Генрих Гейне. Романсеро --------------------------------------------------------------- Собрание сочинений. т.6 OCR: Алексей Аксуецкий http://justlife.narod.ru? http://justlife.narod.ru/ Origin: Генрих Гейне на сайте "Просто жизнь" ? http://justlife.narod.ru/geine/geine01.htm --------------------------------------------------------------- Книга первая ИСТОРИИ Когда изменят тебе, поэт, Ты стань еще вернее -- А если в душе твоей радости нет, За лиру возьмись живее! По струнам ударь! Вдохновенный напев Пожаром всколыхнется -- Расплавится мука, -- и кровью твой гнев Так сладко изольется. РАМПСЕНИТ Лишь властитель Рампсенит Появился в пышном зале Дочери своей -- как все Вместе с ней захохотали. Так и прыснули служанки, Черным евнухам потеха; Даже мумии и сфинксы Чуть не лопнули от смеха. Говорит царю принцесса: "Обожаемый родитель, Мною за руку был схвачен Ваших кладов похититель. Убежав, он мне оставил Руку мертвую в награду. Но теперь я раскусила Способ действий казнокрада. Поняла я, что волшебный Ключ имеется у вора, Отпирающий мгновенно Все задвижки и затворы. А затвор мой -- не из прочных. Я перечить не решилась, Охраняя склад, сама я Драгоценности лишилась". Так промолвила принцесса, Не стыдясь своей утраты. И тотчас захохотали Камеристки и кастраты. Хохотал в тот день весь Мемфис. Даже злые крокодилы Добродушно гоготали, Морды высунув из Нила, Внемля царскому указу, Что под звуки трубных маршей Декламировал глашатай Канцелярии монаршей: "Рампсенит -- король Египта, Правя милостью господней, Мы привет и дружбу нашу Объявить хотим сегодня, Извещая сим рескриптом, Что июня дня шестого В лето тысяча сто третье До рождения Христова Вор невидимый похитил Из подвалов казначейства Груду золота, позднее Повторив свои злодейства. Так, когда мы дочь послали Клад стеречь, то пред рассветом Обокрал ее преступник, Дерзкий взлом свершив при этом. Мы же, меры принимая, Чтоб пресечь сии хищенья, Вместе с тем заверяв вора В чувствах дружбы и почтенья, Отдаем ему отныне Нашу дочь родную в жены И в князья его возводим, Как наследника короны. Но поскольку адрес зятя Неизвестен нам доселе, Огласить желанье наше Мы в рескрипте повелели. Дан Великим Рампсенитом Сентября двадцать восьмого В лето тысяча сто третье До рождения Христова". Царь исполнил обещанье: Вор обрел жену и средства, А по смерти Рампсенита Получил престол в наследство. Правил он, как все другие. Слыл опорой просвещенья. Говорят, почти исчезли Кражи в дни его правленья. БЕЛЫЙ СЛОН Махавасант, сиамский раджа, Владычит, пол-Индии в страхе держа. Великий Могол и двенадцать царей Шлют дани Сиаму свои поскорей. В Сиам ежегодно текут караваны, Знамена шумят, гремят барабаны. Горою плывет за верблюдом верблюд. Они драгоценную подать везут. При виде верблюдов -- взглянуть не хотите ль? -- Хитрит ублаженный сиамский властитель И вслух сокрушается: сколько казны... А царские все кладовые полны. Но эти сокровищницы, кладовые Восток изумленный узрел бы впервые: И Шахразаде в мечтах не создать Подобную роскошь и благодать. Есть зал, что зовется "Индры оплот", Там боги изваяны, целый кивот, Стоят на столбах золотого чекана, Унизанных лалами без изъяна. Вы только подумайте -- тридцать тысяч Этих фигур устрашающих высечь,-- Полулюдей, получудищ суровых, Тысячеруких и стоголовых... В "Пурпурном зале" алеет мглисто Деревьев коралловых -- тысяча триста. Шумит, как пальмовый навес, Сплетая ветви, багряный лес. Легчайший ветер, ничуть не пыля, Гуляет над полом из хрусталя. Фазаны, птичий знатнейший род, Торжественно движутся взад и вперед. Махавасантов любимый макак -- Весь в шелковых лентах, разряжен,--да как! На шейной ленточке -- ключик сусальный От Высочайшей Опочивальни. Рубины рассыпаны там, как горох. Лежит и топаз, он собою не плох, Алмазы -- размером с хорошую грушу. Так тешит раджа свою вольную душу. Владыка, откушав обильный свой ужин, Возлег на мешок, где сотни жемчужин. И с ним обезьяна, приближенный раб, До поздней зари задают они храп. Но самое дивное из сокровищ, Едва ль не важнее богов-чудовищ, Дружок закадычный, в кого он влюблен, - Это -- прекрасный белый слон. Раджа построил чудесный дворец, Чтоб жил в нем этот дивный жилец, И держат свод золотой, высочайший Колонны с лотосовой чашей. И триста стражей высоких, здоровых Дежурство несут у покоев слоновых. И ловит, обратившись в слух, Его желанья негр-евнух. Слону дана золотая посуда, И нюхает он пахучие блюда. И вина, с добавкой индийских приправ, Он тянет, свой царственный хобот задрав. Он амброй и розовою водицей Ухожен, цветами увенчан сторицей. Под ноги слоновьи кашмирскую шаль Владыке щедрейшему бросить не жаль. Но в мире нет счастья и совершенства. Слона не радует блаженство. И зверь благородный уже с утра Грустит, и его одолела хандра. Да, словно кающийся католик, Уныл этот белый меланхолик. И в царских покоях о том и речь, Как бы увлечь его и развлечь. Напрасно вьются, поют баядеры, .. Напрасно, исполнены пламенной веры В искусство свое, бубнят музыканты. Слона не радуют их таланты. Он все мрачнеет, тоскою ужален. Великий Махавасант опечален, Велит он, чтобы" к ногам его лег Мудрейший в державе астролог. "Тебе, звездогляд, отсеку я башку,-- Царь молвит, -- иль ты разгадаешь тоску, Которая мучит царева слона. Откуда печаль? И что значит она?" Но трижды склонился к земле астролог И думою важной чело заволок. "Тебе, государь, все скажу, что открылось. Но сам поступай,-- как решит твоя милость. На севере блещет красою жена. Она высока; как богиня, стройна. В Сиаме сияет твой слон, как зарница, Но с ней он, бесспорно, не может сравниться. Лишь белою мышкой он может предстать В сравнении с ней, чья фигура и стать Точь-в-точь как у Бимы из "Рамаяны", Могучей сестрицы эфесской Дианы. Округлые плечи прекрасны, как свод, И грудь, словно купол белейший, встает. И дивное тело, белей алебастра, С достоинством держат два гордых пилястра. Я думаю, лично, il dio Amori Воздвигнул такой колоссальный собор Любви. И лампадой под храмовой сенью Здесь сердце горит, пробуждая томленье. Поэт от сравнений готов угореть, Но как белизну этой кожи воспеть? И сам Готье n'est pas capable2. О, белоснежная implacable!3 ----------------- 1 Бог Амур (ит). 2 Неспособен (фр.). 3 Неумолимая (фр.). Вершина твоих Гималаев-- бела, Но с нею в соседстве она -- как зола. В ее ладони лилеи озерной Цветок -- пожелтеет от зависти черной. О, светлая, стройная иностранка! Зовется она -- графиня Бианка. В Париже, у франков -- ее жилье. И этот слон -- влюблен в нее. О, избирательное сродство! Во сне она взором ласкала его. И сердце его мечтой' запылало От вкрадчивой близости идеала. И сразу его опалила страсть: Здоровяку суждено пропасть. Наш бедный Вертер четвероногий О северной Лотте вздыхает в тревоге. О, тайных, мощных влечений закон! Ее он не видел,-- в нее он влюблен. И в лунном свете блуждает бедняжка. И все вздыхает: "О, был бы я пташкой!" Туда, где франки, к любимой Бьянке Спешит его мысль быстрей обезьянки. А тело, как прежде, в Сиаме живет. Поэтому страждет душа и живот. Он в лакомых блюдах находит изъян: Нужны ему клецки да Оссиан. Он кашляет, он исхудал до предела, И страсть изнуряет юное тело. Ужели его, государь, не спасти? Подобный урон невозможно снести Животному миру. Отправь непременно Больного скитальца на дальнюю Сену. И если его обрадует там Облик прекраснейшей из дам, То он, в нежнейшем любовном чувстве, И думать забудет о прежней грусти. Ему, бедняге, теперь в Самый раз Увидеть сиянье любимых глаз. Ее улыбка прогонит тени, Излечит слона от недуга и лени. А голос, как зов волшебный в тиши, Врачует разлад его бедной души. И сразу у этой веселой туши Захлопают радостно дивные уши. Как чудно живешь, как чудно шалишь, Попав в завлекательный город Париж! Твой слон отшлифует манеры славно И время свое проведет презабавно. Но прежде, раджа, не помедлив ни часу, Наполни его дорожную кассу, Открой ему письменно кредит Chez Rotshild freres1 на рю Лафитг. Открой кредит на миллион Дукатов, -- господин барон Джемс Ротшильд скажет о нем, пожалуй: "Да, этот слон -- отличный малый!" Так молвил астролог и опять Он, кланяясь, землю стал целовать. И царь отпустил, наградивши богато, Его и отправился думать в палату. Он думал, -- но думать-то он не привык. Занятие это -- не для владык. И рядом с любимою обезьянкой Уснул он так сладко на мягкой лежанке. А что он решил? Я знаю лишь вот что: Запаздывать стала индийская почта; Последняя, что к нам дошла наконец, Была доставлена через Суэц. ---------------- 1 У братьев Ротшильд (фр.). ШЕЛЬМ ФОН БЕРГЕН На дюссельдорфский карнавал Нарядные съехались маски. Над Рейном замок весь в огнях, Там пир, веселье, пляски. Там с герцогиней молодой Танцует франт придворный. Все чаще смех ее звенит, Веселый и задорный. Под маской черной гостя взор Горит улыбкой смелой,-- Так меч, глядящий из ножон, Сверкает сталью белой. Под гул приветственный толпы По залу они проплывают. Им Дрикес и Марицебиль, Кривляясь, подпевают.. Труба визжит наперекор Ворчливому контрабасу. Последний круг -- и вот конец И музыке и плясу. "Простите, прекрасная госпожа, Теперь домой ухожу я". Она смеется: "Открой лицо, Не то тебя не пущу я". "Простите, прекрасная госпожа, Для смертных мой облик ужасен!" Она смеется: "Открой лицо И не рассказывай басен!" "Простите, прекрасная госпожа, Мне тайну Смерть лредписала!" Она смеется: "Открой лицо, Иль ты .не выйдешь из зала!" Он долго и мрачно противился ей, Но сладишь ли с женщиной вздорной! Насильно маску сорвала Она рукой проворной. "Смотрите, бергенский палач!" -- Шепнули гости друг другу. Вес замерло. Герцогиня в слезах Упала в объятья супругу. Но герцог мудро спас ей честь: Без долгих размышлений Он обнажил свой меч и сказал: "Ну, малый, на колени! Ударом меча я дарую тебе Сан рыцаря благородный И титул Шельм фон Берген даю Тебе, как шельме природной". Так дворянином стал палач, Прапрадед фон Бергенов нищий. Достойный род! Он на Рейне расцвел И спит на фамильном кладбище. ВАЛЬКИРИИ На земле -- война... А в тучах Три валькирии летучих День и ночь поют над пей, Взмылив облачных коней. Власти -- спорят, люди -- страждут, Короли господства жаждут. Власть -- превысшее из благ. Добродетель -- в звоне шпаг. Гей, несчастные, поверьте: Не спасет броня от смерти; Пал герой, глаза смежив, Лучший -- мертв, а худший -- жив. Флаги. Арки. Стол накрытый. Завтра явится со свитой Тот, кто лучших одолел И на всех ярмо надел. Вот въезжает триумфатор. Бургомистр или сенатор Подлецу своей рукой Ключ подносит городской. Гей! Венки, гирлянды, лавры! Пушки бьют, гремят литавры, Колокольный звон с утра. Чернь беснуется: "Ура!" Дамы нежные с балкона Сыплют розы восхищенно. И, уже высокочтим, Новый князь кивает им. ПОЛЕ БИТВЫ ПРИ ГАСТИНГСЕ Аббат Вальдгема тяжело Вздохнул, смущенный вестью, Что саксов вождь -- король Гарольд - При Гастингсе пал с честью. И двух монахов послал аббат,-- Их Асгот и Айльрик звали,-- Чтоб тотчас на Гастингс шли они И прах короля отыскали. Монахи пустились печально в путь, Печально домой воротились: "Отец преподобный, постыла нам жизнь Со счастьем мы простились. Из саксов лучший пал в бою, И Банкерт смеется, негодный; Отребье норманнское делит страну, В раба обратился свободный. И стали лордами у нас Норманны-- вшивые воры. Я видел, портной из Байе гарцевал, Надев злаченые шпоры. О, горе нам и тем святым, Что в небе наша опора! Пускай трепещут и они, И им не уйти от позора. Теперь открылось нам, зачем В ночи комета большая По небу мчалась на красной метле, Кровавым светом сияя. То, что пророчила звезда, В сражении мы узнали. Где ты велел, там были мы И прах короля искали. И долго там бродили мы, Жестоким горем томимы, И все надежды оставили нас, И короля не нашли мы". Асгот и Айльрик окончили речь. Аббат сжал руки, рыдая, Потом задумался глубоко И молвил им, вздыхая: "У Гринфильда скалу Певцов Лес окружил, синея; " Там в ветхой хижине живет Эдит Лебяжья Шея. Лебяжьей Шеей звалась она За то, что клонила шею Всегда, как лебедь; король Гарольд За то пленился ею. Ее он любил, лелеял, ласкал, Потом забыл, локийул. И время шло; шестнадцатый год Теперь тому уже минул. Отправьтесь, братья, к женщине той, Пускай идет она с вами Назад, на Гастингс, -- женский взор Найдет короля меж телами. Затем в обратный пускайтесь путь. Мы прах в аббатстве скроем,-- За душу Гарольда помолимся все И с честью тело зароем". И в полночь хижина в лесу Предстала пред их глазами. "Эдит Лебяжья Шея, встань И тотчас следуй за нами. Норманнский герцог победил, Рабами стали бритты, На поле гастингском лежит Король Гарольд убитый. Ступай на Гастингс, найди его,-- Исполни наше дело,-- Его в аббатство мы снесем, Аббат похоронит тело". И молча поднялась Эдит И молча пошла за ними. Неистовый ветер ночной играл Ее волосами седыми. Сквозь чащу леса, по мху болот Ступала ногами босыми. И Гастингса меловой утес Наутро встал перед ними. Растаял в утренних лучах Покров тумана белый, И с мерзким карканьем воронье Над бранным полем взлетело. Там, ла поле, тела бойцов Кровавую землю устлали, А рядом с ними, в крови и пыли. Убитые кони лежали. Эдит Лебяжья Шея в кровь Ступала босой ногою, И взгляды пристальных глаз ее Летели острой стрелою. И долго бродила среди бойцов Эдит Лебяжья Шея, И, отгоняя воронье, Монахи брели за нею. Так целый день бродили они, И вечер приближался, Как вдруг в вечерней тишине Ужасный крик раздался. Эдит Лебяжья Шея нашла Того, кого искала. Склонясь, без слов и без слез она К лицу его припала. Она целовала бледный лоб, Уста с запекшейся кровью, К раскрытым ранам на груди Склонялася с любовью. К трем милым рубцам на плече его Она прикоснулась губами,-- Любовной памятью были они, Прошедшей страсти следами. Монахи носилки сплели из ветвей, Тихонько шепча молитвы, И прочь понесли своего короля С ужасного поля битвы. Они к Вальдгему его несли. Спускалась ночь, чернея. И шла за гробом своей любви Эдит Лебяжья Шея. Молитвы о мертвых пела она, И жутко разносились Зловещие звуки в глухой ночи; Монахи тихо молились. КАРЛ I В хижине угольщика король Сидит один, озабочен. Сидит он, качает дитя, и поет, И слушает шорохи ночи. "Баюшки-бай, в соломе шуршит, Блеет овца в сарае. Я вижу знак у тебя на лбу, И смех твой меня пугает, Баюшки-бай, а кошки нет. На лбу твоем знак зловещий. Как вырастешь ты, возьмешь топор,-- Дубы в лесу затрепещут. Был прежде угольщик благочестив,-- Теперь все стало иначе: Не верят в, бога дети его, А в короля тем па,че, Кошки нет -- раздолье мышам. Жить осталось немного,-- Баюшки-бай, -- обоим нам: И мне, королю, и богу. Мой дух слабеет с каждым днем, Гнетет меня дума злая. Баюшки-бай. Моим палачом Ты будешь, я это знаю. Твоя колыбельная -- мне Упокой. Кудри седые срезав, У меня на затылке,-- баюшки-бай,-- Слышу, звенит железо. Баюшки-бай, а кошки нет. Царство добудешь, крошка, И голову мне снесешь долой. Угомонилась кошка. Что-то заблеяли овцы опять. Шорох в соломе все ближе. Кошки нет -- мышам благодать. Спи, мой палачик, спи же", МАРИЯ-АНТУАНЕТТА Как весело окна дворца Тюильри Играют с солнечным светом! Но призраки ночи и в утренний час Скользят по дворцовым паркетам. В разубранном павильоне de Flor' Мария-Антуанетта Торжественно совершает обряд Утреннего туалета. Придворные дамы стоят вокруг, Смущенья не обнаружив. На них -- брильянты и жемчуга Среди атласа и кружев. Их талии узки, фижмы пышны, А в ножках -- кокетства сколько! Шуршат волнующие шелка. Голов не хватает только! Да, все -- без голов!.. Королева сама, При всем своем царственном лоске, Стоит перед зеркалом без головы И, стало быть, без прически. Она, что носила с башню шиньон И титул которой так громок, Самой Марии-Терезии дочь, Германских монархов потомок,-- Теперь без завивки, без головы Должна -- нет участи хуже! -- Стоять среди фрейлин незавитых И безголовых к тому же! Вот -- революции горький плод! Фатальнейшая доктрина! Во всем виноваты Жан-Жак Руссо, Вольтер и гильотина! Но удивительно, странная вещь: Бедняжки -- даю вам слово! -- Не видят, как они мертвы И до чего безголовы. Все та же отжившая дребедень! Здесь все, как во время оно: Смотрите, как смешны и страшны Безглавые их поклоны. Несет с приседаньями дама d'atour1 Сорочку монаршей особе. Вторая дама сорочку берет, И приседают обе. И третья с четвертой, и эта, и та Знай приседают без лени И госпоже надевают чулки, Падая на колени. Присела пятая -- подает Ей пояс. А шестая С нижнею юбкой подходит к ней, Кланяясь и приседая. С веером гофмейстерина стоит, Командуя всем парадом, И, за отсутствием головы, Она улыбается задом. Порой любопытное солнце в окно Посмотрит на все это чудо, Но, старые призраки увидав, Спешит убраться отсюда! ------------------ 1 Камеристка (фр.). ПОМАРЭ Бог любви ликует в сердце, И в груди гремят фанфары: Венценосице виват! Слава царственной Помарэ! Эта родом не с Таити (Ту муштруют миссионеры), У Помарэ дикий нрав, И повадки, и манеры. К верноподданным выходит Раз в четыре дня, и только, Чтоб плясать в саду Мабиль, И канкан сменяет полька. Рассыпает величаво Милость вправо, благость влево, Вся -- от бедер до ступней -- В каждом дюйме -- королева! Бог любви ликует в сердце, И в груди гремят фанфары: Венценосице виват! Слава царственной Помарэ! II Танцует. Как она стройна! Как изгибается она! Прыжок, еще прыжок... о боже! Готова вырваться из кожи. Танцует. Руки вдруг сплела И закружилась, как юла, И замерла, как дух бескрылый... О господи, пошли мне силы Танцует. Смолкло все кругом... Так перед: Иродом-царем Плясала дочь Иродиады, И мы напрасно ждем пощады. Танцует. Гнется до земли. Что сделать мне? Скажи! Вели! Казнить Крестителя! Скорее! И голову дать Саломее! III Та, что ела черствый хлеб По велению судеб, Ныне, позабыв задворки, Едет гордо на четверке. Под баюканье колес Мнет в подушках шелк волос, Над толпой в окно смеется, Что толпа пешком плетется. О судьбе твоей скорбя, Я вздыхаю про себя: Ах, на этой колеснице Ты доедешь до больницы, Где по божьему суду Смерть прервет твою беду, Где анатом с грязной дланью, Безобразный, с жаждой знанья, Тело сладостное вмиг Искромсает, как мясник. Эти кони также скоро Станут жертвой живодера. IV Смерть с тобой поторопилась И на этот раз права,-- Слава богу, все свершилось, Слава богу, ты мертва! В той мансарде, где уныло Мать влачила дни свои, Вся в слезах она закрыла Очи синие твои. Саван сшила, сбереженья За могилу отдала, Но, по правде, погребенье Пышным сделать не смогла. Тяжкий колокол не плакал, Не читал молитвы поп, Только пес да парикмахер Провожали бедный гроб. Куафер вздыхает грустно, Слезы смахивая с глаз: "Эти локоны искусно Я причесывал не раз!" Ну а пес умчался вскоре От убогих похорон. Говорят, забыв про горе, Он живет у Роз-Помлоц. Роз-Помпон, дитя Прованса, Так завистлива и зла, О тебе, царица танца, Столько сплетен собрала! Королева шутки праздной, Спас господь твои права, Ты лежишь в короне грязной, Божьей милостью мертва. Ты узнала благость бога, Поднял он тебя во мгле -- Не за то ли, что так много Ты любила на земле! БОГ АПОЛЛОН I Стоит на вершине горы монастырь. Под кручей Рейн струится. К решетке прильнув, на зеркальную ширь Глядит молодая черница. И видит: по Рейну кораблик бежит Невиданной оснастки, Цветами и парчой увитг Наряден, точно в сказке. Плывет светлокудрый щеголь на нем, Как изваянье стоя, В плаще пурпурно-золотом Античного покроя. У ног красавца -- девять жен, Как статуи, прекрасны, И гибкий стан их облачен Туникою атласной. Поет златокудрый, искусной рукой На звонкой лире играя. И внемлет, охвачена жгучей тоской, Черница молодая. Крестясь, отвернется и смотрит вновь, Ломает в страхе руки... Бессилен крест прогнать любовь, Спасти от сладкой муки! II "Я -- Аполлон бог музыки, Прославленный повсюду. Был на Парнасе в Греции Мой храм, подобный чуду. На Монпарнасе, в Греции, Под кипарисной сенью, Внимал я струй Касталии Таинственному пенью. Ко мне сходились дочери, Смеялись, танцевали Иль вокализ, ля-ля-ри-ри, Веселый распевали. В ответ им рог: тра-ра, тра-ра -- Гремел, леса пугая, -- То Артемида дичь гнала, Сестрица дорогая. И стоило кастальских вод Губами мне коснуться -- Мгновенно сердце запоет, И строфы сами льются. Я пел -- и вторила, звеня, Мне лира золотая. Сквозь лавры Дафна на меня Глядела, замирая. Я пел, и амброзийное Лилось благоуханье, Вселенную единое Наполнило сиянье. Я прогнан был из Греции, Скитаюсь на чужбине, Но в Греции, но в Греции Душа моя доныне". III В одеяние бегинок, В плащ тяжелый с капюшоном Из грубейшей черной саржи, Облеклась черница тайно. И стремительно шагает Рейнским берегом, дорогой На Голландию, и встречных Вопрошает поминутно: "Не видали Аполлона? Плыл он вниз, одетый в пурпур, Пел, бряцал на звонкой лире,-- Он кумир, он идол мой!" Не хотят ответить люди: Этот молча отвернется, Тот, смеясь, глаза таращит, А,иной вздохнет: "Бедняжка!" Но навстречу ковыляет Грязный, ветхий старикашка И, руками рассуждая, Что-то сам себе бормочет. За спиной его котомка, Он в шапчонке треугольной И, хитро прищуря глазки, Стал и слушает монашку, "Не видали Аполлона? Плыл он вниз, одетый в пурпур, Пел, бряцал на лире звонкой,-- Он кумир, он идол мой!" Ухмыляясь и кивая Сокрушенно головою, Старичок перебирает Рыжеватую бородку.. "Как я мог его не видеть! Сорок раз видал в немецкой Синагоге в Амстердаме. Был он кантором и звался Ребе Файбиш, -- по-немецки Файбиш значит Аполлон. Но, ей-богу, он не идол! Красный плащ? Конечно, знаю. Красный плащ! Хороший бархат По восьми флоринов локоть; Счет пока не погашен. И отца его отлично Знал я: это Мозес Итчер^ Обрезатель крайней плоти. У евреев португальских Резал он и соверены, Мать его -- она кузина Зятю моему, --на Грахте Квашеной капустой, луком И тряпьем она торгует. Нет им радостей от сына! Мастер он играть на лире, Но зато он трижды мастер Надувать в тарок и яомбер. И притом он вольнодумец! Ел свинину; был уволен С должности и ныне возит Труппу крашеных актеров. Представляет в балаганах Пикелыеринга и даже Оло(1>ерна, но известность Заслужил царем Давидом. Он псалмы царя Давида П"л на древнем диалекте, Как певал их сам Давид, Как певали наши деды. Он в притонах Амстердама Девять шлюх набрал смазливых И как девять муз их возит, Нарядившись Аполлоном. Есть у них одна толстуха, Мастерица ржать и хрюкать,-- Носит лавры и за это Прозвана зеленой хрюшкой". МАЛЕНЬКИЙ НАРОДЕЦ В ночном горшке, как жених расфранченный, Он вниз по Рейну держал свой путь. И в Роттердаме красотке смущенной Сказал он: "Моей женою будь! Войду с тобой, моей подружкой, В свой замок, в брачный наш альков. Там убраны стены свежей стружкой И мелкой сечкой выложен кров. На бонбоньерку жилище похоже, Царицей ты заживешь у меня! Скорлупка ореха -- наше ложе, А паутина -- простыня. Муравьиные яйца в масле коровьем С червячковым гарниром мы будем есть; А потом моя матушка -- дай бог ей здоровья Мне пышек оставит штучек шесть. Есть сальце, шкварок пара горсток, Головка репы в огороде моем, Есть и вина непочатый наперсток... Мы будем счастливы вдвоем!" Вот вышло сватанье на диво! Невеста ахала: "Не быть бы греху!" Смертельно было ей тоскливо... И все же -- прыг в горшок к жениху. Крещеные это люди, мыши ль Мои герои? --сказать не берусь. Я в Беверланде об этом слышал Лет тридцать назад, коль не ошибусь. ДВА РЫЦАРЯ Сволочинский и Помойский -- Кто средь шляхты им чета? -- Бились храбро за свободу Против русского кнута. Храбро бились и в Париже Обрели и кров и снедь; Столь же сладко для отчизны Уцелеть, как умереть. Как Патрокл с своим Ахиллом, Как с Давидом Ионафан, Оба вечно целовались, Бормоча "кохаи, кохан". Жили в дружбе; не желали Никогда друг другу зла, Хоть у них обоих в жилах Кровь шляхетская текла. Слившись душами всецело, Спали на одной постели; Часто взапуски чесались-: Те же вши обоих ели. В том же кабаке питались, Но боялся каждый, чтобы Счет другим оплачен не был,-- Так. и не платили оба. И белье одна и та же Генриетта им стирает; В месяц раз придет с улыбкой И белье их забирает. Да, у каждого сорочек Пара целая была, Хоть у них обоих в жилах Кровь шляхетская текла. Вот сидят они сегодня И глядят в камин горящий; За окном -- потемки, вьюга, Стук пролеток дребезжащий. Кубком пунша пребольшим (Не разбавленным водицей, Не подслащенным) они Уж успели подкрепиться. И взгрустнулось им обоим, Потускнел их бравый вид. И растроганно сквозь слезы Сволочинский говорит: "Ничего бы здесь, в Париже, Но тоскую я все больше По шлафроку и по шубе, Что, увы, остались в Польше". И в ответ ему Помойский: "Друг мой, шляхтич ты примерный; К милой родине и к шубе Ты горишь любовью верной. Еще Польска не згинела; Все рожают жены наши, Тем же заняты и девы: Можем ждать героев краше, Чем великий Ян Собеский, Чем Шельмовский и Уминский, Шантажевич, Попрошайский И преславный пан Ослинский". ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕЦ Скрипки, цитры, бубнов лязги! Дщери Иаковлевы в пляске Вкруг златого истукана, Вкруг тельца ликуют. Срам! Трам-трам-трам!.. Клики, хохот, звон тимпана. И хитоны как блудницы, Подоткнув до поясницы, С быстротою урагана Пляшут девы - нет конца -- Вкруг тельца."... Клики, хохот, звон тимпана. Аарон, сам жрец, верховный, Пляской увлечен греховной: Несмотря на важность сана, В ризах даже,-- в пляс пошел, Как козел... Клики, хохот,' звон тимпана. ЦАРЬ ДАВИД Угасает мирно царь, Ибо знает: впредь, как встарь, Самовластье на престоле Будет чернь держать в неволе. Раб, как лошадь или бык, К вечной упряжи привык, И сломает шею мигом Не смирившийся под игом. Соломону царь Давид, Умирая, говорит: "Кстати, вспомни, для начала, Иоава, генерала., Этот храбрый генерал Много лет мне докучал, Но, ни разу злого гада Не пощупал я, как надо. Ты, мой милый сын, умен, Веришь в бога и силен, И свое святое право Уничтожить Иоава". КОРОЛЬ РИЧАРД Сквозь чащу леса вперед и вперед Спешит одинокий рыцарь. Он в рог трубит, он песни поет, Душа его веселится. О твердый панцирь его не раз Ломалось копье иноверца. Но панциря тверже душа, как алмаз, У Ричарда Львиное Сердце. "Добро пожаловать! -- шепчут листы Своим языком зеленым.-- Мы рады, король, что в Англии ты, Что вырвался ты из полона". Король вспоминает свою тюрьму И шпорит коня вороного. На вольном воздухе славно ему, Он будто родился слова. АЗР Каждый день, зари прекрасней, Дочь султана проходила В час вечерний у фонтана, Где, белея, струи плещут. Каждый день стоял невольник В час вечерний у фонтана, Где, белея, струи плещут. Был он с каждым днем бледнее. И однажды дочь султана На непольника взглянула: "Назови свое мне имя, И откуда будешь родом?" И ответшг он: "Зовусь я Магометом. Йемен край мой. Я свой род веду от азров, Полюбив, мы умираем". ХРИСТОВЫ НЕВЕСТЫ Из окон монастыря В темноту ночей безлунных Льется свет. Обитель полнят Призраки монахинь юных. Неприветливо-мрачна Урсулинок вереница; Из-под черных капюшонов Молодые смотрят лица. Пламя зыбкое свечей Растеклось краснее крови; Гулкий камень обрывает Шепот их на полуслове. Вот и храм. На самый верх По крутым взойдя ступеням, С хоров тесных имя божье Призывают песнопеньем. Но в словах молитвы той Исступленный голос блуда: В рай стучатся души грешниц, Уповая лишь на чудо. "Нареченные Христа, Из тщеславия пустого Кесарю мы отдавали Достояние Христово. Пусть иных влечет мундир И гусар усы густые, Нас пленили государя Эполеты золотые. И чело, что в оны дни Знало лишь венок из терний, Мы украсили рогами Без стыда норой вечерней. И оплакал Иисус Нас и наши прегрешенья, Молвив благостно и кротко: "Ввек не знать вам утешенья!" Ночью, выйдя из могил, Мы стучим в господни двери, К милосердию взывая,-- Miserere! Miserere! Хорошо лежать в земле, Но в святой Христовой вере Отогреть смогли б мы душу, -- Miserere! Miserere! Чашу горькую свою Мы испили в полной мере, В теплый рай впусти нас грешных, - Miserere! Miserere! Гулко вторит им орган, То медлительно, то быстро. Служки призрачного руки Шарят в поисках регистра. ПФАЛЬЦГРАФИНЯ ЮТТА Пфальцграфиня Ютта на легком челне Ночью по Рейну плывет при луне. Служанка гребет, госпожа говорит: "Ты видишь семь трупов? Страшен их вид! Семь трупов за нами Плывут над волнами... Плывут мертвецы так печально! То рыцари были в расцвете лет. Каждый принес мне любовный обет, Нежно покоясь в объятьях моих. Чтоб клятв не нарушили, всех семерых Швырнула в волну я, В пучину речную... Плывут мертвецы так печально!" Графиня смеется, служанка гребет. Злой хохот несется над лоном вод. А трупы, всплывая, по пояс видны, Простерли к ней руки и клятвам верны, Все смотрят с укором Стеклянным взором... Плывут мертвецы так печально!.. МАВРИТАНСКИЙ ЦАРЬ От испанцев в Альпухару Мавританский царь уходит. Юный вождь, он, грустный, бледный, Возглавляет отступленье. С ним -- на рослых иноходцах, На носилках золоченых Весь гарем его. На мулах -- Чернокожие рабыни; В свите -- сотня слуг надежных На конях арабской крови. Статны кони, но от горя Хмуро всадники поникли. Ни цимбал, ни барабанов, Ни хвалебных песнопений, Лишь бубенчики на мулах В тишине надрывно плачут. С вышины, откуда видно Всю равнину вкруг.Дуэро, Где в последний раз мелькают За горой зубцы Гранады, Там, о коня на землю спрыгнув, Царь глядит на дальний город, Что в лучах зари вечерней Блещет, золотом, багряным. Но, Аллах, - о стыд великий! - Где священный полумесяц? Над Альгамброй оскверненной Реют крест и флаг испанский. Видит царь позор ислама И вздыхает сокрушенно И потоком бурным слезы По его щекам струятся. Но царица-мать на сына Мрачно смотрит с иноходца, И бранит его, и в сердце Больно жалит горьким словом. "Полно, Боабдид эль-Чико, Словно женщина ты плачешь Оттого, что в бранном деле Вел себя не как мужчина". Был тот злой укор услышан Первой из наложниц царских, И она, с носилок спрыгнув, Кинулась ему на шею. "Полно, Боабдил эль-Чико, Мой любимый повелитель! Верь, юдоль твоих страданий Расцветет зеленым лавром. О, не только триумфатор, Вождь, увенчанный победой, Баловень слепой богини, Но и кровный сын злосчастья, Смелый воин, побежденный Лишь судьбой несправедливой, Будет в памяти потомков Как герой вовеки славен". И "Последним вздохом мавра" Называется доныне Та гора, с которой видел Он в последний раз Гранаду. А слова его подруги Время вскоре подтвердило: Юный царь прославлен в песне, И не смолкнет песня славы До тех пор, покуда струны Не порвутся до последней На последней из гитар, Что звенят в Андалусии. ЖОФФРУА РЮДЕЛЬ И МЕЛИСАНДА ТРИПОЛИ В замке Блэ ковер настенный Вышит пестрыми шелками. Так графиня Триполи Шила умными руками. Ив шитье вложила душу, И слезой любви и горя Орошала ту картину, Где представлено и море, И корабль, и как Рюделя Мелисанда увидала, Как любви своей прообраз В,умиравшем угадала. Ах, Рюдель и сам впервые В те последние мгновенья Увидал ее, чью прелесть Пел, исполнен вдохновенья. Наклонясь к нему, графиня И зовет, и ждет ответа, Обняла его, целует Губы бледные поэта. Тщетно! Поцелуй свиданья Поцелуем был разлуки. Чаша радости великой Стала чашей смертной муки. В замке Блэ ночами слышен Шорох, шелест, шепот странный. Оживают две фигуры На картине шелкотканой. И, стряхнув оцепененье, Дама сходит с трубадуром, И до света обе тени Бродят вновь по залам хмурым. Смех, объятья, нежный лепет, Горечь сладостных обетов, Замогильная галантность Века рыцарей-поэтов. "Жоффруа! Погасший уголь Загорелся жаром новым. Сердце мертвое подруги Ты согрел волшебным словом". "Мелисанда! Роза счастья! Всю земную боль и горе Я забыл -- и жизни радость Пью в твоем глубоком взоре". "Жоффруа! Для нас любовь Сном была в преддверье гроба. Но Амур свершает чудо,-- Мы верны и в смерти оба". "Мелисанда! Сон обманчив, Смерть -- ты видишь -- также мнима. Жизнь и правда -- лишь в любви, Ты ж навеки мной любима!" "Жоффруа! В старинном замке Любо грезить под луною. Нет, меня не тянет больше К свету, к солнечному зною". "Мелисанда! Свет и солнце -- Все в тебе, о дорогая! Там, где ты, -- любовь и счастье, Там, где ты, -- блаженство мая!" Так болтают, так блуждают Две влюбленных нежных тени, И, подслушивая, месяц Робко светит на ступени" Но, видениям враждебный, День восходит над вселенной -- И, страшась, они бегут В темный зал, в- ковер настенный. ПОЭТ ФИРДУСИ К одному приходит злато, Серебро идет к другому,-- Для простого человека Все томаньг -- серебро. Но в устах державных шаха Все томаны -- золотые, Шах дарит и принимает Только золотые деньги, Так считают все на свете, Так считал и сам великий Фирдуси, творец бессмертной Многоелавной "Шах-наме". Эту песню о героях. Начал он по воле шаха. Шах сулил певцу награду: Каждый стих -- один томан. Расцвело семнадцать весен, Отцвело семнадцать весен, Соловей прославил розу И умолк семнадцать раз, А поэт-сидел прилежно У станка крылатой мысли, День и ночь трудясь прилежно, Ткал ковер узорной песни! Ткал поэт ковер узорный И вплетал в него искусно Все легенды Фарсистана, Славу древних властелинов, Своего народа славу, Храбрых витязей деянья, Волшебство и злые чары В раме сказочных цветов. Все цвело, дышало, пело, Пламенело, трепетало,-- Там сиял, как свет небес, Первозданным свет Ирана, Яркий, вечный свет, не меркший Вопреки Корану, муфти, В храме огненного духа, В сердце пламенном поэта. Завершив свое творенье, Переслал поэт владыке. Манускрипт великой песни: Двести тысяч строк стихов. Это было в банях Гасны,-- В старых банях знойной Гасны Шаха черные посланцы Разыскали Фирдуси. Каждый нес мешок с деньгами И слагал к ногам поэта, На колени став, высокий, Щедрый дар за долгий труд. И поэт нетерпеливо Вскрыл мешки, чтоб насладиться Видом золота желанным,-- И отпрянул, потрясенный. Перед ним бесцветной грудой Серебро в мешках лежало -- Двести тысяч, и поэт Засмеялся горьким смехом. С горьким смехом разделил он Деньги на три равных части. Две из них посланцам черным Он, в награду за усердье, Роздал -- поровну обоим, Третью банщику он бросил За его услуги в бане: Всех по-царски наградил. Взял он страннический посох И, столичный град покинув, За воротами с презреньем Отряхнул с сандалий прах. II "Если б только лгал он мне, Обещав -- нарушил слово, Что же, людям лгать не ново, Я простить бы мог вполне. Но ведь он играл со мной, Обнадежил обещаньем, Ложь усугубил молчаньем,-- Он свершил обман двойной. Был он статен и высок, Горд и благороден ликом,-- Не в пример другим владыкам Царь от головы до ног. Он, великий муж Ирана, Солнцем глядя мне в глаза,-- Светоч правды, лжи гроза,-- Пал до низкого обмана!" III Шах Магомет окончил пир. В его душе любовь и мир. В саду у фонтана, под сенью маслин, На красных подушках сидит властелин. В толпе прислужников смиренной -- Анзари, любимец его неизменный. В мраморных вазах, струя аромат, Буйно цветущие розы горят, Пальмы, подобны гуриям рая, Стоят, опахала свои колыхая. Спят кипарисы полуденным сном, Грезя о небе, забыв о земном. И вдруг, таинственной вторя струне, Волшебная песнь полилась в тишине. И шах ей внемлет с огнем в очах. "Чья эта песня?" -- молвит шах. Анзари в ответ: "О владыка вселенной, Той песни творец -- Фирдуси несравненный". "Как? Фирдуси? -- изумился шах.-- Но где ж он, великий, в каких он краях?" И молвил Анзари: "Уж много лет Безмерно бедствует поэт. Он в Туе воротился, к могилам родным, И кормится маленьким садом своим". Шах Магомет помолчал в размышленье И молвил: "Анзари, тебе повеленье! Ступай-ка на скотный мой двор с людьми, Сто мулов, полсотни верблюдов возьми. На них,нагрузи драгоценностей гору, Усладу сердцу, отраду взору, -- Заморских диковин, лазурь" изумруды, Резные эбеновые сосуды, Фаянс, оправленный кругом Тяжелым золотом и серебром, Слоновую кость, кувшины и кубки, Тигровы шкуры, трости, трубки, Ковры и шали, парчовые ткани, Изготовляемые в Иране. Не позабудь вложить в тюки Оружье, брони и чепраки Да самой лучшей снеди в избытке, Всех видов яства и напитки, Конфеты, миндальные торты, варенья, Разные пироги, соленья.. Прибавь двенадцать арабских коней, Что стрел оперенных и ветра быстрей, Двенадцать невольников чернотелых, Крепких, как бронза, в работе умелых. Анзари, сей драгоценный груз Тобой доставлен будет в Туе И весь, включая мой поклон, Великому Фирдуси вручен". Анзари исполнил повеленья, Навьючил верблюдов без промедленья, -- Была несметных подарков цена Доходу с провинции крупной равна. И вот Анзари в назначенный срок Собственноручно поднял флажок На них,нагрузи драгоценностей гору, Усладу сердцу, отраду взору, -- Заморских диковин, лазурь" изумруды, Резные эбеновые сосуды, Фаянс, оправленный кругом Тяжелым золотом и серебром, Слоновую кость, кувшины и кубки, Тйгровы шкуры, трости, трубки, Ковры и шали, парчовые ткани, Изготовляемые в Иране. Не позабудь вложить в тюки Оружье, брони и чепраки Да самой лучшей снеди в избытке, Всех видов яства и напитки, Конфеты, миндальные торты, варенья, Разные пироги, соленья.. Прибавь двенадцать арабских коней, Что стрел оперенных и ветра быстрей, Двенадцать невольников чернотелых, Крепких, как бронза, в работе умелых. Анзари, сей драгоценный груз Тобой доставлен будет в Туе И весь, включая мой поклон, Великому Фирдуси вручен". Анзари исполнил повеленья, Навьючил верблюдов без промедленья, -- Была несметных подарков цена Доходу с провинции крупной равна. И вот Анзари в назначенный срок Собственноручно поднял флажок И знойною -степью вглубь Ирана Двинулся во главе каравана. Шли восемь дней и с девятой зарей Туе увидали вдали под горой. Шумно и весело, под барабан, С запада в город вошел караван. Грянули враз: "Ля-иль-ля иль алла!" Это ль не песня триумфа была! Трубы ревели, рога завывали, Верблюды, погонщики -- все ликовали. А в тот же час из восточных ворот Шел с погребальным плачем народ. К тихим могилам, белевшим вдали, Прах Фирдуси по дороге несли. НОЧНАЯ ПОЕЗДКА Вздымалась волна. Полумесяц из туч Мерцал так робко нам. Когда садились мы в челнок, Нас трое было там. Докучливо весла плескались в воде, Скрипели по бортам, И с шумом волна белопенная нас Троих заливала там. Она, бледна, стройна, в челне Стояла, предавшись мечтам. Дианою мраморною тогда Она казалась нам. А месяц и вовсе исчез. Свистел Ветер, хлеща по глазам. Над нами раздался пронзительный крик И взмыл высока к небесам. То призрачно-белая чайка была; Тот вопль ужасный нам Сулил беду. И всем троим Так жутко стало там. Быть может, я болен и это - бред? Понять не могу я сам. Быть может, я сплю? Но где же конец Чудовищным этим снам? Чудовищный бред! Пригрезилось мне, Что я -- Спаситель сам, Что я безропотно крест влачу По каменистым стезям. Ты, бедная, угнетена, Красота, Тебе я спасение дам -- От боли, позора, пороков, нужды, Всесветных зловонных ям. Ты, бедная Красота, крепись: Лекарство я горькое дам, Я сам поднесу тебе смерть, и пусть Сердце мое -- пополам! Безумный бред! Кошмарный сон! Проклятье этим мечтам! Зияет ночь, ревет волна... Укрепи, дай твердость рукам, Укрепи меня, боже милосердный мой! Шаддай милосердный сам! Что-то в море упало! Шаддай! Адонай! Вели смириться волнам!.. И солнце взошло... Земля! Весна! И края не видно цветам! Когда на берег мы сошли, Нас было лишь двое там. ВИЦЛИПУЦЛИ Прелюдия Вот она -- Америка! Вот он -- юный Новый Свет! Не новейший, что теперь, Европеизован, вянет,-- Предо мною Новый Свет, Тот, каким из океана Был он извлечен Колумбом: Дышит свежестью морскою, В жемчугах воды трепещет, Яркой радугой сверкая Под лобзаниями солнца... О, как этот мир здоров! Не романтика кладбища И не груда черепков, Символов, поросших мохом, Париков окаменелых. На здоровой почве крепнут И здоровые деревья -- Им неведомы ни сплин, Ни в спинном мозгу сухотка. На ветвях сидят, качаясь, Птицы крупные. Как ярко Оперенье их! Уставив Клювы длинные в пространство, Молча смотрят на пришельца Черными, в очках, глазами, Вскрикнут вдруг -- и все болтают, Словно кумушки за кофе. Но невнятен мне их говор, Хоть и знаю птиц наречья, Как премудрый Соломон, Тысячу супруг имевший. И наречья птичьи знавший,-- Не, новейшие одни Но и, древние, седые Диалекты старых чучел, Новые цветы повсюду! С новым диким ароматом, С небывалым ароматом, Что мне проникает в ноздри Пряно, остро и дразняще,-- И мучительно хочу я - Вспомнить наконец: да где же Слышал я подобный запах? Было ль то на Риджент-стрит В смуглых солнечных объятьях Стройной девушки-яванки, Что всегда цветы жевала? В Роттердаме ль, может быть, Там, где ламятник Эразму, В бедой вафельной палатке За таинственной гардиной? Созерцая Новый Свет, Вижу я моя особа, Кажется, ему внушает Больший ужас... Обезьяна, Что спешит в кустах укрыться, Крестится, меня завидя, И кричит в испуге: "Тень! Света Старого жилец!" Обезьяна? Не страшись: И не призрак и не тень; Жизнь в моих клокочет жилах, Жизни я вернейший сын. Но общался с мертвецами Много лет я -- оттого И усвоил их манеры И особые причуды... Годы лучшие провел я То Кифгайзере, то в гроте У Венеры,-- словом, в разных Катакомбах романтизма. Не пугайся, обезьяна! На заду твоем бесшерстом, Голом, как седло, пестреют Те цвета, что мной любимы: Черно-красно-золотистый! Обезьяний зад трехцветный Живо мне напоминает Стяг имперский Барбароссы. Был он лаврами увенчан, И сверкали на ботфортах Шпоры золотые -- все же Не герой он был, не рыцарь, А главарь разбойной шайки, Но вписавший в Книгу Славы Дерзкой собственной рукой Дерзостное имя Кортес. Вслед за именем Колумба Расписался он сейчас же, И зубрят мальчишки в школах Имена обоих кряду. Христофор Колумб -- один, А другой -- Фернандо Кортес. Он, как и Колумб, титан В пантеоне новой эры. Такова судьба героев, Таково ее коварство Сочетает наше имя С низким, именем злодея. Разве не отрадней кануть В омут мрака и забвенья, Нежели влачить вовеки Спутника,с собой такого? Христофор Колумб великий Был герой с открытым сердцем, Чистым, как сиянье солнца, И неизмеримо щедрым. Много благ дарилось людям, Но Колумб им в дар принес Мир, дотоле неизвестный; Этот мир -- Америка. Не освободил он нас Из темницы мрачной мира, Но сумел ее расширить И длиннее цепь йам сделать. Человечество ликует, Утомясь и от Европы, И от Азии, а также И от Африки не меньше... Лишь единственный герой Нечто лучшее принес нам, Нежели Колумб, -- и это Тот, кто даровал нам бога. Был Амрам его папаша, Мать звалась Иохавед, Сам он Моисей зовется, Это -- мой герой любимый. Но, Пегас мой, ты упорно Топчешься вблизи Колумба. Знай, помчимся мы с тобою Кортесу вослед сегодня. Конь крылатый! Мощным взмахом Пестрых крыл умчи меня В Новый Свет -- в чудесный край, Тот, что Мексикой зовется. В замок отнеси .меня, Что властитель Монтесума Столь радушно предоставил Для своих гостей-испанцев. Но не только кров и пищу -- В изобилии великом Дал король бродягам пришлым Драгоценные подарки, Золотые украшенья Хитроумного чекана, -- Все твердило, что монарх Благосклонен и приветлив. Он, язычник закоснелый, Слеп и не цивилизован, Чтил еще и честь и верность, Долг святой гостеприимства. Как-то празднество устроить В честь его решили гости. Он, нимало не колеблясь, Дал согласие явиться И со всей своею свитой Прибыл, не страшась измены, В замок, отданный гостям; Встретили его фанфары. Пьесы, что в тот день давалась, Я названия не знаю, Может быть -- "Испанца верность" Автор -- дон Фернандо Кортес. По условленному знаку Вдруг на короля напали. Связан был он и оставлен У испанцев как заложник. Но он умер -- и тогда Сразу прорвалась плотина, Что авантюристов дерзких От народа защищала. Поднялся прибой ужасный. Словно бурный океан, Цридивдли ближе, ближе Гневные людские водны. Но хотя испанцы храбро Отражали каждый натиск, Все-таки подвергся замок Изнурительной осаде. После смерти Монтесумы Кончился подвоз припасов; Рацион их стал короче, Лица сделались длиннее. И сыны страны испанской, Постно глядя друг на друга, Вспоминали с тяжким вздохом Христианскую отчизну, Вспоминали край родной, Где звонят в церквах смиренно И несется мирный запах Вкусной оллеа-потриды, Подрумяненной, с горошком, Меж которым так лукаво Прячутся, шипя тихонько, С тонким чесноком колбаски. Созван был совет военный, И решили отступить: На другой же день с рассветом Войско все покинет город. Раньше хитростью проникнуть Удалось туда испанцам. Не предвидел умный Кортес Всех препятствий к возвращенью. Город Мехико стоит Среди озера большого; Посредине укреплен Остров гордою твердыней. Чтобы на берег попасть, Есть плоты, суда, паромы И мосты на мощных сваях; Вброд по островкам проходят. До зари во мгле рассветной Поднялись в поход испанцы. Сбор не били барабаны, Трубы не трубили зорю, Чтоб хозяев не будить От предутренней дремоты... (Сотня тысяч мексиканцев Крепкий замок осаждала.) Но испанец счет составил, Не спросись своих хозяев; В этот день гораздо раньше Были на ногах индейцы. На мостах и на паромах, Возле переправ они С угощеньем провожали Дорогих гостей в дорогу. На мостах, плотах и гатях - Гайда! -- было пированье. Там текла ручьями кровь, Смело бражники сражались -- Все дрались лицом к лицу, И нагая грудь индейца Сохраняла отпечаток Вражьих панцирей узорных. Там друг друга в страшной схватке Люди резали, душили. Медленно поток катился По мостам, плотам и гатям. Мексиканцы дико выли; Молча бились все испанцы, Шаг за шагом очищая Путь к спасению себе. Но в таких проходах тесных Нынче не решает боя Тактика Европы старой,-- Кони, шлемы, огнеметы. Многие испанцы также Золото несли с собою, Что награбили недавно... Бремя желтое, увы, Было в битве лишь помехой; Этот дьявольский металл В бездну влек не только душу, Но и тело в равной мере. Стаей барок и челнов Озеро меж тем покрылось; Тучи стрел неслись оттуда На мосты, плоты и гати. Правда, и в своих же братьев Попадали мексиканцы, Но сражали также многих Благороднейших идальго. На мосту четвертом пал Кавалер Гастон, который Знамя нес с изображеньем Пресвятой Марии-девы. В знамя это попадали Стрелы мексиканцев часто; Шесть из этих стрел остались Прямо в сердце у Мадонны, Как мечи златые в сердце Богоматери скорбящей На иконах, выносимых В пятницу страстной недели. Дон Гастон перед кончиной Знамя передал Гонсальво, Но и он, сражен стрелою, Вскоре пал. В тот самый миг Принял дорогое знамя Кортес, и в седле высоком Он держал его, покуда К вечеру не смолкла битва. Сотни полторы испанцев В этот день убито было; Восемьдесят их живыми К мексиканцам в плен попало. Многие, уйдя от плена, Умерли от ран позднее. Боевых коней с десяток Увезли с собой индейцы. На закате лишь достигли Кортес и его отряды Твердой почвы -- побережья С чахлой рощей ив плакучих. II Страшный день прошел. Настала Бредовая ночь триумфа; Тысячи огней победных Запылали в Мехико. Тысячи огней победных, Факелов, костров смолистых Ярким светом озаряют Капища богов, палаты. И превосходящий все Храм огромный Вицлипуцли Что из кирпича построен И напоминает храмы Вавилона и Египта -- Дикие сооруженья, Как их пишет на картинах Англичанин Генри Мартин. Да, узнать легко их. Эти Лестницы так широки, Что по ним свободно всходит Много тысяч мексиканцев. А на ступенях пируют Кучки воинов свирепых В опьяненье от победы И от пальмового хмеля. Эти лестницы выводят Через несколько уступов В высоту, на кровлю храма С балюстрадою резною. Там на троне восседает Сам великий Вицлипуцли, Кровожадный бог сражений. Это -- злобный людоед, Но он с виду так потешен, Так затейлив и ребячлив, Что, внушая страх, невольно Заставляет нас смеяться... И невольно вспоминаешь Сразу два изображенья: Базельскую "Пляску смерти" И брюссельский Меннкен-Писс. Справа от него миряне, Слева -- все попы толпятся; В пестрых перьях, как в тиарах, Щеголяет нынче клир. А на ступенях алтарных- Старичок сидит столетний, Безволосый, безбородый; Он в кроваво-красной куртке. Это -- жрец верховный бога. Точит Он с улыбкой ножик, Искоса порою глядя На владыку своего. Вицлипуцли взор, его Понимает, очевидно: Он ресницами моргает, А порой кривит и губы. Вся духовная капелла Тут же выстроилась в ряд: Трубачи и литавристы -- Грохот, вой рогов коровьих... Шум, и гам, и вой, и грохот. И внезапно раздается Мексиканское "Те Deum"1, Как мяуканье кошачье,-- Как мяуканье кошачье, Но такой породы кошек, Что названье тигров носят И едят людское мясо! И когда полночный ветер Звуки к берегу доносит, У испанцев уцелевших Кошки на сердце скребут. У плакучих ив прибрежных Все они стоят печально, Взгляд на город устремив, Что в озерных темных струях Отражает, издеваясь, Все огни своей победы, ------------------ 1 "Тебя, бога (хвалим)".-- католический-гими (лат.). И гладят, как из партера Необъятного театра, Где открытой сценой служит Кровля храма Вицлипуцли И мистерию дают В честь одержанной победы. Называют драму ту "Человеческая жертва"; В христианской обработке Пьеса менее ужасна, Ибо там вином церковным Кровь подменена, а тело, Упомянутое а тексте, --. Пресной тоненькой лепешкой. Но на сей раз у индейцев Дело шло весьма серьезно, Ибо ели мясо там И текла людская кровь, Безупречная к тому же Кровь исконных христиан, Кровь без примеси малейшей Мавританской иль еврейской. Радуйся, о Вицлипуцли: Потечет испанцев кровь; Запахом ее горячим Усладишь ты обонянье. Вечером тебе зарежут Восемьдесят кабальеро -- Превосходное жаркое Для жрецов твоих на ужин. Жрец ведь только человек, И ему жратва потребна. Жить, как боги, он не может Воскуреньями одними. Чу! Гремят литавры смерти, Хрипло воет рог коровий! Это значит, что выводят Смертников из подземелья. Восемьдесят кабальеро, Все обнажены позорно, Руки скручены веревкой, Их ведут наверх и тащат, Пред кумиром Вицлипуцли Силой ставят на колени И плясать их заставляют, Подвергая истязаньям, Столь жестоким и ужасным, Что отчаянные крики Заглушают дикий гомон Опьяневших людоедов. Бедных зрителей толпа У прибрежия во мраке! Кортес и его испанцы Голоса друзей узнали И на сцене освещенной Ясно увидали все: Их движения, их корчи, Увидали нож и кровь. И с тоскою сняли шлемы, Опустились на колени И псалом запели скорбный Об усопших -- "De profundis". Был в числе ведомых на смерть И Раймондо де Мендоса, Сын прекрасной аббатисы, Первой Кортеса любви. На груди его увидел Кортес медальон заветный, Матери портрет скрывавший,-- И в глазах блеснули слезы. Но смахнул он их перчаткой Жесткой буйволовой кожи И вздохнул, с другими хором Повторяя: "Miserere!" Вот уже бледнеют звезды, Поднялся туман рассветный -- Словно призраки толпою В саванах влекутся белых. Кончен пир, огни погасли, И в кумирне стало тихо. На полу, залитом кровью, Все храпят -- и поп и паства. Только в красной куртке жрец Не уснул и в полумраке, Приторно оскалив зубы, С речью обратился к богу: "Вицлипуцли, Пуцливицли, Боженька наш Вицлипущш! Ты потешился сегодня, Обоняя ароматы! Кровь испанская лилась -- О, как пахло аппетитно, И твой носик сладострастно Лоснился, вдыхая запах. Завтра мы тебе заколем Редкостных коней заморских - Порожденья духов ветра И резвящихся дельфинов. Если паинькой ты будешь, Я тебе зарежу внуков; Оба -- детки хоть куда, Старости моей услада. Но за это должен ты Нам ниспосылать победы -- Слышишь, боженька мой милый, Пуцливицли, Вицлипуцли? Сокруши врагов ты наших, Чужеземцев, что из дальних Стран, покамест не открытых, По морю сюда приплыли. Что их гонит из отчизны? Голод или злодеянье? "На родной земле работай И кормись", -- есть поговорка. Нашим золотом карманы Набивать они желают И сулят, что мы на небе Будем счастливы когда-то! Мы сначала их считали Существами неземными, Грозными сынами солнца, Повелителями молний. Но они такие ж люди, Как и мы, и умерщвленью Поддаются без труда. Это испытал мой нож. Да, они такие ж люди, Как и мы, -- причем иные Хуже обезьян косматых: Лица их в густрй шерсти; Многие в своих штанах Хвост скрывают обезьяний,-- Тем же,кто не обезьяна, Никаких штанов не нужно. И в моральном отношенье Их уродство велико; Даже, говорят, они Собственных богов съедают. Истреби отродье злое Нечестивых богоедов, Вицлипуцли, Пуцливицли, Дай побед нам Вицлипуцли!" Долго жрец шептался с богом, И звучит ему в ответ Глухо, как полночный ветер, Что камыш озерный зыблет: "Живодер в кровавой куртке! Много тысяч ты зарезал, А теперь свой нож себе же В тело дряхлое вонзи. Тотчас выскользнет душа Из распоротого тела И по кочкам и корягам Затрусит к стоячей луже. Там тебя с приветом спросит Тетушка, царица крыс: "Добрый день, душа нагая, Как племянничку живется? Вицлипуцствует ли он На медвяном солнцепеке? Отгоняет ли Удача От него и мух и мысли? Иль скребет его богиня Всяких бедствий, Кацлагара, Черной лапою железной, Напоенною отравой?" Отвечай, душа нагая: "Кланяется Вицлипуцли И тебе, дурная тварь, Сдохнуть от чумы желает. Ты войной его, прельстила. Твой совет был страшной бездной Исполняется седое, Горестное предсказанье О погибели страны От злодеев бородатых, Что на птицах деревянных Прилетят сюда с востока. Есть другая поговорка: Воля женщин -- воля божья; Вдвое крепче воля божья, Коль решила богоматерь. На меня она гневится, Гордая царица неба, Незапятнанная дева С чудотворной, вещей силой. Вот испанских войск оплот. От ее руки погибну Я, злосчастный бог индейский, Вместе с бедной Мексикой". Поручение исполнив, Пусть душа твоя нагая В нору спрячется. Усни, Чтоб моих не видеть бедствий! Рухнет этот храм огромный, Сам же я повергнут буду Средь дымящихся развалин И не возвращусь вовеки. Все ж я не умру; мы, боги, Долговечней попугаев. Мы, как и они, линяем И меняем оперенье. Я переселюсь в Европу (Так врагов моих отчизна Называется) -- и там-то Новую начну карьеру. В черта обращусь я; -бог Станет богомерзкой харей; Злейший враг моих врагов, Я примусь тогда за дело Там врагов я стану мучить, Призраками их пугая. Предвкушая ад, повсюду Слышать будут запах серы. Мудрых и глупцов прельщу я; Добродетель их щекоткой Хохотать заставлю нагло, Словно уличную девку. Да, хочу я чертом стать, Шлю приятелям привет мой: Сатане и Белиалу, Астароту, Вельзевулу. А тебе привет особый, Мать грехов, змея Ли лита! Дай мне стать, как ты, жестоким, Дай искусство лжи постигнуть! Дорогая Мексика! Я тебя спасти не властен, Но отмщу я страшной местью, Дорогая Мексика!" Книга вторая ЛАМЕНТАЦИИ Удача -- резвая плутовка: Нигде подолгу не сидит,-- Тебя потреплет по головке И, быстро чмокнув, прочь спешит. Несчастье -- дама много строже: Тебя к груди, любя, прижмет, Усядется к тебе на ложе И не спеша вязать начнет. ЛЕСНОЕ УЕДИНЕНЬЕ Тех дней далеких я не забуду -- С венком златоцветным ходил я всюду, Венок невиданной красоты, Волшебными были его цветы. Он судьям нравился самым строгим, А я был по нраву очень немногим,-- Бежал я от зависти желчной людской, Бежал я, бежал я в приют колдовской. В лесу, в зеленом уединенье, Обрел друзей я в одно мгновенье: Юная фея и гордый олень Охотно со мной бродили весь день. Они приближались ко мне без боязни, Забыв о всегдашней своей неприязни: Не враг,-- знали феи,-- к ним в чащу проник; Рассудком,-- все знали,-- я жить не привык. Одни лишь глупцы понадеяться могут, Что феи всегда человеку помогут; Ко мне же, как прочая здешняя знать, Добры они были, надо признать. Вокруг меня резвой, воркующей стайкой Кружилися эльфы над пестрой лужайкой. Немного колючим казался их взгляд, Таивший хоть сладкий, но гибельный яд. Я рад был их шалостям и потехам, Дворцовые сплетни слушал со смехом, И это при всем почитании Достойной царицы Титании. К лесному ручью пробирался я чащей, И вмиг возникали из пены бурлящей В чешуйках серебряных -- все как одна -- Русалки, жилицы речного дна. Рокочут цитры, рыдают скрипки, Змеею стан извивается гибкий, Взлетают одежды над облаком брызг, Все бьется и вьется под яростный визг. Когда же наскучат им пляски эти, Доверчиво, словно малые дети, Прилягут они в тень развесистых ив, Головки ко мне на колени склонив. И тут же затянут печальный и длинный О трех померанцах напев старинный, Но больше прельщало их, не утаю, Слагать дифирамбы во славу мою. Воздав мне хвалу преогромной поэмой, Они иной увлекались темой; Все приставали: "Поведай нам, Во имя чего был создан Адам? У всех ли бессмертна душа или все же Бывают и смертные души? Из кожи Или холщовые? Отчего Глупцов среди вас большинство?" Чем их усмирял я, боюсь, не отвечу, Да только смертельной обиды, замечу, Бессмертной душе моей не нанес Малютки-русалки наивный вопрос. Русалки и эльфы -- прехитрый народец, Лишь гном, добродушный, горбатый уродец, Вам искренне предан. Из духов земных Мне гномы любезней всех остальных. В плащах они ходят пурпурных и длинных, А страху-то сколько на лицах невинных! В их тайну проник я, но делал вид, Что горький изъян их надежно скрыт. Никто в целом мире,-- казалось бедняжкам,-- О ножках утиных, -- горе их тяжком, -- И ведать не ведал. Высмеивать их, Поверьте, не в правилах было моих. Да разве, точь-в-точь как малютки эти, Пороков своих мы не держим в секрете? А ножки утиные, как на грех, Взгляните, -- торчат на виду у всех! Из духов одни саламандры с оглядкой Ко мне приближались. Осталась загадкой Их жизнь для меня -- за коряги и пни Светящейся тенью скрывались они. Короткая юбка, передничек узкий, Шитье золотое на алой блузке, Худые как щепки, росточком малы И личиком чуть пожелтее золы. В короне у каждой -- рубин неподдельный, И каждая мыслит себя безраздельной Владычицей всех земноводных и птиц, Царицей, чья воля не знает границ. А то, что огонь не берет этих бестий, Чистейшая правда. Скажу вам по чести, Я в этом не раз убеждался, и все ж Их духами пламени не назовешь. А вот старички-мандрагоры, пожалуй, Народ самый дошлый в лесу и бывалый,-- Короткие ножки, на вид лет -по сто, Кем были их предки -- не ведал никто. Затеют они чехарду на опушке, Вам кажется - в небе летают гнилушки, Но эла эти старцы не делали мне, Я к пращурам их безразличен вполне. У них обучился я магии черной: Мог птиц завлекать перекличкой проворной И ночью купальской косить без помех Траву, что незримыми делает всех. Волшебные знаки узнал без числа я, Мог ветру на спину вскочить, не седлая, И рун полустертых читать письмена, Будившие мертвых от вечного сна. Свистеть научился особенным свистом И дятла обманывать в ельнике мшистом -- Он выронит корень-лукорень, и вмиг Найдете вы полный сокровищ тайник. Я знал заклинанья, полезные крайне При поисках клада. Их шепчешь втайне Над местом заветным, и все ж, так назло, Богатства мне это не принесло. А впрочем, к роскоши равнодушный, Я тратил немного. Мой замок воздушный В испанских владеньях из тода в год Давал мне вполне пристойный доход. О, чудные дни. Смех эльфов лукавый, Русалок потехи, леших забавы, Звенящий скрипками небосклон -- Здесь все навевало сказочный сон. О, чудиые дни! Триумфальною аркой Казался мне полог зелени яркой. Под нею ступал я по влажной траве С венком победителя на голове. Какое повсюду царило согласье, Но все изменилось вдруг в одночасье, И -- как на беду!-- мой венок колдовской Похищен завистливой, чьей-то рукой. Венок с головы у меня украден! Венок, что сердцу был так отраден, И верите, нет ли, но с этого дня Как будто души лишили меня. Все маски вселенной безмолвно и тупо, С глазами стеклянными, как у трупа, Взирают с пустого погоста небес, В В унынье - один - обхожу я свой лес. Где эльфы? -- В орешнике лают собаки, Охотничий рог трубит в буераке, Косуля, шатаясь, бредет по ручью Зализывать свежую рану свою. В расселины, мрачные, словно норы, Со страху попрятались мандрагоры. Друзья, не поможет теперь колдовство -- Мне счастья не знать без венка моего. Где юная? златоволосая фея; Чьи ласки впервые познал я, робея? Тот дуб, в чьих ветвях, находили мы кров, Давно стал добычей, осенних ветров. Ручей замирает со вздохом бессильным, Пред ним изваянием надмогильным, Как чья-то душа у подземной реки, Русалка, сидит, онемев от тоски. Участливо я обратился к ней, Вскочила бедняжка, смерти бледней, И бросилась прочь с обезумевшим взглядом, Как будто я нризрак, отвергнутый адом. ИСПАНСКИЕ АТРИДЫ В лето тысяча и триста Восемьдесят три, под праздник Сан-Губерто, в Сеговии Пир давал король испанский. Все дворцовые обеды На одно лицо, -- все та же Скука царственно зевает За столом у всех монархов. Яства там -- откуда хочешь, Блюда -- только золотые, Но во всем свинцовый привкус, Будто ешь стряпню Локусты. Та же бархатная сволочь, Расфуфырившись, кивает -- Важно, как в саду тюльпаны. Только в соусах различье. Словно мак, толпы жужжанье Усыпляет ум и чувства, И лишь трубы пробуждают Одуревшего от жвачки. К счастью, был моим соседом Дон Диего Альбукерке, Увлекательно и живо Речь из уст его лилась. Он рассказывал отлично, Знал немало тайн дворцовых, Темных дел времен дон Педро, Что Жестоким Педро прозван. Я спросил, за что дон Педро Обезглавил дон Фредрего, Своего родного брата. И вздохнул мой собеседник. "Ах, сеньор, не верьте вракам Завсегдатаев трактирных, Бредням праздных гитаристов, Песням уличных певцов. И не верьте бабьим сказкам О любви меж дон Фредрего И прекрасной королевой Доньей Бланкой де Бурбон. Только мстительная зависть, Но не ревность венценосца Погубила дон Фредрего, Командора Калатравы. Не прощал ему дон Педро Славы, той великой славы, О которой донна Фама Так восторженно трубила. Не простил дон Педро брату Благородства чувств высоких, Красоты, что отражала Красоту его души. Как живого, я доныне Вижу юного героя -- Взор мечтательно-глубокий, Весь его цветущий облик. Вот таких, как дон Фредрего, От рожденья любят феи. Тайной сказочной дышали Все черты его лица. Очи, словно самоцветы, Синим светом ослепляли, Но и твердость самоцвета Проступала в зорком взгляде. Пряди локонов густые Темным блеском отливали, Сине-черною волною Пышно падая на плечи. Я в последний раз живого Увидал его в Коимбре, В старом городе, что отнял Он у мавров,-- бедный принц! Узкой улицей скакал он, И, следя за ним из окон, За решетками вздыхали Молодые мавританки. На его высоком шлеме Перья вольно развевались, Но отпугивал греховность Крест нагрудный Калатравы. Рядом с ним летел прыжками, Весело хвостом виляя, Пес его любимый, Аллан, Чье отечество -- Сиерра, Несмотря на рост огромный, Он, как серна, был проворен. Голова, при сходстве с лисьей, Мощной формой норажала. Шерсть была нежнее шелка, Белоснежна и курчава. Золотой его ошейник Был рубинами украшен. И, по слухам, талисман Верности в нем был запрятан. Ни на миг не покидал он Господина, верный пес. О, неслыханная верность! Не могу без дрожи вспомнить, Как раскрылась эта верность Перед нашими глазами. О, проклятый день злодейства! Это все свершилось здесь же, Где сидел я, как и ныне, На пиру у короля. За столом, на .верхнем месте, Там, где ныне дон Энрико Осушает кубок дружбы С цветом рыцарей кастильских, В этот день сидел дон Педро, Мрачный, злой, и, как богиня, Вся сияя, восседала С ним Мария де Падилья. А вон там, на нижнем месте, Где, одна, скучает дама, Утопающая в брыжах Плоских, белых, как тарелка,-- Как тарелка, на которой Личико с улыбкой кислой, Желтое и все в морщинах, Выглядит сухим лимоном,-- Там, яа самом .нижнем месте, Стул незанятым остался. Золотой тот стул, казалось, Поджидал большого гостя. Да, большому гостю был он, Золотой тот стул, оставлен, Но не црибыл дон Фредрего, Почему -- теперь мы знаем. Ах, в тот самый час свершилось Небывалое злодейство: Был обманом юный рыцарь Схвачен слугами дон Педро, Связан накрепко и брошен В башню замка, в подземелье, Где царили мгла и холод И горел один лишь факел. Там, среди своих подручных, Опираясь на секиру, Ждал палач в одежде красной, Мрачно пленнику сказал он: "Приготовьтесь к смерти, рыцарь. Как гроссмейстеру Сант-Яго, Вам из милости дается Четверть часа для молитвы". Преклонил колени рыцарь И спокойно помолился, А потом сказал: "Я кончил",-- И удар смертельный принял. В тот же миг, едва на плиты Голова его скатилась, Подбежал к ней верный Аллан, Не замеченный доселе. И схватил зубами Аллан Эту голову за кудри И с добычей драгоценной Полетел стрелою наверх. Вопли ужаса и скорби Раздавались там, где мчался Он по лестницам дворцовым, Галереям и чертогам. С той поры, как Валтасаров Пир свершался в Вавилоне, За столом никто не видел Столь великого смятенья, Как меж нас, когда вбежал он С головою дон Фредрего, Всю в пыли, в крови, за кудри Волоча ее зубами. И на стул пустой, где должен Был сидеть его хозяин, Вспрыгнул пес и, точно судьям, Показал нам всем улику. Ах, лицо героя было Так знакомо всем, лишь стало Чуть бледнее, чуть серьезней, И вокруг ужасной рамой Кудри черные змеились, Вроде страшных змей Медузы, Как Медуза, превращая Тех, кто их увидел, в камень. Да, мы все окаменели, Молча глядя друг на друга, Всем язык одновременно Этикет и страх связали. Лишь Мария де Падилья Вдруг нарушила молчанье, С воплем руки заломила, Вещим ужасом полна. "Мир сочтет, что я -- убийца, Что убийство я свершила, Рок детей моих постигнет, Сыновей моих безвинных". Дон Диего смолк, заметив, Как и все мы, с опозданьем, Что обед уже окончен И что двор покинул залу. По-придворному любезный, Предложил он показать мне Старый замок, и вдвоем Мы пошли смотреть палаты. Проходя по галерее, Что ведет к дворцовой псарне, Возвещавшей о себе Визгом, лаем и ворчаньем, Разглядел во тьме я келью, Замурованную в стену И похожую на клетку С крепкой толстою решеткой. В этой клетке я увидел На соломе полусгнившей Две фигурки,-- на цепи Там сидели два ребенка. Лет двенадцати был младший, А другой чуть-чуть постарше. Лица тонки, благородны, Но болезненно-бледны. Оба были полуголы И дрожали в лихорадке. Тельца худенькие были Полосаты от побоев. Из глубин безмерной скорби На меня взглянули оба. Жутки были их глаза, Как-то призрачно-пустые. "Боже, кто страдальцы эти?" -- Вскрикнул я и дон Диего За руку схватил невольно. И его рука дрожала. Дон Диего, чуть смущенный, Оглянулся, опасаясь, Что его услышать могут, Глубоко вздохнул и молвил Нарочито светским тоном: "Это два родные брата, Дети короля дон Педро И Марии де Падилья. В день, когда в бою под Нарвас Дон Энрико Транстамаре С брата своего дон Педро Сразу снял двойное бремя : Тяжкий гнет монаршей власти И еще тягчайший -- жизни, Он тогда как победитель, Проявил и к детям брата Милосердье; Он обоих Взял, как подобает дяде, В замок свой и предоставил Им бесплатно кров и пищу. Правда, комнатка тесна им, Но зато прохладна летом, А зимой хоть не из теплых, Но не очень холодна. Кормят здесь их черным хлебом, Вкусным, будто приготовлен Он самой Церерой к свадьбе Прозерпиночки любимой. Иногда пришлет им дядя Чашку жареных бобов" И тогда, уж дети знают: У испанцев воскресенье. Не всегда, однако, праздник, Не всегда бобы дают им. Иногда начальник, псарни Щедро потчует их плетью. Ибо сей начальник псарни, Коего надзору дядя, Кроме псарни, вверил клетку, Где племянники, живут, Сам весьма несчастный в браке Муж той самой Лнмонессы В брыжах белых, как тарелка, Что сидела за столом. А супруга так сварлива, Что супруг, сбежав от брани, Часто здесь на псах и детях Плетью вымещает злобу. Но такого обращенья Наш король не поощряет. Он велел ввести различье Между принцами и псами. От чужой бездушной плети Он племянников избавил И воспитывать обоих Будет сам, собственноручно". Дон Диего смолк внезапно, Ибо сенешаль дворцовый Подошел к нам и спросил: "Как изволили откушать?" ЭКС-ЖИВОЙ "О Брут, где Кассий, где часовой, Глашатай идеи священной, Не раз отводивший душу с тобой В вечерних прогулках над Сеной? На землю взирали вы свысока, Паря наравне с облаками. Была туманней, чем облака, Идея, владевшая вами. О Брут, где Кассий, твой друг, твой брат, О мщенье забывший так рано? Ведь он на Неккаре стал, говорят, Чтецом при особе тирана!" Но Брут отвечает: "Ты круглый дурак! О, близорукость поэта! Мой Кассий читает тирану, но так, Чтоб сжить тирана со света. Стихи Мацерата выкопал плут, Страшней кинжала их звуки. Рано иль поздно тирану капут, Бедняга погибнет от скуки". БЫВШИЙ СТРАЖ НОЧЕЙ Недовольный переменой, -- Штутгарт с Неккаром, прости! -- Он на Изар править сценой В Мюнхен должен был уйти. В той земле, где все красиво,-- Ум и сердце веселя, Бродит мартовское пиво, И гордится им земля. Но, попавши в интенданты, Он, бедняга, говорят, Ходит сумрачный, как Данте, И, как Байрон, супит взгляд. Он невесел от комедий, В бредни виршей не влюблен, И над страхами трагедий Не смеется даже он. Девы рвением объяты -- Сердцу скорбному помочь, Но отводят, встретив латы, Взоры ласковые прочь. Из-под чепчика веселье В смехе Наннерле звучит. "Ах, голубка, шла бы в келью!" Датским принцем он ворчит. Принялись, хоть труд напрасен, Развлекать его друзья И поют: "Твой светоч ясен,-- Пей услады бытия!" Как же груз хандры тяжелой Не спадет с твоей груди В этой местности веселой, Где шутами пруд пруде? Но теперь там смеха мало, Смех там несколько заглох: Стали реже запевалы, А без них ведь город плох. Будь тебе хоть Массман дан там,- Этот бравый господин Цирковым своим талантом Разогнал бы весь твой сплин. Шеллинг, кто его заменит? Без него не мил и свет! Мудрецов- смешней нигде нет И шутов почтенней нет. Что ушел творец Валгаллы, Что -- как плод его труда- -- Им завещан том немалый,-- Это разве не беда? За Корнелиусом, сникли Свиты всей его чины, Ибо волосы остригли, А без оных не сильны. Шеф был опытнее вдвое: В гривах сеял колдовство Что-то двигалось живое В них нередко оттого Геррес пал. -- Гиена сдохла. Краха клириков не снес Инквизитор, чье не сохло Веко, вспухшее от слез. Этим хищником лишь кролик Нам в наследье был прижит: Жрет он снадобья от колик, Сам он -- тоже ядовит. Кстати, папский Доллингерий, -- Так ведь, бишь, мерзавца звать? Продолжает в прежней мере Он на Изаре дышать? В самый светлый день я даже Вспоминаю эту тварь! Ни противнее, ни гаже Не видал еще я харь. Говорят болтуньи наши, Что на свет он вышел вдруг Между ягодиц мамаши, Чей понятен перепуг. Перед Пасхой в крестном ходе Мне попался как-то он,-- Был он в темном этом сброде Самой темной из персон. Да, Monacho Monachorum 1 Есть монашья цитадель, Град virorum obscurorum 2, Шуток Гуттеновых цель. Словом "Гухтен" потрясенный, Встань же, бывший страж ночей, И поповский хлам зловонный Бей, как прежде, не жалей! Как, бывало, рыцарь Ульрих, В кровь лупи их по жрестцам! Не страшась их воплей, дурь их Выбивал он смело сам. В корчах смеха у Эразма -- Столь он рад был той игре -- Лопнул чирей из-за спазма И полегчало в нутре. -------------------- 1 Монах из монахов (лат.) - название Мюнхена. 2 Темных людей (лат.). Зикинген от воплей своры, Как безумный, хохотал, И любой немецкий город Эбернбургу подражал. Дружный хохот брал измором Даже тех, кто вечно хмур. В Виттенберге пели хором "Gaudeamus igitur!"1 Выбивая рясы-, Гуттен Свой брезгливо морщил лоб; Тучей блох он был окутан И частенько кожу скреб. Кличем "Alea est jacta!"2 Им суля переполох, Рыцарь этак бил и так-то И священников и блох. Что ж ты, бывший страж полночный, Не встряхнешься, часовой, Влагой Изара проточной Сплин не вылечится твой? В путь, к победам! Ноги длинны,-- Рви сутану,-- все равно, Шелк на ней ли благочинный Или грубое рядно. Хрустнув кистью, с кислой миной, Он, вздыхая, говорит: "Что с того, что ноги длинны? Я Европой слишком сыт. Я натер себе мозоли,-- Узок родины штиблет,-- Где ступню он жмет до боли, Знаю сам -- охоты нет!" ----------------- 1 "Будем веселиться!" (лат.) -- первые слова старинной студенческой песни. 2 "Жребий брошен!" (лат.) -- слова Юлия Цезаря, сказанные им при переходе через Рубикон. Были также девизом Гуттена. ПЛАТЕНИДЫ Ты сулишь нам целый ворох "Илиад" и "Одиссей", Ожидая лавров скорых За бессмертный подвиг сей. Нашу хилую словесность Слог твой мощный возродит,-- Ты не первый, кто известность Взялся выкупить в кредит. Что ж, плясун, яви нам чудо: Танцев нынче ждет Родос! А не можешь -- вон отсюда, На шутов не вечен спрос. Жить надеждой на щедроты Не привык высокий ум,-- Виланд, Лессинг, Шиллер, Гете Презирали праздный шум. Грех мечтать лауреату О признанье даровом, Незаслуженную плату Вымогая хвастовством. Умер старый граф, но в детях Воплотилась мысль его -- Лицемерней басен этих Не слыхал я ничего. Это отпрыски почтенной Галлермюндовой семьи,-- Я навек ваш раб смиренный, Платениды вы мои! Мифология Что винить Европу, зная Непокорный норов бычий? Золотых дождей добычей Не могла не стать Даная. И Семелу кто ж осудит?-- Где ей было знать, что туча, Безобиднейшая тгуча, Всякий стыд при ней забудет. Но нельзя не возмутиться Ледой, этакой разиней,-- Надо быть и впрямь гусыней, Чтоб на лебедя польститься! МАТИЛЬДЕ В АЛЬБОМ На стертых лоскутах тетради Тебе обязан я как муж Пером гусиным, шутки ради, Строчить рифмованную чушь,- Хоть изъясняюсь я недурно На розах губ твоих в тиши, Когда лобзанья рвутся бурно, Как пламя из глубин души! О, моды роковая сила! Бесись, но если ты поэт, Как все поэзии светила, Строчи в альбом жене куплет. ЮНЫМ Пусть не смущают, пусть, не прельщают Плоды Респеридских Садов в пути, Пусть стрелы летают, мечи сверкают,-- Герой бесстрашно должен идти. Кто выступил смело, тот сделал полдела; Весь мир, Александр, в твоих руках! Минута приспела! Героя Арбеллы Уж молят царицы, склонившись во прах. Прочь страх и сомненья! За муки, лишенья Награда нам -- Дария ложе и трон! О, сладость паденья, о, верх упоенья -- Смерть встретить, победно войдя в Вавилон! ФОМА НЕВЕРНЫЙ Ты будешь лежать в объятьях моих! Охвачено лихорадкой, Дрожит и млеет мое существо От этой мысли сладкой. Ты будешь лежать в объятьях моих! И, кудри твои целуя, Головку пленительную твою В восторге к груди прижму я. Ты будешь лежать в объятьях моих! Я верю, снам моим сбыться: Блаженствами райскими мне дано Здесь, на земле, упиться! Но, как Фома Неверный тот, Я все ж сомневаться стану, Пока не вложу своего перста В любви разверстую рану. ПОХМЕЛЬЕ Море счастья омрачив, Поднялся туман похмелья, От вчерашнего веселья Я сегодня еле жив. Стал полынью сладкий ром, Помутился мозг горячий, Визг кошачий, скреб собачий Мучат сердце с животом. СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ Много женщин -- много блошек, Много блошек -- зуду много. Пусть кусают! Этих крошек Вы судить не смейте строго. Мстить они умеют больно, И когда порой ночною К ним прижметесь вы невольно Повернутся к вам спиною. ТЕПЕРЬ КУДА? Ну, теперь куда?.. Опять Рад бы встретиться с отчизной, Но, качая головой, Разум шепчет с укоризной: "Хоть окончилась война, Но остались трибуналы. Угодишь ты под расстрел! Ведь крамольничал немало!" Это верно. Не хочу Ни расстрела, ни ареста, Не герой я. Чужды мне Патетические жесты. Я бы в Англию уплыл,-- Да пугают англичане И фабричный дым... От них Просто рвет меня заране. О, нередко я готов Пересечь морские воды, Чтоб в Америку попасть, В тот гигантский хлев свободы,- Но боюсь я жить в стране, Где плевательниц избегли, Где жуют табак и где Без царя играют в кегли. Может быть, в России мне Было б лучше, а не хуже,-- Да не вынесу кнута И жестокой зимней стужи. Грустно на небо смотрю, Вижу звездный рой несметный, - Но нигде не нахожу Я звезды моей заветной. В лабиринте золотом Заблудилась в час полночный,-- Точно так же, как и я В этой жизни суматошной. СТАРИННАЯ ПЕСНЯ Ты умерла и не знаешь о том, Искры угасли во взоре твоем; Бледность легла на ротик алый, Да, ты мертва, ты жить перестала. В страшную ночь, ночь скорби и слез, Сам я тебя к могиле отнес. Жалобой песнь соловья звенела, Звезды, плача, теснились над телом. Лесом мы шли, и эхо кругом Вторило плачу во мраке ночном. В траурных мантиях темные ели Скорбно молитву о мертвых шумели. К озеру вышли мы, где хоровод Эльфов кружился у дремлющих вод. Нас увидав, они вдруг замолчали, Словно застыв в неподвижной печали. Вот и к могиле твоей поворот. Месяц на землю спустился с высот. Речь говорит он... Рыданья, и стоны, И колокольные дальние звоны... ЗАЛОГ "Я, -- сказала Афродита, -- Не настолько безрассудна, Чтоб отдаться без гарантий: Нынче всем живется трудно". Отвечал ей Феб с усмешкой: "Перемен и вправду много. Ты брюзжишь, как ростовщица, Вечно требуя залога. Впрочем, лирой золотою, Знаю, ты довольна будешь. Сколько жарких поцелуев За нее ты нынче ссудишь?" СТАРАЯ РОЗА Сердца жар во мне зажгла, Юной свежестью блистала, И росла, и расцвела, И роскошной розой стала. Я б сорвал царицу роз,-- Был влюблен я, был я молод,-- Но насмешек злых не снес, Весь шипами был исколот. Ей, узнавшей много вьюг, Плохо скрывшей старость гримом, "Милый Генрих" стал я вдруг, Стал хорошим, стал любимым. "Генрих, вспомни! Генрих, верь!" -- От восхода до заката. И беда лишь в том теперь, Что невеста бородата. Над губой торчит кустом, Ниже колется, как щетка. Хоть побрейся, а потом В монастырь иди, красотка! АУТОДАФЕ Блеклый розан, пыльный локон, Кончик банта голубого, Позабытые записки, Бредни сердца молодого,-- В пламя яркое камина Я бросаю без участья, И трещат в огне остатки Неудач моих и счастья. Лживо-ветреные клятвы Улетают струйкой дыма, И божок любви лукавый Улыбается незримо. И гляжу, в мечтах о прошлом, Я на пламя. Без следа Догорают в пепле искры,-- Доброй ночи! Навсегда! ЛАЗАРЬ 1 ХОД ЖИЗНИ Кто имеет много благ, Тем, глядишь, еще дается. Кто лишь малым наделен, Тот с последним расстается. А уж если гол и бос, Лучше саван шей заране. Тот имеет право жить, У кого звенит в кармане. 2 ОГЛЯДКА На милой, земной этой кухне когда-то Вдыхал я все запахи, все ароматы. Знавал я такие восторги порой, Каких ни один не изведал герой! Пил кофе, пирожными я объедался, С прекрасными куклами забавлялся И в модном всегда щеголял сюртуке. Дукаты звенели в моем кошельке. Как Геллерт, крылатого гнал я коня, Дворец восхитительный был у меня. В долинах блаженства дремал я, бывало,] И солнце лучами меня целовало. Лавровый венок мне чело обвивал И грезы волшебные мне навевал. Мечтанья о розах, о радостях мая Тогда я лелеял, печали не зная. Не думал о смерти, не ведал забот, И рябчики сами летели мне в рот. Потом прилетали ко мне ангелочки С бутылкой шампанского в узелочке. Но лопнули мыльные пузыри! На мокрой траве я лежу, смотри -- Свело ревматизмом мне ноги и руки. Душа скорбит от стыда и муки. Все то, чем когда-то так счастлив я бь Я самой ужасной ценой оплатил. Отраву мне подливали в напитки, Меня клопы подвергали пытке, Невзгоды одолевали всюду. Я должен был лгать и выклянчивать ссул У старых кокоток и юных кутил, Как будто я милостыню просил. Теперь надоело мне по свету шляться, 3 ВОСКРЕСЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ Весь мир наполнил трубный рев, Гудит земля сырая. И мертвецы встают на зов, Костями громыхая. Кто на ногах, те, знай, бредут, Лишь саваном белым одеты, В Иосафат, где будет суд,-- Там сбор со всей планеты. Судья -- Христос. Он окружен Апостолами снова. Их вызвал как присяжных он, И кротко их мудрое слово. Они вершат в открытую суд. В день светлый, в день расплаты, Когда нас трубы призовут, Все маски будут сняты! В Иосафатской долине, меж гор, Стоят мертвецы по уступам, И грешников столько, что здесь приговор Выносят суммарно -- по группам. Овечек направо, налево козлят,-- Постановленье мгновенно: Невинным овцам -- райский сад, Козлам похотливым -- геенна. 4 УМЕРШИЕ Разодетый в прах и в пух, Вышел в свет германский дух, А вернулся вновь к германцам Горемычным оборванцем. Смерть близка. Но в смертный час Вновь отечество при нас. Мягко спать в земле немецкой, Как в родной кроватке детской. А оставшийся без ног, Кто домой прийти не смог, Страстно к богу тянет руки, Чтобы спас от горькой муки. 5 ГОЛЬ Лишь плоско всем богатым льстя, Сумеешь быть у них в чести: Ведь деньги -- плоские, дитя, Так, значит, плоско им и льсти. Маши кадилом, не боясь, И золотого славь тельца. Клади пред ним поклоны в грязь Не вполовину -- до конца. Хлеб нынче дорог, -- год такой, -- Но по дешевке набери Красивых слов, потом воспой Псов Меценатовых -- и жри! 6 ВОСПОМИНАНИЕ Ларец одному, а другому -- алмаз, О Вилли Визецкий, ты рано угас, Но котик спасен был тобою. Доска сломалась, когда ты взбирался, Ты с моста в бурлящую реку сорвался, Но котик спасен был тобою. И шли мы за мальчиком славным к могиле, Средь ландышей маленький гроб твой зарыли, Но котик спасен был тобою. Ты мальчик был умный, ты был осторожный, От бурь ты укрылся под кровлей надежной, Но котик спасен был тобою. Был умный ты, Вилли, от бурь ты укрылся, Еще не болел, а уже исцелился, Но котик спасен был тобою. Я с грустью и завистью здесь, на чужбине, Тебя, мой дружок, вело катаю доныне, Но котик спасен был тобою. 7 НЕСОВЕРШЕНСТВО Нет совершенства в существах земных, Есть розы, но -- растут шипы на них. На небесах есть ангелы, и что же -- У них найдутся недостатки тоже. Тюльпан не пахнет. Немцы говорят: "Свинью стащить подчас и честный рад". Лукреция, не будь у ней кинжала, Могла родить -- и клятвы б не сдержала. Павлин красив, а ноги -- сущий стыд. С милейшей дамой вдруг тебя пронзит Такая смесь и скуки и досады, Как будто начшгалея "Генриады". В латыни, слаб я самый умный бык, Как Масемаи наш. Канона, был велик, Но он Венере сплющил зад. И схожа С обширным задом Массманова рожа. В нежнейшей песне рифма вдруг резнет,-- Так с медом жало попадает в рот. Дюма -- метис. И пятка погубила Никем не побежденного Ахилла. Ярчайшая звезда на небесах Подцепит насморк -- и сорвется в прах, От сидра пахнет бочки терпким духом. Да и на солнце пятна есть, по слухам. А вы, мадам, вы -- идеал как раз. Но ах! Кой-что отсутствует у вас. "А что ?" -- глядите вы, не понимая. Грудь! А в груди -- нет сердца, дорогая! 8 СМИРЕННОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ Душа бессмертная, остерегись, Тебе не пришлось бы худо, Когда полетишь ты отсюда, В последний путь, в беззвездную высь. К небесной столице ворота ведут, Стоят там солдаты господни, Нужны им деянья сегодня,-- А званье и чин не ценятся тут. Тяжелую обувь и лишний груз Оставь же, странник, у входа,-- Здесь будет покой, и свобода, И мягкие туфли, и пение муз. 9 ОХЛАДЕЛЫЙ Умрешь -- так знай, придется в прах Надолго слечь. И гложет страх. Да, страх берет: до воскрешенья Сойдешь с ума от нетерпенья! Еще б хоть раз, пока светло В глазах и сердце не сдало, Хоть раз в конце пути земного Щедрот любви отведать снова. И пусть мне явится она Блондинкой, нежной, как луна,-- Вредней, чем солнце в полдень знойный, Мне жар брюнетки беспокойной. Цветущим юношам милей Кипенье бешеных страстей, Размолвки, клятвы, беснованья И обоюдные терзанья. А я не молод, не здоров, И пусть бы мне под грустный кров Любовь, мечты послали боги И счастье -- только без тревоги! 10 СОЛОМОН Замолкли кларнеты, литавры, тромбоны, И ангелы-меченосцы браво -- Шесть тысяч слева, шесть тысяч справа -- Хранят покой царя Соломона. Они от видений царя охраняют: Едва он брови насупит, тревожен, Двенадцать тысяч клинков из ножен Подобно стальным огням сверкают. Но возвращаются в ножны вскоре Меченосцев мечи стальные. Исчезают страхи ночные, И спящий тихо бормочет в горе: "О Суламифь! От края до края Израиль с Иудою подо мною. Я царь над здешнею стороною -- Но ты не любишь, и я умираю". 11 ПОГИБШИЕ НАДЕЖДЫ Привлеченные взаимно Сходством душ в любой детали, Мы всегда друг * Другу льнули, Хоть того не сознавали. Оба честны, оба скромны, Даже мысли сплошь да рядом Мы угадывали молна. Обменявшись только взглядом. Оба честны, оба скромны, Даже мысли сплошь да рядом Мы угадывали молна. Обменявшись только взглядом. О, я жаждал быть с тобою До последнего момента, Боевым твоим собратом В тихом dolee far niente1. Да, мечтой о жизни вместе Сердце тешил я и разум, Я бы сделал что угодно, Чуть мой друг моргнул бы глазом, Ел бы все, что ты прикажешь, И притом хвалил бы с жаром, Прочих блюд и не касался б, Пристрастился бы к сигарам. И тебя, как в годы оны, Угощал бы для забавы На еврейском диалекте Анекдотами Варшавы. Ах, забыть бы все мечтанья, Все скитанья по чужбинам. К очагу твоей фортуны Воротиться блудным сыном. ----------------------- 1 Сладком ничегонеделанье, безделье (ит.). Но, как жизнь, умчались грезы, Сны растаяли, как пена, Я лежу, приговоренный, Мне не вырваться из плена. Да, и- грезы и надежды -- Все прошло, погибло даром, Ах, мечтатель прямо в сердце Смертным" поражен ударом! 12 ДЕНЬ ПОМИНОВЕНЬЯ Не прочтут мне скучный кадош, Не отслужат мессы чинной, Ни читать, ни петь не будут Вспоминая дни кончины. Но, быть может, в годовщину, Если будет день погожий, На Монмартр моя Матильда С Паулиной выйдет все же. Принесет из иммортелей Для могилы украшенье И, вздыхая: "Pauvre homme!"1 -- Прослезится на мгновенье. Жаль, что я живу высоко,-- Не могу я, как бывало, Кресла предложить любимой, Ах, она в пути устала! Милая моя толстушка, Вновь пешком идти не надо. Посмотри -- стоят фиакры За кладбищенской оградой. --------------------- 1 Бедняжка! 13 СВИДАНИЕ Беседка. И вечер. И запахи сада. В молчанье сидим у окошка мы снова. От месяца льется и жизнь и отрада. Два призрака, вместе мы вновь -- и ни слова. Двенадцать годов прошумели над нами С тех пор, как безумное видело лето И нежный наш пыл, и великое пламя, Но вот отгорело, угасло и это. Сначала болтунья усердно старалась, Но я не поддерживал разговора, И в пепле любовном не загоралось Ни искры от скучного женского вздора. Она вспоминала и длинно и нудно, Как силилась отогнать искушенье, Как ей добродетель хранить было трудно. Я делал глупое выраженье. Потом уехал. И мимо бежали Деревья, как духи под бледной луною. А воздух звучал голосами печали, И призраки мертвых летели за мною. 14 ГОСПОЖА ЗАБОТА В лучах удачи еще вчера Кружилась беспечная мошкара. Друзьями всегда был полон дом, И смех не смолкал за моим столом. Я с первым встречным, как с братом, Делился последним дукатом. Но вот за удачей захлопнулась дверь, И нет ни гроша у меня теперь, И в долгие зимние вечера Не кружит беспечная мошкара. А тут и друзья понемногу Ко мне позабыли дорогу. С тех пор неотступно сиделкой ночной Забота склоняется надо мной. Черный чепец и белый капот, В руке табакерка. Всю ночь напролет. Старуха, трясясь над постелью, К проклятому тянется зелью. Мне снится порой: возвратились они, Удача и теплые майские дни. Вновь кружатся мошки у фонаря. Мгновенье -- и мыльного нет пузыря! Скрипит табакерка, старуха Чихает у самого уха. 15 К АНГЕЛАМ То грозный всадник Танатос, Коня он шпорит под откос; Я слышу топот, слышу скок, Летит, нагнал меня ездок, Схватил и мчит. Ах, мысль моя мутится, С Матильдою судьба велит проститься. Мое дитя, жена моя, Когда тебя покину я, Ты здесь, оставленная мной, Вдовою станешь, сиротой, Жена-дитя, что мирно так, бывало,