ме - это так называемый горный хрусталь,
иначе  говоря,  кварц,  его  фиолетового   цвета  разновидность   называется
аметистом. Кремнезем,  кристаллический или аморфный,  самый распространенный
минерал на свете. Это объясняется чрезвычайной прочностью химической связи в
молекуле  SiO2 одного атома кремния  с двумя  атомами  кислорода. А  эти два
элемента  встречаются  в составе  земных  минералов  намного чаще,  чем  все
остальные: их в земле  три четверти. Вот состав в процентах:  кислород более
46, кремний около 28, алюминий - 8, железо - 5, кальций - 3,6, натрий - 2,8,
калий - 2,6, магний - 2,1, титан - 0,4...
     Валентность  кремния четыре, а  кислорода  - два.  Поэтому  каждый атом
кислорода фиксирует по две валентности кремния,  и такой союз является одним
из  наиболее  прочных в природе.  Что касается  силикатов, то это комбинации
молекулы  SiO4, с другими атомами или молекулами. Действительно, поскольку в
этой  молекуле  четыре валентности атома кремния  фиксируются  не  двумя,  а
четырьмя атомами кислорода, то  у  каждою атома кислорода остается по  одной
свободной связи,  а  всего их  в молекуле четыре.  Поэтому к данной молекуле
могут присоединяться алюминий, железо, кальций, щелочные металлы и т. п. При
этом  образуется  примерно  семьсот  кремнийсодержащих соединений.  Все  они
делятся  на пять  главных  семейств: полевые  шпаты,  слюды, роговые обманки
(амфиболы),  пироксены  и  оливины.  Мы  их перечислили в  порядке  убывания
содержания  кремнезема.  Наиболее часто  из  них встречаются светлые,  почти
белые полевые шпаты.
     С уменьшением  содержания кремния растет содержание других,  в основном
железо-магниевых элементов, которые, замещая кремний, образуют тот или  иной
минерал. Чем меньше в минерале кремния, тем он  тяжелее и темнее,  поскольку
указанные элементы отличаются от окиси кремния  более  высокой плотностью  и
менее светлой окраской.
     В  состав лавы входят в основном от трех до пяти различных силикатов, а
также  (не  всегда)  кварц  и  окислы.  Лавы  различаются  прежде  всего  по
содержанию  кремнезема:  лавы  с  высоким  содержанием кремнезема называются
кислыми   (и   даже   сверхкислыми),  с   низким   -   основными   (и  также
сверхосновными), между ними помещаются так называемые "средние" породы.
     Кислые   породы  настолько  богаты   кремнеземом,  что   часть  его  не
соединяется с глиноземом (окисью алюминия) или железо-магниевыми элементами,
а остается  в породе в свободном виде, то есть в форме кварца. В зависимости
от  размера  кристаллы  кварца  можно  увидеть  невооруженным   глазом,  под
увеличительным   стеклом   или   под   микроскопом.  Неоткристаллизовавшийся
кремнезем выступает в виде аморфного остаточного стекла. Основные же лавы не
содержат  свободного  кремнезема,  который  целиком  и полностью  соединен с
глиноземом, щелочными металлами и железо-магниевыми элементами. Чем меньше в
минерале кремнезема,  тем больше в  нем, естественно, оливинов и пироксенов,
весьма богатых железом и магнием. И, как я уже  говорил, тем тяжелее минерал
и  тем  ближе к  черному  его  цвет. Верно и обратное. Я  уже  упоминал, что
базальты  встречаются  значительно  чаще,  чем  все  другие  виды лав вместе
взятые. Именно из базальтов  состоит в основном дно океанов, занимающее  три
четверти площади земной поверхности.  И лавы нашей Этны  почти исключительно
базальты. Я не  буду  описывать тонкие  различия, существующие  в петрологии
между разными базальтами, которых великое  множество, и то значение, которое
они имеют для магмы: все это описано в специальной литературе.
     Надо помнить, что граница между кислыми, средними и основными  породами
не является чем-то  непреодолимым  и что переход из одной категории в другую
может  происходить весьма плавно.  Сначала  лаву  относят  к  той  или  иной
категории приблизительно на глаз. Потом берут  лупу  и  ищут  кристаллы,  по
размеру  которых  можно делать  соответствующий вывод. Чем  больше видно под
лупой кристаллов,  тем точнее будет вывод. Кристаллы размером порядка одного
миллиметра  называются  фенокристаллами  (от  греч.  phaino  -  являю).  Они
образуются за  время долгого пути  магмы к  поверхности.  Чем  дольше  магма
путешествовала  по  трещинам  земной коры,  тем крупнее кристаллы.  Основная
масса породы состоит из микрокристаллов и  некристаллических  силикатов,  то
есть стекла. Микрокристаллы  изучают  под  микроскопом,  это  третья  стадия
определения класса лавы. Что касается основной, стеклообразной массы,  то ее
состав определить  удается  только химическим путем либо  физическим методом
химического анализа.
     Может показаться, что все это имеет  мало общего с  деятельностью Этны.
Но это не так. Дело в том,  что эруптивная активность  определяется в первую
очередь именно характером изливающейся магмы, а более конкретно ее вязкостью
(это главная  характеристика) и  содержанием в ней  газов  (что также  очень
важно). Почему? Да потому, что  температура плавления  породы  зависит от ее
химического  (а  следовательно,  и минералогического) состава; температура в
свою  очередь  определяет  вязкость,  а  вязкость  вместе  с газосодержанием
определяет как эксплозивность, так и скорость и мощность лавовых потоков. То
есть,  собственно  говоря, характер  извержения.  Некоторые  потоки  лав  из
риолитов,  дацитов и даже  андезитов с содержанием более 55%  кремнезема  (в
риолитах его  бывает до 70%)  не идут дальше  нескольких десятков  метров  -
такие они  густые. По той же  причине  они достигают значительной толщины. А
вот жидкие базальты растекаются на километры и даже на десятки километров.
     Однако  помимо  двух основных  параметров,  определяющих вязкость лавы,
температуры   и   химического   состава,  существует  еще   одна   важнейшая
характеристика: кристалличность. Чем  больше  в лаве  кристаллов,  тем  выше
вязкость потока.  Помню, какое  удивление мы  испытали  в  феврале  1974 г.,
наткнувшись на новый конус, выросший в  сосновому  лесу на  западном  склоне
Этны, на полпути к  вершине. Меня поразила не столько высота конуса, который
за  одни сутки  успел вымахать метров на сто благодаря  необычно интенсивной
деятельности  Этны  (извержение  поражало  своей силой и  яростью),  сколько
черепашья  скорость  двух  непривычно  толстых  для  Этны  лавовых  потоков,
выползших  у  подножия  конуса  по обе его  стороны.  Обычно этнейские  лавы
проходят от одного до  нескольких метров в секунду,  а  в некоторых (редких)
случаях несутся  со скоростью  до 20 м/с, как  это было  например, во  время
крупнейшего извержения 1950-1951 гг. в Валле-дель-Бове. А тут я с удивлением
смотрел,  как лава ползет еле-еле, с трудом покрывая несколько сантиметров в
секунду,  подобно андезиту. Я подумал: уж не сменились  ли обычные этнейские
базальты андезитами?
     Характер лав нередко претерпевает изменения, и порой радикальные; такое
неоднократно наблюдали на различных вулканах. Случалось даже, что  изменение
наблюдается не  от извержения  к извержению,  а в течение  одного и  того же
извержения: совсем недавно мне  посчастливилось присутствовать  при подобном
явлении. Это  было на вулкане Галунггунг (Ява), в новогоднюю ночь  с 1982 на
1983 г. Вулкан проснулся в апреле, и с тех пор на протяжении восьми месяцев,
не  прекращаясь,   шло   чрезвычайно  активное  извержение,   миллионы  тонн
вулканического пепла извергались вверх на десятки километров. Пепел, то есть
порошкообразная  лава, представлял собой андезит,  характерный для островных
дуг,  особенно для тех, что окаймляют Тихий  океан. Кстати,  слово "андезит"
происходит от названия гор Анд.
     Изрядно побушевав на десятки километров в округе, Галунггунг угомонился
незадолго до Нового года. Но в самую новогоднюю ночь, когда мы - наконец-то!
- добрались сюда из Франции, извержение вспыхнуло вновь. Однако характер его
разительно изменился:  вместо вихревых  столбов  темного пепла  из  кратера,
окруженного  совсем  свежим, но  уже  поднявшимся  на  добрую  сотню  метров
шлаковым конусом, вырывались остроконечные, как кипарисы, струи  раскаленной
лавы.
     Теперь  мне показалось, что, судя по  характеру,  извержение  перешло в
базальтовое. Беглый анализ шлака и бомб подтвердил это предположение: вместо
андезита, характерного для данного вулкана, пошел базальт.
     Девятью  годами  ранее  на  западном  склоне Этны  мне  показалось, что
происходит  аналогичное  изменение, но в  обратную  сторону  вместо  обычных
базальтов идет андезит. Однако я ошибся. Как впоследствии  на Галунггунте, я
вскоре  выяснил, обнаружив  черные кристаллы  пироксенов, а также  кристаллы
оливинов, имеющие желтовато-зеленый  цвет с характерным  жирным отливом, что
речь идет все  же о базальте. Правда, это был не обычный базальт: содержание
кристаллов  в нем  было исключительно  велико.  В  молодые годы  мне  не раз
приходилось работать на сахарных заводах  (это  было  сезонное производство,
так как сахар вырабатывают в течение трех месяцев, пока идет уборка свеклы),
и эта лава напомнила мне уваренный  сахарный сироп перед центрифугированием,
в процессе которого  кристаллы  сахара отделяются от патоки. Так же и здесь:
остаточное  стекло,  обволакивавшее  кристаллы  плагиоклазов,  пироксенов  и
оливинов,  составляло примерно около одной  четверти  объема лавы.  При этом
лава, естественно, становилась гораздо гуще. Во-первых,  вполне понятно, что
чем больше  в жидкости  содержится  твердых частиц,  тем  ленивее  она будет
стекать по склону. Обыкновенная  грязь, например,  представляет  собой смесь
глины с водой: чем  больше глины,  тем  гуще  грязь.  Во-вторых,  остаточная
жидкость, в которую погружены откристаллизовавшиеся минералы, намного богаче
кремнеземом и по этой причине намного гуще, чем исходная жидкая лава. Дело в
том,  что   первыми  кристаллизуются  менее  легкоплавкие   железо-магниевые
элементы,  а  последним  наиболее  легкоплавкий кварц.  Оливины,  пироксены,
плагиоклазы,  богатые  железомагниевыми  элементами,  постепенно переходят в
кристаллическую форму,  в то время как остаточная жидкость лишается железа и
магния и одновременно  обогащается кремнеземом, все еще находящимся в жидком
состоянии. Он-то и определяет вязкость.
     Глядя на лаву, кристалличность которой почти  приближалась к граниту, я
думал:   как  ей  удалось  так  сильно  закристаллизоваться?   Почему  объем
кристаллической фазы доходит до трех  четвертей, а то и четырех пятых общего
объема,  в то время  как  для Этны  характерна  как  раз обратная пропорция?
Кристаллизация  минералов   начинается   тогда,   когда   будущие   частички
кристаллов,  растворенные  в жидкости и  свободно  блуждающие,  перенасыщают
раствор  и  слипаются  благодаря  химическому  сродству. Это происходит  при
изменении   внешних   условий,  таких,   как  температура,  гидростатическое
давление, возникновение пузырьков газа, внедрение в кипящую магму молекул из
вмещающих пород, например Н2О, СаО и пр.
     Вот  что  происходит,  например,  с  оливином, который  кристаллизуется
первым. Молекулы окиси  кремния сближаются с молекулами окиси магния и окиси
железа  (или  с  атомами,  входящими  в эти молекулы), сцепляются  с ними  и
выстраиваются  в  четкую  кристаллическую  решетку, характерную для  данного
кристалла. Отдельные частицы  располагаются вдоль осей решетки и мало-помалу
заполняют ее ячейки. Все больше и больше частиц, свободно плавающих в вязкой
жидкости,  присоединяется  к вновь образовавшемуся твердому телу, и кристалл
растет. Именно  таким  образом фенокристаллы, и  в первую  очередь  наиболее
"скороспелые" минералы - оливины  и  пироксены, достигают 10-12 мм в  длину.
Напротив, микрокристаллы почти не  увеличиваются,  потому что они образуются
последними непосредственно перед  тем,  как  остаточная жидкость,  застывая,
образует стекло. Ведь  стекло  - это  не твердое  тело,  а жидкость, имеющая
почти бесконечную  вязкость.  Оно, разумеется,  обладает  многими признаками
твердого  тела,  за исключением  самого  главного  -  правильной  и  жесткой
кристаллической структуры.
     Очень   редко    случается,    что   излившаяся    лава   не   успевает
закристаллизоваться  и   застывает  в   виде  стекла,  полностью   лишенного
кристаллов:  образуется  обсидиан. Обсидианы  встречаются нечасто.  Мне  они
попадались, в частности,  в  кальдере вулкана Паулина (США, шт. Орегон) и на
острове Липари, километрах в ста севернее Этны. На Этне же такого никогда не
бывало: все ее лавы содержали некоторое количество кристаллов, погруженных в
стеклообразную  или микрокристаллическую среду, занимающую наибольший объем.
На  этот раз, однако, все было иначе. По  какой причине? Я для себя объяснял
это так: очевидно,  выходящие ныне  наружу магматические  массы поднялись из
глубин очень давно, когда шло одно из древних извержений Этны. То извержение
закончилось, но  некоторое  количество магмы  осталось  в  какой-то  полости
земной коры и пребывало там достаточно долго, очевидно несколько столетий. С
тех  пор  магматический "карман" постепенно  остыл,  и  содержавшиеся  в нем
кристаллы не спеша притянули к себе  свои  любимые атомы и молекулы и сильно
разрослись за счет окружающего расплава.
     Если  бы  подземное  заключение  продлилось  еще,  остаточная  жидкость
целиком превратилась бы  в кристаллы  и либо  осталась под землей навечно  в
виде  горной  породы, либо через бог знает сколько  тысяч или миллионов  лет
обнажилась  бы в результате эрозии. Но это был бы уже не базальт, а диорит -
хорошо раскристаллизованная  порода того же химического  состава. Однако  по
каким-то  причинам   механической  природы  (подвижка  земной   коры,  напор
магматических газов)  произошло извержение, причем в тот момент, когда магма
сохранила еще некоторую текучесть, и густой сироп,  насыщенный  кристаллами,
нехотя вылез на поверхность.
     Я  никоим образом  не утверждаю, что  дело обстояло именно так и  никак
иначе. Это  всего лишь гипотеза - одна из бесчисленных  теорий, объясняющих,
что происходит на нашей планете и что на ней происходило когда-то. Не говоря
уже  о том,  что  произойдет  когда-нибудь. Однако  эта гипотеза  достаточно
правдоподобна и,  на  мой взгляд, неплохо  объясняет  заинтересовавшее  меня
явление. А ведь одно из главных удовольствий в жизни - найти отгадку...

     Глава четырнадцатая,

     в которой  автор пытается объяснить, почему он отвергает общепризнанную
гипотезу магматических резервуаров, и рассказывает, как, пытаясь представить
себе магматический резервуар Этны, он  оказался в  тумане в самом буквальном
смысле слова.

     Авторы  ученых  трудов  по геологии в один голос уверяют, что неглубоко
под  землей,  в  километре-двух,  но  не  глубже  двенадцати,  имеются некие
резервуары, в  которых  содержится  магма, поднявшаяся туда  из астеносферы.
Задержавшись на какое-то время  в таком  резервуаре,  магма  ползет дальше и
изливается на  поверхность. Резервуар  чаще всего представляют  себе в  виде
шарообразной  полости.  Однако,  по  моему мнению,  подобные  "магматические
камеры", как их еще называют, крайне маловероятны, если вообще возможны.
     Дело   в  том,   что,  поднимаясь   к   поверхности,  магма  не   может
распространиться и занять, как это предполагается, сферический или близкий к
нему объем. Этому препятствуют чисто механические факторы: чтобы магма могла
раздуться в виде подземного  пузыря, надо, чтобы окружающая среда  сама была
достаточно  текучей.  А  литосфера  (от  греч. lithos  - камень)  состоит из
твердых   пород.  Конечно,  в  земной  коре  кое-где  залегают  породы  типа
известняков  или галита  (поваренной  соли),  которые  магме, разогретой  до
1200<sup>o</sup>С, ничего не стоит "переварить".  Однако подобные резервуары
могут встречаться лишь  в  исключительных случаях  и,  как мне кажется, даже
тогда вряд ли будут иметь сферическую форму.
     Проходя  к  поверхности  сквозь  толщу земной коры, расплавленная магма
способна  иногда  при  благоприятных  физико-химических  условиях  расширить
открытые   трещины,  по  которым  она   течет.   Может   даже   образоваться
продолговатая горизонтальная  камера  - при условии, что  этому способствует
характер  пересекаемого слоя, а также ориентация  трещин.  Однако, поскольку
маловероятно,  чтобы  подходящие  физико-химические  условия   (температура,
давление,  содержание   воды,   характер  вмещающей   породы)  имели   место
систематически  и  в комплексе, я  не  думаю,  чтобы магма  могла растворять
окружающую  среду  и образовывать классический "магматический резервуар".  И
даже  если  предположить,  что  такое  исключительно  благоприятное стечение
обстоятельств  произошло,  остается непонятным,  почему эта  полость  должна
приобретать именно сферическую форму.
     Если   выдвинутая   Альфредом   Риттером   гипотеза   о   существовании
магматической  камеры под Везувием  имеет под  собой какое-то  основание, то
лишь потому, что Везувий покоится на  мощном слое  известняка,  а эта порода
менее устойчива,  чем другие.  Но и здесь  резервуар, если  он действительно
существует,   безусловно,   имеет   форму   параллелепипеда   соответственно
проходящим через слои горизонтальным, вертикальным или наклонным разделяющим
плоскостям. В крайнем случае карман имеет форму плоской линзы, зажатой между
залегающими один над другим пластами...
     Резервуар - это емкость для жидкости. Понятие магматического резервуара
предполагает   существование  масс  кристаллических   пород,  образовавшихся
некогда  в  глубинах,  а  ныне  обнажившихся  в результате эрозии, эти массы
рассматриваются  как  промежуточное звено  между астеносферой и тем или иным
древним вулканом. Другой  предположительной  причиной является необходимость
полости на достаточно  небольшой глубине, в которой магма могла бы пребывать
достаточно долго, иначе  не  удается  объяснить  ее минералогический состав.
Действительно, некоторые встречающиеся в ней кристаллы не могут образоваться
на большой глубине; вырасти до такого размера они могли только в том случае,
если  магма достаточно долго  пробыла  где-то между абиссальными глубинами и
поверхностью.
     Подведем  итог.  Механические и физико-химические факторы  таковы,  что
магматические резервуары  могут встречаться  лишь в исключительных случаях и
никогда не  имеют сферической формы. Объемом же, занимаемым магмой, по моему
мнению,   является   система   пересекающихся   трещин,   или   даже  иногда
одна-единственная   трещина.  "Запечатанная"  сверху  затвердевшим  остатком
предыдущего извержения  или завалами, магма  сидит  под этой  пробкой,  пока
объем и давление образовавшихся магматических газов не вышибут ее.
     Вулканические  трещины - это в  основном разломы, вызванные растяжением
земной  коры.  Их  края  либо  просто  расходятся,  либо  одновременно еще и
оказываются на разных  уровнях. Геологи называют их нормальными  или прямыми
сбросами  в отличие от обратных, или косых, сбросов, приуроченных не к зонам
растяжения (как на вулканах), а к  зонам сжатия.  Кроме того,  перекашивание
разделяемых разломами блоков по мере  нарастания глубины вызывает увеличение
расстояния  между стенками, в результате чего возникает пустота,  по которой
идет магма.
     Объемы магмы, заключенные  в широких системах трещин,  -  а  они  могут
находиться  там  годами,   веками,  тысячелетиями,   -  представляют   собой
одновременно   "хвост"  предыдущего  извержения   и  "голову"  последующего.
Действительно, извержение  прекращается  тогда,  когда  количество  движущих
газов становится  недостаточным: лишенная силы, толкающей  ее  вверх,  магма
замирает  на месте.  При этом ей  вовсе незачем  раздуваться и  образовывать
шарообразный резервуар: она  просто остается на месте до тех пор, пока вновь
не  будут  созданы  благоприятные  условия  для  ее  дальнейшего  подъема  и
извержения.   Первейшим   таким  условием   является   наличие  достаточного
количества газов, без них расплав, состоящий уже  не только из  жидких, но и
из откристаллизовавшихся силикатов, не сможет начать двигаться вверх.
     Собственно говоря, споры о  конкретной форме  магматических резервуаров
лишены смысла, ибо эта форма, очевидно, не играет важной роли при объяснении
характера  извержения.  Предпочтение,  однако,  надлежит  отдавать  наиболее
правдоподобным гипотезам.  Мое предположение  насчет систем трещин опирается
на многолетние  наблюдения за деятельностью различных вулканов,  таких,  как
Ньирагонго,  Эрта-Але,   Эребус  и,   разумеется,  Этна.  Необычно   высокое
содержание кристаллов  в лаве, излившейся из  Этны  в 1974 г., намного проще
объяснить  затянувшимся  пребыванием  магмы  в   одиночной  трещине,  нежели
существованием какого-то сферического,  эллиптического,  овального или  даже
цилиндрического резервуара. Это также позволяет точнее обосновать неизменный
характер извержений,  повторяющихся  на Этне через неравные  интервалы  и  в
различных направлениях, определяемых направлением эруптивных трещин.
     На Этне наблюдается еще один парадокс, который гипотеза системы  трещин
объясняет удачнее, чем модная ныне гипотеза цилиндрического резервуара. Речь
идет о непонятной взаимной независимости отдельных отверстий, действующих на
вершине  горы. Мало  того, что Вораджине  (в центральном кратере) "работает"
независимо от северо-восточной бокки, еще  и жерла, младшие  по отношению  к
Вораджине, а  именно жерло 1964 г., бокка Нуова 1967 г. и юго-западная бокка
1971 г., разделенные стенками толщиной от силы в несколько десятков  метров,
действуют вне всякой связи друг с другом. Похоже, что  каждое жерло питается
из своей собственной системы  трещин, расположенной отдельно от других -  по
крайней  мере  до   определенной  глубины,   ниже  которой   они   все-таки,
по-видимому, пересекаются между собой.
     Однажды,   много   лет   назад,   возвращаясь   в   очередной   раз   с
северо-восточной бокки, я так погрузился в  эти  размышления, что непонятным
образом заблудился в густом тумане на широких плечах верхней Этны. Эта часть
горы мне  настолько знакома,  что  мысль об опасности даже  не  приходила  в
голову, хотя солнце уже почти исчезло и молочно-белые занавеси прилепились к
склонам, покрытым серым пеплом и запыленной снежной коркой...
     Погода  может испортиться на Монджибелло  гораздо быстрее, чем в Альпах
или  Пиренеях:  гора  возвышается  на  острове,  вокруг  которого  на  сотни
километров  нет   ни   одной  достаточно  высокой  гряды.  Колебания  погоды
объясняются   высокой  влажностью  морского  воздуха  и  резкими  перепадами
температур,  доходящими  до  40-50<sup>o</sup>С  между  окружающими подножие
равнинами и вершиной, отстоящей от них всего на  десяток километров. Об этом
меня  давным-давно  предупреждали и Мичо и Винченцо, да и  сам я  много  раз
сталкивался с подобным явлением, так  что  попадать в  туман мне было  не  в
новинку.  Тем  не менее  голова моя  была  настолько занята  размышлениями о
возможных причинах  несогласованной  деятельности соседних  устьев  и  якобы
питающего их подземного резервуара, что я опять оказался в ловушке.
     Стена тумана сомкнулась вокруг  меня, впереди  ничего не стало видно на
два шага. Понадеявшись на свое отличное знание  местности, я продолжал бодро
шагать вниз по мощному центральному склону, несколько наискось в направлении
к  обсерватории. Дело было давно, наша обсерватория еще не  успела  скрыться
под потоками лавы, и там меня поджидали друзья.
     Через полчаса меня охватило сомнение: путь должен был пролегать поперек
двух  невысоких  потоков  лавы,  спускавшихся  параллельно  от  южного  края
большого центрального кратера образовавшегося после извержения 1964 г., а их
все не было и не было... Очевидно, идя  вниз, я принял левее, чем следовало,
и  потоки  остались в стороне. "Не беда, - сказал я  себе, - надо взять чуть
правее и идти не спускаясь: выйду либо к обсерватории, либо к  Башне, либо к
конечной станции канатки. В крайнем случае пересеку трассу канатки".
     Но  и  десять  минут спустя  я так никуда  и  не вышел. Туман продолжал
окружать меня тесным  коконом, земля  под ногами то шла ровно, то под уклон,
то уходила вверх - никак не удавалось сориентироваться.
     Теперь  мне  уже  было  не  до  магматических резервуаров. Куда  больше
волновал  практический  вопрос:  где  же я  нахожусь?  Пока  уклон  остается
постоянным,  сориентироваться  гораздо  легче.  А  здесь  все было иначе: я,
безусловно, находился где-то посреди Пьяно-дель-Лаго (еще не перекореженного
позднейшими извержениями), то есть на  широком плато с легким наклоном вниз,
кое-где  нарушавшимся  едва  ощутимыми  холмиками,  от края до края покрытым
толстым ковром пыли и пепла из султана Этны.
     В  этот момент  я отчетливо понял, к каким гибельным последствиям может
привести ощущение потерянности,  внезапно овладевающее человеком.  Все,  кто
нашел свою смерть на Этне, оказывались в отчаянном положении из-за непогоды,
тумана, снежной вьюги. Лишь позже, в  1979 г., несколько людей погибло здесь
в результате извержения, и то виной тому были массовый  туризм  и невежество
кабинетных вулканологов.
     Я почувствовал, как  мной начинает овладевать легкая паника, немедленно
вызывающая стремление бежать  куда глаза глядят. Но  я подавил  в  себе этот
рефлекс.  Если куда  и стоило  бежать,  так  разве  что под уклон, к обжитым
местам.  Но  где   он,   этот   уклон?  Здесь,  на   почти  плоской  равнине
Пьяно-дель-Лаго, выстланной мягкой  от  пепла  и  снега  почвой,  в  тумане,
выбрать  правильное  направление  было  совсем не  просто.  Я  заставил себя
размышлять  хладнокровно. В принципе, если  только я  незаметно для себя  не
повернул на  90  или  180<sup>o</sup>  (что  было  вполне  возможно  в таких
условиях), подножие должно было находиться слева, потому что  я спускался от
северо-восточной бокки  по  склону верхнего конуса.  Но  я имел большой опыт
горных экспедиций и знал, что в таком тумане...
     В 1960  г.  на Монблане  мы вчетвером -  Гастон  Ребюффа, Пьер  Терраз,
Кристиан Молье и  я  - оказались  на занесенной снегом  почти горизонтальной
площадке  купола Гуте,  не  имея ни  малейшего понятия, куда двигаться. Трое
моих  друзей  служили  проводниками  в  Шамони, и  даже среди  коллег  слыли
наиболее опытными. Сам я тоже ориентируюсь  вполне  профессионально.  Тем не
менее   из-за   тумана  и  почти  неощутимого  уклона   мы   благополучно...
заблудились.
     Не будь я привычен к подобным ловушкам, я попытался бы идти  напрямик к
обжитому подножию Этны  и, вполне возможно, в итоге добрался бы туда. Но еще
вероятнее, что  я вышел бы не в узком  южном  секторе, где просеки, дороги и
даже жилища забираются высоко в гору, а в совершенно диких местах, на тысячи
гектаров покрытых хаотическими лавовыми потоками, а ниже - безлюдными лесами
и равнинами.
     Я  стоял и  ждал, чтобы  вокруг  хоть чуть-чуть  развиднелось  и  стало
понятно, где я нахожусь. В тот раз на  Монблане туман на мгновение рассеялся
и  обнажилась густо-черная  скала, которую  мои  спутники вмиг опознали.  Но
сейчас  на  Этне  стояла  совершенно  безветренная  погода, и  надеяться  на
прояснение не приходилось.
     "В  крайнем случае, - сказал я себе,  -  можно сесть на землю  и ждать.
Даже если холодно, если валит снег или идет дождь, если нет ни еды ни питья,
то  и  тогда  можно  выдержать  несколько часов. Привычный человек даже  при
температурах чуть ниже нуля может  продержаться десять,  двадцать,  тридцать
часов,  а потом  при первой возможности  встать и снова  идти.  Здесь мне не
придется ждать так долго, как, бывало, приходилось - и в горах, и в пещерах.
Не дольше, чем остаток дня и  ночь. А ночью я увижу если не звезды  в небе и
не огни городков внизу, то по крайней мере красное свечение кратеров".
     Уж коли я проявил такую неосторожность,  забыв  захватить компас и -  в
который раз!  -  отправившись  на гору  в одиночестве,  теперь мне следовало
поступить мудро  и  ждать, как бы это ни  было  неприятно.  Имелся  и другой
вариант,   не  представлявший   никакого   риска  и   позволявший   оставить
малоприятное ожидание на самый крайний случай. Можно было повернуть назад и,
ориентируясь по собственным следам,  четко  видным и  на  снегу,  и на  слое
пепла, идти обратно, пока я не почувствую четкий уклон терминального конуса.
После  этого надо было  повернуть налево,  подняться  вверх, опять  свернуть
влево и,  стараясь  не забирать ни  в гору, ни под гору, пройти где-то между
гребнем Вораджине и  основанием конуса; там я должен упереться в потоки 1964
г.,  а уж они  выведут меня в места не  менее знакомые,  чем мой собственный
сад: к фумароле Вулькароло и обсерватории.
     Час спустя  вокруг стоял все тот же непроглядный туман, но я  уже сидел
за столом в компании Винченцино и Джованни Карбонаро.

     Глава пятнадцатая,

     в   которой  выражается  сожаление,  что   неограниченные   возможности
современной техники ведут  к столь же неограниченному росту  власти денег; в
которой  автор  рассказывает, как  он  пытается уменьшить ущерб  от грядущих
извержений...

     Занимаясь  активной  вулканологией  последнюю треть  века,  я,  однако,
никогда еще так  редко  не ходил на вулканы, в  том числе  и на Этну, как за
последние два года. Объяснение тут простое: нет времени.
     Дело в том, что в середине 1981 г. мне было  поручено возглавить работу
по  снижению ущерба  от природных катастроф  во  Франции. Известно,  что  от
вулканических извержений Франция особенно  не  страдает. В то же время здесь
нередки  лесные пожары, наводнения, циклоны и  оползни,  если к ним добавить
угрозу разрушительных землетрясений и необходимость готовиться к ним заранее
в целях снижения  возможных последствий, становится ясно, что у специалистов
по "профилактике", подобных нам, работы по горло.
     Столкнувшись во  время сравнительно безобидного пробуждения Суфриера, о
котором  читатель уже знает, с  противодействием "инстанций", я ясно  понял,
что в  современном  обществе ученые  лишены всякой  реальной  власти  даже в
пределах  своей компетенции, и в  этом  смысле ничем не  отличаются от  всех
других "подданных",  даже от неграмотных. Мне приходит на ум  другой случай,
во много раз  более серьезный, но вполне сходный  с  суфриерским по бессилию
ученых  перед  власть  имущими  - когда  великие физики, расщепившие  атом и
научившие  людей  пользоваться  им,  оказались   абсолютно  не  в  состоянии
воспрепятствовать применению своего открытия  сначала  для того, что  нельзя
назвать иначе как военными преступлениями  - это были Хиросима и Нагасаки, а
затем для развертывания безумной гонки вооружений, грозившей на первых порах
всей  мировой  экономической  системе,  а  в итоге  и  самому  существованию
человечества. И все во имя "государственных интересов..."
     А кто,  собственно, решает, что  такое государственные  интересы? Может
быть, ученые? Отнюдь.  Решают  "инстанции". Они пользуются услугами  ученых,
так же как любое предприятие пользуется услугами  своих работников. Чем выше
работник продвинулся по  служебной лестнице,  тем больше  ему платят  и  тем
внимательнее к его мнению прислушиваются, а то и соглашаются с ним... Однако
сколь  внимательно бы  к  нему  ни  прислушивались,  он  не обладает  правом
принимать решения, это остается привилегией "руководства", будь то на уровне
предприятия или на уровне государства.
     Власти пользуются наукой, пользуются учеными, пользуются их открытиями,
не спрашивая  на  то их разрешения. Они считают, что  имеют  на это право, и
юридически так оно  и  есть,  поскольку  они им  платят.  Государство платит
преподавателям  за то,  что  они  учат студентов, и  поскольку  оно  платит,
постольку оно и решает, что надо преподавать,  а что нет. Государство платит
ученым, и поскольку  оно  платит, оно прибирает к рукам все, что тем удается
открыть.  В  общем,  решает  государство.  Что  можно возразить против  этой
неумолимой логики? Современное общество неудержимо скользит к очень  и очень
неприятному будущему.  Технические  возможности общества на сегодняшний день
огромны,  и  они  продолжают  увеличиваться   в   геометрической  прогрессии
соответственно растущему  числу ученых  и  инженеров, количеству  и качеству
новых открытий и машин. При этом общество, становясь все сильнее технически,
оказывается  во все  более  полном  подчинении властей,  выступающих в  роли
хозяина.  Могущество властей  вовсе  не ограничивается властью политической,
как считают все или по крайней мере многие. Политическая власть - это только
верхушка айсберга.  Подлинная,  скрытая, тайная власть  - это власть  денег.
Частный  капитал,  государственный  капитал,  транснациональные  корпорации,
военно-промышленные комплексы,  финансовые  тресты, многонациональные банки,
картели...
     Не  думаю,  что  здесь  можно  что-либо  изменить. Единственная  слабая
надежда - моральные  качества,  которыми  могут обладать  лица,  принимающие
решения,  те  незаметные,  порой  скрытые от постороннего  взгляда люди, что
занимают  высшие посты  в рамках этой власти денег. Они такие же люди, как и
все прочие, ничем не хуже других, а иногда и лучше, поскольку умнее многих и
зачастую  сохраняют  определенные   этические  принципы,   давно  утраченные
большинством  их подчиненных. К сожалению,  во главу угла они всегда  ставят
интересы возглавляемой ими  компании, а эти интересы сводятся не  к вопросам
морали, а к выколачиванию прибылей, причем по возможности скорее.
     Наивно  было бы  надеяться,  что  лица,  принимающие  решения, поставят
сравнительно  отдаленное  будущее  рода человеческого  выше непосредственных
интересов  своей  компании. Хотя  на  самом деле  не  все,  что  хорошо  для
"Дженерал  моторс",  хорошо для  Америки,  как говаривал  хозяин этой фирмы;
точно  так же не все, что хорошо  для "Электрисите  де  Франс", хорошо и для
Франции... И  поскольку  на  здравомыслие  финансовых магнатов  надеяться не
приходится,  я не вижу,  каким  образом человечество могло  бы избавиться от
власти денег, к которой его толкают  электроника, информатика,  кибернетика,
роботы, бюрократы и т. д. Ибо владельцем техники, одновременно освобождающей
и порабощающей  человека, владельцем людей, создающих технику, обслуживающих
ее и пользующихся ею, владельцем изобретателей, придумывающих новые чудесные
машины  по  мере  того, как ученые делают  новые  открытия, владельцем всего
этого являются Деньги - либо прямо, либо через посредство государства.
     Ученые,  инженеры, техники  лишены  всякого права  решать, как  следует
использовать  придуманные,  построенные,  усовершенствованные  ими машины. И
дело здесь не только  в том,  что они материально зависят от нанимателей, но
еще и в их  чрезвычайно узкой специализации. С одной стороны, она неизбежна,
ибо без нее человек - ученый, техник,  инженер -  не  может стать  настоящим
специалистом  своего  дела.   Но,  с   другой  стороны,  такие   специалисты
оказываются  как бы  отгороженными от подавляющей части современного массива
научных  знаний.  К  сожалению,  приходится согласиться с автором  известной
шутки, впервые прозвучавшей, мне  думается, лет сорок  назад: специалист тем
лучше, чем глубже  его знания во все более  узкой области, так что идеальным
специалистом следует считать того, кто знает все ни о чем.
     Поневоле  сужая  свою  специализацию,  нынешние   научные  работники  и
инженеры  оказываются  невеждами  не  только  в смежных  дисциплинах, но и в
общественных науках, без которых, однако,  нельзя разобраться в  социальных,
экономических и политических  вопросах, а без этого невозможно  выработать в
себе  четкое  представление   о  необходимости   тех   или   других  решений
политического  или иного  характера,  даже если бы настоящие власти, то есть
те,  за  кем  стоят  Деньги,  предоставили  бы   ученым  и  инженерам  такую
возможность, то в  результате своих  недостаточных познаний в данной области
основная масса инженеров  и научных работников в итоге примкнула бы к линии,
предначертанной тайной властью денег и всячески поддерживаемой любой властью
- как политической, так и административной.
     В  действительности  же при  любой  государственной  системе,  будь  то
истинная  демократия  или  демократия  в  кавычках,  военная  диктатура  или
авторитарный гражданский режим (опирающийся, впрочем, все-таки на армию и на
полицию),  решения,  принимаемые  правительством,  носят всегда  финансовый,
экономический,  валютный, коммерческий или стратегический,  но уж  никак  не
научный  характер.  Таким наукам,  как  химия, физика, математика, биология,
астрономия,  геология, вход  сюда заказан. И тем  более  смешно выглядит  то
легкое  презрение,  с  которым  представители  так  называемых  точных  наук
относятся к своим коллегам, работающим в гуманитарных областях: в тех редких
случаях,  когда к решениям,  разрабатываемым  политиками  самостоятельно или
навязываемым им подспудной властью денег, все же привлекаются ученые, то это
бывают исключительно специалисты общественно-экономического профиля. Однако,
поскольку и они находятся на положении оплачиваемых работников, их роль тоже
не выходит за рамки должности советника. Решения принимают не они.
     Некоторое утешение  можно найти в том, что сама по себе власть денег не
лучше и  не  хуже,  чем  власть  политиков. Более того,  финансист  зачастую
обладает большей объективностью, так как стремится к получению прибыли, а не
к удовлетворению своего самолюбия, как это  часто  бывает в среде политиков.
Действительно, даже  самые продажные политики  часто на  первое место ставят
свое самолюбие. Большинству  людей свойственно, едва выбравшись из нищеты  и
обзаведясь   каким-то   минимумом   имущества,   переключаться   на  вопросы
честолюбия.  К этому  большинству  относится  и  почти  вся  выборная  элита
общества. Не  чуждые никому  из нас комплексы  неполноценности  выступают на
первый план и  требуют  пищи. В дело  идет все  титулы,  звания,  должности,
ордена, награды, благосклонные упоминания, слава... А  вот истинных хозяев -
владельцев капиталов - такие  страсти не обуревают. Их степень уверенности в
себе  значительно  выше,  чем  у  людей  менее обеспеченных  материально.  О
бедняках же  и говорить нечего:  им не до того,  им лишь бы прожить самим да
прокормить семью, а о прочем и думать некогда.
     Когда у  власти находятся правые,  то их  подспудной  или  даже открыто
декларируемой  целью  является  получение   прибылей  и  обеспечение  такого
порядка,  который  бы  этому  способствовал. В этом случае политики  прямо и
сознательно ставят себя на службу власти денег. Если же во главе государства
становятся левые силы, идеалом которых является общественная справедливость,
то  на них тут же начинают  оказывать мощное давление с  целью  не допустить
осуществления программ, нацеленных на  восстановление такой справедливости и
тем самым на снижение прибылей.
     Для  возвращения к "привычному порядку" в действие разом или поодиночке
пускают  такие   средства,  как   вывоз   капитала  за  границу,   отказ  от
капиталовложений,  подкуп чиновников,  прессы,  радио, телевидения, а  то  и
профсоюзов, как  это  было в  Чили  перед  свержением  Альенде, да и кое-где
поближе. В ход идет все - вплоть до военного путча. Нужна была бы абсолютная
демократия,   чтобы   правительство   могло   проводить  в  жизнь   политику
справедливого распределения доходов и при этом удерживалось у власти.
     Такое положение дел далеко не ново. Новым  является, однако, абсолютный
характер   власти,  позволяющий  ей  по   своему   усмотрению  распоряжаться
наисовершеннейшими техническими средствами, уже созданными или создающимися.
При  этом  не  столь  важно,  кто  стоит  за   этой  абсолютной   властью  -
государственный ли капитал или транснациональные корпорации.
     И при этом  первопричиной  такой  мутации, переживаемой  человечеством,
мутации, способной отбросить его на уровень сообщества муравьев, оказываются
научные открытия. Подобно незадачливому  ученику  чародея, беспомощно следят
ученые, какое  пугающее развитие получают их открытия. "Sic vos,  non vobis,
mellificatis  ares*", -  писал  Вергилий около двух  тысячелетий  назад. Да,
друзья ученые,  совершать-то открытия будете  вы,  только не всегда во благо
себе.

     * Так вы творите свой мед, пчелы, но не для себя (лат.)

     И на Этне  ученые столь же беспомощны, как и повсюду. С  ними, впрочем,
советуются,  а   порой  и   соглашаются,   поскольку   ни  на  какие  важные
стратегические или хозяйственные решения  вулканологи  по  своему  положению
повлиять не  могут. Жаль  только,  что  по  своему  невежеству  политические
деятели частенько обращаются не к тем ученым. И не только на Этне.
     В тех почти исключительных  случаях,  когда  представители  точных  или
естественных наук все-таки входят в правительство, они в  нем  выступают уже
не как ученые, а как лица, принимающие решения, то есть, как администраторы.
Мое нынешнее положение несколько  иное. В 1981 г. меня назначили  комиссаром
по вопросам крупных стихийных бедствий, или катастроф. Основной моей задачей
было  сведение  к минимуму  последствий  катастроф  путем  заблаговременного
принятия определенных мер, а  также организации соответствующих спасательных
мероприятий.  И  в этой  области  мне  было  предоставлено  право  принимать
определенные   решения.  Делать   это,   повторяю,   я  должен  был  не  как
ученый-специалист,  а  как  администратор.  По чистой случайности (и  еще по
некоторым  причинам)  я,  вулканолог   по  профессии,  оказался  вынужденным
заниматься вулканами еще  и по долгу службы. Иными словами, специалисту было
предоставлено право принятия политических решений в  своей области. Поистине
rara avis - редкая птица!
     Этой удаче я обязан  тем, что  живу в  одной из немногих стран, где еще
сохранился демократический строй. Однако пользоваться своим  положением  мне
приходится с осторожностью, во-первых, потому, что  технократия  как таковая
есть  явление крайне отрицательное,  а во-вторых, потому, что события вокруг
Суфриера и то, что за ними последовало,  привели к разложению  определенного
числа специалистов, занимающихся вулканами, чего нельзя не учитывать. Если я
хочу  добиться поставленной передо мной  цели, мне  следует  одновременно  и
забыть   малоприятное  прошлое,  и  всегда  помнить  о   нем.  Забыть  чтобы
обсерватории,  построенные  на  трех  действующих  вулканах  во  французских
заморских  департаментах (Мон-Пеле,  Суфриер и  Фурнез),  могли  действовать
достаточно  эффективно, а  помнить - чтобы  назначение  на  должности  людей
малокомпетентных  или нечестных не помешало успешной  работе  обсерваторий и
подготовке вулканологических заключений.
     Необходима была  реформа. Сначала в  течение четырех  месяцев  я все не
торопясь  обдумал  с  ближайшими  сотрудниками,   а  потом  начала  работать
специально назначенная комиссия. В ее  состав входили несколько специалистов
с безупречной репутацией, работающих в различных организациях и  ведомствах,
причастных  к  данной  проблеме.  После  года  непрерывной  работы  комиссия
представила  свой  глубоко продуманный  доклад. В  течение  двух последующих
месяцев  я  изучал  этот  доклад,   прежде  чем  доложить  свои  соображения
премьер-министру, которому я подчинялся (и все еще подчиняюсь сейчас,  когда
пишу   эти   строки),  а  через   него  -  правительству.   Через  месяц   в
правительственном  вестнике был опубликован декрет об учреждении Комитета по
вулканической опасности, во главе которого был поставлен я.
     Так в апреле 1983 г. началась непростая перестройка сектора французской
вулканологии,  перед которым встала задача  предупреждать  правительственные
организации   о   риске  пробуждения  того  или  иного  из  наших  вулканов.
Специалистам надлежало рекомендовать правительству, какие  меры следовало бы
принять, дабы не подвергать опасности человеческие жизни и экономику страны.
Ибо в конце концов  при любом общественном строе платить  за  все приходится
рядовым  гражданам. А профилактические мероприятия  обходятся, в зависимости
от  масштаба  катастрофы,  в  десятки  или  сотни  тысяч  раз  дешевле,  чем
возмещение  ущерба от катаклизма, к которому  все оказались  неподготовлены.
Что касается снижения последствий извержения, то здесь  служба наблюдения на
каждом  вулкане  должна быть  построена с таким  расчетом, чтобы специалисты
могли представить правильное вулканологическое заключение. С другой стороны,
надо  действовать так,  чтобы  иметь возможность  оперативно  реагировать на
проявляющиеся признаки извержения и привлечь к анализу  эруптивного феномена
квалифицированных  вулканологов, способных,  опираясь на  этот анализ,  дать
обоснованные и эффективные рекомендации.
     По своему личному опыту в данной области, а опыт этот в настоящее время
является,  увы, едва ли не самым долгим в мире, мне известно, что в нынешнем
состоянии вулканологической науки вся информация, полученная путем измерения
всевозможных  переменных параметров  эруптивного  феномена  -  сейсмичности,
инфляции  и  дефляции  вулканического  аппарата,  минерального  состава лав,
химизма газов, разницы температур,  потоков  вещества и энергии, химического
состава   аэрозолей  и  осадков,  геомагнитных  полей,  поля  силы  тяжести,
изменения с глубиной  удельной проводимости,  теллурических  токов, звуковых
волн,  давлений и  т. д.,  - вся эта информация должна  пристально изучаться
опытными специалистами,  и только после этого  она может служить основой для
заключения. Вопрос о вулканологическом заключении - ключевой.  Я уже писал о
том, как в случае с Суфриером на основе одних и тех же  данных  были сделаны
как правильные, так и ошибочные выводы.
     По опыту я знаю также, что во  многих  случаях к правильному заключению
можно прийти на  основании  непосредственного наблюдения внешних проявлений,
без  всяких сложных инструментальных методов, но при условии, что специалист
обладает  высокой  квалификацией  и хладнокровием. Без  хладнокровия в нашей
профессии не обойтись. Таким образом, тем немногим французским вулканологам,
которые  обладают определенными  навыками  в  подготовке заключений, следует
дать  возможность еще более  упрочить  свои  навыки  путем  систематического
изучения извержений. И вновь мы возвращаемся к Этне!
     Ибо где, как не на  Этне, можно освоить ремесло вулканолога? Я уже  сто
раз  говорил  все это, но  тем  не менее повторю:  нигде в мире  нет  такого
вулкана,  как  наша  Монджибелло,  наша  Этна,  наша  Гадюка,  исключительно
активный  и   столь  же   исключительно  переменчивый   вулкан,  действующий
постоянно, подобно еще двум дюжинам  вулканов в разных точках  земного шара,
но  не  в  пример  многообразнее,  чем  Мерапи  или Эрта-Але,  Сантьяго  или
Сантьягито, Семеру или  Эребус, Суванозе  или  Стромболи.  Ведь  именно  эта
переменчивость - самое важное для вулканолога. Кроме того, из всех постоянно
или  почти  постоянно действующих  вулканов Этна наиболее доступна.  Ни один
другой вулкан не имеет у своего подножия большого города с университетом. Ни
на  одном  другом  вулкане  нет  столь  хорошо оборудованной  и столь удачно
размещенной  обсерватории.  При  условии,  разумеется,   что  она,  наконец,
полностью вступит в строй.
     Конечно,   есть  на  Земле  вулкан  Килауэа  на  Гавайях.  Однако   его
непрерывная  активная  деятельность закончилась  в  1924  г. одновременно  с
исчезновением  озера Халемаумау, и если два-три,  от силы четыре извержения,
которые он  выдает  за десять лет, являются  манной небесной для сотрудников
самой известной в мире вулканологической станции, то это мало утешает других
вулканологов мира,  приезжающих на Гавайи на десяток  дней, недель  или даже
месяцев и вынужденных глядеть на уснувший вулкан. Между тем как на Этне...

     Глава шестнадцатая,

     в  которой  Пьер  Бише,  художник и  старый товарищ  автора - его Санчо
Панса,  по выражению самого Пьера, рассказывает о "своей" Этне и  о том, как
он  вместе с сыном Лораном и  еще четырьмя  друзьями  первыми  спустились на
крыльях с вершины Этны.

     Всю  жизнь  я любил и  по  сей час люблю  в одиночестве карабкаться  по
горам, в одиночестве шагать по ледникам, в одиночестве бродить по Этне. В то
же  время,  как  ни странно, я  люблю  бывать в подобных местах с друзьями и
делить  с ними чудесные ощущения (о которых мы,  кстати, никогда не  говорим
друг с  другом). Вот и на  наш вулкан, на  нашу несравненную  Этну я брал  с
собой  множество  друзей.  Некоторые   со  временем  стали  вулканологами  -
Эльскенс, Тонани, Лабайри, Легерн,  Сабру, Алляр, Даниель Дажлевич, Роз-Мари
Шеврие, Робаш, Фэвр-Пьерре, Халбвакс. Многие стали вулканофилами - это слово
придумал самый опытный из них, Пьер Бише.
     Впервые Пьеро поднялся на  Этну  в 1956 г.; тогда  она  стала отправной
точкой головокружительного кругосветного путешествия по вулканам - в течение
десяти  месяцев  мы  пережили  с  ним  длинную  цепь   чудесных  и  забавных
приключений,  по  крайней мере потом мы вспоминали  о них  именно так.  Бише
обожает  рассказывать об этих приключениях в форме анекдотов, сидя  у огня -
будь то у камина у себя дома или у костра на склоне вулкана, - причем делает
это  с  неподражаемым юмором.  Многие  эпизоды  я слышал  уже  десятки  раз,
например о его поездке  по железной дороге  из Мехико в  Гватемалу (он  ехал
один, поскольку я, дабы выиграть время, полетел на самолете), о том, как был
обставлен переезд границы, но всякий раз испытываю неописуемое удовольствие.
     Слушая Пьеро, я погружаюсь в атмосферу прежних памятных дней, но смотрю
на  наши  былые  приключения  уже  как  бы  со  стороны,  и  они  становятся
"объемными",  украшенными  блестками  неподражаемого юмора  рассказчика.  Со
временем память слабеет,  начинает работать воображение, главное достоинство
художника, и рассказы Бише  чуточку меняются. А наш Бише  - именно художник,
обладающий  не  только общепризнанным,  но и  подлинным талантом (а  это  не
всегда  одно  и  то же),  и  повествование,  которое  он  ведет, меняется  в
зависимости  от  реакции  слушателей... Наверно, именно  так создавались все
значительные  памятники  устного   творчества,  все  древние  саги,  илиады,
одиссеи.
     Я предложил Пьеру Бише написать главу для моей книги в надежде, что она
добавит ей юмора, которого здесь не хватает. Он согласился, но если говорить
вслух для него не составляет никакого труда, то с  писанием дело обстоит как
раз  наоборот: это для  него  истинная мука. Вообще-то он  вовсе не  ленив -
занимается  альпинизмом, ходит  на  лыжах, летает на дельтаплане,  обследует
пещеры, режет  гравюры, пишет картины. Но сесть и начать  писать -  это выше
его сил.  Прошло  два года,  а  он так и не  притронулся к бумаге,  если  не
считать множества восхитительных гравюр и уморительных карикатур. Известие о
том, что моя книга анонсирована  в печати,  прозвучало как гром средь ясного
неба,  и  тут уж я, что называется, просто насел на моего друга. Он  прислал
обещанное, но, к моему изумлению, это  оказалось отнюдь не записью на бумаге
сверкающих   юмором   устных  рассказов.  Перо   в  руках   Бише  становится
академически  тяжеловесным. Тем не менее я надеюсь, что  благодаря  ему наши
совместные приключения приобретут в глазах читателя своеобразную объемность,
подобно тому как, рассматривая в стереоскоп  два фотоснимка одной и  той  же
местности, сделанные под разным углом, ощущаешь глубину перспективы. Вот что
прислал мне Бише:
     "Я так часто ходил  на Этну, что самый первый раз  вполне мог стереться
на фоне последующих  восхождений  и  экспедиций. Однако я и сейчас  во  всех
подробностях  помню,  как   впервые  познакомился  с  нашей  Монте-Джибелло.
Канатной  дороги  еще  не  существовало,  и переход от  приюта  Сапьенца  до
обсерватории,  с отметки  1800  до  отметки  3000 м,  занимал уйму  времени.
Особенно если учесть вес  поклажи: одежда, снаряжение, провизия на несколько
дней. Миновав Монтаньолу,  начинаешь различать где-то  на пределе  видимости
обсерваторию, притулившуюся там,  вверху,  на  склоне центрального  кратера,
подобно  огромному,  претенциозному,  нелепому  загородному  дому Эмпедокла,
обладающему, однако, несокрушимой  прочностью,  судя  по  толстым  стенам  и
железным дверям, ледяной и тем не менее гостеприимный приют с двумя выходами
- один на уровне земли, другой пятью метрами выше, используемый зимой, когда
из снега торчит только верхушка здания. Медленное восхождение  по  пепельным
склонам под небом, усеянным мириадами звезд, в тот вечер было еще украшено и
яркой  кометой,  висевшей  над   горизонтом  подобно  звезде  волхвов,  если
взглянуть  вниз,  увидишь  полыхающую  тысячами  огней  Катанию,  окруженную
мерцающими  пятнами  городков и селений. Таково  ночное  убранство  вулкана.
Первая  ночь  наверху,  в  полусне,  в попытках  услышать  ворчание  ближних
кратеров. Нетерпеливое ожидание утра, высматривание первых  солнечных  лучей
через двойные стекла окон, покрытые слоем вулканической пыли.
     Вокруг стоит неистребимый запах вулкана, характерный для  всех вулканов
Земли. Он насквозь  пропитал обсерваторию, и вскоре  пропитает и нас  самих,
нашу  одежду и поклажу.  Спустя десяток  лет  сунешь нос  в старый  рюкзак и
мгновенно все вспомнишь, ощутив знакомый въедливый запах, а если встряхнешь,
из него  так и посыплется  вулканический пепел, забившийся во все уголки, во
все швы.  Более того, мне  случалось чиркнуть  старинной серной спичкой, и в
тот  же  миг,  закрыв  глаза,  я  погружался  в  забытые  ощущения  и  яркие
воспоминания о днях, проведенных на Этне.
     Протоптанной тропинки тогда  еще  не было. Шли прямо  вверх по  крутому
южному склону центрального кратера. До сих пор перед глазами стоит неверная,
предательская почва, похожая  на  почву  других вулканов, покрытая беловатой
или желтоватой  коркой либо  темным покрывалом пепла, под которым на вершине
Этны нередко прячется толстый слой затверделого снега, защищенного пеплом от
солнца  и таяния, а старыми потоками  лавы от тепла, идущего  снизу.  Огонь,
снег, вода.
     Из  северо-восточного и  центрального кратеров вырываются тяжелые клубы
пара, ветер срывает их  и уносит на запад. Все спокойно, вулкан тих и мирен.
Над  северо-восточным  кратером  различаешь  вдали  береговую  гряду  севера
Сицилии, а за ней - Липарские острова и конус Стромболи с султаном.
     Как дружба с человеком  завязывается  с первой встречи,  так  и  первое
соприкосновение с вулканом, да и с любой горой, внушает зачатки того чувства
- уважения или даже любви, - которое начинаешь впоследствии питать к нему. В
этом смысле  можно  сказать, что Этна постаралась на  славу.  Я  даже  забыл
снеговые  склоны  Фудзиямы,  котел  Осоре-сана,   пыхтение  Попокатепетля  и
затерянные ледники андского Тупунгато.
     Еще  я забыл, что  я  художник: было бы дерзостью  и даже святотатством
пытаться хоть как-то изобразить на бумаге такую красоту.  Быть может, именно
тогда  я  дал себе слово никогда  не рисовать вулкан и тем более извержение:
боялся спугнуть овладевшее мной хрупкое ощущение неповторимой красоты. С тех
пор  я  почти  не нарушал зарока,  разве что иногда,  очень  редко,  пытался
запечатлеть  на  бумаге  скоротечный  процесс зарождения нового  эруптивного
жерла   да   делал   оттиски  непритязательных   литографий   мирной   Этны,
предназначенные только для членов нашей экспедиции.
     В те годы нас было совсем мало, порой мы ходили в горы и вовсе вдвоем с
Тазиевым,  причем  я  состоял  кем-то  вроде  Санчо  Пансы  при этом  вечном
страннике. Что ж, мечтать можно и в одиночку, но заботы надо делить пополам.
Денег у нас почти не было, и мы нередко выступали бродягами от вулканологии,
делавшей в те  годы свои первые  шаги.  В зависимости от обстоятельств я  то
горел энтузиазмом, то божился, что больше никогда, ни за что на свете...
     Да! Плавая  по волнам жизни, пользуясь почти  полной независимостью как
художник, радуясь улыбчивой снисходительности  моей жены -  Козочки как я ее
зову,  - побуждаемый дружескими чувствами  к старине  Гаруку, подталкиваемый
пробуждающимся  научным   любопытством,  а   может  быть,   и   терзаясь  от
эгоистических  чувств - как  это кто-то пойдет на Этну без меня! - я вновь и
вновь  отказывался  от разумных  планов, удобных тем,  что их  безболезненно
можно было отложить, и послушно семенил вслед за Тазиевым.
     Расставшись с ним в Японии, я встречал его на Аляске, и он тут же тащил
меня в Заир, в Эфиопию, к "больному" или "новорожденному" вулкану... А между
делом мы нет-нет да и вырывались на Этну,  на нашу  дорогую, невозмутимую  и
переменчивую гору, где, оккупировав новую обсерваторию и прогнав надоедливых
экскурсантов, уже начинала обретать форму и крепнуть "банда Тазиева".
     Подобно  прочим  наукам,  вулканология  не  стояла на  месте.  Простого
наблюдения,  даже  если  оно  велось  по   всем  правилам,  оказывалось  уже
недостаточно. Даже самое подробное описание происходящего не могло отдернуть
завесу, скрывавшую интимные  тайны огнедышащей горы. К нашим  услугам отныне
были самые различные  научные  дисциплины, чему способствовал живой интерес,
вызванный  повсеместно  книгами  и  фильмами  Тазиева.  И  к  нам потянулись
специалисты - геологи, геофизики, географы, геохимики, сейсмологи.
     Большинство  составляла  молодежь, и  из  них вышли отменные горцы. Все
они,  мужчины и женщины, выпускники самых  престижных институтов  и скромные
трудолюбивые  инженеры,  составившие костяк  будущей команды Тазиева, быстро
осваивались  и  чувствовали  себя  на   вулкане   как  дома.  В  работе  они
пользовались  множеством  измерительных  и  самопишущих   приборов.  Приборы
привозили к нам  на машинах, доставляли по железной дороге или самолетом. Но
для  использования их  на месте, то есть  вблизи  выходов  горячих  газов, у
эксплозивных  кратеров,  фумарол,  лавовых  жерл,  на  участках  фумарольных
возгонов,  требовалась  целая армия "пехотинцев". Они должны были переносить
все  это  с места на место,  помогать ученым, кормить  их, заботиться об  их
безопасности,   дежурить   ночами   у  приборов,   словом,   выполнять   всю
вспомогательную, черную, абсолютно необходимую, но не сулящую никакой  славы
работу.
     Набрать этих "шерпов" поручили  мне. И я набрал их у себя на  родине, в
горной  области Юра,  где  у  меня  масса  знакомых  среди  молодых  горцев,
лыжников, спелеологов, скалолазов, студентов, рабочих и крестьян. Платить им
мы  могли лишь присутствием при  захватывающих  проявлениях вулканизма и  не
сулили иной славы, кроме косвенной причастности к науке. Работали они  не за
страх, а  за совесть, ибо наивно считали, что ученые, которым они в меру сил
помогают,  -  самые лучшие  в  мире!  Иностранные участники придавали  нашей
группе международный характер, и с каждым восхождением  мы все больше ценили
ее сплоченность и разнообразие. Уважение, с которым члены "клана" относились
друг к другу, укрепляло чувство безопасности. Все знали всех, и все защищали
всех. Если с кем-то случалась беда, товарищи делали все, что в их силах, шли
на любой риск, чтобы ему помочь.
     Из  общей массы  помощников выделилось несколько  юношей и девушек, чьи
природные свойства  характера счастливо дополнялись знаниями  в самых разных
областях;  они  были  механиками, специалистами  по  электронике,  химиками,
поварами,  музыкантами, а при случае - клоунами. Они составили костяк шерпов
вокруг бригады  Тазиева,  многие из  них ездили с нами в долгие экспедиции в
Африку,  Индонезию,  даже  в Антарктику и другие  места.  Но лучше всего они
проявляли  себя  на  Этне.  Привычные  к  суровой, но  мирной  природе,  мои
земляки-горцы  открыли  для  себя необычную,  отнюдь  не  мирную  обстановку
верхних склонов Этны, где порой  кажется, что туда слетелись разом все ветры
Земли.
     Так  мы  и  жили  безвылазно  на  Этне  небольшим  отрядом  -   человек
тридцать-сорок.  Задраив все двери  обсерватории, мы  сидели  в  ней,  как в
подводной  лодке,  при  скудном  свете  фонариков, наглухо  законопатив  все
щелочки. Изнутри вулкан был не виден, поскольку строители почему-то обратили
оконные проемы не  в сторону  кратера, что  было бы более естественно,  а  в
сторону лежащего  на  3000  м  ниже морского побережья!  Ошибка эта, однако,
оказалась  для нас  большой удачей: в теплую, солнечную  погоду мы открывали
двери, и в  них, словно в  раме картины,  вырисовывались  на переднем  плане
Монте-Фрументо  и Монтаньола, за  ними Монти-Росси, еще дальше  - Катания, а
дальше - широкие заливы Ионического моря...
     Среди шерпов нашлось несколько  любителей  дельтапланеризма. Мы  не раз
парили  в горном  массиве Юра  и других  местах Альп;  бесшумно пролетая над
знакомыми  пейзажами,  мы  как  бы осуществляли  вековую  мечту  человека  о
свободном полете.
     В  июне 1976  г.  Тазиев  организовал  очередную  экспедицию  на  Этну.
Участников  было  много  -  как  ученых, так  и носильщиков, с  собой  везли
огромное количество  аппаратуры. Мы  захватили  свои "крылышки" и, пересекая
полуостров по  шоссе, время от  времени взлетали со склонов. В  одном горном
калабрийском  селении  старики,  принявшие нас вначале  за обычных туристов,
пришли в изумление, когда мы, разбежавшись поперек церковной площади, взмыли
в воздух и стали парить на своих "палатках".
     Тазиева наши дельтапланы почему-то  не привели в восторг.  Наверно,  он
опасался, что  мы станем использовать  просторную площадку лагеря, разбитого
среди  сосняков Серра-ла-Наве,  в  качестве  посадочной полосы  и  тем самым
нарушим  нормальную  работу  специалистов. Мы  дали  торжественное  обещание
летать только в нерабочее время:  до семи утра  и после шести вечера. За это
нам было позволено  грузить свое  имущество  на  экспедиционный  джип вместо
того, чтобы тащить его в гору на себе.
     Хотя мы и  имели опыт  полетов  под другими небесами, к незримому  (или
почти  незримому)  миру  этнейской атмосферы следовало  сначала  привыкнуть.
Открытая всем  ветрам,  она  хороша  для  полетов, но  вместе  с тем и очень
коварна  своими  завихрениями.  Сначала  мы  с опаской  взлетали с  соседних
невысоких склонов,  потом, расхрабрившись, стали забираться все выше и выше.
С  Монтаньолы  (2600  м)   мы  отправлялись  в  фантастические  полеты   над
головокружительными  утесами  Валле-дель-Бове,  над  красивейшими  кратерами
Сильвестри. Мало-помалу мы знакомились с богатыми возможностями, равно как и
с ловушками, подстерегавшими нас над Этной.
     Однажды   при   благоприятном   ветре   мы   спустились   к   Николози,
последовательно  оставляя под крылом лавовые поля, виноградники, сады, линии
электропередач и, наконец, дома. Подлетая к Николози, мы не увидели ни одной
приличной площадки,  кроме автостоянки  у подножия Монти-Росси. Не бог весть
что,  но   делать   нечего.   Наш  живописный  групповой  полет  не  остался
незамеченным:  жители   селения  вскачь  понеслись  к  предполагаемой  точке
приземления, дабы с почестями встретить  нас. Через десять  минут на стоянке
яблоку негде было упасть. Каким-то чудом нам удалось воткнуться между стеной
автомашин и деревьями.
     Помню еще  один  случай не знаю,  как его назвать, жутким или чудесным.
Рано-рано утром я  погрузил дельтаплан на джип, в котором ученые поднимались
к  кратеру.  По дороге они  высадили меня у Монтаньолы, и на нее я взобрался
уже своими силами. Оказавшись на вершине спутника Этны, я огляделся, выяснил
направление ветра, надел амуницию и, поколебавшись мгновение, бросился вниз,
в пропасть  Валле-дель-Бове. Восходящие у самого края потоки воздуха подняли
меня  на  сотню метров вверх,  и вскоре я очутился над перевалом, отделяющим
Валле-дель-Бове  от  южного склона  Этны.  От избытка чувств я  запел во все
горло,  резко  свернул  вправо,  миновал  перевал  и   уже  увидел   кратеры
Сильвестри, как вдруг крыло обмякло...
     Я  натянул  тяги  дельтаплана,  пытаясь  ускорить  полет  и  тем  самым
выправить  аппарат.  Бесполезно.  Меня  все  быстрее и  быстрее  несло вниз,
параллельно  склону  Выражаясь  профессиональным  языком,  я  попал  в   так
называемую  "трубу". Земля стремительно приближалась. "Надо гасить скорость,
- подумал я,  - а то расшибусь". Оставался еще запасной  выход, садиться как
смогу  на склоны Сильвестри.  Там, правда,  полно экскурсантов - засмеют.  Я
круто развернул аппарат у  самой земли, оказался против  ветра и шлепнулся в
пепел, благо было невысоко.
     Пустяки - несколько ссадин,  чуть помял крыло.  Я сложил свой роскошный
дельтаплан, засунул его  в старый грязный чехол  и,  как терпеливый  турист,
уселся  на краю дороги, поджидая попутную машину. Гордый сокол превратился в
ощипанного двуногого. Хотя и непокоренного.
     Как  я  не  догадался,  что в столь ранний  час,  несмотря  на  солнце,
холодный, а потому более тяжелый ночной  воздух еще стекает вдоль склонов  с
вершины? Я оказался в плену этого воздушного  слоя, который  потащил меня за
собой все быстрее и быстрее вниз, в долину.
     Три дня спустя мой сын Лоран, с которым мы часто летаем вместе, сказал,
что  у него созрел  небывалый план  спуститься  завтра  на  крыльях с  самой
вершины Этны. Этого  еще никто никогда не делал. Я был категорически против:
опасный   взлет,  вихри  над  кратером,  риск  падения  в  кратер,   дальнее
приземление в хаотическом нагромождении камней пустынного Бронте. Опасность,
считал я, чересчур велика. Кроме того, мне перевалило за пятьдесят четыре, и
мое "шасси", если  так можно  выразиться, было уже не то, что раньше. К тому
же  большая высота  над уровнем  моря, газы, дым, сердечная недостаточность.
Чего только я не приплетал, а крыло мое тем временем уже грузили на джип.
     Я  сел с ними. Нас высадили, и мы поволокли свои аппараты на высочайшую
точку вулкана, на самый край центрального кратера. Я  шел надувшись, с видом
человека, которому сам  черт не брат.  Лететь я  не собирался. Лоран  собрал
свой дельтаплан... а заодно и мой.  Крутые завитки газа сносило в сторону от
кратера. Нет, ветер был слишком силен.
     Машинально  надеваю  на  себя аппарат. Рядом стоит  Антонио.  Выражение
моего лица его забавляет.  Ладно, посмотрю на них, как они полетят, а потом,
плюнув на самолюбие, сложу  дельтаплан. Холодно, натягиваю  шлем и перчатки.
Остальные  невозмутимо  заканчивают  приготовления.  Чувствую,  как  во  мне
нарастает страх, ожидание становится невыносимым. Пытаюсь  сбросить  с  себя
путы леденящего страха. Теперь мне кажется, что Антонио ухмыляется, глядя на
меня. Нет, так нельзя, я не могу больше оставаться здесь! Глубокий вздох - и
я очертя голову бросаюсь вниз  по склону. Не успеваю пробежать и двух шагов,
как меня поднимает в воздух. Ветер  подхватывает аппарат, за спиной слышатся
восклицания...  Оказывается, сам  того не  желая,  я  похитил  у  них  славу
пионера!
     Страха больше нет  и в помине, я  распеваю во все горло, я -  властелин
воздуха,  я  парю  в  небе,  как  Икар,  над  самым  восхитительным  в  мире
ландшафтом. Сзади ворчит вулкан, ну и пусть ворчит - ему меня не  достать, я
лечу к  морю, ослепительно  сверкающему вдали. Подо мной собрались  в кружок
все  кратеры-спутники  Этны,  подобно  царедворцам,  обступившие  властелина
вулканов. Я счастлив, я бессмертен. Вскоре рядом вырастают еще пять крыльев,
и   мы  летим  вместе.  Радость  рвется  из  груди.  Старая  Этна,  кажется,
перешла-таки  на  мою сторону.  Давно  пора,  я и  так слишком долго за  ней
ухаживал..."

     Глава семнадцатая,

     в которой наша повесть из сборника более  или менее старых воспоминаний
превращается  в  дневник   недавних  событий,  где  рассказывается  о  самых
характерных  этнейских извержениях, когда  газы бурно выходят на  вершине, а
лава мирно изливается на  склонах, где  описываются лавовые туннели, а также
удивительное поведение рукавов, на которые распадается общий поток.

     Теперь, когда на  меня  была  возложена ответственность за сведение  до
минимума  ущерба  от  возможных извержений  французских вулканов, мысли  мои
вновь и вновь возвращались к Этне.  Я размышлял о том, как наилучшим образом
использовать  предоставляемые   этим  вулканом  широчайшие  возможности  для
воспитания настоящих вулканологов: Этна позволяет направить в нужную сторону
интересы  геологов, физиков, химиков, желающих  стать специалистами в данной
области.  Ибо  настоящая,  серьезная  вулканология  не  сводится  к  простой
фиксации разрозненных данных, созерцанию или фотографированию происходящего.
Им, специалистам, необходимо также привить чувство  научной ответственности,
имеющей  для  вулканолога большее  значение,  чем  для  представителя  любой
научной  дисциплины, связанной исключительно с лабораторными исследованиями,
поскольку   данные,  представляемые  вулканологами,  практически  невозможно
проверить.
     Следовало привлечь к делу итальянских коллег, по крайней мере тех, кого
заинтересовал  бы   наш   проект,   и   скоординировать   с  ними  программу
исследований. Я  постарался  связаться  с Джордже  Маринелли,  тем  самым, с
которым  более  двадцати   лет   назад  мы  основали  Катанийский   институт
вулканологии.  Очень  хотелось,  чтобы  он  принял участие  в  новой попытке
подобного  рода.  Но   мне  не  удалось  его  отыскать.  Джордже  занимается
геотермической  разведкой,  читает лекции  в университетах чуть  ли не всего
мира,  организует  международные  мероприятия,  он  так  сказать,  не  имеет
постоянного   положения   во   времени  и  пространстве.   Просто   какая-то
релятивистская элементарная частица! Не удалось мне наладить контакт и с его
учеником, нашим  общим  другом  Франко Барбери:  итальянский  центр  научных
исследований и итальянское  правительство  до  такой степени  загрузили его,
взвалив  на  него,  в  частности,  вопрос  о   предупреждении  теллурических
катастроф, что он  стал  столь же неуловим,  как  и  Маринелли,  хотя  и  по
несколько иным причинам.
     Двадцать  восьмого марта 1983  г.  раздался звонок от Антонио Николозо:
Этна проснулась. Такое не раз  случалось и ранее,  но теперь дело  принимало
гораздо  более  серьезный оборот,  так  как  лава, угрожающая  хозяйственным
постройкам и домам, вырвалась  посреди южного склона, где загородные дома  и
приюты для туристов забираются  выше в  гору, чем в других зонах. К тому  же
лава показалась  на сей раз на высоте всего 2300 м  над уровнем моря,  прямо
под  станцией  канатной дороги  у  Пикколо Рифуджо.  В течение  двух  часов,
сообщил Антонио,  она прошла более 400 м, перерезала шоссе, разрушила четыре
здания, два  ресторана,  диспансер  карабинеров,  а  заодно  и  нашу  старую
Каза-Кантоньера  - единственное сооружение, существовавшее на этой высоте до
наступления  эпохи организованного  туризма.  Последнее  искренне  опечалило
меня, потому что долгие годы этот памятник былых времен служил нам приютом.
     Я  решил,   что  дело  серьезное,  и  мы  вместе  с  двумя   ближайшими
сотрудниками по  комитету  вылетели первым же  рейсом  в Италию. Сейчас меня
интересовало   не  столько  само   извержение,  сколько  его   социальные  и
экономические последствия,  а также  вопрос,  приобретший после  Суфриера  и
последних событий  на  Этне особую остроту  -  вопрос  об  отношениях  между
вулканологами,  властями, журналистами и  населением.  Дело  в  том, что эти
отношения, имеющие необыкновенную важность, не определены никаким  кодексом.
Развитие  создавшейся  ситуации,   ставшей  критической  с  первого  же  дня
извержения, могло оказаться в высшей степени поучительным и для моих молодых
коллег,  и   для   меня  самого.  Рено   Вье-Лесаж  мало-помалу   становился
специалистом по  Этне.  По образованию он  химик,  занимается аэрозолями, то
есть взвесями микроскопических  частиц в воздухе, и впервые приехал на  Этну
вместе с  нами в 1978 г. изучать образующиеся здесь аэрозоли. Доминик Кужар,
юрист по  образованию, работает юрисконсультом в нашем комитете. Одному богу
известно,  сколько  вопросов  юридического  характера  возникает  вследствие
катастроф. Кроме  того,  он  занимается  дзюдо и имеет  черный  пояс (высший
разряд), что, по моему мнению, придает его словам особый вес.
     Антонио, разумеется, встречал нас в аэропорту. Сначала мы  заскочили  в
префектуру и выправили себе пропуск, без которого наверх было не пробраться,
а потом  поднялись  до ресторана "Гран-Альберго", владелец которого,  Франко
Ладзаро, был нашим  другом. По пути  от  Николози на дорогах нам встретились
четыре  контрольно-пропускных  поста:  карабинеры,  таможенники  и   военные
разбили всю  округу на квадраты и с  необычайным рвением  следили, чтобы  ни
один  автомобилист или  мотоциклист  не  просочился  в  запретную  зону  без
заветного пропуска. Пешком же любой шел куда хотел, никого это, казалось, не
интересовало.  И  хотя  я как  старый  любитель  поразмять  ноги не  мог  не
радоваться  этому  неожиданному  маленькому  мщению  по  отношению  к  армии
моторизованных,  нельзя  было  не видеть, что подобное ограничение абсолютно
неэффективно и неоправданно.  Запрет преследовал две цели: воспрепятствовать
разграблению  домов,  покинутых владельцами,  и  предотвратить  человеческие
жертвы  от извержения. То и  другое  было абсурдно. Домов, которые следовало
охранять, было сравнительно немного, и обошлось бы гораздо дешевле поставить
у  каждого  дома  по  жандарму,  чем трудолюбиво  перекрывать  все шоссейные
дороги,  предоставив грабителям,  не боящимся  пройтись пешком часок-другой,
широчайшие возможности. Что касается человеческих жертв, то говорить об этом
было просто смешно.
     До самого 1979 г., когда из-за некомпетентности кабинетных вулканологов
местные власти не приняли нужных мер  и девять человек  погибло, никому  и в
голову  не приходило закрывать доступ на вулкан, будь то во время извержения
или в  период  затишья. Однако после  этих драматических событий те же самые
горе-вулканологи  вдруг  забеспокоились  и,   желая  снять   с  себя  всякую
ответственность,  добились  запрещения  прохода  выше отметки 2900 м;  выбор
отметки был сделан абсолютно произвольно, запрет ничем не мог помочь, тем не
менее он был окончательным и бесповоротным.
     Действительно, любые более или менее серьезные вулканические проявления
в  период извержения представляют собой  настолько очевидную  опасность, что
люди пугаются их даже тогда, когда им, собственно, еще ничто не угрожает: на
деле лавовые потоки и дожди вулканических бомб при всей своей внушительности
куда менее  опасны,  чем  мирные альпийские  ледники,  морские просторы  или
подземные пещеры. А во время  затишья между  периодами извержений на вулкане
не более опасно, чем где-нибудь у нас в Оверни, - если не считать  редчайших
исключений, к которым как раз и относятся события 1979 г.
     Уж если  говорить о предотвращении  человеческих  жертв,  то  в  первую
очередь  следовало  бы  запретить не  восхождение  на  вулканы,  а,  скажем,
пользование   мотоциклом  и  автомобилем,  затем  альпинизм,  спелеологию  и
плавание  под  парусом  по морям  и, наконец,  переход  через  автострады  с
оживленным  движением.  Однако  мудреные рассуждения невежд-вулканологов так
подействовали  на  катанийские  власти,  что  те  ввели  этот необоснованный
запрет.   Консультанты   между  тем  не  унимались,   и   в  итоге  граница,
установленная  вначале у отметки 2900 м, опустилась до 1000 м, а после того,
как 28 марта 1983 г. открылась еще одна эруптивная трещина, распространилась
на всю Этну.
     По  сообщениям  газет, которые мы пролистали в  самолете между Римом  и
Катанией,   можно  было  предположить,  что  уже   в  Николози  нас  ожидает
впечатляющее зрелище. Но мы, сколько ни вглядывались  оттуда вдаль, с трудом
могли  различить лишь голубоватые  дымки  на  верхушке  горы, где начинается
лыжный спуск: новые потоки терялись на просторах Этны.
     В "Гран-Альберго" меня  окружили  журналисты  - местные,  сицилийские и
приехавшие  с  материка,  корреспонденты   газет,  радио,  телевидения.  Мне
кажется,  в  Италии   чересчур  много  частных  радиостанций  и  телестудий.
Конкуренция  - дело  хорошее,  пока она  стимулирует качество. Увы, за очень
редкими (но примечательными) исключениями, качество их не намного отличается
от французских "свободных радиостанций". То есть хуже некуда.
     Вот  уже  тридцать  пять   лет  я   стараюсь  делиться  с   окружающими
удовольствием, доставляемым мне извержениями вулканов Именно для этого я еще
в  1948 г.  начал  рассказывать  о  вулканах  так,  чтобы  меня  понимали  и
неспециалисты,  другими  словами,  заниматься  научной  популяризацией.  Эта
деятельность  доставляет  мне  не  меньше  удовольствия,  чем   практическое
изучение извержений или расширения океанического дна, хотя это  удовольствие
совсем  иного  рода.  Попытки  объяснять  сложные явления  природы  простыми
словами,   равно   как  и  описания  приключений,  которыми  насыщена  жизнь
вулканолога,  уже давно привлекли внимание журналистов, и большинство из них
относятся ко мне с  доверием. Антонио неосторожно  проговорился  им о  нашем
приезде,  и  меня  с  порога  окружили  микрофонами  и  телекамерами. Градом
посыпались вопросы, на которые я  не в  состоянии  был ответить, ибо к  тому
времени  просто  не  успел  ничего увидеть, если  не  считать  развертывания
полицейских и военных сил.
     Известно,  что пресловутые "средства массовой информации" стали сегодня
реальной  силой и  обладают  немалыми  возможностями.  Хорошо,  когда  такие
возможности реализуются с честными намерениями, но страшно, когда происходит
иначе. А "иначе" бывает по-разному. Человек может поступить нечестно даже не
потому,  что он  нечестен  сам по себе,  а потому, что повел себя не  вполне
компетентно, как это случается в самых  разных профессиях - среди адвокатов,
врачей или, скажем, вулканологов. И среди других, разумеется. Так, например,
журналисту достаточно бывает  опустить часть сказанного кем-то,  чтобы смысл
его  слов оказался полностью извращенным. И не важно, умышленно  ли  или нет
были опущены эти слова,  - результат один: человеку приписывается не то, что
он сказал на самом деле.
     Дух   состязания,  нередко   вытесняющий   в  современной  журналистике
стремление  к  объективной  информации, вызывает погоню  за  так  называемым
"забойным материалом",  или,  проще  говоря,  сенсацией. Вполне понятно, что
извержение, открывшееся невысоко  на склоне и идущее в направлении Виа Этнеа
- главной улицы  Катании, мгновенно привлекло  внимание репортеров,  сначала
катанийских, потом сицилийских,  затем итальянских и,  наконец, иностранных.
Среди  тех,  кто требовал  от меня категорических заключений, уже находились
немец и француз.
     Я уже свыкся  с  подобными "брифингами",  когда вопросы обрушиваются на
тебя пачками, очередями и даже залпами, словно в бой вступили "катюши". Я не
умею, подобно политикам, уклоняться от неприятных вопросов  и отвечать не на
тему, да и  не стремлюсь овладеть этим искусством - хотя и небесполезным, но
абсолютно  не соответствующим моим  принципам.  С  тех  пор  как  в  1979 г.
извержение бокки Нуова привело к человеческим жертвам, мне пришлось отвечать
на  бесчисленные  вопросы,  связанные  и  с  вулканами, и  с  вулканологией,
вопросы, где затрагивались как конкретные факты, так и мои личные  убеждения
по глубоко волнующим меня проблемам. Эти  ответы вызвали массу откликов. Они
были, так сказать, двух  родов: одни,  на которые  я шел  сознательно, когда
прямо и решительно  разоблачал  то, что  мне  представлялось несовместимым с
профессиональной этикой вулканолога, и другие, возникавшие из-за умышленного
или случайного извращения смысла моих слов.
     Я  уже  говорил, что в 1980 г.  мое  смещение с должности  председателя
ученого совета Института вулканологии, созданного мною же в Катании двадцать
лет  назад, в  немалой  степени  было связано  с  тем,  что я  вслух  назвал
виновников  трагедии,  разыгравшейся  за  год перед  тем  на Этне.  Тогда  я
выступал в качестве частного лица и имел право говорить все, что мне угодно.
Из-за таких высказываний у меня, правда, частенько бывали неприятности, но и
удовлетворение при этом я получал немалое. Теперь же на мне была, фигурально
выражаясь, форменная фуражка государственного чиновника, и высказываться мне
надлежало  сдержаннее. Такое ограничение мне  было  вовсе  не по  вкусу, тем
более что мой друг Рено внимательно следил за тем, что и как я говорю.
     Здесь  было несколько  журналистов из Катании, Милана  и  Рима, знавших
меня уже много лет. Памятуя о нелицеприятной критике, с которой я выступал в
1970 г. по поводу аферы в Пуцуоли, а в 1979-1980 гг. здесь, на Этне, они тут
же начали задавать мне вопросы в полемической форме, призванной, как считают
в  их  среде, привлечь внимание читателей. Представляю  себе их  удивление и
разочарование, когда я заявил что не успел составить личного мнения, так как
еще ничего или  почти ничего  не  видел,  и что мне в первую очередь следует
добраться  до  места  происшествия.  В  то же  время, продолжал я,  учитывая
картину, которую мы наблюдали сверху, с борта самолета, а также принимая  во
внимание свидетельства  очевидцев,  можно  определенно сказать, что  никакой
опасности для жизни людей в настоящий момент не существует и что в ближайшие
недели  селениям,  расположенным в  направлении наибольшего  уклона, то есть
Николози и Бельпассо, также ничто  не  грозит.  Выполнив таким образом  свою
непременную обязанность и ответив на вопросы корреспондентов, мы отправились
смотреть, что же происходит на самом деле.
     Фронт потока  застыл  или по  крайней мере казался  застывшим на высоте
1850 м, чуть ниже того места, где была Каза-Кантоньера. Лавы перекрыли шоссе
на участке в полкилометра и из гущи потока высотой в  два человеческих роста
доносился  тот  особый, не  поддающийся описанию  запах,  который я  забываю
сразу, как  только  уезжаю  отсюда, но который  мгновенно погружает  меня  в
привычно враждебную  атмосферу, стоит  мне вернуться  в эти края. Это  смесь
угарного газа угольных печей моего детства, органических дистиллятов, серы и
еще  чего-то,  что я часто  ощущаю но совершенно не  могу ни  определить, ни
описать. Да  и  как  описать запах?  Разве что  сравнить его с  каким-нибудь
другим, более знакомым,  но  так же мало  поддающимся  описанию. Короче, это
"что-то" я даже на знаю, органическое ли  оно  вещество или неорганическое -
пахнет так, как не пахнет ничто в мире.
     Этот  достаточно  неприятный, навязчивый  запах  - аромат  мест, где  я
чувствую  себя как дома, аромат вулканического  извержения. Как дома, потому
что  здесь  я испытываю сложное и противоречивое  чувство удовлетворения,  к
которому примешиваются  и еле уловимое  беспокойство, и  какой-то неотвязный
рефлекс отступить,  бежать  перед  лицом  грозящей опасности,  и  неизбежная
усталость, всегда  сопровождающая исследование  вулканической  деятельности.
Как  дома, потому  что  вслед за  обонянием  начинает  работать  слух  и ухо
улавливает  шорох  легчайших,  переполненных  пузырьками  кусочков  шлака  и
камешков струйками стекающих  время от времени  с  крутого  откоса  лавового
потока.
     Чувствовать себя как дома в безусловно тревожной обстановке? Многим это
покажется  ненормальным, противоестественным.  Да  так  оно наверно, и есть,
если  считать,  что только  ненормальным  людям свойственно играть с  огнем,
рисковать,  подвергать себя испытаниям, предпочитать отдыху напряжение  всех
сил и комфорту  неудобства. Туристам,  альпинистам, морякам, спелеологам  и,
конечно,  спортсменам  знакомо  такое  немного странное удовлетворение,  без
которого ни горы, ни море, ни  подземный мир, ни стадион не притягивали бы к
себе так сильно.
     Это наслаждение,  но  не в  первой а  во  второй степени,  наслаждение,
полученное  так  или иначе  через страдание.  Здесь можно вспомнить  чудака,
который колотил себя молотком  по  голове с единственной  целью: насладиться
теми редкими мгновениями, когда он ухитрялся не попасть. Но, сдается мне тем
вулканологам, которым такое наслаждение неведомо, и уж тем более которым оно
отвратительно, ни  за что не  проникнуть в тайну эруптивного феномена.  Ведь
чтобы познать явление надо приблизиться к нему вплотную. А оно дается только
тем  кого такие вещи не только  не  пугают, но, напротив, привлекают,  и вот
эти-то люди и становятся настоящими специалистами.
     И  еще  одно  удовольствие  испытал  я, в  который  раз за  свою  жизнь
поднимаясь по  некрутым  склонам Этны.  Справа от  меня текла огненная река,
слева  тянулись снеговые поля  - странный вулканический мир, где соседствуют
жар и стужа! Опускались сумерки, и в них ярче  светились ручейки раскаленной
лавы, продолжавшие струиться сверху, хотя фронт уже погас.
     Сумерки,  и  предрассветные  и  вечерние,  самое  лучшее  время,  чтобы
смотреть на  извержение.  Именно в  сумерках  яснее всего  видишь  тончайшие
оттенки  цветов,  без  труда  отличаешь  червонное  золото кипящей  лавы  от
пурпурного   или  гранатового   цвета  угасающих,  готовых  застыть  языков,
улавливаешь  все  краски  сразу -  розовую, ярко-фиолетовую,  лиловую, алую,
среди  которых  вдруг  пробиваются  голубоватые  или  желтоватые  прозрачные
всполохи. На ярком  солнце цвета  теряются. В  темноте они ослепляют, а все,
что  вокруг, тонет во мраке. В  сумерках же ясно виден весь пейзаж от темных
скал на переднем плане, вздутых жгутов на поверхности застывающего базальта,
бликов огненной лавы на камне и до вершин,  громоздящихся  друг за другом на
горизонте под лазурным небосводом.
     Навстречу   нам  шел,  спускаясь  от  кратеров,  директор  Катанийского
международного   института  вулканологии  Лилло  Виллари.  Вот   кому  любое
восхождение  нипочем!  Он  рассказал, что  эруптивные  жерла открылись вдоль
трещины, пролегшей  с севера  на юг на  высоте от 2500 до 2250 м, причем эта
трещина прошла недалеко от инклинометра - прибора, который  он сам, Виллари,
установил здесь несколько лет назад  для  измерения вариаций уклона, то есть
увеличения и  уменьшения  крутизны склона вулкана под действием  перемещений
подземной магмы. Прибор отметил, что перед извержением почва здесь вздулась,
а сразу после начала она опала: инфляция была вызвана приливом расплавленных
масс из глубин, а  дефляция  - их выходом на поверхность.  На меня произвела
большое  впечатление  безукоризненная научная  честность  Виллари: он  прямо
сказал, что следы инфляции, говорящие о предстоящем извержении, он обнаружил
задним  числом,  проверяя показания  прибора  уже  после  дефляции и  начала
эруптивных  явлений,  и  отнюдь  не  приписывал  себе   предсказание  начала
извержения  в отличие  от  шарлатанов, приписывавших  себе подобную  заслугу
якобы на основании наблюдений за температурами. Великолепный образец научной
честности.
     Лавы продвигались с немалой  скоростью - около метра в секунду, но  при
этом  на удивление  спокойно, без малейшего взрыва или бурных выходов газов.
Изредка от головной части трещины доносилось легкое всхрапывание  да кое-где
вырастали  малюсенькие холмики-конусы  высотой в метр, два или три. Опять мы
столкнулись  с  парадоксальным  изливанием   лавы  практически  без   выхода
магматических газов.  В  действительности  газы,  конечно,  выходили,  но  в
чрезвычайно малом  количестве не  более  100-200  м3/с, в  то время  как при
данной  мощности  лавового   потока  должны   были   бы  прорываться  тысячи
кубометров.  Так было, в частности, у Пунта-Лючии, где основной  выход газов
шел из северо-восточной бокки, 500 м выше и 1,5  км дальше, а второстепенные
газовые выходы образовали, как и здесь, отдельные  горнитосы в верхней части
эруптивной трещины. Однако тут в отличие от Пунта-Лючии в вершинных кратерах
ничего особенного не происходило, по крайней мере снизу не было видно.
     Мне вспомнилось  августовское  извержение  1979  г.,  когда потоки лавы
прорвались  наружу  только  на отметке  1500  м в пределах  Валле-дель-Бове,
причем ни в  точке выхода, ни в каком другом месте (в  том числе и в крупных
вершинных кратерах) газы  не шли. Если на этот раз дело обстояло  так же, то
есть аналогичные проявления вызывались теми же причинами, значит, от верхних
кратеров можно  было ждать беды - там мог прогреметь  сильный взрыв. У меня,
однако, созрело иное объяснение: я считал, что все дело было в сильном южном
ветре, который уносил султан вулкана  за горизонт, скрывая  его от глаз.  По
своему  объему султан, очевидно, соответствовал  количеству выходящих  газов
при данном  расходе источников  лавы, то есть,  по моей  оценке, от 10 до 20
м3/с, или от 30 до 70 тыс. м3/ч.
     Я предложил Рено  и Доминику взобраться на следующий  день на вершину и
проверить,  что же происходит в главных кратерах.  Я надеялся, что снег  нас
выдержит   (мы  прилетели  без  лыж)  и  мы  найдем  доказательства  типично
этнейского характера извержения: это  значит, что,  как и у Пунта-Лючии,  из
основных кратеров вулкана Вораджине, северо-восточной бокки, бокки Нуова или
юго-западной бокки - сильным фонтаном бьет газ, в то время как лавы спокойно
выходят на поверхность  значительно ниже, иногда на расстоянии до нескольких
километров.
     Все это я уже излагал в шестой главе,  но  важность  понимания  данного
процесса  заставляет меня еще и еще раз возвращаться  к нему. Я считаю,  что
описываемое явление объясняется поступлением магмы через радиальную трещину,
а вовсе  не наличием вертикального  питающего  канала  цилиндрической формы,
расположенного  по  оси  вулкана,  как  принято  считать. По  этой  трещине,
раскрывающейся,  кстати,  под напором  магмы, вверх ползет  жидкая магменная
стенка, вероятнее  всего  расширяющаяся ближе к  оси вулкана,  где  трещины,
пролегающие в различных направлениях, пересекаются и  образуют более широкий
проход  для  магмы.  С другого конца стенка  магмы сужается,  так как  здесь
трещина  кончается.  В момент, когда  жидкая стенка доходит до  поверхности,
начинается извержение.
     Далее  события могут развиваться двояко.  Либо верхний  гребень  стенки
одновременно (или почти  одновременно) достигает наружной поверхности склона
и сообщающегося с трещиной дна  вершинного кратера,  либо  стенка доходит до
поверхности склона,  не  успев достичь дна кратера. Последнее в свою очередь
может  объясняться двумя  причинами:  либо  тем,  что  кратер  плотно  забит
обломками, отколовшимися от его стенок, или  "запечатан" лавой, оставшейся и
затвердевшей  при  последнем  извержении,  либо  тем,  что  магма подошла  к
поверхности  недостаточно высоко и, вырвавшись  наружу,  нижний  край стенки
магмы лишил верхний край  возможности продвигаться дальше вверх. В последнем
случае газы  скапливаются у верхней  оконечности стенки  из-за того, что они
неизмеримо  легче лавы  (и  твердой и  жидкой), и  в  какой-то  момент бурно
прорываются  наружу  у верхнего конца эруптивной трещины,  вызывая  одно  из
нередких на склонах Монджибелло и достаточно устрашающих боковых извержений,
в  результате которых  гору украшают сотни так называемых вторичных конусов.
Мне, кстати, не  нравится это название: по  отношению к чему  они вторичные?
Другое   название  "паразитные"  мне  кажется   неоправданно   унизительным.
По-моему, точнее всего было бы называть их просто боковыми. На южных склонах
горы  к  ним  относятся Монти-Росси, возникшие возле  чудовищного извержения
1669   г.,   внушительная   Монтаньола,   выросшая  в   1763   г,  роскошные
Монти-Сильвестри 1892 г. рождения и другие.
     В  первом из перечисленных  случаев, когда стенка магмы в один и тот же
момент  доходит до поверхности склона и до дна одного из  крупных  вершинных
кратеров, газы  бурно  прорываются  наружу в  этом  кратере, а лава довольно
мирно  изливается  из  трещины   ниже   по  склону.  Именно  так  "работала"
северо-восточная бокка на протяжении  почти  четверти века,  и, очевидно, по
той же схеме шло извержение в марте 1983 г.
     Чтобы удостовериться в этом, следовало подняться к кратерам и убедиться
в  наличии  явлений,  подтверждающих эту гипотезу. К сожалению, на следующий
день задул  сильный ветер, со скоростью  более  100 км/ч,  и  подниматься на
полтора километра до интересующих нас кратеров, да еще без тренировки,  было
рискованно.  Уже  после нашего  отъезда  Антонио, а  за  ним  Фанфан  Легерн
поднялись-таки  наверх  и  выяснили,  что  из  весьма глубокой  бокки  Нуова
действительно бьют мощные и временами очень бурные потоки газа.
     Второй  день нашего  краткого  посещения мы  провели  у  самых  фронтов
потока,  остановка которого оказалась кратковременной. Я не  оговорился не у
фронта, а  именно  у  фронтов,  ибо расширяющийся книзу, как  обычно,  поток
состоял из целого ряда отростков, или русел, отщепившихся от огненной  реки,
которую  мы долго созерцали  предыдущей ночью. Каждый  из  этих бесчисленных
рукавов  тек  как  хотел, совершенно  независимо  от остальных, быстрее  или
медленнее в  зависимости  от  уклона местности, от препятствий, от  напора у
истока, они шли параллельно, расходились, порой вновь сливались, текли узким
ручьем или разливались  на сто-двести шагов, поднимаясь над землей то на два
метра, то более чем на пятнадцать...
     Восточный ветер,  не позволивший нам подняться  к вершине, дул довольно
сильно даже  на  сравнительно  небольшой  высоте  1700 м, где проходил фронт
потока. Находиться  здесь  было  тяжело:  дым лез  в  глаза и  вызывал порой
невыносимый кашель.  Не  удивляйтесь, что газ продолжал выделяться  у самого
фронта потока:  несмотря на  мощный  выход газа  в  верхней части трещины, в
массе лавы остается достаточно летучих  веществ, постепенно высвобождающихся
на всем протяжении потока. Кроме  того, к обычному вулканическому газу здесь
присоединялся  самый  настоящий  дым,  то  есть взвесь в воздухе  мельчайших
частичек  от  горения  всего,  что  пожирала лава,  -  сосен,  дубов, берез,
каштанов, зарослей дрока, травы, домов, пластмассы, краски. Среди сильного и
резкого запаха подземных глубин  порой  отчетливо ощущался  смрад  городской
свалки.
     Лишний раз мы убеждались,  что каждое  новое  извержение  несет  в себе
нечто поучительное.  А уж я,  кажется, достаточно  навидался подобных вещей,
чтобы разбираться  в  характере  извержений  как  на Этне, так  и  на других
вулканах  мира.  Никогда ранее,  однако, не приходилось мне  наблюдать столь
непредсказуемое  поведение отдельных рукавов  потока,  которые пересекались,
сливались  и наползали один на другой, образуя сложное переплетение.  Именно
так вел  себя  каждый  из  множества  потоков,  за  которыми  мы  неотступно
следовали  целый день, чтобы посмотреть, как они  текут  через сосновый бор,
лесосеку, дубняк, плотные ряды высоких  деревьев. Нам  надо было выяснить, с
какой  скоростью  продвигаются  отдельные  языки,  образующие  единый  поток
шириной  до  километра,  чтобы оценить  возможные  убытки, а также  грозящую
опасность. И понять, какие в связи с этим следует принять меры.
     Не надо забывать, что все мы - и Вье-Лесаж, и Кужар, да и я сам на этот
раз приехали  сюда  не ради удовлетворения  научного  интереса, а в качестве
сотрудников   государственной   организации,    отвечающих   за   уменьшение
последствий  от  стихийных  бедствий, причем каждый из  нас  отвечал за свой
участок.  Доминик занимался юридическими вопросами,  имевшими первостепенную
важность,  Рено как  администратор наблюдал сразу за всем и  прорабатывал те
вопросы,  в которых я  ничего  не смыслю,  например финансовую  сторону. Что
касается  меня,  то  я  осуществлял  общее   руководство,  а  также  уточнял
технические детали.
     От  дороги круто вверх шел густо поросший лесом склон, нам удалось  без
труда подняться  сразу метров на сто по пересекавшему  его каменистому руслу
высохшего  ручья,  где  идти  было легко.  На исходе  дня,  миновав  перелом
профиля, мы наткнулись на огромный массив уже затвердевшего серого базальта,
там и тут испещренного розовыми и красными жидкими ручейками.
     Этот  чудовищный   язык   лавы  поднимался   над   землей   на   высоту
пяти-шестиэтажного дома,  продолжая  ползти  вперед  со скоростью нескольких
сантиметров в секунду.  Вокруг непрерывно  шуршали  стекающие  вниз  ручейки
камешков, щебенки и кусочков шлака, временами катились крупные камни и целые
глыбы,  ярко-алый  цвет  которых  указывал  на  высокую температуру  порядка
1000<sup>o</sup>С.  В  изумление  меня  приводила  не  столько  значительная
скорость  продвижения  лавы  на  расстоянии  2  км  от   точки  выхода  (мне
приходилось наблюдать и в  сто раз более стремительные  потоки, уходящие еще
дальше от  жерла), сколько невероятная толщина  этого языка - около 15 м, то
есть  в  пять-шесть  раз  больше, чем у обычного  базальтового потока такого
типа. Эта лава, вязкая и  потому таившая в  себе опасность взрыва, с первого
взгляда напоминала андезит. К счастью, это оказалось не так.
     Следовало бы,  конечно, подняться выше вдоль  языка, чтобы  проследить,
откуда  он  течет, какова его длина, почему он достиг такой толщины,  но это
было  слишком   сложно:   деревья  стояли  плотной  стеной,  сверху,  высоко
подскакивая, катились камни, ветер бросал в глаза клочья едкого дыма.
     Судя по скорости продвижения, можно  было предположить, что  менее  чем
через час лава  выйдет к шоссе и вновь перережет  его. Поэтому мы спустились
вниз  и  предупредили  ожидавших  нас там карабинеров и лесников, после чего
пошли смотреть,  что  происходит  с  другим языком-отростком,  за которым мы
долго  наблюдали несколько  часов назад. Измеряя  его  скорость  и  оценивая
расход  вещества,  мы  пытались  предугадать, куда  направится  этот  рукав,
выдвинувшийся  к  тому  времени  впереди  других медленно  ползущих огненных
рептилий.
     Мы обнаружили, что  скорость продвижения данного отростка, составлявшая
незадолго  до того примерно  50 м/ч, успела возрасти  раза  в  четыре.  Если
раньше  лава  продиралась  сквозь  заросли  дубов  и  сосен, то  теперь  она
вырвалась  на безлесный участок и светилась в сумерках миллионами огней, что
делало  ее  еще  более  похожей   на  сказочного  дракона.  Такое  сравнение
напрашивалось само  собой еще  и потому, что  наступающая темнота скрадывала
расстояния, путая масштабы, и, казалось, прямо перед  мордой  этого чудовища
висят в воздухе мириады огней Николози и других селений, непрерывной чередой
тянущихся до Катании.
     При скорости 200 м/ч лава за считанные сутки могла подобраться к любому
из близлежащих поселков Педаре, Николози, Рагальпе, Бельпассо. Но я полагал,
что до  этого  не  дойдет.  Если напор останется прежним, если  не откроются
новые жерла, если эруптивная трещина не прорежется дальше вниз и не выпустит
наружу более  жидкую лаву, которая  быстро покатится  вниз  с  небольшой,  а
потому опасной  высоты, то можно  было считать,  что ничто не угрожает  всем
этим  селениям, жители которых, я был уверен, в настоящий момент не отрывают
глаз от Гадюки и ее огненных языков.
     Мы заторопились  обратно,  чтобы не пропустить момент, когда  на  шоссе
выползет  тот самый чудовищный толстый язык  лавы, обнаруженный  нами  часом
раньше. К нашему удивлению,  он не только не вышел  к шоссе, но  его даже не
было видно. Как  мы  ни  задирали  голову, не удавалось  разглядеть ни фронт
лавы, ни хотя бы свечение, оповещающее о его близости. Не  вспыхнуло ни одно
дерево, как это  обычно бывает.  Вообще деревья  ведут  себя в объятиях лавы
довольно необычно: они  не только не загораются сразу от температуры порядка
1000<sup>o</sup>С, но,  даже погибнув, остаются  стоять вертикально  в  море
жидкого огня, завязнув нижним концом ствола в куске отвердевшей лавы. Дело в
том,  что,  несмотря  на  свою  высокую  температуру  и огромное  количество
выделяемого  тепла,  лава  не может воспламенить ни древесину, ни листву, ни
даже  траву,  пока из  них  не улетучатся  последние  остатки влаги. А  ведь
растения состоят  большей частью из  воды.  Трава и  листья  вмиг становятся
сухими, вспыхивают и исчезают  Деревья же стоят, как стояли, пока из  них не
испарится  одна или  несколько  тонн  содержащейся в  них воды,  но  даже  и
загоревшись,  они не  сразу  сгорают. Бывает, однако, и так, что к  моменту,
когда  ствол  достаточно высох, лава успела  слишком  сильно  остыть,  чтобы
древесина загорелась.
     Мы  стали  взбираться  вверх  по  направлению  к  огромному  потоку, не
пришедшему  на свидание  в назначенное нами  время, и  на полпути  застыли в
изумлении: колоссальный фронт успел съежиться до высоты меньше человеческого
роста и еле-еле двигался. Что с ним  приключилось? Мы этого не знали, как не
знали  и того, каким образом он сумел ранее достичь своей  невообразимой для
базальта  толщины.  Я объяснил  это для себя  попеременным  "выключением" из
основного  потока  бесчисленных отростков-рукавов, забиравших  в себя  часть
лавовых масс.
     Нельзя  было  с  уверенностью  утверждать,  что  помимо  одного  жерла,
изливавшего свой  десяток  тысяч кубометров в час,  там  наверху, под слоями
базальта  не  таилось  еще одно, а то и несколько, может быть, именно потому
лава растеклась на сотни гектаров  и покрыла окрестности многометровым щитом
горных пород. Как бы то ни  было, менее чем в трехстах шагах от точки выхода
поток  растекался на  отдельные рукава. Между высокими  берегами из  недавно
застывшего базальта продолжал течь один-единственный раскаленный ручей, в то
время как все остальные  скрывались внутри туннелей,  которые они  сами же и
образовали.
     Образование  лавовых   туннелей  чрезвычайно   характерно  для   мощных
базальтовых потоков. Среди бесчисленных старых лавовых потоков Этны подобных
туннелей  бесчисленное множество,  и, ползая по  ним,  спелеологи испытывают
совершенно иное чувство, нежели в привычных им известняковых пещерах Туннели
можно встретить на всех вулканах такого типа,  а один из самых  красивых был
специально  оборудован  для  экскурсий  на Лансароте -  одном  из  Канарских
островов.
     Подобные туннели образуются, когда достаточно мощный поток, охладившись
с поверхности, покрывается как  бы  твердым  панцирем, внутри  которого лава
остается жидкой гораздо дольше,  чем  когда она ползет на  открытом воздухе.
Свод туннеля  начинает формироваться с краев, где течение потока, как всегда
у  берега, замедляется и лава остывает быстрее.  Уровень  течения  внутри то
понижается,  то  повышается,  и  "берега"  мало-помалу  поднимаются  с обеих
сторон, над потоком нависают твердые козырьки, и если ширина реки не слишком
велика, то правый козырек смыкается с левым.
     Если лава внутри застывает, то туннель оказывается наглухо заполненным,
и найти его с поверхности становится невозможно.  Однако если уровень внутри
туннеля  понизился  прежде,  чем  лава  успела затвердеть,  туннель остается
пустым или почти пустым. Встречаются туннели, заполненные затвердевшей лавой
наполовину,  или  только на нижнюю четверть сечения, или даже вовсе  пустые.
Последние  бывают  внушительных  размеров,  по  ширине и  высоте  превосходя
железнодорожные.
     При это