новая дата, я сам себе устраиваю юбилей. Вспоминаю разные вехи. Давай вместе. Что это с тобой?" Она вдруг почти рывком высвободила руку: "Не обращай внимания. Говори. И - не бойся. Я - не продам," - вдруг добавила она, заметив что-то в его синих глазах. "Надеюсь... Итак, мне три года. Мы уже знаем о депортации, но еще дома, еще с папой и мамой справляем... наш день рождения. Уже был для нас голод. Ничего, кроме хлеба. Только зажгли на... каждом ломте... да, по три свечи... Входят! Мама успела нас вышвырнуть в окно. В доме какая-то вдруг стрельба, крики, а я затаился в лопухах... Солдаты за нами, да только, как мне потом сказали, из двух зайцев ни одного не поймали..." "Из двух?.." Он вдруг окаменел, вспомнив не ту давнюю историю, а конец своего сегодняшнего рабочего дня: "Сам не знаю, почему мне все время кажется, что нас двое..." "Слушай... - заторопилась она. - Ты только послушай! Ты ведь мусорщик, дядя Боря, так? Я тебя наконец узнала. А не могла припомнить сразу потому, что и мне все время казалось, что вас... двое..." "Пить надо меньше, Маечка..." "Я уже точно вспомнила! Я его вчера у гляциологов видела, носила ему телеграммы из Ленинграда. Знаешь, у них своя кают-компания на Северном коробе?" "Ну?" "Там один командированный очень на тебя похожий. Драбин его фамилия. А твоя ведь Дробинский?" "Так ты... меня здесь приняла за... него?" - живой теплый взгляд его вдруг подернулся тупым мрачным безразличием, которое всегда пугало Майю в этом биче, когда он приходил на почту. Теплая и глубокая синева глаз исчезла, словно ее задернули полупрозрачной голубой пленкой.Майю это внезапное превращение испугало до паники. Она протянула под столом с низко свисающей скатертью наскоро разутую ногу и провела ее пальцами по его ноге вверх от колена. Глаза Бориса тотчас приобрели прежнее выражение. "Ну при чем же здесь кто-то? - горячо сказала она, лаская под столом его ногу. - Ты что, не видишь, ЧТОмне важно?" "Ладно, - улыбнулся он, вернув свою руку на ее. - А какнасчет твоих наиболее важных юбилейных воспоминаний?" "Моих? - содрогнулась она. - Тоже не из приятных. В день моего двадцатилетия меня высекли..." "ПТН? Тебя?!" - помрачнел он. "Именно. Публичное и очень даже телесное наказание. Тогда еще разрешалось не только сечь без... ничего, но и поиздеваться перед этим." "И что же ты натворилав двадцать-то лет? Такоередко присуждали. Даже за воровство и обвес не давали." "Хулиганство с садистским уклоном... У нас была компания. Студенты. И на танцах к мне пристал отвратительный тип, рыжий такой, его все Яшкой звали, из институтского комитета комсомола. Демагог и горлопан. Он меня пригласил, а я отказала. Он так мерзко улыбнулся и вроде бы нечаянно провел пальцами вот тут... Я ему по морде. Милиция нас вывела, обоим по замечанию, но мои ребята все видели. Да... я их и сама попросила Яше пояснить, как надо вести себя с их девушкой. Стали пояснять и перестарались. Да еще при свидетелях. Те на суде подтвердили и что это я их просила его наказать, и что смеялась и подзуживала, когда ему штаны снимали... Короче, получила в общем-то за дело. Просто... обидно и противно было, что именно этот подонок меня и наказывал. Не очень-то и больно было - это же скорее спектакль: он должен был, когда сечет, вторую руку в кармане держать... Да и мужик он не сильный, хотя норовил попасть побольнее, но зато какон меня ла-пал при всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за меня тоже высекли. Один из них, гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого с ума тронулся..." "Не мудрено... А ты?" "А как ты думаешь! Какая же женщина останется нормальной после того как ее голую и связанную стегают при всех по чем попало, а перед этим... Для плебса ПТН - всего лишь зрелище! Никто, кроме самой жертвы публичной порки, не способен понять, что это такое на самом деле... Так что я стала сразу совсем другой. Когда вышла замуж, то с мужем моим, таким тактичным и ласковым, жить не смогла. Когда он меня ласкал, мне все казалось, что это нарочно затянувшаяся прелюдия..." "К чему?" "К нормальными отношениями между мужчиной и женщиной, которые я узнала там, на ярко освещенной сцене! Я немедленно впадала в истерику и требовала... Он, конечно, пугался, терял тонус как раз в тот момент, когда я была на пределе своей готовности к чему угодно и просто сходила с ума от желания черт знает чего... Чувствовала, что просто теряю разум. Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его все-таки потом достали, он теперь..." "А вот этого ты мне не говорила, - испугался Борис. - И никогда никому не говори." Кто-то шевельнул дальнюю штору. Розовое солнце внезапно вторглось в их разговор. Оно ярко осветило лицо Майи, ее "лягушачий", как говорил Пацан, рот, побледневшие и раздувающиеся от волнения тонкие ноздри длинноватого носа, напряженные зеленые глаза под шапкой густых светлых волос. В этом некрасивом лице был сейчас для Бориса весь мир... Подошел официант. Борис заплатил за коньяк и фрукты - остальное было бесплатно - и поднялся, подавая Майе руку. Она какое-то время не шевелилась, наклонившись над столом. Потом рывком поднялась, обула снятые туфли и под руку пошла с Борисом к гардеробу. Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В полной тишине властвовал всепроникающий, казалось, со всех сторон солнечный свет. Сопки за бухтой казались черными, а за поселком все так же пылали каким-то синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые шапки. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши от матовых, над которыми резвились мальки. Борис смотрел на фигуру женщины с поникшими плечами, мешочком с туфлями у самой земли и вдруг представил ее на берегу не этого, а никогда не виданного им теплого моря среди пальм и жаркого солнца вместо этого суррогата. И что сейчас воздухимеет не пять, а двадцать пять градусов, и море не ледяное, а теплое. И что на этом благословенном инедостижимом берегу она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того хотят они оба... Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в глаза, отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в этой мертвой арктической тишине, расстегнула и сняла плащ. Они не замечали ни холода, ни вездесущего света. Она повторяла, закинув голову: "Ты! Ты! Наконец-то ты!!" Она, наконец, пила не во сне и все равно не могла напиться его силой, его смелостью и своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он еще лежал на плащах, когда она встала нагая и отошла к своей одежде, отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое розовым светом теплое тело среди ледяного полярного лета... Свет нагло заливал и ее комнату, где они продолжали праздник своей свободы в тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах наступает рассвет.Борис смотрел на разметавшую волосы спящую на спине раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он,пожилой мусорщик, провел ночь с такой молодой женщиной. 4. Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало емууслышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы раньше Пацана. Тот пришел зеленый с похмелья и сразу сел на заваленную окурками и пеплом скамейку - досыпать. Да и у самого Бориса плыли круги передглазами, хотя выпил он в ресторане относительно мало. Напарники обедали вместе. Пацан говорил "за жизнь", а Борис, как всегда, то кивал, то смотрел сурово, считаясь при такой манере в своем кругу незаменимым собеседником. Но Пацана его молчание сбивало с толку. Он вообще "волка"- Бориса боялся, старался угодить. А потомуперестраивался на ходу, тут же приводил аргументы против только что высказанных, грамотно расставляя совершенно неопределенные артикли. "Дядь Борь, - вдруг сказал он - Почтарочка-то наша была вчерав "Арктике" с фраером - вылитый ты! Морда, фигура. Думал, ты переоделся. Заглянул к тебе - нет, спишь пьяный, как обычно." Волна холода пробежала от затылка к ногам. Неужели снова ОН? И с Майкой ОН, а не я?.. С трудом переведя дух, Борис спросил каким-то не своим голосом: "Как мог увидеть? Я ж запираюсь..." "Так я в щелочку. А что, не спал что ли?" "Чего не спать? Спал я..." "Ты че, плачешь, что ли, дядь Борь? Да задерись она в пасть эта почтарочка! Нам-то что до них?" "И откуда у тебя кличка такая для человека за тридцать?" "Так Бацанов я по фамилии, Сергей Бацанов, бич-профессионал. Вот и сокращают всюда." "Слушай, это, Серега, ты же пьян был, ночь к тому же. Как ты узнал, что с почтаркой был не я?.." "Во дает! Да в этом трепанном Певеке разве летом ночь? Только и Митюха сказал: не, не Боря это. Тот фраер, морда тонкая, материковая. А я ему говорю: могла (не определение, а артикль) быть и с дядей Борей. Мужик он тоже ладный. А Митюха говорит: (что-то на что-то) она пойдет с мусорщиком, когда вокруг нее столько приличного народу всегда. И сама тоже самая фигуристая на весь Певек. Одна жопка чего стоит, про прочее и слов нет! Такую любой капитан, если надо, буфетчицей хоть на атомный ледокол оформит, чтобы каждую ночь иметь... Говорят, ей на материке как-то ПТН назначили, слышал? Вот бы мне такую выпорть... Представляешь?.. Только на морду, она по-моему, не очень. Милка-раздатчица лучше... Эй, Оленька, ты как, еще с погранцом или снова моя? - крикнул он в окно. - А то он у меня, как пионер, - всегда готов! И под салютом всех вождей." "Ты ко мне и правда стучал?" "Конечно, добавить с тобой хотел. Только ты спал же, прямо в сапогах и в стеганке, как всегда. Ну я и понял - готов уже, не добавит." Неужели я как прилег вечером, так и проспал до утра? И костюма из шкафа не брал, и в бойлерную-душ не спускался? Ведь вот и не брился... Услышал случайно, как летуны ее в ресторан звали, вот и привиделось черт-те что... Работы было много. По приказу нового начальника свалку перенесли, пришлось ехать за маяк вдоль берега бухты. Борис по своему обыкновению нахохлился в кузове, пока Пацан развалился в кабине. Кто же это был с почтарочкой, без конца думал он, трясясь на брезентовом коврике. Не зря же этому дурному Сереге померещилось спьяну, что я? Что-то блеснуло на берегу. Борис так ударил тяжелым кулаком по кабине, что со стекла слетел дворник. Машина тормознула юзом по слякоти и вышвырнула Бориса в обочину. Он тяжело помчался назад и нагнулся над береговой галькой. Это был пояс от майкиного плаща... Не отвечая на ругань водителя, он сунул поясок за пазуху и одним прыжком влетел в кузов. "Кошель?" - загорелся Пацан. "Да нет. Показалось..." Это было их место! Дневное солнце так же яростно и низко стелило лучи по тундре, но Борис видел розовое ночное его сияние и розовые теплые плечи в своих руках. Белый пустой купол неба сиял над машиной, мчащейся по берегу с пожилым мусорщиком в кузове. За машиной всбухала белой пеной черная жижа, в которую с кузова летели какие-то совершенно лишние в этом мокром свирепом краю капельки... На свалке они подожгли мусор, стали во главе дымного хвоста и стали выбрасывать на горящую солярку содержимое кузова. Пацан филонил, едва шевелил лопатой. Борис сегодня этого не замечал, работал с каким-то остервенением, молчал на перекурах. Пацан вдруг уловил, какими незнакомыми глубокими и осмысленными глазами напарник смотрел на убегающую к поселку дорогу и впервые усомнился: а не он ли был вчера тут где-то с почтаркой? Говорят же, что дядь Борь - бывший инженер из автономиков. А раз автономник - житель Еврейской автономной области, - то еврей. Все знали, что суровая, но справедливая Советская власть выселилатуда сорок лет назад евреев со всего Союза за массовое предательство в ожидании американских полчищ. Теперь предатели и их потомки навеки не имеют права выезда, кроме как на Север, и то временно... А ведь как умеет придуриваться! Не только никогда не скажешь, что жид, так ведь и на инженера не похож вовсе, бич вроде самого Сереги Бацанова. Говорили также, что будто бы плавал матросом на снабженцах, был за что-то бит товарищами и списан на берег. Что как-то запросто своими ручищами придушил случайно сорвавшуюся с цепи овчарку с секретного объекта. Да и самого Пацана как-то так ткнул носом в свое колено, что отпетый бич месяц работал как ударник. Молча ткнул, когда застал напарника за попыткой закидать кучу снегом, после чего ее и ломом не возьмешь. Говорит всегда гладко, если вообще пасть раскрывает. Но чаще именно молчит и смотрит... На горло ведь смотрит, волчило, чтоб у него на лбу хер вырос... Прав шоферюга - волк с нами ездит! Вот и сейчас работает с таким изменяющимся лицом, что словно репетирует - оборотень... 5. Майя тоже забылась перед привычным звоном будильника тревожным сном. Без конца казалось, что на нее кто-то в комнате смотрит.Но здесь было привычно пусто и тихо, стоял все тот же мертвенно ровный сухой жар от электропечки. Как-то, проснувшись на мгновение, она увидела свое отражение в полированном чайнике и не сразу поняла, почему она нагая. Как тогда... Отогнав юбилейные воспоминания, она с удовольствиемприпомнила лучше вчерашний вечер и ночь со странным знакомым незнакомцем, которого все звали в поселке дядь Боря и который непостижимо превратился вдруг в ее долгожданного любовника. Этот призрачный воздух на галечном берегу, это долгожданное насыщение добровольной на этот раз болью впридачу к страсти, это утоление жажды не во сне... И последующее острое наслаждение от нормальных отношений, о котором она пять лет после той жуткой сценыне смела и мечтать. Психиатр, к которому ее повел несчастный муж Никита, только руками развел: "Для каждого человека существует барьер унижения, который он способен выдержать. После ПТН почти все находятся за пределом этого барьера. Либо впадают в прогрессирующую депрессию, либо становятся мазохистами. Но в последнем случае вашей жене следует сменить партнера. Вы ей в качестве постельного садиста не годитесь..." Она придирчиво оглядела себя в зеркале - ни синяка, ни пятнышка! Или он гипнотизер, или я стала йогом, с моей-то кожей! Бывало, в Москве в метро узлом заденут - синяк на неделю. А после той порки - чуть не на месяц эти позорные полосы, не говоря о синяках от Яшкиных наглостей и о шрамах в самой душе... Одеваться не хотелось. В жаркой сухости на фоне летящих вдоль окна августовских снежинок она любовалась собой и кривлялась у зеркала, принимая немыслимые позы с разными рожами. Очнулась только, кода мельком взглянула на будильник. Тотчас заметалась, путаясь в белье и одежзде, вылетела, жуя на ходу что-то, и едва успела к первому посетителю. Подняв на него глаза, она похолодела. Это был грузный человек в непривычном здесь модномплаще, при галстуке. На лице его сверкнули большие очки в роговой оправе. Майя увидела в них свое спаренное отражение. "До востребования, - повторил он знакомым голосом, с удивлением глядя на Майю и пододвигая к ней по стойке ленинградский паспорт. -Валерий Драбин. Вам нехорошо?" "Нет... Спасибо. Вам нет ничего сегодня, товарищ Драбин." В дверях он удивленно оглянулся на ее напряженный взгляд. Майя бросилась к окну. Драбин шел к гостинице, разлаписто ступая точно как Борис, но не раскачиваясь - не плавал... Тот же голос, те же пальцы. "Драбин Валерий Алексеевич, - впомнила она каллиграфию из его паспорта. - Тысяча девятьсот пятидесятого рода рождения, русский, уроженец деревни Пески Щигровского района Курской области. Вот как называется сегодня сбежавший второй близнец, еврей, зайцем проехавший в запретное ему царство построенного коммунизма. За двумя зайцами погонишься... В угаре ожидания окончания рабочего дня она едва справлялась с привычной работой: чуть не выдала чужой перевод, перепутала адрес в телеграмме. Кто-то флиртовал с ней, назначал свидание, на которое она рассеянно соглашалась, счастливо и невпопад улыбаясь всем подряд. Видела только безобразно неподвижные стрелки часов и боялась, что ОН НЕ ПРИД?Т... Она без конца вспоминала не только такое неестественное сплетение двух теплых человеческих тел на берегу холодного полярного моря и продолжение этого праздника уже в тепле, дома, когда нигилизм вдруг исчез, а ласки не вызывали неприятия. Она без конца представляла будущее свидание, ярко воображая его детали под гул голосов по ту сторону стойки и чужой собственный казенно-металлический голос откуда-то извне. 6. А мусорщиков, как назло, вызвали в дальнюю воинскую часть. В офицерском городке прорвало канализацию, затопило то, что на Материке называлось бы подвалом - пространство между полами первого этажа и мерзлотой на сваях. Работать пришлось на карачках, в дерьме, проклиная пьяного мичмана, сунувшего в унитаз детский башмак. Офицерши торопили рабочих и повторяли: "Жить же в доме нельзя, понюхайте сами!". Пацан отгонял их из-под дома гулким матом. Борис таскал шланги, ковырял ломом прошлогодний лед, делая канаву, так как насос солдаты то ли не смогли, то ли не захотели завести, чтобы потом не воняла машина. Жижа, наконец, ушла естественным путем с горки, на которой стояли барачные строения поселка. В дыру тотчас нагло ворвался прожекторный луч полярного светила, называемого в иных краях солнцем. Мусорщики торопливо сгребали жижу к канаве лопатами, опасаясь, что ночной мороз сведет на нет всю работу. Наконец, уже где-то с солнечной полуночи вытерли все под домом насухо - обернутыми в ветошь лопатами. Пьяный лейтенант-интендант, морщась от вони, выписал им наряд. Машина понеслась прямо по тундре к розовой чаше бухты, на краю которой дымил трубой котельной унылый поселок, а на глади отражались в воде мачты судов. Пацан тотчас уснул в кабине, вывалив за окно грязную бессильную руку с чудовищными ногтями. В кубовой было пусто. Пацан ушел к себе спать, не переодеваясь, а Борис долго и тщательно мылся и стирал свою одежду, развешивал ее на раскаленных трубах. От одежды с шипением валил пар, тускло светили грязные лампочки, стояла какая-то металлическая тишина. На улицах спящего поселка тоже было тихо. Снежинки летели горизонтально, поперек прожекторного света, сверкая на вездесущем солнце и больно попадая в глаза, как осколки зеркала злобы и лжи. Не помня Майного адреса, Борис зачем-то пошел к почте и остановился, отражаясь в окне на фоне почтовых весов за стеклом. Отражение, однако, было достаточно странным - почему-то в очках. Борис мотнул головой, пытаясь проснуться, но отражение, хотя точно так же мотнуло головой, не только не исчезло, но и обрело совершенно знакомый голос: "Драбин Валерий Алексеевич, - и протянуло знакомую ладонь. - Институт прикладной морфологии фауны. Ленинград." "Валерий? - глухо переспросил Борис. - Велвеле?.." - добавил он почти одними губами. "Борух? - так же одним дыханием произнес второй заяц. - Как тебя звать сегодня?" "Дядя Боря... Прости, Борис Абрамович Дробинский." "Все-таки Абрамович?" "Я автономник. Когда меня отловили, то сунули в вагон для малотеток. Там я приглянулся комсомолке-инспекторше. Она знала, что наш папа - полный кавалер Славы... Сжалилась и включила в список доли депортантов, которых высаживали тогда из эшелонов в Биробиджане. Воспитанник специнтерната для детей врагов народа. Поражен в правах пожизненно. С любым потомством. А ты у нас русский, раз живешь в Лениграде?" "Русский. Я прятался в одной деревне. Там у слепого вдовца-танкиста как раз сын моего примерно возраста накануне попал в колодец. Меня ему тайком подменили вместо утонувшего. Он, конечно, подозревал, бил меня, чтобы признался, но потом смирился, стал даже неплохим папашей, Но он был обгорелый и контуженный, скоро умер. Я вырос в детдоме, получил золотую медаль, окончил институт, женился на ленинградке. Вот и все." "Нет, не все... Ты был вчера в ресторане?" - замирая в ожидании ответа, спросил Борис. "Был..." "С девушкой... с почты?" "Ты что? А... Понятно. У меня тоже это бывает. Так вот я был там, но не с девушкой, а с гляциолагами за их столом. Ав углу с этой милой пышкой, был ты. Я сначала думал, что мне померещилось. Привычный бред: я же всегда подспудно знал, что ты где-то есть, раз я сам еще жив. У нас не только внешность одинаковая, но и привычки, пристрастия, даже жены, должно быть, схожие. Вот и я к почтовой девушке очень не равнодушен, прости... Ты женат?" "Был, там в Автономии. Сцены, нужда, обиды. У меня, видите ли, избыток совести откуда-то. А она завела моду закатывать истерики. Почему, мол, не такой, как все, мало зарабатываешь, не делаешь карьеру? Самый верный путь к разводу. Сына с малолетства своей мамаше на воспитание отдала - врагом вырос. Зачем такая семья? Ну и работа - высокообразованные бесплодные интриганы. Зачем такая работа?" "Точно как у меня... Изобретал?.." "И это ты вычислил?.. Здесь мне диплом удалось скрыть, благо на Север нам дорога открыта. Бич и бич. Сначала я плавал матросом-грузчиком. Пять лет на снабженцах, пока не появился в коллективе антисемит "с Подола". И где, на каком человеческом материале потомка полицаев могли так воспитать, в стерильном-то от евреев славном городе Киеве?.. Я, говорит, не успокоюсь, пока последний жид не поселится в Певеке до первых морозов. Недобили, говорит, вас Гитлер и советская власть. Он и подложил мне чужой кошелек. Чиф, старпом, у нас был - гнусная тварь, иезуит, несостоявшийся следователь - с юридического поперли, ушел в мореходку. Все свои мысли мне присобачил.Ты, говорит, Абрамыч, не человек для меня, даже не потому, что еврей. Я, говорит, как коммунист - интернационалист. Ты мне, говорит, отвратителен, как антиобщественное явление. Вчера ты родную жену из дома выгнал, сегодня у товарища по полярным будням украл его тудовые сбережения. Что от тебя ждать завтра? Или убьешь кого, или, того хуже, Родину нашу советскую твоим любезным американцам продашь... Хорошо, говорю я ему, а вот если вы ошиблись? Как вы, коммунист-то, спать будете? Спокойно, говорит, буду спать. В человеке ошибиться можно, а явление все равно остается. Так и вышло. Мне попалась очень милая женщина-следователь тут же в Певеке. Романтик. Меня оправдали, судимость сняли, но матросом два года не брали. Так и кантовался мусорщиком, пока с месяц назад не зашел сюда другой снабженец. А тамошний мастер с тем самым моим чифом как раз вместе кончал мореходку, как выяслилось в случайном разговоре в ресторане. Я, говорит, тебя, Борис, к себе возьму хотя бы назло этой сволочи. Путь у нас на Шпицберген. И... странно так на меня смотрит. Все бы хорошо, да..." "Ты о девушке с почты?" "Вот именно. Главное, я уже все продумал и организовал ей письменное предложение от Штаба арктических операций буфетчицей на тот же теплоход. Еще до знакомства с ней. Мы не расписаны, вдвоем за кордон не убежим.... Только вчера ей об этом рассказал. Оказывается она давно получилаанкету и все думала, чего это ей такая честь. Послезавтра судно снимается с якоря, зайдет в несколько пунктов, а потом берет курс на нашу угольную концессию на Шпицбергене." "Ну, так в чем же проблема?" "По-моему, ей не следует... связывать жизнь с евреем. Зачем ИМ наша судьба? Еврейство хуже судимости. Судимость со временем снимают, а это -приговор от рожденияквечнойссылке с поражением в правах пожизненно, верно?" "Это только в социалистическом лагере, Боря. Особенно в нашей стране. В свободном же мире еврей - человек." "В Израеле?" " Ну, что ты! Естественно, я не имею в виду Народно-демократическую республику Израель. Я там как-то был - жалкое зрелище, почище твоего Биробиджана. В 1953 году местные социалисты горячо одобрили "Обращение известных деятелей советской литературы и культуры еврейской национальности в поддержку интернационального протеста советских народов против предательства отдельных советских евреев", сами передавили массу "ревизионистов" и пошли в русле советской политики. Не удивительно, что свободный мир отвернулся от Израеля, а СССР его включил в свое содружество. Естественно, в границахООН по резолюции 1947 года. Теперь там сосуществуют Израель и чуть ли не профашистское Арабское государство без названия." "Да, я читал как-то об этих показательных процессах, что провели победившие с помощью МГБ местные социалисты и коммунисты над "поджигателями войны 1948 года", И сколько там сегодня, в 1995, евреев?" "Поскольку их расистский "Закон о возвращении" был народно-демократическим правительством немедленно отменен, а позорный сионизм ушел в подполье, то в Израеле осталось, как и в нашей Автономии, около полумиллиона евреев. В основном фанатики коммунизма и те, кто не смог сбежать после социалистической революции 1953 года. С арабами у них относительное взаимополное понимание. И те и другие сегодня под защитой нашего Особого Ближневосточного военного округа." "А, это те советские войска, что периодически отхватывают у Запада нефть и расшатывают Египет для своего контроля над Каналом?" "Те самые. В Хайфе, кстати, главная база Черноморского флота, поважнее Севастополя." "И что же, евреи отличились в этих боях в пустыне?" "Нет, конечно. Они и там освобождены от воинской повинности, как "недостойные служить в Советской Армии". Они в стороне... В любом случае, тамвам с Майей делать нечего. Попытайтесь на Шпицбергене сбежать в свободный мир, пока он еще существует. Я дам денег на подкуп норвежских рыбаков. Да знаю я, что там все под контролем наших погранвойск, но одному из сотни все-таки удается скрыться. Я бы на твоем месте рискнул..." "На... моем месте? Ты хочешь на мое место, Велвеле? С Майкой?.." "Ты даже не представляешь, как сейчас рискуешь ее потерять, Боря, - глухо сказал Валерий. - А ведь я видел, как вы вчера смотрели друг на друга в ресторане. Уверен, что и в постели оба не разочаровались. Я не прав?" "В том-то и дело, что прав. Но в этой скорополительной любви есть что-то... причем, с обеих сторон. Майя психически не совсем нормальная. Ее как-то подвергли публичному телесному наказанию. С тех пор у нее мазохистский сдвиг. А я... Знаешь, что такое зверь в человеке? Не в преступнике, не в садисте - в мужчине рядом с женщиной? Что-то древнее, свободное..." "Знаю.." "Неужели и это у нас общее?" "Естественно, ведь мы близнецы... одно существо!Только я этого не стесняюсь. Нам не дано укрощать пороки, зачем-то заложенные в нас Природой. Все равно ничего не получится, только загонишь порок внутрь, а оттуда, распирая тебя, он рано или поздно проявится не в постели, а самым что ни на есть преступным образом. Короче, я бы на твоем месте дал себе - и ей - волю." "А я больше не смогу!.. Вот мечтал о ней весь день, а как представлю, что она ждет, чтобы я ее не ласкал, а мучил, и как мне это самому понравится,как я войду во вкус и потеряю над собой контроль..." "Я - не потеряю!" "То есть ты хочешь..." "...попытаться заменить тебя. И с девушкой. И, главное, со Шпицбергеном. И - после него! О таком шансе я и мечтать не смел: такую страну покинуть навсегда!.." "А я?.." "Естественно, ты идешь на мое место. Будешь русским. Будешь ленинградцем. Доктором технических наук, профессором Драбиным. Крупным научным начальником в солидном институте, к тому же. Чем не альтернатива карьере мусорщика и матроса? Согласен?" Борис обессиленно кивнул. Он всегда чувствовал, что уступит самое серьезное кому-то. И уступит почему-то добровольно... "Она тебя сразу разгадает. У тебя ничего не получится." "Ты лучше думай, как у тебя получится на моем месте. У меня всегда и все получится. Потому, что я - не кисну. Короче говоря, времени мало. Самолет у меня на сегодня вечером. А мне надо тебе дать массу инструкций." "Ты считаешь, что если у нас с тобой одна специальность, то..." "Специальность-то одна, да специфика разная. Я начальник, а ты делатель, пахарь. Так что скорее ты справишься на моем рабочем месте в Ленинграде, чем я бы на твоем в Биробиджане." "Но ведь и я тебе должен дать массу инструкций. Я, пожалуй, все напишу. И ты мне." 7. Валерий вошел к Майе без стука, хозяйски, как домой, к своей семье. Она стояла над чемоданом и подняла голову на стук двери, откинув с лица волосы и придерживая их рукой. Она только что подписала все нужные бумаги для рейса, уже зная, что это дело рук Бориса, еще до их встречи в ресторане, и радостно готовилась в дорогу. Вспыхнувшая было в ее зеленых глазах радость вдруг сменилась тревогой. Она напряженно вглядывалась в человека в костюме Бориса, с его лицом и фигурой, делая обнаженными до локтя полноватыми белыми руками движения, словно стирала что-то с их поверхности. "Я было решила, что ты вообще не придешь, - неуверенно начала она. - Помашешь с пирса платочком. Сплавишь твою однодневную психопатку, с глаз долой - из сердца вон..." Он шагнул к ней и обнял за тотчас прогнувшуюся к нему талию, приникая губами к запрокинутому лицу. Внезапно тело девушки в его руках напряглось, она высвободилась из его объятий и молча отошла к чемодану, снова наклонившись над ним, словно намеренно качая перед Валерием грудью в вырезе блузки. "Что?" - едва слышно спросил он. "Я знала, что он не придет больше... А ты... Ты целуешься совершенно иначе, Валерий Алексеевич... Драбин. Что же он тебе вместе с костюмом и с... переходящей полярной блядью свои привычки не передал?.." "Он боится не тебя, а себя, Майечка, - глухо сказал Валерий. - Брат мне все рассказал, прости его... Он боится, что потеряет контроль над собой и причинит тебе..." "А вы... ты, стало быть не боишься меня искалечить... Есть же храбрые мужчины за полярным кругом. Особенно геройствуют ленинградские ученые, так? - уже кричала она. - Ты решил порезвиться с Майечкой, позавидовал братцу, что тот - без приговора и на халяву..." Он властно обнял ее, прижал к себе и заставил замолчать и задохнуться поцелуем. Майя больше не вырывалась, даже ответила на поцелуй, но по лицу ее бежали слезы. "Он вообще не умел целоваться, - тихо сказала она. И отошла к табурету у заставленного остывшим ужином столика. - Итак, ты зачем-то поменялся с Борисом документами, костюмом, биографией и намерен вместо него идти матросом-грузчиком на снабженец, так?" "Вот именно. Ты против? Тогда ты просто можешь остаться. Или на судне вообще не иметь со мной ничего общего. Скажешь мастеру, что поссорились, мол, с Борисом." "Я в любом случае не должна была афишировать нашу с... Борей близость. Иначе первый помощник-замполит или стукачи из команды тотчас сообщат куда надо, что на судне - семья. А мы идем на Шпицберген, там почти заграница. А евреи все предатели Родины. Ты ведь теперь у нас и автономник, еврей, бедолага... Только что уж бегать друг от друга раньше времени. Хочешь попробовать то, что мне надо, верно? Я же сама вижу, как ты мне вот сюда смотришь..." 2. 1. Самолет словно висел неподвижно в самом центре циклопического голубого шара под ровный гул турбин. Сверкающие диски за иллюминатором наматывали на него невидимые километры над океаном, отбрасывая их назад, в леденящий простор. Изредка на дне сферы появлялись неровные белые осколки-льдины, как единственное свидетельство движения Бориса в мировом пространстве. Чужие ботинки жали так, что словно остались на ногах даже после освобождения от их тесных объятий. Точно так же жала оставленная на земле биография, от которой он вроде бы освободился. Кроме того, ногам в носках было холодно. Салон спал вопреки вепроникающему солнечному свету из всех окон. Справа сочно посапывал седой якут, впереди без остановки вертелась детская голова. Стюардесса подала Борису похожий на игрушку из чистого льда пузатый стаканчик с водой. К трем часам ночи сфера вдруг оборвалась внизу желтыми языками плоского пустынного берега с извивами рек, робкими зелеными мазками многоцветья тундры с уже белыми снежными проплешинами приближающихся хозяев этого края - вечной зимы и вечной ночи... Двигатель скрипел в ушах мотивом полузабытой блатной песенки, в глазах плясали какие-то человечки, как преддверье сна. Борис и проснулся с тем же навязчивым мотивом в ушах, не сразу понимая где он, почему люди вокруг галдят и встают к своим плащам на полках. Потом обернулся к окну и вздрогнул. Самолет низко летел над густыми лесами, пересеченными сетью блестящих после дождя многочисленныхдорог с массой разноцветных машин на асфальте. Деревья, стремительно приближаясь, словно окутывались темно-зеленым застывшим дымом не виданной Борисом много лет листвы.Проносились поселки, каждый из которых после Певека казался столицей, летели по блестящим прямым как стрела рельсам зеленые поезда. То была жизнь, пульс великой страны, цивилизация, оригинал человеческого бытия после суррогатов. Запестрели белые стволы берез, оступивших полосу, по которой с победным ревом катился самолет с красным стабилизатором полярной авиации. Вокруг проносились десятки разномастных самолетов, бетонные просторы, а главное - деревья с живой шевелящейся на ветру листвой!.. Бориса переполняла веселая злость, когда он уверенно шел с чужим чемоданом по чужой земле своей родины, по столичному аэропорту, куда ему с детства вход был запрещен пожизненно. Он шел с чужим чемоданом, с чужими документами в чужом бумажнике в кармане чужого костюма. Эта же веселая злость переполняла и Валерия при расставании в его номере в гостинице, где они лихорадочно обменивались "инструкциями". "Моим отделом ты запросто руководить сможешь. В нашей стране начальником может быть любой дурак. Вот послать тебя вместо любого моего специалиста я бы поостерегся, Боря... А руководить, с моим-то авторитетом, ты запросто сможешь." Конечно, смогу, думал он сейчас. Где он тут, этот отдел? Но пока - Москва! Естественно, он с детства слышал, что Москва "познакомила нас, подружила" в популярной комедии о святой дружбе чеченца-пастуха с вологодской свинаркой, но после депортации и чеченцев, и евреев, знал цену этой столице всех советских народов. Как и потомки того экранного мусульманина в исполнении, естественно, еврейского актера, Борис и его потомство не смели и мечтать побывать в Москве.И вот он вроде шпиона в столице как бы своей родины. И ему тотчас нестерпимо захотелось окунуться в настоящую чужую жизнь. Что на этом фоне проблемы какого-то там отдела! Ну выгонят с работы, так ведь не только на Север, и в Автономию не вернут.Ленинградец он теперь по прописке. И русский по национальности. Двойное благородство записано в паспорте с его фотографией. Куда кому до такого великолепия из всех его знакомых в прошлой жизни! Второй заяц зайцем едет по жизни Страны Советов, входит в столицу мира, надежду всего человечества. 2. "В город, товарищ?" - подхватил респектабельный московский таксист чемодан у солидного мужчины с кожаным портфелем и плащом на согнутой руке, каким видел себя Борис в стеклянной стене аэропорта. Сначала сев в машину, как рассказывали другие, Борис небрежно обронил: "К трем вокзалам." И замер от ощущения прекрасного сна: в Биробиджане не было ни такси, ни личных машин, а легковушки вообще были наперечет - у начальства. От обилия людей, казалось, лопнет голова. Столько занятых своими делами, усталых и нужных Москве мужчин и женщин. Шли, маршировали гибонистые самоуверенные юноши в темных очках, вытанцовывали самоуверенные модные девушки. Все граждане советской столицы и ее законные гости владели этим сверкающим великолепием, невиданными цветами на клумбах, фонтанами, вылизанными тротуарами, охраняемыми газонами, бесчисленными башнями-небоскребами и, главное, живыми огромными деревьями с сочной листвой. Неслись, скакали тысячи машин с породистыми иностранцами и его как бы соотечественниками, имеющими права иностранцев у себя дома. Переполненный своим неожиданно привалившим счастьем, он испытывал жалость к глупому Валерию, добровольно отказавшемуся от такого великолепия в пользу эфемерного желания сменить его на нечто уже совершенно невообразимое... И на бедную Майку со своими безумными фантазиями в холодном заплеванном бараке на берегу Чукотского моря... Весь тот вечер, последующий день в ожидании повторения странной ночи уже казались позорным приступом застарелой болезни. Заставив себя начисто забыть недавнее прошлое, он без конца ездил и бродил по Москве пока не стемнело. Это было давно забытым чудом: вдруг, по-человечески, наступил вечер, зажглись бесчисленные огни и засветились витрины, а потом настала ночь. Борис без конца касался ладонью теплых стволов тополей и лип, уходящих кронами в небо, к звездам, словно не позволяя сну прекратиться. Вечернийлетний московский воздух с его сизым светом растворенных газов казался чище полярного ветра с океана. Он не мог надышаться тем нормальным процентом кислорода, которого не знал ни на Дальнем Востоке, ни на Севере. В купе"Красной стрелы" уже сидели трое соседей: молодая женщина, грузный полковник с колодками орденов и седой джентльмен, радостно кивнувший ему, как хорошо знакомому. Следуя инструкции, Борис солидно кивнул, едва заметно улыбнулся и сел напротив женщины. "...очередная еврейская провокация, - продолжал говорить седомуполковник, показывая взглядом на газету. - Каждый раз, в годовщину депортации предателей, они никак не могут успокоиться. Надо же! Обвинить нас в геноциде! Нас, которые своей грудью защитили евреев от фашистского нашествия. Нас, которые не позволили англичанам и американцам отнять у евреев их государство в Палестине!Одного я не могу понять: какой логики придерживаются эти господа, строя из себя защитников еврейства, если мы дали евреям и государство на их исторической родине, и автономию внутри России, а они не выделили своим евреям и квадратного метра хоть на Аляске?" "Может быть я ошибаюсь, - ответил джентльмен, косясь на Бориса, - но вы совершенно правы. Мы вот как-то с Валерием Алексеевичем были в Израеле..." Борис мучительно перебирал в памяти фотографии и имена сотрудников Валерия. Воля ваша, этого среди них не было. Словно в ответ на его терзания, полковник вдругсказал: "Я бы туда вообще не ездил... простите, как вас по имени отчеству?" "Праглин, - ответил седой, подавая руку. - Василий Никитич Праглин. Начальник Первого отдела Института прикладной морфологии фауны." "Так вот я служил в БВОВО несколько лет. Более мерзкого народа, чем тамошние жиды и вообразить невозможно. Особенно те, кто не выполняет закона об отделении религии от государства. Естественно, правительство НДР Израеля еще в 1954 году закрыло все эти позорные иешивы - религиозные учебные заведения, которых до освобождения было больше, чем светских школ. Так они создали подпольные иешивы. Представляете, как вас? Валерий Алексеевич? Сделали мы с местной милицией облаву, а там не только мужчины в своих черных лапсердаках и шляпах, с какими-то тесемками из штанов, но и мальчишек так же нарядили. И сидят, воют что-то на иврите и раскачиваются. Так вот наши солдаты просто вежливо так предложили переодеться и следовать по домам, а туземные стражи как начали их всех избивать... Если бы не мы - поубивали бы! Чтобы такое творили наши мусульмане в Средней Азии, я вообразть не могу. Одно слово - поставь жида над жидами: совсем ожидовеет." Все в купе захохотали, кроме Бориса. "Вы со мной не согласны, Валерий Алексеевич?" - удивился полковник. "Не то, чтобы не согласен... Просто, как заходит речь о жидах, меня после Израеля, простите, в туалет тянет." Все зашлись смехом, включая женщину, которая даже повторила последнюю фразу и стала вытирать слезы. Борис вышел в тамбур и закурил там, весь дрожа. Вот он, стерильный Советский Союз, вне Автономии! Там тоже не лучшие отношения, но такого слышать на приходилось... 3. "Так почему вас списали на берег, Борис Абрамович? - вкрадчиво спросил породистый рыжий красавец, первый помощник капитана у Валерия. - Вот я читаю в вашем деле: подозрение в воровстве. Так, честно, было или не было?" "Честно? Если честно, то больше не будет..." "Вот это по-нашему, это по-русски. Без всяких ваших еврейских наивных уверток и вранья прямо в глаза. Молодец. Что мне в вас нравится - вы совсем на жида не похожи. Только, бога ради, не продолжайте, что евреи похожи на вас, надоело... Второй вопрос. С буфетчицей Майей Самсоновой у вас отношения серьезные или морские, если честно?" "Если честно, то чисто постельные. Вдоль и поперек, если вам нужны подробности. Поделиться, Иван Викторович? Или у нее сначала спросить?" "Ну-ну... Вы что? А еще приличный человек, бывший инженер. Знаете, еврею идет быть кем угодно, но не хамом. Еврей-хам, знаете ли, последнее дело." "Так я же по моей анкете, что мы с вами тут изучаем, не бывший инженер, а бывший мусорщик, бич. Хули юлить? Ведь не по-русски это, верно? Тем более с таким своим в доску парнем, как вы... Так я ее сам спрошу или просто привести к вам и запереть обоих снаружи в каюте сегодня же ночью?" "Перестаньте! Что это вообще за тон с политическим наставником?.. Нашли себе ровню, автономник вшивый! Короче, вы свободны, идите... Впрочем, если вы хотите вернуться в Автономию к достойной жизни, то вам дается на моем судне шанс исправиться. Если что не по силам, не стесняйтесь..." "Ты сейчас о буфетчице? Передумал все-таки?" "Идиот какой-то! Идите... Вон!" 4. Впервые в жизни Борис открывал своим ключом дверь чужой квартиры. Стало по-настоящему страшно. В просторный коммунальный коридор выходило несколько дверей. Борис отсчитал два поворота и осторожно повернул ручку. Дверь не поддалась. Тогда он ввел ключ, без щелчка открыл дверь в ароматный старинный уютный полумрак и стал шарить выключатель. Свет рванул из-под потолка с богатой люстры, высветил ослепительно голубой ковер во всю комнату, письменный стол с антикварными приборами. В просторной нише окна-фонаря стоял обеденный стол и стулья с высокими резными спинками. Борис открыл высокую двустворчатую белую дверь в другую комнату, анфиладой к которой угадывалась за следующей дверью третья. Книги занимали в застекленном шкафу всю стену до фантастической высоты лепного потолка. На серванте среди хрусталя была фотокрафия голубоглазой кукольной женщины с удивленно вздернутыми бровями, словно она ошарашенно вглядывалась в незванного гостя. Женщина действительно была похожа на оставленную в Биробиджане Стеллу Дробинскую... Из кадки в бамбуковой оплетке у балконной двери торчала короткая старая пальма. Анфиладу замыкала просторная спальня с богатым покрывалом на большой кровати. В средней комнате была шкафом выделена детская. Борис вернулся в гостиную и вышел на большой балкон, опоясывающий мраморными перилами старинное угловое здание на исходе Кировского проспекта. С балкона видна была река с круто поднимающимся мостом, трамваи, люди с вертящимися от ветра зонтами на мокрых тротуарах. Прямо у балкона по-кладбищенски скрипело на ветру черными от сырости ветвями огромное мертвое дерево. Борис тщательно закрыл двойную дверь балкона. Сразу стало тихо, исчез этот вынимающий дущу мертвый скрип ветвей, звонки трамваев и гудки машин. Не снимая плаща, он сел в непривычно мягкое кресло, включил вмонтированный в барский камин его электрический суррогат и вытянул к знакомому мертвому электрическому жару промокшие и уже не жмущие туфли. Над камином зажглись как-то сами мерцающим огнем электросвечи в антикварных канделябрах и тотчас погасла люстра. Комната осветилась красными бликами. В баре оказался коньяк, по странному совпадению тот же, что пили с Майей. Запах напитка тотчас возбудил воспоминание о запахе ее кожи... Жгучая обида на "второго зайца" на мгновение затмила радость всего этого неслыханного уюта. И тотчас словно опустилась с коньяком куда-то внутрь, всосалась в кровь. В конце концов, все это - высокая плата за предательство. Могло быть хуже. В окне на балконе он увидел сбоку серый бюст когда-то белой мраморной кариатиды и снова замер от воспоминания... 5. Борис не уставал удивляться абсолютному слиянию с другой личностью. В просторной коммуналке все ему показалось знакомым до мелочей. Он легко нашел "барский" туалет, почему-то зная, что где-то есть запасной - "холопский". На просторной кухне он вычислил свою плиту истол по записке, написанной корявым детским почерком:"Товарища Драбина просят срочно позвонить по телефону (следовал номер) в любое (подчеркнуто) время дня и ночи." Общий телефон был на полочке над циклопическим комодом в коридоре. Борис набрал номер из записки. "Говорите", - хрипло и нервно сказал мужской бас. "Здесь Драбин." "Тише!.. С ума сошли... Где вы пропадали, я уже боялся, что не успею. Он приехал всего на два дня... Понятно?" "Н-не совсем..." "Оставьте ваши фокусы... На Каменноостровском мосту через десять минут. И не шутите с нами больше, вы... А то мы так с вами пошутим, что..." "Буду." Дождя уже не было, но сырой ветер прямо срывал плащ. Прохожих словно сдуло после полуночи. По светлому небу неслись черные тучи. За чугунной решеткой моста маслянно переливалась бегущая под пролет вода. Борис знаком остановил такси: "На Каменноостровский мост, - веско сказал он, захлопнув дверь изнутри. - Побыстрее." Таксист обернулся в недоумении: "Поищи для своих шуток кого помоложе, кореш. Я полторы смены искажаюсь, во мне уже никакого трепета, а то бы я тебе показал такой маршрут. Выматывай, падла!" "А... нет такого моста в Ленинграде?"- растерянно спросил Борис,оказавшись снова на ветру. "На нем стоим, деревня!" - рассмеялся водитель и газанул в фосфористый рой фонарей." Одинокая мокрая фигура метнулась к Борису каким-то зигзагом поперек трамвайных путей. Человек в сером плаще лихорадочно схватил руку Бориса и зашептал, весь дрожа от холода и возбуждения: "Он приехал как турист из ФРГ. Нам надо быть у него немедленно. Это тут рядом, в гостинице Выборгская. Господи, как хорошо, что вы вернулись до его отъезда..." "Он что, не знает моего телефона и адреса?" "С ума вы сошли! Что это с вами сегодня, в конце концов? Что за идиотские вопросы с вашим-то стажем в разведке?" "Вы правы, Пошли скорее. Ого! Смотрите, - вдруг сказал Борис, наклоняясь над перилами. - Что это там?" "Господи, да какая разница..." - человек в плаще машинально наклонился над перилами и стал вглядываться в воду. Борис, стремительно присев, поддел его ноги в мокрых туфлях, поднял их над своей головой и рывком бросил дико вскрикнувшего незнакомца с моста. Он летел неестественно долго, нелепо махая ногами и руками. Долгий крик утонул в дальнем плеске воды. Белой пеной полыхнула черная вода, булькнул последний жалобный вопль, и река снова подернулась нервной рябью от ветра, жадно налегая бешенным течением на гранитную облицовку быков моста. Оглянувшись, Борис тяжело побежал, разбрызгивая лужи, поперек моста. В воде никого не было...Он пробежал к берегу,по набережной вдоль течения. Потом пересек реку по мосту и пробежал по другой набережной. Никого. Ну, Валера, ну, засранец, в такое втравить! И кого? Единственного брата! И - ни полслова!.. Дрожа почище недавнего связного, но весь в поту, он вернулся домой.В просторном подъезде его снова поразила мраморная широкая лестница, старинные фонари по обе стороны шахты лифта, огромная кабина с зеркалом в бронзовой раме. В квартире по-прежнему не было и признака соседей. Стояла непривычно живая теплая сырая тишина. В гостиной все так же мерцали камин и свечи, словно светился изнутри голубой ковер, рельефно таращились старинные обои. Ну, Валера, снова подумал он, идя в купальном халате к ванной, ну сукин сын, не предупредить о самом главном, так подставить... Братишка, чтоб тебе всю жизнь приставать без пристани... Что теперь предпримет "турист"? И ведь это все только начало... Барская ванная комната казалась дворцом, а сама ванна - вазой с навечно сияющими розами под эмалью. Борис пустил мощную горячую струю и счастливо засмеялся: первый экзамен он выдержал. О погибшем связнике думал без сожаления: ЭТИ его раскололи бы в два счета и сбросили бы туда же без тени угрызений совести. Впрочем, хуже, и много хуже, было бы, если бы он сообщил "куда надо". МГБ это вам не иностранный резидент, эти по жилочке душу вынимают... 6. Валерий вышел на палубу. Теплоход подошел к "языку" - ледовому полю, отрезавшему его от близкого плоского берега, по которому бегали черные фигурки людей, дождавшихся снабженца - их единственного кормильца на бесплодном берегу. Раз в год он привозил с Материкапродукты, водку, телевизоры. В поселке на несколько часов появлялись новые лица... Отчаявшись пробиться ближе, теплоход остановился,загремела якорная цепь. "Позагораем, дядь Боря? - грузчик-студент развалился на тенте, подставляя скудному солнечному теплу синеватое хилое тело. - Какой славный язычок попался! Дня на полтора-два, а?" Валерий снял тельняшку и прилег рядом. "Ты где так загорел? - удивился студент. - Прямо морской загар, словно в Сочах отдыхал. А ведь вас, автономников, даже во Владик не выпускают к теплому морю, так? Или есть исключения?" "А мы от природы смуглые, - буркнул Валерий. - Тебе-то что? Я не баба, чего разглядывать?" "Да уж, баба это по твоей части. Надо же, такая краля и - с автономником... Или ты ее обещал в Израель с собой взять? Я слышал, у вас периодически жидообмен происходит, так?" "Курица не птица, Израель не заграница." "Так-то оно так, а хоть тепло и апельсины прямо с дерева." "Поехал бы? Так приезжай в Биробиджан, познакомлю с автономкой. Глядишь, попадешь в пять процентов, сподобишься переехать." "Нет уж, я лучше с болгаркой бы познакомился. Или, моя мечта такая, с прекрасной полячкой..." "Верно говоришь, салага. Тебе сколько еще учиться?" "А все! Вернусь, сделаю дипломный - и инженер. Совсем другие талоны! У нас в стране без образования нельзя. А то буду как ты. Сорок лет, а все бич... А я, как родители развелись, всю дорогу себе за лето в Арктике комиссионные талоны зарабатываю, чтобы у себя во Владивостоке в "Арагви" с девушкой сходить, оперу заезшую послушать. Ты, небось, и не знаешь что это такое - опера?" "Почему же? У нас в Биробиджане..." "Азохн вей, товарищи бояре, - кривляясь запел студент. - А где же Шицкий? Его не вижу я промежду тут... Где Шицкий? Он в подвале, вино разводит он водой... Так?" "Если тебе так привычнее думать об Еврейском театре оперы и балета, то оставайся со своим Приморским драмтеатром. Знатоки к нам специально приезжают, чтобы настоящие голоса послушать. Если бы нашим актерам не были запрещены гастроли, их бы слушали в Большом..." "В Большом театре и без евреев есть кому петь, - строго сказал студент. - А ты мне тут повыступай еще. Стукну вот первому помощнику, ссадят на первый же встречный снабженец, а я твоей кралей займусь! Шучу, шучу, чего вылупил свои еврейские глаза, козел? Пустили тебя в наш огород, того и гляди за борт скинешь, иуда..." Майя из камбуза смотрела на загорелого породистого Валерия на тенте. "Второй заяц" был много интереснее первого. Ну и толчки начались, радостно подумала она, то ли еще будет, если удастся сбежать всерьез за границу... Не в Чехословакию там, ГДР или в эту НДР Израель, а в Америку, например... Кока еще не было, глаза после бурной ночи слипались, делать было нечего. Даже посуду в Арктике буфетчице закреплять не надо - не водится здесь штормовых волн: все гасит лед. В другое окно камбуза ярко светила отраженным солнечным светом большая льдина, затесавшаяся в плоский "язык". На черном фальшборте сидела чайка и чистила клюв, кося на женщину хитрым глазом полузабытой свекрови. Майя счастливо рассмеялась. Интересно, ищет ли ее оставленный в Москве муж Никита? Нелегко найти морячку, пела внутри победная мелодия из московских шлягеров. Опять обожгло сладкое воспоминание о долгожданном общении ночью. О Борисе и Валерии вспоминалось как об одном человеке. Не было раздвоения. Привиделось. Есть долгожданный ОН, такой, какого хочу именно Я... 7. Днем спальня казалась совсем другой, и Борис никак не мог понять, где он. Гораздо естественнее было бы очнуться от всего этого сна в своей вонючей комнатушке на Южном коробе. Но вокруг было чужое великолепие, какие-то летящие лепные ангелы на разделенном стенкой потолке, салатные обои, ковер во всю стену, другой - на половину паркетного пола. Да, живут же советские люди, подумал он привычно завистливо. Взгляд его сдвинулся к задернутому тяжелыми зелеными шторами окну, скользнул к креслу. И сон тотчас слетел без следа. В кресле сидела девушка с кукольными голубыми глазами. Что-то очень знакомое было в складке ее губ и посадке головы. Она была явно напряжена и ждала его пробуждения с нетерпением. Встретившись с ним взглядом, она издала странный всхлип, испуганно моргнула и нервно стукнула перед лицом кулачками, словно готовясь к бою. "Ну, и что ты скажешь на то, что я сегодня ночью спала с Сережей?" - вызывающе спросила она и опять судорожно моргнула. Борис отогнал идиотскую мысль о Пацане - оставшемся в Певеке Сереге Бацанове. Надо было возвращаться в роль. Он молча встал и не спеша надел пижаму. Девушка удивленно вскинула брови: "Однако, у тебя иногда завидное самообладание, папа. Ты просто уверен, что я тебя разыгрываю, пугаю? Шучу? А я говорю серьезно. Более того, мама уже в курсе дела и, естественно, в истерике. Теперь я пришла за твоей арией. Начинай!.. Я зараннее знаю, что ты мне скажешь. Так что можешь не строить из себя Жана Габена. Или ты накачиваешь себя изнутри, чтобы меня ударить? Я готова, - она развела худыми бледными руками. - Ведь тебе все можно! Давай, ори, дерись. А потом еще мама приедет - со своей порцией дерьма на мою голову..." Какая мама, лихорадочно думал Борис. Он же сказал, что его Юлия со своим подполковником в ГДР... И - ни слова о взрослой дочери! С-скотина... "Ты что, вообще проглотил язык от моей наглости? Странно, при твоем-то африканском темпераменте. Но, учти, я его тоже унаследовала, хотя и пополам с маминой рыбьей кровью... Это, кстати, твои слова. Ну не молчи же... а то мне... уже просто... страшно! И ты так странно смотришь, как на чужую..." "Тебе... понравилось?" "Ч-что?.." - узенькое лицо девушки затряслось не то от смеха, не то от рыданий. Она привычно выдерживала тот самый тяжелый волчий взгляд, что всю жизнь отпугивал от него друзей и врагов.. Потом резко встала, отошла к огромному окну и отдернула шторы, ослепив Бориса серым светом ленинградского полдня. "Этот кретин ничего не умеет, - глухо сказала девушка, поднимая голову к небу. - Он просто болтун. И я тоже. Мы уснули и все. Словно одного пола. Как это все противно... Ты - рад? - агрессивно обернула она невидимое на фоне окна лицо. - Твоя дочь осталась девственницей. Целкой! - завизжала она. - Поясничай, хохочи! Я пришла за этим..." "Вы научитесь. Не со второй, так с третьей ночи. Только надо спокойнее. Нащупать эрогенные зоны друг друга. И посмелее - и наступать и подставляться. Позволь ему именно то, что нравится тебе самой, осторожно поразузнай, что больше всего нравится делать ему. И - провоцируй, углубляй." Девушка таращила кукольные глаза, даже схватила себя за виски, не веря своим ушам. Потом как-то обмякла и вскочила на широкий подоконник, села, охватив тонкие колени узкими синеватыми руками. "Да я его, кретина, видеть не могу... - тихо сказала она наконец. - Что ты скажешь, говорит, если я тебя поцелую... Кретин..." "Все в жизни надо делать когда-то с самого начала, дочка (Как, черт побери, ее зовут... Ну, Валера, братец, попадешься ты мне...), и тебе, и ему. Какой же он кретин? Мальчик же еще." "Правда... Такой, знаешь, славный мальчик... Папа, может это уже не ты?.. Такой странный..." "Когда ты сообщила маме?" "Сегдня утром, телеграммой: Сделала попытку стать женщиной. Почти удалось. Здорово, правда? Мне очень понравилось. Мама должна понять, что я не сдохла вместе с вашей дурацкой любовью, стихами, письмами, истериками, мерзкими изменами и разлукой. Если бы этот кретин не оказался таким кретином, я бы сегодня забеременела вам обоим назло. Без брака, ячейки советского общества, пусть тебя на парткоме разбирают. Тебя и это не берет сегодня?" - она соскочила с подоконника и подошла вплотную, глядя почти с ненавистью. "Просто мне надоело с тобой ссориться." "Тебе было видение? Ты и маме простил подполковника танковых войск?" "Не будем об этом." "Серьезно? Тогда я счастлива. Таким ты мне нравишься куда больше. Ну, как там Север, стоит?.. Сережка - ужасный пошляк. Такое сказал..." "Не стоит, значит не стоит?" - брякнул Борис и похолодел. "Па-апка!.. - подпрыгнула девушка и пораженно и снова впрыгнула на подоконник, прижав колени к животу. - Ну и фатер у меня! Ты там на Севере влюбился? В блатную?" "Хочешь все-таки меня разозлить?" "Уже теплее... Слишком уж ты спокоен сегодня. Словно тебя подменили.. ." "Как тебя называл в постели твой Сережа?" "Представляешь, Ирмой! Надо же придумать какое-то собачье имя!" "Приготовь-ка мне чаю, Ирочка." Девушка оцепенела, снова спрыгнула с подоконника и обошла Бориса со всех сторон: "Фа-тер, ты мне сегодня определенно нравишься. Как тебя зовут?" "Что это значит?" "Если благородный родитель не знает имени единственного чада, то и мне позволительно назвать тебя, скажем, дедом Василием. На тебя что, самолет упал? Льдиной затерло? Или пьяная белая медведица в ухо пукнула?" "Знаешь, ври, да знай меру..." "Ты ее знаешь сегодня!.. Восемнадать лет была Римма и вдруг какая-то Ирочка! И главное - чай! Попробовал бы тебе кто-нибудь чай заварить вместо черного кофе! Новость не для взрослых дочерей. Сдохнуть мало." Вдруг что-то дрогнуло в глубине кукольных глаз: "Папа... Это... не ты?.." "Видишь ли, Римма... Ты почти угадала. Наш самолет при посадке слишком сильно тряхануло, а я крепко спал. Меня контузило, и у меня начались какие-то странные провалыпамяти. Еле нашел свой дом, представляешь?" Он тяжело прохаживался по ковру, стараясь чуть проседать, как это странно делал Валерий. Дочь следила за ним вылупленными голубыми шариками. "Ты стукнулся головой? Ты обращался к врачу?" "Какой там к дьяволу врач! Стоянка самолета была час, край дикий, Хатанга, Таймыр... Головой вроде не стукнулся. Я сидел на переднем сидении без ремня. Меня бросило на стенку кабины пилотов всем телом. Общая контузия. Конечно схожу к врачу, но пока просто не знаю, как буду работать... Самые простые вещи забываю. Надо заново входить и в семейную, и в научную жизнь. Ты мне поможешь?" "Господи, что за вопрос! Я так рада, что ты изменился. Если бы!.. Ведь ты был, прости, такое говно, каких мало где встретишь..." Вот в это я охотно верю, подумал Борис. Удивительное говно этот братец... "Как я могу тебе помочь?" "Прежде всего, не удивляться моей забывчивости и терпеливо поправлять. Пойми, если я признаюсь врачу или в институте, то меня тут же попрут минимум с должности. Например, я действительно не помню точно, где мама. И она действительно едет к нам?" "Да нет, конечно! Я нарочно сказала, что дала телеграмму, не бойся. А мама уже три года в Германии, в нашей группе войск с тем подполковником, помнишь?" "Так не было телеграммы?" "Да слушай ты меня больше! Стану я такие телеграммы давать!.. И вообще, считай, что я и тебе ничего не говорила. Тем более, что ничего и не было. Он даже отказался лечь со мной, устроился на раскладушке, я и разозлилась... И нафантазировала, как вас разыграю." "Разозлилась? Очень хотелось, девочка?.." Римма вдруг горько и громко заплакала. Он усадил ее к себе на колени в кресле и стал гладить по почему-то пегим и редким волосам ее крохотный череп, действительно испытывая острую жалость к родной племяннице. "Не надо, - прижимаясь к нему рыдала она. - Я не хочу... Если ты действительно вдруг станешь настоящим папкой, я же просто с ума сойду от радости, я... я не выдержу... Я просто сдохну от счастья..." "Я называл тебя Риммой?" "Ты? Что ты, никогда. Как придумал в детстве дурацкое имя Муля, Римуля, так и звал." "Тебе приятнее Римма? Или... Ирма?" "Ирма... Зови меня как он, хорошо? Папочка! - стала она целовать его лицо, заливая щеки слезами. - Господи, у меня есть папочка..." Ну и сволочуга этот Валера, думал Борис, пока Ирма яростно сморкалась в его платок. И зачем так рискует? Ведь мой провал на работе - его провал! И несчастной Майке не сдобровать с этим идиотом..." "И давно мы с тобой не ладим?" "Ты меня еще пять лет назад к бабушке Ксении сплавил на Васильевский. Я с тобой даже реже, чем с мамой виделась... Просто сегодня решила тебе досадить. После вчерашнего." "Значит что-то было все-таки?" Ирма выскользнула с его колен и снова отошла к подоконнику. Чувствовалось, что это ее давнее девчачье место. "Было, - сипло сказала она и шмыгнула носом. - Все было. Сережа - мужчина, а твоя шутка - дурацкая. Просто он действительно ничего не умеет, страшно волновался, возился, потом сдох. Я психанула и ушла. Ты там смеешься? Я спиной чувствую. Нет? - резко обернулась она. - Нет!? Тогда это действительно уже не ты..." "Над чем же здесь можно смеяться, дочка? Вы научитесь. Вместе. Просто я не... помню Сережу." "Ты? Да ты же его и не видел никогда. Он мичман-курсант, подводник, на последнем курсе. Тоже, кстати, распределен на Север, в Полярное. И я ему обещала с ним поехать. Навсегда." "Не бывает навсегда. Послужит на Севере, а потом - в Севастополь или... в Хайфу." "В Израель? К жидам? С пархатыми жить?" "Там же наша база." "Я им не верю. Лучше к албанцам, они славяне, как мы. Там тоже база. И тоже тепло." "Он ленинградец?" "Нет, сталинградец. Его папа - капитан на Волге. Знаешь, какой Сережа красивый! Вот такие плечи... Папа, можно я не буду поступать на юридический, как ты заставлял?" "Ты хорошо кончила?" "Ты что! Две четверки в аттестате. Остальные тройки." "Тогда можно. Выходи замуж, рожай мне внуков. Это и есть женское счастье. Не лезь в вуз. Иди за моряка, если берет." "Папа, а если... он действительно ничего не может? Бывают же эти... как их?.. Я его люблю, но не смогу... без этого..." "Не думаю. Ты его приведи, поговорим за коньячком." "Правда? Папочка! Знаешь, он водку любит. Говорит, что в уставе адмирала Нельсона было сказано, что моряк должен быть чисто выбрит, опрятно одет, слегка пьян и в меру нахален... Как тебе?" "Замечательно. И ты блесни: наполни свой череп вином, пока он землей не наполнен. Как тебе?" "Сдохнуть!...Папочка! Это не ты!! Слава богу..." "Ладно, мне пора на работу. Проводи меня..." "Ты серьезно хочешь познакомиться с Сережей? И поговорить с ним насчет этих, как ты сказал, эрогенных зон?" "Когда у него увольнение?" "По средам, субботам и воскресе