пчелы, оставьте воск, летите на луг, к цветам. x x x В раздумьях своих одиноких я многое видел ясно, в чем истины нет ни крохи. x x x Все благо: вода и жажда; все благо: и свет и мрак; и мед цветов розмарина, и мед безымянных трав. x x x Лавры и похвалы - их предоставьте, поэты, всем остальным. x x x Проснитесь, поэты! Пора. Смолкли уже отголоски, разгораются голоса. x x x Не "я" основного, нет, самого сущего "ты" ищет в себе поэт. x x x Другую истину скажу: ищи такое "ты", что не было твоим и никогда не будет им. x x x Все оставлять другим? Мальчик, наполни кувшин, он тут же станет пустым. x x x Половину ты правды сказал? Скажи половину другую, и скажут - ты дважды солгал. x x x Час моего сердца - это и час надежды, и безнадежности час. x x x Сон отделяет от бдения то, что важнее всего - пробуждение. x x x Я думал, - в моем очаге давно уже умер огонь. Поднес я руку к золе и опалил ладонь. x x x Да будет труд разделен. Пусть злые наточат стрелу, а добрые пустят ее. x x x Внимание! Следует знать, что одинокое сердце сердцем нельзя признать. x x x Пчелы и певцы, ищите не мед, - цветы. x x x Гвадалкивир! Слезы в горле. Здесь, в Санлукаре, ты умираешь. Рождение я видел в Касорле. Под сенью зеленых сосен бурлила хрустальная влага. Таков он был, твой источник. Река из грязи и соли! Тебе, как и мне, возле моря снятся истоки и зори. x x x Однако... - Ах, да, однако есть горсть настоящего пепла под его театральным пожаром. x x x Что есть истина? Может, река? Она непрерывно течет и лодку вместе с гребцом мимо нас, как волну, пронесет. Или это сон моряка, где всегда и якорь и порт. x x x Скажи, предскажи нам, поэт, что завтра сбудется с нами? - Завтра речь обретут немые; сердце и камень. x x x А искусство? - Только игра, Подобная только жизни, подобная только огню. Пылающий пепел костра. ГЛАЗА I Когда его возлюбленной не стало, решил он одиноко встретить старость, заглядывая в память неустанно и в зеркало, что от нее осталось, в которое смотреть она любила: сберечь хотел он, как скупец богатство, в том зеркале все то, что раньше было, чтоб время не могло к нему вторгаться, чтоб в запертом дому оно застыло. II Но минул год, и вспомнить захотел он глаза своей любимой. Голубые? Иль черные? Зеленые, быть может? "О, господи, какими они были?!" III По улице он как-то шел, угрюмый, шел сквозь весны раскинутые сети - глубокий траур, замкнутое сердце! Но вот в окне зашторенном, в просвете меж занавесей, вдруг глаза блеснули. Он прочь пошел... ТЕ были словно эти! ПУТЕШЕСТВИЕ - Милая, уходим в океан. - Если не возьмешь меня с собою, я тебя забуду, капитан. Капитан на мостике уснул, на руки поник он головою, и во сне послышалось ему ...если не возьмешь меня с собою!. Возвратился из далеких стран, не один - с зеленым попугаем. ...Я тебя забуду, капитан!.. И опять уплыл за океан со своим зеленым попугаем. Я тебя забыла, капитан! И ЕСЛИ ТВОЙ ПОЭТ... ...И если твой поэт тебе небезразличен, живущий в звоне строк, а не в холсте портрета, ищи в чертах лица и в профиле поэта мольбы, заклятья горького обличья. Ищи в глубинах вод сокрытое величье, набата хриплый звон, взыскующий ответа, мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета, в дремотный час, от всех иных отличный. Неистовый творец находок и потерь, я - рыцарь той любви, что призрачна и мнима; мой образ очерти уверенно - и мимо того пройди, чем был и чем кажусь теперь. И в мудром зеркале, где свет и забытье, увидишь ты меня - создание свое. ЭТО СНИТСЯ Путник в саду, после дальней дороги, у моря, где с берегом шепчется пена, слышит, как горные пахнут отроги, и летнее поле, и жаркое сено. Время застывшее - странствия сроки - велело, чтоб сердце ждало смиренно, пока не возникнут алмазные строки, зреющие в душе постепенно. Так снилось. И время тянулось, не грея, или влекло, наподобье бандита, к смерти, что тоже - ленивое время. И путник увидел: ладонь открыта, в ней, обращенной к миру, окрепло Гераклитово пламя без дыма и пепла. ЛЮБОВЬ И СЬЕРРА Он ехал каменистым перевалом. Серели глыбы, ночь была глухая, и слышал он, как буря, громыхая, свинцовым шаром катится по скалам. Вдруг на краю обрыва, под сосною, полосануло молнией потемки - и на дыбы встал конь. У самой кромки он осадил его над крутизною. И увидал на молнию похожий зубчатый гребень сьерры нелюдимой и в недрах туч, разодранных и алых, гряду вершин. И лик увидел божий? Он увидал лицо своей любимой. И крикнул: - Умереть на этих скалах! СКУЛЬПТОРУ ЭМИЛЬЯНО БАРРАЛЮ ...Ты оживлял, творец, в прожилках красных камень. Словно холодный пламень твой высекал резец. То, что "испанским" звать уже вошло в обычай; печальную печать небрежного величья - ты вырезал резцом в холодном твердом камне. Твоей покорный власти, он стал - моим лицом. И ты, художник, дал мне глаза... Я был бы счастлив смотреть так далеко незрячими глазами, какими смотрит камень, их спрятав - глубоко. СНЫ В ДИАЛОГАХ I Как ясно видится твой силуэт на склонах гор! Я воскрешаю словом зеленый луг над пепельно-лиловым утесом, ежевики скромный цвет. И, памяти послушный, в вышине чернеет дуб, здесь - тополь над рекою, пастух проходит горною тропою; ты видишь - там стекло горит в окне, моем и нашем. Там, у Арагона, порозовел Монкайо белый склон. Взгляни - край тучи словно подожжен, взгляни на ту звезду в лазури сонной, жена моя! Уже синеет сьерра в молчании вечернем за Дуэро... II Скажите, почему от берегов стремится сердце в горы, прочь от взморья, и на земле крестьян и моряков все снится мне кастильское нагорье? Любовь не выбирают. Привела меня сама судьба к земле суровой, где, словно призрак, бор стоит сосновый и оседает изморозью мгла. С бесплодных скал Испании старинной, Гвадалквивир цветущий, я, твой гость, принес сухую ветку розмарина. Осталось сердце там, где родилось - нет, не для жизни - для любви одной. Там - кипарис над белою стеной... III Закат, родная, притушил костер, и туча фиолетового цвета на пепельные скалы дальних гор отбросила неясный блеск рассвета. Рассвета блеск на стынущих камнях вселяет в сердце путника тревогу, и ни медведь, оставивший берлогу, ни лев не вызовет подобный страх. В огне любви, в обманном сне сгорая, от страха и надежды обмирая, я в море и в забвение бегу, - не так, как горы в ночь бегут от света, когда свершает оборот планета, - молчите! Я - вернуться не могу... IV Ты, одиночество, со мною снова - пронзительная муза, не корю тебя за дар непрошеный, за слово; скажи мне только - с кем я говорю? Не привлеченный шумным карнавалом, делю печаль отшельника с тобой, наперсница под темным покрывалом, всегда опущенным передо мной. Я думаю, каким я прежде был, таким останусь. В зеркале незримом я скрытый облик твой восстановил. Но есть загадка в голосе любимом... Открой лицо, чтоб я узнал в ночи твоих очей алмазные лучи! ИЗ МОЕЙ ПАПКИ I Ни мрамор чистый и суровый, ни живопись, ни звук струны - непреходяще только слово. II Поэзия - рассказ и песня. Поет история живая, в рассказ мелодию вливая. III Душа два брега создала: один - весенний перелесок, другой - свинцовая зола. IV Пустой фантазии игра, где нет речного серебра, всего лишь только мишура. V Пусть ассонанс не слишком точен и рифма скудная проста. Порой бывает стих отточен, когда поэзия пуста. VI Верлибр, не знающий оков... Ну, что ж, разбей свои оковы и... не пиши совсем стихов. VII Свои богатства есть в глагольной рифме, бедной, голой. Ведь все другие части речи, что излучают блеск веселый, они в грамматике стиха лишь вариации глагола, который, прозвучав Вчера, не умолкает Долго-Долго. СОНЕТЫ I Скрестилось в моем сердце сто дорог, прохожих в нем без счета побывало - бродяг, собравшихся на огонек, бездомных толп под сводами вокзала. Предав свой день на произвол ветрам, себя по тропам сердце разметало - и горы и равнины облетало, на ста судах пустилось по морям. Как в улей рой сбирается пчелиный, когда, ища скалистую гряду, орет воронья стая над долиной - так ныне сердце к своему труду спешит, неся нектар полей несметных и тусклый траур сумерек бесцветных. II И ты увидишь чудеса дороги, и это чудо - с Компостелой встреча: лиловые и рыжие отроги и тополя в долинах, словно свечи! Двуречье, щедрой осенью одето, смыкается кольцом на исполине, и замок, детище скалы и света, легко парит в неомраченной сини. И ты увидишь на равнине свору стремительных борзых, и следом - конный охотник, поднимающийся в гору: оживший призрак расы непреклонной... Ты воротишься под вечер, в ту пору, когда засветится окно балкона. III Снова память о тебе я осквернил? Жизнь течет, реке подобная, к исходу, с кораблем она влечет в морскую воду клочья водорослей, тину, мутный ил. А уж если бури били в берег - след этих бурь за кораблем плывет и длится, - если туч тяжелых пепельные лица перечеркивает молний желтый свет. Пусть течет, куда не зная, жизнь - она все же чистого источника волна, влага каплющая или водопада грива вздыбленная - синяя ее над речным порогом вставшая громада... Вечно в плеске имя слышится твое! IV О свет Севильи - мой родной чертог, фонтан, чья песня в памяти не смолкла... Отец мой в кабинете: эспаньолка, усы прямые, чистый лоб высок. Еще он молод. Пишет, а порою листает книги, думает... Встает, идет к ограде сада. Сам с собою о чем-то говорит, потом поет. Похоже, будто взгляд его сейчас, смятенный взгляд больших отцовских глаз, опоры не найдя, в пространстве бродит: в грядущее течет сквозь глубину былого и во времени находит моих волос сыновних седину! V Страшись любви спокойной и нешумной, любви без риска, слепоты, ожога, в которой ждут надежного залога, - что есть разумнее любви безумной! Кто грудь от стрел слепых отвел умело и, жаждая, так никогда и не пил огня живого, - хочет, чтобы пепел жар уберег в глухих глубинах тела, и в пепел обратится: не сгорая в огне счастливом, а на пепелище судьбы - посев, не давший урожая. Однажды дверь в холодное жилище откроет черный ключ: кровать пустая, слепое зеркало и сердце нище!.. СТАРЫЕ ПЕСНИ I Выплывают из тумана контур сьерры белоглавой, молодая зелень луга, солнце на листве дубравы. Пропадая в синеве, жаворонки взмыли. Кто над полем эти перья вскинул, из шального праха сделал крылья? А над кручей гор золотой орел крылья распростер. А под ним вершина, где реки исток, озера лоскут, бор, овраги, лог, двадцать деревень, сто дорог. В синеве туманной ты куда, сеньор орел, полетел так рано? II В синем небе розовеет диск лунный. О луна в цветущем дроке близ Аликуна! Надо мной она чеканна, но дробится в ряби Малой Гвадианы. Убеда с Баэсой - две сестры, холм их делит, высясь между ними. Убеда - царица и цыганка, у Баэсы бедной только имя. Я иду дубравой вековой. Круглая смиренница - луна следует за мной. III Вслед за мной, не отставая, над оливами, сквозь тьму, гонится луна, чьи горы не увидеть никому. Хоть запыхалась, все время мчит по следу моему. Скакуна гоня, я думал: молодцы страны родной, бандолеро, что-то, видно, приключится здесь со мной. Хоть луна мне страх внушает, по пятам за мной гонясь, одолев его, однажды стану я достоин вас. IV В туманных горах Кесады гигантский орел, золотистый и черный, над скальной громадой крылья из камня раскинул. Им отдыхать не надо. Минуя Пуэрто Лоренте, около тучи белесой, горный скакун несется, высеченный из утеса. На дне глухого ущелья всадник лежит убитый. В небо закинул он руки, а руки его из гранита. А там, куда ни взобраться, есть дева с улыбкой нежной и синей рекой в ладонях. Та дева вершины снежной. Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК АБЕЛЯ МАРТИНА" x x x Глаза в зеркальной глубине в мои глаза глядят незряче - в глаза, что видят их извне. x x x Из-за глаз твоих я себя потерял, - о, спасибо тебе, Петенера, - ведь этого я и желал. x x x И сердце все время поет об одном: в твоих глазах я себя отыскал - во взгляде ответном твоем. x x x Мысль, что создана без любви, ты прекрасной не назови: с женщины неземной красоты неудачную копию сделал ты. ВЕСЕННЕЕ Все опрокинулось - холмы, поля, и солнце с облаком, и зелень луга; весна взметнула в небо тополя, колеблемые стройно и упруго. Тропинки с гор бегут к реке, шаля; там ждет любовь, надежда мне порука - не для тебя ль наряжена земля в цветной убор, незримая подруга? И этот дух бобового ростка? И первой маргаритки венчик белый? Так это - ты? И чувствует рука - что в ней двоится пульс; а сердце пело и, мысли оглушив, кричало мне, что это - ты, воскресшая в весне! ВРАЖДЕБНАЯ ЛЮБОВЬ Мне время бороду посеребрило, лоб обнажило, залегло в глазах и память ясную о давних днях чем дальше вглубь, тем ярче просветлило. Влюбленность отрока и детский страх - как вас осенним светом озарило! И сколько раз закатом золотило ухабы жизни на моих путях! Как неожиданно вода в фонтане открыла надпись, скрытую от глаз: - На счетах времени отсчитан час! И как несбывшееся то свиданье под золотом ноябрьских тополей раскрылось в глубине судьбы моей! x x x Была на площади башня, и был на башне балкон, была на балконе сеньора, сеньора с белым цветком. Но вот прошел кабальеро, кто знает, зачем прошел? Он площадь унес и башню, башню унес и балкон, унес балкон и сеньору, сеньору с белым цветком. x x x Сквозь все решетки окон ловит взор, как в переулках ревности моей всегда ведешь ты с кем-то разговор. x x x Заря охапку роз мне бросила, чтоб я тебе отнес. И я, справляя праздник в сердце гулком, по улицам бегу и переулкам, с пути опять сбиваюсь и опять апрельским утром дом твой не сыскать. Откликнись, где ж ты? Явись в окне и брось мне луч надежды! x x x Над той, чья грудь белее, чем опал, склонился он, прося ему довериться. "Любимая, проснись!" - ей прошептал. Но сам проснулся: собственное сердце во сне он за подушку принимал. Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ" ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА Во сне, в дали весенней, за мной фигурка детская устало гналась подобно тени. Мое вчера. А как оно взлетало по лестнице прыжками в три ступени! - Скорей, пострел! (В аквариуме створок из зеркала плеснул зеленым ядом колючий зной кладбищенских задворок.) - Малыш, и ты здесь? - Да, старик, я рядом. Вновь увидал я скамьи в саду лимонном, лестницу с карнизом, и теплых голубей на стылом камне, и красный бубен в небе темно-сизом - и ангела, там замершего строго над детской, над волшебною тоскою. Разлука и дорога вернули утро властью колдовскою. И завтра увидал я под ногами - еще не разорвавшимся упало, чтобы глаза смотрели не мигая на огонек, бегущий по запалу взрывателя. О Время, о Доныне, беременное роком! В надеждах, как в осенней паутине, идешь за мной по стынущим дорогам. ----- Скликает время к воинским знаменам. (Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!) К далеким башням, солнцем озаренным, поход неотвратимый, как возмездье! ----- Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув, и детство оставляет за кормою серебряных и бронзовых дельфинов. И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом, соленый привкус риска и удачи. И кружит по заоблачным вершинам - от эха к эху - голос мой бродячий. Голубизной полудня окрылиться, застыть, как застывает, отдыхая, на гребне ветра горная орлица, уверенная в крыльях и дыханьи! Тебе, Природа, верю, как и прежде, и дай мне мир на краткие мгновенья и передышку страхам и надежде, крупинку счастья, океан забвенья... x x x Губы ее - пламя, трепет - ее стан. Пусть никто ее не ласкает, не целует никто в уста. Когда на полях бич ветра свистит: - Мой алый цветок! - как поцелуй без ответа, как пламени завиток, угасает вдали ее имя, и не вспомнит о ней никто. Далеко - сквозь кусты олеандров, мимо зарослей дрока, и речных тамарисков, и олив при дороге, под луною этой рассветной - до твоих неприютных полей, недотрога! ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ I Проклятье лихорадке! Морочит неотвязно - запутала все в мире, а мне бормочет: - Ясно! Масон! Масон! - И башни поплыли вкруговую. Пьют воробьи, трезвоня, прохладу дождевую. Проснись. О ясно, ясно! От сонных мало проку. Бык ночи шумно дышит и тянется к порогу. Пришел я с новой розой на старое свиданье, и с розовой звездою, и с горечью в гортани. Как ясно! Инесилья, Лусия, Кармелита - не все равно? Три маски единственного лика, и с деревом лимонным в саду танцует липа. Все ясно, ясно, ясно! Кричит дозорный: - Слушай! - Тирли-тирли - в деревьях, гуль-гуль, гуль-гуль - над лужей. Рассветные цимбалы вызванивают соло! Как ясно, ясно, ясно! II ...Над землею голой... III Снежной крупой пыля, срывался навстречу ветер, и голой была земля. И долго я брел по ней в потемках дубовой рощи - одна из ее теней. Серебряной стаей стрел сквозь тучи прорвалось солнце. Я в белую даль смотрел. И там, на краю дорог, она из забвенья встала. Я крикнуть хотел. Не смог. IV Все ясно, все так ясно! Построен для порядка конвой. И лихорадка все спутала для страху. Но петлю - дворянину? Палач, веди на плаху! Масон, масон, ты дремлешь? Сейчас тебя не станет!.. Сжимаются ручонки, и куклы балаганят. ----- Тук-тук!.. Кого не взбесит? - Не здесь ли, ваша честь, невинного повесят? - Да, все в порядке. Здесь. ----- О, боже, ну и голос! Как будто гвозди в стену!.. Как лихорадит... Тихо! И публику - на сцену! Прекрасное решенье труднейшего финала. Входите все, кто хочет! Кому там места мало? ----- - Войдите!.. - Кто-то черный. И пятятся к стене... - Готовься, отлученный! - Сеньор палач! Вы мне? ----- О ясно, ясно, ясно! На дыбу, ваша милость, - ребяческие игры, шарманка закрутилась. Но бритва гильотины по утренней прохладе... Скорей пеньковый галстук родимых перекладин! Гитары? Неуместны. Пойдут фаготы свитой. А где петух рассветный, печально знаменитый? Попами перепродан? Проснись!! Ты в санбенито!!! V Благословение сну! Залихорадило звонко бубен луны, и зайчонку впору плясать под луну. Свистнет зарянка - и вскоре тронет заря вышину. И заиграет нагорье в голубизне небосвода, вторя охотничьей своре. Спи. О, свобода, свобода! VI Как-то днем погожим у воды, где тропка, бросит тень ненужное прохожим деревцо, там выросшее робко. Белый ствол и три листочка рядом, только три - зеленые в апреле, золотые перед листопадом. Как оно цветет? Не подсмотрели. А плоды? Им рады только дети. И растет оно на белом свете ради птицы - перышек и пенья - той голубокрылой, что когда-то навестила, как душа мгновенья и залог свиданья, в час заката. VII О, как легко лететь, как небывало легко лететь! Все сводится к тому, чтобы земля до ног не доставала. Лети! Лети! Распахивай тюрьму! VIII Где всюду небо, крылья ни к чему!.. О, мысль удачна: придержав ногами, остановить земной круговорот и раскрутить юлу наоборот - посмотрим, как пойдет она кругами, покуда не замрет, цветная и холодная, как лед, и - нет без ветра музыки - глухая. Ах, музыка, беда у нас одна! Поэт и рог - короткое дыханье... Не молкнут только Бог и тишина. IX Но сорваться с высот этой ночью безлунной головою в осот перед черной лагуной... ----- - По бороде, ослизлой, как весло, - ты сам Харон? - Свело с неглупым малым! - Одним из тех, кому не повезло. К реке твоей прибрел, к ее причалам, куда возврата нет. - Что привело? - Повесили. Цирюльник правил балом. - За что? - Забыл. (- Здесь память коротка.) - Тебе в один конец? - Наверняка. А можно в оба? - Да. Но не бесплатно. - Так в оба, ладно? - Ладно, да накладно... За это плата слишком велика. X Пройти, как Данте, огненные рвы с поводырем, как со звездой в зените! Рука в руке без путеводной нити! И луч в алмазе жгуч до синевы! _Оставь надежду навсегда_... Входите. Нет! Нет! Благодарю, сначала вы. ----- На мраморных арках цветные прожилки, сады в кипарисах, гербы на портале, проулки, развилки, зигзаги, спирали. "Ворота Былого". Уже заходили. Вновь "Лунная Арка". Входили в нее. "Сад Белых Сестер". Но довольно идиллий. "Ворота Забвенья". Да как угодили мы в эту дыру, где такое старье? "Угол Любви"... Поворотим? - Быстро устал ты, певец! - Боже, и снова напротив "Дворик Разбитых Сердец"! XI - Брови печальны и хмуры... Это она. - Безучастна, как восковые фигуры. - Словно слепая в ночи... - К сердцу ее приникая, крикни ему: "Застучи!.." ----- - Этот балкон так высок! - Заговори с ней! - На счастье... - Громче! - ...хотя бы цветок... Не отзовешься ты, свет мой? О, никогда, никогда! Луч не согреет рассветный вечно холодного льда. XII Давно все ясно!.. Ладно. Любовь извечно стынет. И взгляда с ненаглядной, одной на ста балконах, не сводят сто влюбленных на "Улице Парадной". Любовь - как перекресток фасадами к бульвару, где шторы, шпоры, ссоры и пенье под гитару... Со мною неразлучно тетрадка с верхним ля. Звучит? - Глуха земля. И только небо звучно. - И снова вензеля? Куда мы? Створки, арки. Столетний реквизит... - На "Площадь Старой Парки". - На площади сквозит... - А там, на перекрестке, где вечно кутерьма, попа свели с ума смазливые подростки. Теперь в аду как дома, раскаянья вкусил, но все боится грома - того, что разразил... "Лампадное Подворье". - Темно. И вор на воре. - Перила и "Стена Отчаянного". Браво! - Стучимся? Третий справа. - Манола? - Спит одна. Но встать уже не властна. - Все ясно! И так ясно глядит на труп луна. - Помолимся? - В дорогу! С ума сведут, ей-богу, бессонница и мрак - и без того все в мире запутано. - ...Все так. И дважды два - четыре. ПЕСНИ К ГИОМАР I Что в ладони твоей, разглядеть я не мог: то ли желтый лимон, полный летних лучей, то ли ниточка светлого дня? О моя Гиомар, золотистый комок, улыбалась ты для меня. Я спросил: "Что же это такое? Это время, которое стало лимоном?" Он был выбран твоею рукою из всего, что вырастил сад. То напрасное время, когда с небосклоном не хотел разлучиться чудесный закат? Одиночества жар, колдовской, золотистый? Отраженный в спящей воде силуэт? От горы до горы раскаленный рассвет истый? Зеркала, где смутны и неясны черты декораций той темноты, что любовью разбита была? II Мне снилась ты над рекою в глубинах высокого сада, сад времени замкнут, спокоен, крепка, холодна ограда. Какая-то странная птица поет и нежно и жадно там, где святость ручья струится, сама - вся ручей, вся жажда. С тобой, Гиомар, мы сами, с тобою, моя родная, придумали сад сердцами... Друг друга там наполняя, часы сочетаются наши, гроздья снов мы, их сок, их налив выжимаем в чистые чаши, мира двойственность позабыв. (В нем и то, что и ты и я - как газель и лев, но своя для обоих тропа к водопою; в нем и то, что любви судьбою не дано стать счастливым сном; одиночества два в одном сочетанье меня с тобою.) ----- Тебе моря творят буруны в пене, и радуга - сиянье над горами, фазан рассветный - пенье, оперенье, сова творит очей огромных пламя - тебе, о Гиомар! III Мысль твоего поэта с тобою. У небосклона - дали лимонного цвета, а поле - бледно-зелено. Гиомар, с тобою в пути мы, нас вбирает нагорье сонно, и уходит неотвратимо по деревьям день утомленный. Поезд рельсы и день пожирает, дрок скрывается, тени прямы, вечер движется и стирает позолоту с Гуадаррамы. И любовник с богиней юной убегает, и яшмой лунной провожает их небосвод в путь, и поезда отзвук чугунный канул в дебри горных высот. Поле пусто, и небо строго, а вдали, за грядой гранита, за базальтовым отрогом бесконечность с морями слита. Мы свободны, ибо мы вместе. Даже если тиран незрячий - бог - пугает свирепой местью, угрожая нам неудачей, и на яростном вихре скачет, и уздою, как скакуна, укрощает разум горячий - все напрасно, любовь вольна. ----- Пишу из кельи путника сегодня, в минуту встречи, выдуманной мною. У ветра ливень радугою отнят, а у горы - страдание земное. На старой башне солнце догорает. О вечер тот, с живым, спокойным светом, сказавший, что ничто не умирает, - тот вечер, что любим твоим поэтом! И юный день - смуглы его колени, глаза светлы - ив роще, под дубами, над родником о страсти размышленье - к твоей груди прижаться, губ губами касаться! Все в апрельском свете реет, все во вчерашнем нынче, все в Доныне, где стройно и легко минуты зреют и плавно переходят в сумрак синий, в поющий полдень, в длящееся время, в тот хор, где рассветает, вечереет... ...Тебе - моя тоска, моя пустыня. НОВЫЕ ПЕСНИ К ГИОМАР I Лишь твой образ, лишь ты, как молнии вспышка средь моей темноты! На море, где, словно жар, обжигает песок золотой, так внезапно тело твое, Гиомар, с его розовой смуглотой! В тюрьме, на серой стене, или в нищей гостинице голой, во всем, что встретится мне, - только ветер и только твой голос; в серьгах твоих на лице моем, в холоде их перламутра, в дрожи, в ознобе горячечном, злом безумного утра; на моле, куда за ударом удар сновиденья рушатся бурей, и под пасмурной аркой бессонницы хмурой - всюду ты, Гиомар. Посмотри, как тобой я наказан, а повинен лишь в том, что тебя сам я создал, сам сотворил я, любя, и любовью навек теперь связан. II Выдумкой всякая страсть живет: сама назначает себе черед - час свой, и день, и год, влюбленного выдумает, а вслед возлюбленную, приносящую счастье; но если возлюбленной не было, нет - это не значит, что не было страсти. СМЕРТЬ АБЕЛЯ МАРТИНА Он решил, не видя света, что господь отводит взгляд, и подумал: "Песня спета. Что дано, взято назад". Хуан де Майрена. "Эпиграммы" I Последние стрижи над колокольней на небе, по-вечернему глубоком. Ребячий гомон у ограды школьной. В углу своем Абель, забытый богом. Потемки, пыль и темная терраса и крики, полосующие плетью, в канун его двенадцатого часа на рубеже пятидесятилетья! ----- О, полнота души и скудость духа над гаснущим камином, где слабый жар потрескивает сухо и отсветом костра сторожевого стекает по морщинам! ----- Сказал он: - Безысходен путь живого. О, дали, дали! Скрасит бездорожье одна звезда в зените. Кто до нее дотянется? И все же - кто без нее решится на отплытье? Далекий флагман! Даль даруя взгляду и сердцу - полноту исчезновенья, ты придаешь целительному яду вкус нежности, священное забвенье. Великое Ничто, твоей загадки лишь человек касается как равный. Снотворный ключ, губительный, но сладкий, божественная тень руки державной! Предвечный свет - немеркнущий и зрячий - увижу, нет ли, выйдя к перепутью, но заглуши галдеж этот ребячий небытием, Господь, - своею сутью! II Встал ангел перед ним. Мартин поспешно дал несколько монет - нашлись на счастье. По долгу милосердия? Конечно. Пугаясь вымогательства? Отчасти. А сердце одиночеством терзалось, какого не изведал он доныне. Господь не видит - так ему казалось, и брел он по немой своей пустыне. III И увидал тень музы нелюдимой, своей судьбы, не тронутой любовью, - вошла навеки чуждой и любимой и, траурная, встала к изголовью. Сказал Абель: - Отшельница ночная, чтоб увидать тебя без покрывала, дожил я до зари. Теперь я знаю, что ты не та, какой мне представала. Но прежде чем уйти и не вернуться, благодарю за все, что отшумело, и за надменный холод... - Улыбнуться хотела ему смерть - и не сумела. IV Я жил, я спал, я видел сны и даже творил, - подумал он, теряя зренье. В тумане снов стоящему на страже сновиденье дороже сновиденья. Но к одному итогу приходят и сновидец и дозорный, и кто торит дорогу и кто спешит по торной, и если все подобно сновиденью, то лишь Ничто - господнее творенье, закрытых век отброшенное тенью на вечный свет божественного зренья. V И за тоской нахлынула усталость. Иссохшею гортанью он ощутил, как ядом пропиталось отравленное время ожиданья. Цевница смерти! Слабою рукою он тела онемелого коснулся. Кровь забытья, безволие покоя! А тот, кому все видно, - отвернулся? Воззри, Господь! Дни жизни с ее снами, воскресшие во мраке, на мягком воске стыли письменами. И новый день растопит эти знаки? Зажегся на балконе рассветный луч безоблачного лета. Абель поднял молящие ладони. Слепой, просил он света и наугад тянулся к нему телом. Потом - уже безмолвный - поднес бокал к губам похолоделым, глубокой тьмой - такой глубокой! - полный. ИНЫЕ ВРЕМЕНА "О своды лет и галереи духа, в каком вы запустенье!" - сказал поэт. В садах былого глухо, одни немые тени. Псалмом затих мотив полузабытый, как радости, угасшие по кельям; иные зори движутся со свитой померкших звезд, их тусклым ожерельем. Мир умирает? Борется с бессильем? Рождается? И новый флот, быть может, расправил паруса, подобно крыльям, и скоро след алмазный свой проложит? Или всплывает старый кверху килем? Греховный мир, цела твоя основа, мир пота? Или новый возникает - и снова обретет спасенье? Снова! Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает. Кому нужда в нем, сиром человеке? Зарю знобит, чужое время глухо к дыханью Страдивариевой деки. И кровь течет из раненого слуха... С холма щиты и тени великаньи он различил на пустыре равнины, и в утреннем зеленом океане гребцов увидел каторжные спины, и огненное nihil {Ничто (лат.).} по утесам на сумрачном отроге, над каменным хаосом, и там, на гребне, - молнию дороги... ДЕТСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ Из Хуана Майрены Пока шаги не послышатся, не звякнут ключи в дверях, - дрянному мальчишке не дышится, шевельнуться мешает страх. Мальчик Хуан, заточенный, слышит шуршание мыши, и моль в коробке картонной, и жука-древоточца слышит. Мальчик Хуан, человечек, слышит время в своей темнице - комариный звон вековечный сквозь пчелиный гуд ему снится. Этот мальчик - один, в темноте закрытого мамой жилья - поэт до мозга костей, он поет: - О, время! и я! Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939) МАДРИД Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя, Испании защитный волнолом! Земля вздымается, и небо мечет пламя, ты - улыбаешься, израненный свинцом. ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЫЛО В ГРАНАДЕ... (На смерть Федерико Гарсиа Лорки) I ПРЕСТУПЛЕНИЕ По улице длинной он шел под конвоем, брезжило еле-еле, холодно было в поле, звезды заледенели. Слегка посветлело небо, и Федерико убили. Палачи трусливы и равнодушны были. "Да не поможет тебе всевышний!" - шептали и отводили взгляды. Мертвым упал Федерико... Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада. Преступление было в Гранаде... в его Гранаде! Знаешь ли ты, Гранада?.. II ПОЭТ И СМЕРТЬ По улице длинной шел он со смертью рядом. Коса холодна, но не страшен холод. Сказал Федерико: "Ты видишь, с солнцем играют башни, а с наковальней - молот". Слушала смерть, как невеста. А он говорил ей: "Твои ладони такт отбивали в моем романсеро, твой серп - в серебряном звоне моих трагедий. Я навсегда прославлю взгляд твоих глаз незрячих, бесплотную легкость тела и губы твои - на моих горячих... О смерть! О цыганка моих напевов! Словно ветер, волос твоих пряди. Нам хорошо под гранадским небом, в нашей Гранаде, в моей Гранаде!" III Он уходил по улице длинной... Постройте ему, живые, надгробье из сна и камня среди фонтанов Альгамбры. И струи начертят на водной глади невысыхающими слезами: "Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!" ДНЕВНЫЕ РАЗДУМЬЯ Пока полыхает пальма, которую жжет закат, и вечер исполнен мира, и сад тишиной объят, и Гуадалавьяр Валенсию поит водой, как брат, и в небе Аусиаса Марча стройные башни стоят, и к морю река стремится сквозь розы, сквозь их аромат, я о войне размышляю. Она, как железный град, верховья Дуэро хлещет - там колос на нивах смят, идет от Эстремадуры в этот лимонный сад, от серой Астурии - к морю, где воздух от света свят... Я думаю об Испании, проданной целиком, - от гор до гор, от рек до рек, от головы до пят. ГОЛОС ИСПАНИИ Интеллигенции Советской России О Россия, благородная и святая Россия, тысячу раз благородная и святая с тех пор, как ты скинула скипетр и державу, и вознесла над собой сверкающий серп и молот, слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья, с этой земли со вздыбленными горами, словно огромными крыльями каменной солнечной лиры, с темною, бурой равниной, зеленою нивой, гулкими реками, ясными побережьями, рощами черных дубов, золотистых лимонов, красной гвоздики и дрока - через вершины и через шумящие реки слышишь ли голос Испании? Грохочет война от моря до моря - но громче голос, к тебе обращенный: "Россия! Сестра!" В дни этой ясной лазури и детского солнца. x x x Луна на краю небосклона, над апельсиновым садом, Венера так блещет, словно хрустальная птица рядом. Берилл, золотистый, сонный, выходит из-за нагорья, фарфоровый, невесомый дом средь тихого моря. Весь сад темноте распахнут, и воды в покое добром, и только жасмином пахнет, лишь им, соловью подобным. И кажется, тихо дремлет война, полыхавшая яро, покуда Валенсии земли пьют воду Гуадалавьяра. Валенсия стройных башен, Валенсия полночей нежных, где фиолетово море, где поле растет и дышит! Тебя и не видя даже, я вечно с тобою буду. СОНЕТЫ ВЕСНА Сильней войны, ее смертей и слез, - когда неловкою дрофой кренится в полете трехмоторный бомбовоз, чтоб снизиться над ветхой черепицей, - твой труд, который жизнь полям принес, твой лист, что в почке тополя томится. На лед кровавый - след свинцовых гроз - с горы лавина чистых вод стремится. Пока сирена воет, все грозней гудит гора и по морской равнине дым стелется, как хоровод теней, - ты трудишься, не ведая унынья, и слышится мне острый звук твоей пастушьей скрипки, юная богиня. ПОЭТ ВСПОМИНАЕТ ПОЛЯ СОРИИ То в небе - как стрела на крыльях лука, то долгоногой тенью у протока, то над развалистым гнездом из дрока на каждой башне - аист-закорюка!.. О Сория, ты накатила снова. Твое немое поле смотрит ныне зеленый сон на каменной равнине, пречистый край, где кромка гор лилова. Эй, бомбовоз, летящий в земли эти, ответь-ка мне: Дуэрское верховье все так же помнит о своем поэте, почав свой романсеро цвета крови? Иль вновь гуляет Каин по планете? Ответь, оса, чье жало наготове? РАССВЕТ В ВАЛЕНСИИ Этот мартовский ветер, - в морские глубины устремившийся, - из закоулков; на клумбах великаны тюльпаны; и взлет голубиный, словно радуги вспышка; и огненным клубом появляется солнце из огненной тени, чтобы свет расплескать по земле валенсийской. Молока, серебра и лазури кипенье, и белеющий парус - на море латинском! О Валенсия, - нежное вешнее диво, край полей плодородных, деревьев лимонных, - я тебя воспеваю, как прежде, - счастливой, ты в каналах поток усмирила бурливый, и в лагунах своих - старика Посейдона, и кентавра любви - в своих рощах зеленых. СМЕРТЬ РАНЕНОГО РЕБЕНКА И снова ночью... Молотом тяжелым стучит озноб в горячие виски. ...Ты видишь, мама, птицы в платье желтом! И черно-золотые мотыльки! Усни, дитя... И мать склонилась ниже - как загасить огонь и чем помочь?.. Ручонка жаркая, кроватка в нише. Лекарством и лавандой пахнет ночь. А за окном луна висит, кругла, и где-то самолет незримый кружит, и белизна легла на купола. Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный, короткий всхлип оконного стекла. И - стужа, стужа, стужа, стужа, стужа! x x x Меж нами - вал войны, морей бездонней. Из цветника глаза на море щурю... А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони на море сухопутное - на бурю Испании, чьи мрачные приливы подвластны лишь Камоэнсовой лире. В разлуке нашей дни твои тоскливы. Мне без тебя так горько в этом мире... Пришла война, любовь смертельно раня, и в целом мире горечь умиранья: в костре слепом, не греющем ладони, в желанной сладости любви бесплодной, в навечно не раскрывшемся бутоне, отсеченном секирою холодной. x x x Вновь прошлое поет на той же ноте. Вновь музыка и солнце в щелях штор, плод золотой в окне - глядит в упор. Голубизна в сонливом водомете... Севилья детства, плоть от нашей плоти! Родная, не забытая с тех пор!.. Брат, не дремли, еще не кончен спор - чьей стать ей суждено в конечном счете? Насильнику-тевтону продал кто-то и алчущему мавру наш оплот, а римлянам - родных морей ворота! Испуг и злость гнетут мой скорбный род. Он мнет оливки до седьмого пота, постится, жнет, поет и слезы льет!.. x x x Испания, от моря и до моря простертая, как лира... Руки злые, окопы, рвы и щели фронтовые ведут через поля, холмы, нагорья. В трусливой злобе отчий край позоря, дубы корчуют, гроздья золотые в давильнях мнут, колосья налитые жнут, на твоем взошедшие просторе. Опять, мой скорбный край, опять страною, омытой ветром и морской волною, предатель помыкает! Все, что свято во храмах божьих, канет в забытье! Все, что созрело, лишь цена и плата, все для гордыни и для дел ее! x x x Новому графу дону Хулиану Отчизна-мать, заступница святая, чью землю ныне затопило смертью, ты, дерево сухое здесь сажая, Всевышнего склоняешь к милосердью: - Куда пойдет свершивший грех предатель? Где сыщет он убежище земное? Будь милосерд к изменнику, Создатель, в любви зачатый, он рожден был мною. Он сын и твой. Лечи его отныне горчайшим одиночеством в пустыне; пусть карой будет общее презренье, пусть он в горах на дерево взберется и, вешаясь, свой смертный грех узреет - и ужас искупленьем обернется. БУРЬЯН Макбетовские ведьмы сквозь бурьян напролом скачут по кругу с криком: - Быть тебе королем! (thou shalt be king, all hail!) И среди широкого дола: - Пусть меня оставит удача! - восклицает идальго добрый. - Пусть оставит меня удача, мне останется сердца доблесть! И под этим солнцем, что светит по ту сторону времени явленного (кто поймет, что это - корона Макбета окровавленного?), вещие чародеи чистят проржавленный лом старому рыцарю меч и шелом. x x x Эти дни голубые, это солнце далекого детства... ПРИМЕЧАНИЯ Антонио Мачадо Руис родился в 1875 году в Севилье в семье, давшей несколько поколений деятелей испанской культуры. В 1883 году, когда дед поэта, философ и биолог Антонио Мачадо Нуньес занял кафедру в Мадридском университете, семья переехала в столицу. Будущий поэт учился в Институте Свободного Образования, но из-за недостатка средств не смог посещать университет. С 1893 года сотрудничает в прессе. В 1899 году совершает вместе с братом, в будущем известным поэтом Мануэлем Мачадо, поездку в Париж, где работает в издательство Гарнье и сближается с литературными кругами. Вернувшись на родину, после неудачного опыта актерской карьеры, окончательно посвящает себя литературе. В январе 1903 года выходит его первая книга стихов "Одиночества". В 1907 году книга была переработана и включена в состав нового сборника "Одиночества, галереи и другие стихотворения". В 1907 году Мачадо получает место учителя французского языка в городе Сория. Здесь в 1909 году он женится на совсем юной девушке Леонор. В 1911 году семья проводит несколько месяцев в Париже. В 1912 году Леонор умирает от туберкулеза. Мачадо в отчаянии помышляет о самоубийстве, но его спасает, по собственному признанию, успех его новой книги "Поля Кастилии" (1912). В конце 1912 года поэт переезжает в андалузский городок Баэсу. Здесь он много работает: включив "Поля Кастилии" в первое собрание своих стихов в 1917 году, он дополнил их рядом новых произведений. Кроме того, Мачадо экстерном сдает университетский курс и в 1918 году получает ученую степень доктора, которой, однако, по скромности никогда не пользовался. В 1919 году переезжает, по-прежнему работая учителем, в старый кастильский город Сеговию. Теперь он чаще бывает в Мадриде. Вместе с братом Мануэлем пишет несколько пьес, главным образом на исторические темы, имевших успех на испанской сцене. В 1924 году выходит сборник "Новые песни", впоследствии также пополненный. С 1926 года начинает публиковать стихи, составившие циклы "Апокрифический песенник Абеля Мартина" и "Апокрифический песенник Хуана де Майрены". В 1936 году выходит первый том прозы Мачадо под заглавием "Хуан де Майрена. Сентенции, взгляды, заметки и воспоминания одного апокрифического профессора". Этим именем Мачадо и в дальнейшем подписывал свои статьи и заметки, объединенные уже посмертно во второй том "Хуана де Майрены". В 1927 году Мачадо избирают в Испанскую академию языка и литературы. Однако вступительная церемония так и не состоялась. В 1932 году Мачадо переезжает в Мадрид. Здесь его застает война. Когда положение Мадрида стало угрожающим, Пятый коммунистический полк республиканской армии эвакуировал Мачадо и его близких в местечко Рокафорт под Валенсией. Мачадо пишет для республиканских журналов "Ора де Эспанья", "Мадрид", "Вангуардия". В 1937 году выходит его книга "Война", иллюстрированная его братом Хосе. В книгу вошли несколько стихотворений ("Преступление было в Гранаде", "Дневные раздумья" и др.), статьи, речь на митинге Объединенной социалистической молодежи и письмо к советскому испанисту Д. Выгодскому. Остальные стихи Мачадо военных лет были собраны со страниц республиканской прессы уже посмертно. В июле 1937 года Мачадо выступил на собравшемся в Валенсии Втором Международном конгрессе писателей в защиту культуры с речью "О защите и распространении культуры". Когда враг приблизился к Валенсии, республиканские власти эвакуировали Мачадо в Барселону. Затем пришлось покинуть Барселону. Ночью 27 января 1939 года Мачадо с престарелой матерью и братом в группе других республиканцев пересек французскую границу. 22 февраля 1939 года Антонио Мачадо скончался в деревенской гостинице французского местечка Кольюр. Для настоящего издания использовано Полное собрание стихотворений (Poesias completas. La Habana, 1964). Внутри книг сохранено деление на циклы. Стихи военных лет даются по книге: A. de Аlbornoz. Poesias de guerra de A. Machado. San Juan, 1961. Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907) Путешественник (стр. 155). - После смерти отца и деда Мачадо семья осталась без средств к существованию. Было решено отправить одного из пяти сыновей в Америку. Антонио мечтал об этом путешествии, но семейный выбор пал на младшего брата Хоакина. С возвращением Хоакина из Гватемалы связано стихотворение. Неосуществившееся дальнее путешествие - одна из поэтических тем А. Мачадо. Берега Дуэро (стр. 161). - Дуэро - одна из крупнейших рек Пиренейского полуострова, рождается в горах Урбион, течет по Испании и Португалии к Атлантическому океану. Канте Хондо (стр. 163). - Канте Хондо ("глубинное пение") - древнейшая струя музыкально-песенного фольклора Андалузни, восходящая к незапамятным временам и вобравшая в себя элементы арабского, испанского и цыганского мелоса. Это сольное пение под аккомпанемент гитары, требующее от певца высочайшего эмоционального накала. Основные и наиболее древние формы канте хондо - цыганская сигирийя (песня, сопровождаемая танцем) и солеа (буквально "одиночество"), исполняемая как правило женщинами. От них позднее произошли саэта (буквально "стрела"), песня-выкрик без музыкального сопровождения (ею встречают фигуру Христа в процессии на святой неделе), а также петенера, названная по имени легендарной певицы-цыганки, малагенья, родина которой город Малага, и др. "Било двенадцать..." (стр. 166). - Клепсидра - водяные часы. "Апрельское небо улыбкой встречало..." (стр. 173). - Заключительные строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Мне под маскою рыцарь с коня не грозил..." ("Bon chevalier masque qui chevauche en silence..."): И досель его голос в ушах остается: Ну, смотри. Исцелить только раз удается. (Перевод И. Анненского.) Нория (стр. 175). - Нория - водонаборное устройство в виде колеса с черпаками, устанавливаемое в колодцах. "Ветерок постучался негромко..." (стр. 184). - Заключительные строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Синева небес над кровлей..." ("Le ciel est pardessus le toil..."): . . . . . . . . . . . . . . Исходя слезами, О, подумай, что ты сделал С юными годами? (Перевод Ф. Сологуба.) "Сегодня ты будешь напрасно..." (стр. 185). - Заключительные строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Черный сон мои дни..." ("Un grand sommeil noir..."): И одно наяву - Тишина, тишина. (Перевод А. Гелескула.) "Сегодня - хотой, завтра - петенерой..." (стр. 189). - Хота - народный танец-песня, распространенный во многих районах Испании, особенно в Арагоне. Петенера - см. прим. к с. 163. "Пегасы, красавцы пегасы..." (стр. 193). - Эпиграф из стихотворения П. Верлена "Брюссель. III. Карусель". ("Bruxelles. III. Chevaux de bois"), Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917) Портрет (стр. 197). - Мигель де Маньяра. - богатый идальго, живший в Севилье в XVII в., по преданию, вел распутную жизнь, но после страшного видения покаялся. По-видимому, история Маньяры была одним из источников легенды о Дон Хуане (Дон Жуане). Маркиз де Врадомин - герой нескольких произведений Района дель Валье-Инклана (1866-1936), неутомимый искатель романтических любовных приключений. Якобинская кровь. - Прадед Мачадо был одним из героев восстания в Мадриде в 1808 г. и освободительной войны против наполеоновских войск; дед Мачадо актив- но участвовал в буржуазной революции 1868 г. Пьер де Ронсар (1524- 1585) - выдающийся французский поэт. На берегах Дуэро (стр. 198). - Арагон - область Испании, бывшая самостоятельным королевством до объединения с Кастилией в 1479 г. Роариго Диас де Бивар, прозванный за воинские победы Сидом (араб. "господин"). Кампеадор (исп. "воитель") - полулегендарный герой испанского национального эпоса "Песнь о моем Сиде", других эпических песен и хроник. Сид жил в XI в., отвоевал у арабов Валенсию. Левант - восточная часть средиземноморского побережья Испании. По землям Испании (стр. 200). - Эстремадура - область на западе Испании. Иберийский бог (стр. 201). - Саэта - см. прим. к с. 183. Ночь на Сан-Хуана - ночь на 24 июня. Поля Сории (стр. 211). - Монкайо - горная цепь и вершина того же названия на границе провинций Сория и Сарагоса. Сан-Поло, Сан-Сатурьо - местечки в провинции Сорпя. Нумансия - древняя столица кельтиберов, находившаяся вблизи нынешней Серии. Была осаждена во II в. до н. э. римскими войсками. Жители Нумансии предпочли погибнуть в огне, но не сдаться врагу. Героическая оборона нумансийцев воспета Сервантесом в драме "Осада Нумансии". Земля Альваргонсалеса (стр. 215). - Поэме предшествовала подробная запись народного предания (см.: А. Мачадо. Избранное. М., 1975). Верланга, Сальдуэро, Коваледа, Винуэса Даурия - деревни в провинции Сория. ...как Иаков... - Имеется в виду эпизод из библейской "Книги Бытия": Иаков увидел во сне лестницу, уходившую в небо, и услышал с вершины лестницы голос бога, обещавший Иакову благословение в потомстве. Феи-прядильщицы - трансформация образа античной мифологии: одна из мойр (богини судьбы, в римской мифологии парки) прядет нити жизни каждого человека. Бургос - город в Кастилии. Индеец. - Так в Испании называют людей, проживших несколько лет в Латинской Америке. Урбион - горная цепь в Кастилии между провинциями Сория и Бургос. Дороги (стр. 236). - Этим стихотворением начинается цикл, посвященный памяти безвременно скончавшейся жены Мачадо Леонор. Город мавританский. - В архитектуре Баэсы, как и других городов Андалузии, неизгладимый след оставлен многовековым арабским владычеством. Гвадалквивир (Гвадалкивир) - река, протекающая по Андалузии мимо Баэсы. Поэма одного дня (стр. 239). - Мигель де Унамуно (1864-1936) - выдающийся испанский философ, прозаик, поэт и драматург, глава "поколения 98 года". Анри Бергсон (1859-1941) - французский философ. "Непосредственные данные сознания" - первая книга Бергсона (1889). Мачадо интересовался философией Бергсона, в 1911 г. посещал его лекции в Коллеж де Франс. Не принимая антиинтеллектуализм Бергсона, Мачадо заимствовал у французского философа категории "интуиции" и "длительности", которые помогли оформиться пониманию поэтом внутренней жизни как развивающегося во времени единства чувственного, эмоционального и интеллектуального начал человеческого "я". Иммануил - Иммануил Кант (1724-1804) - великий немецкий философ. "Книга Екклезиаста", то есть проповедника, - философский трактат, включенный в Библию и написанный по библейскому преданию, царем Соломоном. Саэта (стр. 244). - Этим стихотворением Мачадо полемизирует с Унамуно, считавшим, что христианская религия началась с поклонения распятому, агонизирующему, умирающему Христу и что единственный смысл христианства - надежда на воскресение. При этом Унамуно ссылался на испанские народные обряды и испанский фольклор, всегда подчеркивающий в образе Христа смертную муку. Мачадо не мог согласиться с тем, что единственной заботой человека является забота о личном бессмертии. В христианской проповеди Мачадо привлекает высокий нравственный смысл, значимый в земном, реальном бытии человека. В эт ом и в следующих стихах ("Символ веры" и др.) море все отчетливее символизирует объективную реальность. Призрачное завтра (стр. 248). - Фраскуэло - прозвище Сальвадора Санчеса (1844-1898), знаменитого испанского тореро. Резец и молоток. - Некоторые критики усматривают в этом образе отражение масонской эмблемы (см. также прим. к с. 291). "Слышишь ли, мыслитель..." (стр. 257). - Здесь особенно четко раскрывается новый смысл символа моря - это реальное бытие, практика человека. Дону Франсиско Хинер де лос Риосу (стр. 258). - Франсиско Хинер де лос Риос (1839-1915) - выдающийся испанский просветитель, педагог и публицист, основатель Института Свободного Образования и других учреждений, где пропагандировались республиканские, либеральные, антиклерикальные взгляды. Педагогический идеал Хинер де лос Риоса - воспитание гармоничного, разумного, здорового человека, способного к созидательному труду. Геадаррама - горная цепь в Испании между Мадридом и Сеговией. Из моего угла. Послание (стр. 259). - Асорин - псевдоним Хосе Мартинеса Руиса (1873-1967), видного прозаика и эссеиста, одного из активных участников "поколения 98 года". Родился в городе Моновар, на средиземноморском побережье (море Улисса), но в зрелые годы жил в Мадриде и много писал о Кастилии: ее пейзаже, городах, истории. В молодости Асорин сотрудничал в анархистской печати, однако затем перешел на весьма консервативные позиции. Тема его лучших книг ("Кастилия", "Путь Дон Кихота", "Испанские классики" и др.) - любовное переживание испанских традиций, сокровищ национальной культуры. Но Асорин любуется как раз неподвижностью, косностью испанской жизни, позволяющими в настоящем созерцать прошлое. Именно это вызывает протест Мачадо, высоко ценившего литературный дар Асорина. Амадис Галльский - герой одноименного рыцарского романа, опубликованного в 1508 г., но созданного ранее. Амадисом восхищался Дон Кихот, да и Сервантес выделял эту книгу среди рыцарских романов. На смерть Рубена Дарио (стр. 261). - Рубен Дарио (псевдоним Феликса Рубена Гарсиа Сармьенто, 1867-1916) - великий поэт испаноязычного мира, родом из Никарагуа. Оказал огромное влияние на испанскую поэзию начала XX в. Одно из стихотворений Дарио посвящено Антонио Мачадо. Геспериды - по древнегреческому мифу, три дочери титана Атласа, которым было поручено стеречь сад с волшебными золотыми яблоками где-то на западном краю земли. Легенды об Эльдорадо, "золотой стране", расположенной якобы в центре Америки, где текут реки из жидкого золота, дарующие вечную молодость, были распространены в Европе XVI-XVII вв. и манили конкистадоров и искателей приключений. Дону Мигелю де Унамуно (стр. 261). - Книга Унамуно "Жизнь Дон Кихота и Санчо" вышла в 1905 г. В первой главе Унамуно утверждает, что только героический энтузиазм Дон Кихота может спасти Испанию, погрязшую в филистерстве и убогом буржуазном своекорыстии: "Подари нам свое безумие, о наш вечный Дон Кихот! Е сли бы ты знал, мой Дон Кихот, как я страдаю среди твоих соотечественников, у которых осталась только тщеславная самонадеянность, после того как ты унес все наше героическое безумие". Игнасьо Лойола (1491-1556) - испанский монах, основатель ордена иезуитов. По происхождению баск, как и Унамуно. Автор книги "Духовные упражнения". Хуану Рамону Хименесу (стр. 262). - Книга Х.-Р. Хименеса "Грустные мелодии" вышла в 1903 г. См. также в настоящем томе стихотворение Хименеса "К Антонио Мачадо" (с. 59). Из книги "НОВЫЕ ПЕСНИ" (1917-1930) К приморским землям (стр. 264). - Испания Мериме. - Имеются в виду знаменитая новелла П. Мериме (1803-1870) "Кармен", по мотивам которой написано либретто оперы Ж. Бизе "Кармен", и его же "Письма из Испании". Сакан (Соку) - японский поэт XV в. Санлукар - в Испании два приморских города с таким названием, здесь, по-видимому, Санлукар де Баррамеда, расположенный в устье реки Гвадалквивир. Это снится (стр. 277). - Гераклит Эфесский - греческий философ-материалист (VI в. до н. э.), сформулировал диалектический принцип непрерывного движения космоса. Первоначалом всего сущего считал огонь. Скульптору Эмильяно Барралю (стр. 278). - Эмильяно Барраль (1896-1936) - молодой скульптор из Сеговии, изваял бюст Мачадо. В 1937 г. в книге "Война" Мачадо перепечатал это стихотворение, написанное в 1922 г., с таким послесловием: "Эмильяно Барраль, капитан сеговийского ополчения, погиб у ворот Мадрида, защищая родину от предателей, торгашей и чужеземных войск. Он был великим скульптором и даже самую смерть свою сделал бессмертным изваянием. И хотя он жизнь потерял, но нам в утешенье оставил воспоминание" (Хорхе Манрике. Перевод О. Савича). Из моей папки (стр. 280). - Цикл связан с активной литературной полемикой Мачадо в 20-е гг. против некоторых тенденций в творчестве и теоретических высказываниях молодых поэтов: культа метафоры, стремления к барочной пышности и сложной ассоциативности об раза. Свободный стих - верлибр - пропагандировал в эти годы и Хуан Район Хименес. Сонеты (стр. 281). - Компостела - Сантьяго-де-Компостела - старинный город в провинции Галисия, жемчужина испанской архитектуры. По преданию, здесь умер апостол Иаков, поэтому в средние века сюда стекались паломники со всей Европы. В конце долгого и тяжелого пути им открывалось чудесное зрелище - город с одним из красивейших соборов Европы. Отец, мой - отец поэта Антонио Мачадо Альварес (1848-1892) - крупный фольклорист, автор ряда исследований и многотомного собрания фольклорных текстов. Старые песни (стр. 284). - Малая Геадиана - приток Гвадалквивира. Убеда - город в той же провинции Хаэн, где находится Баэса. Бандолеро - разбойник с большой дороги. Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ" Обрывки бреда, сна и забытья (стр. 291). - Масон. - Мачадо интересовался масонством и посещал мадридскую масонскую ложу. Некоторые биографы считают, что он был даже принят в члены ложи. В Испании масонство придерживалось республиканской, либеральной ориентации и было объектом постоянных атак со стороны правокатолических сил. После гражданской войны франкистская пропаганда утверждала, что испанские масоны были связаны с коммунистами. Санбенито - балахон, который надевался на осужденных инквизиционным судом во время процессии аутодафе. Харон - в древнегреческой мифологии, перевозчик душ умерших в царстве мертвых. Оставь надежду навсегда... - строка из надписи над входом в ад ("Ад", "Песнь третья"). В первой песне "Ада" из "Божественной Комедии" Данте поэт встречает призрак великого римского поэта Вергилия, который и становится его поводырем в странствиях по Аду и Чистилищу. Песни к Гиомар (стр. 298). - Этим именем в стихах Мачадо зашифрована женщина, ставшая его последней любовью. Имя Гиомар встречается в Романсеро, кроме того, так звали жену испанского поэта XV в. Хорхе Манрике, которого Мачадо считал величайшим лириком Испании. Последние биографические изыскания позволяют полагать, что под именем Гиомар скрыта поэтесса Пилар Вальдеррама, с которой Мачадо познакомился в 1926 г. и на сборник стихов которой "Запертый сад" он написал в 1930 г. восторженную рецензию. Гиомар была замужем, Мачадо оберегал тайну их любви. Эти обстоятельства: редкие и тайные встречи, другая жизнь возлюбленной, в которой поэту нет места, - отразились в любовной лирике Мачадо. Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939) Преступление было в Гранаде... (стр. 306). - О гибели Федерико Гарсиа Лорки см. с. 677. Альгамбра (точнее Альамбра) - дворец арабских халифов в Гранаде. Дневные раздумья (стр. 307). - Гуадалавьяр (также Турин) - река, впадающая в Средиземное море близ Валенсии. Аусиас Марч (1395-1462) - испанский поэт, живший в Валенсии. "Меж нами - вал войны, морей бездонней..." (стр. 311). - Начало войны застало Гиомар в Португалии, больше Мачадо ее никогда не видел. Луиз Ваз де Камоэнс (1524-1580) - великий португальский поэт, автор эпической поэмы "Лузиады", в которой воспеты героические эпизоды истории португальского народа и великие географические открытия португальцев. "Вновь прошлое поет на той же ноте..." (стр. 312). - Брат - Мануэль Мачадо, которого война застала в Бургосе, в первые же дни мятежа захваченном франкистами. Мануэль Мачадо остался во франкистской Испании, умер в 1947 г. "Отчизна-мать, заступница святая..." (стр. 313). - Дон Хулиан - граф дон Хулиан, правитель Андалузии, в VIII в. предал Испанию арабам. Новый граф Хулиан - Франко, захвативший власть с помощью иностранных войск. Бурьян (стр. 313). - Макбетовские ведьмы - сцена III, акт I трагедии В. Шекспира "Макбет": ведьмы пророчат полководцу Макбету, что он будет королем. Здесь имеются в виду честолюбивые замыслы генерала Франко. В заметках военных лет Мачадо сопоставляет героическую борьбу испанского народа против мирового фашизма с героической, но обреченной на поражение доблестью Дон Кихота. "Эти дни голубые, это солнце далекого детства..." (стр. 314). - Последняя строка, написанная Мачадо, по-видимому, начало непродолженного стихотворения. И. Тертерян