Рафаэль Альберти. Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Библиотека всемирной литературы Испанские поэты XX века Хуан Рамон Хименес, Антонио Мачадо, Федерико Гарсиа Лорка, Рафаэль Альберти, Мигель Эрнандес М., "Художественная литература", 1977 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Из книги "МОРЯК НА СУШЕ" (1924) Мечта моряка. Перевод И. Рыковой Капитану. Перевод В. Столбова Федерико Гарсиа Лорке, поэту Гранады. Перевод Б. Пастернака Раненый. Перевод В. Столбова Поезда. Перевод В. Столбова "Море... А может быть, океан..." Перевод В. Столбова "Я бога о жабрах молю..." Перевод В. Столбова Пират. Перевод В. Столбова В открытом море. Перевод В. Столбова "Дочь булочницы, встарь..." Перевод Б. Пастернака "Корабль, груженный углем..." Перевод В. Столбова "Об одном прошу я, мама..." Перевод В. Столбова "Любимая, вспомни меня..." Перевод В. Столбова "Летняя моя матроска..." Перевод В. Пастернака "Если голос умрет мой на суше..." Перевод В. Пастернака Похороны моряка. Перевод В. Столбова Из книги "ЛЕВКОЙ ЗАРИ" (1925-1926) Цыганка Перевод Э. Линецкой "Здесь бы жить мне и умереть..." "Ты в дырявом платье ходишь..." "...В эту ночь мне есть где укрыться..." "По всей Испании с тобою!.." "Ты умылась, ты причесалась..." "Я стою на несжатом поле..." Рыбак без гроша за душой. Перевод Э. Линецкой Песня уличного торговца. Перевод Б. Пастернака Ославленная Перевод Э. Линецкой "Вечно в черном, всегда в слезах..." "Не хочу, чтоб ты улыбалась..." "За то, что глаза отводишь..." Пленница Перевод Э. Линецкой "Мать с отцом..." "Потому что ты богата..." "Это все на свете знают..." Узник Перевод Э. Линецкой Мольба "Ухо мое, беззащитное ухо..." Друг. Перевод Э. Линецкой Башня Исн_а_хар. Перевод Б. Пастернака Хоселито в славе своей. Перевод Э. Линецкой Из книги "ПРОЧНАЯ КЛАДКА" (1926-1927) Перевод Ю. Корнеева Яшмовый конь Мечты трех сирен Бой быков Южная станция Огонь Зима на почтовых открытках Мадригал трамвайному билету Экспресс любви Открытое письмо Из книги "ОБ АНГЕЛАХ" (1927-1928) Безвестный ангел. Перевод Б. Дубина Песенка невезучего ангела. Перевод В. Дубина Приглашение в воздух. Перевод К. Азадовского Наваждение. Перевод Б. Дубина Три воспоминания о небе Перевод В. Дубина Пролог Воспоминание первое Воспоминание второе Воспоминание третье Из книги "ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА" (1929-1930) Перевод С. Гончаренко Вы - глухие Это уже так Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935) "Дети Эстремадуры..." Перевод М. Квятковской Романс о крестьянах из Сориты. Перевод И. Смирнова Диалог между революцией и поэтом. Перевод И. Смирнова Если бы Лопе воскрес... Перевод И. Смирнова Призыв горняка. Перевод Ф. Кельина Либертария Лафуэнте. Перевод И. Смирнова Черное море. Перевод И. Смирнова НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934) ЭЛЕГИЯ Перевод М. Донского Бык смерти ("Еще твой рев не прозвучал...") Бык смерти ("Бык, черный бык...") Бык смерти ("Уж если ночью...") Бык смерти ("И наконец жестокие стремленья...") Две арены ("Твоею кровью и твоею отвагой...") Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939) Рабы. Перевод М. Квятковской 13 полос и 48 звезд Перевод А. Шадрина Нью-Йорк Кубинская песня Я тоже пою Америку Из книги "СТОЛИЦА СЛАВЫ" (1936-1938) Мадрид осенью Перевод А. Ревича "О, город горьких предчувствий, рожденных ночными часами..." "Дворцы, библиотеки! Листы фолиантов рваных!.." Я из Пятого полка. Перевод Д. Самойлова Интернациональным бригадам. Перевод Д. Самойлова Эль-Пардо. Перевод Б. Пастернака Крестьяне. Перевод Б. Пастернака Вы но погибли. Перевод Д. Самойлова Солдаты спят. Перевод Д. Самойлова Солнцу войны. Перевод Д. Самойлова Из книги "МЕЖДУ ГВОЗДИКОЙ И ШПАГОЙ" (1939-1940) Перевод М. Донского Нелирические сонеты "Во мгле, в плену неведомой вины..." ("Война войне орудьями войны...") Превращения гвоздики "Гвоздика отправилась в странствие..." "Заблудилась сегодня голубка..." "Ранним утром она проснулась..." Бык в море "Так этот край обычно..." "Знаешь, в этом краю..." "Был мой край апельсиновой рощей..." "Вот над чем бы поплакать..." "Смерть была в двух шагах от меня..." "Солдатик мечтал..." "Едкий дым табака - как туман, сквозь него я гляжу..." "Бедный бык! Пробудишься ли ты от туманной дремоты..." "Признаюсь, бык, что ночи напролет..." "Ты восстанешь еще, ты поднимешься на ноги снова..." Из книги "ЖИВОПИСЬ" (1945-1952) Перевод В. Левика Живопись Боттичелли Тициан Линии Сезанн Из книги "ПРИМЕТЫ ДНЯ" (1945-1951) Свободные народы! А Испания?.. Перевод О. Савича Из книги "ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖИВОГО ПРОШЛОГО" (1948-1956) Возвращение дождливого вечера. Перевод И. Чежеговой Возвращение школьных дней. Перевод И. Чежеговой Возвращение осеннего утра. Перевод И. Чежеговой Возвращение только что явившейся любви. Перевод И. Чежеговой Возвращение недоброго ангела. Перевод И. Чежеговой Возвращение милой свободы. Перевод И. Чежеговой Возвращение неизменной поэзии. Перевод О. Савича Из книги "КУПЛЕТЫ ХУАНА ПЕКАРЯ" (1949-1953) Перевод В. Васильева Поэтика Хуана Пекаря Куплеты Хуана Пекаря о тех, кто умирает на чужбине Куплеты Хуана Пекаря о терроре Хуан Пекарь просит помочь испанскому народу Из книги "БАЛЛАДЫ И ПЕСНИ РЕКИ ПАРАНА" (1953-1954) Перевод О. Савича Баллада о том, что сказал ветер Баллада о доне Барбосильо "Облака принесли мне сегодня..." "Цветами апельсина вдруг..." "Петь и петь, чтоб стать цветком..." "Я ведь знаю, что голод уносит мечту..." "Я унесу их с собою..." Из книги "ВЕСНА НАРОДОВ" (1955-1957) Путешествие в Европу. Перевод А. Наймана Возвращение в Советский Союз Перевод О. Савина "Я принес бы тебе..." "Твое сердце открыто..." "Твой голос чист..." Весна света. Перевод А. Шадрина Из книги "ОТКРЫТО В ЛЮБОЙ ЧАС" (1960-1963) "С тобой..." Перевод О. Савича Из книги "РИМ - ГРОЗА ПЕШЕХОДОВ" (1968) Римские сонеты Перевод Е. Солоновича Что я оставил ради тебя Рим! Опасно для пешеходов! Запрещается мочиться Запрещается выбрасывать мусор Вода бесчисленных фонтанов. Перевод В. Столбова Когда я уеду из Рима. Перевод В. Столбова Из книги "ПЕСНИ ВЕРХОВЬЯ АНЬЕНЕ" (1967-1972) "Что такое олива?.." Перевод В. Столбова Федерико! Перевод В. Столбова "Я знаю, что где-то идет война..." Перевод В. Столбова "Опустел и заглох городок..." Перевод В. Столбова Коррида. Перевод С. Гончаренко Из книги "МОРЯК НА СУШЕ" (1924) МЕЧТА МОРЯКА Стою, моряк, над древнею рекою, что в море Андалузии родной впадает разметавшейся волною, и мнится мне: я - капитан лихой; дано мне рассекать хребет пучины под ярым солнцем, под седой луной. О, юг полярный! О, крутые льдины морей полночных! Белая легла весна на оснеженные вершины: хрусталь - их души, камень - их тела! О, тропики, где воздух раскаленный и пышных рощ лазоревая мгла! И вот, мечтой упорной окрыленный, лечу, лечу на корабле своем, заворожен сиреною зеленой, что в раковине спит на дне морском. Волна, волна, прими меня, вскипая, сирена, встань, оставь свой влажный дом, оставь свой грот, волшебница морская, с любовью моряка заговори, свой свет подводный в сердце мне вливая. Вот лик небес зарозовел, смотри, вот в чаще моря голубой, широкой всплывает тело нежное зари. Коснись же урны, белой и высокой, лба моего, коснись рукой своей, хрустальной, зыбкой, уведи глубоко на дно, в свой синий сад, и пусть скорей в подводной мгле свершится свадьба эта. Свидетели - луна морских зыбей и ясный ангел, лодочник рассвета... По воздуху, по землям, по морям я понесусь, не знающий запрета, привязанный к зеленым волосам моей сирены. Поднимай же флаги, моряк, пусти корабль свой по волнам, отдай его соленой пенной влаге! КАПИТАНУ Homme libre, toujours tu cheriras la merl Ch. Baudelaire {*} На своем корабле - постаменте зеленом из ракушек, моллюсков и тины морской - рыб летучих пастух, победитель циклонов, капитан, ты был в море увенчан грозой. Побережий далеких призывные стоны, словно чайки, летят за твоею кормой: "О чем говорил ты, моряк непреклонный, по радио ночью с Полярной звездой? Ты, свободный кочевник, сын северных плачей, ты, полудня лимон, ты, избранник удачи, ты, любимец сирен и любовник морей... Это мы, побережья, - и горы и степи - умоляем тебя: разорви наши цепи, уведи нас бродить по просторам зыбей!" {* Свободный человек, всегда ты будешь любить море! Ш. Бодлер (франц.).} ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКЕ, ПОЭТУ ГРАНАДЫ Минуя в беге города и веси, спустись оленем пенных горных вод на солнцепек приморского безлесья, где только зимородок гнезда вьет. И я, заждавшись, как небесной манны, глотка живого с ледяных высот, из камышей соленого лимана тростинкой брошусь в твой водоворот. И на ручье, который взял начало из шалой глыбы снежного обвала, свои инициалы напишу. А ты, как пар сквозной и одинокий, осоки запись растворив в потоке, вернись к горам, и дубу, и плющу. РАНЕНЫЙ - Подари мне, сестренка, платок перевязать мои раны... - А какой тебе выбрать платок, розовый или шафранный? - Дай любой. Вся в крови моя грудь. Струйка крови течет по руке. Только сердце свое не забудь вышить в каждом его уголке. ПОЕЗДА Дневной экспресс остановился там, где репейники стеной. "Милая девушка, ландыш лесной, воды ключевой у тебя я напился и сердце оставил в кувшине с водой". Ночной экспресс остановился там, где оливы над рекой. "Милый рыбак, лодочник мой, сердце свое я, видать, обронила в тесную лодку, в челнок твой сырой". x x x Море... А может быть, океан... Нет, море... Любовь моя, море... Отец, я по крови своей капитан, зачем ты от моря меня оторвал, увез меня в город на горе? Каждую ночь меня кличут моря, зовут путеводные звезды... Послушай, отец, я по крови моряк, зачем меня в город увез ты?.. x x x Я бога о жабрах молю. Мне обязательно надо увидеть невесту мою, наяду подводного сада. Утром она, словно птицу, выпускает зарю в небеса, когда на камнях серебрится подводного луга роса. Я не встречу тебя никогда, садовница темных глубин, морского рассвета звезда. ПИРАТ Морским и небесным пиратом, если еще я не стал, я им обязательно стану. Если из моря зарю не достал, если еще не достал, я ее непременно достану. На эсминце плывет капитаном морской и небесный пират, и шесть моряков великанов на вахте посменно стоят. Если я с неба зарю не достал, если еще не достал, я ее непременно достану. В ОТКРЫТОМ МОРЕ Лодочник, друг, не нужна твоя лодка, в порт я пойду по зеленым волнам. Нежностью горькой соленого моря залито небо до самого дна. Лодочник, мне и сандалий не надо, я босиком побегу по волнам. Лодочник, друг, не нужна твоя лодка, в порт я пойду по зеленым волнам. x x x Дочь булочницы, встарь я изъяснялся флагами с тобою, как сигнальщик. Была ты булки лакомей, а я - морской сухарь. Мне не житье на суше, а лишь одно удушье, совсем как в западне. С тобой я, помнишь, мальчиком играл при звезд сверканье... Но хуже, чем в капкане, у вас на суше мне! x x x Корабль, груженный углем. Черны матросы на нем. Черен парус его косой. Черен след за его кормой. Черен путь его в черном море. На него дельфины плюют, от него сирены бегут. Не плаванье - черное горе. x x x Синяя блуза и ленты чудесные на груди. Хуан Рамон Хименес Об одном прошу я, мама: сшей ты мне морской наряд, синевы синее блузу и штаны колоколами. Пусть по ветру за плечами чудо-ленточки летят. "Ты куда идешь, моряк, по камням чеканя шаг?" Я иду не по камням, я шагаю по волнам. x x x Любимая, вспомни меня, когда уплывешь ты в море и не вернешься домой; когда паруса распорет шторма клинок кривой; когда, с ураганом не споря, махнет капитан рукой; когда черный стук телеграфа захлестнет сумасшедшей волной; когда мачта, последняя мачта, скроется под водой; когда ты станешь, морячка, сиреной морской. x x x Летняя моя матроска, мне в тебе не щеголять, и воротника в полоску горожанам с перекрестка никогда не увидать. В материнском гардеробе - облаченье моряка, чтобы он в матросской робе не удрал с материка. x x x Если голос умрет мой на суше, отнесите на берег морской, на какой-нибудь мыс мало-мальский, отнесите на берег морской, и пожалуйте чин адмиральский, и назначьте на бриг боевой. О мой голос, покойся средь шири! Шум прибоя всегда над тобой. У тебя ордена на мундире: якорь, парус и вал голубой. ПОХОРОНЫ МОРЯКА Рыбаки, вы, мои рыбаки, гарпуны по ветру метните. Полинялые флаги тоски на баркасах своих поднимите. Пусть в глазницах моста рыдает двенадцати рек вода. Пусть буря бьет и ломает в открытом море суда. Пусть юные гардемарины, стая морских волчат, черные рупоры вскинут, а раковины замолчат. Морячки, а вы морячки, невесты и жены норд-оста, рассыпьте волосы в плаче по отмелям, как по погостам. Соль, садовница моря, всплыви, нагая, со дна, и горькое свое горе по капле излей сполна. Пусть водорослей из тучи сыплется черный снег. Станет ледник плавучий могилой моей навек. Пронзительно, волнам в уши, ветер морской застонет. Среди маяков потухших меня похоронят. Из книги "ЛЕВКОЙ ЗАРИ" (1925-1926) ЦЫГАНКА x x x Здесь бы жить мне и умереть, на дорогах этих зеленых. Дай же мне умереть, дай жить и кружить мечтой полусонно с тобой, под луной и солнцем, в твоем зеленом фургоне. x x x "Ты в дырявом платье ходишь..." "Ну и что ж! Зато под праздник я в атласной юбке выйду, в туфлях шелковых пройдусь!" "Ты неряха, ты растрепа..." "Ну и что ж! Зато под праздник мне лицо река умоет, косы ветер заплетет!" x x x ...В эту ночь мне есть где укрыться, колкий ветер не дует в лицо, но мечта кружится, кружится... ...В эту ночь тебе крепко спится, под мостом ты свернулась в кольцо, а река струится, струится... x x x По всей Испании с тобою! По городам, большим и малым, по шумным ярмаркам в предместьях, и продавать коней с запалом, и снова в путь, и снова вместе... По всей земле вдвоем с тобою! x x x Ты умылась, ты причесалась, точно змеи, впились две гребенки в твои заплетенные косы... Скажи мне, откуда ты? Ходишь, юбкой шурша абрикосовой, на шелку твоих туфель зеленых расцвели две бумажные розы... Скажи мне, откуда ты? x x x Я стою на несжатом поле, и мысли мои о тебе, о бродячей жизни, в воле... Ты в фургоне сидишь у оконца, смотришь в зеркальце на себя, и твой гребень блестит на солнце... РЫБАК БЕЗ ГРОША ЗА ДУШОЙ День и ночь себя поедом ем. Вот дурная башка! Поделом я остался ни с чем. Больше нет у меня дружка: был со мною дружок, пока не растратился я совсем... Вот свалял дурака! Эх, дурная башка! Все смеются теперь надо мной: и невеста, и брат родной, и сестра моего дружка... Вот свалял дурака! Эх, дурная башка... День и ночь себя поедом ем. ПЕСНЯ УЛИЧНОГО ТОРГОВЦА Облака продаю, опахала, напитки, шема_ю_, скумбрию и кораллы на нитке. Чешую вечеров со слоновою костью и воздушных шаров разноцветные гроздья. И любое число, и минувшие сутки, и свое ремесло, и его прибаутки. ОСЛАВЛЕННАЯ x x x Вечно в черном, всегда в слезах, в четырех стенах заключенная, черной шалью скрыто лицо. Не откроешь этой калиткм. Не взойдешь на это крыльцо. Апельсинные и лимонные ветки тянутся из-за ограды, так прохладен запретный сад... Свет очей моих, этих веток не коснешься ты никогда. x x x Не хочу, чтоб ты улыбалась, чтоб глаза подводила и брови, чтоб румянила щеки и губы, чтоб носила зеленую кофту, чтоб носила красную юбку. Ты должна быть серой, как пепел, ты должна быть в черном, как в трауре, ты должна быть всегда печальной, ты должна быть всегда в слезах. x x x За то, что глаза отводишь и жаждой сушишь мне рот, стань ящерицей, черной ящерицей, пусть жаба тебя оплюет! За то, что покоя лишаешь, ночами когтишь мне грудь, стань гадюкой, красной гадюкой, вороном черным будь! За то, что ты бич и молот, гвоздь и кинжал стальной, стань черным морским чудовищем, пусть тебя захлестнет волной! ПЛЕННИЦА x x x Мать с отцом над тобою дрожат, неусыпно тебя сторожат, не велят мне к тебе приходить и с тобой говорить и твердить, что прожить не смогу и дня, если ты не пойдешь за меня. x x x Потому что ты богата и землею и быками, вот и треплют языками, что хожу не за тобой - за твоими сундуками. x x x Это все на свете знают. Это пильщик повторяет, и точильщик распевает, и трактирщику носильщик эту тайну поверяет, и лудильщик одобряет, а могияыцик осуждает, мертвецы - и те все знают!.. Знать не знаешь только ты! УЗНИК МОЛЬБА (Там весна по лестнице крутой убегает в шали голубой.) Настежь окна, и просите, девушки! "Стража, отпусти его домой!" (Голуби задумчивые медленно поутру кружатся над стеной.) Крыльями взмахните, белоклювыеа "Стража, отпусти его домой!" (В заточенье холодно и сумрачно, сер и пылен свет дневной.) Риньтесь вниз и крикните, архангелы! "Стража, отпусти его домой!" (Высоко оконце в камере, солнца нет, и время замерло, и тюрьма обойдена весной.) x x x Ухо мое, беззащитное ухо, что ты слышишь, прижавшись к стене? Голос моря, зовущий глухо, гуденье тюрьмы в тишине. Весна над волнами залива, любимая в лодке плывет, и зовут флажки сиротливо: "Догони, она тебя ждет..." Все на запоре. Стена. А я родился у моря. А над морем - весна. ДРУГ Доведись нам встретиться, сядем друг подле друга. (Ты откуда идешь? С моря? С луга?) Доведись нам встретиться, будем оба немы. (О чем ты думаешь? О море? О небе?) Доведись нам встретиться, попрощаемся только глазами. (Ты куда возвращаешься? В море? В пламя?) БАШНЯ ИСНАХАР Узником в этой башне, узником я бы остался. (Все окна распахнуты ветру.) "Кто с севера кличет, подруга?" "Река подступает, бушуя". (Сквозь три только - доступ для ветра.) "Чей стон слышен с юга, подруга?" "То воздух шагает бессонный". (Сквозь два только - доступ для ветра.) "Чьи вздохи, мой друг, на востоке?" "Ты сам входишь мертвым в бойницу". (В одно только - доступ для ветра.) "Кто, друг мой, на западе плачет?" "Я, мертвый, твой гроб провожая". Ни в жизнь, ни за что в этой башне узником я б не остался. ХОСЕЛИТО В СЛАВЕ СВОЕЙ Игнасьо Санчесу Мехиасу Дай, Хиральда, волю слезам, мавританка, склонись величаво: видишь, крылья раскрыла слава и тореро несет к небесам. Огнекрасный корриды сын, как рыдает твоя квадрилья, как скорбит безутешно Севилья в эти горестные часы! Омрачилась твоя река, и, зеленую косу откинув, обрывает цветы апельсинов, и роняет на гладь песка. "Ты взмахни, тореро, рукой, попрощайся с моими судами, и с матросами, и с рыбаками: без тебя мне не быть рекой". Приоткрылось небо в цветах, и архангелы сходят на землю, короля матадоров подъемлют и несут на согбенных плечах. "Подари мне, Пречистая, взгляд, льются крови моей потоки, были смуглыми эти щеки, стали белыми, словно плат. Погляди на меня, погляди, я рубиновым поясом стянут, и горячие розы не вянут на разбитой копытом груди. Ожерельями перевяжи, как жгутами, глубокие раны, чтобы вместе с кровью багряной не ушла незаметно жизнь. Чудотворная дева, Любовь, словно рогом, пронзенная в лоно, будь к слуге своему благосклонна, дай взмахнуть ему шпагой вновь, чтоб, исполнившись юных сил, во главе счастливой квадрильи по аллеям своей Севильи горделиво он проходил". Из книги "ПРОЧНАЯ КЛАДКА" (1926-1927) ЯШМОВЫЙ КОНЬ Четыре ветра, порох, сталь и пыль, и взвился зверь, которого стреножил в латинском кротком море мертвый штиль. Чуть на дыбы скакун из яшмы встал, как горизонт под ним зажегся, ожил, чешуйчатым порфиром заблистал. Береговые крепости в смятенье взметнулись над кровавою волной зубчатой гривой из плюща и тени. Трубят тритоны, эхо вторит гулом, и, как серпом, ущербною луной наяды отсекают хвост акулам. И души неотпетые - улов, украденный у коршунов пучиной, всплыв, закачались на гребнях валов. Вскачь солнце мчит, и в устьях рек вода, вторгаясь в бухты с яростью бычиной, таранит лодки и кренит суда. Шальной прибой рога о ветер точит, а море-конь рвет удила свои, и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет, и, океаном став, кипит и бродит, и рай волной захлестывает - и на море в гидроплане бог нисходит. МЕЧТЫ ТРЕХ СИРЕН Забыв о перламутровой луне, о море, о хвостах своих зеленых, мечтают три сирены в полусне. Им чудится, что из пучин соленых они, подстригшись коротко, летят в небесный бар на гидрах окрыленных. Как горек моря мятный аромат! Да здравствует ликеров дым ажурный, бутылок и бокалов звонкий ряд! Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно, а там - корзины фруктов, цветники, лазоревых амуров рай безбурный. На дне почийте с миром, моряки, - мы больше не обнимем вас. И смело на ловлю выходите, рыбаки, - вы не нужны сиренам. То ли дело булавки солнца в галстуках, отель и холодильник херувимски белый! Что в лодках нам? У нас иная цель - исколесить весь мир на лимузине: стекло и лак, последняя модель; на гидроплане ввиться в воздух синий; мчать по катку в лучах луны стальных, скользя, как лань, бегущая по льдине; увидеть, как в дни празднеств неземных рой дев невинных, в белое одетых, на каруселях кружится шальных, воссев в хрустальных маленьких каретах, что тройкой лошадей запряжены, и как горят огни гвоздик в букетах. Подводные забавы нам скучны: не вечно ж мы сражаться в шашки с горя с тритонами ленивыми должны! Три наши гарпуна прикончат море. БОЙ БЫКОВ Из тени смерть и солнце встали вдруг. Цирк загудел, арена завертелась - ее пронзил фанфары алый звук. Раскрылись, словно веера, хлопки. С трибун, кружась, летят они - за смелость тореро присужденные венки. Вот злобный полумесяц вздыбил море, и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря, что гаснет, с ветром споря. Лошадкой карусельною, ритмично, без седока скачи, коррида, сквозь лужайку славы сахарно-коричной. Пять пик взметнулись вверх, и пять валов свои хребты крутые расцветили кровавым ликованьем вымпелов. Грохочущий вокруг водоворот гвоздик и лунно-солнечных мантилий сок апельсинных бандерилий пьет. Разрезанная надвое любовью, что привита на пояс золотой, свободная, но истекая кровью, владычица небес и парапета, у смерти в ложе ланью молодой трепещет роза смоляного цвета. Взлетел ослепшим вороном берет - крещеной мавританке шлет тореро признанье, посвященье и привет. Он бой на солнце вел. Теперь во мрак, где угрожает полумесяц серый ему, тростинке, делает он шаг. Песок арены - золото оправы, в которой, на крутых рогах быка, висит серебряный осколок славы. И, под щетиной пик кровоточащий, прибой центрует этот круг, пока кармин не превратится в лик Скорбящей. Пал полумесяц, сталью поражен. На празднестве гремушек и перкали, как гладиатор, умирает он, чтоб на трибунах, пьяных без вина, иносказанья славы заплескали и на тореро сверглась их волна. ЮЖНАЯ СТАНЦИЯ Андалузский экспресс Отправление 20.20 Луна, плывущая над головой, - глаз семафоров железнодорожных и голубой обходчик путевой. Стальных и звонких амазонок скок, всплеск лязга, стука и свистков тревожных, корона искр и световой поток. Прощай! Отсрочки больше я не клянчу. Пусть поезд (выстрел, и рука висит!) мчит в Андалузию, будя Ламанчу. Вот Кордова. (Базарная повозка, позвякивая серебром, рысит. Паяц на нитке, жестяной и плоский.) Знай, твой платок в распахнутый эфир не в Кордове, не в Кадисе - в Севилье взлетит, лазурный, как Гвадалквивир. Севилья. (Пива? Вы с ума сошли: экспрессы крестят только мансанильей, лимонным соком крестят корабли.) Танцуйте, леди! Мистер, полбокала? Хиральда, одноногий гироскоп, вращайся, как вращалась изначала. Вот Кадис. (Выстрел на перроне! Это канвой романа послужить могло б... А море в листья парусов одето.) Пусть с Острова смотреть сирен на дне моряк, весь в белом, на своем фрегате бесплатно повезет тебя во сне. Вот М_а_лага. (Повсюду мрак лежит, лишь стрелка-светлячок на циферблате рулеткой обезумевшей кружит.) О, побережных пальм наклон упругий тот зонтик, под которым на своей моторке ты по бухте чертишь дуги! Читай меню вагона-ресторана: гвоздика под селитрою и к ней вино - мускат, как амарант багряный. Прощай! Прощай! И уж теперь одна в дороге ненасытным взором ветер стремительных пейзажей пей до дна. ОГОНЬ Мрачные культи, обрубки, гнойники калек-кварталов, изрыгая газ и вопли, тонут в половодье алом. Красные стучат зубила, и под их кипящей сталью расседаются со стоном каменные наковальни. Раскаленные осколки, в небо яростно взмывая, с колоколен, башен, шпилей полог сумрака срывают. Море серы плещет в тучи, прыгает, как бесноватый, языки огня и света в вихре слив зеленоватом. Надвигается приливом дым на свод из искр и сажи, распрямляя окоема опрокинутую чашу. И под черным смерчем пепла погребаются кварталы, и безжизненны просторы, и глаза пустыми стали. ЗИМА НА ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТКАХ Открытка с видом: синевой сквозит арктический бульвар. Вы не озябли? Зима то вверх, то вниз в санях скользит. Витрины-клетки лавка меховая распахивает настежь: обросли медвежьей белой шкурою трамваи. Мой обнаженный лоб в последний раз целуйте, романтичные сеньоры. Венеры чище каждая из вас. Вниманье! Руль направо, Амариллис! Вираж - и на асфальте ледяном два черных гнутых рельса закурились. Дорогу, кабальеро! Пусть никто не помешает франтам без рубашек убить январь, закутанный в пальто. Идут декольтированные розы по юркой снежной тропке, и горит над их бесполой статью нимб мороза. Открыток ностальгия, мы давно знакомы - по альбомам корабельным и по экранам пляжного кино. МАДРИГАЛ ТРАМВАЙНОМУ БИЛЕТУ Пусть гулкий ветер бесится, вливая мне в кровь башнеподобно тяжкий свет. Я рву с куртин трамвая тебя, цветок невиданный, билет. Как тянется твой гладкий лепесток! В себе таит он имя и свиданье, залог и оправданье того, что больше нет назад дорог. С гвоздикою ты яркостью не схож, ты не пылаешь розой, но, невзрачный, фиалкою цветешь в книжонке, что суют в карман пиджачный. ЭКСПРЕСС ЛЮБВИ Чужой мне край, спокойней и трезвей чужим металлом - не моим - звенящий, льет яркий свет, уверенно скользящий по карточке твоей. Мгновенный профиль, озаренье, весть... Но тень моя неясный облик в раме до черного квадрата все упрямей пытается низвесть. Ненужная игра лучей и тьмы, печаль, смешная мстительным просторам, чей серп скосил объятие, в котором дыханье слили мы. Нет в мире станций, где могла б тоска, покинув карцер свой - купе ночное, пойти напиться света... Ты со мною, затем что далека. ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО (Недостает первой страницы.) ...Есть рыбы, что купаются в песке, и велосипедисты, по волнам бегущие. Мне школой стало море, друзьями - шлюпка и велосипед. Как воздух волен, первый дирижабль плыл над спиральным воплем пароходов. Шли друг на друга Рим и Карфаген, сандалиями ширь морскую пеня. Кто в десять лет с охотой пьет латынь? Что мальчуганам алгебра? О, боже! Что физика, когда они в мечтах охотятся за солнцем в гидроплане? Кино на пляже, и актриса в волны уходит, почему-то голубая. Ей нужно скрыться, чтоб не растворил ее в цветке фонарика жандарм. Бандиты в смокингах из пистолетов стреляют в полицейских, удирают, их ловят, и мелькают города, и глаз не отрываешь от экрана. В Пуэрто или Кадисе - Нью-Йорк, Севилья - в Исфагани иль Париже... Китаец - не китаец, и прохожий быть может белым, черным и зеленым. Ты - всюду. Ты стал розою ветров. Ты, безбилетный, - тайный центр вселенной. Ты - безраздельный властелин всего, а мир бескрайный - лишь альбом открыток. Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей, ты - в свисте поездов, в звонках трамваев. Не молния расцвечивает небо, а сотни лун, слетевших с губ твоих. Повежливей со мною! Я - ровесник кино, бипланов, кабельных сетей. Я видел, как меняли на авто свои кареты короли и папа. Я видел дождь радиограмм, с небес летевших, словно перья херувима, и серафический оркестр эфира наушники мне подносил к ушам. С туч никеле-брезентовые рыбы бросают в море письма и газеты. (Ведь почтальоны верят только в смерть: сирены, вальс валов для них лишь сказки.) Как много лысин при луне увяло! Как плачут волосы - закладки в книгах! С собой кончают снежные турнюры, белеющие в темноте садов. Что станется теперь с моей душою; давно рекорд отсутствия побившей, и с сердцем, чье биенье участить ни радость, ни печаль уже не властны? В глаза мне опустите взгляд, и ранит вас безысходность кораблекрушений, и горечь мертвых северных ветров, и одинокость океанской зыби. Осколки искр и пороха - останки кавалеристов, скошенных в хлебах; баз_и_лики из мусора и щебня, смерч из огня, известки, крови, пепла. И все же - летчица-заря и солнце в любой из рук - как золотая рыба, и буква рядом с номером на лбу, и в клюве карта синяя без штампа. Электроголос в трубке - это нунций, а сзади, шлейфом, ускоренье звезд, и макрокосм любви, и весь наш мир - игрушечная заводная роза. Да, в честь людей сложил я мадригал и передал его по телефону... Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь? Я - молния, предвестье новой жизни... (Недостает последней страницы.) Из книги "ОБ АНГЕЛАX" (1927-1928) БЕЗВЕСТНЫЙ АНГЕЛ Тоска о зените! Оттуда я родом... Взгляните. Невидимы крылья, ведь я в человечьей одежде. Безвестный прохожий. Уже незнакомец, и кто там упомнит, каким я был прежде? Вместо сандалий - туфли на коже. И не туника, а куртка да брюки на мне с отворотом. Кто я, ответь? И все же оттуда я родом... Взгляните. ПЕСЕНКА НЕВЕЗУЧЕГО АНГЕЛА Бессрочно в пути, - ты вал, что вздымает, чтоб, схлынув, уйти. Ищу в океане. Всегда на бегу, - ты вихрь, чье дыханье поймать не могу. Ищу на снегу. Безмолвье и тайна, - ты твердь, что в веках кружит неустанно. Ищу в облаках. ПРИГЛАШЕНИЕ В ВОЗДУХ Я тебя приглашаю в воздух, мрак двадцати столетий, к истине света, в воздух, воздух, воздух, воздух. Мрак, ты молчишь, скрываясь, в темной пещере мира, забыв тот шелест, который, рождаясь, дал тебе воздух, воздух, воздух, воздух. Двадцать могильных склепов, двадцать пустых столетий, в черных тоннелях мрака скрывших и свет и воздух, воздух, воздух, воздух. К вершинам, о мрак, к вершинам истины света, в воздух, воздух, воздух, воздух. НАВАЖДЕНИЕ Кто-то, став за плечами, тебя ослепляет речами. За спиной невидимкою замер. Только голос, дремотный и блеклый. Только голос, что дымкою перед глазами. И слова - как фальшивые стекла. В золотистом туннеле, в кривых зеркалах утопая, - ты сойдешь в подземелье со смертью своею, слепая. В подземелье, слепая, со смертью своею одной. Только кто-то и там за спиной. ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ О НЕБЕ Посвящается Густаво Адольфо Беккеру ПРОЛОГ Нисколько еще не сравнялось ни розе, ни серафиму. До блеянья и стенанья. Когда лишь гадала денница: девочкой море, мальчиком ли родится. Когда лишь мечталось ветру пригладить пряди, огню - гвоздики зажечь и щеки, воде - неумелого рта напиться, горя от жажды. Еще не настали тела, имена и сроки. Тогда, вспоминаю я, в небесах, однажды... ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ ...лилией, что надломили... Г.-А. Беккер Шла она, поникая лилией отрешенной, птицей, что знает о верном своем рожденье, - слепо глядясь в луну, где себе же снилась, в тишь ледяную, чьи кверху вели ступени. Б тишь глазка потайного. Это было до арфы, до ливня, до первого слова. Брела в забытьи. И белой питомицей ветра дрожала, как звезды и кроны. О, стан ее, стебель зеленый! ...Как звезды мои, что, не зная о ней той порою, утопили ее в двух морях, две лагуны в очах ее роя. И помню я... Нет ни следа: за спиною - лишь прах. ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ ...звук поцелуев и биенье крыльев... Г.-А. Беккер Раньше еще, много раньше, чем тьме возмутиться и горючим перьям усеять землю, и за ландыши гибнуть птицам. Раньше, раньше, чем ты захотела найти и обнять мое тело. О, задолго до тела! Когда еще души царили. Когда ликом, который лишь небо венчало, ты династии снов положила начало. Когда прах мой из небытия подняла ты своей первозданною речью. Тогда пробил час нашей встречи. ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ ...сквозь твой раскрытый веер перисто-золотой. Г.-А. Беккер Еще вальсы небес не венчали сирень со снегом, ветру не снилось, как могут петь твои прядки, в книгах по воле монаршей не погребали фиалок. Нет. В те года еще в клюве касатки не кочевали по свету наши инициалы. И вьюнок с колокольчиком вместе погибали, ища балюстрад и созвездий. В те года ни цветка не склонялось на плечи голубки. И сквозь веер твой хрупкий - первый наш месяц тогда. Из книги "ПРОПОВЕДИ И ЖИЛИЩА" (1929-1930) ВЫ - ГЛУХИЕ Я чувствую, как движутся острова, как земля удивляется мне - человеку, непохожему на своего двойника, который заставляет друзей убивать себя вечер за вечером. Берега, грустящие о том, что они неподвижны, что глаза их навечно прикованы к морю, а вся настоящая жизнь протекает у них за спиной, эти упавшие ничком берега понимают, что они тоже бредут в далекую даль и уносят меня с собою, не зная, как зовут меня и сколько именно раз ненавидели меня и любили те, кто в это пустынное время, должно быть, меня вспоминает и проклинает меня за боль, которую я причинил почти ненароком, за смелый мой замысел, который не сбылся, за страсть, которую я обуздал на краю окровавленной бездны. Друзья мои! Неужели вы не чувствуете, как движутся острова? Не слышите, как ухожу я в далекую даль? Не видите, как я плыву по теченью, которое медленно впадает в покой оцепеневших морей и застывших небес? Я слышу, как бессильно рыдает Земля, пытавшаяся поспеть за мною, все убыстряя вращенье, покуда не стала совсем неподвижной, распылившись по всей раскаленной орбите, так что даже менее смелые звезды легко пронзают ее навылет. Слышите, как она плачет? Я чувствую, как движутся острова. ЭТО УЖЕ ТАК С каждым разом все ниже, все дальше от поля, истоптанного сапогами враждующих сторон, от тех, кто вполголоса мне взгромоздился на плечи и хотел бы меня удержать, словно это клочок убывающей территории. Я вижу, как параллельно моему телу пробегает холодным ознобом струя моей крови. И этот красный язык, эта гортань, чье призванье - иссушить последнюю капельку влаги, которая слышится в каждом "прощай", этот язык, это горло наливают свинцовой тяжестью мир, заставляя меня онеметь раньше времени. Там, внизу, потерявшись в пристальном свете, который меня освещает, словно еще одного мертвеца среди сонма убитых, в двух шагах от имен, распыленных по ветру, печалясь печалью того, кто так и не смог рассказать о своей одиссее, я жду тебя - справа и слева от всех чересчур одиноких. Из книги "ПОЭТ НА УЛИЦЕ" (1931-1935) x x x Дети Эстремадуры, босоногие дети... Кто отнял у них башмаки? Их терзают то зной, то холод. Кто одел их в лохмотья эти? Поливают их ливни, и на голой земле они спят. Кто разрушил дома ребят? Они не знают имен далеких светил. Кто школы для них закрыл? Дети Эстремадуры, печальные дети... Кто похитил их детство? РОМАНС О КРЕСТЬЯНАХ ИЗ СОРИТЫ Бредут батраки по дороге, голод шагает за ними. Если тощие свиньи желуди в роще не тронут, крестьяне их соберут. Но в роще рыщет недаром Гомес, а с ним жандармы, и выстрелы воздух рвут. Крестьянам обещано поле. Будет обет исполнен: в поле их трупы найдут. Все окна настежь раскрыты - по улицам скорбной Сориты мертвое тело несут. Сорита, ты протестуешь, но истину вспомни простую: работающий да не ест! Не жди от богатых мира. Видишь: темнеют мундиры. Видишь: штыков не счесть. Слышишь, как, воплям вторя, тупо стучат затворы. В кого ты стреляешь, жандарм? Матери стонут и дети. Хлещет свинцовый ветер и раздувает пожар. Им обещают землю. Их зарывают в землю. Кровь по полям течет. За все расплата настанет. Близится час восстанья. Готовьтесь к нему, крестьяне. Объединившись - вперед! ДИАЛОГ МЕЖДУ РЕВОЛЮЦИЕЙ И ПОЭТОМ Следуй примеру. Лопе де Вега "Тебя тяготят сомненья. Усталость и страх - две тени - прячутся впереди. Следуй примеру! В мой облик вглядись: страх мне неведом, неведомы мне сомненья, усталости нет в груди". "Верный примеру, я огляделся вокруг: зловеще плещет кровавый поток и слева и справа... Тяжко мне, алая слава, но я за тобой иду. Верен тебе и не сломлен мой дух. Я повторяю: если тебя потеряю, алая слава, то где я себя найду?" ЕСЛИ БЫ ЛОПЕ ВОСКРЕС... ...Совсем еще новый серп. Лопе де Вега Могила качнулась - и разом, в тяжелой запутавшись рясе, от страха монах затрясся (белее горного снега) - то ожил Лопе де Бега! Мы серп тебе в руки вложим, разить без пощады он может, чтоб жатва была такой же, какая у нас теперь. Серп мы вручаем тебе. Бери его, режь, режь - совсем еще новый серп. Красные косы сверкают, гудят под ногами камни, и головы, что веками для нас были солнца выше, на землю слетают нынче. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Да будет удар твой точен, да будет твой труд закончен, пусть бубен до ночи рокочет, пока еще кровью долина жажду не утолила. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Крестьяне идут за тобою, одной они связаны болью, любовью одной и судьбою. Ими твой серп отточен - шумит Овечий источник. Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. Прекрасна жатва такая. За ней молотьба наступает, усыпано поле снопами, и каждый кровью окрашен. Испания будет нашей! Режь, режь, режь - совсем еще новый серп. ПРИЗЫВ ГОРНЯКА (Астурия, 5 октября 1934) Эй, эй, эй! Лопе де Вега Больше шахты я не рою, я - забойщик, я - горняк... Эй, товарищ, эй, земляк, подходи - и в путь со мною... Видишь, медленно идет важный тополь по оврагу; крикни - пусть прибавит шагу, пусть лачугу стережет, обойдет хлеба дозором. Что? Как видно, за грехи все похищено сеньором? Эй, в дорогу, пастухи! А стада? Ну пусть ягнята сосны щиплют, например... К нам, крестьяне, к нам, солдаты! Вот он, барский инженер... Кто там едет? Возчик старый? Мул твой, дядя, постоит... Пепел княжеской сигары отряхнет наш динамит... Эй, рыбак, пусть рыбы лодку стерегут из глубины, грузчик, брось свою лебедку, станем тем, чем быть должны: мы для воли рождены... Приготовим все для боя, все за мною, все за мною! Вместе нам не страшны беды, смелых девушек зовем, уж дрожат зубцы Овьедо, нашим вспугнуты ружьем. Все за нас теперь на свете - здесь и там и здесь и там... Даже ветер, красный ветер, что несется по полям... Ты, земляк, готов ли к бою? "Да, земляк. Я за тобою!" ЛИБЕРТАРИЯ ЛАФУЭНТЕ (Говорит мать) Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Посмотри, как поникла трава, опаленная праведной кровью. Кто глумился над этим надгробьем, сапогами его поправ? Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Прочь мотыгу свою откинь - я руками разрою могилу. Лафуэнте в поле погибла, где росли не цветы, а штыки. Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Пусть убийцы теперь молчат - за такое не платят словами. Это тело растерзано вами, и возмездье грозит палачам. Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. К пулемету припав, одна против сотен сражалась она, против мрачной, разнузданной своры. Кто посмеет это оспорить? Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. Кровь, что пролита за тебя, пусть, шахтер, в твои вены стучится, пусть бегут по ст_е_нам зарницы астурийского Октября! Я хочу, чтоб она поднялась из могилы. ЧЕРНОЕ МОРЕ Ты воистину черное, Черное море. В гулком грохоте волн слышу гром мятежа, вижу я, как победа и смерть за кормою красной пеной над черной водою кружат. Чьей-то властной рукой здесь начертаны даты - эти вещие числа никто не сотрет: воскресает трагический девятьсот пятый и семнадцатый незабываемый год. И когда-нибудь с южных морей, на рассвете, на пути своем волны о берег дробя, прилетит к тебе, море, бунтующий ветер и, как символ восстанья, поднимет тебя. Ты училось у Ленина, Черное море. Прочертив над тобою светящийся след, южный ветер подхватит и снова повторит опыт бурь твоих, опыт пылающих лет. Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке, свою гавань покинув, плывет по морям ради будущих дней броненосец "Потемкин", алым вымпелом грозно на солнце горя. "НАЙТИ ТЕБЯ И НЕ ВСТРЕТИТЬ" (1934) ЭЛЕГИЯ БЫК СМЕРТИ Памяти Игнасьо Санчеса Мехиаса Еще твой рев не прозвучал призывом для стада вожделеющих коров и не пробились острия рогов на лбу твоем упрямом и бодливом, еще в коровьем лоне терпеливом ты созревал, но кровь твоих отцов в тебе стучала, как извечный зов, как понуканье к яростным порывам; еще не воплощенный в бытии, ты был зачат, чтобы когда-то, где-то в живую плоть рога вонзить свои, оружье тьмы скрестить с оружьем света и соразмерить в битве до конца свирепость зверя с мужеством бойца. (По Черному морю к Румынии движется пароход. Твоя дорога безводна, агония сушит твой рот. Найти тебя и не встретить, встретить и не найти... Ты у порога смерти, я - в пути.) Крылья и паруса! Крылья и паруса! Сломаны крылья, подрезаны крылья. Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут над горестной стылостью волн, крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов, над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя, над ревущим быком, над равниной, сверкающей сталью клинка. В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертью крылья и паруса. Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти, обряжены в траур, ласточки стынут, нанизаны на провода, чайки отчаянно бьются в силках такелажа, снасти со стоном хватаются за паруса, так умирают сегодня крылья и паруса. И было так, словно бык ринулся на голубку, и было так, словно бык жаворонка изувечил, и было так, словно бык вороном сделал три круга над распростертой добычей, и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный, распластал свои черные крылья на темени бычьем. Ко мне, бык! (Факел твоей мулеты, крылья и паруса... Сбил, разорвал их ветер, срезала смерти коса. Я - в море. Смерть щеголяет в твоем золотом шитом уборе.) БЫК СМЕРТИ Бык, черный бык, бунтующий в тоске! Почуявший судьбу свою впервые, рогами рвешь ты буруны морские и вспахиваешь борозды в песке. Что подо лбом крутым, как в тайнике, скрывается, провиденья какие, когда ты хочешь холодность стихии переупрямить в огненном броске? Иль видишь человека ты со шпагой и по арене льющуюся кровь? Бич пастуха свистит, но ты с отвагой кидаешься в атаку вновь и вновь, в соленых брызгах пенной круговерти тореадора предавая смерти. (Полощет вечерний бриз не флаги в порту Севильи, в каждом из кораблей - по две бандерильи. Голуби в Риме взвились, словно бандерильеро кинул их ввысь.) Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Легкость ног, попирающих смерть! Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге, по которой ползет или мчится, одна ли, со свитой, тайком ли, открыто - смерть. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду, в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену, где беснуется смерть; в ее реве глухом - стон колодцев бездонных и вздохи слепых подземелий, в ее реве протяжном - плач бесплодной земли, звон гитары. Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! Выпадает одним умереть на ногах - в сапогах, в альпаргатах, на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна, среди улицы, залитой солнцем. Выпадает другим... Пусть пожалует смерть - в черных туфлях навстречу я выйду, в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулках нанести постараюсь я смерти смертельный удар. Берегись! Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! (Легкие ноги Игнасьо, ноги тореадора, - сколько силы в вас было, сколько задора. Кто бы подумать мог, что эту крылатую легкость бычий настигнет рог!) БЫК СМЕРТИ Уж если ночью бодрствовать ты хочешь и потаенный замысел судьбы о каменные древние дубы в текучей тьме шлифуешь ты и точишь, уж если ты противнику пророчишь блаженное неистовство борьбы и самого себя, став на дыбы, в свершители несбыточного прочишь, уж если ты, когда все стадо спит, не спишь, мечтой о роковом ударе пронизан от рогов и до копыт, - тогда пылай, как головня в пожаре, беснуйся, свирепей и клокочи, чтоб дочерна обуглиться в ночи. (Пальмы в порту Гаваны - вижу в пальмовой кроне веер трибун многолюдных, веер вероник. Мулатка в гуще людей - натянуто пестрое платье рогами острых грудей. Румба мечется в круге, в ритме ее движений, врага настигая, кружит бык по арене. В вихре танцоры слиты, дышит огненный танец зноем корриды. Игнасьо Санчес Мехиас и Родольфо Гаона! Смерть уступает бессмертью, страх - вне закона. Будут слагать сказания о крови и о песке Мексика и Испания. Зрители в "Эль Торео" "Ол_е_!" кричали тебе, индейцы от воплей восторга переходили к стрельбе. Тысячеустый рев посвистом пуль удвоен: "Да здравствует бой быков!" Умер Санчес Мехиас. Гаона, тебя твой друг приветствует после смерти пожатьем холодных рук. Возьми же его клинок и вложи ему в руки, Гаона, венок.) Что случилось? Что сбыл_о_сь и что сталось? Что сделалось, что совершилось? Что произошло? Смерть томилась от жажды и жадно лакала стоячую воду из лужи - ей хотелось бы выхлебать море; смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград, смерть дырявила груди деревьев, наполняла неслыханным ужасом уши ракушек, ослепляла невиданным страхом анютины глазки; не жалея зеленых мишеней листков, смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь, поразить, обескровить летящую легкость двух стремительных ног. Так задумала смерть еще до того, как родиться. Как ты ищешь меня, - словно я - та река, из которой ты пил отраженья лугов и лесов, словно я - та волна, что тебе уступала бездумно, обнимала тебя и, не ведая, кто ты таков, отдавалась ударам рогов. Как ты ищешь меня, - словно я - это холмик песка и тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути, но известно тебе, что не брызнет оттуда вода, что не брызнет вода, что вовеки оттуда не брызнет вода - только кровь; нет, не брызнет вода, никогда, во веки веков. Нет на свете часов, нет часов, циферблата и стрелок, по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти. (Плывет погребальная лодка, на ней бездыханное тело, стрелка на циферблате оцепенела. "Оле, тореро!" - Крики смолкают, дробясь о доски барьера.) БЫК СМЕРТИ И наконец жестокие стремленья воплощены: вот красный всплеск огня; он зыблется невдалеке, дразня и доводя тебя до исступленья. Не слепота, не умопомраченье тобою правят, по кругам гоня, - преследовать живую радость дня тебе велит твое предназначенье. Вот черноту окрасил алый гнев, и ты терзаешь клячу пикадора, ее рогами злобными поддев. Но обречен и ты. Увижу скоро, как тушу распростертую твою потащат мулы прочь, к небытию. (Августовскою ночью скачет пастух сквозь туман, без седла, без поводьев, без шпор и стремян. Он гонит стадо быков, черных, рыжих и пестрых, все быки - без голов.) Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки, как теченье колышет камыш; так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет; неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь, образует из гор и лесов острова, и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы - вереницы убитых быков. Погружаясь, всплывая, круж_а_тся в медлительных водоворотах, все кружатся, кружатся, кружатся, и не могут они уступить притяжению донных глубин, ибо мертвое тело упрямо и легче воды. Уберите убитых быков, Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру, лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков, преграждающей путь. Уберите быков, я прошу вас, - расчистите воду, плыть хочу я по чистой воде, по свободной воде, по свободной реке. Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я, старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву, друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву, не забудь меня, друг, не забудь... Я забыл, что всегда говорил тебе "вы", а не "ты", я сегодня об этом забыл. (Откуда плывешь ты, откуда, и где ты хочешь пристать? Под тяжестью непомерной прогнулась речная гладь. Я тоже мертв и плыву к острову Сан-Фернандо, во сне... наяву...) ДВЕ АРЕНЫ Твоею кровью и твоей отвагой гордятся две арены. И на них мне сердце жгут, его пронзают шпагой. Одна арена здесь, а там другая, и кровь твоя в артериях моих пульсирует, стучит не умолкая. Кровь гибели твоей - на той арене, а здесь - в крови, тобою сражена, смерть рухнула впервые на колени. Кровь двух арен в себя впитали реки, моря и суша, ветер и луна, и будет кровь твоя жива вовеки, как шпаги взмах, перед которой отступает страх. (Найти тебя и не встретить, встретить и не найти: ты за порогом смерти, я - в пути.) Цирк "Эль Торео" Мехико. 13.VIII. 1935 Из книги "С МИНУТЫ НА МИНУТУ" (1934-1939) РАБЫ Рабы, слуги полузабытого детства, прошедшего меж виноделов, моряков, рыбаков, у распахнутых на море гостеприимно потемневших дверей погребков! Друзья, стая преданных псов, кучера и садовники, бедняки, из лозы создающие вина! Наступает великий час, начинается новая эра для мира, и я поздравляю вас, я даю вам новое имя - товарищи! Придите, восстаньте из мертвых, дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие. То не дед мой зовет вас - уж давно никакой господин вас к себе не зовет. Узнаете? Скажите, не бойтесь! Возмужавший, окрепший, вашей преданной службы тридцатилетний свидетель, голос мой, да, да, мой голос зовет вас. Придите! Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало, канарейке насыпать зерна, напоить королька и щегла, не затем, чтобы вас отругать, что кобыла опять захромала, что домой привели меня поздно из школы - мешали дела. Не затем. Приходите ко мне. Распахнем, распахните ворота в сады и в жилища, которые вы прибирали прилежно, двери винных подвалов откройте, где хранится вино - это вы под навесом давилен его выжимали, - огородов калитки и ворота темных конюшен, где лошади вас ожидают. Распахните, раскройте, садитесь и отдыхайте! Добрый день! Ваша плоть, ваши дети победили в борьбе отчаянной. Радуйтесь! Пробил час, когда мир меняет хозяина! 13 ПОЛОС И 48 ЗВЕЗД (Стихи о Карибском море) Хуану Маринельо Нас миллионы - неужели мы все заговорим по-английски? Рубен Дарио НЬЮ-ЙОРК (Уолл-стрит в тумане. С борта "Бремена") Почудилось, что утренний туман сгущается, чтоб спрятать преступленье. Там, там вдали клубились, бесчинствовали испаренья нефти, ее несметных залежей, на цифры переведенных, сложенных в подземной сокровищнице - в сейфах-тайниках. Их заковали в сталь и берегут ревниво на глубинах недоступных, глухих, куда с трудом их опустили худые, изможденные нуждою и никому не ведомые люди. Нет, это не почудилось, когда я взглянул на небо: спицы небоскребов, экспрессов, мчащихся по вертикали, - я все это увидел, просыпаясь. Там, там вдали, в шальном круговороте, хрустели человеческие кости, и в тягостное громыханье стали врывался жалкий ропот тростника растоптанного, табака и кофе, мольба - все никло в нефтяном угаре, охвачено горячкой нефтяною, тонуло в бурном нефтяном прибое. Я видел, как, переодетый в камень, с бесчисленными прорезями окон, перед глазами ширился и рос преступник, как тянулся к облакам он. Я это видел, слышал наяву. Там, там, среди копоти и вихрей пыли, гудел призыв к насилью, грабежу; его глушил моторов гул: суда, отчаливая, шли к чужому небу, на острова. И воздух оглашала наемников вооруженных ругань. Охрипший голос бушевал над молом, над пальмовыми рощами, над лесом голов и рук, отрубленных мачете. И, жалобно стеная, под стоны собственные низвергаясь в море с затянутых туманом небоскребов, мелькали: Никарагуа, Сан-Доминго, Гаити, с забрызганными кровью берегами. Их завыванья смешивались с воплем Виргинских островов, американцам недавно проданных на поруганье, с хрипеньем Кубы, Мексики проклятьем. Колумбия, Панама, Коста-Рика, Боливия, Пуэрто-Рико, Венесуэла, чуть видные сквозь испаренья нефти, охвачены горячкой нефтяною, тонули в бурном нефтяном прибое. Все это я увидел, я услышал в густом тумане, и не только это. Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк, гангреною разъеденные бронхи; бесстрастных спрутов щупальца, готовых все соки выжать из других народов. Из этих сейфов вышли фарисеи, посланцы ряженые грабежа: Дэньелзы, Кэфри - дула револьверов по гангстерской наставленных указке. А ты, свобода, где ты? Темь вокруг. Где факел твой, где ореол былой? Ты пала, ты в бесчестии, в грязи. На улицах твоей торгуют тенью. Не терпится, неймется заправилам вражды: вооруженное вторженье за облака им грезится - чтоб кровью полить светил нетронутых долины. Америка, я сквозь туман твой слышу замученных тобой народов вопли, их речь, родную мне, их гнев... Запомни: когда-нибудь настанет час расплаты. Когда-нибудь, я верю, все тринадцать полос твоих, все сорок восемь звезд сгорят дотла в огне освобожденья, в занявшемся пожаре нефтяном. КУБИНСКАЯ ПЕСНЯ ...убили негра. Лопе де Вега Негр, дай белому руку. Белый, дай руку негру - его обними, как брат; на Кубе сейчас палят, над Кубой янки парят. Не видишь, не видишь, что ли? Негр на карачках, в поле ползая, румбу пляшет, дико руками машет, корчится весь от боли. Не видишь, что ли, негра пр_о_клятой доли? Его обними, как брат. На Кубе янки царят. Говорю, говорим, говорят... Ты, и я, и все мы - друг другу: там и тут плантаций трава слышит: грузные жернова водит ветер чужой по кругу. Говорит тебе негр как другу: белый, белый, не видишь, что ли, что и ты на карачках в поле приползаешь - к черной неволе. Мелькают хвосты сорочьи, летят и летят к нам птицы, вокруг нас шумно стрекочут: сластены-янки хлопочут над сахарною столицей. Негр, дай белому руку, дай ему руку, дайте друг другу руки. Белый, дай руку негру, дай ему руку, дайте руки друг другу. А янки, который снует взад и вперед - дай ему... в зубы, негр, белый, дай ему... в зубы, чтоб его отвадить от Кубы. Боритесь смело за правды дело оба! Будьте накоротке, белый с негром; рука в руке; негр и белый - рука в руке. Рука в руке. (Я, по сини Карибской плывя, непрестанно бодрый слышал призыв Маринельо Хуана, мне Педросо стихи над водою звучали, вспоминал я Хосе Мануэля печали. К недотрогам-агавам - от пальм и от слез "Сибоней" нас десятого мая увез. И ножом, обнаженным над гладью залива, приласкал меня Мексики берег счастливый.) Я ТОЖЕ ПОЮ АМЕРИКУ I too sing America {*}. {* Я тоже пою Америку (англ.).} Лэнгстон Хьюз Воротишь ты светилами своими, сверкающими звездами, бесстыдно у неба конфискованными, - всюду они средь ночи лязгают цепями. Ты чащами воротишь с их листвою затейливою, с логовами пумы; встают деревья, и леса шагают, в земные глуби заползают корни; стучит кирка, и громыхают взрывы, и в щелях копошатся горняки, чтоб хлынула чернеющая жижа из твоего израненного чрева. Они одни, они, не кто другой, шершавыми руками дни и ночи без устали в твоем скребутся теле и камни растревоженные крошат. Нет, ты не труп, от моря и до моря распластанный и пальмами хранимый, - бежит по жилам кровь, но с двух сторон приставили ко лбу винтовок дула. И темь твоих ночей осквернена, унижена в кафе и шумных барах; ночей, когда, как молния, в бесстрастных глазах индейца вспыхивает мщенье. Внизу была Панама. Облака большими белыми материками неслись на юг, а полоса земли, чуть видная, солдатами кишела; цветок средь океана... Красных гор громады, мне напомнившие детство; они взывают молча к берегам, к плантациям - захватчиков добыче. Я видел пятна хижин тут и там, разбросанных, убогих, одиноких, клочки земли, кустарники вокруг, людей обобранных нужду и горе. Я слышу крик кайманов, рыжей пумы рычанье; шепот языков туземных, насильем приглушенных; негров хрипы - здесь слито все в едином грозном гуле. Америка, проснись, восстань от сна, чтобы зеленое землетрясенье лесов твоих и рощ под этот гул одело ветви новою листвою. Проснись и сразу на ноги вскочи, чтоб нефти кровь подземная кипела, чтоб тело наливалось серебром и золотом и крепло с каждым часом. Вставай скорей, хочу я сам увидеть, хочу услышать и рукой потрогать той лавы жар, которая покончит с господством долларов вооруженных. Знай: звезды неба входят в сговор тайный с землею обворованной и с ветром, чтобы навек с тринадцати полос сбить спесь, низвергнув царство звезд фальшивых. Возьми циклоны в руки и огонь, из-под земли поднявшийся, и силой верни себе долин твоих плоды, и города, и порты, и таможни. Да, я пою Америку - в пути, летя над скорбною лазурью моря Карибского, - и островов тяготы, и континент, и гнев в его глубинах. И пусть из Мексиканского залива моря, леса, и звери все, и люди, кто б ни были они - мулаты, негры, индейцы, и креолы, и метисы, пусть все они услышат эту песню: не грусти голос, не томленье флейты, а зов борьбы. Сольет она в прибой разрозненных твоих усилий волны. Ты утвердишь грядущее свое лишь тем, что настоящее разрушишь. Свободу моря, воздуха, земли - Америку грядущего пою я. Из книги "СТОЛИЦА СЛАВЫ" (1936-1938) МАДРИД ОСЕНЬЮ x x x О, город горьких предчувствий, рожденных ночными часами, здесь страх во власти тревоги, покорный ее приказам, во мглу катакомбы ныряет с выпученными глазами. О, если бы только мог я! В ярости, в остервененье я вырвал бы собственный голос вместе с гортанью разом и по твоим кварталам брел бы беззвучной тенью, пусть заглушает журчанье крови - пусть заглушает мои шаги и рыданья. Иду землей бугристой, землей предместий горючей, она под моросью дрогнет, окрестности серы и хмуры, иду по желтым листьям, по глине окопов бурой, по топи, по вязкой круче, за стены и за ограды деревья прячут стыдливо тощие голые сучья, пристально смотрят в небо черные амбразуры, а небо бежит от пожара, дрожит от каждого взрыва. Столица, ты ждешь обстрела, все время ты ждешь бомбежек - аллеи завалены щебнем, кварталы лежат в руинах, здесь, рядом, твои музеи (вспомнишь - мороз по коже!), за этой вот баррикадой фасады зданий старинных, а стены жилых домишек нависли, грозят обвалом: в зияющих провалах - утлого скарба ворох, скатертью стол еще застлан, покрыта кровать одеялом, драма покинутых платьев разыграна молча в утробе шкафа стенного без створок - и роются в гардеробе лезвия лун ущербных полночной тихой порою и смешивают лоскутья с траншейной землей сырою. Мой город, ты стал похожим на тех, кто лег после боя и задремал устало: тебе в лицо стреляют, ты пулями искорежен, бока твои в ранах рваных, стонут деревья, равнины, но будет стучать твое сердце, как издавна стучало, хотя на него навалили все скалы и все руины. Город, нынешний город, в твоем огромном чреве, в недрах борьбы и трагедий уже шевелится зародыш - будущее шевелится. Грохотом динамита твой горизонт распорот, но слышно: уже ты рождаешь, рождаешь сына победе, схватками родовыми охвачена ты, столица! x x x Дворцы, библиотеки! Листы фолиантов рваных! Их уже не вмещают лугов зеленых просторы; на этих выцветших плюшах, на выпотрошенных диванах один лишь ветер дремлет, здесь только ветер - сторож; семейных портретов странных груды лежат перед нами, на этих семейных портретах - деды, отцы и дяди, увешаны, как побрякушками, военными орденами, лежат, в глаза нам глядя, в грязи, в осколках стеклянных. На этих примятых лицах тупое выраженье: такое бывает часто у тех, чье призванье с рожденья - казнить бедняков безымянных. Эти портреты, книги, слепое неистовство это от тихой, мирной печали освободили меня - это зари твоей сгустки, кровавые сгустки рассвета. Хочу помочь твоим родам - явленью нового дня. Я ИЗ ПЯТОГО ПОЛКА "Я завтра дом родной покину, оставлю пашню и быка". "Привет! Скажи, а кем ты станешь?" "Солдатом Пятого полка. Пойду я по горам и долам, воды не будет ни глотка, но будет торжество и слава: ведь я из Пятого полка!" ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫМ БРИГАДАМ Вы пришли издалека... Но что такое "далеко" для вашей крови, чья песня не признает границы. Смерть, не зная пощады, вас выкликает до срока на каждом поле, в пути, на площадях столицы. Из каждой страны, из той, из великой, из малой, из той, что видна на карте только пятном туманным, вы явились сюда со своей мечтой небывалой, и корни у вас одни, хоть каждый стал безымянным. Вы даже не видели краску на этих стенах суровых, когда из-под них в атаку ходили железным строем, вы защищаете землю, в которую вас зароют, кровью своей и смертью, смертью, одетой боем. Вам говорят деревья: братья, останьтесь с нами! Так желают деревья, равнины, частицы света, так возглашает чувство, колеблемое волнами. Братья, останьтесь с нами! Мадрид воздаст вам за это! ЭЛЬ-ПАРДО Столько солнца на фронте; в контрасте с синевой тишина так резка, так надменно небес безучастье, снисходящее так свысока; так полянам до смерти нет дела; ход часов так собой доглощен; снег такою горячкою белой смотрит с гор вне пространств и времен, - что от боли валюсь я и слепну, и лазурь, превратись в динамит, темнотой рассыпается склепной и расколотой тишью гремит. КРЕСТЬЯНЕ Они идут, сверкая смуглой кожей, которой, верно, не берет топор. С кремневой искрой их усмешка схожа, а скрытность глубже, чем кедровый бор. Козлом несет от вымокших шинелей, в мешках картошка и на ней песок, и багажа походного тяжеле лепешки на подошвах их сапог. Все те ж они на мостовых столицы, что на полях в страду у шалашей. Им кажется, как семенной пшеницы, их ждут в глубоких бороздах траншей. Никто не отдает себе отчета, куда спешит, а подоспевши вблизь, находит ток, где до седьмого пота молотят смерть, чтоб заработать жизнь. ВЫ НЕ ПОГИБЛИ Погибшие в жару и в холод, погибшие в стужу и в ливень, погибшие возле артиллерийских воронок или на чахлой травке, жалкой и сиротливой, где стебель в крови журчащей, как струны сухие, звонок. Ростки молодой плоти, вырванные неумолимо из одичалой почвы, из материнского лона, вновь возрождает войною вспаханная долина, вновь превращает в зерна быстро и неуклонно. Слышно, как вы прорастаете, слышно ваше страданье, слышно, как вы ворочаетесь под оболочкой почвы, земля из вас лепит колос и в таинстве воссозданья чувствует, как молодеет, как наливается сочно. Кто сказал, что вы умерли? В свисте свинцовой пули слышится звук, похожий на победные клики, и вы лежите далеко - в этом победном гуле - от похоронной процессии и погребальной мотыги. Братья, среди живущих вас никогда не забудут! Так пойте вместе с нами песни свои боевые. Подставьте лицо ветру, подставьте весеннему гуду,