гда подарена кому-то,
     То попадет кому-то по чему-то.

     * * *
     23 февраля 1943, Архангельск,
     Ну, слава тебе, Господи, хоть я
     От недоеда несколько не крепок
     И нервами пошатан от житья
     Вхолодную среди лесков и степок --
     Я командир, ведь вот что за статья!
     Теперь являюся точный слепок
     Суворова и, хоть аттестован
     Был на майора, вышел капитан.

     А на плечах погона зеленеют
     Со звездами и, как крыла, поют,
     Что хоть погона вида не имеют --
     Пока что нам защитные дают, --
     Но и не заменить их не посмеют,
     Так что и золотые не уйдут
     От нас ни шить, ни кант и ни иголочь --
     Все благородно, а не то что сволочь.

     * * *
     1 марта 1943, Архангельск
     Любимая! Пришла моя пора
     Отбыть для избиения фашистов,
     К чему готовимся уже с утра.
     Конечно, буду стоек и неистов
     Во имя не абстрактного добра,
     Не из усердия иных службистов,
     Не чтоб начальство рвеньем ублажить,
     Но чтоб хоть напоследок нам пожить.

     * * *
     23 июня 1943, Ленинград
     Тебя увидеть -- не о прочем бьюс,
     А там и смерть мою уже приближу.
     Я только беспокоюс и боюс,
     Что пред нее тебя я не увижу,
     И мучаюс и маюс и томлюс,
     Хоть духа своего и не унижу
     Перед опасностью -- но перед кем
     Всплакну? Кому печаль мою повем?

     А ты одна мне слух и утешенье.
     Вот изболевшая моя душа
     К тебе и ластится, как подношенье,
     Тебя своею скукою страша.
     Сегодня вновь на город нападенье
     И рвутся артснаряды, сокруша
     Дома, и из проломов безучастных
     Я помогаю выносить несчастных.


        Голос второй. ХОРОШЕЕ РАСПОЛОЖЕНЬЕ ДУХА МЕНЯ НЕ ПОКИДАЕТ НИКОГДА

     * * *
     17 октября 1941
     Ирина! Вероятно, на Восток
     Уйдем сегодня. До свиданья. Павел.

     * * *
     19 октября 1941
     В Москве опустит этот мой листок
     Один приятель наш отменных правил.
     Уходим, мама, срок наш тут истек,
     И часть уже ушли, а я вот правил
     Покамест вам с Ириною шесть строк.
     Ваш сын и брат уходит на Восток.

     * * *
     24 октября 1941
     Уходим. Ликвидировалась почта.
     Потопаем, должно быть, на Яик.
     Не отвечаю ни за что, ни про что.
     Имею брюки и пиджак, и шлык.
     Все было холодно. Теперь не то что.
     Привет родным.

     * * *
     26 октября 1941
     Поехал напрямик
     На Ярославль. Пути и дальше долги.
     Куда -- не знаю, но бежать -- по Волге.

     * * *
     28 октября 1941
     Ирина! Позади Данилов, Буй,
     А еду через Галич. Нацарапал.

     * * *
     1 ноября 1941
     Проехали Котельнич. Дале дуй
     На Киров (Вятку) -- дале на Сарапул.
     В теплушке чалю буржуем-буржуй,
     С таким комфортом до сих пор не драпал
     Ваш сын. Бегу: фашистов бить спешу.
     С дороги писем Ольге не пишу.

     * * *
     4 ноября 1941
     Простите, что пишу вам без помарок
     И так пространно, что уснешь читать,
     И шлю конверты вовсе не без марок,
     Которые тут пустячок достать --
     Их на вокзалах подают в подарок,
     Да выйдешь -- поезда не наверстать.
     Вот в чем беда! Но то не интересно,
     А интересно, что в теплушке тесно.

     * * *
     10 ноября 1941, Верещагино
     Забыл сказать, что не имею вшей,
     А денег выслать Леле не имею
     Возможности.

     * * *
     17 ноября 1941
     После желдорпутей
     Прошел 125 км с моею
     Всей аммуницией, и тьму вестей
     Вы от меня имели в хвост и в шею.
     Пишите: город Мензелинск, П/Я
     29-й. Обнимаю. Я.

     * * *
     20 ноября 1941
     Снабженье сдохло, но не в этом счастье,
     И провались оно в тартарары --
     Оно не стоит нашего участья,
     Пробуду месяц, т. е. до поры
     Пока не выпустят. П/Я-уч/часть. Я.

     * * *
     23 ноября 1941
     А город невелик: одни дворы,
     Кишащие вкруг киноцеркви роем.
     Туда нас водят через город строем.

     Но перепис у нас нестроевой,
     И это делают зато нестройно.
     600 км прошел я строевой,
     И, надобно сказать, везде достойно
     Нас привечал народ нестроевой.
     По всей Татарии бесперебойно --
     Должно быть, это век теперь таков --
     Встречаю я туристов-земляков.

     * * *
     13 декабря 1941
     Учеба сладилась, как и снабженье,
     Которое готов глотать живьем.
     Мы прочего народонаселенья
     Значительно прятнее живем.

     * * *
     17 декабря 1941
     Из ранее прошедших обученье
     Никто не выехал: все при своем.
     Проводят время в светских растобарах
     Иль, сидя по двое, бьют вшей на нарах.

     Но я пока все не имею вшей,
     Хоть им прожарка -- мертвому припарка.
     Имею смену бельевых вещей,
     У прочих же у многих только парка,
     И, расставаясь с парою своей,
     Мне говорят, что будто бы не жарко.

     * * *
     20 декабря 1941
     Когда из прежних мест я побежал,
     То вот что я услышал и узнал:

     С кирками на платформу вышли тети
     И, дружески кивая нам с путей,
     Кричали: Защитим вас, не умрете! --
     Так любят до сих пор у нас детей.
     Но есть и ворчуны: Вы все снуете --
     В мешок бы всех да в воду вас, чертей! --
     Так поливал сердясь -- как из брандспойта --
     Нас некий дед на станции какой-то.

     * * *
     3 января 1942
     В наряде был под самый Новый год,
     Стоял на улице, холодный мясом,
     В начале все ходил я у ворот,
     А после бегать стал я с переплясом,
     Перемежая барыней фокстрот,
     Партнер же обморозился тем часом.
     Позднее оба мы при свете звезд
     Кобылу мертвую везли за хвост.

     Она (кобыла) угодила в пролубь
     И вскоре богу душу отдала,
     И, кроткая, по снегу, что твой голубь,
     За нашими тенями вслед ползла,
     Укатывая наст в льдяную жолубь,
     И так она на бойню и пришла,
     Etcetera. Я вставил эту прозу
     Здесь более для смеха и курьезу.


     * * *
     15 января 1942
     По месяцу оказии я жду,
     Вчера вдруг получаю телеграмму,
     Отправленную Лелей в том году --
     Строка жестокую являет драму.
     Все зол, как прежде, жду, что вот пойду
     На фронт задать фашистам тарараму.
     Не исправим я. Утром на снегу
     Пишу своей......... "смерть врагу!"

     Прости, мне что-то стало непонятно:
     Пшено-мазня-рублей за килограмм.
     Вам что, продукты выдают бесплатно?

     * * *
     6 февраля 1942
     Позадержался я с ответом вам,
     Поскольку лампа надо мной стоватна,
     Но свету нет и в ней по вечерам.
     Так, о моральном облике ревнуя,
     Едва стемнеет -- предавался сну я.

     * * *
     12 февраля 1942
     Нам лампу завели и керосин,
     Энтузиасты занялись зубрежкой,
     А я и мой приятель тут один --
     Едва лишь вечер -- заняты картошкой,
     Ну то есть: чистим, варим и едим
     Ее на нарах под вонючей плошкой,
     Доскабливаем котелки до дна,
     Хваля: Ну стерва, до чего ж вкусна!

     Храним ее под нарами, ну где де?
     Ее, голубу, брать запрещено
     Во избежанье греческих трагедий.
     Мы дисциплину разделяем, но
     Уж сговорили вновь два пуда снеди.

     * * *
     1 марта 1942
     Картошку съели, думаем давно:
     Не прикупить ли нам еще гороха.
     Питательный, да варится он плохо.

     * * *
     9 июня 1942
     Опять с обменом площади ношусь
     И комнату на большую меняю
     При чем, естественно, удобств лишусь.

     * * *
     10 июня 1942
     Сижу в телеге -- к Туле погоняю.

     * * *
     11 июня 1942
     Стал бодрячок и очень петушусь,
     Без дела маюсь и весьма скучаю,
     Питанье очень ничего собой.
     Ну, кормят хорошо -- как будто в бой.

     * * *
     23 июня 1942
     Хорошее расположенье духа
     Меня не покидает никогда.
     Я полагал, что в Туле голодуха,
     Но кормят как... не знаю и куда!
     Во фляге постоянно медовуха,
     Но я не прилагаю губ туда,
     Или почти, -- ждем генеральной пробы,
     А представленье скоро -- и добро бы.

     * * *
     8 июля 1942
     Покинув милые мне берега,
     Торчу в полях, прислушиваясь к грому
     Со стороны заклятого врага,
     И жду приказа приступить к разгрому.

     * * *
     11 июля 1942
     Нечищенные оба сапога --
     От лености, ни по чему другому.
     Привет от Сени. Водку я не пью,
     Я Сене все до капли отдаю.

     * * *

     16 июля 1942
     Мотался трое суток на машине
     И видел множество красивых мест
     И много сел, пустых и черных ныне.
     От каменных домов торчат окрест
     Стена -- не больше, а от изб стены не
     Останется, но, где с дороги съезд,
     Стоят одни приземистые кубы
     Печей потухших и печные трубы.

     Поля засеяны, густая рожь,
     Высокая, ее волнуют ветры,
     По ней бежит, как водяная, дрожь --
     И никого вокруг -- на километры.
     Все в огородах есть, и никого ж.
     Грибов и ягод масса -- кубометры.
     А рыб в озерах -- ведрами носи,
     И ловятся лещи и караси.

     Пойду искать водицу со скотами,
     Когда с дежурства будем мы сняты.
     В полях цветы. Я упоен цветами
     И даже вам вот шлю теперь цветы,
     А ягодки -- все мне. И за постами,
     Тревогами дорожной маяты,
     Всем виденным счастливо ошарашен,
     Я духом бодр и даже бесшабашен.

     * * *
     20 июля 1942
     Как я могу и там, и здесь успеть!
     Жаль, что несладно жизнь пойдет у сына.
     Как и до моего отьезда, впрочем, ведь.
     А лелин Свекр -- известная скотина,
     Меня он никогда не мог терпеть.
     Пусть обо мне она молчит, Ирина.
     Пускай молчит! А дело не пойдет --
     Пускай к своим родителям пойдет!

     * * *
     23 июля 1942
     Цветы я посылал вам без значенья.
     Не к "осени уборочной" сняты
     И к вам отправлены без порученья --
     А просто так: красивые цветы.
     И сорваны они для развлеченья,
     И если рву цветы средь суеты,
     То значит есть и время, и стремленье,
     И неотбитое поползновенье.

     Мы, вместе с Сеней, ездим по грибы
     И выполняем рекогносцировки
     Под музыку далекой "молотьбы",
     И рвем цветы с опушек, а не с бровки,
     И ловим рыбу -- вам той рыбы бы,
     Но вы далеко, в том и остановки.
     Ну вот и Сеня говорит сейчас --
     Имеем рыбу, не имея вас!

     Я Леле, было, написал вначале,
     Чтобы она осталась там, где есть,
     Да побоялся, чтоб не заскучали.
     Когда известка начинает лезть
     И плакать -- кирпичи, как бы в печали,
     И чей объект становится -- бог весть,
     Там оставаться доле не годится:
     Как говорится: <i>жиз смерти боится.</i>

     В потоке же не гоже уходить,
     Опасно, да и плохо со снабженьем.
     Так стало быть -- не стоит и годить,
     А лучше уезжать с учережденьем.
     А вот в потоке лучше не ходить..

     * * *
     31 июля 1942
     Пишу, если хотите, с убежденьем,
     Что близится, по климату тех мест,
     Обязывающий ее отъезд.

     И совершать его совсем не лишне
     И в срок, и сразу, а не по частям,
     И ехать в гости к Анне Фоминишне.
     А в беспорядке ездить по гостям
     Не следует и нас спасай Всевышний.
     Как знать, где мы подвергнемся страстям
     Из-за меня ее на старом месте
     Ждут неприятности -- и это взвесьте.

     * * *
     26 августа 1942
     Все спрашивает, как ей быть, да пусть
     Как хочет, а не хочет -- остаются.
     А положенье знаем наизусть --
     Где стены, а где печи остаются.
     Что до меня, то может и вернусь...

     * * *
     27 августа 1942
     Уходим в бой. Минуты остаются.

     * * *
     1 сентября 1942
     Вчера из боя вышел. Жив, здоров.
     И Сеня тоже.

     * * *
     5 сентября 1942
     Как всегда, готов
     Вперед, на Запад. Все ваши посланья
     Как из другого мира, так далек
     Бываю точкой моего сознанья.
     Но средь моих забот мне не бил срок.

     * * *
     10 сентября 1942
     Замаранной открытки содержанье --
     Душевный мрак. Чтоб избежать морок
     И потоптать скептическое зелье,
     Залил какой-то доброхот, с похмелья.

     Да так, чтоб не иметь тому следов,
     Чтоб братец ваш невзрослый не дал маху
     И не смутил веселья бедных вдов.
     Возьмет да невзначай нагонит страху.
     И, кажется, портрет его таков:
     Всем недоволен, а подайте пряху
     Да <i>тититешечко!</i>

     * * *
     14 сентября 1942
     Да, есть кино...
     А мы тут видим... Впрочем, все равно.

     * * *
     25 июля 1943
     Для писем время нахожу насилу.
     Молчаньем не тревожьтесь -- я здоров.
     Бьем немца, так как сила ломит силу --
     И очень жалко угнанных коров.

     * * *
     2 сентября 1943
     Бои особенно жестоки. Был у
     Каких-то очень милых хуторов,
     И, занимаясь прочими вещами,
     Мы вволю угощались овощами.

     * * *
     7 сентября 1943
     И рыбку надо пригласить к столу,
     Зеркальные карпуши ходят строем
     В струях -- ни к городу и ни к селу,
     И мы на днях порядок их расстроим.

     * * *
     8 октября 1943
     Н.М. убит? Так тягой к ремеслу
     Бессмысленно себе могилу роем.
     Убит солдат, но мог бы жить З/К,
     Жестка неволя, а земля мягка.

     * * *
     11/14 октября 1943
     На нашем берегу на белых хатах
     Начертан лозунг: <i>Командир, спеши
     На правый берег!</i> Там, в полях, в раскатах
     Идет кровавый бой, а здесь, в глуши,
     Проверим мы затворы в автоматах.
     Ну, что бы нам ни выпало -- пиши!
     Не падай духом, думай без истерик.
     А я пошел. Пошел на правый берег.


        Голос третий. МЫ КРЕСТ ВАШ ДО ПОСЛЕДУ

     * * *
     2 октября 1941
     Здравствуйте, Ирина
     Михайловна и мама! Шлем привет
     С недоуменьем нашим -- в чем причина,
     Что Ваше, писанное нам в ответ,
     Полно тревоги о здоровье сына.
     Антон здоров и сыт. Обут. Одет.
     Он весел искренно и беспричинно.
     Но думаем, что просите невинно.
     В счет топлива теперь я хлопочу
     Об угле, попрошу всего полтонны --
     Положенную тонну не хочу,
     Поскольку дорого и нерезонно
     (Почти что 80 р. плачу) --
     Мне и дровец подбросят благосклонно --
     По пятьдесят рублей за кубометр.
     Мы и берем с ним ровно кубометр.
     Дала полсотни на покупку масла
     Топленого -- стремится дорожать,
     А мы его два фунта купим на зло.
     За ним хочу родителей послать --
     Отстаивать в хвостах желанье сгасло.
     Антон здоров, да и заболевать
     Не думал -- словом, это как хотите,
     А мы не жалуемся. Все. Пишите.

     * * *
     13 октября 1941
     Спасибо за собрание вещей
     Отсталых и разбросанных по следу --
     Я верю, нет занятия нищей,
     Да мы, как видно, крест ваш до последу.
     Прошу Вас -- для прикрытия мощей --
     Послать мне шубу старую по следу,
     Висевшую в Никольском на стене,
     И чесанки, и нитки мулине.

     Еще, как помнится, лежат в корзине,
     Где чесанки найдете вы легко,
     Калоши, купленные в магазине,
     И теплое зеленое трико.
     Здесь мостовых, конечно, нет в помине
     И грязь невылазная далеко,
     И если сына в руки подбираю,
     То шубу новую себе мараю.

     Здесь снег идет и холод, и дрова
     Пока в лесу, но Карасевы топят,
     И если дверь открыть часа на два,
     То кухонным теплом тебя затопят.
     В Никольском дров же с кубометра два,
     Небось, соседи все теперь истопят!
     Все понимаю -- без дальнейших слов
     Не беспокою Вас посылкой дров.

     Живу в тепле и в чистоте, и в холе,
     А я всю жизнь так, правду, не жила,
     И жаль, что Павел не со мной, а в школе --
     Какая жизнь у нас теперь была!
     Дай бог, чтобы его не взяли в поле --
     Ведь сослуживцев чаша обошла
     И только мне семью перепахала --
     Иль, может, я не правильно слыхала?

     Жаль, временно, не постоянно тут
     Живем мы, но не передать словами!
     Вы знаете, какой сизифов труд
     Таскать ребенка через город к маме?
     Трамваи переполненные ждут,
     А после в гору шлепать за дождями --
     Меж тем, когда вернусь, прилавок пуст --
     Ваш разговор об этом вовсе пуст.

     Вы понимаете -- я не двужильна!
     К тому ж я мать и знаю все c' est сa --
     Что если я выматываюсь сильно,
     То выстоять всего лишь два часа
     В каком-то там хвосте ему посильно, --
     А стало быть -- оставьте чудеса.
     В ненастье оставляю, и отлично
     Справляется один -- ему привычно.

     А Павел в деньгах рассуждает так --
     Раз где-то четверо живут на триста,
     То мне трехсот уж хватит как-никак,
     И высылает мне без лишних, чисто --
     Какой предусмотрительный, однак!
     Всегда бы так он мыслил впредь и ввысь-то!
     Целуем с мамой Вас. Антоша спит,
     Поскольку не уложишь днем -- не спит.

     * * *
     19 октября 1941
     В чем дело -- почему от Вас нет писем?
     Где Павел -- не могу понять ни зги!
     Зачем от нас он больно независим?
     Зачем он пишет: "Сына сбереги"?
     Зачем все циркулирует: "Займись им!"?
     У сына кашель -- из дому беги,
     Коклюш какой-то, больно горло, свербь им,
     И четверо недель мы это терпим.

     А сверху постоянно слышим стон --
     Девчонка там от скарлатины млеет.
     Как можно тут ручаться, что Антон
     И скарлатиною не заболеет.
     Девчонка та против него бутон.
     Он носится и ног он не жалеет.
     Прошу его -- за ним не уследить --
     Туда под страхом смерти не ходить.

     Но то, что наверху, ведь сплошь и рядом,
     И сделать тут не можно ничего.
     Меж тем со мной он сух, примеры я дам.
     Он пишет: "Гардероба <i>твоего</i>
     Толику перебрали к Ире на дом", --
     А что, в Никольском нет вещей его?
     Там разве лишь мои, не <i>наши</i> вещи?
     Боюсь, чтоб не обмолвиться бы резче.

     А странное: "целую малыша"!
     Но никогда, поверьте -- "вас обоих"! --
     Ах вон чего я пожелала-ша!
     Отвык, отвык в скитаньях и забоях!
     Но я живая все-таки душа,
     А поцелуи -- пусть возьмет с собой их
     С указами своими -- про запас.
     Пишите нам, а мы целуем Вас.

     * * *
     18 ноября 1941
     Исплакалась, душою изболелась,
     Ни строчки не имея от него,
     Все, что имелось, все куда-то делось,
     И не видать мне счастья моего.
     Когда б не лепеталось и не пелось
     Ребенку моему, то естество
     Мое давно бы корчилось от боли.
     И одолели головные боли.

     И ночью мучает тупая боль.
     Скорее бы родить. Так надоело
     Таскаться. Как письмо дойдет -- дотоль,
     Возможно, уж рожу. И то и дело
     Мне лезет в голову наше Николь-
     ское. Ах, как мне надоело
     Никольское! Как хорошо-то ведь
     Так по-людски хоть временно пожить!

     Меня родители зовут на горы,
     Но комната так хороша, что с ней
     Жаль расставаться! С некоторых пор и
     С удобством, с печкой. Сяду перед ней --
     Все Павла жду, что он окончит сборы,
     Приедет в отпуск... до скончанья дней
     Вот и пожили бы мы с ним, как люди --
     У мамы и не повернуться буде.

     Хоть я не понимаю, почему
     Он думает увидеться? Так странно
     Вы пишете... Как рады мы ему
     Все были бы. И только несказанно
     Меня расходы мучат. Моему
     Устройству здесь зимой напостоянно
     Обязаны мы тратой на дрова.
     У мамы трат бы меньше раза в два.

     Но иногда... ах, иногда слабенек
     Бывает дух, и думаю сам-друг --
     А вдруг он больше не пришлет мне денег --
     Нет, по чужой вине... а все же -- вдруг?
     И вот смотрю: продуктов стол реденек --
     И закупаю все впятеро рук --
     Чтоб зубы класть нам не пришлось на полку --
     Картошку впрок и мясо на засолку.

     У нас уж с месяц как стоит зима,
     И собирали деньги -- взнос на просо --
     Я не успела и схожу с ума --
     Ведь мне сказали, что не примут взноса,
     Раз после времени, и я сама
     Ходила по начальству для разноса,
     И обещали -- впредь не обойдут --
     И даже с мясом прибегали тут.

     * * *
     20 декабря 1941
     Привет Вам, наши родные Ирина
     Михайловна и мама, а к тому ж
     И пожеланья от меня и сына.
     За Павла я спокоилась. Мой муж
     Нас извещает, не пиша нам длинно,
     Что он благополучен, здрав и дюж --
     И "верен взваленной ему задаче".
     Со мной, о господи, совсем иначе!

     В семь тридцать утром третьего числа
     Я брюхом наконец-то оттаскалась
     И недоношенную родила.
     Создание ужасно исстрадалось
     Пред тем, как умереть, и без числа
     Лицом от сильной боли искажалось,
     И чуть дыша последние три дня
     Тишайшим стоном казнило меня.

     Что было поводом ее мучений --
     Я, собственно, не знаю до сих пор.
     Тринадцатый как исполнялся день ей,
     То без четверти час смежила взор.
     Я не могла то видеть без мучений,
     Тем боле, что она с начальных пор
     Была лицом прекрасным отрешенна
     И груди не сосала совершенно.

     Ей сестры делали изрядный встряс
     И ужимали даже шею сзади,
     И открывала свой роток тотчас --
     Но чтобы плакать -- лишней боли ради.
     Ей в рот вливали молочка припас
     Через накладочку -- дабы пила де.
     Она не возражала и пила --
     Зачем обречена она была!

     Зачем не сын! Она ничуть не хуже
     Была его! Судите ж сами вот:
     Ладошка моего мизинца уже,
     Как бы пастелью вычерченный рот
     Был бледно ал и холоден снаружи,
     О господи, снутри наоборот
     И тепл пронзительно и жадно красен,
     А голос был поистине ужасен!

     Какое горлышко ей дал господь,
     Какие чистые глаза явил он,
     Тем только горше сделав мой ломоть.
     Меня такою мукой одарил он,
     Что ни заесть ее, ни обороть,
     Зачем лишил и разума и сил он
     Меня, несчастную, не дал уйти
     Из худых мест, отрезав все пути.

     Мы, взрослые, и то там все исстылись.
     Где было ей, неопытной, стерпеть.
     Пеленочки с нее всегда валились,
     А нянечкам все было не успеть --
     И так уж, поправляя, с ног все сбились.
     И вот как начала она коснеть --
     Они смолчали, что она кончалась,
     Но я сама у детской оказалась.

     Мне не хотели мертвую ее
     Показывать, все отогнать пытались.
     Возьми меня от скорби колотье --
     Они б еще со мной тут намотались.
     И все ж я видела дитя мое,
     Пока они туда-сюда мотались,
     И как взглянула -- поняла я всем --
     Да ведь она доношена совсем!

     И вовсе совершенна, хоть малютка
     И хоть истравлена вконец иглой.
     Дежурная сестра с ворчаньем "ну-тка"
     Сплелась своей ногой с моей ногой,
     Но я, сказав ей звонко: Проститутка!
     Ее отвадила ходить за мной.
     В конце концов ее ли это дело --
     Моей дочурки золотое тело.

     Она была прекрасна, как луна
     На только что завечеревшем своде --
     Глазами и мутна и холодна,
     А ногти -- семячка льняного вроде --
     Чуть голубее были полотна
     На желтом одеяльцевом исподе,
     Напоминала предзакатный снег
     Фиалковая бледность нежных век.

     Едва смогла я выписки добиться,
     Я кинулась в покойницкую. Там
     Лежала смерзшаяся в ком девица,
     Припаянная холодом к листам.
     Все помню -- как ушла назад больница,
     Не помню -- кто шел сзади по пятам,
     Все бормотал, чудной такой оболтус:
     "Без выписки нельзя, вернуть извольте-с! "

     Как мне велел мой материнский долг,
     Ее я вымыла и нарядила
     В сиреневый атлас и алый шелк,
     Из бархата я туфельки ей сшила.
     А голосок ее все не умолк,
     Она смеялась рядом и гулила,
     Я вскидывала к ней глаза, и вот
     В улыбке склабился дочуркин рот.

     Опять поймите -- тлен ее не трогал,
     Хотя в печи огонь всю ночь горел.
     Ее задумчиво ребенок трогал
     И личико подолгу ей смотрел,
     И этот взгляд меня, признаюсь, трогал,
     И я взяла сказала: Ай, пострел,
     Что так глядишь ты -- видно что заметил... --
     Он на меня взглянул и не ответил.

     Уж видно так -- решил не отвечать
     Чтоб не сугубить материнской боли.
     Да, видимо, письмо пора кончать --
     Не знаю дале, что писать Вам боле
     Чтоб жалобами вас не отягчать, --
     У Вас ведь и свои найдутся боли, --
     Так что Вам даст невесткино нытье!
     Увы, Иринушка, дитя мое!

     Земля пусть будет пухом, память вечной
     Иринушке моей -- она на Вас
     Была похожа: тот же нежный млечный
     Блеск кожного покрова, то же глаз
     Небесных выраженье, бесконечной
     Разлука с ней мне предстоит сейчас,
     Но как-нибудь уж вытерплю, конечно.
     Простите, же меня простосердешно

     За то, что так бесхитростно печаль
     Мою открыла Вам и утомила.
     Вам не рожавшей, думаю, едва ль
     Представится, как я себя томила
     Отчаяньем, Вам будет меня жаль.
     А мне самой-то так все это мило,
     Что еле-еле продержусь до тьмы.
     Не омрачайтесь же! Целуем. Мы.

     * * *
     23 декабря 1941
     Вы получили ль верх моих терзаний?
     Вы правы насчет Павла -- от него
     Мне не дождаться страстных излияний,
     Да я не ожидаю ничего.
     Его ж я знаю. И моих познаний
     Как раз достаточно мне для того
     Чтоб не сердиться. Но и умиленья
     Былого нет. Привет и поздравленья.

     * * *
     31 января 1942
     У нас тепло. Едва ль за десять лет
     В таких условьях разу зимовала:
     Днем вечно кутаюсь бывало в плед,
     А ночью в глубине полуподвала
     На стеклах расцветает бересклет
     И воду в чайнике околдовало.
     Жаль одного -- по стишии войны
     Очистить будем комнатку должны.

     И вновь в Никольском! И о стекла лбом бой!
     И думаю -- в огне оно гори б
     Или шарахни в эту дачу бомбой,
     И расползись, как ядовитый гриб,
     По швам она -- пускай бы с богом, с помпой, --
     Как отлились бы слезы им мои б!
     Нет, Вы меня не поняли: в Москву я
     Не жажду снова -- не Москвой живу я.

     А мыслью, что закончится война --
     Куда мы денемся? Приткнемся где мы?
     А то что нынче ж кончится она --
     Не представляет для меня проблемы.
     Силенка-то зело истощена
     У нас и немцев. О ее конце мы
     Куда подвинемся? Где ждать угла --
     Тем боле, что после войны дела

     С жильем и пищей станут много плоше,
     Чем нынче -- вот что следует учесть.
     Уже картошки нет и мяса тоже,
     Есть молоко, да не про нашу честь --
     По четвертному литр, да и дороже,
     Раз в месяц керосин на складе есть,
     И разливаю по тазам покуда --
     Поскольку вышла вся стеклопосуда.

     Как жаль, что Вы не шлете мне вещей:
     Мужской пиджак без пуговиц на рынке
     Весьма идет за семьдесят рублей,
     Калоши старые -- в 60, ботинки
     Коньковые с дырами от гвоздей --
     За 80, то же по починке
     Идет за двести -- ясно отчего --
     Ведь в магазинах нету ничего --

     Ни пудры нет, ни порошка зубного --
     Молчу про нитки и одеколон,
     За мылом очереди с полшестого,
     Пока не станет пегим небосклон,
     И снова -- до восхода золотого
     Красавца Феба, ну а нынче он
     Сильнехонько натягивает вожжи
     И появляется намного позже.

     Вы пишете, чтоб избежать нытья,
     А может, для цензурных умилений --
     О прекращенье жалкого житья,
     О временности черноты явлений.
     Скажу Вам попросту: не верю я
     В неясную возможность удивлений,
     Поскольку за пять лет еще раз пять
     Нас смогут в ящик пнуть или распять.

     Кто может -- нас тут грабит понемногу,
     Поскольку наш защитник на войне,
     То сослуживцы, помоляся богу,
     Отыгрываются с лихвой на мне,
     Беря лихву за каждую подмогу,
     И чрезвычайно нетверды в цене,
     Когда с закупкой ездят четвергами.
     И исчезают. Навсегда. С деньгами.

     * * *
     29 апреля 1942
     Все реже голосок он подает,
     Все чаще со складной скамейкой бьется --
     И чудо сколько радости дает
     Ему скамейка! Мигом соберется --
     Мигом разложится. Сколько хлопот!
     Их двадцать штук досчатого народца
     Всего-то было в кассовом плену,
     А взяли мы за десять р. одну,

     Последнюю -- и ликовали много.
     Во-первых, высидели длинный хвост
     За постным маслом и купили много,
     А во-вторых, мы заключили пост
     Покупкой ливера, да и дорога
     Потом вела домой при свете звезд --
     Веселым добродушием долимы,
     С тремя покупками домой брели мы.

     * * *
     21 мая 1942
     У мамы до сих пор болит нога --
     Все началось с пустячного ушиба,
     Хирург на днях сказала, что цинга
     И витамины были хороши ба,
     И я тотчас ударилась в бега --
     В бега за квашеной капустой -- ибо
     Прекрасный овощ, а не суррогат
     И дивно витаминами богат.

     И целых два достала килограмма
     И до смерти обрадовала мать --
     Я ей взяла и луку. Мама, мама!
     Все думают отсюда уезжать --
     Мужья давно в Москве! А мы упрямо
     Решили здесь уж мужа дожидать --
     Когда б мы так его не заждались бы,
     То были счастливы и здесь всю жизнь бы.



     Ведь вызова не шлют нам, хоть в Москве
     Теперь, должно быть, много лишних комнат.
     А как же Надя Д. и Капа В. --
     Им вызов не пришлют? О них не помнят...
     Как неприятно быть теперь вдове --
     Как та ошпаренная кипятком, над
     Квартирой Вашей. Далеко сошлют.
     А муж убит. И вызова не шлют.

     И нам вот славно было б жить всем вместе.
     Что ж Павел? Возвращался бы скорей!
     Сперва в Москву -- чтоб показаться в тресте --
     Уж мы бы потерпели пять-шесть дней --
     А после уж за нами -- вот бы чести!
     Но мало что-то шлет он новостей.
     Постыл, постыл мне этот город клятов --
     Мне никогда не обойти Саратов,

     Он вечно на моем пути стоит
     Моей судьбой -- сейчас пишу, а рядом
     Соседка с кем-то громко говорит,
     Поворотясь ко мне изрядным задом
     У примуса, а примусок шумит,
     Но мне все льется в уши словопадом:
     Когда же это кончится война,
     Чтоб съехала скорее сатана.

     Мириться с подселеньем не желают
     И мальчику прохода не дают,
     Уйду -- по голове его щелкают
     И бритвенные лезвия суют,
     Вернусь -- меня на сына наущают,
     Но я молчу -- до мелочей ли тут.
     Все это им с лихвою отольется,
     Как только из окопов муж вернется.

     Копаем огороды во дворе
     И садим огурцы, укроп, редиску,
     Судом грозим несчастной детворе
     Чтоб не подвергнуться блатному риску.
     Мы чалим воду из ручья в ведре.
     И вдруг редиска всходит, то-то писку!
     Но налетает тучка: дождик, град,
     И смыт в канаву весь зеленоград!

     Где чернозем! В земле одни промойки --
     И только мой почти не пострадал --
     Он на отшибе, около помойки --
     Таков итог всех тех, кто страдовал,
     Но огородари, известно, стойки --
     Опять копателей и поливал
     Полно торчащих в зеленях на грядах,
     Их парит дождь, жжет полдень, сечет град их.

     * * *
     25 июня 1942
     Зачем он все не шлет мне аттестат?
     Ведь деньги телеграфным переводом
     Идут по месяцу, не числя трат,
     Но мучаюсь не только обзаводом,
     А тем, что и к столовой не крепят.
     Но пусть, как шло, идет все своим ходом,
     И больше я о том не напишу --
     Авось без аттестата продышу.

     * * *
     24 июля 1942
     Что до ребенка нашего -- его мир
     Растет и аттестации не ждет.
     Когда мы ждем трамвая -- скажет номер
     И непременно в точку попадет.
     Он пишет буквы -- влево колесом "р",
     В нем зренье рука об руку идет
     С хорошей памятью, что мне, обратно,
     И памятно в себе, и в нем приятно.

     Он дома не блудит, а так сидит,
     Не трогая продуктов, образцово.
     В столовой же за кассою сидит
     Знакомая Галина Ф. Клещева,
     С ее Нинуськой мать моя сидит--
     И нам с того компотно да борщево.
     Поев борща, поговорив с самой,
     Мы в полдень отправляемся домой.

     * * *
     5 сентября 1942
     Не сетуйте на то, что пишем редко,
     Да ведь и Вы не щедры на слова.
     Уехала последняя соседка,
     От радости ни мертва, ни жива,
     А наш приход -- несчастьице да бедка,
     От дум вот-вот опухнет голова,
     И рада бы не думать ни о чем я,
     Но думы на душе лежат, что комья.

     Все говорят, что следует и мне
     Теперь в Москву податься со своими --
     Как бы по вызову и наравне,
     И тянет ехать... но не ехать с ними...
     И я запуталась наедине
     С собою и несчастьями своими.
     Решила так остаться, как живу,
     И по течению одна плыву.

     Душа вся выболела. Тоска тиснет
     И день, и ночь и ноет, и стучит.
     Да временами и ребенок киснет;
     Играет днем, а по ночам кричит
     И головой в жару с подушки виснет,
     А камфоры пущу ему -- молчит,
     А час спустя опять тихонько молит:
     "Пусти мне камфору!" -- боль в ушке долит.

     * * *
     18 октября 1942
     Последнее и прежних два письма
     С советами о выезде буквально
     Меня сводили и свели с ума --
     Как ехать мне одной да и так дально?
     Риск чересчур велик, и я сама
     Поехать не решусь, как ни печально --
     Нужны продукты, ведь всего верней
     Проедем месяц, а не пять-шесть дней.

     Но Вы иначе пишете в открытке,
     Свалившейся теперь на нас, как снег --
     И я тотчас же собрала пожитки
     И жду: когда прибудет человек --
     Ведь, выехав, не будем же в убытке,
     Сюда ведь ехали мы не на век?
     А жить где есть там -- будем не под небом.
     Но как потом с пропискою и хлебом?

     А Вы не пишете о том, но вот
     Как раз сейчас пришло письмо от Вали,
     И я все поняла! В ближайший год
     Мы бы теперь в совхозе страдовали,
     И это замечательно. Ну вот.
     Да и родители мне покивали.
     От неожиданных вестей едва
     Не побежала кругом голова.

     И нынче ж с удовольствием, с подъемом
     Я собрала монатки, здесь страшно
     Остаться нам. Но что с Вашим знакомым?
     А он не подведет? Ну, все равно --
     Там видно будет... Может уж давно, мам,
     Он приходил? Ведь послана давно
     Открытка эта... Не заставши, мама,
     Не мог он позже не вернуться к нам, а?

     * * *
     23 октября 1942
     Пять дней сидим с Антошей на узлах,
     Багаж весьма громоздким получился:
     Два места жизненных нужнейших благ,
     В одном -- постель, баул бельем набился,
     Две сумки продуктовые -- итак
     Всего шесть мест, но нужно чтоб явился
     За нами человек и... напослед
     Приходится не взять велосипед.

     Антон уж взрослый, он не станет клянчить,
     Я думаю, он, пережив, поймет,
     Что нам назад в Москву его не снянчить.
     В каких же числах человек придет?
     И долго ли еще нам позаранчить?
     А то меня сомнение берет --
     Не дома ль он давно, а так -- так мне бы
     Пора в уборщицы пойти -- из хлеба.

     * * *
     27 октября 1942
     Наскучивши томленьем на узлах,
     Сегодня я, по зрелом размышленьи,
     Решилась вновь подумать о делах
     И отнесла в контору заявленье
     С горячим попеченьем о полах --
     Ведь нам до тов. Курындина явленья
     Жить как-то надобно -- и тут примат
     Взяла лаборатория строймат.

     Теперь я буду с карточкой рабочей,
     И ежели что завезут -- дадут
     Не "ради Бога", не как "всякой прочей",
     А так, как всем положено им тут, --
     Без разночтений всяких и отточий.
     Работа -- не работа, тяжкий труд:
     Протапливать, стирать, скрести до гина,
     Холодная вода, песок, да глина.

     А Вы... от Вас ни слова больше нет,
     Подробностей к Вам о моем приезде
     Вы никаких не пишете, где след
     Остановиться мне, и точно ль есть где
     Устроиться? Не шлете мне ни смет,
     Ни мест, решим мы все на месте здесь-де?
     Но как с пропиской будет? И вообще,
     Как стану жить -- и это не вотще.

     * * *
     1 ноября 1942
     Открытка от десятого туманна
     Была по содержанью своему.
     Я собрала узлы и бесталанно
     На них промучилась -- и к моему
     Большому сожаленью, так как рано
     Нам, видимо, съезжать и ни к чему!
     Но жареный петух нас крепко клюнул,
     А тов. Курындин, пораскинув, плюнул.

     Тут я узнала, что в наш Ю.-В. трест
     Нужна уборщица, и заявила,
     Завлаборат согласовал с начтрест,
     И я уже почти к ним поступила,
     Но главбухтрест на мне поставил крест,
     Так как лимита к ним не поступило:
     Мне не с чего зарплату начислять --
     Так я одна во всем дворе опять.

     И я сижу теперь возле корыта
     Разбитого. Должно быть, есть окрест
     Еще места, но то для нас закрыто:
     В сад сына не взяли -- там нету мест,
     А как его весь день держать закрыто:
     Сиденье под замком ведь надоест.
     Нет, не могу в другом работать месте,
     А тут в соседнем было бы подъезде.

     А главное не в том: трестовику
     С завозом отпускают все продукты;
     Пшено, картошку, мясо да муку,
     А я хожу и клянчу -- сколько мук-то!
     А делят по ночам молчком, ку-ку.
     Пшено делили -- не дали, и фрукты
     Делили -- не дали, вчера как раз
     Баранину делили, все без нас.

     Три дня я по начальникам ходила --
     Здесь тьма начальников -- не помогло,
     И все три дня слезами исходила,
     На что начальники смотрели зло,
     А будь сотрудницей их -- убедила!
     Но сорвалось, а сердце залегло,
     И на носу зима, и нет надежды,
     Как только продавать что из одежды.

     * * *
     19 ноября 1942
     Вы пишете: поездка сорвалась.
     И я об этом очень сожалею:
     По слухам, жизнь наладилась у Вас,
     Я ж на зиму продуктов не имею
     И, сидя на узлах, не запаслась.
     Со всеми деньгами, что я имею,
     Здесь ничего не сделаешь. Тряпье
     Придется загонять теперь (свое).

     Мы каждый день с Антошей на базаре,
     Но ничего не продали пока --
     Насчет продажи все теперь в ударе,
     Но покупать -- мошна у всех тонка,
     Просилась на работу в их виварий --
     Завтрестом обещал мне с кондака,
     Но главбух отказал -- от неименья
     Лимита на уборку помещенья.

     Лимита нет, но женам есть лимит --
     И жены все пристроены сюда же,
     И их термитничек шумит-гремит
     В самоснабженческом веселом раже.
     И как Павлуша жил среди термит --
     Что может быть такой работы гаже,
     Где каждому важней его успех,
     А он там отдувается за всех.

     Зима легла с морозом и метелью
     В ночь на 7-е по сухой земле,
     А то тянулось тонкой канителью
     Тепло сухое -- скоро ль быть в тепле
     Еще нам? За какою канителью
     Мужнин приезд с форейтором в седле?
     Да, видимо, не близок этот выезд.
     Еще до солнца роса очи выест.

     И плохи старики, и к ним ходить
     Изнервничаешься. И свет неблизкой.
     Антоша устает колобродить,
     Но надобно ходить -- за перепиской.
     От Павла писем нет -- но как судить --
     Он думает, что я в Москве, с пропиской,
     А я все здесь. В одном письме своем
     Он пишет, что мечтает вновь в ЦОСТРОМ.

     ЦОСТРОМ, конечно, неплохое место,
     Но люди бьют в нем всяческий рекорд
     По сволочизму мимики и жеста.
     Иль не противно видеть гнусных морд
     Коровкина и Мазина день весь-то?
     Да и не только их, а всех их черт
     Побрал бы -- созерцать их целый день же,
     Да и зарплата у него всех меньше.

     Совсем, совсем несчастным надо быть,
     Чтобы мечтать всерьез в ЦОСТРОМ вернуться,
     И как легко так было позабыть
     О кражах из карман. А как толкутся
     Вслед за начальством, жаждущим убыть!
     Из-за галош его передерутся.
     А впрочем... что сказать мне на сей счет --
     Ему видней. Как хочет. Пусть идет.

     Жаль Павла. И Антошу жаль. Ребенок
     Ни сладкого не видит, ни жиров.
     Все сердце кровью изошло -- так тонок.
     А аппетит нечаянно здоров,
     И только что глаза продрав спросонок,
     Кричит баском: Мама, обед готов?
     И в пот меня, конечно, сразу кинет.
     Ему теперь без малого пяти нет.

     А третьего -- триста шестьдсят пять дней
     Со дня рожденья доченьки Ирины,
     Я к ней совсем не стала холодней,
     Недавно были у ее купины
     И новый холм насыпали над ней.
     А ночи холодны и длинны-длинны,
     Пока утра, бессонная, дождешь,
     То вся дотла слезами изойдешь.

     Пойду в лабораторию проситься,
     Им нужен человек, они возьмут.
     Туда жена замглавбуха стремится,
     Но ей уйти с работы не дают.
     У них служащие, как говорится,
     Чужие редки -- ходу не дадут.
     У них и с барского стола объедки --
     Очередной свояченицы детке.

     * * *
     29 ноября 1942
     У завлабор слетело с языка,
     Что если в Ю.-В. тресте беспокоит
     Меня работа на предмет пайка --
     Идти в лабораторию не стоит,
     А просто станут сообщать, пока
     Подходят взносы и что сколько стоит,
     И нас тотчас же известит она
     О поступленье мяса и пшена.

     И так, благодаря ее заботам,
     Пять сотен я внесла на то и то.
     Ходила все на рынок по субботам
     И ликвидировала се да то
     Из барахлишка, нажитого потом.
     Но деньги приняли мои. И то,
     Что я впаялась в долю к ним без права,
     На всех подействовало как отрава.

     И вызвало припадки злобных слез,
     И кто-то из ходивших по базару
     В комендатуру на меня донес,
     И комендант устроил мне базару,
     Мне выдавая карточки -- разнос
     И склоку, безобразнейшую свару --
     Сомненье, видите ль взяло его
     В источниках дохода моего.

     А эта сволочь, эти ихи "дамы",
     С мужьями влезшие в цостромский штат --
     Они теперь-то как бы вне программы:
     Мужьям дают, им -- нет, вот и шипят
     На нас за мизерные килограммы,
     Что нам уделят (уделить хотят).
     Но я надеюсь выжить вопреки им,
     На зло уму, наперекор стихиям.

     * * *
     21 января 1943
     Вносила на пшено и поросят.
     Купили поросят, но толку мало --
     И те пока, не знаем, где гостят --
     Начальство знает где, но толку мало
     От знанья их всем тем, кто в аппарат,
     Увы, не входит, и таких не мало.
     Сын говорит мне: Дай тебе бока
     Поглажу -- больно стала ты тонка!

     * * *
     7 апреля 1943
     Вновь в вихре огородных наслаждений!
     Вчера таскали ведрами навоз
     И, чтоб отмежеваться от хождений
     И к нам прыжков с перрона под откос,
     Просили проволочных заграждений
     С шипами и столбов, и удалось.
     Мне этот год участок дан хороший --
     А прошлой осенью у нас с Антошей

     Все воровали с пограничных гряд,
     Что были при дороге у помойки.
     Но трестовцы меня спихнуть глядят,
     Куда глядят глаза, хоть в этом стойки.
     Тотчас судьбу и возблагодарят,
     Как только не замру над ними в стойке.
     Но мне податься некуда -- навряд
     Они теперь меня куда скостят.

     * * *
     9 апреля 1943
     Теперь сижу над вышивкой платочной
     В закрай батистового полотна,
     Орнамент мелкий, пестрый да цветочный,
     Пойдет, как думаю, на семена.
     Платки здесь ходят по цене не точной
     Пяти стаканов ярого пшена,
     А в рубликах с полста до девяноста --
     И хорошо. Последнее ж не просто.

     Родители кукуют на пайке
     В 400 грамм хлеба и кашица,
     Отец изнылся ржою в наждаке,
     Что он голодный, стонет и томится.
     Накидки загнала им на толчке
     За 5 кг пшена, еще разжиться
     Деньгами удалось, все им снесла.
     Пшено взяла, а денег не взяла.

     За строченое полотенце дали
     2 к. пшеницы, полтора -- пшена.
     Все это мы с Антошей проедали.
     А литру молока -- 100 р. цена.
     К. мяса -- 200 р., 600 и дале.
     Пшено -- с 280-ти на
     250, пшеница -- 150 р.
     Картошка 100 р/к -- таков театр!

     Хлеб -- 100 р., керосин теперь 60 --
     Зимой был до 80 р/л --
     Ни табака, ни водки не хотят
     Теперь давать нам -- чудеса! Л.Кэррол!
     Бывало трикотаж был. Нет! Отпад!
     Нет масла! 1000 р. на рынке! Перл!
     Но цены могут снизиться чудок,
     Когда на Волге тронется ледок.

     Приехать к вам в Москву? Что за резон-то?
     Попробуем освоить огород,
     А нет -- тут и уйдем за горизонт-то.
     Коль с огородом дело не пойдет
     И выяснится приближенье фронта --
     Тогда черед отъезда и придет.
     А так -- ропща -- как раз осердишь Бога.
     Углом своим довольны мы премного.

     Антоша нынче, в общем, ничего,
     Немного худ, совсем немного зелен.
     Находят малокровье у него.
     В диетстоловой ныне он пристрелян.
     Мне, правда, не понятно одного --
     Что за названьем этот пункт наделен:
     Повсюду грязь, в тарелках дрянь, бурда --
     Но все ж приходится ходить туда.

     Час на дорогу, очередь два часа
     И час обратно -- в общем пять часов.
     Конечно же, нет и в помине мяса,
     Но на 16 тысяч детских ртов
     Всего две тыщи мест -- вот в чем весь сказ, а
     Бездушие, злодейский вид чинов
     Военкоматских! Боги, мои боги!
     Какое счастье обивать пороги!

     * * *
     22 апреля 1943
     Увы, столь осложнилась жизнь моя,
     Что и на предложенье Ю.-В. треста
     Почти тотчас же согласилась я,
     С 16-го поступив на место
     Чернорабочей. Жалования
     150 рублей, однако вес-то
     Не в нем, а в карточке на 800
     Грамм хлеба, ведь оклад теперь не в счет.

     Кирпич, известку, разный хлам таскаю,
     Белю и мою. К 1-му числу
     Я продларек от треста открываю
     И тут же посвящаюсь ремеслу
     Ответственного продавца. Не знаю
     Я ремесла. Боюсь я. Но несть злу.
     Не лезть же нашей гибели во злу пасть!
     Коль отказаться -- то была бы глупость.

     А сына, видимо, отдам в детсад,
     Хоть ох как он туда идти не хочет!
     Свести бы к маме -- но какой с ней слад!
     Она, как раньше, об одном хлопочет
     Чтобы усилить промеж нас разлад --
     Но чем ребенок им глаза песочит?
     Ей-богу, не понять мне никогда.
     Но это горе вовсе не беда.

     * * *
     25 апреля 1943
     Вот так я окончательно примкнула
     К Юго-В. тресту. И не обойдут
     Теперь при дележе. Зимой мелькнула
     Мука. Мне не дали. А целый пуд.
     Пшено -- сама не знаю как сморгнула --
     Пуд был пшена. Цепляемся и тут
     За жизнь и как -- обеими руками,
     И тоже огороды все дворами.

     Взошла лишь редька -- больше ничего:
     Погода все холодная стояла.
     На окнах в банках долее всего
     Рассада помидора проростала.
     Недели через три бы в грунт его...
     Не повезло в ларьке мне для начала:
     Мешки велели выбить, да из-за
     Тотчас разъело руки и глаза.

     * * *
     3 мая 1943
     Работы навалилось вдруг без счету:
     Я отоваривала за квартал --
     Селедка, масло, соль, крупа -- до поту --
     И сахар (в виде пряников) смотал.
     Товару мало -- более отчету.
     Да огородарный сезон подстал,
     И нас уже кружит, влечет злой гений
     Плодово-овощных увеселений.

     * * *
     17 мая 1943
     Мне очень, очень тяжело во всех
     Житейских отношениях -- вот имя!
     Но Вы не знаете, какой орех
     Родители, советуя жить с ними.
     Пишу и вспоминаю, как на грех,
     Как в сорок первом в августе с моими
     Я встретилась, как мама без конца
     Безмолвно излучала мрак с лица

     И повернулась -- и пошла с перрона,
     Не озаботясь, где же наш ночлег,
     А я осталась около вагона
     С ребенком, животом и кучей всех
     Семи тюков тяжелых. Я не склонна
     Ведь и теперь понять ее побег,
     Хотя об этом ей не вспоминаю.
     Но перейти к ним жить? Теперь? Не знаю.

     Нет, этот вариант не подойдет --
     Она не примется "варить бульон" нам.
     Тридцать седьмой хотя бы вспомнить год,
     Когда пришла я к ней с новорожденным --
     Тогда ведь было все еще! Но вот
     Что было -- даже супом толоконным
     Она меня не покормила, и
     Шесть месяцев в кормления мои

     Я чувство голода в себе таскала
     И выглядела плохо -- как мертвец.
     Нет, нет! Я все давно обмозговала!
     Здесь что ни день является отец
     И ноет, ноет, как бы ни рычала,
     Пока ни изведет меня вконец,
     И дам продуктов и разгон устрою,
     А через день он тут с мошной пустою.

     Помочь не дозовешься их, а жрать
     Всегда готовы -- и просить не надо.
     Отец не стал дрова перебирать
     И забирать ребенка из детсада --
     Оно и лучше -- надо полагать --
     Сама управлюсь, только вот досада,
     Что вымещают тяготы на мне --
     И это тяжко сознавать вдвойне.

     * * *
     28 мая 1943
     Мысль о родителях меня источит:
     Живут они неладно, поперек.
     Мать наотрез со мною жить не хочет
     И ухитрилась прозевать паек.
     Крупу по карточкам и все -- просрочит!
     Все говорят, что час их недалек,
     Работать не хотят и не выходят,
     И так на нет они покамест сходят.

     А с сыном тоже хлопоты одне,
     Галоши потерял, и вдоль по лужам
     Его несла я в садик на спине --
     Не быть возврату временам досужим
     И нет ни краю, ни конца войне,
     И, сколь без мужа и отца протужим --
     Кто знает. И тоскую. И как знать
     Доколе этот "таз" еще ковать.

     Отец меня срамит -- пошел с рукою --
     За хлебом. Удивительная стать --
     Быть с этой жилкою мастеровою --
     И так, ни за понюху, пропадать --
     Из чистого протеста. Из покою
     Душевного не хочет выпадать.
     Стоит на паперти. А лето знойно.
     Все суетно вокруг. Ему покойно.

     * * *
     24 июля 1943
     Большущее спасибо за костюм --
     Такого у меня и не бывало.
     Сознайтесь, что послали наобум!
     Я Ваши письма часто получала,
     Но тут же заходил за разум ум --
     Простите, я на них не отвечала --
     Из-за беды, постигнувшей меня.
     Четвертый час сорокового дня

     Со дня кончины мамы. Двадцать девять
     Со смерти старика. И так хочу
     Сказать им что-то нужное, да где ведь!
     И оглянусь, и тут уж промолчу.
     Не плачу. Слезы -- этакая невидь!
     Да заплатила уж! Но все плачу
     Своей душой, усталой и больною,
     По карточкам, просроченным не мною.

     А Вы? Как Вы-то там? Наверняка --
     Худеете? Костюмы Вам невпору,
     И ни портного нет, ни скорняка,
     Чтоб переделать на руку нескору.
     Да где теперь найдете Вы бока,
     Чтоб им в костюме не было простору!
     Их нет. Вот вероятие -- их нет.
     Вот Вам неприблизительный ответ.

     * * *
     6 сентября 1943
     А тут еще с Антошею несчастье --
     Ему в саду прошибли камнем лоб,
     Пришел завязанный, что за напасть! Я
     К заведующей: "Не хватало, чтоб
     Раскалывали черепа на части
     Они друг другу!" А она потоп
     Устроила мне мерзостей с присловьем:
     Следите сами за его здоровьем!

     С работы прихожу -- темно уже --
     В дверь вталкиваю сына -- и на гряду,
     Нарыла мешок свеклы и ниже
     Могла его поднять, влачила с саду.
     А ныне огород мой в неглиже,
     А там еще картошка! Но нет сладу:
     Домой придешь -- уж ночь, но все невсчет:
     Садись -- талоны клей, пиши отчет!

     * * *
     Ноябрь 1943
     Погиб! Мой муж погиб -- вот это новость!
     Я курица. Но не смешите кур!
     Судьба питает к нам одну суровость --
     Но же ведь должен быть и перекур,
     Ведь даже молота многопудовость
     Должна промахиваться. Чур нас! Чур!
     Ты, новость, сгинь во тьму -- исчадье песье!
     Довольно! В жизни будет равновесье!

     Я отдала соседям огород
     И комнату вернула в ЖАКТ -- под справку, --
     И, отойдя с ребенком от ворот,
     С узлом в вагонную полезла давку.
     Но как накурено-то, отворот!
     Меж тем дежурный проорал отправку,
     И загремел железами состав,
     И воздух брызнул, жесткий, как состав.

        Голос четвертый. МОИ ЗАПИСИ ПО НАСТРОЕНИЮ

     * * *
     14 апреля 1940
     Какие подлые клеветники
     Вводят теперь в обман суд пролетарский.
     Как объясненья с нами коротки!
     Добро б еще страдать в неволе царской...
     Ты не виновен -- что за пустяки!
     Решением коллегии январской
     Тебе, ты пишешь, вменена статья
     193-17-а.
     Ее я проглядела в удивленьи --
     Что все же приписать тебе могли,
     В чем обвинили -- в злоупотребленьи?
     Во власти превышении? Или
     В небрежном и халатном отношеньи?
     Могу ль я равнодушна быть к петли,
     Тебя терзающей, и не помочь -- но,
     В чем ты виновен, -- поясни мне точно.
     Тебя я знаю вот уж двадцать лет
     Как комиссара и как человека.
     Все это, разумеется, навет...
     (У Тетушки, конечно, картотека
     На самый неожиданный предмет --
     Выкройкотека и клеветатека.
     Кухонные рецепты, рифм набор,
     Счета, записки, наблюденья-сор).

     * * *
     2 августа 1940
     Наркому Вну/Дел (Имярек) прошенье
     О пересмотре (но когда? но кем?)
     Судейской В/коллегии решенья
     По поводу Максимова Н.М.
     -- Меня не трогают его лишенья,
     И я пишу Вам вовсе не затем,
     Чтоб Вы мольбе жены несчастной вняли
     И, оправдав его, судимость сняли.

     Все так -- я числилась его женой,
     Хоть мы душой друг другу были чужды, --
     Делился радостями не со мной
     И написал из лагерей из нужды.
     Итак, здесь повод, видимо, иной,
     Чем если б мне он нужен был как муж, да
     И сам он, видя это, прошлый год
     Просил меня оформить с ним развод.

     Безжалостна к нему, как перед Богом,
     Его я, разумеется, кляну,
     Но я могла бы рассказать о многом,
     Что отрицало бы за ним вину, --
     Затем, что я, являясь педагогом,
     Подметила за ним черту одну,
     Что он, хотя и вследствие сиротства,
     Достаточно имеет благородства,

     И человек он честный -- не пустой,
     Хоть малограмотный, но убежденный.
     Родился он у матери простой,
     Законным браком вовсе обойденной,
     Мечтавшей с Вам понятной теплотой,
     Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,
     (как и другие три) были с одной
     Фамилией -- стать матерью-женой.

     Увы! Предмет насмешек и издевок,
     Узнал он рано подневольный труд,
     Все прелести побоев, голодовок
     И пьяных мастеров тяжелый суд,
     Все выгоды таких <i>командировок,</i>
     Когда тебя с письмом любовным шлют
     Или дают пустую флягу в руки --
     Все испытал он, он прошел все муки.

     Контуженный на бойне мировой,
     Изведавший позор и угнетенье,
     Он избран в комитет был полковой
     Во дни Октябрьского возмущенья.
     С большевиками телом и душой,
     Он Зимний брал, он получал раненья
     На Финском фронте -- и с тех пор с одним
     Мой путь был неразрывно связан с ним.

     Он всюду был, где только в нем нуждались,
     Ему не свойствен аристократизм.
     Мы часто в те районы посылались,
     Где неискоренен был бандитизм.
     На жизнь его нередко покушались.
     В нем есть неистощимый альтруизм --
     Он раздает всегда что только можно,
     Его купить деньгами невозможно.

     Он бескорыстен, нечестолюбив,
     Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".
     Где жил он -- там мой кооператив --
     Тринадцать метров с половиной будет --
     А нас там трое, то есть есть мотив
     Для улучшенья -- он иначе судит.
     Велосипед да вечное перо,
     По описи, -- вот все его добро.

     Два года он провел в Монгольском Гоби --
     Рис, мясо да соленая вода,
     И превратился в некое подобье
     Ходячего скелета, и тогда
     Просил внимания к своей особе.
     Из центра отвечали: Не беда,
     Что там у Вас? Поносик или рвотка?
     Максимов, Вы -- казанская сиротка.

     А у Максимова была цинга,
     Опухли десны и шатались зубы,
     Заныла простреленная нога
     И стали боли в животе сугубы.
     Монголы замечали: "Плох дарга!
     На родина! В большой аймак ему бы!"
     Но уланбаторское Сов-ино
     Решило иначе лечить его

     И переслало... ампулу стрихнина!
     И где бы был Максимов мой сейчас,
     Когда б от поглощенья "витамина"
     Его сам "отравитель" не упас,
     Раскрывшийся Максимову с повинной, --
     Он переводчиком служил у нас.
     Вот редкостное отношенье к кадрам!
     Чтоб избежать других наверняка драм,

     Максимов запросился от всего,
     Минуя Сов-ино, туда, где мило.
     Он попросту просил спасти его.
     Меня письмо порядком удивило --
     Он и не жаловался до того.
     Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,
     Что человека допекла беда.
     И, что могла, я сделала тогда.
     Командировка не была удачной:
     В Москве в Ино он так и не попал,
     Не мог понять он в форме однозначной,
     В какую переделку все влипал.
     И снова выехал он, незадачный,
     Туда, где перед тем чуть не пропал, --
     В Монголию, край столь к нему суровый.
     Страна все та же, но аймак был новый.

     Его старались обойти во всем --
     Во-первых, переводчика лишали,
     На совещанья, бывшие при нем,
     Ни разу, во-вторых, не приглашали.
     Его старались обойти хоть в чем,
     В работе и признании мешали.
     И так третировал его отдел,
     Что осенью Максимов заболел.

     Врач констатировал отечность легких,
     Заныла вскоре плечевая кость,
     Стал руку поднимать труд не из легких,
     Явилась слабость сердца, частый гость,
     А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!
     Давленье невозможно поднялось.
     Что делать, как помочь его здоровью?
     К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.

     Он запросился в центр на рентген,
     Ему, понятно, что не разрешили.
     Он уланбаторцами был забвен,
     Они высокомерием грешили,
     Хоть заезжали часто в наш домен,
     Поскольку все пути тут проходили
     И ночевали в аймаке у нас,
     Но, съехав, забывали нас тотчас.

     Спустя полгода прибыл переводчик,
     Он плоховато русский понимал,
     Монгольского же знал всего кусочек,
     Он жаловался часто, что был мал
     Курс языков у них -- еще б годочек,
     А письменность он так перелыгал,
     Что часто из монгол к нам кто подходит
     И говорит -- не так мол переводит.

     Сам за собою сознавал он грех.
     Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,
     Какой язык он знает лучше всех,
     Он живо отвечал: Моя -- бурятской! --
     Он был рассеян, словно майский снег,
     И часто в невнимательности адской
     Такого наворотит, что весьма
     Казался нам лишившимся ума.

     Максимов на виду был в Цецерлике,
     И уважали все вокруг -- его,
     И только в Центре злобные языки
     Опять не признавали ничего
     И собирали против нас улики,
     Ему грозил арест -- и от всего,
     Измученный душой, разбитый телом,
     Понятно, что на родину хотел он.

     Он знал, что Партия оценит труд,
     Что будут зачтены ему условья,
     В которых он трудился, как верблюд,
     Что сможет он восстановить здоровье.
     И на тебе -- арест, а после -- суд!
     Могу ль найти достаточно здесь слов я,
     Чтоб описать -- какой все это стыд,
     Как человек унижен -- он убит!

     Прошу Вас, человека и наркома,
     В чьем веденьи работал мой Н.М.,
     Помочь ему явиться вскоре дома,
     Поскольку он страдает между тем --
     И все невинно. Тягче ж нет ярема,
     Чем быть безвинно осужденну, чем
     Так мучиться. Максимова... Но это
     Письмо осталось как-то без ответа.

     * * *
     Август 1940
     Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.
     Свидание разрешено. Но вот что:
     Снимается колонна -- так что взвесь.
     Будь до 20-го". Такая почта.
     Решила ехать. Трудностей не счесть.
     Билетов по ЖД не взять ни про что.
     Мои попытки кончились ничем
     И я едва не бросила совсем.

     Моя сноха Г.М., смутившись мало,
     Идти решила тут уж напролом
     И через начНКВД вокзала
     Достала мне билет, но дело в том,
     Что я Н.М. в отчаянье писала:
     "Билетов нет. Откладывай прием".
     И муж меня не ждал. А я с поноской
     Стояла ночью в очереди броской

     В вокзале возле входа на перрон.
     Передо мной застыла вереница
     Людей, мечтающих попасть в вагон, --
     Истерзанные, сумрачные лица
     Глядели на чугунный Рубикон,
     Табун мешков, кульковая станица --
     Но всем хотелось душу отвести
     И выяснить, что ждет в конце пути.

     И вспыхивали ночью разговоры,
     Подобно самокруток костеркам,
     Перекочевывали вдаль, неспоры,
     И гасли, подпадая ветеркам.
     Во мне все замирало. Контролеры
     Приглядывались к лицам и мешкам,
     Да иногда заливчатым раскатом
     Смеялся Павел -- я стояла с братом.

     Он знал меня, он понимал без слов
     Мое особенное состоянье,
     Старался подбодрить меня, толков
     Во всем, в чем предлагал свое вниманье,
     Раскован и участлив, и рисков.
     Вот тронулся вагон -- и расстоянье
     Меж нами увеличилось. Сейчас,
     Увы, меня теряет он из глаз.

     Наш поезд мчится на Восток, не мало
     Людей с ним едут, сколько сот судеб!
     Ну, а меня судьба и здесь избрала --
     Я еду к мужу, он объект судеб-
     ных надругательств. Мужа не видала
     Я целый год -- вот мой насущный хлеб,
     И я делюсь с попутчиками благом --
     С учительницею и начснаблагом.

     Но как живут они? Как разыскать?
     Я узнаю, как быть бесправным людям...
     -- Да ими каждый может помыкать,
     Они -- рабы, как мы о них ни судим,
     Эксплуатируемые, подстать
     Рабам любого общества, ничуть им
     Не лучше, сознавая все умом,
     Они живут при праве крепостном.

     Образованье, возраст их -- без роли,
     Способности, заслуги -- не в учет,
     Вот только раньше крепостных пороли,
     А нынешних охрана не сечет --
     Там интересней, знаете ль, гастроли...
     Их обирают... сильничают... вот.
     Все это в наших кущах повсеместно --
     Да что же-с? Это-то вам не известно?

     Безвинно-с гибнет множество людей.
     Комкорпуса -- он с Дальнего Востока,
     Большая умница -- и тем злодей.
     Он держит всех в руках -- катушка тока,
     Колодец нескончаемый идей.
     Такие там нужны. И... семь лет срока.
     Да вот как проволока станет в фас --
     Воочью и увидите сейчас.

     Та проволока будет загородка,
     Где до разбивки их по лагерям
     Часами топчутся они зяботко --
     Оставленные бурям и дождям,
     Страдальцы, коих недругов охотка
     И происки мерзавцев гонят к нам.
     Средь них один на сотню, может, в зуде --
     А в большинстве -- невинные все люди.

     Я вышла в Котласе. Куда идти?
     Что делать? Как на Ватцу подаваться?
     Тут и без тридцати плюс десяти
     Кг не весело. И где та Ватца?
     Спасибо, женщина -- "нам по пути,
     Снесу вам", -- я не стала торговаться --
     Весь путь 10 км -- десять рублей.
     Связала, вскинула, пошла. Я с ней.

     Деревней и убожеством пахнуло.
     Шли долго. День был жарким. Тяжела
     И неудобна ноша. Платье льнуло.
     Шли линией ЖД -- мостами шла,
     Взлетала в насыпь, меж холмов тонула.
     Но Ватца наконец-то подошла.
     Когда не в силах волочить нога гирь,
     Внезапно вот тебе и отдых -- лагерь.

     Максимова здесь знают. "А, да, да.
     Он пограничник, он седой, высокий.
     Два дня назад он приезжал сюда.
     Они уходят. Нынче же. Вот тока
     Не застаете вы его. Беда!
     Они снимаются". Струей жестокой
     Мне слезы брызнули из глаз. Вот на!
     Но я его увижу. Я должна!

     "Мы ожидаем паровоз с ремонта.
     Когда прибудет -- заберет вас он".
     За что же, думаю, ты осужден-то,
     Участливый мой мальчик? Осужден
     На 3, 5 года так же глупо, с понта
     И за компанию -- вот весь резон.
     Он -- бывший командир, в сраженьях ранен,
     А ныне к тачке приписной крестьянин.


     Как жаден интерес к большой земле!
     Выспрашивают, слушают пристрастно.
     А кипяток и сахар на столе.
     Звонят по телефону и участно
     Интересуются в своем угле
     Насчет Максимова, и ежечасно --
     По части паровоза. Суть вещей
     Давно уж в прошлом. В памяти моей --

     Над лесом солнце и роса в низине,
     И <i>зэковая</i> насыпь полотна.
     Мы стоя мчим на Ватцу на дрезине.
     Свиданье кончено. Муж и жена
     Должны расстаться. Навсегда отныне.
     Я слишком скоро с ним разлучена.
     Лимит на встречу. Нежности по норме.
     А вот и Ватца. Вещи на платформе.

     С платформы на платформу побросать
     Задача двух минут. Дрезина, трогай!
     Ты не забудь меня поцеловать...
     Она пошла. А ты седой и строгой
     Уносишься. Не смей так исчезать!
     И слезы душат день еще дорогой.
     Разлука -- в этом слове сколько мук --
     Такой, казалось бы, ничтожный звук!

     Вот в тот-то миг, когда он пропадает
     За поворотом с поднятой рукой,
     Тоска ему на сердце упадает
     И мрак в глаза. И сердце мне рукой
     Холодной одиночество сжимает,
     И там, где я нечаянно рукой
     Доски касалась, -- вдруг он припадает
     Губами и -- я знаю -- пропадает.

     * * *
     19 мая 1941
     Николушка! Писала ведь уже,
     Что я на демонстрацию ходила
     И было распрекрасно на душе.
     За нами все правительство следило --
     Все в точности, как нынче на клише.
     Тов. Сталин тоже был -- в усах бродила
     Усталая усмешка -- но в себе
     Он все такой же, как и при тебе.

     Теперь по поводу все заявленья --
     Не надо беллетристики, мой друг!
     Пиши по существу опроверженья
     Всех обвиняющих тебя потуг,
     Их гордое, прямое отверженье.
     Не надобно описывать всех мук,
     Как то ты делал раньше -- сил убудет,
     А мук равно читать никто не будет.

     А только основное и возьмут.
     Я тоже над черновичком тут маюсь --
     Как думаешь -- и от меня возьмут?
     Я от себя ведь тоже -- попытаюсь?
     Меня -- уверена я -- не возьмут,
     А я ради тебя и постараюсь.
     Я хлопотать хочу, а не бросать.
     Ответь мне сразу -- стоит мне писать?

     * * *
     25 ноября 1941
     ...за это время в ' 920-м
     Я вышла замуж. Он был военком.
     По всяким кочевали с ним пенатам:
     Омск, Крым, Чернигов. А в 26-м,
     27, 28--30-м
     В Москве я проживала, быв при том --
     На основанье знаний, убеждений --
     Зав воспитательных учереждений.

     Затем -- Коломна, Райпотребсоюз --
     Я выступаю здесь экономистом,
     Затем -- Лопасня, Венюки -- тружусь
     На ниве Наробраза -- методистом.
     Затем, сознаться в этом не боюсь,
     Помбух уж я, свожу баланс с юристом --
     Т.е. баланс свожу -- юрист меж скоб --
     В конторе ПЛОДООВОЩИ ЛенОП.

     А в 35-м нервами снедужа,
     Я весь 36-й, 37-й
     Жила на иждивении б/мужа,
     Уехавшего с новою женой
     В Монголию. В 37-м вновь мужа
     Туда же шлют, и едет он со мной.
     В Монголии я собираюсь с духом
     И в ГОСТОРГОБЩЕСТВЕ сижу помбухом.

     В 39-м не работаю,
     Опять живу на иждивеньи мужа:
     В июне месяце я узнаю,
     Что у него жена и дочь, к тому же.
     Прошу освободить площадь мою,
     Не говорим и держимся с ним вчуже.
     26-го августа ушел
     На службу он и больше не пришел.

     И в тот же день -- в час с чем-то будет допуск --
     Явились двое из НКВД
     И предъявили мне мандат на обыск
     Его вещей, предметов и т. д.,
     Обмолвившись, что мне возможен допуск
     К любой работе, хоть в КВЖД,
     Что всякий даже взять меня обязан
     И что мужнин арест со мной не связан.

     Я, по образованью, педагог
     И вот преподавать пойти решилась,
     Но связки слабые -- мой давний рок,
     И горла в три недели я лишилась.
     А тут со мною в Хлебном бок-о-бок
     В Райплане вдруг вакансия открылась,
     И там без оформленья, а в азарт,
     Служила я три месяца по март, --

     На счетной, хоть и временной, работе.
     Я исполнительна, честна, точна --
     Ошибок я не допускаю в счете,
     И, с высшими, и с низшими ровна --
     И это подтвердят все на работе.
     Что до Н.М. -- ему я не жена:
     Он муж той женщины, кем он одолжен
     Ребенком, коего растить он должен.

     * * *
     3 октября 1942
     ...вот что о вас он пишет: "Леля зря
     Не выезжает, так как будет сложно
     В той ситуации, что с октября
     В ее районе, кажется, возможна".
     Вы, Лелечка, неправы, говоря,
     Что все всегда я путала безбожно --
     Действительно, вас Нюра на Урал
     К себе зовет, коль подойдет аврал.

     Возможен и приезд в Москву, но дело
     С пропиской здесь неважно обстоит,
     А без прописки хлебного надела
     Вы не получите, а <i>общепит</i>
     Без карточек -- весьма худое дело,
     У нас запасов нет, никто не сыт,
     Мы и самих себя не обеспечим,
     И поддержать двоих вас будет нечем.

     На рынке цены не про наш карман:
     Хлеб черный сто рублей, картофель сорок,
     По сорок молоко -- обрат, обман,
     Сливмасло 800 руб., сахар дорог.
     У тов. Курындина теперь роман
     С Саратовом, и он без оговорок
     Готов везти в Москву вас на себе --
     Думайте сами о своей судьбе.

     Всех наркоматы вызывают сольно,
     И с вызовом вписаться к нам пустяк,
     Но кто в Москву приехал самовольно --
     Живут без карточек и кое-как
     И за год так дойдут, что видеть больно,
     А малое заболеванье -- так
     И умирают без причин и следствий.
     Зимой ждем голода и прочих бедствий.

     Мрем словно мухи, трудим как волы,
     Ежевечерне топливо сгружаем,
     Всем наплевать, что силы в нас хилы,
     Жизнь человеческая нуль, когда им
     И миллионы на фронтах -- малы.
     Решайте сами -- мы не понукаем --
     Покончим ли со страхом и тугой --
     Уехавши из города в другой?

     Куда же ехать? И до куда ехать?
     Минуем голода ли и руин
     В Москве и Курске, да на Колыме хоть?
     У Вали комната, но нет дровин.
     А с холодом овладевает нехоть,
     И неотложных множество причин
     Является к нам при таком куверте,
     Чтоб преподать нас немощи и смерти.

     Как от уюта вам искать приют,
     Я посоветую? Терпеть в дороге,
     Бежать от голода сюда и тут
     И страх, и голод обрести в итоге.
     А люди... не заметят и пройдут,
     От них не следует нам ждать подмоги:
     Сердца нуждою ожесточены --
     Итак, вы, следственно, решать вольны.


     Конечно, ужас впереди немалый.
     Поговори с Курындиным, как он
     Тебя в совхоз устроит прилежалый --
     Тогда, конечно, ехать с ним резон:
     Тебя пропишут под Москвой, пожалуй.
     Покамест с нами поживет Антон --
     Курындин лично знает всех начпродов,
     Он ведает хозяйствами заводов.

     Он повезет в Москву в вагонах скот,
     Взять скарб ваш ничего ему не стоит,
     В совхозах жизнь наладится вот-вот,
     Саратов нынче очень беспокоит --
     Его черед, должно быть, подойдет.
     Отъезд же ваш родителей расстроит,
     Забросив их на гибель. Может быть --
     Их тоже следовало б сговорить?

     * * *
     24 апреля 1943
     Живем мы так же. В воздухе теплеет.
     Себя в порядок стали приводить.
     Все чистим, моем. Газ на кухне тлеет,
     И можем постирать, себя помыть.
     Близ бань хвосты, народ в них не редеет,
     А в ванной нашей трубы все забить
     Пришлось, поскольку в сильные морозы
     Вода коленца распустила в розы.

     С весной растет желание поесть --
     И стали прикупать немного хлеба
     По рыночным ценам -- пришлось известь
     На это тряпки -- такова потреба,
     А доживем до лучших дней? -- Бог весть!

     * * *
     26 мая 1943
     Письмо твое -- как солнышко, как небо
     Весеннее, как травушка полей --
     Я получила. И 600 рублей.

     Спасибо. Но прошу тебя -- не надо,
     Не присылай! Я продаю с себя --
     И в этом есть, пусть слабая, отрада.
     И точно, верь мне, прихожу в себя...
     А эти деньги... граммы рафинада...
     600 грамм масла... Не лишай себя
     Необходимого. Продам. Мне просто.
     Тем более, что все мне -- больше роста.

     О чем ты там начальство попросил?
     Все эти хлопоты по мне напрасны --
     Не надо тратить понапрасно сил --
     Ведь мы живем покамест безопасны,
     Опеки ж над собой, по мере сил,
     Я не терпела никогда -- согласны
     Еще терпеть ее от близких бы,
     А от чужих мы не возьмем хлебы.

     До просьб не унижайся ты николи
     И ради гибнущих нас -- не проси,
     Имей довольно принципа и воли
     И высоко достоинство неси,
     Останься человеком и в недоле,
     А лбом дверей, пожалуй, не сноси --
     И смысла никакого нет, и ранишь
     Мне сердце тем, что воздух лбом таранишь.

     Что до Москвы -- то город наш большой,
     В нем люди разные и мыслят разно:
     Одни гуляют и живут душой,
     Другие трудятся однообразно,
     Рабочий день у них всегда большой
     И с выходными тоже несуразно.
     Кто не работает -- тот сыт, одет,
     Не устает и ездит на балет.

     Я ж ничего не вижу и не знаю,
     И времени свободного нейму,
     По выходным землицу ковыряю
     И к осени на трудодень возьму
     Немного овощей. А что читаю --
     Читаю мало -- иногда возьму
     С собою в очередь какую книжу,
     Но быстро устаю и плохо вижу.

     * * *
     25 сентября 1943
     Устала! И хотела б отдохнуть --
     Не все ж трудиться -- я ведь не машина.
     Ешь только, чтобы в зуб ногой толкнуть.
     Слабеет, разрушается Ирина
     И хочет прежние года вернуть,
     Что прожиты с чужого, видно, чина,
     По сказанному смыслу, при худом
     Вмешательстве, сторонним мне умом.


     Жизнь вспоминается, и хочешь плакать --
     Так жутко искалечена она.
     На всем серятина и одинакоть,
     И много лет назад жизнь вручена
     Тому, кто сам был сер, как эта слякоть,
     Кто и не знал, какая мне цена,
     И мною торговал, и без разбору
     Мной помыкал с любой, какая впору.

     И вот теперь я остаюсь одна,
     И горечь прошлого меня обстала,
     И с настоящим я разрешена.
     Где будущее? -- жду его устало,
     Не понимая, для чего должна.
     И так вчера из ящика достала
     Листок от липы и прочла у лип:
     "Ваш муж Максимов, капитан, погиб".

     Всю ночь по улице бродила вьюга,
     Порывы ветра были так сильны,
     Что даже стекла плакали с испуга
     И двери хлопали, возмущены.
     Вокруг ходила ходуном округа,
     И стены двухметровой толщины,
     Не озаботясь, пропускали воздух --
     Так мрак сочится сквозь стекло при звездах.

     Всю нашу дверь издергало струей,
     И комната, гранича с коридором,
     Была в нем только утлою ладьей,
     Высасываемой в ветра простором.
     Носились поверху -- Бог им судьей --
     Там крыша с вороном, тут дверь с запором.
     В ночь на двадцать четвертое число
     Мне злую весть к порогу намело.

     Погиб Н.М. Пал смертью... смертью храбрых.
     Спасая родину. Вот две строки!
     И скачут в песьих головах при швабрах
     Убийцы счастья моего -- легки
     На поминанье... Он пал смертью храбрых.
     Он пал... не сволочи... не пошляки...
     Мой муж. Н.М.Максимов. Мой Максимыч!
     Опомнись же! Вернись домой, Максимыч!

     * * *
     30 сентября 1943
     Любимый -- верю! Верю, что ты жив!
     И в этот день, день моего рожденья,
     Я собрала наш маленький актив
     Друзей старинных, и тебе мой день я
     Весь отдала, тоску мою не скрыв,
     И пролетел весь вечер, как мгновенье,
     В беседе о тебе... Погиб мой муж --
     И счастье, и страданье -- к одному ж.

     Двадцать три года им одним жила я
     И горя много за него снесла.
     На что надеялась? Чего ждала я?
     И годы утекли водой с весла,
     Поваленного около сарая.
     Бездонно глубока любовь была.
     Бездонна только мать земля сырая --
     Друзья ушли -- опять одна, одна я.

     Одна -- но как всегда! И он -- один
     В той стороне! Как в стороне! Как прежде!
     Не праздновали пышных именин
     С ним никогда. А общество! Ну где ж де
     Собрать его нам у себя! Один
     Он пропадает где-то вечно. Где ж? Где?
     Компании имел на стороне.
     Ирина оставалась в стороне,

     Он где-то пьет вино, целует женщин.
     Я в стороне. Без шума. Без вина.
     Я дома. Он -- в гостях. Балует женщин.
     Пред ним чужая женщина. Она
     С ним говорит. Судьба балует женщин,
     Но если женщина -- твоя жена,
     То ищешь ласок женщины ты кроме
     Нее везде, но не у ней, не в доме!

     Друзья разлили горькое вино --
     Но тост один нам в душу был заронен --
     Пить за твое здоровье. Ах, одно
     Проклятое -- "погиб и похоронен" --
     Встречаю всюду. Нет, не верю, но
     Конец твой был, должно быть, подшпионен!
     Пожалуй, тут руками разведешь,
     Но не объедешь и не обойдешь!

     Лишь у людей ошибки в извещенье,
     А у меня -- с походом! На весах!
     Был взят, как враг. Ждала освобожденья.
     Ошибка, думала, напрасный страх.
     Все выяснится... Ссылка! Разлученье!
     Другим приходит извещенье. Трах!
     Мертвец является к ним преназойно!
     Но твой не оживет -- ты будь покойна.

     Что ж делать-то? Пишу ему письмо:
     Николушка! Родной! Что ж снова бросил!
     Кому покинул? Грядеши камо?
     Наобещал и опростоволосил,
     Как будто это так -- собой само,
     Как убежать воде с постылых весел.
     Покуда рвался -- не жалел чернил.
     Уехал, позабыл. И изменил.

     Какие приняли тебя -- стать недры?
     Где ты поял последний свой покой?
     Быть может, косточки размыли ветры,
     Быть может, перстью поросли сырой --
     И ни родной души на километры --
     Овыть исход из жизни молодой.
     Я ж ощущаю знойно, зябкотело
     Все твое нежное, большое тело,

     Прекрасные конечности твои,
     Упругость мышц и крепость сухожилий.
     И что все ласки, все слезы мои,
     Когда ты их минуешь без усилий!
     Что за тебя с судьбой мои бои,
     Когда ты в вышних в белизне воскрылий --
     Я же в долинах скорби подлежу --
     Что мертвому тебе принадлежу.

     Будет искать и не найдет покоя
     Измученная тусклая душа
     С ее тлетворной боязной тоскою --
     И как была юна, и как свежа --
     И ты, один ты знал ее такою,
     Пока не поделила нас межа --
     Ее же не заступишь, как ни рыскай...
     Прощай, мой лучший, мой прекрасный близкий!

     * * *
     25 октября 1943
     Я говорила ей: Не умирай!
     Тебя проводит Павел на Ваганки --
     Не я! Не я! Не смей! Не забывай!
     Не хочешь ты избыть волшбу цыганки!
     Не знаю, помогло ль, но невзначай
     Она почти уж бренные останки
     Свои смахнула с одра и сейчас
     Забегала, морщинками лучась.

     Устала я от перенапряженья,
     Одна моя "молочная сестра"
     Бесчувственна и самоуваженья
     Исполнена до перелей нутра --
     Она как бы из дерева растенье,
     Или -- чурбан, иль -- манекен -- хитра
     Тяжелой хитростью куста мясного.
     "Что вам меня завить бы -- право слово!"

     Холодным мастером сапожных дел
     Я стала -- в проволоку шью подметки
     На туфле ношеной -- таков удел,
     И нам сапожники идут в подметки.
     Наш гардероб изрядно похудел,
     И кое-что в нем смазало подметки --
     В обмен на масло или молоко --
     И без вещей носильных нам легко!

     * * *
     5 ноября 1943
     Уж матушка совсем восстала с одра,
     Предерзостно становится за печь
     И, бегая трусцой на кухню бодро,
     Грозится шаньги к празднику испечь,
     А я промазываю стекла в ведро.
     Купили вин и ожидаем встреч.
     Без вас -- тоска на сердце, а не праздник,
     И даже самый праздник нам не в праздник.

     Соседи завалили коридор
     Весьма материальными дровами,
     А мы чего-то ждем -- зима на двор --
     А мы все ждем чего-то. Кто-то нами
     Займется? Батареи с коих пор
     Лежат у нас на кухне штабелями.
     Но вам-то пылко, вам-то не с руки
     Болеть, чем заняты тыловики.

     * * *
     10 ноября 194З
     Наш дорогой, наш миленький малыш! Ишь --
     Как только перешел ты Днепр-реку,
     Ты загордился и теперь не пишешь,
     А нам тоска подносит табачку,
     Когда не спрашивают, чем ты дышишь.
     А скука -- так, ей-богу, начеку,
     Не дремлет, да и мысли не зевают,
     Когда нас родственники забывают.

     Живем скучнее скучного, зато
     Соседам весело, а мы скучаем
     От этого еще сильней -- и то:
     Мы писем никаких не получаем --
     И это нам, конечно же, ничто,
     Но письма получать мы все же чаем.
     Мать верит в возвращенье сыновей.
     А это все. Что делать. Хоть убей.

     * * *
     14 ноября 1943
     Паршивое какое состоянье --
     Тоска, тоска, тоска. Покоя нет.
     Во всем нервозность. Хлопоты, стоянье --
     Все раздражает. В мыслях -- винегрет.
     Что ни начну -- напрасное старанье.
     И нет душе моей покоя, нет.
     Что как задумаю -- все выйдет худо.
     Все люди надоели. И не чудо.

     Война все продолжается. Давно
     Не получаю писем ни от Саши,
     Ни от Павлуши. Братья мне равно
     Тот и другой. Где-то они, все наши?
     Увидеть их мне больше не дано.
     И я одна... одна... одна -- при чаше.
     Кругом чужие. Ненависть. Грызня.
     Собаки. Душно. Душит все меня.

     Я, как в осаде, в собственной квартире.
     Соседи ходят, шепчутся и... ждут!
     Как при аресте мужа! Как четыре
     Года назад! Таятся! И прядут
     Паучью шерсть и, сети растопыря,
     Подкопы всюду под меня ведут.
     И сплетни, сплетни -- с каждым днем все гаже --
     Меня пятнают. Ты, Ирина, в саже!

     * * *
     18 ноября 1943
     Павлуша! Как ты на руку нескор!
     Все медлишь отвечать, томишь молчаньем!
     Прошло немало времени с тех пор,
     Когда ты нас обрадовал посланьем --
     А мы все с ящика не сводим взор --
     Все ждем. Все ждем. Что делать с обещаньем
     Писать, пусть даже занят, пару слов,?
     "Ужасно занят" -- или: "Жив. Здоров".

     Но этих-то двух слов и нет. Их нету!
     И беспрестанно в пустоту трубя,
     И чувствуем, и знаем мы, что это,
     Должно быть, не зависит от тебя.
     Но хочется двух слов, а без ответа
     Хоть в двух словах -- нам будет жаль себя.
     Поэтому надеемся и снова
     Расчитываем на письмо в два слова.

     Твоей сестре кухмейстером служить
     Теперь приходится (впервые!), ибо
     Стараюсь родной маме услужить,
     И, заради кухарского пошиба,
     Я начала эпитеты сносить
     Что "некрасивая" я и что "рыба".
     Но больше обвинений никаких
     Не слышу от соседушек моих.

     * * *
     29 ноября 1942
     От братьев писем нет. Ужель убиты?
     Нет никого в живых. Одна! Одна!
     Нет больше Ники. Нет -- и хоть кричи ты!
     Смотрю его портрет. Волос волна,
     Открытый нежный взгляд. О, не молчи ты!
     Он жив! Он жив! Я снова им полна.
     Павлушу жаль безумно. Не хотелось
     Ему... но, видимо, пришлось... так делось.

     Писал тогда же, что уходит в бой,
     Добавив, что "гадалки врут, должно быть".
     Несчастные, не можем быть собой --
     И нас толкают, как слепых, чтоб гробыть.
     Нутро твое кричит наперебой,
     Но ты насилуешь себя -- що робыть?
     Нет личности -- остался имярек
     И раб условий, а не человек.

     Спать нераздетым. Жить в земле под прахом
     И наблюдать страданья, кровь и смерть
     С гадливым ужасом и смертным страхом.
     Не мочь в земной траве себя простерть
     И кольчатым червям и хрупким птахам
     Завидовать мучительно. Не твердь
     Небесную, не глаз сиянье видеть,
     А ненависть одну и ненавидеть.

     * * *
     9 декабря 1943
     Павлуша, милый! Что же ты молчишь?
     Какой же ты, наш мальчик, терпеливый!
     А мы внимаем всякой ночью тишь,
     Глаз не смыкая в муке боязливой,
     Не спим, все думаем -- как ты гостишь,
     Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый!
     Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать.
     Сестра Ирина. И старушка мать.

     * * *
     12 декабря 1943
     Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе.
     Жизнь серая. Ни в чем просвета нет.
     Ужели Ника не придет -- ни вскоре,
     Ни вкоротке. Ни через сколько лет.
     Не будет никогда. На зимнем море,
     На Севере, в лесу -- в шинель одет --
     Лежит. Над ним насыпана могила.
     В ней все, чем я жила, что я любила.

     Никто его очей не закрывал,
     Не целовал последним целованьем
     Его уста. Вдали от всех! Он знал!
     Проклятие мое впивал сознаньем.
     Я говорила: Ты, что растоптал
     Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем.
     Попросишь помощи -- но не спасут,
     И будешь звать в тоске -- и не придут.

     И не пришли и не спасли. Зарыли.
     Где Саша? Где Павлуша? Умерли.
     Их разнесло на части. Разве были?
     Нет. Не были. Не жили. Не могли.
     Страдали, да. И зло переносили.
     А жизни не было. Теперь в земли.
     Там осознали истину простую.
     Я не желаю знать! Я протестую!

     Хочу, чтоб были живы! Я хочу,
     Чтобы они вернулись! Чтоб их лица
     Я видела веселыми. Кричу:
     Ужели я одна из них жилица!
     Ужели из Жидковых повлачу
     Одна существованье! Нет! Не длиться
     Ему! Не теплиться! Не снесть все зло --
     Моих родных на части разнесло.


     Мы не живем -- мы только длим сознанье,
     На ящик смотрим с жалобой мольбы,
     В нем -- пустота, без грамма основанья.
     Не верим ей! Мы, жалкие рабы
     Привычки, спорим, мы ведем дознанье,
     О пустоту раскалываем лбы!
     Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока.
     Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко.

     Кому исплачу сердце я свое,
     Кто мне вернет утраченное с ними.
     <i>Сгибло, потеряно счастье мое --</i>
     Мы пели с ним когда-то молодыми,
     Счастливыми. И счастье все мое
     В нем было. Я его любила. С ним и
     Ушла за реки в дальние края
     Любовь моя и молодость моя.

     * * *
     16 декабря 1943
     Лежу больная гриппом. В доме хаос,
     И так же вывернуто все в душе.
     Мое письмо два месяца шаталось,
     Вернулось с записью в карандаше --
     Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось.
     Ну так и есть -- знакомое клише,
     И почерк, точно детский, кругл и честен --
     "Адресат выбыл. Адрес не известен".

     Куда мог выбыть человек в бою?
     Все ясно, если он еще, к тому же,
     Два месяца не пишет. Узнаю
     Мою судьбу! Как по убитом муже!
     Но кто-то жив остался там в строю
     Чтоб написать родным возможно уже,
     Как именно он выбыл. Странный полк!
     Нет человека нас навесть на толк.

     Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове!
     "Врут все гадания ворожеих" --
     Тебя мне никогда не видеть внове,
     Я чувствую -- тебя уж нет в живых.
     Одна, одна. Без близких мне по крови.
     Мой муж убит. И братьев нет моих.
     А рядом мать с душою полной веры
     И гордости -- ведь "дети-инженеры"!

     * * *

     17 декабря 1943
     Какой тяжелый год переживать
     Приходится семье. Семья? Но где же.
     Семьи осталось только я да мать.
     Павлуша в октябре погиб. В Днепре же,
     На части разлетелся. Труп лежать
     Остался. На войне -- как на войне же.
     Любовь, страданья, знания, тоска --
     Всосались в одурь белого песка.

     Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен".
     Да нет, известен. Вечность и земля.
     Убили. То есть миг настал. Торжестен
     Для убиваемого, лестен для
     Начальства и родных. Весьма уместен,
     Необходим. Для тех, кто румпеля
     Пасет и кто, как "дети-инженеры",
     Сидит на веслах по бортам галеры.

     "Ирина, не хочу я умирать".
     Но умереть велят. Отдай игрушку.
     И нет суда виновных покарать.
     Да их и не к чему вязать на пушку,
     Раз человека не переиграть.
     Списался с корабля. Ушел в усушку.
     И словно так сложилося само --
     Назад приходит за письмом письмо.

     И Родина моя -- большая лодка,
     Плывущая от раннего толчка
     В зыбях и снах морского околотка
     С гребцами, выдохшимись с волочка,
     Идет не валко и не споро -- ходко.
     Гребцы гребут, вздымаемы с ничка
     Тяжелым дышлом весел, сон их цепок,
     Как чистое позвякиванье цепок.

     Их сон певуч. Во сне они поют
     О жизни сытой. О любви победной.
     Но тоны их соврать им не дают.
     И радостные всхлипы песни бедной
     Смокают, отмолкают, отстают,
     Слиясь в воде с луною захребетной,
     Якшаясь с ней под перебор лопат,
     Уключин скрип и дыхов перепад.

        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Фуга

     сонетная корона

     fuga, f
     1) Бегство, побег, darsi alla -- бежать, обратиться в бегство,
     2) течь, утечка, просачивание,
     3) di stanze -- анфилада комнат,
     4) муз. фуга.
     -- словарь Герье

     Мать сердцем некогда воссокрушася,
     И духом бысть восхищена она,
     И сызнове земли возвращена,
     И много мучася и возглашася.
     И дщери и родителей лишася,
     Престаша быть и мужняя жена,
     Ослабля зреньем, в мыслех не верна,
     Почти вполне с ума она свишася.
     Была веселой -- ей не помогло,
     И, грусти велией в себе стыжася,
     Она укрыла голову в крыло.
     И мало с принятым соображася,
     И духом перепадаше зело,
     И царство Божие ей близлежася.

     Мать сердцем некогда воссокрушася, --
     А был июнь, шел год сороковой, --
     Отцу сказала: Паша, Бог с тобой,
     Ты мало носишь, шибко отрешася. --
     А он, улыбкою вооружася,
     Терпливый, словно Иисус живой,
     Ответствовал ей: Оля, не в разбой --
     Сколь мало ни ношу, все йму тружася.
     Конешно, не совру -- йму ни рожна
     В сравненье с теми, хто ворует паки,
     Но в воры не хочу итить, жена! --
     Она ж, сердясь, ворчала: Эки враки!
     Ин в ворех воры числятся не всяки! --
     Но духом бысть зело восхищена.

     И духом бысть восхищена она,
     Болезни вследствие, -- и корью юже
     Зовут и страстятся и млеют дюже, --
     Посереде небесного гумна,
     И муж -- не тот, когоежде жена, --
     Предстал ей в ризах убеляе стужи
     И рек, знакомство с нею обнаружа,
     Рыкая словеса, что громена:
     Послушай, непутевая жена!
     Колико будешь потыкать на татьбы! --
     -- Какие татьбы? -- рекла смущена.
     -- Обнаковенные! Вот то хоть взять бы,
     Что ты ему тростишь от самой свадьбы,
     Что у него зряплата немочна! --

     -- Так у него она и немочна! --
     Ответствовала женщина упрямо. --
     Но мы живем на ту зряплату прямо,
     Но очень плохо тянется она!
     У Павла же семья отягщена
     И в обстоятельствах: сестра да мама,
     Да сын, да я, бездельная, -- ну, камо
     Же выбраться с ращепого бревна!
     А тут еще слегла я, простужася.
     (Была, не ведая, что скорбь есть корь.)
     Почто ты мне послал такую хворь?
     Как мне ходить, поноской нагружася?
     Нет, эта жизь нам вовсе невоборь! --
     И стала перед мужем тем стыжася.

     Но не умолкла вовсе, застыжася,
     Но борзо продолжала, вспыхнув лишь:
     Когда ты воровать мне не велишь,
     Ну, а просить не стану, возмужася,
     За Павла, да, в зарплате отражася,
     Его ты большей властью наделишь, --
     То наш ломоть ты солоно солишь,
     И ноги вытянем, как ни тужася! --
     Стояла так, очми лишь понижася,
     С умильной кротостию зря в порох,
     Всем видом как бы молвля: Аз рекох! --
     Условьям статью всей соображася, --
     Вся скорбь и порох, прорех и горох, --
     И царство Божие ей близлежася.

     И царство Божие ей близлежася --
     По-старславянски, русски ж -- коммунизм,
     Когда, откинув жизни прозаизм,
     Оно приближится, не торможася.
     И слышит глас она: Аминь мужайся,
     Жено! Тебя спасе твой пессимизм.
     Преодолен бездушный формализм:
     Пророка родила ты, разрешася. --
     -- Мой сын-пророк! -- воскликнула она. --
     За что же, муже, эти свет и мука!
     Но даждь мне знаменье! -- Чрез год война,
     Глад, пагуба, всех близких смерть, разлука
     С любимым мужем... Молвила: Вот штука! --
     Ослабля зреньем, в мыслех не верна.

     Ослабля зреньем, в мыслех не верна,
     Она молила: Отпусти нам грехи!
     Дай повод позаделывать прорехи,
     И Ты увидишь, что за времена! --
     Он отвечал: Не в этом суть, жена --
     Не мне вам перлицовывать доспехи.
     Удачи всем вам -- пуще ж в неуспехе! --
     И тут в подушки выпала бледна.
     Едва лишь выкарабкавшись из гроба,
     Она писать в райкомы письмена:
     Мол так и так, война, смотрите в оба! --
     Слезьми размыты буквиц семена.
     Но дню довлеет лишь дневная злоба,
     И как в пустыне вопиет она!

     В пустыне не одна вопит она:
     Тут поступают разные сигналы --
     Войну почуяли и криминалы,
     Чья чувственность тюрьмой обострена,
     И сумасшедшие, чья мысль чудна
     И небрежет все схемы да пеналы,
     Равно и все те, кто не чтит анналы
     Добротного газетного сукна,
     А больше полагается, решася,
     На голос совести, кого сей Пакт
     Не убедил на волос, кто страшася
     За судьбы родины, презрели такт
     И о кровавой бойне, всем не в такт,
     Премного мучася и возглашася.

     Премного мучася и возглашася
     И Ольга и вельми себе во вред:
     Ее тревоги почитали в бред,
     Так что вполне с ума она свишася.
     Она ж рекла: Родителей лишася,
     Как буду? Что мне сын-анахорет --
     Пускай Живаго Бога он полпред --
     Как жить с ним женщине живой, якшася? --
     Отец, увидев, как ей тяжело,
     Сказал: Не надобно быть скорбна, Оле,
     Смири в себе порыв безмерной боли,
     Коль хочешь, чтоб не сделалось на зло... --
     Она сказала: Мысли знаешь что ли? --
     И голову укрыла под крыло.

     И голову укрыла под крыло,
     Как курица, -- и сном ума забылась,
     В очах ее вся жизнь остановилась,
     И, кажется, что взор заволокло
     Молочное тяжелое стекло,
     В ней даже сердце медленнее билось --
     Действительность в душе у ней дробилась,
     Но это было ей не тяжело.
     Антон страдал, Антон болел колитом,
     Антона в гроб едва не свел понос.
     0тец рыдал над сыном, вздоры нес.
     В июне ржавчина пошла пиитом:
     Антон запхал двенадцать кнопок в нос.
     В то лето Ольга ела с аппетитом.

     В то лето Ольга ела с аппетитом,
     А Павел без. Она ему: Война! --
     А он задумчиво: Отстань, жена,
     Читай все то, что набрано петитом.
     В конце концов, ты над своим корытом
     Состарилась, не видеши рожна.
     Властям твоя побудка не нужна,
     И в ад, и в рай продуманы пути там.
     Там знают, како ходеши на двор
     И како можеши нутром несытым.
     Воочию там видят, что есть сор,
     А что есть счастье. Нивы полны житом,
     А реки стерлядью. Возможен мор,
     Но только маловерам и изжитым.

     Себя он маловером и изжитым,
     Понятно, не считал и не хотел.
     Он в юность тяжело переболел
     Костеломой-остеомиелитом
     И чудом выздоровел. Был открытым
     И жизнерадостным. Он не пил. Пел.
     От глупости чужой он торопел,
     Вельми смеялся пошлякам маститым.
     Своей работе хохотал зело --
     Работе каторжной горнодобытчей,
     О ней же говорил: Мне повезло! --
     Отцовский юмор был в округе притчей.
     Но на Руси есть давешний обычай:
     Веселых бьют. Но мало помогло.

     Веселых бьют -- ему ж не помогло!
     Ну а ведь как жестоко изгилялись!
     Однажды в луже утопить пытались:
     На лодочке гонялись и презло --
     И опускали на башку весло --
     Он же уплы! Напрасно постарались --
     Ему двунадесять тогда сполнялись --
     А выплыл -- ноги судоргой свело.
     Бия же, возвещаша: Будь сердитым! --
     Он же не ста. Отправили в огонь --
     Из сотни одного -- прямым транзитом.
     Он им смеяся! Собирал в ладонь
     Цветочки-лютики под их бегонь.
     Зле веселися во поле открытом.

     Ему стреляху во поле открытом --
     И кто -- свои же горемыки -- кто ж!
     Ну, он тут возмь -- стрелявшего уложь --
     А тот начальником бе в землю врытым!
     Его к стене -- указом нарочитым.
     Он им смеяся! Что тут делать все ж --
     Помиловали -- что с него возмешь --
     Убьют -- ведь фронт! -- А он все не убит им!
     И все смеяся! Лыбяся незло!
     Его в машину -- и в разведку к немцу --
     И так и сдали в лапы иноземцу.
     А он и им смеяся! Разбрало!
     Его в один из лагерей-подземцу
     Немецкое начальство упекло.

     А наше следственно перепекло
     Через Москву в теплушке под забралом
     Глубокой ночью с шухером немалым
     В какое-то далекое село,
     Где зло хилячество уран брало
     Для бонбы с взрывпотенциалом шалым.
     Он радовася! Улыбася впалым
     Беззубым ртом! Дразнися: Повезло!
     Его терзали, он же им смеяся!
     -- Я, -- говорит, -- не потону в воде,
     Ни пулей не умру -- сгорю нигде!
     Землицею согнусь -- так потешася! --
     Сбылось пророчество, когоежде
     Мать сердцем некогда воссокрушася.

     * * *
     Мать, сердцем же вельми воссокрушася,
     Не знала, как ей быть: за горизонт
     Махнуть что ли, где пламенеет фронт,
     Где стены рушатся, в труху крошася.
     Где, клектом резвой техники глашася,
     Бегут, принявши внутрь опрокидонт,
     И, словно векселя, идут в дисконт
     Творцы викторий, пылью порошася.
     Да, решено, что б мать там ни ждало,
     Что б там ей ни грозило, ей и сыну, --
     Она поедет -- ветер будет в спину.
     Не воспретит все мировое зло
     Найти его головушку повинну --
     И должен выжить... как бы ни пекло.

     Да, здесь ее, конечно, припекло.
     Поедет и найдет живым иль мершим,
     Лицо сожженное в окоп упершим,
     И душу, распростершую крило,
     Заземит -- если в небо понесло.
     Вернет и покалеченным, мизершим.
     Егда пленили -- будет не в удерж им,
     Составит вновь, егда разорвало.
     Надумала и собралась авралом,
     На продлавчонку бросила замок.
     С узлом в вагон полезла под шумок.
     Пространства кинулись в лицо обвалом,
     И мать и сына потащил дымок
     Через Москву в теплушке под забралом.

     Через Москву в теплушке под забралом
     Мучительно и сладко проезжать --
     Вагоны принимаются визжать
     В разбеге по протянутым металлам.
     Вверху гнездятся, как орлы по скалам,
     Мешочники, летящие сближать
     Деревню с городом, Москву снабжать
     Продуктом дорогим и запоздалым.
     Мать едет. О Москва, ты за холмом!
     Уносятся вокзалы за вокзалом,
     Они кончаются Кременчугом.
     А дальше -- по понтонам, как по шпалам,
     Она идет над веющим Днепром
     Глубокой ночью с ужасом немалым.

     Глубокой ночью с ужасом немалым
     Их ошибает гусеничный лязг,
     Неверного настила встряс и хряск
     И духота бензина черным валом.
     По блиндажам, окопам и подвалам
     Напрасно хощет отыскать меж каск
     Объекта невостребованных ласк,
     Но он как бы восхищен неким шквалом.
     Она о нем и вскользь, и наголо:
     Мол не знавал ли кто -- и обрисовку.
     Был да убыл на рекогносцировку, --
     О нем рекомендуют ей тепло. --
     Куда же?-- В Каменку, али в Сосновку,
     В какое-то далекое село.

     В какое-то далекое село,
     Иде же нынче гитлерье, по слухам.
     Она ж как выпалит единым духом:
     Так он, должно, попал уж к ним в сило?
     С терпеньем объясняют: Не могло --
     Он при гранате. -- А она и ухом
     На это не ведет и как обухом:
     Давно ли? -- Дней пятнадцать уж прошло!
     И в сердце ей сомнение вошло,
     И дух ее смутился, стал не ясен.
     И ей сказали, что он был прекрасен,
     Что все переживают тяжело
     Его потерю, что он тут всечасен, --
     Меж них он всюду, где ура брало.

     Он с ними всюду, где ура брало,
     Он был герой без страха и упрека.
     Ну что с того, что умер одиноко --
     Что ж, жизнишка -- ветошка, барахло.
     А у него высокое чело
     И мысль, сводящая все в нем жестоко,
     И сердце, полное живого тока
     Кристальной доброты, оно светло.
     Глаза полны сиянием усталым.
     Герой он, а вернее -- он святой.
     Мысль со ужасом, а сердце -- с добротой.
     Ну, не совсем сдружился с принципалом,
     А обладал чудесной теплотой --
     Что бонба с взрывпотенциалом шалым.

     Что бонба с взрывпотенциалом шалым,
     Ее сознанье взорвалось о нем.
     И вот уже равниной под дождем
     Она бредет бесчувственная с малым.
     Сечет лицо ветрище ей кинжалом,
     Россия, ты осталась за холмом,
     Россия -- сколько в имени самом
     Дождя и ветра -- все за перевалом.
     Здесь не неметчина -- наоборот,
     Но Русь как-будто та же: каша с салом,
     И тот же ветр по звуку и по баллам, --
     Но русский, в черной впадине ворот
     Повешенный, осклабил черный рот
     И радуется, улыбаясь впалым.

     Он потешается, осклабясь впалым
     Беззубым ртом, и, кажется, что рад.
     Его хозяйка полчаса назад
     Сдала живого двум повязкам алым.
     -- А вот и живодеры! -- он сказал им
     И на хозяйку вскинул строгий взгляд.
     Ей Ольга замечает: Кто там... над?
     Ваш родственник? -- И та с полуоскалом
     Ей говорит: Кацапа принесло! --
     И повела брезгливо черной бровью. --
     Пусть повисит жидовское мурло,
     -- От ваших белых ручек пахнет кровью.
     -- Читай морали мужу со свекровью;
     -- Мой муж... в твоих воротах! -- Повезло! --

     -- Он улыбается там: повезло! --
     -- Ты за жидом? -- Что? Нет, я за Жидковым;
     -- Войди же в дом. -- Тоска под этим кровом. --
     Но женщина смеется ей светло:
     Напротив, здесь красно да весело!
     А твой сынишка -- с видом нездоровым.
     Пойдем, детенок, к свинкам и коровам! --
     И скалит зубы ясно да бело!
     -- Незажурысь! Ось свинка! Хася! Хася!
     Ось пятаки! Ось хрюкала -- яки?
     Мои хохлатки, гуски, боровки! --
     -- Вы правы, вашей живностью кичася --
     Но что вам сделали... -- Московики?
     Собачьи дети! -- говорит, смеяся.

     -- Веревка плачет! -- говорит, смеяся. --
     В Московии какое вам житье --
     Ничто не ваше, здесь же все мое!
     Как звать тебя, кутеныш, Петя? Вася? --
     -- Антоша! -- Тоша! Тонюшка! -- лучася,
     Поет она. -- Пойдем скорей в жилье,
     Там мамка постирает все твое,
     Сметанки поснедаем в одночасье! --
     -- Мам, я пойду с ней! -- было быть беде.
     Беда густела тучей в непогоду.
     Мать говорит: Мы ели кое-где, --
     И, словно прыгнув в ледяную воду, --
     Не надо... от иудиного роду! --
     И, прочь пойдя, захлюпала в воде.

     Час или два потом брели в воде,
     И, с удивленьем обозрев сугорок,
     Мать видит виселицы вдоль задворок
     И праздничное гульбище везде.
     -- Да шо они посвыхались все зде! --
     Шептала мать, вверяясь в этот морок.
     Бродили псы, кровь слизывая с корок,
     И были, кажется, одни в нужде.
     Все осталькое пело и плясало,
     Прошел старик, и в старчей бороде
     Белело крошками свиное сало.
     Навстречу шла с попом, при тамаде
     Селянска свадебка, гармонь чесала --
     Такого мать не видела нигде!

     Мать не видала до сих пор нигде,
     Чтоб Божье каинство и окаянство
     Гуляло так без ложного жеманства,
     Утративши понятье о стыде.
     -- Граждане, що за радость в слободе? --
     Спросила мать. -- 3а що ликуе паньство? --
     -- А паньство це справляе ж похованьство,
     Поминки по последнему жиде!
     Це жид був! С коммунистами якшася! --
     -- Дороден був? -- Куды! Един кожух!
     Та хил що палец, в чим держався дух!
     В петле, як пивень, шеей извивася --
     Жартуе все: с воды да выйду сух,
     Петлей не подавлюсь -- так потешася. --

     -- Так он и не один так "потешася"? --
     -- Куды как не один! Вся вшивота! --
     И мать вдруг осенила простота:
     Ой, лишеньки! -- вскричала, рассмешася, --
     Так значит вы, нисколько не страшася,
     Зарезали нужду! Ну, красота!
     Исчезла вся болестъ, вся босота!
     Кому теперь вам потыкать, гнушася?
     Мученью вашему конец приде!
     Нет Лазарей, на гноище вопящих,
     В порфиру облаченные везде!
     Вот царствие счастливцев настоящих,
     Во утешенье всех вокругвисящих! --
     Сбылось пророчество когоежде...

     Сбылось пророчество, когоежде
     Мать опасалася. И бысть забрита
     Для нужд Германии и крепко бита,
     И шед в босой "лазоревой" среде.
     Как, ниотколи не возмись нигде,
     К ней кинуласъ, метнувшись от корыта,
     Крича