По берегам вокруг черных отверстий,
напоминающих раскрытые зевы чудовищ, отливают золотом валики серы. Такие же
отверстия существуют в дне озера, поэтому его температура на поверхности
составляет 60oС, а в глубине - свыше 200oС: озеро
Иджена заполнено не водой, а смесью серной и соляной кислот.
Мы проработали возле него несколько часов. Время от времени ветер
доносил до нас "дуновение" газов с высоким содержанием сероводорода,
сернистого ангидрида и соляной кислоты.
Они вызывали приступы кашля, если мы не успевали быстро натянуть маску.
Ампулы наполнены, пора уходить. Наверху мы еще раз поглядели на убийственное
озеро. Все молчали: бывают минуты, когда слова, любые слова, бессильны для
выражения чувств.
И снова Мерапи. Выйдя из деревеньки, мы за два часа поднялись на
гребень Пасарбубар. За две недели лазания по вулканам все члены группы
обрели отличную форму. На сей раз мы решили разбить лагерь не у подножия
вершинного купола на высоте 2700 м, а расположиться на устланной мягким
песком площадке непосредственно на вершине. Стояла замечательная погода.
Дождь, ветер, холод и туман не просто осложняют работу вулканолога, они
увеличивают степень риска. Сейчас, в июле, индонезийский климат радовал нас.
Солнце, как всегда на экваторе, быстро катилось к горизонту. На фоне
багрового шара строгим треугольником прошла стая гусей. Фиолетовые сумерки
ползли из долины. Мир и покой охватывали вселенную. В небе загорались
звезды. Вот Юпитер, Орион, Плеяды, Альдебаран...
Мы вылезли из спальных мешков еще до зари. Предстояло проверить
несколько десятков мелких жерл, которые мы пометили на карте. Почти все они
располагались на гребне и стенках кратера с южной стороны. Есть ли какие-то
изменения? Похоже, что нет. За время нашего отсутствия активность не
возросла. Мы были слегка разочарованы. Возможность вести комплексные
наблюдения за активной фазой выпадает на долю ученого не каждый день, и мы
надеялись, что корреляции в изменениях параметров подтвердят некоторые наши
теоретические выкладки.
Решено было спуститься в кратер маршрутом, открытым Фанфаном и Жаном
неделю назад. Прокладка пути - важнейший элемент в альпинизме; недаром имена
первовосходителей навечно записывают в "паспорт" вершины. Между "премьерой"
и последующими походами - дистанция огромного размера. Идущие следом уже
знают, что и как надо делать, неизвестность не снедает их, остается
преодолеть лишь физические препятствия, а это сделать не столь уж сложно.
Солнце жгло вовсю, когда мы начали спуск; небо оставалось безупречно
синим. Картина не менялась уже много дней, и мы воспринимали ее как должное:
не обращают же внимания на жару в пустыне. Ява, однако, не пустыня...
Несколько секунд спустя нас заволокло густое облако. Пытаясь нащупать
ногой надежную выбоину, мы даже не успели заметить, откуда оно взялось -
опустилось сверху, поднялось снизу или образовалось на месте из мириадов
микроскопических капелек, сконденсировавшихся из влажного воздуха.
Ополчившийся против нас ветер погнал снизу фумарольные дымы, так что глаза
теперь не только застил туман, они еще и слезились; пришлось надеть маски.
Просто шагать в противогазе - небольшое удовольствие. А карабкаться в нем по
крутой стене или работать куда хуже. После войны мне пришлось работать в
руднике, и я очень хорошо помню, как через полчаса снимал маску и дышал
пылью, прекрасно зная, насколько это вредно. Но дышать через респиратор
становилось невыносимо.
Я опасался, что, заблудившись в белесом пюре, мы попадем в тупик, коим
несть числа в кратере действующего вулкана. Но Легерн и Вюймен прекрасно
помнили маршрут, проложенный неделю назад, и без колебаний вели нас то по
уплотненной осыпи, то по слою пылеватого песка, то по скальным выступам. За
четверть часа нам удалось одолеть перепад в 100 м. По мере спуска возрастала
концентрация кислых газов. До сих пор мы при малейшей возможности снимали
маски, торопливо натягивая их после "доброго глотка яда", как сказал поэт.
Теперь находиться без респиратора стало опасно.
Когда клочья тумана чуть расходились, мне были видны все члены группы.
К нашей пятерке присоединился молодой индонезиец Тери, химик
вулканологической службы; кратер Мерапи был для него "боевым крещением". Я с
кинокамерой замыкал колонну.
Предыдущие несколько лет я редко занимался киносъемкой и потом горько
сожалел об этом. Многие связанные с вулканизмом исключительные явления
безвозвратно исчезали, и в дальнейшем я мог лишь рассказывать о них. Отныне
я решил не пренебрегать камерой.
Мы добрались до ровной площадки, устланной толстым слоем пепла.
Альтиметр показывал высоту 2890 м. Во время "премьеры" Легерн засек в
желобе, окаймлявшем нашу террасу, интересный фумарол. Жан-Кристоф опустил в
него термометр: 870oС. Фанфан взял в ампулы несколько проб и
определил концентрации фтора и хлора.
Неожиданно туман рассеялся, словно его втянуло в гигантскую трубу. Мы
увидели перед собой наваленную из глыб "спину" активного купола. Воздух над
ней вибрировал от жара, а в трещинах проглядывали ярко-красные жилы
расплава.
Все деловито принялись за работу. Пробы для лабораторных анализов,
температура (878oС), состав. О том, в какой атмосфере мы
находились в кратере, красноречиво свидетельствовала наша одежда. Когда мы
выбрались наверх - что показалось детской забавой в сравнении со спуском в
тумане - и взглянули друг на друга, то закатились от хохота: кислота разъела
вату и синтетику, а те, кто необдуманно присел внизу на камень, лишились
ответственной части брюк... К сожалению, фтористоводородная кислота разъела
два из трех объективов, прикрепленных к турели камеры, а это уже было не
смешно. Подобная штука произошла со мной двадцать лет назад в кратере
Стромболи, и все драгоценные кадры, снятые там, получились смазанными.
Накануне отъезда с Явы мы имели продолжительные беседы с ответственными
индонезийскими работниками, в том числе с директором вулканологической
службы и министром по вопросам науки. Оба руководителя были знакомы с общими
проблемами вулканологии. Нам были близки и понятны их заботы. Все это делало
беседы конструктивными, в отличие от многих иных случаев. Тем не менее наша
позиция вызвала у них удивление. Дело в том, что в отличие от ходячей точки
зрения я считаю совершенно излишним прогнозирование начала извержения.
Прежде всего потому, что оно практически никогда не начинается внезапно, на
пустом месте. Ему предшествует достаточно продолжительный период
пробуждения.
Чрезвычайно важно другое - знать, не произойдет ли во время извержения
опасный для населения пароксизм, и если да, то когда. Отсюда следует, что
строить обсерватории на уснувших вулканах совершенно бессмысленно. Они
обходятся дорого и приковывают вулканологов к месту, заставляя их годами
сидеть на горе в напрасном ожидании эруптивной фазы. За примерами ходить
недалеко. В Индонезии голландцы оставили несколько обсерваторий. В эпоху,
когда их строили, полезность постоянных наблюдательных пунктов никем не
ставилась под сомнение. Впрочем, и сейчас мою точку зрения разделяет не так
много ученых. Одни лично заинтересованы в их существовании, другие по
инерции поддерживают устоявшееся воззрение - в этом отношении за примерами
тоже не приходится далеко ходить...
Наши индонезийские собеседники в конечном счете согласились, что имеет
смысл действовать иначе: вместо того чтобы содержать у кратеров
"привратников", следует подготовить группу квалифицированных специалистов,
которые будут обследовать вулкан при малейших подозрительных признаках. Что
касается уснувших вулканов, то присматривать за ними должны не сотрудники
обсерваторий, а автоматически действующие приборы.
Особую озабоченность вызывал у меня Иджен. Не потому, что мы заметили
какие-то признаки пробуждения, нет, все было спокойно. Но озеро серной и
соляной кислоты лежит в кратере над эруптивными трещинами; в случае
извержения в этой зоне магма может вскипятить адскую смесь, и насыщенный
кислотами пар поднимется над округой. Трудно даже вообразить последствия
подобной катастрофы...
Возможно, есть смысл начать откачивать озеро и использовать кислоты для
промышленных целей, тем более что источник практически неисчерпаем: дождевая
вода в муссонный период будет каждый год заливаться в кратер, превращаясь в
кислоту. Вулканы при определенных обстоятельствах могут и должны приносить
пользу.
Это относится не только к таким редкостям, как Кава-Иджен, но в куда
большей степени к использованию геотермальной энергии. Идея выработки
электроэнергии с помощью природного пара была реализована уже давно. В
Тоскании, в Лардерелло, с 40-х годов действует геотермальная электростанция.
Затем такую же станцию я видел в Вайракее на Новой Зеландии. Оказавшись
вскоре после этого на Новой Каледонии, я предложил провести там
экспериментальную разведку горячих подземных вод. Они могли бы открыть
широкие перспективы для производства на месте никеля - Новая Каледония
располагает богатейшими залежами никелевых руд.
Идея была похоронена. По всей видимости, она противоречила интересам
могущественных кругов, в том числе транснациональных корпораций. Поэтому все
осталось по-прежнему. Никелевую руду возили на переработку в Японию, за
тысячи миль.
Я уже перестал удивляться нерациональности решений, продиктованных
корыстными интересами самого разного толка. Могу вспомнить по этому поводу
"околовулканический" эпизод, окончательно избавивший меня от иллюзий.
В 1972 г. французское правительство командировало меня на Коморские
острова, тогда еще не обретшие независимости, где население было напугано
извержением Карталы. Облетев вулкан на вертолете, а затем поднявшись к
кратеру, я с легким сердцем успокоил губернатора и общественность. Моя
миссия закончилась, можно было улетать.
Тем временем я, признаюсь, не без удивления узнал о том, что на острове
строится второй аэродром, способный принимать крупнейшие авиалайнеры.
Удивлен я был потому, что на Гранд-Коморе уже был отличный аэродром, на
который садились достаточно большие реактивные машины. На острове же не
наблюдалось бурной хозяйственной деятельности: он давал немного ванили,
немного сырья для производства духов и кокосовые орехи. Туризм был развит в
весьма скромных масштабах. Зачем понадобилось сажать Боинги-747 на крохотном
островке и тратить ради этого 10 млрд. франков? Загадка.
Подробности этой затеи я узнал от занятых на строительстве инженеров,
столкнувшихся с проблемой, связанной с вулканологией. Почва, которую они
разравнивали, была сложена из лав, излившихся из двух стоящих на острове
крупных вулканов. Инженеры установили, что под землей находятся
многочисленные весьма обширные полости - некоторые объемом свыше 100 м3.
Естественно, прежде чем начать сажать самолеты на будущую полосу, эти
каверны надлежало засыпать.
Не составляло труда определить, что полости представляли собой "лавовые
туннели". Это весьма частое явление в базальтовых покровах, встречающееся во
всех частях света. Но здесь их оказалось особенно много. Туннели по
нескольку метров в диаметре тянулись на сотни метров. Выходные отверстия их
отчетливо видны с моря: достаточно было прокатиться на лодке вдоль обрыва,
тянувшегося в 200 м от строящейся взлетной полосы.
В отчете о командировке представленном в министерство, я изложил мнение
вулканолога о будущем аэродроме: дорогостоящую бетонную полосу, проложенную
между двумя действующими вулканами, неминуемо зальет лавовый поток после
первого же извержения. Вскоре специалисты отдела аэродромного обслуживания
управления гражданской авиации пригласили меня обсудить эти выводы.
Разговор вышел коротким. Я повторил более подробно свои соображения,
добавив, что аэродром вряд ли успеет окупиться до того, как его серьезно
повредит вулкан. У меня спросили, какой объем лавы может вылиться на полосу.
Несколько удивившись, я стал вспоминать размеры застывших потоков на
Гранд-Коморе и привел примерную цифру... Двое сотрудников, быстро пробежав
пальцами по клавишам калькуляторов, ответили, что очистка обойдется во
столько-то килофранков - вполне приемлемый дополнительный расход. Вывод?
"Ваши опасения, милостивый государь, не обоснованны". Пришлось добавить, что
повреждения могут затронуть не только бетонную полосу, но и диспетчерскую
башню; что под аэродромом могут открыться эруптивные трещины, откуда
выльется как минимум в двадцать раз больше лавы, чем я назвал; что может
возникнуть паразитический конус, который погребет все - как это случится
буквально несколько месяцев спустя на исландском острове Хеймзе, где треть
города окажется засыпана шлаком; что близость вулкана Карталы высотой 2650
м, окутанного большую часть года туманом, представляет немалую опасность для
самолетов. Все было напрасно! Вскоре я узнал из надежного источника, что
аэродром представлял собой подарок Парижа коморскому шейху, с помощью
которого рассчитывали достичь политических выгод. Так что спорить было
бесполезно.
Вас интересует, чем кончилось дело? Через несколько месяцев аэродром
был закончен и именно с него еще через несколько месяцев взлетел самолет, на
котором шейх бежал за границу от гнева народа... Это пример того, как
невнимание к вулканологии оборачивается серьезными политическими просчетами.
Эребус
Мечте навстречу
Эребус... Впервые это причудливое имя я встретил еще в детстве. Лет в
двенадцать-четырнадцать, сейчас уже не помню точно, мне попалась книга о
необыкновенном путешествии Джеймса Кларка Росса в Антарктику. Под
командованием у него было два парусника, "Эребус" и "Террор". "Террор" не
нуждался в переводе, это было и так понятно - страх, ужас. А Эребус оказался
английской, вернее латинской, формой имени Эреба - олицетворения мрака в
греческой мифологии; будучи сыном Хаоса, он вместе с Ночью породил День.
Оба названия поразили мое воображение - не только смыслом, но, думаю, и
звучанием. В них крылось нечто загадочное и роковое; я окончательно
утвердился в этом, узнав, что по возвращении из отважного антарктического
плавания оба корабля двинулись в Арктику и бесследно сгинули в ледяном
лабиринте Северо-Западного прохода.
Затем я прочел Эдгара По и вместе с Артуром Гордоном Пимом прорвался
сквозь ледяные поля в свободное ото льдов море, где невероятной силы течения
подхватывают вас и несут к сказочному полюсу. Это было то самое море,
которое Джеймс Росс обнаружил четыре года спустя после того, как писатель
измыслил его в своем воображении...
С раннего возраста я грезил полярными льдами и мечтал, когда вырасту,
отправиться на полюс. С жадностью я накидывался на каждую новую книгу об
Арктике и Антарктике. Одной из первых были записки Джеймса Росса, за ними
последовали захватывающие рассказы о плаваниях Уэдделла, Биско, Кука,
Нансена, Скотта, Пири, Амундсена, Шеклтона... Прошло детство, потом
отрочество. Я не стал полярником. Не в моем характере сожалеть о несбывшихся
мечтах, тем более что профессия, которую я избрал в конце концов, доставляла
мне не меньше радостей, чем сулило воображение.
Я успел уже забыть о "Эребусе" моего детства, как вдруг в одной научной
статье натолкнулся на упоминание о вулкане Эребус. Там говорилось, что его
лава имеет уникальный состав - такой же, какой и породы, слагающие горы
Кения (так называемые кениты), только в расплавленном состоянии. Эребус,
единственный на Земле действующий вулкан, питаемый подобной магмой, являл
собой геологическую причуду, и эта интригующая тайна сама по себе
воспламенила давние мечты!
Антарктида вновь сделалась притягательной целью. Пусть время
географических открытий миновало - что с того? Ледовый континент оставался
широким полем для научных исследований и во второй половине нашего века.
Меня всегда увлекала экспедиционная работа, в которой добывание крупиц
нового сопряжено с испытанием в экстремальных условиях физической стойкости
человека, его выдержки и воли. Употребляя вошедшее в моду слово
"экспедиция", я не имею в виду псевдонаучные путешествия, получившие сейчас
такое распространение благодаря развитию современных средств транспорта,
доступности фото- и киноаппаратуры и стремлению людей вырваться подальше от
шума городского, из плена бытовых удобств. "Воля покоряет вершины", - любил
повторять Маммери, один из отважных альпинистов-первопроходцев прошлого
века. Этот девиз в свое время я старательно вывел на обложке своей школьной
тетрадки (обложки тогда делали из грубой холстины).
Наличие в жерле Эребуса уникального расплава - "анортоклазового
фонолита*" - само по себе являлось для вулканолога более чем достаточной
причиной отправиться в Антарктиду. Ну а то, что вулкан носил название
корабля, хранившегося на дне ящика с забытыми детскими грезами, безусловно,
сыграло определенную роль во внезапно пробудившемся интересе. К этому
добавились еще два обстоятельства, лежавшие в сфере моих научных занятий:
установить связь между вулканизмом и феноменом, который в конце 50-х годов
еще именовали "дрейфом континентов", и изучить собственно вулканическую
активность, ее причины и закономерности.
* Фонолит - щелочная вулканическая горная порода, название ее связано с
характерным звенящим звуком при ударе по ней (греч. phone - звук и litos -
камень, звенящий камень). - Прим. ред.
Дело в том, что подавляющее большинство вулканов нашей планеты
возникает на границе между гигантскими, площадью в миллионы квадратных
километров, блоками земной коры - литосферными плитами, образующими сложную
мозаику. Эребус же занимает - так по крайней мере казалось - иное положение.
При этом он характеризуется постоянной активностью. Все, кому довелось
наблюдать вулкан - Джеймс Росс и его спутники в 1841 г., капитан Скотт и его
товарищи шестьюдесятью годами позже, члены экспедиции Эрнеста Шеклтона,
первыми совершившие восхождение на Эребус в 1908 г., и участники второй
экспедиции Скотта, поднявшиеся на него в 1912 г., наконец нынешние
полярники, обозревавшие вулкан с самолетов и вертолетов, - все сообщали,
либо что из него "вылетело пламя", либо что тянулся шлейф дыма, либо что дым
в ночи окрашивали багровые отблески.
По всему свету не наберется и дюжины вулканов, продолжающих активно
действовать в перерывах между извержениями. Вспомним в связи с этим, что
Везувий обязан своей известностью не столько разрушению Помпеи, сколько
поразительному постоянству своей активности, длившейся с XVII в. по 1944 г.
Его итальянские сородичи Этна и Стромболи не прекращают вулканической
деятельности с древнейших времен, весьма вероятно на протяжении десятков
тысячелетий. Килауэа на Гавайях клокотал со времени его открытия в 1823 г.
по 1924 г., Ньирагонго в Заире - с 1928 по 1977 г., Эрта-Але в Эфиопии
считается действующим с 1968 г., когда мы зафиксировали этот факт, однако
процесс там, по всей видимости, тоже начался тысячи лет назад. Аналогичным
образом ведет себя Мерапи на Яве... Для человека, занимающегося сбором
данных о таком во многом еще таинственном явлении, как вулканизм, постоянно
действующий кратер представляется наилучшим местом работы и потенциальных
открытий. Легко понять, как интересен был для меня Эребус: вулкан находился
в мало понятной тектонической ситуации, извергал, как уже упоминалось,
уникальную по составу лаву, пребывал в состоянии постоянной активности и к
тому же помещался в Антарктиде!
Я решил перечесть книгу Шеклтона "В сердце Антарктики" - хотелось
вспомнить, как проходило первое восхождение на Эребус, как выглядел кратер и
что в нем увидели члены экспедиции. Сдержанность повествования, характерная
для подлинных исследователей, не мешала понять, каких трудов им стоило это
предприятие; судя по описаниям, активность вулкана была постоянной.
Наведя справки, я установил, что у кратера побывали лишь двое геологов
- процессор Эджуорт Дейвид и Реймонд Пристли. Это обстоятельство послужило
дополнительным стимулом к тому, чтобы попытаться организовать экспедицию на
Эребус. Следует признать, что подобная мысль, высказанная французским
гражданином, свидетельствовала об изрядной доле наивности. Особенно в
50-60-е годы, когда в науках о Земле вулканология занимала положение
Золушки. С равным успехом можно было хлопотать о полете на Луну!
Тем не менее в 1959 г. промелькнул лучик надежды. Меня пригласили
посетить только что построенную геотермическую электростанцию в Новой
Зеландии. Один из вечеров я провел в доме покорителя Эвереста Эдмунда
Хиллари, который за год до нашей встречи достиг Южного полюса на собачьих
упряжках. Разговор зашел об Эребусе, и мы без ложной скромности сошлись на
том, что если кто-то и может осуществить в связке первый спуск в кратер
легендарного вулкана, так это мы - двое людей, сидевших сейчас у уютно
потрескивавшего камина. "Решено!" - воскликнули мы, решив тут же взяться за
дело. Но затем - бесчисленные препятствия, неизбежно возникающие при попытке
снарядить любую экспедицию, скучные мелочи: получение разрешений, выбивание
кредитов, бюджетные ограничения, шовинистические предрассудки, неотложные
обязательства, не говоря уже о расстоянии в 20 тыс. км, отделяющем Окленд от
Парижа, и возрасте одного из участников, с каждым годом все более
превращавшем намеченное предприятие в рискованную авантюру, - все это
постепенно гасило пыл. И я похоронил проект, как уже случалось не раз, хотя
это вызвало больше душевной горечи, чем в других случаях.
Мне исполнилось пятьдесят восемь лет - по паспорту, но, к счастью,
сердце работало как у тридцатилетнего, а восторженность сохранилась
юношеская, когда я получил письмо с ошеломляющим предложением: молодой
новозеландский геолог Филип Кайл, побывав на Эребусе, где он со спутниками
пытался спуститься в кратер, приглашал меня на следующий год возглавить
новую попытку!
Не могу описать шквал чувств, захлестнувших меня при чтении этого
послания. Я внимательно перечитал его еще раз, пытаясь найти подвох.
Медленно, постепенно я проникался сознанием того, что долгожданная мечта,
похоже, реализуется. Причем все произошло без малейших усилий с моей
стороны! Это был один из самых фантастических моментов моей биографии. Но
реальность, как стало ясно после первого посещения Эребуса, оказалась куда
богаче фантазии.
Открытие Эребуса
"Эребус" Джеймса Росса и "Террор", шедший под началом Френсиса Крозира,
уперлись в ледяное поле 5 января 1841 г. на широте 66o55' строго
на юг от Новой Зеландии. Январь в Антарктиде - разгар лета. Сплошной лед
ломается, и между ледяными полями появляются разводья. Следуя в кильватере
один за другим, суда двинулись по лабиринту, стараясь не попасть в ловушку;
идти приходилось очень осторожно, поскольку дать задний ход паруснику не
так-то просто... Найти проход им не удалось, и несколько раз команде
приходилось пилить лед, по счастью не слишком толстый в это время года.
Полярное лето позволяет плыть даже во льдах круглые сутки, и на пятый
день они наконец вышли на чистую воду, пять суток ушло на то, чтобы одолеть
115 морских миль, чуть больше 200 км. Чистая вода позади полярных льдов - не
странно ли? Не исключено, что Джеймс Росс ожидал этого. Однако, возможно, им
просто движило упорство, благодаря которому были сделаны едва ли не все
великие открытия на суше и на море. В записках Уэдделла и Моррелла, в
рассказах отважных китобоев и охотников на тюленей встречались смутные
указания на существование моря позади паковых льдов, хотя так далеко в эти
широты никто еще не забирался. Лишь Эдгар По четырьмя годами ранее завел
туда своего героя Гордона Пима. Сведения о полярном море писатель черпал не
только из своего богатого воображения, но и из рассказов капитанов и
моряков, промышлявших тюленей возле ледового континента.
Итак, "Эребус" и "Террор" нормально плыли по морю, которое тоже можно
было бы назвать нормальным, если бы не айсберги вокруг. Британское
адмиралтейство поручило Россу достичь Южного магнитного полюса, и корабль
шел туда, куда указывала стрелка компаса. Знаменитый немецкий физик Карл
Гаусс, крупнейший авторитет в области магнетизма, лично наставлял
путешественника, как вести научные наблюдения, дабы собрать максимальный
научный урожай. Следует сказать, что за несколько лет до этого Росс первым
достиг Северного магнитного полюса. Благодаря работам физиков разных стран,
среди которых ведущее место занимал Гаусс, земной магнетизм в ту эпоху
оказался в большой чести - даже среди людей, которых он, по идее, не должен
был волновать. Вот почему адмиралтейство поставило перед экспедицией главной
целью достичь Южного магнитного полюса, положение которого теоретически
рассчитал Гаусс, и подробно изучить на месте явление магнетизма.
Вскоре на горизонте перед путешественниками возник континент. Джеймс
Росс двинулся вдоль гористого берега, отделенного ледяным полем шириной
почти в 20 км. Капитан торжественно объявил эту неведомую землю владением
совсем юной тогда королевы Виктории. 28 января, открыв уже значительное
число гор, мысов, ледников, островов и заливов, они увидели извергающийся
вулкан. Конус поднимался, по их оценкам, на 13000 футов*. Мореплаватели
нарекли вулкан Эребусом в честь флагманского корабля экспедиции.
* Высота Эребуса 3794 м. - Прим. перев.
Примечательно, что вулкан произвел на исследователей меньшее
впечатление, чем препятствие, ожидавшее их, когда они обогнули с севера
гигантское подножие - вертикальный ледяной барьер высотой около 30 м,
тянувшийся с запада на восток и преграждавший путь к полюсу. Впоследствии он
получил наименование шельфового ледника Росса. Суда шли вдоль него более
двухсот пятидесяти морских миль, то есть 450 км. Ежегодно от этой
фантастической стены, представляющей здесь оконечность южного континента,
откалываются гигантские глыбы льда, но бреши тут же заполняет колоссальный
пресноводный ледник, спускающийся с гор, обступивших полюс в 1200 км дальше.
Ледник спускается в море, причем погруженная часть занимает 400-500 м, а
айсберги, которые он порождает, имеют поистине необъятные размеры - с
Корсику, а то и в два-три раза больше.
Смельчаки с "Дисковери"
После того как "Эребус" и "Террор" покинули Антарктиду, минуло
шестьдесят лет, прежде чем следующие суда проникли в море Росса к вулкану
Эребус; это были британские пароходы "Южный Крест" в 1900 и "Дисковери" в
1902 гг. Команда "Южного Креста" провела первую зимовку на антарктическом
континенте, выбрав место на мысе Адэр, юго-восточной оконечности Земли
Адели, на 71o ю. ш. В 1902 г. "Дисковери" под командованием
капитана Роберта Скотта бросил якорь в бухте, образованной узким
30-километровым мысом, вытянувшимся на юго-запад от подножия горы Эребус в
залив Мак-Мердо. Хижина, в которой прошла эта самая высокоширотная зимовка
(77o48' ю. ш.), была построена возле мыса, укрывавшего судно от
северных ветров, место получило название Хат-Пойнт. Оттуда следующей весной
Скотт, Шеклтон и Уилсон вышли в поход к полюсу.
30 декабря 1902 г. они достигли 82o12' ю. ш. Пятьдесят
девять дней изнурительного труда потребовал этот рейд протяженностью 480 км.
Они потеряли всех собак, не вынесших тягот пути, и сами впряглись в
постромки. Путь назад, однако, занял у них вполовину меньше времени,
поскольку груза стало значительно меньше, а попутный ветер дул в парус,
который они приспособили к саням. Шестьдесят с лишним лет спустя был
опубликован дневник Уилсона, врача и зоолога экспедиции. Сейчас он лежит
передо мной. Насколько явствует из текста, обратный путь тоже был нелегок.
Судите сами:
"Понедельник, 12 января 1902 г. В полдень капитан Скотт произвел
визирование, установив, что мы находимся на 80o37' ю. ш. Таким
образом, с полудня вчерашнего дня мы покрыли 7 миль (11 км)... С юга начала
тянуть пурга, и все исчезло, даже солнце. За час продвигались всего на одну
милю. В 3.30 пополудни остановились на дневку, решив дождаться просвета. Из
восемнадцати взятых в путь собак остались всего две, да и те бегут рядом без
постромков, до того они ослабли. Если погода позволит, мы сможем отыскать
свой склад провианта. Он должен быть в нескольких часах отсюда, но при
полном отсутствии видимости мы рискуем пройти мимо, есть также опасность
попасть в зону трещин на леднике, ползущем к морю недалеко от нас. Палатка
промокла и на нас каплет - из-за снега, и тумана температура необычно
повысилась. Последние дни у Шеклтона одышка.
Вторник, 13 января. Встали в 5 утра. Вокруг по-прежнему сплошная вата,
никакой видимости. Завтрак самый скудный, поскольку провизия на исходе, а
нам предстоит еще отыскать свой склад. Это может занять несколько дней, если
погода будет упорствовать. Выйдя в 8 утра, покрыли за три часа 7 км: помог
попутный ветер. Тянуть сани среди сплошной белой мглы стоит большого труда.
Останавливаемся на привал. Мы находимся так близко от склада, что можем
проскочить, не заметив его. Час спустя туман чуть рассеялся и мы заметили в
удалении менее 3 км поставленный нами флажок. За два часа прилежной тяги
достигли его.
Среда, 14 января. Отрыли провизию, очистили мешки от налипшего льда,
наполнили керосином примусы и запасные бидоны, заново разместили поклажу.
Шеклтон чувствует себя все хуже. Бросили все лишнее, чтобы уменьшить
вес: запасную одежду и обувь, лампу, ремни, пару саней, пищу для собак,
мешки, рукавицы, носки, брезентовые плащи, ледорубы, веревки и бог знает что
еще. Разбор и упаковка оставшегося отняла восемь часов. Нагрузили двое
саней, длиной 3 м каждые. Первые должны везти 236, вторые 288 фунтов (107 и
130 кг соответственно). Бросили лыжи и палки, оставили лишь один комплект на
случай, если кому-то придется идти за помощью к кораблю или кто-то заболеет,
ибо по этому снегу легче идти на лыжах, чем пешком.
Вечером выбросили 25 фунтов корма для собак, и я пристрелил двух
оставшихся, потому что им не под силу добраться до корабля.
Осмотр, произведенный мной, не оставляет сомнений: налицо признаки
цинги, пока что начальные, но очевидные. Со времени последней снежной бури
Шеклтон не в форме. Сегодня ему явно хуже, одышка, безостановочный кашель,
прочие симптомы. Дело серьезное: до судна еще 260 км.
Четверг, 15 января Шеклтон провел очень тяжелую ночь. Выступили в 8.30
и шли семь часов сквозь легкий туман. Видимость нулевая. Шеклтон, хотя и
освобожденный от тяги, чувствует себя плохо. Втроем провалились в трещину,
удержались на постромках и... собственных локтях.
Пятница, 16 января. Небо обложное, встречный холодный ветер. Шли восемь
часов с часовым привалом на обед. Все трое то и дело наступали на покрытые
настом трещины, к счастью узкие...
Суббота, 17 января. Нулевая видимость целый день. Восьмичасовой переход
с часовой остановкой на еду. Все очень утомлены.
Воскресенье, 18 января Еще один день в непроглядном тумане... В рыхлом
снегу невозможно различить даже собственные следы, беспрерывно спотыкаемся.
После того как со склада взяли тюленье мясо, симптомы цинги идут на убыль.
Вторник, 20 января. Небо прояснилось, и в полдень в ослепительном свете
перед нами предстала земля. Какая это радость - вновь ощутить солнечное
тепло! В полдень капитан определил высоту: мы находимся на 79o45'
ю. ш. После пятичасового марша поставили палатку. Я решил запечатлеть
ландшафт вокруг нас*. Долго высидеть при температуре -14oС
оказалось невозможно.
* Уилсон был не только врачом и зоологом, но и прекрасным художником.
Среда, 21 января. Свежий попутный ветер, между грозовыми тучами
проглядывает солнце. Шеклтон хотел тянуть постромки с нами вместе, но мы
посадили его на задние сани, чтобы тормозить палкой слишком резвый ход -
ветер вовсю раздувал парус. В течение дня покрыли 12 миль.
Четверг, 22 января. Дождавшись, когда немного утихнет пурга, выступили
в путь. Сильный зюйд-вест сам нес парусные сани, так что нам оставалось лишь
направлять их. Шеклтон следовал за нами на лыжах. В полдень - 79o
34' ю. ш. Мы на полпути между складами А и Б. За неделю рассчитываем достичь
склада А. Отчаянно голодаем.
Пятница, 23 января. Хороший ветер. Пасмурно. Двигаемся очень прытко,
Шеклтон с компасом идет на лыжах впереди, указывая направление. Сани едут
без нашей помощи даже со свернутым парусом, мы лишь подправляем курс. Семь
часов пути...
Суббота, 24 января. Пасмурно. Свежий зюйд. Шеклтон впереди с компасом,
больше не по чему ориентироваться. Очень глубокий снег... У меня болит
правый глаз.
Воскресенье, 25 января. Дивное солнечное утро, виден весь берег*. Два
часа шли по тяжелому снегу, проваливаясь при каждом шаге. Встречный северный
ветер. В полдень капитан определил высоту солнца: 79o 13' ю. ш.
Значит, мы в 35 милях от склада А и примерно в 150 км от судна... Шли шесть
часов, прежде чем встать на привал. Впервые заметили нашего старого друга,
гору Эребус, чья дымящая верхушка показалась над мысом Блафф. Через 10-15
дней должны достичь базового лагеря. Наедаемся вволю и больше не грезим
пищей. Спим лучше, чем в течение всего похода. Из-за того что я рисовал при
ярком свете, глаза у меня сильно слезятся и болят. Рисование в Антарктике -
дорогое удовольствие: пальцы быстро деревенеют от холода и долго не отходят
даже в палатке (и тогда они дают о себе знать!), тело промерзает насквозь.
Рисовать можно, только когда глаза перестают слезиться, да и то если
смотреть одним глазом сквозь узкую щель солнцезащитных очков**
* Путешественники находятся на шельфовом леднике Росса.
** Темных стекол в 1902 г. еще не было.
Понедельник, 26 января. Мягкий предательский снег, идти очень трудно.
Четыре часа дул попутный зюйд-вест, потом три часа мучительного безветрия...
Шеклтон по-прежнему на лыжах. Он страстно рвется работать со всеми, но я
запретил ему. Хотя он чувствует себя лучше, опасность еще не миновала...
Погода изумительная. Левое колено болит не переставая уже неделю.
Вторник, 27 января. Погода нас радует, весь берег выглядит феерически,
в прозрачном воздухе голубеет лед... В полдень 78o57' ю. ш.
Жгучее солнце румянит кожу, хотя под тенью шляпы усы обледеневают до такой
степени, что болят губы и ноздри. Температура воздуха -18oС. Губы
всех растрескались уже много недель назад и находятся в ужасном состоянии.
Среда, 28 января. Шикарный завтрак в предвкушении скорого прибытия к
продовольственному складу... Низкая облачность, видимость ограничена
снегопадом, дует свежий зюйд-вест... Через пять часов заметили воткнутый в
снег черный флажок - долгожданный склад... Теперь нас отделяют от судна 100
км.
Четверг, 29 января. Проснулись от воя вьюги. Шеклтон в плохом состоянии
- кашель, одышка, он не может вылезти из палатки. Решаем пересидеть
непогоду.
Пятница, 30 января. Подъем в 6 утра. Отрыли из-под снега вещи. При
хорошем попутном зюйд-весте покрыли 15 миль за 9 часов. Сейчас наша главная
цель - доставить Шеклтона до судна прежде, чем снова налетит пурга. Весь
день он был очень слаб, задыхался, но шел на лыжах, не отставая. Острова
Блек и Браун видны уже невооруженным глазом.
Суббота, 31 января. Тепло и солнечно, небо голубое, полный штиль.
Шеклтон хорошо спал и чувствует себя значительно лучше. Девять часов
тяжелого перехода. Особенно досталось моему колену: мы шли почти все время
по растрескавшемуся льду и я восемь раз проваливался в трещины... Вечером
нарисовал несколько красивейших видов гор. Копоть от керосиновой лампы и
примуса превратили наши лица в клоунские физиономии.
Воскресенье, 1 февраля. Дивное утро, по-прежнему царит затишье, воздух
чист и холоден, солнце жжет кожу... Семь часов с трудом тянули нарты из-за
сильно торосистого льда*.
* Поверхность ледника покрывается торосами при столкновении с
существенным препятствием. В данном случае им был крупный остров Уайт.
Понедельник, 2 февраля. Царит безветрие, лед выровнялся, но в нем много
трещин. Несколько раз проваливался, но отменные постромки саней страхуют нас
от серьезных увечий... Разбили последний лагерь, завтра рассчитываем
добраться до судна. Горы Эребус и Террор исполнены царственного величия...
Они плотно покрыты ледовым панцирем, лишь с южной стороны проглядывает
скальный остов. Великолепие их облика поистине не поддается описанию. По
мере приближения к берегу небо окрашивалось в серые, розовые и багровые
цвета".
За этим отважным походом последовала вторая зимовка на Хат-Пойнте,
географические и прочие изыскания. Антарктическим летом 1904 г.,
освободившись из ледового плена, "Дисковери" возврати лось в Англию.
Три года спустя судно "Нимрод" под командованием Эрнеста Шеклтона, того
самого, который, несмотря на цингу, героическим усилием воли завершил первый
антарктический рейд, доставило к ледовому континенту новую экспедицию. Целью
ее на сей раз было покорение Южного полюса.
По просьбе капитана Скотта, рассчитывавшего выгрузиться на острове
Росса, чтобы оттуда также двинуться к полюсу, Шеклтон не воспользовался
Хат-Пойнтом и его превосходной естественной гаванью. После долгих поисков он
высадился в 35 км севернее, на мысе Ройдс, где построил хижину для зимовки.
Оттуда следующей весной Шеклтон, Уайльд, Адаме и Маршалл отправились в
трудный путь к полюсу, занявший 122 дня.
Хижины героев
Ветер стих, на мысе Ройдс греет солнце. Я стою на одном из каменных
бугорков черного базальтового поля. Это темное пятно в несколько десятков
гектаров, зажатое между спускающимися с Эребуса ледниками и ровным припаем,
выглядит какой-то нелепицей среди сверкающей безбрежной белизны. Смотрю на
деревянную хижину Шеклтона. Здесь эти поразительные люди пережидали долгие
месяцы полярной ночи с ее адской стужей. Отсюда они выходили партиями в
тяжелые походы. Об этих стенах они мечтали по пути назад, когда приходилось
мучительно преодолевать нагромождения торосов, бороться с пургой, холодом,
усталостью, ломотой во всем теле, чувствуя, как утекают последние силы,
подорванные голодом. Голод буравил сознание, не позволяя думать ни о чем,
кроме как о еде, еде, еде... И все это неделю за неделей. То, что пришлось
пережить некоторым из них, невозможно представить нормальному воображению.
Я отнюдь не любитель паломничеств к "святым местам". Прошлое для меня
служит лишь отправной точкой для броска в будущее. За долгие годы я ни разу
не отправился куда-то лишь потому, что там кто-то жил или творил, или
произошло некое достославное событие. Если мне случалось попасть в Арль или
Овер-сюр-Уаз, то не затем, чтобы благоговейно постоять у дома, где писал
Ван-Гог. Хотя для меня Ван-Гог...
Не могу понять, что нашло на меня на сей раз - захотелось непременно
побывать на мысе Эванс, откуда вышел к Южному полюсу Скотт, и на мысе Ройдс,
где сохранился базовый лагерь Шеклтона. Я попросил руководителей полярных
станций Скотт и Мак-Мердо предоставить мне на полдня вертолет. Другим
способом практически невозможно одолеть в разгар летнего таяния 35 км
припая, отделяющих станцию Мак-Мердо от исторической достопримечательности.
Мне пошли навстречу - в виде особого исключения. В машине нас было шестеро,
не считая трех членов экипажа.
И вот передо мной хижина Шеклтона. Я намеренно остался в одиночестве,
мои спутники отправились смотреть императорских пингвинов, единственных
обитателей этих негостеприимных берегов. Самые "южные" в мире пингвины
являют собой уморительное зрелище. Мне же захотелось побыть одному. Странным
образом, едва стих вой мотора, меня охватило глубокое волнение; в голове
роились воспоминания о прочитанном, и из небытия выплыли фигуры Шеклтона и
Уайльда, Адамса и Пристли, Дейвида и Брокльхерста, всех остальных...
Мне выпало дважды беседовать с Реймондом Пристли. Жаль, что не успел
приехать к нему в третий раз сразу же по возвращении с острова Росса. Мне
хотелось закончить сначала монтаж фильма, который мы там отсняли, и показать
ему кадры далекого кусочка планеты, обязанного своей известностью ему и его
спутникам. Пристли было уже за девяносто, и он меня не дождался...
Это был высокий худой старик с приветливым лицом, вглядываясь в
которое, я никак не узнавал красавца с фотографии, сделанной на склоне
Эребуса в 1908 или 1912 г. В качестве геолога Пристли участвовал в
экспедициях Шеклтона и Скотта; во время последней он с тремя спутниками -
Граном, Эбботом и Хупером - возглавил восхождение на действующий и "не
тронутый" наукой вулкан. Реймонд Пристли с гордостью рассказывал мне о
подъеме на Эребус, совершенном шестьдесят лет назад, а я, несмотря на все
старания, был не в силах отождествить почтенного собеседника с
красавцем-полярником, запомнившемся мне по старинному снимку. Я спросил,
какие вулканические проявления бросились им в глаза. К сожалению, геолога
интересовали уникальные породы и кристаллы. Собеседник упомянул о густых
клубах сернистого дыма. Даже небольшой взрыв, обрушивший на Грана заряд
шлака, не произвел на Пристли особого впечатления. Сам он находился в этот
момент 50 м ниже и поначалу принял взрыв за внезапный снежный заряд.
Я обнаружил у сэра Реймонда граничившее с безразличием равнодушие к
вулканизму, характерное для большинства европейских геологов старой школы.
Зато у меня фигура Пристли вызывала живейший интерес: помимо одного матроса
в Австралии, он был единственным оставшимся в живых участником легендарных
экспедиций "Нимрода" (1907-1909) и "Терра Новы" (1911-1912), более того, он
не только принимал участие в покорении Эребуса, но и был первым геологом,
заглянувшим в вулкан. Нужно ли говорить, как мне были интересны его
впечатления.
Я познакомился с сэром Реймондом задолго до того, как мне пришло
невероятное приглашение принять участие в экспедиции на Эребус. Случилось
это в Лондоне на приеме в Королевском географическом обществе. После
вручения мне золотой медали общества я прочел доклад о наших экспедициях в
Афар*. Оказавшись неожиданно перед человеком, поразившим еще в детстве мое
воображение, человеком, которому не осмеливался подражать даже в мечтах, я
впал в полное замешательство. Юношеская застенчивость, которую мне обычно
довольно ловко удается скрыть, захлестнула все мое естество и помешала
спросить о том, что интересовало меня по-настоящему. Вместо этого я задал
ему несколько в меру глупых и банальных вопросов; тот факт, что в те времена
я оставил всякую надежду отправиться когда-нибудь в Антарктиду и уж тем
более заняться там изучением вулканизма, не может служить мне оправданием.
Перед тем как расстаться, сэр Реймонд великодушно преподнес мне в подарок
кристалл анортоклаза, отколотый более полувека назад на вершине Эребуса.
Подобный кристалл и сегодня считается у минералогов редкостью, хотя
впоследствии мы привезли из Антарктиды несколько сот образцов. А тогда и
говорить нечего - это был подлинный раритет, к тому же добытый одним из
покорителей вулкана! Получив такой подарок из рук человека, который первым
на всем белом свете своими глазами увидел поразительную лаву и причудливые
кристаллы ледового континента, я преисполнился незаслуженной гордостью,
весьма щекотавшей самолюбие.
* См. Тазиев Г. Запах серы. - М.: Мысль, 1980. - Прим. ред.
Когда через несколько лет передо мной открылась перспектива побывать на
Эребусе, я написал Реймонду Пристли и вторично увиделся с ним. Шестьдесят
семь лет спустя после открытия Россом этого волшебного вулкана на него
впервые взошли люди; еще шестьдесят шесть лет спустя нам предстояло
попытаться спуститься в его кратер...
Обо всем этом я вспоминал, глядя на хижину. Утром 10 марта 1908 г.,
выйдя из нее около 11 часов утра, Шеклтон застыл от удивления, завидев в
тридцати шагах от себя шесть с трудом передвигавшихся фигур. Это была
группа, шестью сутками раньше вышедшая в поход к кратеру Эребуса, - Дейвид,
Адаме, Моусон, Маккей, Маршалл и Брокльхерст.
- Добрались до вершины? - крикнул Шеклтон, бросившись навстречу
товарищам.
Никто не ответил...
Он повторил вопрос, и Адамс, один из двух руководителей похода, указал
рукой на гору. Жест не удовлетворил Шеклтона, он переспросил в третий раз, и
только тогда Адамс ответил:
- Да.
Шеклтон повернулся и побежал в хижине сообщить весть остальным. Все
выскочили наружу, Пристли - первым, чтобы приветствовать и поздравить
вернувшихся с победой, после чего экспедиция села за стол. И тут люди, не
имевшие еще опыта полярных походов (а он имелся лишь у троих - Шеклтона,
Джойса и Уайльда), с изумлением убедились, что по завершении маршрута каждый
участник способен съесть по нескольку килограммов пищи!
Я припомнил сейчас этот недавно перечитанный эпизод, и сцена
представилась особенно живо потому, что жилье пионеров осталось почти
нетронутым, точно таким, каким оно выглядело шестьдесят лет назад. Не
изменился и пейзаж: полоска воды, отделенная скалистым гребнем, у подножия
которого обитала колония пингвинов, широкий залив Мак-Мердо, переходящий в
припай, а дальше - величественная цепь Трансантарктических гор... Это на
западе. А на востоке - Эребус!
Снаружи хижина обложена как бы второй "стенкой" из ящиков с консервами,
изготовленными в 1907 г. Мясо, бобы, варенье, фрукты в сиропе, жареные куры,
почки, печенье, супы... Рядом - брикеты прессованного сена для пони, которые
должны были тянуть через льды сани.
Когда заходишь внутрь, кажется, будто еще вчера здесь жили люди.
Помещение имеет 10 м в длину, чуть меньше 6 в ширину и 3,5 м до кровли. Дом
сбит из досок и проконопачен пробкой и войлоком для лучшей изоляции. В нем
обитали пятнадцать человек. В среднем по 4 м2 "жилплощади" на душу, да еще
инвентарь - столы, скамьи, печка, кухня, химическая лаборатория и запас
провианта. Подобная скученность, конечно, согревала, но, с другой стороны,
требовала в течение длиннейшей полярной ночи особой психологической
совместимости. Проще говоря, надо было сначала позаботиться о товарище и
лишь потом - о себе; без этого ужиться было бы невозможно.
Хижина экспедиции Роберта Скотта, построенная три года спустя на мысе
Эванс, в 8 милях к югу, сохранилась в естественном полярном "холодильнике"
столь же хорошо. Перебирая сейчас фотографии, я не могу с определенностью
сказать, какой из хижин принадлежит та или иная деталь. На столе лежит
раскрытый иллюстрированный еженедельник за 1907 г. с фотографиями двух
команд рэгбистов, присевших на корточки, на гвозде повешена на просушку пара
выстиранных носков, в углу примостился деревянный лежак со спальным мешком
из оленьих шкур. Особенно впечатляет запас мяса в сенях (кажется, в хижине
на мысе Эванс): это не мясные консервы и не вяленое, а свежее мясо! Да-да,
несмотря на 65-летний "возраст" его следует именовать свежим... В летний
период, когда мы там были, солнце подняло температуру внутри хижины выше
нуля, и куски тюленьего мяса, сложенные в кучу метровой высоты, были мягкие
на ощупь!
Из одной из этих хижин в 1908, а из другой - в 1911 г. выступили две
экспедиции. На долю всех участников без исключения выпали тяжелые испытания.
Походы экспедиции Шеклтона завершились благополучно, и уже одно это
свидетельствует о замечательных качествах руководителя, сумевшего сберечь
своих спутников. Скотт, Уилсон, Боуэрс, Ото и Эванс не вернулись на базу.
Один за другим гибли они на протяжении этого кошмарного, но героического
маршрута. Семьдесят девять суток понадобилось им, чтобы одолеть 1350 км,
отделявших их от Южного полюса. Там они обнаружили палатку, а в ней
адресованную Роберту Скотту записку, оставленную победителем этой
грандиозной полярной гонки, Руалем Амудсеном. Затем 62 дня они добирались до
последнего лагеря, где всего в 17 км от склада провианта пурга держала трех
оставшихся участников, пока они не умерли от изнеможения, голода и холода.
Все походы этой эпохи, вне зависимости от того, чем они заканчивались -
победой или трагедией, требовали от людей невероятных усилий, незаурядного
мужества, железной воли перед лицом опасности, умения превозмочь боль и
усталость. Сказанное в полной мере относится к Дейвиду, Моусону и Маккею,
вышедшим 19 сентября 1908 г. из хижины на мысе Ройдс, в которой я сидел
семьдесят лет спустя, и вернувшимся туда через пять месяцев. Они первыми
достигли магнитного полюса, лежавшего в 600 км от этого места на высоте
более 2000 м. Без помощи собак и пони 1200 км туда и обратно тянули они
нарты с почти тысячекилограммовым грузом - провиант, керосин, снаряжение,
научные приборы и инструменты. Тремя годами позже капитан Скотт выступил
отсюда в свой трагический поход, тоже без пони (в отличие от Шеклтона) и без
собак (в отличие от Амундсена)
Неукротимое упорство и спокойное мужество отличало британских
путешественников, проложивших путь к Южному полюсу, первыми достигших
гигантского полярного плоскогорья высотой 3000 м, покоривших магнитный полюс
и вулкан Эребус. И все же в гонке к главной цели - Южному полюсу - их обошел
норвежец Амундсен! Он обладал всеми вышеперечисленными достоинствами, к
которым добавился уникальный опыт, вынесенный из 15-летних исследовательских
походов по Арктике. Именно этот опыт убедительно доказал ему, среди прочего,
абсолютное превосходство собак над людьми и маньчжурскими пони в качестве
тягловой силы в условиях полярного климата. Именно им в первую голову он
обязан своей победой. Пять человек, четверо нарт и 52 отлично выезженные
собаки - таков был состав его экспедиции. За 54 дня, в течение которых почти
все время стояла хорошая погода, они прошли 1250 км, отделявших полюс от
базового лагеря, разбитого в Китовой бухте, на восточной оконечности
шельфового ледника Росса. В следующем месяце Скотту потребовалось на 25 дней
больше. Правда, его маршрут был на 100 км длиннее и на всем пути ему
пришлось бороться с плохими условиями: то и дело портилась погода, а наст
был такой тяжелый, что нарты скользили, как он отмечал в своем дневнике, не
лучше, чем по песку.
Разведка
Высота Эребуса не достигает 4000 м, хотя на некоторых картах
указывается, что он превосходит на 50 м эту отметку. Когда Филип Кайл, с
которым я до той поры никогда не встречался, прислал мне приглашение
присоединиться к группе новозеландских геологов, уже совершивших попытку
спуститься в кратер и намеревавшихся повторить ее под моим руководством, мне
и в голову не могло прийти, что подобная высота способна оказаться помехой.
Средний альпинист, будучи в хорошей форме, чувствует себя абсолютно
нормально на высоте 5, а то и 6 тыс. м. Более того, именно наверху он
ощущает радостную легкость. Но вот, перечитывая рассказ о первовосхождении,
я с удивлением обнаружил подробность, ускользнувшую от моего внимания при
первом чтении тридцать с лишним лет назад: оказывается, полярники, молодые,
крепкие и здоровые люди, страдали от горной болезни. Причем симптомы
недомогания появились еще до того, как они поднялись на 3000 м... В отчете,
составленном Шеклтоном на основании рассказов восходителей, и в записках
некоторых из них упоминалось, что жертвами болезни стали двое - Маккей и
Брокельхерст. Мне подумалось, что речь, возможно, идет об исключительном
совпадении: оба полярника принадлежали к редкой (насколько мне известно)
категории людей, не переносящих высоты. Однако Реймонд Пристли вспомнил в
разговоре со мной, что при восхождении 1912 г. Дебенхем и Диккейсон не
смогли добраться до вершины тоже из-за горной болезни...
Несколько месяцев спустя, когда настал торжественный миг и вертолет
высадил меня недалеко от вершины Эребуса, проживший там в лагере уже
несколько дней Филип Кайл сказал мне после приветствия: "Будьте осторожны!
Не переутомляйтесь - иначе вы рискуете получить ОГБ". ОГБ - это острая
горная болезнь; она начинается сильными головными болями, за которыми
следует тошнота, рвота и, в случае непринятия мер, отек легких и мозга.
Болезнь заканчивается смертью, если пострадавший не будет доставлен вовремя
в больницу. На высоте 4000 м такой недуг представлялся мне "весьма
маловероятным", о чем я и сказал Филу. Тот со сдержанной улыбкой, выдававшей
отличное воспитание, возразил, что к сожалению, случаи 0ГБ имели место на
Эребусе, в частности во время прошлогодней экспедиции их группы. Более того,
насколько ему известно, двумя годами раньше она поразила одного из самых
знаменитых итальянских альпинистов, Карло Маури, того самого, что в связке с
другим итальянцем, Вальтером Бонатти, совершил первовосхождение на пик К-2
высотой 8620 м, вторую после Эвереста вершину мира.
Двадцативосьмилетний Фил Кайл, высокий худощавый брюнет с ярко-голубыми
глазами, несмотря на свой молодой возраст, отличался солидной полнотой
знаний и предельной научной добросовестностью, которую я успел оценить по
нашей переписке и присланным мне публикациям об Эребусе. Его можно было с
полным основанием назвать одним из лучших специалистов в мире по этому
вулкану. Но утверждать, что альпинист масштаба Карло Маури заболел горной
болезнью на высоте меньше 4000 м!.. Спустившись, я прочел в вахтенном
журнале базы Скотт собственноручную запись Маури о его восхождении. Он с
удивлением - было от чего! - описывал внезапный приступ тошноты и
мучительных головных болей, которые ему с большим трудом удалось
преодолеть...
Первое посещение продлилось всего несколько часов, возможно, поэтому я
был избавлен от неприятных симптомов, так что восторг - иным словом нельзя
передать мои чувства не был омрачен ничем. Фил взял на себя роль гида по
антарктической достопримечательности, и в этом вряд ли кто-либо смог бы
составить ему конкуренцию.
Мы вышли из лагеря, поставленного новозеландцами на широкой террасе у
подножия вершинного конуса с его северной стороны. Хотя склон был не слишком
крут, я тут же ощутил, что на этой широте высота 3800 м с физиологической
точки зрения соответствует куда большей высоте в других местах: у меня тут
же началась одышка. Вскоре мне пришлось не только отказаться от подъема по
прямой и двинуться в обход, но и серьезно умерить темп. Филип, кстати,
посоветовал так поступить: до полной акклиматизации следовало избегать
переутомления. Я охотно воспользовался этой идеей; при медленном подъеме
можно было получше оглядеть окружавшую нас фантастическую картину.
С правой стороны, километрах в 25 к северу над убегавшими из-под ног
склонами Эребуса возвышался широкий приземистый купол горы Бэрд. Это один из
трех вулканов, что зовутся на нашем профессиональном жаргоне щитовыми;
действительно, их круглая или эллиптическая форма напоминает щит, положенный
на землю выпуклой стороной наружу. Морфологическая правильность конуса
притягивала взор. Вулканы данного типа обычно сложены наслоениями пород,
которые в момент излияния представляли собой очень жидкие базальты, текущие
почти столь же свободно, как вода; этим объясняется пологость склонов.
Черная лава выступает здесь только на побережье, где покрывающая купол
искристая ледяная шапка более чем стометровой толщины внезапно обрывается,
словно отрезанная ножом. Даже отсюда, с большого расстояния, этот крутой
обрыв производил сильное впечатление. За исключением темной базальтовой
оторочки, глазу не на чем было задержаться, все тонуло в безбрежной белизне.
Ледяной панцирь горы Бэрд плавно переходил в шельфовый ледник, видный с
четырехкилометровой высоты далеко-далеко.
На площади в десятки тысяч квадратных километров угадывались лишь два
вздутия - островок Бофора, тоже в белой кольчуге, и совсем уже на горизонте
- остров Франклина.
Мы двигались мелкими шажками. Метров через 300 повернули влево и снова
побрели по диагонали вверх. Мир, открывшийся в западном направлении, тоже
был ледяной, но несколько иного вида. Позади шельфового ледника Мак-Мердо
почти вровень с нами поднималась цепь Трансантарктических гор, от самой
близкой вершины нас отделяли 100 км. Выглядели эти горы потрясающе - в
оригинальном значении слова, то есть вызывали дрожь. Знакомый с альпинизмом
не понаслышке, я живо представил, каково было карабкаться через такую
преграду. Даже подъем на казавшиеся отлогими огромные ледники, выползавшие
из широких цирков, проходил мучительно, я знал это по рассказам Скотта,
Амундсена, Шеклтона, Пристли, Дейвида. То, что с нашей вершины можно было
принять за гладкое снежное поле, на самом деле являлось хаотическим
переплетением трещин и сераков *. Альпийские ледники Шамони и даже
гигантские ледовые языки, восхищавшие меня на Аляске, не выдерживают
никакого сравнения с увиденным здесь.
* Ледяные пики и зубцы на поверхности ледников. Прим. перев.
Около часа ушло у нас на подъем к краю кратера, хотя он находился всего
в 200 м по прямой над лагерем. Я не проявлял особой прыти, а Филип, как и
подобает заботливому хозяину, не торопил меня... Видимо, благодаря этому я
оставался в хорошей форме - ни малейших признаков головной боли, усталости
или тошноты. Только одышка - словно я шагал на высоте больше 6000 м. Но это
ерунда. Ничто в мире не смогло бы нарушить ощущения счастья, заполнившего
меня без остатка, никакая физиология! Для шестерых первовосходителей подъем
на вершинный конус Эребуса, куда они добрались на пятый день, представлял,
по словам Шеклтона, "медленную муку, ибо высота и холод немилосердно
затрудняли дыхание".
К сожалению, сейчас кратер был полон дыма, так что оставался виден лишь
верхний край стенки из скальной породы и льда, круто обрывавшейся вниз, в
бездну, откуда поднимались сероватые клубы - мрачные вестники грозных
процессов, происходивших в земных глубинах. В этом месте край кратера был
узкий и заточен почти как острие топора; с внешней стороны склон уходил под
углом 35o. Мы двинулись в обход кратера на восток, где Фил
наблюдал интенсивную эруптивную активность. Я смутно надеялся, что серные
вихри в той стороне чуть отклонятся и позволят взглянуть хотя бы краешком
глаза на дно кратера.
На пути возвышались несколько ледяных башен высотой по 3-4 м каждая.
Обходить их следовало с осторожностью; из книг наших предшественников я уже
знал, что эти башни мороз сооружает из фумарольных водяных паров - те
застывают сразу же по выходе на поверхность. Таким образом башни вырастали
над трещинами. Приближаясь к ним и особенно пытаясь забраться на эти
причудливые статуи, нельзя забывать, что внутри они полые и представляют
немалую опасность. Мне особенно запомнился рассказ Шеклтона о том, как
Маккей и Маршалл провалились - к счастью, по колено - в один из этих скрытых
желобов.
С восточной стороны внутренние стенки кратера были столь же отвесны,
как и в остальных частях, зато внешний склон оказался гораздо положе, и
ходьба по нему доставляла удовольствие. Ландшафт постепенно менялся, вскоре
показалась восточная половина острова Росса. Гора Терра-Нова выглядела
отсюда приплюснутой "шишкой" у подножия Эребуса. С большим интересом я
устремил взор на соседнюю гору - Террор. Полностью покрытый ледниками, этот
вулкан числится во всех справочниках потухшим. Мне, однако, он
представляется лишь уснувшим, в равной мере как и Бэрд, просматривавшийся
отсюда в совершенно новом ракурсе. 17 июня 1908 г. Дейвид и Пристли
наблюдали на его южных склонах извержение на высоте около 600 м. Джон Мюррей
оставил описание непродолжительного, но очень мощного извержения,
происшедшего 8 сентября того же года на перевале, отделяющем Бэрд от
Эребуса: "Колоссальная струя пара ударила оттуда на высоту, по меньшей мере
дважды превосходившую высоту Эребуса. Несмотря на сильную пургу, дувшую в
это время, напор струи был столь могуч, что она держалась совершенно
вертикально". Странно, что никто не вспомнил об этих наблюдениях и ничтоже
сумняшеся зачислил Бэрд в разряд потухших вулканов...
Первое посещение вершины Эребуса отложилось в памяти как очень краткий
эпизод - час, от силы два. Между тем запись в дневнике напоминает, что мы
провели там почти двадцать три часа. Подобное сгущение психологического
времени по сравнению с истинным объясняется охватившей меня наверху
эйфорией. Этому способствовало все - пронзительная красота ландшафтов,
особая прозрачность воздуха, встречающаяся только возле полюсов планеты,
яркий свет высоких широт, казалось, ты ухватил наконец жар-птицу, за которой
охотился чуть ли не всю жизнь. Нам предстояла нелегкая, но плодотворная
работа - первый спуск в антарктический кратер! Люди, с которыми я
познакомился на базе Скотт и здесь, в лагере, оказались на редкость
симпатичными. По завершении разведки нас с Филом ожидает вкусный обед и
теплый спальный мешок из легчайшего пуха... Чего еще можно требовать от
жизни! Даже остроту одиночества, и ту мне удалось пережить у кратера (Фил
ушел назад первым).
Да, лишь одиночество позволяет до конца ощутить всю полноту бытия.
Счастье от сознания свалившейся на меня удачи рвалось наружу, и его
приходилось сдерживать чуть ли не под уздцы. Вдвоем, даже с самым приятным
человеком, невозможно почувствовать слияния внутреннего мира с внешним, эту
гармонию надо слушать в одиночку. Не случайно все великие религии зародились
в пустынях. Человек, шагающий в хрустально звенящем воздухе по морозу,
грозящему в любой миг обратиться в лютого врага, возле кратера легендарного
Эребуса, на расстоянии почти прямой видимости от Южного полюса - он
угадывается совсем рядом, за горизонтом, - под солнцем, висящим в полночь
высоко над головой в бирюзовом небе, переживает необыкновенный душевный
взлет. Такое остается на всю жизнь.
Рекогносцировка внесла ясность. Осмотрев стенки кратера, я убедился,
что спуск вполне осуществим: крутизна была даже меньше, чем в кратере
Ньирагонго, и это компенсировало дополнительные трудности, связанные с
холодом. К сожалению, не удалось заметить особых признаков активности, хотя
кое-какие шумы я уловил, в частности хриплые выдох вырывающихся под
давлением газов и редкие, слабые взрывы. Кайл сказал, что в прошлом году
геологи заметили в жерле багровы пятна расплава. От него же я узнал, что за
две недели, проведенные в лагере на склоне вулкана, - с конца декабря 1972
по начало января 1973г., новозеландцы зафиксировали в общей сложности почти
три десятка взрывов, причем за каждым следовал шумный газовый выброс
продолжительностью от 1 до 6 с.
В целом, с точки зрения риска вулканическую активность следовало
считать вполне приемлемой. Потенциальную опасность представляла собой сила
взрывов, однако, судя по звуку, их можно было не учитывать в качестве
фактора риска. Тем не менее перед спуском в кратер надлежало провести ряд
серьезных наблюдений. Я не мог полагаться только на оценки Кайла и его
спутников. Во-первых, они наблюдали за Эребусом год назад, а в жизни
действующего вулкана год - это большой срок. Во-вторых, их опыт оценки
эруптических проявлений был недостаточен. Руководителю полагалось иметь о
них собственное представление.
"Самый жуткий поход"
На базу Скотт я возвратился в ошеломленном состоянии... Вообще говоря,
ошеломление не проходило с того времени, как в Крайстчерче на Новой Зеландии
я встретился с сотрудниками Антарктического отдела УНПИ (Управления научных
и промышленных исследований). Меня встретили тепло, я бы даже сказал
дружески, и в то же время по-деловому. Хозяева без лишних проволочек отвели
меня в зал экипировки, выглядевший полярным вариантом пещеры Али-Бабы: там
было все - от белья из специального синтетического материала до меховых
шапок и эскимосских "муклуков" (в которые вдеваешься, не снимая обуви), не
говоря о брюках на гагачьем пуху, ветронепроницаемых парках, подварежниках,
варежках и наварежниках....
Ошеломление не отпускало и во время полета из Крайстчерча до
американской станции Мак-Мердо на антарктическом континенте в брюхе
транспортного гиганта, оснащенного четырьмя реактивными двигателями, - 3400
км! Посадка на льду замерзшего залива Мак-Мердо. Выйдя из полутемного чрева
самолета, делаю, жмурясь от полярного света, первые шаги по паковому льду.
Открываю глаза пошире - впереди Эребус собственной персоной... Меня
обступают со всех сторон улыбчивые бородачи - новозеландские полярники.
Мы условились, что вертолет поднимет меня на Эребус: я был "вставлен" в
график. В ожидании своего срока я провел неделю на новозеландской базе
Скотт, скромной соседки (их разделяют всего 3 км) знаменитой Мак-Мердо. Семь
дней круглосуточного солнца - чудо, способное очаровать даже такого
поборника сна в полной темноте, как я. Оказалось, что полярным летом не
хочется спать - не из-за солнца, поскольку можно плотно закрыть ставни
домика - нет, просто высокоширотным летом человек испытывает необыкновенный
прилив сил. Такое впечатление, будто организм людей, даже не собирающихся
зимовать за полярным кругом, предчувствует, что за неделями полного дня
неизбежно последует такая же долгая ночь, и торопится запастись жизненными
соками.
О полярной ночи я знал лишь из книг и рассказов людей, хорошо с ней
знакомых, в частности Поля-Эмиля Виктора * и моих новых
друзей-новозеландцев. Может быть, поэтому она так бередила воображение.
Жуткое описание антарктической ночи мне вспомнилось после визита к кратеру
Эребуса. Надо успеть сделать максимум, пока светит солнце, подумал я. Когда
еще вулканологу, занятому полевыми изысканиями, доведется свести личное
знакомство со здешними объектами, в частности с Террором? Немного
поколебавшись, я спросил, нельзя ли будет предоставить мне вертолет еще на
один день, чтобы осмотреть Террор и развеять сомнения относительно его
статуса. К сожалению, вертолетное время было расписано на много недель
вперед...
* П. - Э. Виктор с 1947 г. возглавляет научно-исследовательскую
организацию "Французские полярные экспедиции". - Прим. перев.
Говоря о жутком описании антарктической ночи, я имел в виду поход,
совершенный в июне-июле 1911 г., то есть в разгар зимы в Южном полушарии,
тремя участниками экспедиции капитана Скотта. Доктору Уилсону в то время
было тридцать девять лет, морскому офицеру Боуэрсу - двадцать восемь и
биологу Черри-Гаррарду, самому молодому из группы, исполнилось двадцать
четыре. Они отправились на мыс Крозир у подножия Террора, где живет колония
императорских пингвинов, одной из древнейших птиц на планете. Уилсон
надеялся извлечь из зародышей этих птиц эмбрионы перьев и проследить за
трансформацией чешуи в перья: его интересовала эволюция превращения рептилий
в птиц. А поскольку императорские пингвины откладывают яйца в разгар зимы,
ничего не оставалось, как покинуть "комфортабельную" хижину на мысе Эванс и
идти к мысу Крозир, на другой берег острова Росса - 110 км туда и столько же
обратно. Маршрут занял тридцать четыре дня. В своей захватывающей книге
"Самый жуткий поход" Черри-Гаррард резюмирует его следующим образом: "Мы
пережили чудовищные опасности и нечеловеческую усталость. Наше возвращение
следует считать чудом".
Я прочитал его рассказ в возрасте двадцати-тридцати лет и, несмотря на
досадную забывчивость и плохую память на прочитанное, надолго сохранил
леденящее душу ощущение. Я, конечно, не помнил ни одной детали, но ощущение
полностью соответствовало названию книги - "Самый жуткий поход".
Как ни парадоксально, после нее я еще пуще прикипел сердцем к
Антарктиде, не раз мысленно повторяя маршрут отважной тройки. И Террор,
безусловно, притягивал меня не только как вулканологическая загадка:
хотелось воочию увидеть давнего "знакомого". Я сел перечитывать эту книгу
сорок лет спустя, после третьей поездки в Антарктиду - и не мог оторваться.
Даже теперь, повидав места, по которым пролегал их маршрут, невозможно
представить, как все-таки удалось им остаться в живых. По сравнению с
пережитым ими нынешние "рискованные предприятия" выглядят прозаически. В
конечном счете те, кого без натяжек, по праву называют сегодня
"первопроходцами", пользуются - или могут воспользоваться при необходимости
- плодами современной технологии. Тут и электричество, и радио, и
самолеты-вертолеты, мотосани, вездеходы, оборудование и снаряжение,
рассчитанное на борьбу с холодом! Уместно ли сравнивать туристов и
бизнесменов, основных клиентов нынешних авиакомпаний, с Блерио, Линдбергом,
Гийоме? Или жизненный опыт детей богатых родителей - с уделом маленьких
обитателей трущоб? Условия, в которых сегодня работают в Антарктиде, не
имеют ничего общего с тем, что выпало на долю людей той героической эпохи.
По сравнению с ними мы все в большей или меньшей степени выглядим
пассажирами класса "люкс". Перечитывая рассказ о тридцати четырех адских
днях, как-то даже неловко вспоминать о нескольких наших легких обморожениях,
о снежных бурях, которые мы пережидали в отличных палатках, лежа в спальных
мешках рядом с запасами пищи.
Черри-Гаррард был молод, но люди той эпохи рано обретали крепость
характера. В отличие от многих современных авторов он предпочитает умолчание
преувеличениям, поэтому все им написанное следует принимать буквально.
Послушаем его.
"Ужас девятнадцати дней, понадобившихся нам для того, чтобы добраться
от мыса Эванс до мыса Крозир, может понять лишь тот, кто пройдет этот путь
сам, но лишь безумец возьмется повторить подобную авантюру; описать ее
невозможно. По сравнению с пережитым следующие две недели выглядят
блаженством, и не потому, что улучшились условия - они сделались еще хуже, -
но потому, что мы закалились. Лично я достиг такой точки страдания, что
перестал бояться смерти, ибо она могла принести лишь облегчение. Те, кто
говорит о героизме людей, идущих на смерть, не ведают, о чем толкуют,
поскольку умереть очень легко: доза морфия, приветливая трещина во льду - и
умиротворяющий сон. Куда тяжелее продолжать начатое...
Виной всему темнота. Думаю, что температуры от -50 до -60oС
были бы не столь страшны (относительно, конечно), происходи это при свете
дня, когда видишь, куда идешь или куда ставишь ногу, где находятся постромки
саней, примус, котелок, пища; когда замечаешь собственные следы на снегу, а
значит, можешь отыскать место, где оставлен избыток поклажи, когда можешь
взглянуть на компас, не истратив пятидесяти спичек, прежде чем отыщешь
сухую; когда не требуется пяти минут на то, чтобы завязать полог палатки и
пяти часов, чтобы утром собраться в дорогу... У нас уходило не меньше
четырех часов с момента, когда Билл (Уилсон) возглашал: "Пора вставать!", до
того, как мы впрягались в сани. Одевание требовало помощи двоих спутников,
ибо толстая холстина промерзала настолько, что двоим мужчинам с трудом
удавалось придать верхней одежде нужную форму.
Особые неприятности доставляли дыхание и потоотделение. Я не
представлял себе раньше, сколько много влаги выходит у нас через поры.
Самыми тяжкими были дни, когда приходилось останавливаться на дневку, чтобы
согреть окоченевшие ноги. Мы сильно потели, и влага, вместо того, чтобы
впитаться в шерстяную материю, замерзала и накапливалась. Едва выйдя из
тела, она превращалась в лед; каждый раз, снимая одежды, мы вытряхивали из
них ледышки и снег. К сожалению, не весь, поэтому, когда мы согревались в
спальных мешках, оставшийся лед таял, вода пропитывала оленьи шкуры, и те
становились жесткими и несгибаемыми как кирасы.
Что касается дыхания, то днем оно лишь сковывало льдом бороды и
накрепко примораживало шапки к волосам. Войдя в палатку, лучше было не
снимать шапок до того, как примус основательно не прогреет воздух. Серьезные
же неприятности начинались с момента, когда мы забирались в спальные мешки.
Оставлять отверстие для дыхания было невозможно из-за холода, поэтому всю
ночь пар от дыхания намерзал внутри оленьей шкуры. Чем меньше оставалось
кислорода, тем учащенней мы дышали... В спальном мешке немыслимо было зажечь
спичку!
Разумеется, до такой степени мы промерзли не сразу; первые дни прошли
спокойно. Все началось однажды утром - столь же беспросветным, как и
предшествовавшая ему ночь, когда я вылез из палатки, чтобы грузить поклажу
на нарты. Позавтракав, мы втиснули ноги в одеревяневшую обувь в палатке, где
было относительно тепло. Выйдя наружу, я задрал голову, чтобы взглянуть на
небо, - и больше уже не смог опустить ее, потому что за долю секунды вся
одежда накрепко застыла!.. Так, с задранной кверху головой, мне и пришлось
тянуть нарты четыре часа кряду. С тех пор мы старались успеть принять
"рабочее" положение для тяги прежде, чем одежда превратится в броню.
Мы поняли, что надо отказаться от привычного ритма и все делать
медленно. Нельзя снимать меховых рукавиц, надетых поверх шерстяных. Вне
зависимости от того, чем ты занят, надо тут же прекратить это занятие, едва
заметишь, что какая-то часть тела замерзла, и начать ее растирать до тех
пор, пока не восстановится кровообращение. Нередко можно было видеть, как
кто-то из нас, оставив товарищей продолжать работу, начинал с силой ударять
о снег ногами, обстукивать себя ладонями или тереть какую-то часть тела. К
сожалению, таким способом не удавалось восстановить кровообращение в
ступнях... Для этого приходилось начинать долгую процедуру: ставить палатку,
зажигать примус, растапливать снег, греть воду, пить горячее и только после
этого снимать носки. Трудность усугублялась тем, что мы не знали, обморожены
ли у нас ноги или мы просто не чувствуем их. В этих случаях прибегали к
медицинской компетенции Уилсона, и уже он решал на основании описаний наших
ощущений, следует ли разбивать лагерь или можно идти еще час. Ошибка с его
стороны была равнозначна катастрофе, ибо если кто-то из нас потерял бы
способность двигаться, вся группа оказалась бы в критической ситуации и,
весьма вероятно, погибла бы.
Весь день 29 июня температура держалась -46oС, легкий ветер
время от времени обжигал лицо и руки. Когда мы расположились на дневку,
Уилсон увидел, что у него слегка обморожены на одной ноге пятка и подошва, а
у меня - большие пальцы обеих ног. Счастливец Боуэрс так и не изведал
отвратительных ощущений, какие бывают при обморожении ног!
Эта ночь была очень холодной: температура упала до - 53oС, а
30 июня после завтрака термометр показывал -49oС... Следующей
ночью температура была под нартами -54oС, над ними
-60oС"
Первые дни были лишь прелюдией к ожидавшему их долгому
четырехнедельному кошмару. Температуры колебались от -60o до
-55oС. Во время переходов надо было тянуть двое нарт с поклажей,
весившей в общей сложности 350 кг, по снегу, смерзшемуся настолько, что
полозья отказывались скользить. Первые два дня переходы были по 15 км, затем
их пришлось сократить по мере того, как погодные условия ухудшались, а силы
у людей истощались. Переходы стали по 5, потом по 3 и наконец по 2 км в день
- больше не удавалось пройти.
Черри-Гаррард пишет: "Я встречал людей, не без гордости заявлявших: "О,
в Канаде было -45oС, но я этого совершенно не чувствовал!" либо
"В Сибири я шагал при -52oС". Начните их расспрашивать подробнее,
и быстро выяснится, что на них была теплая сухая одежда, что спали они в
уютной постели, дышали теплым воздухом и выходили на мороз из натопленной
комнаты или перегретого купе поезда - на несколько минут после обильного
обеда. И все равно этот опыт запоминался им надолго. Для нас же, начиная с
шестого дня похода, -45oС представлялись уже редкостной удачей,
роскошью".
На последних трех переходах перед мысом Крозир их ждали торосы.
Необъятный ледник Росса - площадь 150 тыс. км2, миллиарды тонн льда -
подползая к морю, наталкивается на гору Террор; эта препона заставляет
поверхность собираться в застывшие волны. Надо было переползать через них в
кромешной тьме при -50o или -60oС.
На девятнадцатые сутки они разбили лагерь недалеко от цели. Нужно
прочесть Черри-Гаррарда, чтобы представить себе, какой ценой дались им эти
девятнадцать суток. И все последующие! От базового лагеря на мысе Крозир до
колонии императорских пингвинов, находившейся в 3 км, они шли пять дней. Как
они не погибли, преодолевая в ночи ледяные склоны, предательские трещины,
торосы? Как они не погибли на обратном пути к базовому лагерю с драгоценными
трофеями в руках - пятью яйцами, из которых два разбились при падении, -
когда вдруг задула кошмарная пурга? Говоря "кошмарная", я нисколько не
преувеличиваю: ветер достиг 12 баллов по шкале Бофорта, то есть максимума, и
дул так двое с половиной суток! Палатку сорвало, и они лежали под защитой -
если можно так выразиться - ледовой стенки, сооруженной своими руками. Они
выжили!
Да, они вышли живыми из этого "самого жуткого похода". Но полтора года
спустя двое участников - Билл Уилсон и Барди Боуэрс - погибнут, возвращаясь
со Скоттом с полюса. Они умрут от голода, изнеможения и стужи, лежа в
палатке всего в 17 км от промежуточного склада, где они оставили тонну
провизии. И именно Черри-Гаррард восемь месяцев спустя, 12 ноября 1912 г.,
обнаружит с двумя спутниками эту палатку и в ней - тела троих товарищей.
В следующем году Черри-Гаррард доставил в Англию яйца императорских
пингвинов, изучать которые мечтал Билл Уилсон. Он отправил в Лондонский
музей естественной истории письмо, сообщив, что сам принесет эти предметы.
"Являюсь, - пишет он, - к старшему смотрителю священных яиц.
Представляюсь: "Черри-Гаррард, единственный оставшийся в живых охотник за
яйцами императорских пингвинов". Не стану приводить протокольную запись
нашей беседы, передам лишь ее дух. Старший смотритель. "Кто вы такой? Что
вам угодно? Здесь не яичный склад. Кто вас послал? Вы мешаете работать. Мне
что, вызвать полицию? Если вам нужны крокодильи яйца, обратитесь к мистеру
Брауну, он занимается их лакировкой". Нахожу мистера Брауна, который ведет
меня в кабинет главного хранителя. Передо мной господин весьма ученого вида,
у которого наготове две манеры общения: одна, предельно любезная, - для
Важной Персоны (очевидно, какого-нибудь Ротшильда-натуралиста), с которой он
занят куртуазной беседой, другая - крайне пренебрежительная - для простых
смертных, в том числе и для ученых, облеченных официальной миссией, вроде
меня. Представляюсь с приличествующей скромностью, говорю, что хочу передать
музею пингвиньи яйца. Главный хранитель берет яйца и, не удостоив меня ни
единым словом благодарности, поворачивается и заводит о них разговор с
Важной Персоной. Я жду. Кровь у меня начинает закипать. Разговор
продолжается, как мне кажется, до бесконечности. Внезапно главный хранитель
замечает мое присутствие, кое вызывает у него явное раздражение. Главный
хранитель: "Вы можете идти". Герой-путешественник: "Соблаговолите выдать
расписку". Главный хранитель: "Все в порядке, можете не беспокоиться. Вы
свободны". Герой-путешественник: "Мне нужна расписка".
Тут внимание главного хранителя вновь целиком посвящается Важной
Персоне. Понимая, что присутствовать при чужом разговоре неделикатно,
Герой-путешественник вежливо покидает помещение и усаживается на стул в
полутемном коридоре. Время он коротает, репетируя слова, которые он скажет
главному хранителю, как только Важная Персона удалится. Однако персона,
похоже, не собирается покидать музей, и мысли, равно как и намерения
путешественника, становятся все более мрачными. Время идет, входя и выходя
из кабинета главного хранителя спрашивают у сидящего, что он делает в
коридоре. Ответ неизменно один и тот же: "Я жду расписку в получении
пингвиньих яиц". Наконец выражение лица путешественника уже не оставляет
сомнений, что в действительности он жаждет не расписки, а убийства, о чем,
видимо, было доложено будущей жертве, ибо путешественнику весьма скоро
вручают расписку. Тот оставляет музей с сознанием, что вел себя как
образцовый джентльмен, однако это служит слабым утешением, и до вечера он
рисует в воображении урок вежливости, который ему бы хотелось преподать
главному хранителю (посредством удара сапогом)".
Подумать только, как совпадают порой желания путешественников! Не смея
сравнивать себя с автором этих строк, написанных в Лондоне в 1913 г., я был
бы готов подписаться под ними обеими руками в Париже в 1976 г.
1974 год: выбор места
Мыс Крозир я обозревал в 1973 г. с самолета, а в следующем году - с
вертолета. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы пытаться пройти их
маршрут: троих героев спасло только чудо, а чудеса не повторяются. И все же
меня не оставляло желание совершить летний "безмоторный" поход по
Антарктиде; наибольший соблазн вызывал маршрут Хиллари 1957-1958 гг. - от
базы Скотт до полюса... Но для этого надо быть новозеландцем или
англичанином. На худой конец австралийцем, канадцем или американцем.
За неимением возможности отправиться в подобную экспедицию, где
единоборство с холодом, усталостью и изнеможением занимает почти такое же
место, как в прошлом, а долгий путь очищает душу от шлаков и накипи
цивилизованной жизни, я решил, что мы можем на вполне законных основаниях
организовать короткую (8-10, максимум 15 дней) экскурсию. Она должна будет
включать подъем на Эребус через Бэрд с целью обнаружения следов извержения
1908 г. и прочих извержений, оставшихся неведомыми по той причине, что в
здешних краях бывает не много народу, затем визит на вулкан Терра-Нова, тоже
скорее всего ошибочно числящийся потухшим, и, возможно, на Террор. Этот
проект я изложил Бобу Томсону, одному из первых новозеландских полярников,
сейчас возглавляющему Антарктический отдел УНПИ.
- Очень боюсь, что нам не дадут разрешения, - ответил он. - При
какой-либо неожиданности - несчастный случай или что иное - на помощь
придется бросить все вертолеты. Группу надо будет обнаружить и эвакуировать.
Таким образом, остановится работа других групп, поскольку все зависят от
вертолетов.
Год спустя, когда мы вновь встретились на базе Скотт для обсуждения
последних деталей предстоявшего спуска в кратер Эребуса, я опять попытал
судьбу. Все члены группы горели желанием подняться на вулкан своими ногами,
пусть даже коротким маршрутом, открытым Дейвидом и Адамсом в 1908 г., а не
попасть туда как туристы. Руководство, ведавшее вертолетами, повторило
ответ, который я уже слышал от Боба Томсона.
Тогда я начал второе маленькое сражение. Дело в том, что американские
врачи базы Мак-Мердо, подчиненные, как и вертолетчики, военно-морскому
ведомству, считали, что нас нельзя сразу забрасывать в верхний лагерь;
вначале нам следует провести какое-то время в промежуточном лагере на высоте
2000-2500 м для акклиматизации. Перед отлетом из Парижа я самым серьезным
образом обсудил эту проблему с врачами-специалистами по "высотным
расстройствам". С учетом всех факторов они пришли к выводу, что устройство
подобного лагеря излишне, достаточно обеспечить членов экспедиции усиленным
рационом, включающим обильное питье и дозу минеральных солей, и дать им
возможность провести несколько дней без нагрузки в базовом лагере на высоте
3700 м. Вторая неудача! Антарктические врачи категорически настаивали на
промежуточной остановке. В утешение мне предоставили право самому выбрать
место для этого лагеря.
Честно говоря, я не сомневался, что мои оппоненты - образец вежливости
и доброжелательности - просто сочли, что береженого бог бережет, а раз так,
лучше устроить "заложенный" в программу лагерь, чем брать на себя
ответственность. Те же люди, будучи с нами в походе, а не на
административном посту, не колеблясь, высадились бы у вершины. А так... По
моим наблюдениям, люди скорее готовы рискнуть собственной шкурой, чем
неприятностями по службе.
Наша группа тем временем разрослась до солидных (слишком солидных на
мой вкус) размеров - шесть новозеландцев и шесть французов. Научная часть,
техническая часть и тыловая поддержка - таков был обязательный минимум для
вулканологической экспедиции. Тринадцатым стал журналист новозеландского
агентства печати, а четырнадцатым - фотограф американских ВМС. Четырнадцать
человек, оборудование для лагеря, месячный запас пищи, керосин, являющийся в
этих широтах синонимом жизни, альпинистское снаряжение для спуска в кратер
плюс научная аппаратура - для доставки всего этого на гору потребовался
воздушный мост, целая вертолетная операция.
Как старшего по возрасту и чину (я был руководителем экспедиции) меня
посадили в первый вертолет. Предстояло выбрать место для промежуточного
лагеря. В общем я уже знал, где это будет: чтение рассказов
первовосходителей, облет Эребуса, которым нас побаловал пилот транспортного
самолета перед посадкой на Мак-Мердо несколько дней назад, данные
аэрофотосъемки и моя прошлогодняя вылазка позволили составить довольно
отчетливое представление о рельефе вулкана. Я остановил свой выбор на
довольно широкой седловине, заканчивавшейся с востока Клыком - острым
выступом, торчащим из толщи ледяного панцыря Эребуса. Это ровное место
расположено достаточно высоко (около 3000 м) для акклиматизации и вместе с
тем на порядочном удалении от верхнего лагеря для оправдания остановки.
Итак, освободившись от квартирмейстерских забот, я полез в вертолет.
Мне довольно часто приходится пользоваться винтокрылыми машинами. Несмотря
на это, каждый раз восхищаюсь виртуозной легкостью, спокойной уверенностью и
заботливостью пилотов, будь то французы, американцы, эфиопы - кто угодно.
Пурга
Надо сказать, что я принадлежу к категории наивных, простодушных людей,
которым лицезрение природы никогда не наскучивает. Мне достаточно просто
стоять и смотреть на пейзаж. Ну а когда доводится обозревать эту картину с
вертолета, все чувства обостряются стократ.
Горы, даже привычные, предстают в совершенно новом обличье. С высоты
птичьего полета Земля выглядит очень уютно. Вершины, углубления долин,
кратеры и ледниковые языки кажутся игрушечными.
Знакомый Эребус открывался заново. Любопытно было следить за вариациями
белизны его толстой ледяной "шубы" - цвет менялся от пронзительно-белого до
голубоватого, сгущался и вновь растекался вдаль и вширь. На несколько секунд
белый цвет сменили темные скальные породы, обозначились режущие края
кратера, и вот он уже предстал целиком. Я впервые видел его очистившимся от
дыма. Огороженное вертикально поднимавшимися стенками днище было выстлано
грязновато белым снежным покровом. В восточной части кратера зияло довольно
большое круглое отверстие, откуда тянулась серая струйка дыма: это был
активный колодец, известный мне по аэроснимкам. Огненного расплава, о
котором рассказывал Филип Кайл, заметить не удалось. Может быть, его вообще
нет?.. Правда, стекло иллюминатора, несмотря на то что я яростно тер его,
успело покрыться изморозью, и я мог просто не разглядеть красных пятен,
которые Фил наблюдал в прошлом году. Ладно, скоро увидим!
Мы подлетели к пологому восточному краю, где могла еще сохраниться
протоптанная нами тропа Пилот заложил широкий вираж, и впереди мелькнули по
очереди ледяные панцири Терра-Новы и Террора, голубые воды моря Росса,
круглый щит Бэрд и торчащий Клык в окружении сползающих с Эребуса ледников.
Я нахлобучил шлемофон и по внутренней связи попросил летчика пройти на малой
скорости над седловиной. Лед выглядел ровным, но мне хотелось засечь скрытые
трещины. Ставить палатки надо было в максимально безопасном и по возможности
защищенном от ветра месте. Повсюду виднелись заструги - глубокие рытвины с
острыми краями, выметенные пургой в снегу. Сверху они напоминали вспаханное
поле с белыми параллельными бороздами.
Один круг, второй, третий. Никак не удается отыскать идеальной
площадки. Решаю обосноваться прямо в центре седловины. Ветры здесь, конечно,
будут сильные, как на всяком горном перевале, но в сравнении с опасностью,
которую представляют замаскированные хрупким настом трещины, это неудобство
можно считать терпимым. Лед в облюбованной мной седловине сверкал и
переливался на солнце, ветер действительно разгонялся здесь не на шутку,
сдувая с поверхности весь снег. Наша крупная птица тихонько опустилась, и
трое пассажиров спрыгнули на лед. С помощью второго пилота и бортмеханика мы
выгрузили первую порцию - несколько центнеров снаряжения. Затем вертолет
приподнялся, на мгновение застыл в воздухе, словно сомневаясь, в какую
сторону двинуться, и понесся к побережью, четкой линией вырисовывавшемуся в
40 км от нас.
После часового пребывания в металлическом грохоте и свисте мы окунулись
в первозданную тишину. Даже ветер стих, давая почувствовать красоту
окружающих декораций. Черная стена Клыка вырастала из блестящего и
отливавшего зеленым, как бутылочное стекло, голого льда. Место для лагеря мы
облюбовали в двухстах метрах от выступа. Оттуда хорошо просматривалось море,
пронзительно голубое в окаймлении ледяных полей.
Перетащив багаж и установив две палатки, мы взялись уже за третью,
когда вновь раздалось свистящее тарахтенье вертолета: трое спутников плюс
несколько центнеров груза! За четыре захода машины доставили полный комплект
к месту назначения. Лагерь был готов. К громадному удивлению членов
экспедиции большая палатка, предназначенная служить кухней-столовой,
оказалась списанным шатром колониальной армии, не рассчитанным ни на
свирепые ветра, ни на то, чтобы сохранить крохи излучаемого плитками тепла.
Возни с ней вышло куда больше, чем предполагалось. Помимо матерчатого дома
пришлось устанавливать дополнительный тент на двух мачтах с растяжками,
вбить тридцать колышков оказалось невероятно тяжелым делом, никакого
сравнения с привычным альпийским ледником. Таким образом, пришлось нарушить
полученные инструкции и данное врачам обещание не переутомляться в период
акклиматизации. Ждать несколько дней не позволяла обстановка.
Как только полотняное сооружение приняло положенную форму, мы включили
обе плитки и принялись кипятить снеговую воду. Еда и питье, вещи необходимые
под любыми небесами, обретают особую важность на полюсе и в горах. Холод
"выжигает" калории, а крайняя сухость воздуха значительно увеличивает
испарение и гораздо быстрее лишает организм влаги. На высоте, пока не
наступила акклиматизация, иногда приходится заставлять себя есть и пить
аппетит подавлен адаптацией, к тому же заниматься готовкой при
тридцатиградусном морозе ужасно не хочется.
Через десять минут после того, как мы улеглись в спальные мешки,
внезапно налетела пурга. Внезапность ее появления трудно представить себе
людям, не знакомым с полярными странами. Еще минуту назад солнце заливало
призрачным теплом бело-голубое царство, как вдруг все разом проваливается в
ад. Ярости ветра, похоже, нет предела! Он воет, свистит, ревет, поднимает до
небес непроглядные снежные вихри, застит солнце и прерывает дыхание.
Видимость сокращается в два-три раза. Скорость ветра за короткий миг
подпрыгивает от 0 до 100 км/ч и более.
Для нас это была первая полярная пурга. "Мы" - это швейцарец Курт,
французы Фанфан, Джо, Жан-Кристоф, Даниель и я, плюс несколько
новозеландцев; остальные - Фил, Гарри и Шон - считались уже матерыми
антарктическими волками. Сотни страниц прочитал я о снежных бурях, но даже
сотни томов не могут сравниться с личным опытом - к пурге это относится в
той же степени, что и к вулканологии. Когда бешеным голосом взвыл ветер и
ходуном заходила палатка, меня охватило беспокойство, к которому, не скрою,
примешивалась толика радости. Пурга делала меня причастным к "настоящему"
полюсу и изымала из категории заезжих гостей, которые хотя и прибыли
работать, мало чем отличались (в моих собственных глазах) от туристов...
Правда, эти щекочущие самолюбие мысли быстро улетучились почти со скоростью
ураганного ветра. Кухня! Ведь пурга запросто может сорвать ее и разметать
все наши припасы. Хуже того, помимо ящиков с провизией в большой палатке
хранился керосин, без которого нельзя выжить в ледяной пустыне. От
беспокойства закололо в груди. Дурацкая палатка парусила на ветру, как
фрегат...
Беспокойство, как выяснилось, снедало не только меня: едва наспех
одевшись и обувшись я выполз наружу, как заметил сквозь густую снежную
завесу еще несколько силуэтов. Мелкие снежинки неслись почти горизонтально.
Отвернув лицо от ветра, товарищи брели к кухне-столовой. До того как
присоединиться к ним, мне пришлось нырнуть в палатку, чтобы взять
наварежники с отворотами: те, что я второпях схватил, доходили лишь до
запястья. Я благополучно проработал в них весь день при хорошей погоде, но
сейчас, выйдя, мгновенно почувствовал, как мороз резанул запястье между
рукавом и варежкой. Ветер усугубляет действие холода, увеличивая испарение
пропорционально своей скорости, так что сейчас физиологический холод доходил
до - 60oС. Увы, за доказательствами не пришлось далеко ходить: за
два часа, понадобившихся нам для того, чтобы приструнить веревками рвущуюся
в небо палатку, у Курта, работавшего в перчатках, остались на запястьях два
"браслета" - обморожения второй степени. Эти два часа нам дались нелегко.
Вбивать в лед колышки и вязать узлы пришлось при ветре, дувшем со скоростью
восьмидесяти узлов (свыше 140 км/ч). Каждый взмах стоил больших усилий,
ресницы смерзались от инея, колючий снег сек лицо, забивался в ноздри. Как
выяснилось потом, он не пощадил и пальцы ног.
Забравшись в спальный мешок, я долго-долго согревал ноги, прежде чем
смог заснуть. Снаружи творилась вакханалия; несколько раз я был почти
уверен, что ураган вот-вот вырвет палатку со всем содержимым и по гладкой
поверхности сдует нас в море. Утром Шон, у которого был анемометр, скажет,
что ветер превысил сто узлов, то есть 180 км/ч. Натянутый до последнего
предела палаточный брезент "выстреливал" при малейшей смене направления.
Наше дыхание инеем оседало на край спального мешка.
Когда несколько часов спустя я проснулся, пурга все еще бушевала.
Забавно, что рев не помешал ни одному из четверых заснуть, настолько мы
вымотались. Судя по улюлюканью, ветер и не думал стихать. Я взглянул на
часы: буря не унималась уже двенадцать часов кряду!
Прошло еще двенадцать часов, а конца-края ей не предвиделось. Между
тем, со всей остротой вставала одна деликатная проблема, справиться с
которой можно было лишь в индивидуальном порядке. Обычно при устройстве
лагеря предусматривают туалет. Мы не позаботились о нем; сейчас при режущем
как нож ветре выход наружу граничил почти с героизмом и при всех случаях
грозил серьезными неприятностями... Жаль, ни в одном из читанных мной
рассказов о полярных экспедициях этому вопросу не было уделено внимания.
Быть может, авторы считали, что о нем неуместно упоминать, но для тех, кому
довелось переживать бешеную пургу возле полюса на высоте 2000 м, любая
житейская мелочь вырастает в проблему. Скажем, как зажечь плитку, если
пальцы одеревенели настолько, что не способны удержать спичку?
Лишь на исходе тридцатого часа буря кончилась так же внезапно, как
началась. Прежде всего мы оборудовали из снежных кирпичей необходимые
"удобства" типа иглу. Курт показал свои обморожения, о которых молчал все
тридцать часов! Я опасался осложнений, но асептический воздух Антарктиды не
дает развиться инфекционным воспалениям, и наложенная мной повязка дала
нужный результат. До сих пор мне приходилось лечить себя и
коллег-вулканологов от ожогов, а теперь - от обморожения.
За эти тридцать часов мы смогли лишь один раз похлебать горячего супа,
который Шон исхитрился сварить. Когда же солнце выглянуло вновь, мы
приготовили обед как минимум для дюжины Пантагрюэлей и съели его без
остатка! Затем двинулись к широкой присклоновой трещине у подножия Клыка для
отработки техники подъема и спуска. Новое альпинистско-спелеологическое
снаряжение было знакомо не всем, и его надлежало освоить перед спуском в
активный кратер Эребуса. После вынужденного отдыха в спальных мешках
несколько часов физической работы пришлись как нельзя кстати. Небо ярко
голубело, столбик термометра поднялся до отметки - 22oС при
абсолютном безветрии. Было полное впечатление мягкой весны.
Мы знали, однако, что блаженство продлится недолго. Во время непогоды
нам дважды удалось поговорить по радио с базой, в том числе с метеорологами
Мак-Мердо. Они предсказали: "Пурга будет дуть у вас тридцать часов, затем на
шесть часов настанет затишье, после чего снова налетит заряд такой же силы -
и опять на тридцать часов".
Должен признаться, подобная точность вызвала у меня скептическую
ухмылку. Во всем мире публика привыкла к тому, что синоптики редко попадают
в точку. Можете представить поэтому мое удивление, когда ровно через
тридцать часов наступила тишина и, выбравшись из палаток на свет божий, мы
убедились, что светит обещанное солнце. Теперь я уже не сомневался, что и
вторая половина прогноза сбудется. Действительно, по прошествии шести часов
спокойствия и неги задул ветер и снова обрушилась свирепая, долгая,
рождающая душевное беспокойство пурга.
Не знаю, чем обусловлена столь высокая точность прогноза -
исключительными ли качествами метеорологов станции Мак-Мердо или
исключительными особенностями полярной области. Возможно, и тому и другому.
Погода, как все природные явления, подвержена воздействию огромного числа
факторов, учет и обработка которых на нынешнем уровне развития техники
весьма затруднены. Сбор максимального количества данных - лишь первый шаг.
Второй, куда более важный шаг, состоит в том, чтобы понять их значение.
Интерпретация фактов в любой отрасли знаний - метеорологии, вулканологии,
медицине, политической экономии, естественных науках - требует от
специалиста помимо солидной теоретической подготовки еще и известного опыта.
Таким образом, выдача квалифицированного прогноза требует наличия
максимально возможного числа параметров, аппаратуры для их обработки, знаний
интерпретатора и его опыта (приобретаемого в ходе занятий)...
Мне не раз приходилось выступать в незавидной роли прогнозиста, когда
административные власти, обеспокоенные пробуждением вулкана, требовали
высказать мнение о том, какими последствиями грозит нынешняя фаза его
активности. Роль, повторяю, незавидная для человека, сознающего меру своей
ответственности за судьбы людей. В вулканологии редко можно высказываться с
полной категоричностью, особенно о том, что касается сроков наступления тех
или иных проявлений. В геологии время измеряется тысячелетиями, но во время
извержения счет вдруг может идти на часы и минуты - как это было на
Суфриере. Извержение 1976 г. на Гваделупе, кстати, оказалось одним из редких
случаев, когда имевшиеся данные укладывались в четкую картину.
Метеорологи Мак-Мердо вызвали у нас искреннее восхищение. До сих пор
колоссальный прогресс техники сбора данных - самолеты, шары-зонды, радары,
телеметрия, искусственные спутники, компьютеры и так далее - не привел к
качественному повышению точности прогнозов, особенно долгосрочных.
Б