Камиль Зиганшин. Щедрый буге --------------------------------------------------------------- © Copyright Камиль Ф. Зиганшин, 1988 Email: kamil@ziganshin.ru WWW: http://www.ziganshin.ru ? http://www.ziganshin.ru Date: 27 Mar 2001 --------------------------------------------------------------- Охотничья повесть ...Здесь у костра не хвастают, не лгут, Не берегут добро на всякий случай..., Ю. Сотников  * ЧАСТЬ I *  ВЛАДЕНИЯ ЛУКСЫ За перевалом с вертолета открывалась величественная панорама безлюдной, дикой местности: хребты, межгорные впадины, бурные пенистые речки. Там, куда мы летим, особняком возвышается плотная группа скалистых гольцов, выделяющихся на общем фоне своим спокойствием и безразличием ко всему окружающему. Пассажиров в вертолете двое. Я и мой наставник, удэгеец лет пятидесяти. Он сидит напротив и успокаивающе поглаживает собак. Опытный промысловик располагал к себе с первого взгляда. Невысокий, худощавый, с живыми движениями. Сильные руки, словно кора старого дерева, испещрены глубокими трещинками морщин к густо перевиты набухшими венами. Мороз, ветер, солнце, дым костра дочерна продубили скуластое лицо с реденькой растительностью на верхней губе и подбородке. В черных, прямых волосах несмелый проблеск седины. Черты лица невыразительны, но вот лучистые темно-карие глаза, словно магниты, притягивают взор. Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Глянув в них, и самому хочется улыбнуться и сделать что-то хорошее и доброе. Имя у него простое и легкое -- Лукса. Все еще не верилось, что наконец-то моя давняя мечта исполнилась и я принят на работу в госпромхоз штатным охотником и сейчас лечу на свой промысловый участок над легендарными отрогами древнего Сихотэ-Алиня. Вертолет неожиданно вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко опустился на землю. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота двигателей, спрыгнули на снег, едва только открылась дверь, Быстро выгрузили нехитрый багаж. МИ-4 прощально взревел я, обдав нас колючим снежным вихрем, взмыл в густую небесную синеву и вскоре исчез за лесистой макушкой сопки. Мы остались одни в холодном безмолвии на заснеженной косе. Торжественно и необъятно высоко синело небо. Оглушительная тишина стояла вокруг. На снегу ни единого следочка. У меня невольно возникло ощущение, что какая-то неведомая сила подхватила и перенесла нас на лист чистой бумаги, на котором предстоит написать историю охоты длиной в 120 дней. Вокруг громоздились типичные для этих мест крутобокие сопки, ощетинившиеся, словно встревоженные ежи, могучими изумрудно-зелеными кедрами и более темными островерхими елями. Напротив устья ключа Буге, над рекой Хор, нависал хребет, обрывающийся в речную гладь неприступной двухсотметровой стеной. По его гребню торчали огромные, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни причудливых очертаний, напоминающие развалины старинных крепостей. Хор еще не встал и тянулся холодной, черной лентой, разорвав белоснежную пелену извилистой трещиной. Сквозь прозрачную воду были видны лежащие на дне пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нерестилищу, кетины. Уровень воды в реке за последние дни упал, и часть отнерестившейся рыбы лежала на галечном берегу. Наши собаки тут же воспользовались возможностью полакомиться и набросились на нее. В их довольном урчании слышалось -- как много рыбы! Райское место! Оставшись в преддверии сезона без сотоварища, Лукса не без колебаний согласился все же взять меня на свой участок, охватывающий бассейн Буге --левого притока реки Хор. Его напарник Митчена, деливший с ним радости и невзгоды промысловой жизни в течение многих лет, потерял зрение и перебрался жить к дочери в Хабаровск. Хотя день только начался, Лукса поторапливал. Предстояла большая работа по устройству зимовки. Взбираясь на берег, услышали задорный посвист, который невозможно спутать ни с каким другим лесным звуком, - рябчик. Судя по мелодии, петушок. Лукса едва заметным движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол ели и, достав самодельный манок, ответил более глухим переливом. По треску крыльев стало ясно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса опять подсвистел. Хлопки послышались совсем рядом. Приглядевшись, я наконец разглядел петушка, сидящего на ветке березы. Вытянув шею и нетерпеливо переступая, он напряженно высматривал подружку. -- Живой, -- радостно прошептал Лукса. -- Четвертый сезон вот так. Совсем свой стал. Встречает. Луксин "свояк" перелетел еще ближе и с явным интересом разглядывал нас. Вынырнувший из кустов Пират, не разделяя чувств хозяина, с лаем запрыгал под деревом. Петушок встрепенулся и, спланировав, исчез в чаще леса. Надо сказать, наши четвероногие помощники резко отличались друг от друга. Пират -- рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой реакцией и нахальными глазами. Индус, напротив, -- вялый, тщедушный, привыкший во всем подчиняться ему. Первое время при появлении Пирата он поджимал хвост и услужливо отходил в сторону. Столь же резко они отличались и по окрасу. Пират белый, только кончики подвижных ушей и хвоста черные, а Индус черно-бурый. Попал он в нашу бригаду случайно. Когда мы загружали в неожиданно подвернувшийся вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на краю поляны сидел и смирно наблюдал за нашей беготней одинокий пес. Я на ходу кинул ему кусок хлеба. Он, не жуя, проглотил и бочком, не сводя с меня грустных глаз, подошел к трапу. - Быстрей садись. Летим, - крикнул Лукса. Я поднялся в салон и оглянулся. Собака молча просила одними глазами. "Может взять? Вдруг у нее талант к охоте?" - заколебался я. - Бери, бери. Пиратке веселее будет, -- сказал Лукса, заметив мою нерешительность... Перетаскав вещи к становищу, мы занялись дровами. Двуручной пилой свалили сухостойный кедр, Отпилили и раскололи несколько душистых чурок. Отвалившиеся куски красноватой, ребристой коры изнутри были усыпаны яичками, личинками, куколками -- недоглядели дятлы за лесным патриархом. Комель кедра был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло как камень. На ночь кедр не годился -- быстро сгорает. Поэтому напилили еще и плотного ясеня. Он горит долго, жарко и дает много углей. Очистив на высоком мысу залива, недалеко от устья ключа, землю от снега, поставили удэгейскую палатку. Внешне она почти не отличается от стандартных четырехместных, но у нее есть еще и матерчатые сени, вроде половинки небольшого чума. В них удобно хранить дрова и капканы. Но главной ее особенностью и достоинством является то, что она устанавливается не с помощью стоек и колышков, а крепится внутри каркаса из жердей. Очень удобная конструкция для зимы, когда колышки в промерзшую землю забить практически невозможно. Установив жестяную печурку, Лукса набил ее чрево смоляной щепой, кедровыми поленьями и затопил. Печь быстро порозовела и начала щедро возвращать солнечное тепло, накопленное деревом за добрую сотню лет. Палатка прогрелась, наполнилась жилым духом. Приятно запахло свежей хвоей. Расстелили кабаньи шкуры, спальные мешки, Отпиленную от ясеня низенькую, но увесистую чурку пристроили в головах между спальными мешками. Получился удобный столик. Слева и справа от печки уложили сырые ольховые бревнышки, чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком повесили перекладину с крючьями. Недалеко от палатки между пихтами на высоте около двух метров соорудили из жердей настил для хранения продуктов - лабаз, а под ним из лапника шалашики для собак. Индус тщательно обследовал обе конуры и лег в ту, что счел удобней. Заслышав приближение убежавшего было Пирата, он тотчас притворился спящим. Но Пират не проявил ни малейшего интереса к теплым пихтовым гнездам. Усевшись возле груды поленьев, он принялся выкусывать кусочки льда, намерзшие между подушечками пальцев. Закончив дела, мы устроились на берегу отдохнуть и молча наблюдали заход солнца. Теплый золотистый свет уходя плавно скользил по снегу, по стволам деревьев. Поднимаясь все выше и выше, он незаметно выманивал из глухих распадков и ложбин холодную серую мглу. Ряд за рядом темнели деревья, сопки. Вот отгорела макушка самой высокой. Нарождающаяся ночь осмелела, бесшумно выползла из ущелья, укрывая все окрест незаметно густеющим покрывалом. Легкие облака некоторое время еще отражали прощальное сияние скрывшегося светила, но и они вскоре потускнели, погасли. Тайга и небо слились в сплошной непроницаемой тьме. Неясные силуэты деревьев проступали только вблизи, принимая самые фантастические очертания. Проводив день, мы забрались в теплую палатку и устроились пить чай. -- Лукса, почему ты до сих пор зимовье не поставил? -- задал я давно вертевшийся на языке вопрос. Бросив исподлобья сердитый взгляд, старый охотник с досадой пробурчал: - Было зимовье... Вместе с Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл -- одна зола осталась. Туристы сожгли, елка-моталка. После охоты, как вода спадет, обязательно новое поставлю. Место присмотрел. Вверх по ключу, с километр отсюда. Там никто не найдет... Сам я в недалеком прошлом турист, и мне стало не по себе от услышанного. К сожалению, встречаются среди неугомонных романтиков эгоисты, для которых природа лишь источник удовольствий и, не получив их в достатке, они "изобретают" развлечения сами, не задумываясь о последствиях. После плотного ужина, разморенные жаром печки и горячим чаем, мы повалились на толстые спальные мешки. По брезентовым скатам палатки уютно перебегали блики света, пробивавшегося сквозь щелки печурки. - Что-то потно стало. Подними полог, - подал голос Лукса. Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось, и я попросил охотника рассказать о его самобытном лесном племени, обитавшем в самых глухих местах сихотэ-алинской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира оно еще совсем недавно жило по простым законам родового общества. Лукса вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и неспешно стал вспоминать, глядя на угли в печи. Слушая, я живо представлял картины недавнего и в то же время такого далекого прошлого. ...Крохотное стойбище на берегу порожистой реки Сукпай: с десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью лесистой сопки. На кострах дымятся котлы с похлебкой. Вдоль косы, между навесов с юколой, бегают черные, как воронята, ребятишки. Невдалеке женщины отминают, коптят кожи зверей и тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, в женской половине, старухи шьют из уже выделанных кож улы и одежду. Из бересты ладят посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошатся карапузы -- будущие охотники. У подошвы сопки старики, ловко орудуя инструментом, мастерят -- кто легкие нарты, кто ходкую оморочку для предстоящих перекочевок. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту, однако не многие вернутся с добычей. Тайга хоть и богата, да копьем много не добудешь, а для тех нескольких ружей, купленных когда-то у китайских торговых людей на Амуре, давно уж нет боеприпасов. Зачастую племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов, межродовая вражда... Меж тем негромкий голос Луксы продолжал: - Как дошла Советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили; карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной хозяйства на Саях и Джанго были. Я в "Красный охотник" на Саях записался. -- Подожди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал? -- Оттуда я ушел мальчишкой. Через год, как отца с матерью после большой болезни потерял. Мать шибко любил. Все ее украшения вместе с ней положил. Осенью двуногий шатун могилу открыл и серебряные вещи унес! Однако как лед сошел, в Тигровой протоке кое-что нашли в карманах утопленника. У меня сохранилось только вот это: Лукса расстегнул ворот рубашки и показал висевшую на шее небольшую фигурку улыбающегося человека с узкими щелочками глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми узорами, человечек этот был далеко де бедный. На его поясе, в углублении, таинственно мерцал драгоценный камешек, а на спине выгравированы четыре иероглифа. - Что здесь написано? - Не знаю. Спрашивал у экспедиции, тоже не знают. Просили дать "китайца" показать ученому. Но как дашь? Память! Старший с экспедиции знаки срисовал. Обещал сообщить, да забыл, пожалуй. - А сейчас в Саях и Джанго почему не живут? - Так всех в одно хозяйство собрали, елка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги построили. Зачем так делали? Теперь все там в куче живем. Как живем - сам видел. Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия остались прежними. Летом охотники заготавливают панты, корень женьшеня, элеутерококк, кору бархата амурского, ягоды лимонника, винограда. Осенью и весной ловят рыбу. Зимой промышляют пушнину, диких зверей. Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым. Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным. Взошедшая полная луна озаряла тайгу невообразимо ярким сиянием. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки. Кедры вокруг - словно былинные богатыри, В просветах между ними вспыхивали бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливалась из-за поворота и, тускнея, убегала под хребет, заглатывавший ее огромной пастью. Ощущение такое, что я попал в сказку! Позвал Луксу. Он тоже потрясен, и что-то шепчет на своем языке. Притихшие вернулись в палатку, однако не выдержав, я вновь вышел под открытое небо и долго еще стоял среди этой неземной красоты. От избытка чувств вонзил в тишину ночи полурев - полустон. Эхо, недовольно откликнувшись, заметалось по раскадкам и стихло в сопках. ТАЕЖНАЯ АЗБУКА Утром, пока в печке разгорались дрова. Лукса успел одеться, умыться. Подогрев завтрак, он растормошил меня: - Вставай, охоту проспишь. Я вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в эмалированную кружку чай. - Ты умылся? - спросил Лукса. - Холодно, - поежился я. - Холодно, холодно, - передразнил он. - Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка. Поневоле пришлось натянуть улы и выйти на мороз. Зачерпнул и обдал лицо студеной водой. От первой пригоршни сжался, как пружина -- ох и холодна! Вторую уже не почувствовал, а третья даже вызвала прилив бодрости. Настроение сразу поднялось, захотелось поскорее приняться за дела. Тут на дне ключа я заметил золотистые чешуйки, вымытые водой из кладовой сопок. Интересно, что это за минерал? Подцепил на лезвие ножа одну пластинку и понес Луксе. - Я не понимаю в них, - простодушно признался он. -- Может, это кусочки чешуек ленков. - На золото смахивает. - Может и золото. Раньше китайцы мыли его здесь. Такие чешуйки и в соседних ключах есть. После недолгих сборов Лукса повел учить меня премудростям охотничьего промысла. Мягко ступая, он легко лавировал в густых зарослях: только суконная шапка-накидка мелькала в просветах леса. Мне приходилось то и дело ускорять шаг, чтобы не отстать. Большое преимущество в росте не выручало. Умение Луксы безошибочно выбирать самый удобный путь в густой чаще просто поражало. И если я пытался самостоятельно найти более короткий и удобный проход, то отставал еще больше. При ходьбе охотник не расставался со специальным ясеневым посохом, -- первой принадлежностью каждого удэгейца. А выглядит он так: верхний конец широкий в виде лопаточки, применяемой для маскировки капканов снегом, в нижний конец вставлен кривой клык кабарги, прочный и острый, им легко тормозить и рулить при спуске с крутых склонов. С остановками миновали пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил читать следы, определять их свежесть. Так, гладкий, округлый след, по его словам, бывает у здорового, упитанного соболя, а узкий, неровный -- у слабого, худого. У такого и шкурка плохая. Мех редкий, тусклый. У сильного соболя мах прыжков широкий, почерк стежки спокойный, уверенный. В теплую снежную погоду ходят только молодые соболя, да и те крутятся возле гнезда. Соболь шагом не ходит, не трусит, а скачет, становясь на обе лапки одновременно. Бежит обычно двухчеткой: задние лапы точно попадают в след передних, получая уже утрамбованную опору для пружинистого прыжка. Бывает, что соболя "троят", очень редко "четверят". Это значит -- одна или обе задние лапы не попадают в след передних. Случается такое во время гона и при скрадывании добычи. Лукса показал, как ставить калканы на норку, соболя, колонка. Я, как губка, старательно впитывал в себя все, что говорил наставник и сделал вывод--успех охоты зависит прежде всего от того, насколько удачно выбрано место для ловушки и от искусства маскировки. На излучине реки вспугнули рябчиков. Лукса сбил одного петушка. Птицы с шумом разлетелись в разные стороны. Одна из них спланировала на ель неподалеку от меня. Стараясь прятаться за стволами, я приблизился и выстрелил в неясный контур. Рябчик камнем упал вниз. Подбежав, ничего кроме разбросанных по снегу перьев не нашел. Обойдя впустую вокруг дерева несколько раз, покричал собак, но тех и след простыл. Удрученный, пустился догонять Луксу. Узнав, про оставленную дичь, он нахмурился. - Ой манга, ой манга. Зачем птица без пользы пропадать будет? Показывай, где стрелял. Осмотрев разнесенные ветром перья, Лукса поплевал на палец, поднял его вверх, юркнул в кусты и, немного покопавшись в снегу, вынул убитую птицу. На протоке встретился свежий след белки. - На жировку пошла, - отметил Лукса. - Почему на жировку? Может, наоборот? - предположил я. Охотник глянул удивленно. - Ты своей башкой совсем не думаешь. Не видишь - прыжки большие, лапки прямо ставит-легкая пока. Поест -- потяжелеет, прыжок короче будет, лапки елочкой начнет ставить. Сколько же нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать все это... Я смущенно молчал. Да и что я, городской житель, мог поведать об этом следе? Только то, что он принадлежит белке. Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек, выдавая места ее кормежки. Лукса, улыбаясь, спросил: - Видишь, белка кормилась? Я кивнул. - А где она шишку взяла? Как думаешь? - Как где? На ели. Лукса покачал головой: - Из-под снега. Чешуйки плотвой кучкой лежат. Белка внизу сидела. Когда на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше, тем шире разбросаны. В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы побежали посмотреть, кто так проворно ретировался, и увидели следы громадных прыжков. Тут же лежка в виде овальной ямки, промятой до земли. - Чьи следы? - еще раз решил проэкзаменовать меня наставник. - Оленя, - уклончиво ответил я и стал лихорадочно искать глазами помет, чтобы по форме шариков определить, кто здесь отдыхал - лось или изюбр. - Ты мне голову не морочь. Какой олень, говори, - напирал Лукса. - Лось. - Сам ты лось... горбатый! Говорил тебе: сохатый рысью уходит. Этот прыжками ушел. Изюбр был. Еще вот, запоминай, - успокаиваясь, добавил Лукса, - видишь, снег копытами исчиркан. Изюбр так чиркает, лось высоко ноги поднимает - снег не чертит. Видя, что я совсем скис, ободряюще добавил: - Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать. На отлогой седловине пересекли след бурого медведя, тянувшийся к верховьям ключа, в сторону возвышавшегося среди окрестных гор Лысого деда. Округлая вершина этой горы в белых прожилках снега и серых мазках каменистых осыпей была совершенно безлесой, и эта особенность, видимо, определила ее название. На склонах Лысого деда много крепких мест, пригодных для долгой зимней спячки. Но этот бродяга что-то припозднился: как правило, медведи лощатся раньше, под первый снег. На обратном пути вышли на крутобережье обширного, но не глубокого залива - излюбленного места нереста кеты. Этот залив отделен от реки полосой земли метров в сто-сто пятьдесят, заросшей густым пойменным лесом, сплошь перевитым лианами китайского лимонника и актинидий, но самой реки отсюда не видно. Я огляделся. На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Не сообразив сразу, что именно привлекло мое внимание, вновь посмотрел на них. Пять могучих ильмов стояли как бы полукругом, обращенным открытой стороной на залив. Перед ними была чистая плещина, в центре которой торчали три потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я понял, что это деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся лица равнодушно взирали на водную гладь. Я вопросительно взглянул на Луксу. - Это наши лесные духи. Большой - хозяин, а эти двое - жена и слуга. Хозяин помогает охоте и рыбалке, - тихо пояснил он. Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног "хозяина" и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки. - Ничего не трогал? - подозрительно, не сводя с меня глаз, спросил Лукса, когда я догнал его. - Нет. Сфотографировал только. - Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Рыбы беда как много надо. Собак кормить и на приманку тоже. Переступая по валунам, мы вытащили жердью с мелководья десятка четыре кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать океанского лосося. Серебристый наряд сменился на буро-красный. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы еще вяло шевелили плавниками, из последних сил стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они охраняют нерестилище-терку от прожорливых ленков и хариусов. Во время нереста сквозь чистую воду хорошо видно, как самка с силой трется о дно, покрытое мелкими камешками. Припав к образовавшемуся углублению, она сжимает и разжимает брюшные мускулы, до тех пор пока лавина лучистых, янтарных икринок не вырвется наружу и не осядет в лунке. Плавающий рядом возбужденный самец выпускает молоки и присыпает оплодотворенную икру галькой. Весной из нее вылупятся крохотные мальки. Окрепнув в горной речке, с холодной, богатой кислородом водой, они скатываются в море. А через несколько лет уже взрослыми вернутся на родное нерестилище. Ничто не сможет остановить их на пути к нему. Настойчивость и сила рыб, поднимающихся даже по двухметровому сливу, просто восхищает. Отметав икру, лососи погибают, чтобы дать жизнь новому поколению. - Мало, однако, кеты стало. Помню, раньше два-три слоя на дне лежало. Тысячи на зиму готовили. - Солили, что ли? - Как солить, если соли нету. Брюхо и спину вдоль хребта резали и сушили под навесами на ветру. - Лукса, а как же летом, когда убивали крупного зверя, мясо сберегали? - Тоже просто. Чуть варили, чтобы кровь свернулась. Потом резали на пластины и как рыбу вешали. Пока мы собирали кету, наевшиеся Пират с Индусом стали носиться наперегонки по берегу и обнаружили на затаившуюся под выворотнем енотовидную собаку и с лаем выгнали ее из убежища. Енотовидная собака напоминает заурядную дворняжку с короткими ногами. Неуклюжа, приземиста, ужасно лохмата. Мех у нее густой и пышный -- похож на лисий, но отличается цветом: серо-бурый с желтоватым оттенком. Мордочка короткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады. Это, пожалуй, самое безропотное и беззащитное создание Сихотэ-Алинской тайги. Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла глаза и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы направились к стану, обсуждая увиденное за день. Радовало то, что участок богатый. Бескормицы не ожидалось -- звери с мест не стронулись. На пойме немало копытных, по берегам бегают норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и рябчиков - их основной пищи. - Рябчик есть - соболю хорошо. Мышь съел -- опять ловить надо. А рябца надолго хватает, - рассуждал Лукса. - Как будем делить участок? - полюбопытствовал я, Напарник метнул на меня недоуменный взгляд: - Где хочешь ходи, где хочешь лови. Зачем делить? Я был ошарашен таким ответом. Мне хотелось, чтобы Лукса закрепил за мной определенную часть угодий, но со временем понял, насколько это решение было мудрым. Никто не был стеснен и не считал себя обделенным. Каждый охотился там, где нравилось. Наши троны часто пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой. Весь следующий день по сопкам с диким посвистом метался шальной ветер, но нас он мало беспокоил. Мы были заняты подготовкой капканов. Первым делом, чтобы удалить смазку, отожгли их на углях. Затем напильником сгладили заусенцы, хорошенько подогнали сторожки. Из стальной проволоки сделали на каждый капкан цепочку для крепления "потаска" - обрубка ветки, не позволяющего зверьку далеко уйти. Наскребли с затесов кедровой и еловой смолы и бросили в ведро с кипящей водой. В этом бульоне поочередно проварили все капканы. Когда их вынимали, они покрывались плотной янтарной рубашкой, быстро застывавшей на морозе. После такой обработки даже соболя, обладающие тонким нюхом, не слышат запаха железа. Кроме того, перед установкой каждой ловушки Лукса велел руки натирать хвоей пихты, чтобы посторонний запах не отпугнул чуткого зверька. Почему именно пихтовой? Да потому, что ее запах гораздо сильнее и устойчивее, чем у еловой. К ночи ветер переменился. Звезды скрылись за непроницаемым войлоком туч. Мягко повалил снег. Лукса заметно оживился: - В снег звери глохнут -- совсем близко подойти можно. Мяса запасем, соболя ловить начнем. Говорит, а сам мой винчестер все поглаживает, да на руках подкидывает. - Какой легкий, елка-моталка! Все равно, что моя одностволка 28 калибра. Это ж надо, его сделали, когда мой отец мальчиком был, а мы сколько еще лет с копьями охотились. Откуда у тебя это ручье? - Друг совершенно случайно купил во Владивостоке у геолога-пенсионера. В тайге за этот винчестер ему огромные деньги предлагали, но он не расстался с ним. - Как же тебе дал? - Он погиб в Якутии. Ружье - память о нем. Удивительный, редкой души был человек. Всю мою жизнь перевернул. - Да, бата, молния бьет самый высокий кедр, а смерть - хорошего человека. БЛУЖДАНИЯ С рассвета снег перешел в дождь. Тайга потонула в промозглой сырости. Встали и без настроения разошлись на поиски добычи. Погода погодой, а мясо запасти надо. Я побрел по пойме ключа, надеясь отыскать табун кабанов. Всюду виднелись волчьи следы. Гора кеты, сложенная нами вчера на берегу залива, исчезла. На ее месте остался лишь утрамбованный круг. Съеден был даже снег, пропитанный кровью. Миновав небольшую марь, наконец наткнулся на кабаньи гнезда и свежие следы, уходящие вверх по увалу. Решил тропить. По следам было видно, что кабаны двигались прямо, не останавливаясь. Потом разбрелись, появились глубокие пороги. Я пошел медленнее, предельно осторожно, с частыми остановками переходя от одного дерева к другому, осматривая каждый кустик, чуть дыша, прислушиваясь ко всякому звуку. И тут, совершенно некстати, взбрехнул Индус. Табун переполошился. Донеслось испуганное "чув-чув", и, задравшие хвостики, кабаны, мелькнув черными молниями сквозь деревья, в мгновение ока исчезли, оставив на снегу лишь парящие клубки помета. В сердцах выругал пса, но он, кажется, ничего не понял. Даже, пожалуй, наоборот, гордился тем, что вовремя предупредил хозяина об опасности и громким лаем прогнал целое стадо свирепых кабанов. Перебравшись на противоположный берег Буге, я направился но долине вверх. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг занавесило унылой пеленой мороси. Лет десять назад здесь пронесся небывалой силы смерч, и узкая долина оказалась заваленной деревьями в несколько ярусов. Сучкастые гиганты перегородили путь всему живому. Над ними густым подлеском поднялась молодь. Приходилось не идти, а буквально продираться, карабкаться через эти завалы, прыгать с одного ствола на другой, рискуя напороться на острый сук. Попытался ползти понизу. Но к здесь не легче. Колючий кустарник и лианы опутывают, цепко хватают, держат со всех сторон. Колени и ладони скользят по обледенелым камням и валежинам. Каждый сучок старается оставить себе клок моей одежды. Одна упругая ветвь поросли наградила меня такой пощечиной, что свет померк от боли и из рассеченной скулы брызнула кровь. Неожиданно долина полезла круто вверх, и я запоздало сообразил, что поднимаюсь не вдоль Буге, а его боковым притоком. Возвращаться назад через лесные "баррикады" не было ни сил, ни желания. Решил перевалить через гриву и спуститься к Буге по соседнему распадку. Густой стланик в содружестве с можжевельником, покрывавшие гриву, образовывали не менее труднопроходимые заросли. За ними по самому гребню следовали кусты рябины и белоствольные березы, но не те нежные, стройные создания, прославленные народом в песнях, а кряжистые, скрюченные карлики с толстыми култышками ветвей. Стояли они молчаливо, угрюмо, вызывая всем своим видом тревожные чувства. Эти деревья трудно было даже назвать березами. Постоянные пронизывающие ветры совершенно изменили их привычный облик. Через пару часов мы с Индусом все же прорвались к ложу ключа, к родным кедрам и елям, а так как уже пора было возвращаться, повернули к стану. Иду и чувствую, что не бывал в этих местах. Вроде те же сопки, тот же ключ, но пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину поперек и остановился в растерянности -- моих утренних следов на снегу не было. Тут только я понял, что спустился не к Буге, а в долину соседнего ключа Туломи. В замешательстве огляделся. Вокруг стоял глухой, ставший сразу враждебным, лес. Сверху безостановочно сыпал нудный дождик. На мне не осталось ни одной сухой нитки. Слякотно, холодно, голодно. Еды, кроме трех размокших сухарей, никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели и не зажигались. Компас остался в палатке. Стало жутко. Мокрый Индус стоял рядом и, насупившись, наблюдал за мной. - Индус, домой! Где палатка? Ищи! Ищи...- уговаривал я в надежде, что собака укажет верную дорогу. Индус же, опустив морду вниз, виновато отворачивался. Он догадывался, что от него чего-то ждут, возможно даже и понимал что именно, но, к сожалению, помочь был неспособен. Поразмыслив, я решил, что в этой ситуации мне не остается ничего другого, как спуститься по ключу к реке, а там, как говорят, война план покажет. Ближе к устью ключа пошли, чередуясь, то сплошные изнуряющие заросли колючего элеутерококка, то тонкие зыбуны с высокими вертлявыми кочками, покрытыми жесткой, заиндевелой травой. По зыбунам ступал, замирая от ужаса, осторожно проверяя посохом дорогу. Сделаешь неверный шаг - провалишься в "окно" с ледяной жижей. Ощущение было такое, будто идешь по слабо натянутой резиновой пленке: при каждом шаге верхний слой упруго прогибался и далеко вокруг расходились тяжелые волны, плавно покачивающие тощие "копенки". Индус плелся сзади. Передохнуть негде. Пытался прислониться измученным телом к худосочному стволу, но он затрещал и повалился -- слабый грунт не держит. Даже небольшого усилия хватило, чтобы свалить его. Сразу вспомнились бесконечные глухие завалы на реке Чуи, по которой мы с Юрой сплавлялись несколько лет назад. Огромные лесины, лохматые выворотни сплошь перекрывали двухкилометровую пойму реки от хребта до хребта. Мощная полноводная река. Будучи не в силах разнести, разорвать переплетения лесных великанов, с рокотом разливалась по всей бескрайней топкой долине. Приближаться к завалам на лодке, по чистой свободной от растущих деревьев и кустов, воды опасно, так как стремительное течение затянет, раздавит, истреплет в клочья между бревен. Поэтому по затопленной пойме шли пешком. Разбои тянулись шесть километров, но они отняли у нас двое суток. О, что это был за переход! Сущий ад! Кругом вода. Море воды, но плыть невозможно - лодке не протиснуться сквозь подлесок. Почва от размывшейся воды раскисла и мы с рюкзаками на спине, лодкой на голове проваливались в эту жижу порой по пояс. Она неохотно, с чмоканием отпускала всего лишь для единого шага. Иногда попадались коварные ямы. В этих случаях герметичные рюкзаки выполняли роль заплечных поплавков. Над головой свинцовые тучи безостановочно сеяли мелкий дождь. Вокруг полчища мошки. Ее так много, что казалось вся окрестная мошкара караулила нас на этом переходе. Кровососы бессчетными роями набрасывались и облепляли серым пеплом все доступные участки тела. Проведешь рукой по лицу - с пальцев кровяная кашица кусками отваливается. Шли голодные, грязные, мокрые и опухшие от бесчисленных укусов. Шаг вперед - лодку на себя - рукой по искусанному, в серой маске лицу. Шаг назад - лодку на себя - рукой по лицу. И так двое суток! А как "спали" посреди этой топи лучше и не вспоминать!! В общем, без паники. И не из таких переделок выбирался! Собравшись с силами, выбрался на островок и увидел длинную кисть с пятью огненно-красными рубинами ягод, свисавшую с коричневого гибкого побега с шелушащейся корой. Это были ягоды лимонника. Съев их, я вскоре почувствовал прилив сил, но, к сожалению, ненадолго. Уже через километр опять потянуло прилечь. Эх, найти бы несколько таких кистей! Говорят, что горсть ягод лимонника дает силы весь день гнать зверя. Дальше лианы лимонника стали попадаться чаще, но ягод на них уже не было. Птицы склевали все до единой. С тоской пошарив в пустых карманах, я в который раз за сегодняшний день вспомнил поговорку "идешь на день, бери на три". И дал себе зарок, всегда носить запас еды, а спички тщательно заворачивать в полиэтиленовый мешочек. К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки. Верхняя одежда быстро превратилась в ледяной панцирь. Каждый шаг теперь сопровождался хрустом штанов и куртки. Оказавшись на коренном берегу Хора, с облегчением вздохнул и даже несколько раз притопнул ногой по твердой почве, убеждаясь, что топь действительно кончилась. Последние километры плелся как во сне. Чувства притупились, мысли спутались. Неясные их обрывки блуждали в голове, и только одна, точно боль, не давала покоя: не пошел ли Лукса на поиски... Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: "Оказывается, тебе в тайгу без проводника нельзя". Но и тут ошибся. Лукса или был уверен во мне, или просто привык за долгую охотничью жизнь к подобным задержкам, но, когда я ввалился в палатку и в полном изнеможении упал на спальник, он только пробурчал, пыхнув трубкой: - Шибко долго ходишь, все давно остыло. В тепле невероятная усталость сразу дала о себе знать. Мной овладело единственное желание: лежать и ни о чем не думать. Было обидно, что столько сил истрачено впустую из-за моей неопытности. Пройдет время, и я научусь свободно определяться на местности, по какому-то внутреннему, дремавшему до поры чувству ориентировки. Этот древний, но утраченный людьми инстинкт возможно сродни непостижимой способности птиц возвращаться после зимовки прямо к своему родному гнезду. Для пробуждения и развития этой способности человеку, безусловно, необходимы соответствующая обстановка, время и практика. При этом хорошо ориентироваться в тайге может научиться далеко не каждый. Тут не менее важно иметь еще и хорошую зрительную память, чтобы запоминать рельеф местности и развитое пространственное воображение. Выпив шесть кружек чая, но так и не утолив жажду, я все таки ожил и, оглядевшись, заметил висевшие на перекладине шкурки белок. - А у тебя сегодня удачный день?! - Не больно, только трех белок подстрелил. Смотри, уже выходные - мех зимний, мездра спелая. Белка линяет последней, значит, соболя тоже созрели, - ответил Лукса и продолжил прерванное занятие - надувать очищенный зоб рябчика. Получился легкий полупрозрачный шарик, который он повесил рядом со шкурками. - Для чего это? - Внукам игрушка. Побольше готовить надо. Внуков беда как много. Всегда на Новый год полную коробку везу. ОТЧЕГО КАМЕНЕЮТ РОГА Разбудил ритмичный стук. Я выглянул из палатки и присвистнул от удивления: побирушка сойка нашла кусочек беличьей тушки и остервенело терзала его в полушаге от входа. На мое появление она никак не отреагировала. Доклевала находку, потом бесцеремонно оглядела меня черным глазом и горделиво поскакала дальше, выискивая чем бы еще поживиться. Судя по тому, что чай был чуть теплый, Лукса ушел давно. Я оделся и выбрался из жилища. Денек - чудо! Все пропитано солнцем. В лесу возобновилась хлопотливая жизнь. Вовсю тарабанят труженики-дятлы, в пух и прах разбивая старуху ель. Звонкими, чистыми голосками перекликаются синицы. Весело пересвистываются рябчики. Изредка пронзительно и хрипло кричат таежные сплетницы - кедровки. Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша друг о дружку хрустальными выступами, плывут льдины, припорошенные белой пудрой. В промежутках между ними вода лучилась приятным нежно-изумрудным светом. Идти на охоту было поздно, да и силы после вчерашних блужданий еще не восстановились. Поэтому спустился и насторожил под берегом несколько ловушек. Откопал и проверил старые. В две из них попались мышки, Лукса считает, что я слишком чутко настраиваю сторожок и поэтому он срабатывает от веса даже таких крохотных грызунов. Сам он завалился в палатку довольный. Еще бы! - Убил чушку буквально в двух шагах от стана. Гордо извлек из рюкзака добрый кусок мяса, печень и сердце. Задабривая своего покровителя охоты, он отрезал ломтик мяса и бросил в огонь: - Спасибо, Пудзя, хорошая чушка. Перекусив, мы пошли за остатками свиньи. Жирненькая! Слой сала до двух пальцев толщиной. - Кабаньим жиром улы надо смазывать. Не промокают в сырую погоду. Одно плохо - потом сильно скользят по снегу, - учил Лукса. Сумерки быстро сгущались, и незаметно тьма обступила нас со всех сторон. Мы заторопились. Небо затянуло тучами. Мохнатые снежинки закружились в воздухе как бабочки: то взлетали, то опускались, гоняясь друг за дружкой. В этот вечер у нас был первый настоящий охотничий ужин. Сварив полный котел мяса, мы пировали и, довольные удачным началом сезона, оживленно беседовали на самые разные темы. Намолчавшись за день, Лукса любил донимать меня вопросами. Во всем он пытался докопаться до самой сути и нередко ставил меня в тупик: - Солнце у нас одно, но почему утром оно светит плохо, а днем так сильно, что и смотреть нельзя? - или же спрашивал -- Отчего каменеют рога? Они же вырастают мягкими и ест олень мягкую траву, а к гону рога становятся как камень. Я как мог разъяснял, используя свои книжные познания: - Верно, молодые рога мягкие, пронизаны массой кровеносных сосудов и нервов, сверху покрыты кожицей с густой бархатистой шерсткой. - От мошки защищает, - вставил Лукса. - Когда панты вырастают в полную величину, в их тканях происходят сложные солевые процессы. Проще говоря, начинается окостенение. Начинается оно с самых кончиков отростков, с поверхностного слоя и постепенно переходит все ниже и глубже. Кожица отмирает и, как ты сам рассказывал, олени счищают ее о деревья. Недаром после отрастания рогов пантачи так часто посещают солонцы -- организм требует восполнения запасов солей. А теперь вот ты мне скажи, кто из зверей самый крепкий на рану? - Ишь как вывернулся! Самый крепкий лось будет. Самый слабый -- изюбр. Медведь и кабан между ними. Лось даже с пробитым сердцем может бежать. Он силы бережет, от охотника уходит не больно быстро. В сопку идет не прямо, а как река петляет. Изюбр - дурак. Горяч. Раненый прыжками уходит. Вверх прямо режет. На рану он совсем слабый - даже с мелкашки свалить можно. Раз было: собака загнала изюбра на отстой. Подбежал, смотрю наверх, ничего не вижу --пихта мешает. Стрельнул, да в спешке не переключил с "мелкашки" на "жакан". Слышу: копыта по камням защелкали. Обида взяла -- уходит рогач, елка-моталка. Бросился догонять, а изюбр сам мне навстречу. Не успел второй раз стрельнуть, как он грохнулся на камни совсем мертвый. -- Расскажи что-нибудь еще. -- Это можно, - добродушно согласился охотник, прихлебывая ив кружки чай, и допоздна вспоминал случаи из своей охотничьей жизни; рассказывал о повадках зверей, о тонкостях их промысла. Наконец, я не утерпел и задал давно беспокоивший меня вопрос: - Лукса, а ты не боишься, что на тебя тигр или волки нападут? Бывалый охотник ответил с достоинством: - Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека сам боится. Ему плохо не делай, и он не тронет. - Но случается же, что хищные звери нападают на человека. - Неправда! Сказки это. Если зверя не трогать, он не нападает. Это, колонок или норка опасные звери? Но и они, если бежать некуда, бросятся на тебя. Однако один хуза в тайге все же есть -- шатун. Очень ненадежный зверь, елка-моталка. Он может напасть. В лесу, после ночного снегопада, никаких следов. Только снежные "бомбы", сорвавшиеся с ветвей, успели кое-где продырявить бугристыми воронками пухлое одеяло. Разошлись рано, хотя можно было и не ходить -- капканы лучше ставить на второй-третий день после снегопада. За это время зверьки наследят, и сразу видно, где их излюбленные проходы, а где случайный след. В ловушках моя обычная добыча - мыши. У одного шалашика с приманкой норка пробежала прямо возле входа, но туда даже не заглянула --тоже сытая. В тайге нынче все благоденствуют. Бедствуют только охотники. Лукса весь день гонял косуль. Дважды ему удавалось приблизиться на выстрел, но оба раза пуля рикошетила о насквозь промерзший подлесок. - На косулю хорошо с собакой ходить,- жаловался он,-- она под собакой круг делает и на то же место выбегает. Тут ее и бей. - Почему тогда своего Пирата с собой не взял? - Он только по зрячему идет. Встретит другой след, отвлекается и уходит по нему до следующего. УРАГАН Седьмое ноября! По всей стране торжества [1], а у нас обычный трудовой день. Я нарубил приманки и пошел бить новый путик по пойме Хора, но вскоре пришлось вернуться, чтобы надеть окамусованные лыжи. По глубокому снегу пешком ходить уже стало невозможно. Если бы таежники знали имя человека, первым догадавшегося оклеить лыжи камусом, то они поставили бы ему памятник. Короткие, жесткие волосы камуса надежно держат охотника на самых крутых склонах. При хорошем камусе скорее снег сойдет с сопки, чем лыжи поедут назад. Правда ходить на таких лыжах без привычки неловко, надо иметь определенный навык. И я поначалу тоже шел тяжело, неуклюже. Порой приходится читать описание того, как охотник, лихо скатившись с сопки, помчался к зимовью. Хочется верить, что где-то это и возможно, но только не в сихотэ-алинских дебрях. Попробуй скатись, когда выстроились один за другим кедры, ели, пихты, ясени, а небольшие промежутки между ними затянуты густым подлеском, переплетенным лианами. За ключом, на вздымающемся к востоку плоскогорье, появились миниатюрные следочки кабарги - самого крошечного и самого древнего оленя нашей страны. Изящный отпечаток маленьких копытец четко вырисовывался на примятом снегу. Кабарга испетляла всю пойму в поисках своего любимого лакомства - длинного косматого лишайника, сизыми прядями свисающего с ветвей пихт и елей. Лукса рассказывал, что раньше охотники даже специально валили такие деревья и устанавливали самострелы, натягивая на высоте локтя волосяные нити. Слух у кабарги острый. Она издалека слышит падение дерева к приходит кормиться. Неравнодушны к этому лишайнику и многие другие звери, в том числе соболя, белки. Но последние не едят его, а используют для утепления гнезд. Среди оленей кабарга примечательна отсутствием рогов. Этот существенный недостаток возмещается острыми саблевидными клыками, растущими из верхней челюсти. И хотя по величине они не могут соперничать с клыками секачей, при необходимости кабарожка может постоять за себя, ведь длина ее клыков достигает десяти сантиметров. Охотиться на кабаргу без хорошей собаки - бесполезное занятие. Благодаря чрезвычайно острому слуху она не подпустит охотника на верный выстрел. Поэтому, не задерживаясь, я зашагал дальше, сооружая в приглянувшихся местах амбарчики на соболей и норок. Чтобы привлечь их внимание, вокруг щедро разбрасывал накроху: перья и внутренности рябчиков. На становище вернулся, когда над ним уже витали соблазнительные запахи жареного мяса. Лукса колдовал у печки, готовя праздничное угощение - запекал на углях завернутые в металлическую фольгу жирные куски кабанятины, сдобренные чесноком. После праздничного ужина мы с особым удовольствием слушали по транзистору концерт. Но перед сном приподнятое настроение было испорчено -- хлынул дождь. - Когда таймень хочет проглотить пенка, он обдирает с него чешую, - в мрачной задумчивости произнес Лукса, и тут же спохватившись, добавил: - Ничего. Терпеть надо. Жаловаться нельзя, елка-моталка. Поправится еще погода. После дождя снег покрылся ледяной коркой, и я с утра остался в палатке, тем более, что давно пора было заняться хозяйственными делами. Невольно подумалось о рябчиках. Смогут ли бедолаги пробить корку льда и выбраться из снежного плена? К полудню начался снегопад а часом позже с горных вершин донесся нарастающий гул. Деревья беспокойно зашевелились, зашушукались, и вскоре налетел, понесся в глубь тайги могучий порыв ветра. Зеленые волны побежали по высоким кронам елей и кедров, сметая новенькие снежные шапки. Воздух на глазах мутнел, становился плотным, тяжелым. Шквал за шквалом ветер набирал силу и наконец достиг резиновой упругости. Тайга напряженно стонала, металась, утратив свои обычные величие и покой. Деревья шатались, скрипя суставами, как больные. По реке потянулись длинные космы поземки. Недалеко с хлестким, как удар бича, треском повалилась ель. Два громадных ясеня угрожающе склонились над нашим жилищем. Залив нещадно дымящую печь и захватив спальный мешок, я с опаской выбрался наружу. Ураган, видимо, достиг наивысшего напряжения. Вокруг творилось что-то невообразимое. Было темно, как ночью. Небо смешалось с тайгой. Все потонуло в снежных вихрях, сдобренных обломками веток, коры и невесть откуда взявшимися листьям. Постоянно то в одном, то в другом месте падали деревья. На фоне несусветного рева казалось, что они валятся бесшумно. Забравшись в выемку под обрывистым берегом, закупорился в мешке, как рябец в тесной снежной норе. В голову лезли беспокойные мысли: "Где Лукса? Что с ним? Тоже, наверное, отсиживается, пережидая непогоду. Не придавило ли палатку? Переживут ли звери такое жуткое ненастье?" К вечеру ветер заметно осел, но, отбушевав, ураган время от времени пролетал на слабеющих крыльях, выстреливая плотными снежными зарядами. А вскоре снег опять повалил плавно, мягкими хлопьями. Воцарилась гнетущая тишина, особенно заметная после оглушительного буйства стихии. Лукса пришел поздно, изнуренный и потрясенный бурей. - Чего Пудзя так сердился? - недоумение сокрушался он. - Однако зимой деревья совсем нельзя гнуть. Беда как много тайги поломало. Путик закидало. Обходить завалы устал. Ладно до конца не ходил - на развилке ключа отсиделся. К ночи ветер опять многоголосо завыл голодным зверем, заметался по реке и сопкам в поисках поживы. Врываясь в печную трубу, он наполнял палатку таким густым дымом, что становилось невозможно дышать. Мы легли спать, наглухо закупорившись в мешках. Проснулся от смачной ругани Луксы, яростно поносившего всех подряд -- и дрова, и печку, и погоду, Высунув голову, я закашлялся от едкого чада. Оказывается, у Луксы от искры, вылетевшей из печки с порывом ветра, загорелся, точнее, затлел спальник. Пока охотник почувствовал, что горит, возле колена образовалась такая дыра, что в нее без труда можно было пролезть человеку. Легко понять несдержанность старого следопыта и простить ему крепкие выражения. Ведь зимой в этих краях спиртовой столбик нередко опускается до отметки минус сорок градусов. Выбравшись из занесенной снегом и обломками веток палатки, мы не признали окрестностей. Мне не раз приходилось видеть ветровалы, но в свежем виде они ошеломляют. Местами деревья повалены сплошь. Уцелела только молодая поросль. Поверженные исполины лежат вповалку, крепко обнявшись зелеными лапами, стыдливо таясь за громадами вывороченной земли. Те, у которых корни выдержали бешеный напор, переломлены у основания и истекают лучистой, как липовый мед, смолой, повисающей на золотистой древесине вытянутыми янтарными сережками. Обрывки узловатых корней, здоровые, сочные кричали от боли, протестуя против такой нелепей смерти. Невольно проникаешься уважением к тем крепышам, которые выстояли. День между тем выдался погожий. Изголодавшиеся за время ненастья звери забегали в поисках пищи. Тщательно осматривают и соболя свой участок -- зверек никогда не пробежит мимо дупла, не обследовав его. Побывает на всех бугорках, заглянет под все валежины и завалы. Любит соболь пробегать по наклоненным и упавшим деревьям, особенно если оно лежит поперек ключа или распадка. Часто, уходя под завалы, соболь невидимкой проходит под снегом десятки метров. Душа радуется при виде этих замысловатых строчек. Необыкновенно интересное все же занятие -- охота. Самое большое удовольствие доставляет возможность проникнуть в глухие, укромные уголки, понаблюдать жизнь ее обитателей. Эта сторона охоты, пожалуй, и увлекла меня в первую очередь. Хорошо помню то далекое февральское утро, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Первое, что я увидел, открыв глаза, - улыбающиеся родители с новенькой, сверкающей одностволкой "Иж-1", пахнущей заводской смазкой. С тех пор охота на долгое время стала моей главной страстью. И не беда, что не всегда удачен выстрел и возвращаешься порой без трофеев. Ну разве не стоит испытать холод, голод, усталость ради того незабываемого наслаждения, которое получаешь при виде первозданного уголка природы, дикого зверя на свободе, стаи птиц, взмывающих с тихой заводи в заоблачную высь! Сегодня я шел в обход со сладостным предвкушением удачи, рассчитывая, что в одном из капканов в Маристом распадке меня обязательно будет дожидаться соболек. Все же как-никак четыре дня не проверял. Но отнюдь... Опять только мыши. И что обидно - некоторые, "амбарчики" соболя вдоль и поперек истоптали, в лаз заглядывали, но приманку так и не тронули. Как же, станут они грызть мерзлое мясо, когда повсюду живая добыча шныряет. Один из них прямо на макушке домика оставил, словно насмехаясь, выразительные знаки своего "презрения" к жалким подачкам охотника. В следующем за ним домике сидела голубая сорока, обитающая в нашей стране только здесь - на юге Дальнего Востока. На ее счастье пружина была достаточно слабой и не перебила кость лапки. Попалась она совсем недавно - даже снежный покров вокруг хатки не потревожен. Я разжал дужки и освободил птицу. Сорока, покачав головой в темной шапочке, взлетела на дерево. Расправила взъерошенные перья и, резко высказавшись в мой адрес, упорхнула по своим делам. Тут же я впервые увидел колонка, привлеченного, видимо, криком сороки. Его рыжевато-охристая шубка на белом фоне смотрится весьма эффектно. Тельце длинное, гибкое, с круто изогнутой спиной. Колонок несколько мельче соболя, но кровожаден и злобен: сила в сочетании с проворством позволяет ему одолевать животных и птиц, которые значительно крупнее его. Пока я снимал ружье, зверек юркнул в снег под кучу валежин и веток, оставленных весенним паводком. Дожидаться его появления оттуда мощно весь сезон: мышей в таких местах великое множество - до лета хватит. От них и в нашем жилище нет спасения. Ничего съедобного нельзя оставить - сгрызут. Продукты держим на лабазе. Но они и туда наловчились взбираться. Перекрыли им путь, только облив стойки лабаза несколько раз водой. Ночами в нашем жилище довольно шумно от мышиных полчищ, носящихся по скатам палатки, по спальным мешкам. Одна, самая нахальная, даже забралась ко мне в спальник, прогулялась до ступней ног и бодренько назад по шее, мимо уха. Я прямо оцепенел. Не столько страха от тигра натерпишься, как от мышей. Из палатки выйдешь - веером рассыпаются. Со всех окрестностей к нам набиты тропы - на кормежку ходят. Жирные, лоснящиеся, ужасно наглые и любопытные. Как-то вечером сидим, ужинаем. Одна высунулась из-под чурки - стола, огляделась и деловито взобралась на нее. Я руку протянул, чтобы щелчок дать, а она, окаянная, носик вытянула и старательно обнюхивает палец - нельзя ли чем и тут поживиться. Ставим на них капканы, бьем поленьями, а грызунам по-прежнему нет числа. Того и гляди - за нас примутся. Но я отвлекся от событий дня. Так вот, там, где путик проходит через межгорную седловину, лыжню пересекала волнистая борозда, сглаженная посередине широким хвостом. Выдра?! Откуда она здесь? Ведь хорошо известно, что речные разбойницы держатся рек, ключей, а тут глухая высокогорная тайга. Что побудило этого "рыболова" предпринять сухопутное путешествие через перевал? Быть может, выдра покинула свой ключ потому, что замерзли полыньи? Или он оскудел рыбой? А может просто проснулась тяга к странствиям? Потрогал след пальцами: снег не смерзшийся, стенки рассылались от легкого прикосновения; у выволока лежали нежные, полупрозрачные снежинки. Сомнения не осталось -- выдра прошла буквально передо мной. Лапы у нее короткие. По снегу бегает медленно. Возможность догнать ее сразу соблазнила меня. Сначала шел не спеша - устал за день, но разглядев вдали мелькающее пятно, ринулся напролом, как секач, не разбирая дороги, подминая лыжами густой подлесок, не замечая ничего, кроме волнистой борозды перед собой. Выдра наверняка услышала погоню - длина прыжков резко увеличилась и она свернула влево, безошибочно определив кратчайший путь к воде. Я тоже прибавил ходу. Откуда только силы взялись! Стало жарко. Сердце, бухая, разрывало грудь. Сбросил рюкзак, потом телогрейку. Вот уже темная искристая спина приземистого зверя замелькала среди деревьев. Прыгала выдра тяжело, глубоко проваливаясь в снег плотным телом. Расстояние между нами быстро сокращалось. Притормозив, я вскинул ружье и выстрелил в изгибающееся волной туловище. Выдра мгновенно исчезла под снегом. Подбежав, по черточкам дробинок увидел, что промахнулся - сноп дроби прошел выше. Скинув лыжи, я принялся лихорадочно разгребать снег ногами. Нижний слой был зернистым, сыпучим, и норовил скатиться обратно. Переводя дух, огляделся и увидел цепочку следов, терявшуюся в глубине леса -- выдра обхитрила меня, пройдя под снегом десяток метров. Пока я возился с лыжами и вновь пустился в погоню, прошло довольно много времени: обманщица успела уйти далеко. Чем ближе к ключу, тем круче становился склон. Вскоре, чтобы погасить скорость и не врезаться в какое-нибудь дерево, мне пришлось хвататься за проносившиеся мимо стволы. Когда я почти настиг выдру и резко затормозил для выстрела, она вновь нырнула в снег. Я, не тратя времени на бесплодное перемешивание снега, принялся ходить на лыжах кругами, останавливаясь и подолгу прощупывая глазами каждый уголок леса. Но сколько ни вглядывался, ни выдры, ни ее следов нигде не было. В растерянности попробовал разгребать снег под поваленными стволами и в иных местах, где по моему разумению она могла затаиться. Выдра же словно сквозь землю провалилась. Прочесав тайгу внутри большого круга, расширил границу поиска, однако выходного следа так и не обнаружил. Дело близилось к вечеру. Пора было возвращаться, тем более что в одном свитере, без телогрейки, я основательно продрог. Оглядев окрестности в последний раз и, совершенно окоченев, повернул обратно, злясь на себя за промах. При этом я не мог не оценить сообразительность выдры. Осмысленность ее поведения вызывала симпатию и уважение. Дважды провела меня, да так ловко! Подобрав телогрейку, я с трудом втиснулся в нее -- на морозе она застыла коробом. К палатке подъехал уже в густой темноте. Лукса ел мясо, а на печке по-домашнему монотонно сипел чайник. Выслушав мой рассказ о том, как находчиво вела себя выдра, старый охотник успокоил: - Шибко не расстраивайся. Выдра -- самый умный зверь в тайге. Как говорит наш охотовед: промысел выдры - это высший пилотаж. Однако не последняя зима у тебя. Придет время -- добудешь. Я тоже выдру как и ты на переходе гонял, но меня собака выручила. В завал загнала. В другой сезон три собаки выдру под корягой причуяли, но взять боятся. Одна сунулась. Выдра так лапой саданула, что кожу с носа содрала. Я стрельнул. Хитрюга с другой стороны выскочила - и к полынье. Собаки за ней. В клубок сплелись. Визжат, рычат и к воде катятся. Стрельнуть боюсь - собак зацеплю. Так и ушла, елка-моталка. Закончив рассказ, мой наставник еще долго делился со мной своими наблюдениями из промысла пушнины. Я, как всегда, внимательно слушал, стараясь ничего не упустить. - Лукса, а ты вчера мои "амбарчики" вдоль ключа смотрел? - Смотрел, смотрел. Молодец. Все правильно делаешь. Места подходящие. - Почему же тогда соболь не идет? Может, пахучие приманки попробовать... - Глупости это. Если соболь идет на приманку, то идет на любую. А если не идет - что хочешь клади, не тронет. Надо ждать, когда соболя тропить начнут. - Так три недели ведь прошло, а я еще ничего не поймал. - Не спеши. Ходи больше, "амбарчики" ставь. Увидит Пудзя, что не ленишься, пошлет удачу. Человек за все должен платить, а за удачу особенно. Старый удэгеец, прав, и я настраиваю себя на длительный экзамен. Уверенность в успехе не покидает меня и поддерживает силы. ЛЮБОПЫТНЫЙ "ХОЗЯИН" Морозы с каждым днем крепче, снег глубже, а дни короче. Хор наконец-то встал. Вся река в бугристых торосах. Там, где они вздыбились на два-три метра, солнечные лучи отражаются от верхних граней льдин так чудесно, что казалось, это сверкают, переливаются россыпи бриллиантов, изумрудов. Ниже лед тускнеет, становясь у воды абсолютно черным. Когда река встает, уровень воды в ней повышается, и прибрежные льдины выпирает прямо к яру. В этот раз четыре моих капкана оказались безнадежно погребенными под их натиском. Скоро вода спадет до нормального уровня и подо льдом образуются обширные пустоты. В них тепло и есть свободный доступ к воде --все условия для безопасной и сытой жизни норкам. С этой поры они становятся почти недосягаемыми для охотника. Лукса ушел в стойбище за продуктами, а заодно "погулять маленько". К сожалению, мы не смогли в полной мере воспользоваться неожиданно подвернувшейся возможностью попасть на участок на вертолете, и часть закупленных продуктов так и осталась в леспромхозовском поселке Горный. (В Гвасюгах трудно купить все необходимое для зимовки.) К обеду, после обхода пустых ловушек, настроение было пасмурным. Решил продолжить путик вниз по Хору до Разбитой, названной так потому, что от реки в этом месте отбивается несколько проточек, которые, упираясь в отвесные скалы, опять сливаются и возвращаются в основное русло глубоким длинным рукавом. Лукса рассказывал, что глубина в нем достигает девяти метров и, с незапамятных времен, обитает там громадный таймень. Сети он пробивает, как пуля бумагу. Леску рвет словно паутину. Все попытки поймать его не имели успеха. Я не очень доверял такого рода сказкам, но все же давно собирался взглянуть на это легендарное место и заодно расставить ловушки. Километров пять прошел легко. Потом начался перестойный, глухой лес, да такой частый, что приходилось в буквальном смысле этого слова протискиваться между стволов. Вымотавшись вконец, повернул обратно, так и не пойдя до Разбитой, тем более, что уже выставил все капканы. Пройдя шагов сто, я остолбенел: рядом с лыжней появились следы тигра. Взбитая мощными лапами глубокая траншея резко сворачивала в сторону. Даже по следу чувствовалась необыкновенная сила животного. Панический страх сдавил меня стальным обручем. По телу игольчатым наждаком пробежал мороз, лоб покрылся испариной, руки непроизвольно сжали ружье. Я замер, осторожно озираясь и до рези в глазах всматриваясь в окружавший меня лес. Было очевидно, что властелин северных джунглей шел за мной и скрылся в чаще, услышав или увидев, что я возвращаюсь. Мне даже чудилось, что я ощущаю его пристальный взгляд, и любое мое неверное движение может побудить тигра к нападению. Не видя зверя, а лишь ощущая его присутствие, я в панике хотел было взобраться повыше на дерево, но рассудок подсказал, что без движения на нем я быстро окоченею. Пересиливая страх, разглядывая каждый куст, выворотень, точно именно там затаился хищник, пошел к становищу. Через несколько дней мне опять пришлось ходить по этой лыжне. Страх ослаб. Он рассеялся вовсе, когда прочитал следы. Полосатый брел за мной около километра, обходя вокруг каждую снежную хатку, заглядывая вовнутрь, не тронув, к счастью, приманки, ибо трудно вообразить, что было бы, если бы капкан защемил ему нос или лапу. Когда я повернул вспять, громадная кошка прыгнула в сторону и полезла на гору, не помышляя о нападении. Ей просто было любопытно посмотреть, чем в ее владениях занимается горемыка-охотник. Присутствие тигра да Буге сразу придало всему окружающему новый колорит. ОДИНОЧЕСТВО Прошла неделя, но Луксы все нет. Хорошо хоть Индус со мной. Все же живая душа: подъезжаешь к лагерю, а навстречу, повизгивая, всем своим видом выражая бурную радость и неуемное желание поласкаться, рвется с привязи преданный пес. Собака, надо сказать, оригинальная. Покорная и вялая в обычной обстановке, бестолковая на охоте, она неузнаваемо меняется, когда вставал вопрос о сохранности моих вещей или трофеев. Вспоминается такой случай. Вернувшись как-то с путика, я бросил рюкзак с рябчиками на кучу дров и спустился к ключу за водой. Вдруг слышу злобное рычание, визг. Взбежал на берег, и что же? Индус стоит у перевернутого рюкзака в боевой стойке. Шерсть на загривке торчком, пасть оскалена, в груди перекатывается рык, а ошеломленный Пират сконфуженно бежит за палатку. Я прямо глаза вытаращил - Индус, всегда робеющий при виде Пирата, обратил его в позорное бегство. Вечером, пока гладкое серое небо не сползло на землю бесцветными сумерками, все ходил на берег встречать Луксу - был почему-то уверен, что придет. Русло Хора очень извилистое, но от нашего становища просматривается далеко. Однако охотник так и не появился. Зато подсмотрел, как на противоположном берегу развлекается шаловливая норка. В три прыжка взлетает на обрыв и съезжает на животе по снежному желобу. Отряхнется и опять наверх скачет. Да так увлеченно, азартно! Со стороны прямо как ребенок. Продукты между тем подошли к концу. Крупы осталось на два дня. Сахара -- всего на один. Вдоволь только воды - целый ключ студеной и прозрачной. Последнюю щепотку чая израсходовал накануне. Поэтому сбил с березы, мимо которой хожу каждый день, ноздреватый черный нарост - гриб чагу. Чай из него хоть и не сравнишь с индийским, но довольно приятен, а недостаток вкусовых качеств с лихвой компенсируется его лечебными свойствами. В щедрой тайге знающий человек может найти лекарства от любой болезни, но нет, пожалуй, таежного растения, пользующегося более громкой славой всеисцеляющего средства, чем женьшень -- посланник древней флоры. В дословном переводе с китайского "женьшень" - "человек-корень". Корешок действительно нередко напоминает человеческую фигуру. О том, насколько ценился он в прошлом, можно судить по тому, что, например, в восемнадцатом веке он стоил в пятнадцать раз дороже золота! В зависимости от возраста женьшень именуется тройкой, четверкой, пятеркой -- по числу боковых черешков в короне. Очень редко встречаются "шестерки", это старики, которым за сто лет. Если основной корень внизу разветвляется на два толстых отростка, его называют "мужиком". Он ценится дороже остальных. Живет женьшень очень долго. Некоторые доживают до 400-летнего возраста и достигают веса в четыреста граммов! Осенью стебель женьшеня увенчан плотным шаром ярко-красных ягод. Они хорошо видны издалека. Между ягодами и кроной есть стрелочки - одна, две. Корневщики верят, что они указывают на соседние растения. На поиски одного корня уходят недели, но его целебные свойства и плата за труд вознаграждают корневщика за перенесенные лишения. С того дня, как Хор встал, я стараюсь чаще ходить по реке -- удобная дорога. Особенно нравятся мне ровные пространства речных плесов, слепящие глаза мириадами крошечных звездочек. Кажется, будто под тобой белесое, опрокинутое на землю небо, узор созвездий которого меняется с каждым шагом. Вернуться в этот раз пришлось пораньше. Тех нескольких поленьев, что оставались, едва хватило бы вскипятить чай. Снял с сучка поперечную пилу "тебе-мне", для которой в данном случае подходило название "мне-мне", и пошел искать подходящее дерево. Пилить толстые кедры одному несподручно, и я остановил выбор на сухой, выбеленной солнцем, ели. Обтоптал вокруг нее снег и вонзил стальные зубья в звенящий ствол. Дружными струйками полились опилки. Когда оставалось допилить несколько сантиметров, я попытался повалять дерево в нужном направлении, раскачивая ствол равномерными толчками. Макушка ели заходила, как маятник. И вдруг, качнувшись в мою сторону, дерево оглушительно треснуло и стало медленно валиться. Я ошалело рванул вверх по склону, утопая в снегу, ломая кусты. До сих пор не пойму, почему побежал вверх, а не вниз. Наверно бессознательно кинулся к своей обители. Ель в этот момент с шумом легла на мощные лапы кедра. Низко прогнувшись они спружинили и отбросили ствол, унизанный сучками, в мою сторону. Тупой удар в спину в одно мгновенье впрессовал меня в мягкий, как вата, снег. С минуту лежал неподвижно, ничего не чувствуя и не сознавая. К действительности вернула быстро нарастающая боль в позвоночнике. Беспокойство и страх овладели мной. Неужели конец? Так глупо! Но, пошевелив сначала руками, потом ногами, понял, что не пришло еще время "великой перекочевки". Ствол, впрессовавший меня в снег, стеснял движения, но руки были свободны. Я принялся отгребать снег - сначала вокруг головы, потом, с трудом протиснув руку, из-под груди и живота. Колючие кристаллы струями вливались в рукава, за воротник, на шею и спину. Лезли в лицо, набивались в рот, но я только радовался, что завален снегом, что он тает на разгоряченном теле, пропитывая освещающей влагой одежду, так как прекрасно понимал, что именно снег мой спаситель. Руки, действуя словно сами по себе, выгребали снежную крупу уже из-под бедер. С каждой минутой я проседал все ниже. Ствол перестал давить на спину, и я попытался выбраться из плена. К моему неописуемому восторгу это удалось почти сразу, и вскоре я, мокрый, но счастливый, восседал на лесине, едва меня не погубившей: упади ель чуть выше, острые сучья пронзили бы меня насквозь. Отдышавшись, отпилил несколько чурок и, наколов смолистых дров, вернулся в палатку. Набил топку полешками, поджег щепу и, обсыхая у огня, не переставал удивляться невероятному везению и содрогался, представляя иной исход. А вот Юра погиб, подумалось мне вдруг. Ему не повезло. Стечение целого ряда обстоятельств привело к трагедии... ЛУКСА ВЕРНУЛСЯ Целый месяц прошел впустую, а сегодня, когда мог, наконец, открыть счет трофеям - такой удар! Браню мышиное племя последними словами - съели полностью двух норок, попавших в капканы, оставив на память лишь обглоданные скелеты да хвостик одной из них. По нему-то я и определил, что это были именно норки. С тяжелым сердцем побрел дальше. Досада от неудачи усиливалась сожалением о напрасной гибели зверьков. Погруженный в свои мысли, не сразу заметил изюбра, стоявшего на краю овражка. Он обгладывал ольху. Услышав скрип лыж, олень величаво повернул голову увенчанную огромными ветвистыми рогами и, как бы давая понять, что я значу для него не больше, чем любое рядом стоящее дерево, равнодушно скользнул взглядом по мне и, постояв а некотором раздумье, нехотя побежал -- сначала рысью, а потом изумительными прыжками, легко перемахивая через завалы и ямы. В такие моменты сожалеешь, что в руках ружье, а не фотоаппарат. Волей-неволей начинаешь сравнивать между собой двух таежных красавцев: лося и изюбра. Если лось просто могучий, сильный зверь, то изюбр - самое совершенное и величавое создание природы. Даже убегает так, словно специально предоставляет возможность полюбоваться грациозностью движений я изяществом форм своего тела. Эта первозданная гармония наверняка вызывала восхищение к у наших предков, и это общее чувство как бы связывало меня в данную минуту с ушедшими поколениями. Будило в сердце желание сберечь эту красоту и для своих потомков. Такие встречи всегда очищают. Они своего рода парная баня для души: смывая всю накопившуюся грязь, помогают отличать истинную ценность вещей от ложной. Делают добрее и лучше. Возвращаясь к стану, услышал со стороны устья Буге два выстрела. Лукса!? Помчался словно на крыльях. И не ошибся - в куртке из солдатского сукна он сидел под лабазом на корточках и деловито разбирал содержимое рюкзака. Я уставился на него так, будто не видел целую вечность. Подбежав, стиснул в объятиях. Пусти, задавишь, - бурчал он,- опять один жить будешь, елка-моталка. Лучше печку затопи, - но по его лицу было видно, что и он рад встрече. - Чего так долго не приходил? - Мал-мало загулял, - широко улыбнулся охотник. - И нарты долго искал. Нашел, да старые. Продукты только до Джанго довез - сломались. Ладно, сходим принесем. Там много еще осталось. Сразу были забыты съеденные мышами норки, сучкастая ель. А когда из рюкзака появились сгущенные сливки, свежий хлеб и индийский чай, то и все прочие неприятности, случившиеся со мной за время его отсутствия, вовсе отодвинулись куда-то далеко-далеко. Растопили печь. Сели ужинать. Насладившись вкусом давно забытых продуктов, я плюхнулся на спальник и блаженно вытянулся. Лукса набил трубку махоркой, закурил, поглядывая на меня: - Чего поймал? - с возможно большей небрежностью в голосе спросил, наконец, он. Я выразительно излил душу, в адрес ненасытных мышей. Лукса, сочувственно качая головой, соглашался: - Сколько живу, а столько мышей не помню. Надо чаще ловушки проверять. Перед сном вышел проветриться. Остывший воздух был упруг и жгуч. Черная бездна манила дырочками звезд. Изящный ковш Большой Медведицы, опершись дном о скалу, подливал чернил в и без того непроглядную тьму. Из трубы, как из пасти дракона, вырывался столб пламени, обстреливающий яркие звезды недолговечными светлячками искр. Холод незаметно пробрался под одежду. И сразу таким уютным показалось наше тесное брезентовое жилище. Я поспешно юркнул обратно. Тепло ласково обняло, согрело; приветливо закивала оплывшая свеча, привычно попыхивал трубкой Лукса. Даже поленья, словно обрадованные моим возвращением, с новой силой возобновили звонкую, трескучую перебранку. ПАМЯТИ ДРУГА Проснулся от сильного озноба. "Снежная процедура", полученая накануне, не прошла даром. Отмахнувшись от недомогания, я все же отправился в обход путика. На обратном пути вдруг почувствовал, как силы с каждым шагом тают, ноги наливаются свинцом. Сонный туман, заполнивший мозг, лишил меня воли, и я остановился отдохнуть. И ладно бы посидел с минутку, да пошел дальше. Так нет. Прельстившись солнечным, теплым днем, уложил лыжи камусом вверх и прилег на них. Глаза закрылись сами собой. Навалившаяся дремота понесла в мир грез, и я полетел в бездну с чувством блаженства и покоя... Внезапно кольнувшая мысль: замерзаю! -- пронзило меня, подобно удару электрического тока. С трудом разомкнул склеенные изморозью веки. Ветер, дувший в голову, уже успел намести в ногах сугроб. Как ни странно, холода я не ощущал. Только мелкая дрожь во всем теле. Ни руки, ни ноги меня не слушались. После нескольких попыток, я сумел все-таки перевалиться на живот и с трудом встать на четвереньки. Качаясь взад-вперед, размял бесчувственные ноги. Потом медленно выпрямился и стал приседать, размахивать руками. Немного согревшись, надел рюкзак и поплелся дальше. Как добрался до палатки -- уже не помню. Три дня, не вставая, пролежал к спальном мешке в полузабытья. Спасибо Луксе, каждый день, перед уходом, он заносил в палатку несколько охапок дров и вливал в меня какие-то отвары. За время болезни я сильно ослаб, но зато на всю жизнь усвоил: заболел -- не ходи, отлежись. Организм с зарождающейся хворью быстро справится сам. Когда, наконец, дело пошло на поправку, я много раз вспоминал своего друга Юру Сотникова и его напарника Сашу Тимашова. Мои злоключения сразу казались такими незначительными и пустяковыми по сравнению с тем, что выпало на их долю. Когда я думаю о Юре, банальное затасканное сочетание слов "любовь к природе" приобретает новое свежее звучание. Оно звучит так, словно слышишь его впервые. Интересно, но оказывается одни и те же слова звучат по иному, когда думаешь о разных людях. Если мысленно представить жизненный путь Юры, то слышишь истинное значение этих слов. Вся жизнь Юры - это ЛЮБОВЬ К ПРИРОДЕ. Познакомился я с Юрой в 1968 году во Владивостоке в один из тех чудесных сентябрьских дней, которыми славится Южное Приморье. Он сразу привлек мое внимание, чувствовалась личность, хотя внешне был малоприметен и даже чуть старомоден. Среднего роста, спортивного вида, темно-русые волосы аккуратно острижены. Защитного цвета рубашка с короткими рукавами заправлена в черные брюхи с тщательно отутюженной стрелкой. На простом русском лице с впалыми щеками выделялись серые, глубоко посаженные, но в то же время как бы распахнутые, глаза. В них отражалась безмерная доброта и тепло его души. Но где-то в глубине всегда таилась легкая, непроходящая грусть. Даже когда Юра смеялся, а посмеяться он очень любил, она не исчезала, как не исчезала и добрая улыбка на губах. Вздернутый кончик носа начисто лишал выражение его лица мужественности. Хотя на самом деле он был сильным волевым, человеком. Юра до самозабвения любил природу, много путешествовал и мы быстро подружились. Больше всего меня восхищала в нем целеустремленность и безоглядная готовность к бескорыстной помощи. Мы вдвоем четырежды пересекали Сихотэ-Алинь с побережья Японского моря до реки Уссури. Совершили несколько небольших, но памятных походов по изумительной красоты горам Южного Приморья. Вскоре судьба разлучила нас. Из писем я знал, что в августе 1972 года Юра с нашим общим любимцем, русским богатырем к красавцем, Сашей Тимашовым отправился в очень сложный маршрут по притокам реки Алдан: Гонаму и Учуру. А в конце ноября отец Юры, Василий Иванович, сообщил, что ребята с маршрута не вернулись. Поиски, организованные Алданским авиаотрядом и геологами, пришлось прекратить из-за рано выпавшего глубокого снега и низкой сплошной облачности. С наступлением весны по инициативе комитета комсомола Дальневосточного политехнического института, выпускниками которого были Юра и Саша, при активной помощи Приморского филиала географического общества СССР была собрана поисковая группа в составе восьми человек под руководством одного из самых титулованных туристов Дальнего Востока -- Бориса Останина. За неделю мы добрались до верховьев Гонама и начали сплав с частыми остановками в местах возможной трагедии. Возле устья ключа Нинган, в шестистах километрах от последнего жилого поселка, нашли в брошенной избушке геологов записку. Вот ее полный текст: "Тем, кто, возможно, будет разыскивать нас. Вышли на Гонам 1 августа. В ночь с 23 на 24 августа пятиметровым паводком унесло лодку и снаряжение. Сюда добрались на легком плоту 2 сентября в крайне истощенном состоянии, т.к. голодали. Здесь держались частично (очень мало) на грибах и ягодах. В этом состоянии разобрали склад, чтобы построить плот. Сегодня, 15 сентября, мы отправляемся вниз по Гонаму. Надеемся встретить на Учуре людей. Ноги опухли, передвигаемся с трудом. 15.09.72 г. Сотников. Тимашов. Р. S. Существенно обижены на геологов, улетевших отсюда в этом году с нарушением закона тайги. Немного муки и крупы очень облегчили бы наши страдания." Позже на метеостанции Чюльбю (в двухстах сорока километрах от устья реки Нинган) метеоролог Шатковский по журналу наблюдений подтвердил, что в двадцатых числах августа 1972 года шли проливные дожди и уровень воды в реке Учуэ у метеостанции за сутки поднялся на восемь метров!! Это соответствует подъему воды в среднем течении Гонама на пять-шесть метров. Такой быстрый и мощный подъем воды характерен для районов вечной мерзлоты. Оттаявший за лето верхний слой почвы перенасыщен влагой, и поэтому во время дождя вода, не задерживаясь, сразу скатывается с гор прямо в реки. Мы сами в верховьях Гонама были застигнуты двухметровым паводком после непродолжительного ненастья. Ниже Нингана река прорезает высокие гранитные хребты и каскады надсадно ревущих порогов следуют один за другим. Я до сих пор не могу понять, как обессиленные ребята на неповоротливом плоту из бревен сумели пройти Солокитский каскад, протяженность которого 46 километров, где даже наши надувные плоты надолго исчезали среди кипящих валов низвергающейся со всех сторон воды. За плечами ребят остались многие сотни километров дикого, безлюдного пространства, но последний порог им пройти не удалось -- плот разбило. И что самое обидное -- дальше река успокаивается: и даже неуправляемый плот вынесло бы к Алдану, к людям... В устье речки Холболоох группой челябинских туристов, шедшей следом за нами, на высоком берегу бала найдена разрытая медведем могила глубиной 30-40 см и лежавший на земле крест с нацарапанной надписью: "Сотников Ю. В. 23.09.72 г." Вокруг могилы валялись кости, остатки одежды. Все это челябинцы собрали, подправили могилу, поставили новый, далеко заметный с реки массивный крест и возложили еловый венок. А на следующий год корабелы из Николаевска-на-Амуре -- родины Юры Сотникова -- закрепили на кресте пластину из нержавеющей стали. На ней были выгравированы строки последнего Юриного стихотворения: Тайга, тайга, мне скоро уезжать. Я знаю, что не нужно слов высоких. Мне хочется в объятьях крепких сжать, Как плечи друга, склоны хмурых сопок. Узнав тайгу, нельзя забыть ее. Она своим простым законам учит. Здесь у костра не хвастают, не лгут, Не берегут добро на всякий случай. Здесь все свои и, верно, в этом суть. Строга, добра, сурова, необъятна. И где бы не лежал мой путь, - Я знаю, что вернусь к тебе обратно. Юра Сотников. Хабаровский край. Трагически погиб 23.09.72 г. Я прикрываю глаза и пытаюсь представить... Два изможденных человека в лохмотьях лежат, скрючившись у чадящего костра. Слабое пламя хоть как-то согревает, а дым должны заметить с воздуха. До звона в ушах они вслушиваются в шум тайги, пытаясь выделить в нем гул мотора. Бесконечная сырость измотала, а ночью выпал глубокий, сразу по колено, снег. Стужа пронизывала до костей. Юра уже не в силах ходить. Сердце его билось слабо, с перебоями. Ему чудится, что видит мать на летнем поле среди цветов. Видит ее совсем молодую, даже моложе чем он сам сейчас. Она медленно приблизилась. Юра явственно ощутил на плечах родные руки с шершавыми ладонями. Только сейчас на 26 году жизни он заметил, что смуглые щеки у мамы покрыты нежным золотистым пушком: "Как мала я прежде приглядывался к материнскому лицу." Родной образ унесся в дымку, а следом наплывало новое видение... Саше, приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы из последних сил заставлять себя подниматься и вновь идти собирать ветки и сучья. Сырые древа шипели, почти не давая тепла. Все, что могло гореть, вблизи собрано, и поддерживать огонь становится все труднее и труднее... Опять послышался гул летящего самолета. Он нарастал. Глаза вновь загорелись надеждой -- люди совсем близко, их ищут! Вот самолет прогудел над их головами, но... проклятье небесам!!! В низких облаках ни одного просвета! Юра с усилием разомкнул воспаленные веки. Ввалившиеся глаза потеряли блеск и больше не оживляли серого, изможденного лица. "Как красива тайга в белом одеянии. И непокорившийся Гонам нынче не так грозно ревет", -- с грустью подумал он. --"Нас не оставят. Обязательно найдут..." -- мелькнула последняя мысль. Вскоре снежинки покрыли лицо лежащего у костра человека белой маской. Она не таяла... Юра не представлял своей жизни без тайги, и судьба распорядилась так, что он навеки остался на земле мудрого Улукиткана -- проводника Григория Федосеева, книги которого Юра так любил и столько раз перечитывал. Где настигла смерть Сашу Тимашова, неизвестно. Умер ли он там же от холода, голода? Или нашел силы идти дальше? Вряд ли тайга ответит когда-нибудь на эти вопросы. Юры больше нет, но останутся жить в моей памяти его слова: "Лучшие качества человеку дает природа. Она делает его добрее, очищает от шелухи и оставляет главное -- здоровый стержень". Через несколько месяцев после окончания поисков и возвращения в Башкирию я получил из Николаевска-на-Амуре посылку --продолговатый фанерный ящик с завернутым в ватин винчестером и письмо, из которого узнал, что Юра взял с собой на Гонах легкую малокалиберную винтовку, а тяжелый пятизарядный винчестер с боеприпасами оставил дома. В конце письма была приписка: "Ружье наш дар тебе от Юры. Береги. С уважением, Василий Иванович, Вера Васильевна Сотниковы." Из этого же письма я узнал, что у их сына, моего учителя был порок сердца и он всю жизнь, не сдаваясь, преодолевал свой недуг. ДЖАНГО На четвертый день хворобы почувствовал себя заметно лучше и, выбравшись на свежий воздух, занялся ремонтом лыжных креплений. Занятие это не требовало больших усилий, но из-за слабости мне приходилось часто отдыхать. -- Эх, мне бы Луксино здоровье, -- невольно вздыхал я. -- Ему все нипочем. Умывается снегом, воду пьет прямо из полыньи, спит в дырявом, свалявшемся спальнике, никогда не мерзнет и не болеет. Чем не снежный человек? Правда, временами жалуется на боли в желудке, но и то как-то мимоходом. После обеда, закончив, наконец, ремонт, шатался по стану взад-вперед, как неприкаянный. Меня угнетало неопределенное душевное состояние, которое называют предчувствием. Пропавшие норки не давали покоя, и я не удержался, пошел проверить ближние ловушки, не далее чем в полукилометре от палатки. Первые не прельстили привередливых зверьков. "Квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу" - сначала звонко, а потом жалобно и тревожно кричал дятел-желна над следующей хаткой. Незаметно прибавив шаг и, сгорая от нетерпения, заглянул в нее. Но увы -норка оставила без внимания даже жирные кетовые плавники. Над головой повторилось жалобное "квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу". Только сейчас я разглядел дятла, сидящего на березе в метрах десяти. Жалобный, гнусавый крик никак не вязался с его суровым обликом. Я распрямился и стал наблюдать за ним. Желна самый крупный среди дятлов. Гроза вредителей леса имел и соответствующий наряд: черный, с красной шапочкой на голове. Бойко перемещаясь по стволу, он выстукивал его подобно врачу то с одной стороны, то с другой, то выше, то ниже. Наконец дятел что-то нашел: вероятно зимовочную камеру личинки короеда и приступил к "операции", используя крепкий острый клюв. Во все стороны долетели щепки, следом древесная труха. Временами дятел комично осматривал конусовидный канал, наклоняя голову то влево, то вправо. Вот, наконец, спящая личинка наколота на острые щетинки щилообразного языка и отправлена в желудок. И так целый день! На следующее утро, торопя рассвет, мы пошли с Луксой на Джанго за продуктами. Холодок слегка пощипывал уши. Снег под лучами восходящего солнца сиял девственной чистотой и свежестью. Собаки весело носились, рыская по сторонам, то забегая вперед, то отставая. Вдоль берега, выстроившись в несколько рядов, застыли могучие высоченные тополя. -- Слушай, Лукса, а из такого тополя, наверное, выйдет не один грузовой бат? -- Да, тополя хорошие. На Тивяку один ученый охотовед даже жил в дупле такого тополя. Три сезона зимовал. Сделал в нем настоящий дом. Дверь повесил, окошко вырубил, потолок сделал. Печку поставил. Нары. Потом кто-то сжег, елка-моталка. Чего жгут? Кому мешает? Перед Разбитой Пират неожиданно остановился. По его настороженному виду мы догадались, что он почуял зверя. На острове, окаймленном ржавым тальником, сквозь морозную дымку вырисовался силуэт оленя. Заметив нас, изюбр бросился наутек. Пират напористо, с азартным лаем, ринулся следом. Индус же отнесся к этому совершенно спокойно: "Убегает - стало быть хозяину не опасен", - по-своему истолковал он происходящее и равнодушно наблюдал за погоней. Казалось, изюбр не бежал, а летел, откинув голову назад, лишь изредка касаясь копытами снега, и через несколько секунд он скрылся за излучиной реки. Вскоре характер лая изменился -- Остановил, -- сказал Лукса. Я вопросительно взглянул на него. -- Когда гонит -- лает с визгом, остановит -- как на человека лает и подвывает. Мы заторопились и вскоре перед нами предстала такая картина: олень стоял у промоины, вытянувшейся длинной, черной лентой под обрывистым берегом, и приготовился к обороне; Пират, злобно взлаивая, волчком вертелся на безопасном расстоянии, отвлекая внимание на себя. В такой ситуации не составляло труда приблизиться к изюбру на верный выстрел, но стрелять мы не могли -- зверь запретный, а лицензии на него у нас нет. Отозвав озадаченного пса, двинулись дальше. Широкий торосистый коридор реки открывал поворот за поворотом. Кое-где бугрились обширные наледи. От них, словно от чаш с кипятком, лениво поднимался пар. За Разбитой, на небольшом возвышении, как на постаменте, высилась двадцатиметровая каменная глыба. Ее грубые, но точные контуры напоминали массивную голову ухмыляющегося великана. Особую прелесть придавали скале роскошные лишайники, покрывавшие ее "затылочную" часть пестрым радужным ковром. То ярко-красные, почти кровавые, то нежно-зеленые, то сиреневые, они были словно краски сочной палитры художника. Природа щедра и нетороплива: ее никак не упрекнешь в недостатке фантазии, и за тысячелетия с помощью ветровой эрозии, воды и солнца она творит чудеса. На подходе к Джанго до нас долетел глухой невнятный рокот. Сначала мне показалось, что это гул мотора, но вскоре я увидел, что ошибся. Шум исходил от удивительного по красоте порога, обрамленного изумрудным ожерельем льда и покрытого вихрастой шапкой тумана. Хор в этом месте зажат скалистой стеной с одной стороны и невысоким каменным мыском, глубоко вклинившимся в русло, -- с другой. Русло завалено обломками базальтовых плит, и река, разделяясь на несколько потоков, рвалась на простор. Мороз усмирил ее буйство, одев толстым льдом, но в самом центре на стрежне остался не замерзший участок. Зеленоватые буруны бесновались в тесном кольце, пытаясь разрушить оковы. Но мириады брызг тут же оседали на ледяные надолбы, делая их все более неприступными. Пройдет еще несколько дней, и порог сплошь заплывет льдом, затихнет до весны. Ниже по течению заметили темный бугор, слегка припорошенный снегом. Каково же было наше удивление, когда, подойдя, мы увидели, что это лосиха. Надо льдом возвышались передние ноги, голова и половина туловища. Вокруг следы волков. В боку лосихи зияла дыра, через которую те вытащили все мясо. -- Волки часто так делают: гонят лося на слабый лед, а как он провалится, окружат и ждут, когда вмерзнет, -- прокомментировал Лукса. Я содрогнулся, представив эту жуткую картину. Ну вот, наконец, и Джанго. Можно отдышаться. После болезни я был еще слаб, и отдых затянулся. Поев мяса и выпив душистого чая с подрумяненным на костре хлебом, я долго лежал у огня в дремотной тишине. Лукса что-то терпеливо ладил острым ножом. День угасал. Пора было возвращаться. Взвалив на плечи рюкзаки с продуктами, тронулись в путь. Сумерки быстро сгущались. Когда подошли к порогу, было совсем темно. Ревун, при свете дня сказочно красивый, в кромешной тьме казался угрюмым и зловещим. Дальше шли на ощупь по уже застывшей лыжной колее, определяя край следа плоскостью лыж. На чуть припорошенных снегом наледях, чтобы не сбиться, поджигали смоляк. Обратная дорога меня совершенно доконала. К становищу подходил вовсе без сил. В прореху туч запоздало выглянул ярко-желтый диск луны, напоминающий лицо радостно улыбающегося колобка, сумевшего вырваться на волю. Тайга осветилась мягким золотистым светом. Но сердитая хозяйка-ночь быстро спрятала непослушного за высокий конус сопки, а на нас накинула черное, с крапинками звезд, покрывало, точно поторапливая ко сну. -- Луна о сопку ударилась и на звезды рассыпалась, попытался шутить Лукса. Напившись чаю, сразу забрались в мешки, и я впервые, несмотря на крепкий мороз, проспал до утра, ни разу не проснувшись. БОЛЬШИЕ РАДОСТИ Еще одна неделя прошла впустую. В последнее время чувствую себя волком, безрезультатно рыщущим в поисках добычи, который, несмотря на неудачи, вновь и вновь черпает невесть откуда силы, и все с большим ожесточением продолжает идти к заветной цели. Надежду на успех не теряю и духом не падаю. А когда подступает отчаяние, то сам себе напоминаю известную историю о лягушках. "Попали как-то в горшок со сметаной две квакуши. Бока у горшка крутые да высокие - никак не выбраться. Одна лягушка смирилась - все равно помирать. Перестала барахтаться и утонула. Вторая барахталась, барахталась в надежде выбраться и лапками из сметаны масло сбила. Тут она из горшка и выпрыгнула!". Сегодня, когда настораживал капкан, боковым зрением уловил какое-то движение на краю промоины. Оглянулся - норка! Пробежав немного, она змеей скользнула и поплыла по узкой полоске воды. Только голова замелькала между заберегов. Вскоре я потерял ее из виду. Обедать вернулся в палатку. Отдохнув, направился в сторону Разбитой. Выйдя на небольшой ручей, остановился и сразу обратил внимание на рябь, пробежавшую по глади черной полыньи. Меня это озадачило: ветра-то не было. В этот момент из воды показалась... норка. Надо же, -- подумал я -- то за неделю ни одной, то весь день перед глазами скачут. Держа в зубах рыбку, норка ловко взобралась на берег. Я застыл как вкопанный. Она оценивающе оглядела меня и, сочтя что я не опасен, встала как бобренок на задние лапки. Дотрапезничав, спрыгнула на лед и вновь скрылась в воде, Через несколько секунд появилась опять и стала чистить, прилизывать шубку. Я вскинул ручье, прицелился, но выстрелить не решаюсь - далековато. Стал ждать, в надежде на то, что подбежит ближе. Прошло несколько томительных минут. Нервы дрожали от напряжения, сердце забилось учащенно. Наконец зверек закончил прихорашиваться и... побежал прочь. Раздосадованный, пошел дальше, как вдруг навстречу выкатывается Лукса. По веселым лучикам, разбежавшимся от глаз, было видно, что он с богатым трофеем. И точно - я не ошибся. Лукса поймал соболя! Наконец лед тронулся!!! -- Камиль, не пойму, ты норку ловишь или медведя? -- А в чем дело? -- оторопел я. -- Смотрел твои капканы на ключе. Зачем такой большой потаск делаешь? -- А как же? Кругом полыньи. С маленьким норка до воды доберется и ищи ее тогда. -- Неправильно думаешь. Норка с капканом в воду не идет -- на берег идет. А если потаск тяжелый, то она лапу грызет и уходит. Однако пора мне, путик длинный, а день короткий, елка-моталка, -- попрощался Лукса и размашисто заскользил своей дорогой. Подходя к последнему канкану, я заметил, что кто-то дернулся под берегом у коряги. Затеплилась надежда: вдруг тоже удача? Но, увы -- попалась заурядная сойка. У самого обрыва остановился, соображая, где лучше спуститься на берег. И не успел глазом моргнуть, как перед сойкой, словно по волшебству, возник громадный филин. Окончания его маховых перьев необыкновенно мягкие и нежные. Поэтому летает он совершенно бесшумно, словно призрак. Размеры птицы меня поразили: высота не менее шестидесяти сантиметров, а голова как у трехлетнего ребенка. Увидев над собой пернатого гиганта, сойка в смятении заверещала, вскинула крылья, но он бесстрастно занес лапу и вонзил когти в грудь. Резкий крик взметнулся в небо и тут же оборвался. Я свистнул. Филин поднял голову, вытаращил немигающие глаза и исчез так же бесшумно и незаметно, как появился. Вот бестия! Спустившись вниз, вынул еще теплую сойку из ловушки и положил ее в пещерку вместо приманки, а капкан перенасторожил. Солнце, весь день игравшее в прятки, перед заходом, наконец, избавилось от назойливых туч. Ветер стих. Высокие перистые облака, бронзовые снизу, предвещает смену погоды. Гип-гип, ура!!! Я добыл первую в своей жизни пушнину! Утром, как обычно, пошел проверять капканы. Валил густой снег. Ветер гонял по реке спирали смежных смерчей, мастерски заделывая неровности в торосах. В общем, погодка была "веселая". Даже осторожные косули не ожидали появления охотника в такое ненастье и подпустили меня почти вплотную. Испуганно вскочив с лежек, они умчались прочь гигантскими прыжками, взмывая так высоко, что казалось: еще немного -- и полетят. Приближаясь к капкану, установленному у завала, где часто бегал колонок, увидел, что снежный домик пробит насквозь, приманка валяется в стороне, а в пещерке торит факелом рыжий зверек со злобной хищной мордочкой в черной "маске". Я возликовал. Сгоряча протянул руку, чтобы ухватить его за шею, но колонок пронзительно заверещал и, сделав молниеносный выпад, вцепился в рукавицу. Быстро перебирая острыми зубками, он захватывал ее все дальше и дальше. В нос ударил острый неприятный запах, выделяемый зверьком в минуту опасности. Маленькие глазки сверкали такой лютой злобой, что я невольно отдернул руку, оставив рукавицу у него в зубах. Умертвив зверька с помощью "заглушки", положил добычу в рюкзак. Возможно, читателя покоробят эти строки и он подумает: "Убийца!" Но не стоит рубить сплеча. Мне тоже жаль колонка, но для промысловика -- это работа. Без крови и смерти здесь не обойтись. Всем нравится красиво одеваться, но звери не сами превращаются в меховые шапки и воротники. Когда я, мерно поскрипывая лыжами, подъехал к палатке, из нее высунулся Лукса. По моему сияющему лицу он сразу догадался, что добрый Пудзя вознаградил меня за упорство, и обрадовался моей удаче больше, чем своей. У него же сегодня редкостные трофеи: на перекладине висели две непальские куницы - харзы. Их головы были обернуты тряпочкой - "чтобы другие звери не узнали, что пропавшие куницы в наших руках". Делает это Лукса каждый раз, на всякий случай, ибо так поступали его отец, дед, прадед. Внешне харза похожа на обычную куницу, но вдвое крупнее. Она одинаково хорошо чувствует себя как на земле, так и на деревьях. Хвост у нее длинный, поэтому, снующая по ветвям харза, напоминает еще и мартышку. Окраска харзы своеобразная и довольно привлекательная. По богатству цветов она может соперничать с самыми пестрыми обитателями тропиков. Бока и живот ярко-желтые, горло и грудь оранжевые, голова черная, затылок золотистый. Попались харзы на приманку в "амбарчиках", стоящих друг от друга на расстоянии двухсот метров. За время охоты мне ни разу не встретились даже их следы, к поэтому я был крайне удивлен. -- Как ты сумел сразу пару взять? Их на всем Буге поди не больше двух и было! Лукса прищурился, пряча снисходительную улыбку. -- Эх ты, охотник! Харза одна не промышляет. Ей всегда напарник нужен. Бывает, собираются три, четыре. Кабаргу они любят, а вместе легче добыть. Одна вперед гонит, вторая сбоку к реке прижимает. На лед выгонят и грызут. Весной по насту три-четыре харзы даже изюбра взять могут. После ужина я сел обдирать свою первую пушнину. Ох и муторная работенка. Пока снял и очистил добела мездру, кожа на кончиках пальцев вздулась и горела огнем. Очищенную шкурку натянул на специальную деревянную правилку и повесил сушиться. С утра занялись сооружением шалаша над палаткой. Мера эта вынужденная: под брезентом от печки тепло и во время снегопада с потолка всякий раз начинается весенняя капель. Нарубили лапника и толстым слоем обложили им каркас палатки. От этого в нашем жилище стало теплее, но сумрачнее. Время близилось к обеду. Идти в тайгу уже не имело смысла, и мы решили воспользоваться удобным случаем для заготовки дров. Выбрали сухой, без коры кедр. Он был так высок, что корявая вершина при падении перекинулась через ключ удобным мостиком. Чурки, огромные, как колеса средневековых повозок, ставили вдвоем на ствол, затем взваливали одному из нас на спину, и тот, раскачиваясь из стороны в сторону, подобно маятнику, нес эту "дуру" к дровяному складу. Пот заливал глаза, одежда липла к спине, ноги от напряжения гудели. Каждому из нас пришлось прогуляться так раз двадцать. Зато дров запасли надолго. Последний день осени ознаменовал перелом в охоте. После сильных снегопадов Пудзя, наконец, сжалился над нами -- дал долгожданную "команду", и соболя начали тропить. Как говорит Лукса -- Пудзя все видит, Пудзя не обидит терпеливого охотника. Утром старый промысловик повел к Разбитой, где появилось много тропок. Он хотел на месте показать, как ставить капканы на подрезку. Шли долго. Я все время отставал. -- Хорошо иди. Такой большой, а ходить не умеешь, -- недовольно ворчал Лукса. Он был не в духе. В такие моменты старик становился насмешливым и начинал ехидничать, а если попадал в точку, то распалялся еще пуще. -- Ну-ка, что это? -- не замедлил он с вопросом, указав посохом на наклонный снежный тоннель. -- А то не знаешь?! -- Не крути хвостом, как росомаха. Отвечай, если чему научился. -- Осмелюсь сообщить, учитель, это белка откапывала кедровую шишку. -- А, по-моему, это работа кедровки, -- пытаясь сбить меня, возразил Лукса. -- Никак нет, дорогой учитель. Кедровка разбрасывает снег на обе стороны, мотая головой, а белка снег отбрасывает лапками назад. Так что это раскопка белки. Она чует запах кедрового ореха даже сквозь метровый слой снега. -- Молодец, елка-моталка. Тебя не купишь, - развеселился старик, одобрительно похлопывая меня по рукаву, так как до плеча дотянуться ему было непросто. Лукса, как и всякий настоящий учитель, всегда радовался и гордился моими успехами. Под Разбитой появились сначала одиночные следы соболя, а потом и тропки. Бывалый следопыт, только глянув, сразу отмечал: "Э